Люди стекались к свежевырытой могиле неторопливо, размеренным шагом, словно грешники в Дантовом аде, которым абсолютно некуда спешить, так как срок у них – вечность. К не суетливости располагала не только атмосфера кладбища, но и мокрый снег, который, проваливаясь под ногами, превращался в жидкое месиво. Местами образовались залысины из бурой глины. Их тщательно обходили. Гроб на двух табуретках стоял подле ямы и те, кто подошёл пораньше, уже прощались с покойным, черты лица которого, за три дня после кончины разгладились, что придавало лицу умиротворённое выражение уснувшего, но не усопшего. Лишь когда освобождали руки, перевязанные на груди лентой, все обратили внимание на то, что успело сделать с ними разложение, покрыв их трупными пятнами и почернив пальцы. Но никто не сделал по этому поводу никаких комментариев, все лишь постарались отвести взгляд. Глухо, навзрыд зарыдала супруга усопшего, которую ещё никто ни разу не успел назвать вдовой. Сноха покойного поочередно стала часто промокать то один, то другой глаз. У сына судорожно перекатился кадык; две слезы, которые он не счёл нужным вытереть, совершенно не обратив на них внимания, скатились к уголкам опущенных в скорби губ.

Я смотрела на семью, оставленную покойным, и мне было искренне жаль их. Я жалела Максика, с которым мы вместе выросли, ведь наши квартиры располагались на одной площадке и мы, с тех самых пор, как заселился дом, постоянно ходили друг к другу в гости, играли в одни и те же игры. Праздники тоже, зачастую, праздновали вместе, семьями. Нас называли жених и невеста, хотя я была на три года старше своего соседа. Вероятно, из-за этой разницы в возрасте мы так и не стали супругами, хотя продолжаем дружить посей день. Жалела я и тётю Веру, сейчас уже бабушку. Нельзя сказать, что у них была безупречная семья, да и где она есть, но, однако, дядя Саша, который сейчас с таким достоинством лежал в гробу, говорил иногда без всякой тени смущения, что других женщин после женитьбы у него не было. А ведь такое далеко не каждый мужчина может сказать о себе. И дело тут не в скромности или скрытности, а в самом факте адюльтера, в котором многие мужчины видят признак достоинства. Конечно, жизнь есть жизнь, но многие мужики просто смешны, когда видят в самом факте тет-а-тет с женщиной уже нечто обязывающее. Дядя Саша в этом плане был исключением.

Баба Вера, хотя при жизни супруга и высказывала порой грозную фразу насчёт того, что готова прибить своего муженька за скверный характер, за последние дни сильно сдала. И если про живого человека можно сказать «убита», то она была именно убита горем.

Да что там говорить, мне всех их было жалко. Но вот жалела ли я сейчас покойного? Утверждать с уверенностью я этого не могла. А ведь когда то я любила этого человека. Мне нравилось в нём всё: ум, начитанность, черты лица, характер, фигура. Я его попросту обожествляла. Я до сих пор помню, как дядя Саша в кинотеатре погладил меня по голове. Не помню, какой фильм мы смотрели, не помню, что я сказала такого остроумного, но отчётливо запомнилась реакция дяди Саши, его несколько удивлённый взгляд, в котором виделись и заинтересованность, и даже некоторое уважение ко мне, мальцу. Отчётливо запомнила, как дядя Саша погладил меня по голове, добавив при этом, что я молодец. На всю жизнь я запомнила то ощущение тепла и счастья, именно счастья, а не довольства, которые охватили меня целиком без остатка. И, тем не менее, сейчас я не чувствовала каких либо острых переживаний из-за смерти дяди Саши. Я даже не была уверенна в том, как это ни чудовищно покажется, жалко ли мне вообще этого человека, человека, которого я когда-то так любила, любила до обожания, до умопомрачения, если хотите, который когда-то был для меня всем: кумиром, богом, чем хотите. И вдруг, рассуждая таким образом, я внезапно сообразила, что моя любовь к этому человеку умерла в день его смерти, нет, не три дня назад, когда прибывший врач запротоколировал справкой событие, но двадцать лет назад. И случилось это в этот же день, этого же числа, этого же месяца. Воистину шутка смерти. Сколько же мне было лет? Ну, конечно, десять. Моя память услужливо воскресила всё, происшедшее тогда, воскресила ясно, с садисткой жестокостью, настолько ясно, что я даже застонала.

Мне было страшно. Я бежала в их квартиру, бежала к дяде Саше, потому что именно у него я искала поддержки. Не у родителей, не у тёти Веры, а именно у него. Я влетела к ним в квартиру заплаканная, зарёванная, испуганная. Тётя Вера пришла в ужас, увидев меня в таком состоянии. Она сделала попытку прижать меня к себе, но я, бестактно проскочив мимо, пролетела к дяде Саше. Сердце моё разрывалось от боли. Моё божество в тот вечер полулежало на диване, подложив под голову подушку и, с увлечением смотрело по телевизору какую-то передачу. Я бросилась к нему на грудь, прижавшись всем вздрагивающим тельцем. Мне так нужна была его теплота. Его, а не кого-то другого.

- Ну, ну, что случилось?

Спрашивали оба. Но я слышала только голос дяди Саши, только его, хотя тревога тёти Веры была ни с чем несоизмерима. Она хотела бежать к нам, чтобы выяснить, в чём дело, но её удерживали мои судорожные рыдания.

- Давай-ка я воды тебе налью.

Тётя Вера предлагала мне воду, хотя её впору было саму отпаивать, так напугал женщину мой внешний вид. Дядя Саша, обняв меня за плечи, повёл на кухню.

- Да куда ты её! Я сюда принесу. Что-то случилось у них.

Но дядя Саша вроде бы и не слышал своей супруги. А я всё продолжала реветь. Дядя Саша налил из сифона газировки, неторопливо осушил свой любимый бокал, неторопливо поставил его на стол, так же неторопливо вытер губы и лишь после этого взглянул на свою супругу, держащую возле моих губ чашку с кипячёной водой.

- Давай я тебе лучше налью тоже газировки с малиновым сиропом, - предложил он, положив ладонь на мой затылок.

Дядя Саша всегда точно помнил, что мне нравится, а что нет и, я всегда была счастлива от этого. Но сейчас его заботливость показалась мне неуместной. Вероятно, интуитивно я чувствовала за ней всего лишь дежурную вежливость. Чувства мои в тот вечер были обнажены до предела. Прервав рыдания, я, хотя и судорожно, но вполне отчётливо, произнесла:

- Дедушка умер.

Глухо, не разбившись, покатилась по линолеуму сервизная чашка. Заплакала тётя Вера, не обращая внимания на пролитую воду.

- Когда? – подняв чашку и с внимательным беспокойством разглядывая её, поинтересовался дядя Саша. Потом, удовлетворённо положив чашку на середину стола, с удивлённым изумлением спросил:

- Когда? Он вот только вчера совсем здоровый был.

- С-с-се-сей-час, - разрывая плачем слова, проревела я ему в грудь.

- Надо же! Да, - отстранив меня, дядя Саша деловито сходил за тряпкой, задумчиво вытер пол и столь же не спеша отнёс тряпку. Потом неторопливо помыл в ванной руки. После, возвратившись на кухню, медленно выпил ещё один бокал газировки.

В ту ночь я ночевала у соседей. Максим в тот день был у своей бабушки и меня устроили в его комнате, на его постели. Но мне было слышно всё, что делалось в соседней, большей комнате, где располагались супруги. Двери у них, впрочем, как и у большинства, никогда не закрывались, не потому, что были не в порядке, а, скорее, по установившейся привычке. Я лежала, бездумно глядя в потолок, не в состоянии уснуть и даже не пытаясь сделать это. Вдруг, через некоторое время я услышала, что в соседней комнате включили телевизор. Я замерла, не сразу поняв, что же всё-таки происходит.

- Ты что, не можешь один день без телевизора обойтись.

Это был голос тёти Веры. Ей тут же ответил спокойный голос дяди Саши:

- Да я тихо, не разбужу её, - затем буднично добавил, - фильм сегодня интересный.

Сердито скрипнул диван. Телевизор замолчал. Опять наступила тишина, даже с улицы не раздавалось шума автомобилей. И в этот момент я догадалась, почему дядя Саша повёл отпаивать меня водой на кухню. Он просто надеялся досмотреть передачу. Не знаю, насколько у него вызывали сочувствие мои слёзы, но то, что я оказалась и помехой, для меня было несомненно. О чём супруги говорили дальше, я не слушала. Зарывшись лицом в подушку, я беззвучно рыдала. Я оплакивала не только дедушку, я оплакивала свою потерянную любовь. Что поделаешь, я никогда не могла любить чёрствость и равнодушие.

Сейчас на кладбище я вспомнила тот вечер. Церемония прощания закончилась и двое мужчин деловито заколачивали крышку гроба. Глядя на размеренные движения молотка, я попыталась отыскать жалость к усопшему и не находила её. Мне стало страшно. Неужели я стала подобна дяде Саше, неужели, похоронив свою любовь к нему, лишилась и частички в своей душе, которая называется сострадание. Господи, да разве может душа дробиться? К чувству страха, примешалось чувство жалости. Но жалость эта была совершенно другого рода. Жаль мне было себя, но не его, пусть чёрствого, равнодушного, уже не любимого, но ведь человека. Я заплакала. Кто-то обнял меня за плечи. Ведь мои слёзы в данное время и в данном месте были такими естественными.