Три истины.

Рассказ является полностью вымышленным. Все совпадения случайны.

I

Стали снами безумными вечером

Искры пыли когда-то доверчивой,

Черной, черствой, немного застенчивой,

Смытой осенью и изувеченной.

 

Она из них самая сильная. Бывает так, что ей хочется кричать. Сильно хочется, сильно кричать. Бывает, когда она все-таки кричит, ей хочется, чтобы ее услышали. Сильно хочется.

Бывает, что темной и холодной, но очень сухой июньской ночью она идет домой в черном пальто, черных джинсах, с белой сумкой и головой, хотя так никто не говорит. Кстати, это массовое заблуждение, никто говорит. Много. Они часто разговаривают. Так вот, она идет по пустой улице с золотыми фонарями, пожирающими за ночь сотни историй тысяч людей, а с такой же скоростью вдоль противоположного тротуара идет Пыль. Большое облако городской пыли. Каждая его крупинка, частичка, искорка видела столько, сколько не увидит никто и никогда. А девушка в это время представляет, что это ее большая собака на невидимом поводке… провожающая ее домой и исчезающая до следующей холодной и сухой предательницы в своей конуре. В городе.

Самое ужасное в ночи – наступление утра. Это настолько банально и неизбежно, что даже фонари смирились с этим. Лето – это переходный момент от весны к осени, и, кто знает, может, утро – это переходный момент в жизни Пыли. На утро проезжают вдоль улиц поливальные машины и сбивают собаку с ног. Превращают ее в грязь. У девушки точно также. Примерно в девять часов утра каждый день она открывает глаза и, глядя на пустую смятую подушку рядом, чувствует себя грязью. Слава Богу, она живет только летом, а все остальное время спит. Белые волосы настоящие. Она вообще всегда старается быть настоящей. У нее нет возраста, определенно она молода. У нее нет друзей, кроме, естественно Пыли. У нее есть чувства. И только. Если бы хоть раз, проснувшись, она увидела на подушке того, кто еще вчера был героем, она, быть может, и не спала бы по девять месяцев от лета до лета. И не жила бы по три. От ночи до ночи.

Пыль никогда ничего плохого ей не советовала, как, впрочем, и хорошего. Просто слушала и не задавала лишних вопросов. Не предавала, не обещала и не клялась. Девочка ей очень завидовала: она не знала, как ее зовут, а у пыли было имя.

Больше всего сердце под черным пальто хотело быть услышанным, меньше всего оно хотело спать по 6,5 тысяч часов. Оно и мечтать не могло, что когда-нибудь сможет почувствовать холод декабрьского снега и жар октябрьских листьев. Девочка и Пыль жили одну жизнь и их историю знали только немые фонари.

 

II

Муза музыку слушала тихую,

В ее сердце беззвучно дождь всхлипывал,

Оставались секунды до вечности…

Умирала под звуки беспечности.

 

Она всегда хотела, чтобы ее звали Саша, очень уж ей это имя нравилось. А ее никак не звали. И никуда. Она могла увидеть насквозь сердце любого человека, все его проблемы и чувства, все самые скверные и искренние тонкости. Рыжая знала, что люди говорят, видят и думают по-разному, но понимала… пропускала через себя каждого и… теряла силы. Ведь, позвольте, какая же из нее муза, если она не сможет прочувствовать каждого человека?! С каждым новым сердцем пропадала одна веснушка, на сотую долю тона бледнела кожа. Только огненные волосы оставались гореть.

Воздуха перестало хватать, открыла глаза, резко приподнялась на кровати и без сил рухнула на жесткий матрас. Вода в стакане на тумбочке в двадцати сантиметрах казалась недостижимым пустынным миражом. Кожа, белее простыни, паутиной накрывала кости. Руки не слушались. Не могла успокоиться только последняя веснушка на обнаженном теле. Ее свет было видно сквозь покрывало – яркое пятно чуть ниже левой ключицы. Дичайшее сочетание цветов белой смерти и рыжей жизни.

Стакан покачнулся, спрыгнул с тумбочки. У него появились стеклянные ноги и руки. Он подошел к двери и, сломав пару хрупких пальцев, открыл ее. Тонким и звонким, каким-то загробным голосом громко произнес: «Прощайтесь!».

Первым вошел Смех. Весь в черном. На него было жалко смотреть: на лице официальность, искренняя горечь, отчаянье и…улыбка – его вечное проклятие. Он был ее богом, и она была с ним всегда. Смех подошел к кровати, наклонился над Рыжей, поцеловал ее в полузакрытые глаза и, осунувшись, попятился в угол, прихватив с собой несколько грамм ее бледности.

Следующей в комнате появилась Пыль: «Хозяйка не придет, ты же знаешь, сейчас октябрь, она спит, но я от ее имени хочу сказать, что если тебе что-то нужно, мы первые, к кому ты должна обратиться. Мы сделаем все. Абсолютно все».

Пыль собралась в противоположном от Смеха углу. Рыжая тяжело вздохнула и застонала. Последняя веснушка неистово болела, горела и колола кожу самой острой иглой – иглой смерти. На пороге появился ОН. Высокий, с еле заметным пивным брюшком и взъерошенными волосами. «За что же я тебя люблю?» - промелькнула мысль в голове музы и тут же потерялась в новом приступе боли.

ЕГО голос разрезал лезвием воздух в душной от эмоций комнате.

– Привет, кис! Хвораешь? Я тебе музыку принес. Ты попросила, и я принес. Ты всегда можешь на меня рассчитывать.

– Открой окно, - только и хватило сил прохрипеть в ответ. – Хочется умереть под дождь.

– Ну что ты? Какой «умереть»? Завтра гулять пойдем. Помнишь, как мы однажды…

– Включай. – Оборвала ЕГО последним рывком голоса.

ОН, наверное, впервые не стал ничего возражать. Не стал кричать, цепляться за ее тон. ОН был всего лишь психологом, а она просто знала и чувствовала в тысячу раз больше. Нельзя сказать, чтобы его это не задевало, но музы редко доживают до тридцати, и он испытывал маленькую подлую радость оттого, что оставался в этом мире еще лет на 40-50. Поставил маленький магнитофончик на бывшее место стакана, нажал кнопку. Дождь стучал по серому городу, из динамиков разливались звуки саксофона. Смех, Пыль и Ангел смотрели как на полупрозрачном теле подруги, знакомой и любовницы пропадает последняя родинка.

Через час мучительных болей своей хозяйки, Стакан покачнулся, потеснил источник саксофонных звуков и превратился в обычный стеклянный предмет. Все исчезло: тело, ангел, пыль, смех. Даже дождь сменился солнцем, веснушки, как известно, его дети.

 

III

Честность чистила крылья влажные,

От полета в весну уставшие.

Набиралась сил до раскаянья.

Очень чисто и честно таяла.

 

– Нет, я тебе честно говорю! Лечу я такая, тут в меня на полной скорости врезается какой-то недоумок. Я в шоке. Падаю. Он меня подхватывает и прямо в грозовое облако! Как от молнии увернулись, я до сих пор не понимаю. В себя пришла только в парке на скамейке. Крылья все грязные, а он сидит передо мной и сбивчиво так извиняется. Мол, девушка, я вас не заметил, я по делам, а сегодня такой туман…

– Короче давай, мне еще Пыль выгуливать.

– Зря ты так. Скоро год, как Рыжей нет, а ты все себя терзаешь.

– Не продолжай, пожалуйста, не надо.

– Дай я закончу. Меня там тоже не было. Мы обе не виноваты. Все. У нас у каждой свой образ жизни. Разные образы одной жизни. Ну что? Закрыли тему?

– Закрыли. Я тебя, Честность, за правду твою очень уважаю, но понять, похоже, никогда не смогу. Давай через 20 минут на башне?

– С ума сошла?! Солнце зайдет. Я не успею. Это тебе без разницы когда, а мне нельзя…я сильная только днем. Ты же знаешь. Сегодня еще и полнолунье, опять приступы начнутся. Задохнусь и все.

– Все будет нормально. Как на прошлый Новый год до шести утра гулять, так нормально. Все, батарея садится. Через 20 минут, не опаздывай. – И положила трубку.

Честность вздохнула и полетела в сторону старого элеватора. Город, серый и такой родной, казалось, говорил с ней. Он, как бы дышал ей вслед дымом заводских труб, дымом чьих-то сигарет, дымом непотушенных пожаров. Только с ним Честность была сама собой. С ним в целом. Зато с горожанами она была жестокой. Работа.

– Пыль-то зачем с собой притащила?!

– Да ладно. Ей гулять надо, тем более. – И через секунду добавила, – а нам уходить.

– Куда?

– В ночь. Я тебя научу ее не бояться, а ты поможешь мне научиться жить отдельно от тела. Я сама пытаюсь, но не очень получается.

«Нуда, хорошо так говорить, когда спишь по девять месяцев. Вот никогда мы дольше четверти часа не разговариваем» – подумала Честность, но вслух ничего не сказала. Прыгнула с крыши, расправила крылья, и в городе сразу стало темно.

 

IV

В ее сердце жили три истины,

А теперь только мысли листьями,

А теперь все в дыму, расплывчато…

Треск и смех, и характер взрывчатый.

 

По переулку вниз под гору шла непонятная фигура. Снег летел ей в лицо, и фигура съеживалась, оступалась, как будто боялась споткнуться на скользкой подмерзшей дороге. Сумерки слепили глаза, улыбка не сползала с лица, холод весеннего вечера пронизывал до костей. В конце переулок упирался в желтую двухэтажку. Окна в ней никогда не светились изнутри. Ни вечером, ни ночью. За стеклом балкона 16-й квартиры стоял молодой человек в вытянутой майке и старых джинсах, и курил сигарету, проклиная свои окна, которые выходят на эту узкую, грязную улицу, проклиная этот серый, одинокий переулок за то, что он лежит под его балконом. Черные волосы парня еле закрывали уши, а борода уже не просила, но требовала ухода. Хотя, какое имеет значение вид твоей бороды, когда в твоей квартире только стены и матрац, когда в твоем сердце только боль и дым, когда в твоей жизни только страх и одиночество?

«Опять она идет. Красивая. Какой-то шарф до земли, какое-то пальто вязанное, штаны широкие. Помнится, даже не штаны, а комбинезон. Вместе покупали. Милая моя девочка, ну почему же ты так? Блин, и ведь идет-то как? Обкуренная* в хлам. Точно, говорила же, что «американку» привезли. Писала еще по аське* мол, Олежек, это полный космос, вынос мозга и все такое. Две хапки*, типа, и до свидания. Нет, я лучше еще ночку не посплю, трэк* допишу, чайком нервы успокою, да поторчу* пойду, а курить не буду. Ты вот только ничего в жизни не понимаешь. Мозг высушила, да Бога на идола поменяла. Уж лучше двигаться, и чем выше скорость, тем круче. Как там у Гуфа? А, «…доктора, шарлатаны, гипнозы, йоги, все всё знают, и все в один голос кричат, что восемь из десяти ребят у них выздоравливают…». Ведь Гуф не дурак, знает, о чем читает. Искусство не всегда должно нести свет. Тьма – тоже иногда искусство».

Он стоял, думал и курил, а она шла и, казалось, не приблизилась к его дому и на сантиметр.

«Девочка моя. Бывшая. Никогда не думал, что от шмали* тебя так убьет. Физически. И меня морально зацепит. Нет. Лучше двигаться. Быстро и под музыку, а все эти «на, затянись, браза» – чушь полная. Помню, как ты, маленькая моя, потускнела, как будто внутри тебя стояла лампа и светила, а потом на эту лампу накинули черную плотную тряпку и свет заглушили. Но лучики твоего сердца грели меня еще какое-то время, пробиваясь сквозь дыры в тряпке. А потом просто лампочка перегорела. Это все твои тусы*. Сначала в гости к одному барыге*, потом к другому. И все-то у нее друзья, и все-то люди интересные. Пакеты, коробкИ, крУжки, маленькие, большие… я как-то не заметил, как ты стала просыпаться с «косяком» в зубах. И вместе с тобой для меня потух мир. Остались только звезды, фонари и свет ровных поверхностей. Потом перестала писать. В смысле, перестала писать красиво, и начала выливать на бумагу литры космической грязи, иногда даже тебе самой непонятные. Я однажды еще, помнишь, напился страшно? Сказал, что у меня поминки по твоей музе, которую ты в себе убила. Ты смеялась тогда истерично, фальшиво…а у меня даже могилка ее есть за железной дорогой. В ней тетради твои старые закопаны. А когда ты врать начала, я почему-то даже не удивился. В привычном скоростном темпе собрал твои вещи, и ты ушла… не сопротивляясь, только улыбнувшись. Я дверь за тобой закрывал и слушал, как ты на вечер с кем-то договариваешься. Как ни в чем не бывало. Милая моя девочка, я подарил тебе на прощанье зеркало, на обратной стороне которого написано: «только обезумевший поэт станет поливать песок и все ждать зелени зарождающегося цветения… Мастер». Ты прочитала, посмотрела на меня и сказала: «Я не Маргарита, милый» и ушла, разбив мое сердце, как зеркало…».

Он уже давно докурил, но все продолжал стоять и бормотать что-то себе под нос, когда фигура под снежным вечером повернула направо и пошла вдоль его дома, все также спотыкаясь и оглядываясь. Он мог бы увидеть ее спину, но все шепча цитаты из Булгакова, не отрываясь, смотрел наверх горки глазами из одних зрачков.

«Стоит себе, смотрит. Жуть одна. Ладно, я сейчас на позитиве, а то точно что-нибудь крикнула. «Машенька, милая, давай завязывай…». Бред какой-то. Все чудесно, только пошатывает чуть-чуть. Домой, домой, домой…Холодно как. Вот опять мне кажется, что кто-то следом идет. Идет за мной, чтобы что-то со мной сделать. Ох, как же я заморачиваться не хочу. Бывало, сядет напротив и часами мне про какой-то свет лечит*, про какие-то тряпки на лампах. Знай себе, только чай подливает в кружку и тараторит без остановки, пока не «отпустит». А меня «мажет», мне бы вместо техно* его, какую-нибудь рагу* послушать. Потом, когда у меня самый расцвет формирования личности и мировоззрения случился, когда я тексты наконец-то начала нормальные писать, он совсем сдался. Не доведет его вся эта скорость до добра, я ему сразу говорила. Ну, и как тут не врать, если у него паранойя, а мне позитив нужен? Зеркало мне зачем-то подарил. И сейчас вот стоит в темной комнате, да и на улице уже не день, глаза его, как фонари – большие и не горят. Выглядит плохо. Зато, всегда в движении… Мы все двигаемся в одном направлении, просто кто-то быстро, а кто-то медленно. Кто-то вообще на месте стоит, а конец к нему сам идет. Домой бы скорее – кушать и греться».

 

ЭПИЛОГ

Мы стараемся сделать мир ярче.

Не понятно только зачем-то

Изменяем сознание ядом.

Кто-то смелый, а кто-то под чем-то.

 

– И правильно они разошлись, у них состояния разные.

– Это не они разошлись, это их сознания. Их самих уже почти нет.

– Эх, Честность, вздохнула Сила (это имя ей Пыль придумала) – ты, как ночью жить научилась, стервой стала, а Смех тебя терпит, любит, значит. Жениться вам надо.

И они замолчали. Надолго. Сидели под немыми фонарями звезд и думали каждая о своем. Честность глупо улыбалась и думала о свадебном платье, а девушка с когда-то спрятанным сердцем твердила про себя: «А ведь и правда весной звезды особенные…правда».

 

ВСЕ.