Маргошка, моя безбашенная подружка, так вопила мне на ухо, что я вынуждена была отодвинуть мобильник подальше.

– Встречаемся сегодня после работы в «Апропо», иначе я взорвусь от избытка новостей! Тебе придётся усыновить моих мужиков, а с твоей бесхребетностью они, саблезубые, тебя сжуют в один присест! Будем лежать под одной пальмочкой!

 

Как всегда, даже самые мрачные прогнозы, она произносила ликующе-жизнеутверждающим тоном, дробной скороговоркой расстреливая любые возражения.

Мне совсем не улыбалась перспектива тащиться, в пусть даже излюбленное кафе, по разморённому послеполудню, вдоль огнедышащих улочек города, с их тошнотворно-острым запахом специй и жаровен, отмахиваясь от назойливых предложений чернявых зазывал купить «по небывалой скидке, только для такой красивой женщины, браслет, принадлежавший самой царице Савской!» Но безапелляционный тон этой взбалмошной бестии, как правило, лишал меня воли. В вихревые потоки её неуёмного темперамента затягивало всех: женщины глядели сравнительно-аналитически, мужчины – обалдело, а собаки и прочая живность реагировали совсем непосредственно: слюнявыми поцелуями вкупе с восторженным повизгиванием. Впрочем, последнее было обоюдно. В любом случае, равнодушным к её разноцветным, крапчатым глазам не оставался никто! И я оправдывала себя тем, что быть частью безвольной толпы не так обидно, как признавать собственное бессилие и мягкотелость. Она никогда и ничего не делала вполсилы, всё доводила до логического, пусть и не всегда победного конца, игнорируя любое «если». Меня же вечно ругала за излишнюю приверженность к заезженной фразе «Остановись, мгновенье!», просто не терпела статичности, вечно мчалась, летела, увлекаемая избыточной потенциальной энергией. Природное лидерство, самобытность и детская распахнутость делали её «своим парнем и прикольной училкой» в глазах несносно-раскованных израильских учеников и «перспективным кадром» в начальственных верхах.

В 24-х часовую суточную ленту она плотно заворачивала свою кипучую деятельность: преподавание (математика – удобрение для мозгов), репетиции школьной самодеятельности (эти неандертальцы, как ни странно, тонко чувствуют музыку), заседания (чёртова бюрократия!), собственная учёба в университете (симбиоз профессии и зарплаты), старательные аэробические прыжки в кантри-клубе (вражеские килограммы не дремлют), уроки вождения автомобиля («банзай!»), совместные всхлипывания со мной по поводу «зажиленной жизни» и неземной любви, срывание парочки комплиментов от случайных знакомых и продуманное кокетство с неслучайными (для тонуса самых обаятельных и привлекательных). Ближе к ночи весь этот шторм стихал и укрощённая волна плескалась у кровати уснувшего полуодетым сына, зализывая тёплую, родную ямку на затылке: «Мышка права – остановиться, послать всю суету подальше, начинать и заканчивать день только с этого!..»

…А я, та самая Мышка, заказывая третий по счёту стакан апельсинового сока уже полчаса боролась с раздражением против неприличного бурления в желудке, против возмутительной непунктуальности подружки, против восточного человека за соседним столиком, упорно пытавшегося привлечь моё внимание беспроигрышным, по его пониманию, способом: он просто буравил маслянисто-волооким взглядом мой левый сосок, как назло, предательски натягивающий по-израильски тончайшую хлопковую блузку. Выйдя из терпения, я прокурорски прошипела в мобильник сакраментальный вопрос: «Ну, и где ты?» – намеренно сгустив краски, коротко обрисовала ситуацию, попутно высказав всё, что о ней думаю. Услышав в ответ беззаботное Маргошино: «Не дрейфь, Мышенция, жду 12 автобуса!», – перебросила освободившиеся резервы на другой фронт, мысленно приняв стойку «отпор» из восточных единоборств и приготовившись к поединку.

«Другой фронт», согласно особенностям своего спинного мозга – чувствовать блондинок, не заставил себя ждать и направился в мою сторону. И тут, словно свисток рефери, из глубины бара заголосили сирены скорых и полицейских машин. Телевизионный экран ожил утратившим всегдашнюю поставленность голосом диктора: «…Террорист-смертник… жертвы… взрыв произошёл в… 12 маршруте городского автобуса…»

 

Я поняла, как была права в нашем дурацком споре с любимой подружкой об остановившихся мгновениях, потому что сейчас мне хотелось только одного: навсегда остаться в прошлой минуте, в моих голодных спазмах, в смешной войне с наивным мачизмом парня напротив. Потому что она, эта минута, была прекрасна – без взрыва и смерти!

 

Мной овладело оцепенение, ощущение отсутствия реальности, как при анестезии болевого шока.

 

«Все полицейские машины моего подразделения выехали на место взрыва», – с экрана зазвучал ещё один, чуть заикающийся голос, который я вот уже два дня безрезультатно надеялась услышать. Я знала и любила все его оттенки: сосредоточенность, надтреснутость, сарказм, тихую нежность, потому что привыкла быть настроенной на его частоту…

 

… «Прекрати мандраж, – с профессиональным терпением втолковывала мне тогда Марго. – Ты не знаешь, что такое оперативный вызов?! Мотается где-нибудь по пустыне, обвешанный пушками, за очередным маньяком (она произносила это слово с ударением на первом слоге) или матерится, роясь в отпечатках его конечностей на верблюжьем дерьме…» Как только она меня ни тормошила, но я, наркотически расширив глаза, гипнотизировала телефон.

 

…И вот сейчас спасительный дефибриллятор не срабатывал и пульсирующий ток этого сдавленно-отчаянного голоса не выводил из комы, потому что в сердце иглой застрял весёлый Маргошкин возглас: «Жду 12 автобуса!»

В пяти кварталах от меня и непостижимо рядом, на экране, бушевало сражение воды и огня, рвущая душу дьявольская симфония стонов, плача, задыхающихся приказов, мелькание заляпанных кровью белых одежд ребят из команды, специализирующейся на сборе телесных останков для идентификации. Какой-то парень, держа на руках полуживую старуху, выдохнул прямо в объектив: «Не сейчас…» – и, словно ужаснувшись фантасмагорическому зрелищу последствий человеческой фанатичной ненависти, камера тележурналиста бессильно опустилась вниз, выхватив крупным планом обгоревший детский рюкзачок, из кармашка которого торчала совершенно целая картонная упаковка сока, с аккуратно приклеенной соломинкой.

Ледяной водоворот памяти швырнул мне под ноги облезлый, маленький чемоданчик с надписью «Лея Школьник, 5 лет» у входа в адские ворота печей Освенцима, от которой бросало в дрожь сильнее увиденных там ужасов. Эта обжигающая память надпись, картонка с соком и вмиг утратившая свою настырную сексапильность фигура парня за соседним столом, неловко сдерживающего рыдания, вытолкнула не позволяющую мне дышать и двигаться иглу. А образованное ею отверстие затянулось сгустившимися слезами.

 

Внезапно, в отворившуюся дверь ворвался светящийся зелёный смерч, увенчанный шевелюрой торчащих розой ветров пружинок радикально-морковного цвета. Смерч материализовался в Маргошку и сияя своей лукаво-плутовской улыбкой, обращённой одновременно ко всем, по своему обыкновению, заорал по-русски: «Эй ты, печальная рыба-солнце, промокни уксус с лица, ну подумаешь, всего на полчаса опоздала! Из-за твоего занудства пришлось раскошелиться на такси, с тебя причитается!»

Наверное, впервые за время нашей 15-летней дружбы, я не поморщилась от её ора, захлебнувшись при виде целой и невредимой Маргоши такой эгоистично-стыдной радостью посреди взорванного и искорежённого горем мира!

…Мы стояли друг против друга, как в детской игре «замри» и казалось, что сейчас только мы одни и улыбаемся на всём свете: она – потому что ЕЩЁ НЕ ЗНАЕТ, находясь на ненавистной ей ступеньке «если бы» лестницы из остановившихся мгновений, а я – потому что УЖЕ ЗНАЮ, эти мгновения перешагнув…