Те, кто служил в армии, знают, что такое земляк и насколько это ценно. Зачастую гораздо больше, чем брат. Даже если солдаты на гражданке жили за сотни километров друг от друга, но в одной губернии, то и тогда столь отдалённое соседство приравнивается к землячеству. Даже если люди совершенно не схожи характерами, воспитанием, имеют совершенно разный культурный и образовательный уровень, то и тогда ничто не умаляет и не обесценивает землячества. Быть земляком в армии это всё равно, что породниться самыми крепкими узами. Землячество ценят и лелеют, им гордятся, его берегут словно глоток воды в пустыне, где до ближайшего оазиса многие километры. Исключений просто не бывает. По крайней мере я так думал до недавнего времени. Ведь вдали от дома люди ищут любую общность между собой, цепляются за неё, как, наверное, первобытный человек за уголёк, раздувая из малого костёр большой дружбы. Однако между Саньком и Пашкой всё оказалось по-другому, хотя были они из одного города и даже из одного района и вообще чем-то даже походили друг на друга. Не только своей комплекцией, ростом и даже лицом, но и характером. И кто бы поверил, что парни познакомились только в электричке, которая везла их на призывной пункт. Когда же по прибытии в часть им выдали форму, то сходство стало настолько заметно, что ребят просто стали путать и зачастую Санька называли Агафоновым, хотя тот отродясь был Акимовым, ну а Пашку соответственно наоборот кликали. А командир роты так тот вообще сначала, когда первый раз перекличку делал, даже недоумённо поинтересовался: «Вы что, братья что ли?» А потом, вникнув, что фамилии то разные, уточнил: «Двоюродные может быть?» Поначалу это парней забавляло и способствовало более быстрому сближению между ними, буквально до степени «не разлей водой». Из-за этого или из-за внешней схожести друзей прозвали Чипом и Дейлом, хотя комплекции парни были совсем не малой, пусть и не великаны, а просто среднего роста крепыши. Правда, радовались они своим прозвищам как дети. Жизнерадостные были ребята. Беретам своим малиновым тоже радовались, расценивая этот цвет просто как праздничный. Радовало ещё и то, что гражданские путали спасателей со спецназом. Для цивильных же всё равно, что краповый берет, что малиновый, кто особо такие тонкости знает. Да и сами-то спасатели особенно не вникали, почему у них головные уборы столь необычной окраски. А про то, что в зоне бедствия не камуфляж нужен, а именно заметность, как-то и не думалось. Людям вообще не свойственно сосредотачиваться на плохом, тем более в восемнадцать лет. Конечно, была и учёба и штудирование инструкций по всевозможным критическим ситуациям, но всё это воспринималось лишь как теория, не более. В общем, глядя на эту дружную парочку, никто и предположить не мог, что дружба между ними, вопреки всем неписанным правилам, остынет так же быстро, как и началась. Нет, они не поссорились, им нечего было делить между собой, никто не перешел другому дорогу, как говориться, и всё-таки дружба угасла. А виной всему был пунктик Пашкин. У многих ведь пунктики имеются. Кто в лифт заходить боится и так и прёт хоть под самую крышу пешедралом, кто высоты боится и головокружение испытывает даже на балконе второго этажа, думая, что сейчас и ограждение сломается и вообще плита из-под ног вниз рухнет. Вот такой пунктик вскоре обнаружился и у Пашки, который и для него самого стал неожиданностью, ибо до службы не летал парень на вертолётах. А именно их-то он и боялся, оказывается. Нет, конечно, не сами вертолёты пугали парня, но полёты на этих тряских машинах приводили его не просто в ужас, а даже в некий ступор. У него уже возле самого люка раскрытого глаза округлялись и, по трапу он подымался, как будто на эшафот шёл. Плюхался на скамью, вцеплялся в шпангоут руками и абсолютно ко всему невосприимчив становился. Над ним даже подшучивать в такие минуты не интересно было. Всё равно ничего не воспринимал парень из окружающей действительности. В принципе то понять его можно. Не знаю как на других вертолётах, а на МИ-8 ощущение такое при взлёте, словно машина сейчас вот-вот на куски развалится, столько тут скрипа, скрежета, да ещё тряска хуже, чем на безрессорной телеге по самым жестким рытвинам. Чувство, разумеется, не из приятных. Санёк уж как только не пробовал воздействовать на своего земелю, после полётов само собой, да только ничего из этого не получилось. Толи психотерапевтом парень оказался совсем никудышным, толи Пашка такой непробиваемый, это уж не знаю.

Может просто время и терпение требовались. Кто его знает. Насчёт времени не знаю, а вот насчёт терпения точно могу ответить, не хватило его у дружка. Бросил Санёк все свои усилия педагогические и больше к ним не возвращался, потому, как ему вообще стало неприятно общение с таким трусливым пацаном. Ведь такое позорное, с точки зрения Акимова, поведение бросало тень и на него тоже, рассуждал парень. А может и не очень рассуждал. Кто из молодёжи вообще рассуждает в таком возрасте. Перестал просто общаться с Пашком и вся недолго. Так и стали служить земляки, вроде вместе, а вроде и врозь. Наверное, и дембельнулись бы чужими, если бы не случай. Утречком как то по тревоге посадили их в вертушки и прямиком курс на тайгу, ничего не объясняя. Только подлетая к месту высадки, поняли, в чём дело. Протяжённым фронтом, медленно продвигаясь на запад, горел лес. Серопепельный дым с высоты походил на морские волны, такие же мощные, наплывающие друг на друга валы. Вишнёвая окантовка вокруг этих мощных перекатов была очаровывающее красива. Даже редкие языки пламени, порой пробивающиеся лавой или точнее некими протуберанцами ввысь, не пугали, но завораживали. Техники поблизости не было видно никакой. Впрочем, бегущего в панике зверья тоже не наблюдалось. Даже птиц не было видно. Весь взвод не столько с интересом, сколько с мальчишеским задором наблюдал невиданную доселе картину. Лишь Пашка был как всегда ко всему безучастен. Впрочем на него никто и не обращал внимания. Да и сам задор, по мере подлёта к зоне бедствия, словно плохо нанесённая краска, начал сходить на нет. Ребята заметно посерьёзнели и тоже как бы ушли в свои переживания. Хотя высадили их приблизительно в километре от бушующего огнём леса, но и задачу поставили не из лёгких. Необходимо было сделать защитную противопожарную полосу. И ещё они должны были продержаться до подхода подрывников. Командир так и выразился «продержаться». Невольно подумалось, что такая терминология больше подходит к военным действиям. Хотя, предстоящая работа по сложности и опасности была сродни настоящему бою. Правда, никто чётко не представлял, каким образом отсечь пожар от не тронутого огнём массива. Ведь это не поле полыхало. Но, приказ есть приказ и они его начали выполнять используя рельеф местности. В общем, и землекопы и дровосеки. Работа каторжная. Даже на пожарные самолёты, сбрасывающие тонны воды на бушующее пламя внимания не обращали, хотя не каждому такое видеть приведется в жизни. Но не до созерцания бесполезного было ребятам. Их перестало удивлять и отсутствие убегающей живности. Даже птиц не было. Всё как будто вымерло, можно было подумать, что горит не тайга, а склад с брёвнами. Гул же стоял такой, словно разожгли тысячи топок. По мере подхода к очагу это устрашающее гудение становилось всё громче и громче. Вскоре стали слышны щелчки, словно несколько дивизий одновременно упражнялись в стрельбе из раздичного вида стрелкового оружия. Всё это не пугало парней лишь из-за непонимания грозящей опасности. Однако любопытство вызывало и заставляло всматриваться вперёд, как бы пытаясь увидеть источник всей этой какофонии. До самого пекла парней всё же не довели. Не доходя нескольких сот метров, там, где череда деревьев как бы разрывалась вдоль естественного овражка или ложбинки принялись снимать органику с поверхности, оставляя желто бурую почву. В принципе это напоминало огородные работы, угнетающие разве что своей бессмысленностью. Очистить лесное пространство от веток, хвои всякого сухостоя казалось немыслимо. Однако никто не выказал недовольства. Может быть, ребятам вспомнился недавний случай, когда в часть пришел вагон с досками. Роте тогда было приказано отогнать его вручную, без всякого тепловоза к каким-то складам. Задача казалась дикой, не то, что не мыслимой. Однако вагон, облепленный ротой солдат, пошёл удивительно легко, хотя не было никакого уклона. Этот случай и Санёк и Пашка потом вспоминали с большим удивлением всю жизнь. Впрочем, в критические моменты навряд ли что вообще вспоминается, по крайней мере что ты там помнил, а что не помнил, потом восстановить в памяти не удаётся. Однако хорошо было то, что ветер дул параллельно цепочке работающих и жар от пожара не долетал. Кроме физического напряжения никаких ненужных переживаний никто, пожалуй, не испытывал. Обычные земляные работы. Даже вспоминались школьные задачки по арифметике про землекопов. Санёк же, перед началом работы, брюзгливо соизволил пошутить: «МЧС, МЧС. Вот тебе и спасатели. Зверьё давно уж сами спаслись, а мы как черви навозные будем ковыряться в земле». Конечно, это было несправедливо по отношению к выполняемой работе, которая как бы не казалась на первый взгляд глупой, но всё таки была необходима, так же как необходимо было выплеснуть некоторую долю эмоций. Но вскоре стало не до сарказма. Огонь медленно, но неуклонно приближался и от непрерывно гудящей тайги жар стал ощущаться весьма и весьма заметно. Накалившийся воздух ещё не обжигал лёгкие, но уже нагнетал страх, который заставлял с большим ожесточением вгрызаться в землю, переворачивая пласты дерна, рассыпая грунт. Сильно досаждали корневища. Никто и предположить не мог, что обычный лес скрывает на столь небольшой глубине такую разветвлённую сеть корней. Радовало то, что грунт был мягок и легко поддавался. Санёк даже удивился, что в такой момент ещё может, оказывается, радоваться чему то. Была и ещё более серьёзная причина для радости. Ветер продолжал дуть не в их сторону. Огонь неуклонно приближался, напоминая хищника, подкрадывающегося к жертве. Хотя со стороны и казалось, наверное, что пламя и копошащиеся в отдалении люди существуют сами по себе, независимы друг от друга. Но стоило ветру слегка изменить направление, как всё изменилось мгновенно. Хищник решил поставить этих козявок, пытающихся с глупой безрассудной решимостью потушить гигантский костёр на место, решил, что хватит шуток. Пламя сделало гигантский скачок, вмиг раскалив воздух до невозможного. Впечатление было такое, словно пробили лётку огромной домны. Парни, стараясь не вдыхать иссушающий зной, бросились прочь. Это была не трусость, а необходимость. Люди не бежали, но отходили, чтобы в некотором отдалении приняться за свой сизифов труд, который они в свое гордыне уже перестали считать таковым. Появилось упорство, именно такое, которое приближает к победе. Странно, конечно. Ведь совсем недавно вся затея борьбы со стихией казалась им попросту нелепой. Вместе с тем это аномальное упорство не было упрямством и ожесточением отчаяния. Может быть, такое чувство появляется у спортсменов. Эдакая спортивная злость. Может быть и есть что то похожее, вот только опасность была не игрой и не бравадой. Санёк успел оценить серьёзность положения и как прочие метнулся наружу и тут почувствовал, что кто-то как бы схватил его за лодыжку, чуть не вывернув ногу. Впечатление было такое, словно нога оказалась в чьей то пасти. Ужас на мгновение парализовал парня. Взглянув на свои сапоги, он обнаружил, что ноги, словно тисками схвачены корнями, которые сильно напоминали лианы, хотя, разумеется, он никогда и в глаза их не видел. Сглотнув пересохшей гортанью, Санёк попытался вырваться из западни, но тщетно. «Чёрт! Как же так? Ведь пролезла же у меня нога между корнями, значит должна и выйти». Он попробовал раздвинуть эти только что бывшие столь эластичными жгуты, но ничего не получилось. «Чёрт! Как же так? Пожалуй, надо скинуть сапог». Разочарование от неудавшейся попытки перемешивалось скорее с удивлением, чем со страхом. Оказалось, что отрытая из почвы древесина держала лучше капкана и надёжнее колодки каторжника. «Чёрт! Чёрт!». Приближающееся пламя буквально поджаривало, не давало дышать, обжигая гортань, распаляя всё более и более страх, дикий, становящийся неуправляемым. Лишь злость на себя или на пламя, он и сам этого не понимал, помогла удержать остатки рассудка.

- Ну, нет, сволочь, цыплёнка-табака ты из меня не сделаешь, - пробормотал он настолько тихо, что и сам был неуверен, говорит сам с собой или думает таким образом. Лопатой он попытался рубить обхватившие ногу корни. Но эти откопанные жгуты были словно резиновые, лопата отскакивала от них, как от хорошей резины, почти не оставляя следов. Оставалось одно, звать на помощь. Он выглянул из своей западни и увидел лишь быстро удаляющиеся, нет не фигурки, но лишь малиновые береты бойцов МЧС. «Отряд не замет потери бойца», - с мрачной иронией процитировал он слова песни. Кричать было бесполезно не только из-за рёва надвигающейся стихии, но и от горячего, словно расплавленный свинец воздуха. Рука невольно потянулась к берету. Он решил посигналить им, подняв его на черенок лопаты. Хотя навряд ли кто мог заметить малиновую точечку на фоне пламени и гари. Но судьба отобрала у Санька и этот мизерный шанс. Берета на голове не было. «Когда же я его потерял»? В панике Санёк задёргался, словно рыба, оказавшаяся на крючке.

- Стой, не рыпайся, - услышал он вдруг совершенно спокойный голос Пашки труса.

Когда тот оказался за спиной? Санёк этого не заметил. Оторопело оглянувшись он взирал на невозмутимого Пашку, взгляд которого хладнокровно оценивал ситуацию.

- Не шебуршись! – коротко приказал земеля.

Вслед за тем Пашка подсунул свою лопату под мясистый корень, воткнув её на глубину штыка в грунт.

- Держи черенок! Тяни на себя, чтобы корневище не амортизировало!

Приказы были жёсткими и даже эмоционально бесцветными, вернее равнодушными, словно речь шла о неспешной работе, очень нудной и скучной. Александр оторопело повиновался всему. Пашка же, взяв инструмент земляка, принялся рубить корень. Удары были точными, лопата уже не отскакивала от дерева мячиком. Всего несколько секунд потребовалось земляку, чтобы освободить Санька из плена.

Они бежали, искоса поглядывая друг на друга. Пламя не настигло их. Лишь командир взвода, лейтенант Рябов, совсем недавно прибывший из училища и вечно ходивший с книгой в руках, любитель Эренбурга, Тютчева, Есенина, да и вообще поэзии, обматерил их на этот раз самым отборным матом, хотя обычно не то что ругаться, но даже голоса не повышал. Ошалело поглядев друг на друга и не обращая внимания на ругань командира, которая в другой ситуации привела бы их в ступор, ребята ощерились улыбками счастливых идиотов. Потом, дружно сняв с поясов фляги, принялись жадно пить. Санёк, взглянув на торопливо льющего в себя влагу друга, вспомнил, что тот вообще довольно плохо переносит жару. Поэтому он не стал увлекаться тёплой водой, хотя несколько обожжённая глотка и требовала влаги. Санёк бережно завинтил пробку. Пора было отходить ещё дальше. Приближались пожарные самолёты. А они продолжили копать землю и копали до тех пор, пока не подошла техника. Каким образом её смогли сюда доставить их совершенно не интересовало, настолько они были вымотаны работой. Когда они улетали к себе на базу, все еле волочили ноги. Ладони были истёрты до крови и боль на содранных мазолях была такой же обжигающей, как и дикое пламя стихии. Однако чувство усталости было столь велико, что никто не обращал на боль внимания. Грязные, измождённые они походили на зомби начисто лишённые эмоций. Лишь один Пашка шёл к ненавистному вертолёту, трясясь мелкой дрожью и широко раскрыв глаза. Санёк, поглядев на земелю, улыбнулся пересохшими губами и, с трудом сняв ноющими пальцами флягу, протянул Пашке. Но тот даже не заметил столь ценного подношения. Даже когда он вылил остатки воды на голову своего спасителя, тот совершенно не прореагировал.

- Ну, да, всё как и положено, - совершенно вне всякой логики пробурчал Александр. Его потрескавшиеся губы при этом с трудом изобразили нечто напоминающее подобие улыбки. Да и как было не улыбаться, идя рядом с лучшим другом на свете.