Военный поселок Гвардейский Днепропетровской области – какой ты сейчас? Я смотрю на твои ровные, как строй солдат на плацу, улицы девятилетним мальчишкой. Мои карманы тяжелы от стреляных автоматных гильз, восхитительно пахнущих кисло-сладким военным подвигом. Твои жители идут мимо, я различаю их с закрытыми глазами. Четкий шаг в незабываемом ритме марша «Прощание Славянки» - несет офицер на загорелой голове аэродром фуражки. Скрип несмазанного колесика, неспешная поступь пробковых сандалий – молодая мама везет сына на прогулку в смоляное дыхание песчаных дорожек леса. Шаркают, со звонким цоканьем железных подков, тяжелые вонючие сапожищи – бредет строй солдат на почту звонить мамам, а может, гонять косматыми метлами пыль по Алее Славы. Огромное солнце печет лысину цементному Ленину, широким взмахом каменной руки благословляющим десяток пятиэтажных домов.

Доехать из районного центра в Гвардейский очень просто – надо стать у дороги под самолетом, расправившим свои металлические крылья на каменном постаменте, поднять руку, и первый армейский Урал, проезжающий мимо по своим армейским делам, непременно привезет тебя в поселок. Конечно, строгая инструкция запрещает водителю брать пассажиров. Но разве мы пассажиры? Мы же свои, поселковские, военные мы, однополчане! И плюет старший машины на бездушную инструкцию, уступает жене соседа из третьего подъезда место в кабине Урала, а сам лезет, незлобно матерясь, под тент в кузов.

Еще в поселок можно доехать на рейсовом автобусе – бело-голубом ЛАЗе, с пыльными дерматиновыми креслами, сделанными почему-то специально под мой девятилетний рост. Доехать можно – но мы опоздали на рейс, и теперь отец голосует у самолета проезжающим мимо машинам, а я ловлю языком непослушные капли растекающегося пломбира. Уазик с полковыми номерами останавливается рядом с нами – «своих» водители замечают сразу, как зеленый глаз светофора на следующем перекрестке – и вот мы уже мчимся по шоссе. Нас трясет внутри Уазика, будто горошины в погремушке. Ветер свистит в раскрытые окна. Отец с водителем на передних сиденьях перекрикивают рев мотора. Это просто такая машина, специальная военная техника. И пускай у меня внутри растрясло весь пломбир – зато два человека могут запросто сделать «капиталку» двигателю Уазика в чистом поле при тридцатиградусном морозе. Так придумали инженеры этой чудо-машины, что бы все просто и надежно. Это кричит водитель, у него отморожен мизинец на левой руке, и я верю этому крику.

Село. Мы проносимся сквозь него, как танковая бригада сквозь братскую Чехию. За селом – речка Самара. По мосту через нее трясет еще больше, чем по сельским ямам. Просто мост не асфальтом укатан, как всякий там гражданский, а уложены по нему рельсы. Не плотно уложены, с промежутками, бетоном залитыми. Это, чтобы по мосту могли танки ездить, а после них – опять обычные машины, а после машин – опять танки, и при этом не надо было все время мост чинить. Я это знаю. Я уже не раз видел, как черепашья туша танка заполняет собой всю дорогу, от края до края, а машинки пугливо жмутся по обочинам, боятся приближаться, ждут терпеливо и униженно.

Мы переезжаем через Самару. Конец апреля только, но уже обмелела речка, тряской замшела, камышом сухим от всех отгородилась. Ленивые голавли от жары не двигаются совсем – замерли на середине реки у самого моста, глотают воду и все никак напиться не могут. А на берегу, напротив голавлей, замерли танки – на тренировку по подводному вождению приехали, но тоже жару пережидают. Держитесь, голавли! Да вам не привыкать.

Сразу за мостом – ворота металлические и будка-скворечник. Контрольно Пропускной Пункт. КПП. Стой! Предъяви пропуск! Военный Уазик с полковыми номерами без всяких бумажек пропускают. Нам, еще мы только на мост въехали, уже ворота открыл расторопный дежурный. И руку под козырек. И улыбку неуставную. К ехавшей за нами гражданской Волге дежурный поворачивается – руку опустил, улыбку смял, фуражку поправил – стой, кто такие, закрытая зона, проезд запрещен, предъяви пропуск!

А по поселку беготня солдатская. Стучат по горячему асфальту каблуки сапог, мелькают галифе застиранные, пилотки левыми руками на голове придерживаются, что бы правой успевать честь проходящим мим офицерам отдавать. Бегают от подъезда к подъезду посыльные, от дома к дому торопятся – тревога! Тревога, товарищ майор! Учебная тревога, обычное дело. Заспешили в свои части офицеры, с кобурами пустыми на портупеях, с планшетками на ремнях через плечо. И остались в поселке только мамы с колясками и дети в песочнице. А бабушек в поселке никогда и не было. Бабушки – они все в лете живут, там, где молоко не в пакетах, а в ведрах носят, там, где время каникулами школьными меряется.

На майские праздники поселок в кумачовые портянки завернут. Гарнизонный Дом Офицеров, огромное здание, со стеклянным фасадом на Алею Славы, торжественностью момента преисполнен – гордо на своем стеклянном брюхе держит плакат «Слава Труду!». А к Дому Офицеров – солдаты строем. Бесконечные грязно-зеленые колонны бойцов глотает Дом, не морщится. И офицеров глотает во множестве, целиком, в парадной форме, в блестящих сапогах да медалях. И жен офицерских в пятнистых сарафанах. И детишек, в выходные туфли по случаю праздника обутых.

Молча и грозно промаршировали знаменосцы. Только оголенных шашек селедочный блеск, только рук в снежных перчатках четкая отмашка.

Сейчас заиграет гимн, потом свое слово к трудовому народу командиры скажут, а потом торжественный концерт начнется. Мне не хочется гимна, хотя я его люблю и всегда подпеваю невидимому оркестру. А речи я просто не люблю. Это очень скучное занятие – слушать речи. Скучнее, чем смирно ждать автобуса на вокзале. А торжественного концерта я уже совершенно не хочу. Ведь мне на том концерте выступать предстоит – в танце «Дружбы Народов» второго с краю дружественного грузина отплясывать.

По залу дух портяночно-казарменный гуляет. Крепкий дух такой, наваристый, хоть брагу на нем заквашивай. В зал входишь – окатывает тебя теплой волной, будто в собачью пасть заглянул. Этот запах ни с чем не спутаешь, так все солдаты нашей армии пахнут, поголовно.

Я танцую вторым с краю и боюсь, что у меня слетит с головы папаха. Я такой не один. Все боятся и переживают, что у них что-нибудь слетит, спадет или оторвется. Волнуются все, но папаха слетает только у меня одного. Все-таки хорошо, что отец не смог на концерт прийти.

Отец уехал в командировку. Сразу после тревоги зашел домой, взял «тревожный чемодан» и уехал. Так иногда случается – приказывают куда-то срочно ехать. И мама выгребает из холодильника все, что есть, перекладывает хлебом и пытается как-то пристроить отцу в чемодан. И отец сопротивляется, говорит, что там, на месте, все будет, что это все-таки армия, и еще что объясняет. А потом, по возвращению домой, благодарит маму за тот всунутый пакет, потому что – как обычно, забыли, задержали, не успели, не продумали, не подвезли, но голодным никто не остался. И полковой Урал торопит офицеров, печально и тревожно орет у края поселка, точно медведица сзывает разбежавшихся по лесу медвежат.

Отец уехал надолго. Его нет уже дней десять. Это хорошо – чем дольше его нет, тем лучше подарок он привезет, когда вернется. Но и плохо, конечно, что отец не возвращается так долго – мне не с кем ходить на рыбалку или нырять в речке за раками, а мама только водит меня на пляж – купаться.

Река Самара, она совсем рядом. Стоя у подъезда нашего дома, я могу видеть верхушки деревьев, роняющих свою листву в медленную воду реки. Тропинка, как зеленая ящерица, семенит между кустов и акаций, сворачивает к ручью, засиженному невозмутимыми лягушками, и срывается с холмистого берега прямо на пляж, рыжий от глины и полотенец купающихся. Я плохо плаваю, колочу под собой воду, хватаюсь за нее руками. Я плохо плаваю, но отлично ныряю, и когда мама устает от роли сурового надзирателя и отвлекается на болтовню с подружкой, я в два нырка переплываю Самару. Главное – на середине реки, быстро и незаметно, высунуть голову из воды, глотнуть воздуха, и тут же опять уйти в коричневую темноту реки. Дно на противоположном берегу Самары илистое, скользкое, в острых боках речных мидий. Надо мной мечутся стрекозы, словно штурмовики атакуют баржу с грузом боеприпасов. Я отчаянный командир баржи, отстреливаюсь от врагов фонтанами бриллиантовых брызг и, конечно же, героически погибаю. Теперь – три быстрых вдоха, как учил отец, потом один большой и – нырок, назад, в темноту, через речку, обратно на пляж.

Утро. Летнее, прозрачное, в каплях росы на дверной ручке подъезда. Еще очень рано. Мы с отцом идем по поселку, как разведчики идут по захваченному городу после взрыва в нем водородной бомбы. Никого. Скрипят пустые качели, на ветру покачиваясь, перебежала дорогу перепачканная охрой кошка, пролетел газетный обрывок и обнял лысину Ленина, ухватился в отчаянье, удержался. Только вместо автоматов у нас в руках удочки, а в рюкзаках – бутерброды и наживка с прикормкой. Как же давно я не был на рыбалке!

Отец вернулся из командировки дня три назад. Привез мне лук в колчане со стрелами-присосками, маме – букет цветов и конфет большую коробку. И машинку печатную еще привез, не новую, но очень хорошую. Здорово машинка печатает, буквами по чистому листу выстреливает, у меня – одиночными, у мамы – очередями бесконечными. Где отец был, я не знаю, об этом он с мамой вечером шепчется. Мама ахает, то плачет, то смеется.

Я смотрю, не отрываясь, на поплавок, часовым замерший среди камышинок. То-ток – сердце следом за поплавком дернулось. Дрогнул поплавок, шевельнулся, привстал настороженно, потянулся вверх тельцем своим гусиным, и – исчез под водой. Схватил я удочку руками непослушными, тяну на себя. Сопротивляется кто-то под водой, на том конце лески, хочет в камыше спрятаться, сражается со мной отчаянно. Только бы не сорвался, только бы не ушел. Не уйдешь!

За моей спиной отец с сослуживцами на траве вокруг газеты расположились. На газете – бутылка водки початая, редиска с помидорами, бутерброды с колбасой. Беседуют мужчины, на меня внимания не обращают.

- Эх, Петрович, такое нам с тобой, строевикам, счастье выпало, - один из сослуживцев говорит отцу, водку редиской зажевывая. – Мы с тобой по печатной машинке домой привезли, а Валерка из дармового цемента и кирпича матери дом отстроил.

- На то он и тыловик, - отец усмехается. – Ты бы ему бутылку поставил, он и тебе кирпича вывез бы оттуда, сколько требуется.

- Да ну, Петрович. Страшновато. Хрен его знает, какой он, тот кирпич, после радиации.

- Ну и не завидуй тогда, а пей, - разливает отец водку по стаканам. – Выводи радионуклиды Чернобыльские.

- Давайте, мужики! Давайте. А Валерка, все таки, молодец, жучара тыловая!

- Молодец, кто ж спорит.

 

Январь 2007 года.