ЗВЁЗДЫ НЕ ТАК ХОЛОДНЫ, КАК КАЖУТСЯ…

 

(Когда лёд начинает таять…)

 

Трагикомедия в трёх действиях.

 

«Бойтесь влюбляться в образы… Бойтесь любить ледяные образы… Когда ваше сердце сможет их растопить, прежняя красота превратится в бесформенную лужу, которая вскоре испарится… Никогда не забывайте про печальный опыт Снегурочки… Она не может любить. Не может и не должна!»

 

Действующие лица:

 

Мария Магдалина Имперская (Маша Добренькая) - около 31 года, журналистка, музыкальный критик, оперная певица.

 

Максимилиан Вронский - около 40 лет, оперный певец, звезда.

 

Борис Абрамович Дубовский - олигарх, меценат.

 

Подлизин - правая рука Дубовского.

 

Майкл Пигмалион (Коля Хрюкин) - папарацци жёлтой прессы.

 

Алексей Павлов - около 45, пианист, бывший концертмейстер Вронского, сокурсник Добренькой.

 

Марья Кузьминична - педагог Имперской по вокалу (в провинции N).

 

Бизнесмены, артисты, журналисты, слуги.

 

Действие происходит в наше время в Москве, Подмосковье и некой провинции N.

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

 

КАРТИНА 1.

 

СЦЕНА 1.

 

Богатый кабинет, в центре - большой стол с огромными стульями. В кабинете шесть человек, среди них Дубовский и Подлизин. Жмут друг другу руки.

 

Подлизин: Поздравляю, господа! С вами очень приятно вести дела. Надеюсь, наше сотрудничество на этом не закончится, и наши сделки станут ещё выгодней и прибыльней.

Бизнесмен: Спасибо, нам тоже было очень приятно иметь с вами дело. К сожалению, мы не можем принять ваше предложение и остаться. Вынуждены вас покинуть.

Дубовский: Что ж, не смею вас больше задерживать. Кроме того, я уверен, у нас ещё будет возможность отпраздновать наши сделки. Всего доброго!

 

Все прощаются, снова жмут друг другу руки. Выходят все, кроме Дубовского и Подлизина.

 

Подлизин: Поздравляю Вас, Борис Абрамович! Это лучшая сделка за последние полгода. (садится в кресло)

Дубовский: Спасибо! Как говорится, вашими молитвами. Ну, теперь, я думаю, мы можем позволить себе немного расслабиться. (достаёт из бара бутылку водки и два стакана)

Подлизин: (садится в кресло и потирает руки) Совершенно с Вами согласен, это мы заслужили. Останется только разобраться с налоговой.

Дубовский: Что-нибудь конкретное?

Подлизин: Вполне. (держит паузу и хитро улыбается)

Дубовский: Ну, не тяни, адвокатская твоя шкура! Говори, коль начал! Я тебе не за молчание штуку баксов в час плачу!

Подлизин: Понял, объясняю. У меня такое предложение: а не взять ли нам пример с Романа Исааковича?

Дубовский: И что мне делать с футбольным клубом? Я же бокс люблю! Или ты предлагаешь открыть боксёрский клуб? Для многодетных мам, скажем. (неприятно хохочет)

Подлизин: (с улыбкой) Не совсем. Я имел в виду нечто иного плана. Насколько мне известно, прибыль от своей последней сделки Роман Исаакович отмыл при помощи выставки.

Дубовский: Какой ещё выставки? Военной техники, что ли?

Подлизин: Отнюдь. При помощи выставки работ бедных художников.

Дубовский: А что, бывают богатые?! (снова хохочет)

Подлизин: Вы правы. Так вот, сегодня снова становится популярным меценатство. Нашему правительству гораздо легче поддерживать его, чем своё же искусство.

Дубовский: Но я ненавижу картины и ещё большё ненавижу этих голодранцев-бездельников, их рисующих. По мне так всё это бесполезная мазня, по которой можно только диагнозы в специализированных (крутит у виска) учреждениях ставить.

Подлизин: Но ведь живопись - ещё не всё искусство. И Вам наверняка тоже что-нибудь нравится.

Дубовский: А как же! Я ведь культурный человек!

Подлизин: И позвольте узнать, что Вы предпочитаете?

Дубовский: (немного подумав) Оперу!

Подлизин: (удивлённо) Оперу?! Может, Вы хотели сказать «балет»?

Дубовский: К чёрту балет! Я оперу люблю!

Подлизин: (осторожно) Но ведь в опере… поют.

Дубовский: Ты меня за лоха не держи! Я знаю, что в опере поют, а в балете пляшут.

Подлизин: (в сторону) Прям не театр, а ансамбль песни и пляски! (громко) И за что же Вы так любите оперу?

Дубовский: (дружелюбно) Понимаешь, Сегодня так редко можно встретить настоящую женщину (рисует в воздухе воображаемый силуэт с достаточно пышными формами)… Статную, и чтобы… всё при ней! Ну, ты же меня понимаешь! А что твой балет? Суповой набор, грохочущий костями!

Подлизин: (с улыбкой) А-а-а! Я Вас понял! Значит, Вы хотите вложить деньги в театральную постановку. И какую труппу Вы предпочтёте?

Дубовский: А можно хоть на этот раз без трупов-то обойтись? Давай как-нибудь без крови, а?

Подлизин: Я имел в виду артистов.… Какой Вы хотите привлечь коллектив?

Дубовский: Слушай, ты что, без трупов да привлечений уже никак не можешь? Ещё что выдумал: сразу целый коллектив! И вообще я тебе сразу говорю: чтобы и духу ментовского у меня не было! Ты меня понял?!

Подлизин: Как скажете. Так в каком театре Вы будете ставить оперу?

Дубовский: К чёрту театры! Неужели ты думаешь, что я ещё и государственным крысам платить буду! Я хочу свой театр!

Подлизин: Но позвольте! Поиск, аренда, а ещё хуже и покупка земли; проект и строительство здания; поиск сотрудников - всё это займёт уйму времени, я уже не говорю о том, на сколько это превысит планируемую смету!

Дубовский: (немного подумав) Ты прав. А я вот не так давно слышал о какой-то опере, которую пели на площади. Может и нам попробовать?

Подлизин: Но аренда любой площади в Москве!.. Для нас это просто невыгодно, да и времени на это уйдёт ничуть не меньше! Гораздо проще и дешевле организовать выставку.

Дубовский: Я тебе уже сказал: никаких выставок! Если ещё хоть раз об этом заикнёшься - отправлю на Сахалин налаживать отношения с узкоглазыми! (Подлизин опускает голову, Дубовский смеётся) Да не боись, пока не отмоешь деньги, не отправлю.

Подлизин: (осторожно) А что, если…

Дубовский: (перебивает) …поставить на моей даче! Точно! А что? Место у меня шикарное, за аренду платить не надо, получать чьё-либо разрешение – тем более. Останется только найти певцов – и дело в шляпе!

Подлизин: Это просто гениально! Только не всё так просто. Кроме певцов нам понадобится ещё целый штат людей: от художников и декораторов до режиссёра, дирижёра, хора, оркестра…

Дубовский: (нервно) Не продолжай! Меня всё это не интересует. Я поручаю это дело тебе лично. А мне будешь обо всём докладывать по ходу работы.

Подлизин: Хорошо, я понял. А как на счёт журналистов?

Дубовский: Что за вопрос? Конечно же, самых лучших! Только предварительно проверь всех лично, а уж потом – досье на каждого мне на стол. Действуй!

 

ЗАНАВЕС

 

СЦЕНА 2.

 

Месяц спустя.

Дубовский сидит за столом, один, в том же кабинете. После короткого стука входит Подлизин.

 

Подлизин: Вы позволите?

Дубовский: Заходи, садись. С чем пришёл?

Подлизин: (проходит, садится) Я принёс досье на журналистов. Как Вы и просили. (достаёт из портфеля и вкладывает на стол стопку папок)

Дубовский: И ты думаешь, я буду это читать? Расскажи сам!

Подлизин: Я так и думал. И поэтому подробно ознакомился со всеми материалами.

Дубовский: И позволь напомнить, это твоя работа, за которую я тебе плачу деньги.

Подлизин: Да, конечно. Итак. Все эти люди проверенные, относительно честные – как правило, работают только на одного заказчика - не замеченные в связях с жёлтой прессой. Но, не смотря на то, что они профессионалы, в работе они ничем не примечательны, серы и безлики. Вот эти (достаёт из портфеля другую, более толстую стопку и кладёт её на стол рядом с первой), это яркие, зачастую скандальные, печатающиеся на первых полосах и высокорейтинговые журналисты. Но! Они продажны, частенько сливают информацию в желтуху, искажают и приукрашивают факты. Люди абсолютно ненадёжные, скользкие, способные на шантаж и с очень плохой репутацией.

Дубовский: (осматривая стопки) Это называется выбирать из двух зол меньшее? И что ты сам об этом думаешь?

Подлизин: Я думаю, надо выбрать третий вариант.

Дубовский: Но здесь только два!

Подлизин: (хитро достаёт ещё одну папку, очень тонкую, и кладёт её отдельно) Мне кажется, это именно то, что нам нужно.

Дубовский: (раскрывает папку и читает) Мария Магдалина Имперская? (достаёт фотографию, внимательно рассматривает) Фамилию, кажется, где-то слышал, но в лицо… впервые вижу! Кто она?

Подлизин: Независимый корреспондент. Музыкальный критик, не работающий ни с чем, выходящим за рамки понятия музыки. Одна из самых скандальных журналисток нашего времени. Однако она единственная, в чью пользу были решены абсолютно все дела, доведённые до суда. И всё потому, что она никогда не пользуется информацией, которую не проверила лично.

Дубовский: А сколько ей лет? Судя по фотографии, она совсем ребёнок!

Подлизин: Отнюдь. Ей тридцать один год. А что касается фотографии, то для того, чтобы её достать, нашим парням пришлось раскопать всю биографию Имперской, проехать полстраны и перерыть все архивы Nской Консерватории, которую она закончила шесть лет назад. Как выяснилось, после своего выпускного, она ни разу не фотографировалась.

Дубовский: Консерватория?! Ты меня заинтриговал! Расскажи всё, что вам удалось нарыть.

Подлизин: С удовольствием! Итак. Мария Магдалина Имперская родилась тридцать один год назад в далёкой провинции N, где жила практически безвыездно. Закончила, как я уже сказал, Консерваторию; и могу поспорить, Вы никогда не догадаетесь, по какой специальности.

Дубовский: А чего тут гадать – ясное дело, музыкальную критику!

Подлизин: Как бы не так! Начнём с того, что в консерватории и специальности-то такой нет. Но это и не важно, поскольку Мария Магдалина – оперная певица!

Дубовский: Как певица? И неужели она проработала хоть один день по специальности?

Подлизин: Не просто один день! Она отработала все два года своего распределения в местном театре. Однако посчитала эту работу бесперспективной и слишком уж малооплачиваемой. Поэтому и уехала в первопрестольную, как говорится, «на ловлю счастья и чинов». Ну, и дабы завершить рассказ о её провинциальной жизни, должен заметить, что никаких скандальных или порочащих её фактов обнаружить не удалось. Ах, да! Очень интересный факт, до приезда в Москву её звали Маша Добренькая. И должен заметить, она полностью отрабатывала своё имя. Все, кто знал её в Консерватории и в театре весьма лестно о ней отзываются, говорят, что она всегда была милой, отзывчивой, неконфликтной и кристально честной.

Дубовский: И что в этом удивительного? Фамилия часто откладывает отпечаток на характер.

Подлизин: А удивительно это в связи с тем, что известно о ней сегодня.

Дубовский: Ну, и?

Подлизин: Продолжаю. Уехав из провинции, первым делом Мария Магдалина меняет имя на уже Вам известное. Затем она выбирает себе поле деятельности, придумывает стиль и имидж и принимается за дело. Первый год она работает исключительно на себя и на личный интерес. Этим она делает себе имя. Постепенно она начинает получать заказы и на совесть их отрабатывает. За ней прочно закрепляется имя самой неподкупной и беспринципной журналистки. Про неё говорят: «Она не ищет сенсацию – сенсация находит её». И это правда – все её статьи сенсационны, а зачастую и скандальны.

Дубовский: Значит, она не брезгует желтой информацией? Иначе откуда же возьмутся сенсации да скандалы?

Подлизин: На этот счёт у неё свой секрет. Во-первых, она безупречно владеет словом и умеет очень выгодно преподнести даже сухие и скучные факты; а во-вторых, она оперирует никому не известной информацией, которую и находит, и проверяет лично. Кроме того, у Марии Магдалины нет личной жизни. Даже более того, никаких личных контактов ни с заказчиком, ни с клиентом. И ещё – она работает только с крупными материалами, знает себе цену и никогда не берётся за мелкие скандалы.

Дубовский: Прямо идеальный образ журналиста получается! Слабо верится…(смотрит на фото) И какой у неё гонорар?

Подлизин: Как у пяти хороших журналистов. А работает – как двадцать лучших.

Дубовский: И работает только с музыкой?

Подлизин: Исключительно.

Дубовский: А какой у неё стиль работы? Откуда она берёт информацию?

Подлизин: Работает в основном с персоналиями, но иногда пишет и обзоры. Информацию ищет сама лично, как правило, через родственников, знакомых и коллег интересующего человека. Она холодна, расчётлива, цинична и безжалостна. Входит в доверие и выуживает самые неожиданные факты из биографии. Говорят, что она может узнать о человеке всё, вплоть до фирмы подгузников, которые он носил в детстве! А ещё ходят слухи, что у неё есть компроматы на всех знаменитых людей.

Дубовский: (смеётся) Шикарно! Мне это нравится! А как к ней относятся в издательствах?

Подлизин: Просто великолепно! Она всегда печатается только на первых полосах, и её статьи всегда поднимают рейтинг. Кроме того, её материалы всегда лаконичны. Для её слога характерна точность, некоторая сухость, колкость и непредвзятость. Более того, она одна из немногих журналистов, кто работает не только на газеты, но и на телевидение. У неё заключены контракты со всеми ведущими телеканалами. Надо признать, что она умеет вести дела.

Дубовский: Ты прав! Ты полностью меня убедил. И как с ней можно связаться?

Подлизин: Я это уже сделал. У меня не было ни одного сомнения в том, что Вы выберете именно её.

Дубовский: Молодец! И когда у меня с ней встреча?

Подлизин: Это исключено! Я же уже говорил: она не вступает в личные контакты с заказчиком. Имперская всегда работает инкогнито. Её и в лицо-то никто не знает!

Дубовский: И как же ты с ней связался?

Подлизин: Через электронный адрес, который взял в издательстве.

Дубовский: И?

Подлизин: В принципе, она может дать согласие на сотрудничество, но у неё есть определённые условия.

Дубовский: А именно?

Подлизин: Подробнее вы можете ознакомиться с ними на десятой странице её дела (указывает на папку). Ну, а если вкратце… Я предупредил её, что постановка будет осуществляться на частной территории, и в связи с этим она изъявила желание жить на Вашей даче. Инкогнито, конечно. Это ей необходимо, чтобы следить за всем происходящим: её интересуют взаимоотношения в коллективе, стиль и качество работы и прочее. Второе условие: за всё время подготовки ни Вы, ни я, ни кто-либо другой из ваших приближённых людей не должны появляться на территории постановки. И, кроме того, все камеры слежения и прочая, фиксирующая лица аппаратура, должны быть отключены.

Дубовский: Но это просто немыслимо! Какая-то девчонка смеет запрещать мне появляться на собственной даче и указывать, что делать! И как она могла подумать, что я позволю ей находиться там без возможности контролировать её действия?! А вдруг она простая аферистка, желающая меня обчистить под прикрытием журналистки?

Подлизин: Это невозможно! Во-первых, у неё есть документы; а во-вторых, она всегда так работает. И, кроме того, она даже пошла нам навстречу и согласилась-таки встретиться с Вами.

Дубовский: С это и начинать надо было! Когда и где?

Подлизин: На Вашей даче, сразу после постановки. И ещё одно требование…

Дубовский: Хватит с меня её требований! Я не согласен! Ищи другие варианты!

Подлизин: Позвольте я всё же закончу. Я вполне допускаю, что Вы можете поменять своё мнение, когда услышите об её обязательствах.

Дубовский: (тяжело вздохнув и посмотрев недоверчиво) Ладно, говори!

Подлизин: Полный список обязательств расположен на пятнадцатой странице. Замечу сразу, он в два раза превышает список условий. Итак, если Вы согласитесь на них, в частности не допустите на территорию постановки других журналистов, Имперская обязуется написать не менее двенадцати объективных «положительных» статей, которые будут опубликованы на следующее же утро на первых полосах всех ведущих изданий. Кроме того, она создаст цикл передач о подготовке и непосредственно самой постановке, включающий интервью с Вами и всеми лицами, участвующими в спектакле по Вашему усмотрению. Гарантирует эфирное время на первых каналах и блоки в новостях, а также специальную передачу о Вас для первых каналов десяти западных стран. А ещё, войдя в наше исключительное положение, она берёт на себя всю подготовку к спектаклю: подбор репертуара, коллектива и организацию всей работы. С гарантиями высочайшего качества. Но всё это, разумеется по нашему желанию и за отдельную плату. К слову, список издательств и каналов, с которыми сотрудничает Имперская, Вы найдёте на двадцатой странице, в приложении.

Дубовский: (немного помолчав) Знаешь, если на чистоту, я ей не верю. Не может один человек заниматься всеми делами сразу и всё делать хорошо. Так не бывает.

Подлизин: Согласен. Мне тоже так показалось, и поэтому я навёл кое-какие справки, пообщался с людьми, которые пользовались её услугами. И, честно говоря, результаты поразили даже меня. Ни одной претензии, одни восхищения. Её преимущество в том, что она знает лучших специалистов во всех областях искусства и сотрудничает с ними. Поэтому я могу Вас успокоить и обнадёжить. Если Имперская что-то пообещала – значит, Вы это получите. Более надёжного человека трудно найти в наше время.

Дубовский: Ну, если так…Будем надеяться. А что касается всего остального – меня всё устраивает. Даже более, чем. За одним человеком всегда легче следить; знаешь, с кого спросить в случае чего. И, кроме того, мне бы и самому не хотелось видеть на своей даче табун журналистов и прочего непотребного люда. И насчёт оплаты: во-первых, гораздо проще рассчитываться с одним человеком – ведь сколько бы она не запросила, могу поспорить, эта сумма будет ниже той, которую мы бы потратили если бы наняли полный штат бездельников.

Подлизин: Кстати о сумме. Я составил приблизительную смету, на случай наёма всех необходимых людей. (протягивает лист бумаги) А вот её гонорар. (отдаёт другой лист)

Дубовский: Почти в два раза меньше! Потрясающе! А мы впишемся в необходимый минимум?

Подлизин: Не волнуйтесь. Ведь здесь не учтены гонорары солистов, банкет о прочие мероприятия. Мы вложимся копейка в копейку.

Дубовский: Молодец! И без лишних слов - действуй!

 

ЗАНАВЕС

 

КАРТИНА 2.

 

СЦЕНА 1.

 

Полгода спустя. Кабинет на даче Дубовского. Богатая обстановка, очень уютная. Входят Дубовский и Имперская.

 

Дубовский: Признаться, я польщён и заинтригован. И о чём же Вы хотели поговорить со мной? Да и к тому же наедине.

Имперская: Мне очень жаль Вас разочаровывать, но, насколько мне известно, это Вы хотели со мной поговорить.

Дубовский: (растерянно) Я?! Но как я мог забыть?.. А Вы, простите…

Имперская: Мария Магдалина Имперская. (протягивает руку)

Дубовский: О, Боже! (взволнованно сначала трясёт, но, опомнившись, целует руку Имперской) Так вот, кто Вы, прекрасная незнакомка. А я всё никак не мог вспомнить, где видел Ваше лицо! А Вы гораздо лучше, чем на фото.

Имперская: Могу предположить, что у Вас очень старая фотография, ведь последние пять лет я не фотографировалась.

Дубовский: Насколько мне известно, шесть.

Имперская: Вы только что, сами того не желая, напомнили мне о моём возрасте. Вы позволите? (указывает на кресло)

Дубовский: (спохватившись) Конечно! Простите! Располагайтесь. Что вам предложить: чай, кофе, или лучше бокал вина?

Имперская: Благодарю. Но насколько я понимаю, предстоящий банкет без спиртного не обойдётся. А я сейчас не пью спиртное.

Дубовский: Что-то со здоровьем? Если что, Вы только скажите – я Вам лучших врачей достану.

Имперская: Спасибо. Но со здоровьем у меня, слава Богу, всё в порядке. Я просто пытаюсь забеременеть.

Дубовский: Так Вы замужем?!

Имперская: Простите. Но я не обсуждаю свою личную жизнь. Давайте лучше вернёмся к делам. Вы довольны проделанной работой?

Дубовский: Не то слово! Это просто потрясающе! И как я мог в Вас сомневаться?! Но согласитесь, не каждый смог бы справиться в одиночку.

Имперская: Лично мне всегда казалось, что руководитель должен быть один. Ведь две головы у одного тела не бывает – это противоестественно.

Дубовский: Совершенно с вами согласен! И Вы справились просто гениально. Я очень, очень доволен! Поверьте, результат превзошёл все, даже самые смелые мои ожидания. Позвольте поцеловать Вашу руку и преклонить перед вами колено. (встаёт на одно колено и целует руку Имперской) Как жаль, что мы не встретились раньше!

Имперская: (говорит свысока, со снисхождением и с холодной улыбкой на каменном лице, без эмоций) Это помешало бы моей работе и соответственно отразилось бы на качестве. Признайтесь, ведь Вам бы этого не хотелось?

Дубовский: (поднимается и садится на край стола) Честно говоря, Вы мне гораздо интересней любой работы, не в обиду будет сказано. И я надеюсь, теперь, когда все деловые отношения между нами закончились, я могу рассчитывать…

Имперская: Ещё не все. За спиной только часть моей работы, да и то, второстепенная. Основная же ещё впереди. (видя непонимание на лице Дубовского, продолжает) Я говорю о статьях. Ведь, если Вы помните, я критик, а не художественный руководитель. А так как статьи ещё не сданы в печать, я имею возможность откорректировать их. И не хотелось бы, чтобы поправки были личного характера.

Дубовский: К чёрту статьи! У Вас же уже всё готово! (снова берёт её руку и целует, более страстно) Маленький приватный разговор не может ничего для Вас изменить. Вы же настоящий профессионал своего дела!

Имперская: Благодарю за доверие. Но я могу оказаться не так хороша, как кажусь. Ведь в Вас, к слову, сейчас говорит как раз тот личностный фактор, коего я и избегаю. Это и опасно. В таких случаях объективность теряется раз и навсегда, а оценка зависит только от симпатий и антипатий.

Дубовский: Какие могут быть антипатии! Что Вы! (снова встаёт на колени) Вас можно только боготворить, любить и… очень сильно любить!

Имперская: (холодно и беспристрастно) Как же вы, мужчины, непоследовательны! Вы готовы забыть о самых важных делах, едва лишь заметив симпатичную девушку. Но стоит вам её добиться, как она становиться для вас исчадием ада, сосредоточием всех проблем, которые проистекли из-за неё, того якобы ангельского существа, ради которого вы забрасываете дела. Вероятно, так и появилась поговорка: от люби до ненависти… Посему, позвольте прервать эту сцену, дабы потом избавить и себя, и Вас от незаслуженных упрёков. (встаёт) Благодарю Вас за оказанную мне честь. С вашего позволения, я вернусь к гостям. Я должна закончить свою работу, ведь за меня этого никто не сделает. Обещаю уделить Вам внимание за столом, если Вы пообещаете сохранить моё инкогнито. (степенно входит)

Дубовский: (один, всё ещё стоя на коленях) Боже! Какая женщина! Сколько грации, такта, красоты и ума! А она ведь стала первой женщиной, которая смогла отклонить мои ухаживания. При чём так, что это не только не обидело и не разозлило меня, но и вызвало ещё больше к ней уважения! В ней нет ни капли кокетства и наигранности, только загадка… нет, тайна, раскрыв которую получишь ключ от её сердца. Но это не под силу простому смертному. А потому хочется просто сорвать с неё это покрывало таинственности (резко встаёт), сорвать её маску холодного высокомерия, увидеть её душу и оголить её чувства! О, Господи! Я желаю эту женщину с такой бешеной страстью, как никакую другую! Коварная! Всего за несколько минут ты смогла уложить меня у своих ног, позволив лишь, холодной улыбкой, целовать твою руку! А сколько цинизма и дерзко расчёта в твоих смеющихся глазах! Ты словно вывернула меня наизнанку, доказав мне самому, что внутри меня ничего нет, кроме животной похоти да лживой мелочной душонки! Ты посмеялась надо мной и тут же снизошла, чтобы пожалеть. (подходит к столу и берёт фотографию, шёпотом) Ведьма! Вот твоё имя. И я готов продать тебе свою душу. И всё, что пожелаешь.

Подлизин: (заглядывая, после короткого стука, в дверь) Борис Исаакович, все уже собрались. Ждут только Вас.

Дубовский: Начинайте, я скоро подойду.

 

Подлизин уходит, Дубовский раскрывает досье и что-то перечитывает.

 

ЗАНАВЕС

 

СЦЕНА 2.

 

Банкетный зал. За огромным столом сидит много людей. С одной стороны гости, с другой – солисты и другие участники постановки. Свободны два места: во главе стола и первое справа. Первым слева сидит Вронский.

 

Вронский: (тихо, соседу) Не трудно догадаться, кого мы все ждём. А ещё легче угадать чем и с кем он занят. (указывает на второе свободное место)

Сосед: Макс, не будь так циничен! Ведь он не может знать, как мы устали. Для них всех (окидывает стол презрительным взглядом) наша профессия - не работа, а развлечение. Господи, и кто только выбирал нам оперу?! Я в жизни не поверю, что хоть один олигарх на это способен. Я уже не говорю про нашего.

Вронский: Насколько мне известно, здесь не обошлось без Имперской! Это её стиль – браться за всю работу в одиночку. И она, наверняка, сидит где-то здесь. (оглядывает стол) Может это вон та старуха в лиловом, или та, в чёрном.

Сосед: (с усмешкой) А почему ты считаешь, что Имперская – старуха? Или ты что-то о ней знаешь?

Вронский: Да ты сам почитай её статейки и сделай выводы. Кстати о внешности. Мне кажется, я знаю любовницу нашего дражайшего хозяина.

Сосед: Да ты что! И кто она?

Вронский: В отличие от некоторых, я очень внимателен к мелочам, и сразу обратил внимание на девушку, которая жила здесь до нашего приезда. Если ты заметил, она вела себя как полноправная хозяйка: всем распоряжалась, командовала прислугой и постоянно крутилась рядом.

Сосед: И ты думаешь, она?

Вронский: Вот и посмотрим. Если он посадит её возле себя, значит, мои догадки верны.

Сосед: А она и вправду хорошенькая! Да и Дубовский не дурак – знает, где такое сокровище надо прятать от посторонних глаз подальше. Я бы тоже не отказался от такой наложницы.

Вронский: Наворуй сначала столько же, а потом хоти! (смеётся)

 

Входит Имперская, садится напротив Вронского. Они встречаются глазами, долго смотрят друг на друга, оба надменно и гордо. Вронского одёргивает сосед, и Максимилиан отводит глаза. На лице Имперской мелькает едва различимая усмешка.

 

Сосед: Макс, а ты был прав! Признайся, ты знал!

Вронский: (раздражённо) Не больше твоего.

 

Входит Подлизин.

 

Подлизин: Господа! Господин Дубовский немого задерживается. Он просил начинать без него. Очень скоро он к нам присоединится.

 

Встаёт 1-ый гость.

 

1-ый гость: Хочется поднять бокалы за человека, благодаря которому мы все здесь сегодня собрались. И хотя его сейчас нет с нами…

 

Входит Дубовский.

 

Дубовский: В этом весь ты, Хамелионов! Стоит задержаться на лишнюю минуту, как тебя уже хоронят! Да знаю я, что не ты один ждешь этого дня. Но ничего, придётся подождать ещё маленько. И практикуйся, пожалуйста, на других! (подходит к столу, садится и пристально смотрит на Имперскую)

1-ый гость: Я хотел сказать…

Дубовский: Всё, что хотел, ты уже сказал.

 

Встаёт Режиссёр.

 

Режиссер: Позвольте мне закончить. Наш первый тост - за хозяина. За человека, который вопреки нелестным бытующим мнениям о богатом срезе нашего общества, доказал, что искусство для него не пустой звук. За человека, который пропагандирует прекрасное и несёт его людям. За человека, которого можно смело назвать Меценатом с большой буквы. За Вас, Борис Абрамович!

 

Все встают, чокаются. Дубовский отдаёт предпочтение Имперской, затем Вронскому, далее – по кругу. Выпивают, садятся, начинают есть, обсуждая каждый свои вопросы.

 

Дубовский: (Вронскому) А Вы мне понравились! Как там Вас? Воронин, кажется?

Вронский: Вронский.

Дубовский: Ах, да! Это как у … Достоевского?

Вронский: Толстого, если быть точным.

Дубовский: Ну, да, конечно! Особенно хорошо у тебя эта сцена получилась, где ты девушку-то отвергаешь. Это правильно, это по-мужски! А то сядут на шею и начинают деньги выкачивать. Правильно я говорю?

Вронский: Конечно, Вы правы.

Дубовский: Вот и отлично! И вообще я всеми доволен, все молодцы! И играли вы так по-настоящему, так жизненно!

Имперская: Предлагаю выпить за коллектив, усилиями которого была осуществлена данная постановка. Я имела возможность с первого дня наблюдать за их работой, поэтому по праву могу сказать – поработали честно и с полной самоотдачей. Причём абсолютно все: от режиссёра до последнего грузчика. Огромное вам спасибо. Хочется верить, что эта постановка станет первым шагом на пути к возрождению традиции частных театров. За коллектив!

 

Имперская поднимает бокал, снова чокаются. Вронский косо смотрит на Имперскую, но кивком головы благодарит за тост, однако не успевает опередить Дубовского, который снова первым чокается с Имперской.

 

Вронский: (Имперской) И как Вам понравилась постановка?

Имперская: Пожалуй, у меня не хватит красноречия, дабы наиболее точно описать то впечатление, которое она произвела на меня. Это одно из лучших исполнений, которое я слышала в последнее время.

Вронский: (удивлённо) Вы часто бываете в опере?

Имперская: Я люблю искусство, и музыку – особенно.

Вронский: Приятно слышать.

Дубовский: Господа! (встаёт) Третий тост нельзя откладывать! Мы должны выпить за наших прекрасных дам! Понимаю, что это звучит несколько избито и, может, даже пошло, но… Но подобная красота (наклоняется к Имперской) не может стать обыденной и тем более банальной! Она всегда будет радовать наш глаз и раскрашивать серые будни в ярки краски! За красоту! За женщин!

 

Все мужчины встают. Дубовский целует руку Имперской.

 

Вронский: (соседу) Вот уж никак не думал, что он способен на такие изречения!

Макс: Влюблённый человек способен ещё и не на такое!

Вронский: Влюблённый олигарх?! Это что-то новенькое!

 

Все садятся на свои места, продолжают прерванный разговор.

 

Дубовский: А вы знаете, я бы хотел ещё одну эту… оперу… сыграть.

Вронский: Вы хотели сказать «поставить».

Дубовский: Да какая разница: сыграть, поставить! Главное сам факт!

Имперская: Вы правы, важна не форма, а содержание. Вам так понравился результат, он превзошёл Ваши ожидания?

Дубовский: Совершенно! Я никогда не мог подумать, что есть такой простой способ для отмывания…. Я хотел сказать, для оказания поддержки искусству. Оно сегодня так нуждается в твёрдом плече!

Вронский: (соседу) А ещё больше – в тугом кошельке! (громко, Дубовскому) И Вы хотите поставить что-то конкретное?

Дубовский: Да!! Главную роль…

Вронский: Партию!

Дубовский: Ну, пусть партию! Так вот, главным действующим лицом непременно должна быть женщина.

Вронский: Так ведь почти в каждой опере главная партия – у женщины!

Имперская: Позвольте не согласиться, в операх преобладает дуализм, если это слово может быть применено к драматургии. Женский персонаж обрисован всегда на равных с мужским, и, как правило, не одним.

Дубовский: А есть что-нибудь такое, где весь акцент – на женщине, где всё вертится вокруг неё, и чтобы она была всё время на сцене?

Вронский: «Травиата»?

Имперская: Стереотипный подход вокалистов. (Дубовскому) Они когда слышат фразу «женский персонаж практически не уходит со сцены», им на ум приходит только «Травиата», опера Верди. (Вронскому) А как же Альфред, Вы хотите лишить его значимости? Или это знаменитое презрение к тенорам?

Вронский: Я Вас не понимаю! Ну, если вам не нравится «Травиата», тогда, может, «Аида»?

Имперская: Вы либо вердианец, либо страдаете гигантоманией. И как Вы себе представляете «Аиду» в этих стенах? Ведь следующая постановка может быть осуществлена только не раньше зимы.

Вронский: (нервно) Хорошо, а как насчёт «Баттерфляй» или «Турандот»?

Имперская: Вы б ещё «Саломею» назвали! Веризм, а тем более всё, что было после – это не для широкого круга и уж точно не для домашней постановки!

Дубовский: Простите, конечно, что я вмешиваюсь, но… о чём вы говорите и на каком языке?!

Имперская: (мило улыбаясь) Мы просто выбираем для Вас оперу.

Вронский: Признаться, я не ожидал, что Вы так хорошо разбираетесь в опере.

Имперская: Я же говорила, что очень люблю музыку. (Дубовскому) А что Вы думаете о «Кармен»?

Дубовский: Как Вы сказали? Кармен? Я что-то такое слышал. А это не про цыган, случайно?

Вронский: Про них, родимых!

Дубовский: Отлично! Я люблю цыган. А героиня там тоже цыганка?

Вронский: Самая главная!

Дубовский: Вот и замечательно. Считайте, решено! Пусть будет «Кармен». Я надеюсь, там тоже по-русски поют?

Имперская: Если Вы так захотите, то можно и по-русски, всё в Ваших руках.

Вронский: (как бы между прочим) Но оригинал, всё равно, останется на французском.

Дубовский: А я люблю французский! Вы только вслушайтесь: шерше ля фам! Гениально не правда ли?

Вронский: Парле ву Франсе?

Дубовский: (Имперской) Чего он говорит?

Имперская: Он спросил, говорите ли Вы по-французски?

Дубовский: А зачем мне это, я ж не переводчик, чтобы языками владеть!

Вронский: В таком случае, я не совсем понимаю, почему Вы настаиваете на языке оригинала?

Дубовский: Да мне всё равно, какой там у вас язык, главное, чтобы звучало красиво, мелодично. А слова всё равно ж никто никогда не понимает. Мне кажется, их для того только и пишут, чтобы петь было веселее – всё уже не один звук завывать, правда?!

Имперская: Очень может быть.

Дубовский: А вы мне лучше расскажите, про что эта ваша «Кармен»?

Вронский: Ну, слава Богу, она ещё пока не сменила авторство…

Дубовский: А что, можно? Я бы тоже хотел под какой-нибудь оперкой подписаться.

Имперская: Поверьте, это не лучшая идея. Зритель иногда остаётся недоволен и обвиняет во всём автора. И потом, очень часто потомки не оценивают по достоинству творения и предают его хуле.

Дубовский: Вы меня убедили, на такое я пока не готов. И знаете, не рассказывайте мне сейчас содержания, а то потом будет неинтересно, интрига потеряется.

Вронский: Тонко подмечено. А позвольте поинтересоваться, не планировали ли Вы, пригласить на эту постановку кого-то конкретного?

Дубовский: Да хоть бы и Вас! Для Вас там ноты найдутся?

Вронский: Вполне! Я польщён! А как насчёт самой Кармен, исполнительницы главной партии? Если не секрет, конечно.

Дубовский: В общем-то, не секрет, но на сенсацию я надеюсь. Я хочу, чтобы Кармен спела ……. Мария Магдалина Имперская!

 

Имя звучит громко, все замолкают. Несколько секунд стоит полная тишина.

 

Вронский: (поперхнувшись, сорвавшимся голосом) Кто?!

Дубовский: Вы не ослышались, Мария Магдалина Имперская!

Вронский: (отходя) Это, конечно, Ваше право. Но позвольте! Я понимаю, что сегодня стало модным петь всем без разбору, вне зависимости от наличия не только голоса, но даже и слуха. Но чтобы запела журналистка! При всём моём уважении – это слишком! (срывается, но берёт себя в руки) Кого приглашать – дело ваше, конечно, но если это будет Имперская, я буду вынужден отказаться от участия в этой постановке. Чтобы я голос потерял, если выйду когда-нибудь на одну сцену с журналисткой, а тем более с Имперской!

Дубовский: Вы напрасно так горячитесь! Насколько мне стало известно, Имперская по образованию оперная певица и даже проработала несколько лет в театре.

Вронский: (не скрывая удивления) Может быть, вполне может быть. Но, как говорится, триста лет тому назад! (Имперская натянуто улыбается) Я вполне допускаю, что возраст – вещь неумолимая и никому из смертных неподвластная. Но приходит время, красота вянет, голос пропадает, ум истощается, а порой и даже покидает несчастных – это как раз подходящая возможность оставить сцену, спрятаться с глаз долой, взять немыслимый псевдоним и писать мерзкие пасквили из подполья.

Имперская: Позвольте, но неужели Вы с ней знакомы?

Вронский: К моему бесконечному счастью – нет!

Дубовский: (заинтересованно) А с чего Вы тогда взяли, что Имперская безобразная и выжившая из ума старуха?

Вронский: Но это же как дважды два просто! Нормальный человек со здоровой психикой никогда не возьмёт подобного псевдонима. А так как в её статьях изредка ещё проскальзывает логика, а порой даже отголоски здравого смысла, указывающие на прошлые заслуги в области критики, - значит, автор пытается вернуть себе былую славу и привлекательность вычурным именем и завёрнутым слогом. Кроме того, молодая или даже просто красивая женщина никогда не станет прятаться от посторонних глаз с таким фанатизмом. Скорее наоборот, она будет мелькать перед камерами, крутиться на всех тусовках и влезать во все светские скандалы – грубо говоря, делать всё, чтобы оказаться в центре внимания.

Имперская: Как это делаете Вы, хотя и не являетесь молодой и привлекательной женщиной?

Вронский: (нервно) Это часть моей профессии!

Имперская: А Вы не допускаете, что за этим псевдонимом может скрываться не женщина, а …мужчина, который как раз и ведёт эту самую публичную жизнь, о которой Вы говорили, а потом приходит домой и пишет свои, как Вы изволили выразиться, «мерзкие пасквили»?

Вронский: Я думал об этом. И мой Вам ответ – нет, это невозможно! Вы, верно, не слишком хорошо знаете мужчин. Они никогда не станут писать тоном на всех обиженного человека. Ведь признать обиду – значит показать свою слабость. И, кроме того, мужчина не будет цепляться ко всем незначительным мелочам.

Имперская: Проще говоря, просто не заметит их в силу своей природной близорукости и узколобости.

Вронский: (как бы не замечая) …он не станет метаться по всем известным издательствам…

Имперская: …в силу непрактичности и лености…

Вронский: И, в конце концов, мужчина не станет прятаться за идиотскими именами, он не побоится посмотреть в лицо своим оппонентам и схлестнуться с ними в споре.

Имперская: … дабы дать волю своим необузданным и бесконтрольным животным страстям.

 

Вронский бросает приборы на стол и собирается сказать что-то, но Дубовский его опережает.

 

Дубовский: Друзья мои! Давайте возьмём тайм-аут. А то вечер перестаёт быть томным. Браво, господин Воронин…

Вронский: Вронский!

Дубовский: Да-да, Вронский. Вы держались весьма достойно, но должен признать, перевес пока не в Вашу пользу.

Имперская: (Дубовскому) Надеюсь, Вы всё же позволите нам продолжить этот разговор. Было бы обидно закончить его на самом интересном месте. Господин Вронский обнаружил удивительную заинтересованность Имперской. А мы совсем ничего о ней не знаем, поэтому хотелось бы воспользоваться редкой возможностью.

Дубовский: Ну, хорошо. Если Вы пообещаете мне не сидеть весь вечер за столом.

Имперская: Конечно! Просто тема безумно интересная! (Вронскому) Надеюсь, я Вас ничем не обидела?

Вронский: Что Вы!

Имперская: Ах да, пардон! Я уже и забыла, что настоящий мужчина не признаёт обид! Надеюсь, дуэль мне не грозит?

Дубовский: (смеётся) У Вас великолепное чувство юмора!

Имперская: Благодарю! (Вронскому) Мы можем продолжить?

Вронский: Конечно, что ещё Вас интересует?

Имперская: Допустим, я соглашусь с тем, что Имперская – это женщина. Но что ещё Вы можете привести в аргумент её преклонного возраста, исключая то, что она не мелькает в обществе. Ведь Вы можете допустить, что она ведёт, скажем, двойную жизнь. Может, она и сейчас сидит где-нибудь среди нас, и даже в мыслях не имеет ни от кого прятаться. Вы так не думаете?

Вронский: И об этом я тоже думал…

Дубовский: Вот же шустрый малый! И как ты с такими темпами до сих пор ещё её не вычислил?

Вронский: Я не детектив! (Имперской) Так Вы хотите знать, что ещё убеждает меня в её преклонном возрасте? Что ж. Рассмотрим её статьи /я уверен, что вы с ними знакомы/. Во-первых, общий характер. Лично мне он напоминает брюзжание моей покойной бабушки на последней неделе её жизни, царствие ей небесное! Одно постное и вялое бормотание.

Имперская: То, что в литературе называют классическим стилем.

Вронский: Да не в этом дело! И потом это сухое перечисление неких фактов, связанное такими же сухими фразами общего содержания.

Имперская: Другими словами, Вы хотите сказать, что ей не хватает воды? Простите, а Вы знаете, сколько стоит одна строка в газете?

Вронский: Никогда этим не интересовался.

Имперская: Так вот, воду льют только те бездарные журналисты, у которых нет именно тех сухих, как Вы сказали, фактов.

Вронский: Поверьте мне, даже сухие факты можно преподнести совершенно в другом свете. Молодой человек во все вносит жизнь, энергию, чувства!

Имперская: Которые порождают субъективную оценку, собственный взгляд на вещи.

Вронский: Быть может! Но ведь именно в этом и заключается жизнь! А у Имперской… у неё всё мертво! От её статей веет могильным холодком! Читая их, становится ясно, что эта женщина уже не может любить, жалеть, страдать, сопереживать; у неё холодны и разум, и сердце. Это умирающий человек, медленно, но верно; который не только ждёт смерти, но и видит уже её на пороге. У Имперской не осталось никаких чувств, кроме ненависти к жизни и ко всему окружающему миру! И в этом – все её статьи!

 

Несколько секунд стоит тишина. Имперская смотрит на Вронского сосредоточенно, Дубовский на Имперскую – в ожидании.

 

Имперская: Что ж, весьма убедительно. Браво! Теперь у меня не осталось сомнений в том, что Имперская – старая озлобленная карга. Вы непревзойдённый оратор.

Вронский: Благодарю, но я просто сказал то, что думал.

Дубовский: Судя по всему, думали Вы об этом не один месяц, а может и год. Но признайтесь, Вам бы хотелось познакомиться с ней лично.

Вронский: Боже упаси! Меня в ней ничто не привлекает. И я буду бесконечно благодарен Судьбе, если она не сведёт наши пути.

Имперская: По-моему, Вы её ненавидите. А это жестоко.

Вронский: Вовсе нет. Скорее я ей … сочувствую и даже желаю … покоя.

Дубовский: (удивлённо) Покоя?

Вронский: Судя по всему, она многое выстрадала и сейчас совсем одинока. Я думаю, что покой она заслужила.

 

Имперская смотрит на часы.

 

Имперская: Я прошу вас меня извинить. Я совершенно забыла, но мне нужно сделать один очень важный телефонный звонок. (встаёт, Дубовский и Вронский тоже поднимаются)

Дубовский: Возвращайтесь скорее, нам без Вас будет очень одиноко.

Имперская: Непременно. (уходит)

Дубовский: (дождавшись, когда Имперская выйдет, Вронскому) И какой чёрт дергал Вас за язык?

Вронский: В каком смысле?

Дубовский: (немного подумав) Ладно, долго объяснять! Может, споёте?

Вронский: Сейчас?

Дубовский: За отдельную плату, разумеется. Ну, давайте, что-нибудь русское, душевное.

Вронский: При всём моём уважении, боюсь, это невозможно.

Дубовский: (огорчённо) Что за народ пошёл? Уже и за деньги работать не хотят! Ну, и чёрт с тобой!

Слуга: (подойдя со спины) Прошу прощения, Борис Абрамович, для Вас записка. (протягивает поднос с запиской)

Дубовский: (берёт) От кого?

Слуга: От дамы, которая только что ушла. Она просила передать свои извинения.

Дубовский: Хорошо, спасибо. (слуга уходит)

 

Дубовский разворачивает записку и пробегает глазами. Вронский говорит с соседом.

 

Вронский: (видя озадаченное лицо Дубовского) Что-то случилось?

Дубовский: (отдаёт записку) Читайте сами!

Вронский: (читает) «Приношу свои извинения, но вынуждена Вас покинуть. Предпочитаю делать это по-английски, дабы проводы не слишком растягивались. Сердечно благодарю за чудесный вечер! Как только закончу материалы и внесу некоторые коррективы – сразу вышлю вам. Надеюсь, будет ещё не очень поздно. С уважением, Мария Магдалина Имперская. P.S. Если Вас не затруднит, передайте, пожалуйста господину Вронскому мою благодарность за искреннюю критику. Я постараюсь учесть его пожелания.» (Дубовскому) Я не совсем понимаю, что это значит.

Дубовский: А что тут понимать! (с улыбкой забирает записку у Вронского) Просто несколько минут назад Вы высказали госпоже Имперской всё, что о ней думаете. И должен заметить, что сделано это было не в самой корректной форме.

Вронский: (искренне) Но я же не знал, что она Имперская! Я думал…

Дубовский: (догадавшись, добродушно) О-о-о! Я об этом могу только мечтать! Да и не я один!

Вронский: И что это значит? (указывая на записку)

Дубовский: Одному Богу известно! Ну, и ей, разумеется. Можно только догадываться, какие коррективы она намерена внести.

Вронский: (немного ободрившись) Право, это смешно! Во-первых, у меня кристальная биография; а во-вторых, Имперская слишком суха и объективна, чтобы мстить таким способом!

Дубовский: А я на Вашем месте не был бы так спокоен. Вы не учитываете один факт: Имперская – женщина, и как Вы теперь убедились, молодая и красивая. А Вы оскорбили её, как говорится, в лучших чувствах. И кому, как не Вам, знать, что подобных обид женщины не прощают. Правда, слова – это самое безобидное, на что они способны. Уж, по крайней мере, лучше яда или киллера.

Вронский: На мой взгляд, Вы слишком драматизируете. Имперская на это не способна. Если бы в ней была хоть капля честолюбия, достоинства или даже просто характера, она никогда бы не позволила сказать мне всё то, что Вы сегодня услышали.

Дубовский: Что ж. Вижу, Вас не переубедить. Тогда послушайте хотя бы совет: извинитесь перед ней.

Вронский: Ни за что! (резко встаёт) Чтобы я просил прощения у женщины, да к тому же и журналистки?! Что б не выйти мне на сцену! Не бывать этому, слышите?

Дубовский: Не будьте так категоричны и не зарекайтесь – никогда не знаешь, куда завтра повернёт Судьба.

Вронский: Куда бы не повернула! А этому – не бывать!!! (поклонившись, быстро уходит)

 

ЗАНАВЕС

 

КАРТИНА 3.

 

СЦЕНА 1.

 

Дома у Имперской. Большая, просторная комната, обставленная богато и со вкусом. Входит Имперская.

 

Имперская: (бросает сумку на диван) Значит, субъективности ему не хватает! Что ж, дам я тебе и энергию, и чувства, и страсти – мало не покажется, уж ты мне поверь. Ты у меня ещё узнаешь, на что способна эта уродливая, безумная старуха! (подходит к столу и достаёт из ящика папку с документами). Вы, господин Вронский, совершенно напрасно надеетесь, что у Вас чистая биография, и что в ней нет ничего такого, что могло бы подпортить Вам жизнь. Вы меня недооцениваете. Но ничего, это мы легко исправим. Как насчёт (достаёт из папки сшитые листы) нескольких благотворительных концертов, деньги с которых пошли не на обещанные приюты и детские дома, а на покупку английского замка и квартиры в Нью-Йорке? Не думаю, что кто-либо сможет поверить даже в самые убедительные отговорки. По крайней мере, простых людей Вам переубедить не удастся. Вы их весьма цинично обманули, поправши самое святое. (открывает ноутбук и начинает печатать) Отлично! Копнём поглубже. Как насчёт спектаклей, которые были разрекламированы при помощи Вашего имени, но участия в которых Вы так и не приняли, получив однако неплохой гонорар. Поверьте, зритель не приемлет подобного обмана и в следующий раз просто не пойдёт на Ваше выступление. Особенно если подобное будет повторяться достаточно часто. А что Вы скажете про уроки, которые давали, будучи студентом? Мало того, что Ваши расценки превышали все существующие в несколько раз, так ещё и качество оставляло желать лучшего. Восемь из девяти Ваших учеников потеряли голоса, но были подкуплены, дабы не смогли испортить Вашу карьеру столь шокирующими фактами. Ну, как, впечатляет? (смотрит на фотографию Вронского, стоящую на столе) Не можете возразить? И правильно, лучше молчите, дабы не навредить себе ещё больше. Теперь моя очередь сказать, всё что я о Вас думаю. И услышит меня вся страна! Я не люблю оставаться в долгу. (снова печатает) А что касается Вашей критики – я поступлю профессионально: прислушаюсь. Вам не хватает жизни и интригующих фактов? Что ж, извольте – я уверена, Вам это понравится. (печатает)

 

Закончив, Имперская пробегает глазами текст, довольно улыбается.

 

Имперская: Ну, вот, кажется, и всё! Два – три новых предложения – и из положительного персонажа получается отрицательный! Вы должны отдать мне должное. (смотрит на фото) Своей профессией я владею не хуже Вашего, и завтра Вы в этом убедитесь. Остаётся только отправить материалы товарищу олигарху, и – в издательство, чтобы успеть к утренним выпускам. Ну, что ж, с Богом! Отправить! (нажимает клавишу на клавиатуре)

 

Посмотревшись в зеркало, выходит из комнаты.

 

СЦЕНА 2.

 

Дом на даче Дубовского. Кабинет из 2 картины. Дубовский сидит за столом, в дверях стоит слуга.

 

Слуга: Гости расходятся, сэр. Они хотят с Вами попрощаться.

Дубовский: Извинись перед ними, скажи, что я приболел и уже лёг.

Слуга: Как скажете, сэр. Что-нибудь ещё?

Дубовский: Да. А Вронский уже уехал?

Слуга: Ещё нет.

Дубовский: Отлично. Позови его сюда, скажи, что это очень срочно.

Слуга: Хорошо. (кланяется и выходит)

Дубовский: (один, перед компьютером) Вот так женщина! Вот тебе и холодная да бесчувственная! Кто бы мог подумать, что она способна на такие слова! Она превзошла самою себя, и могу поспорить, это лучшее, что она когда-либо писала. Если бы только мне не было жалко Вронского. Чисто по-мужски… Но я должен ему это показать.

 

После короткого стука входит Вронский.

 

Вронский: Вы хотели со мной поговорить?

Дубовский: Да, садись.

Вронский: Но уже слишком поздно. Я очень устал и убедительно прошу Вас отложить этот разговор хотя бы до утра.

Дубовский: Нет, ну что за люди! Я для его шкуры стараюсь, а он ещё и фандыбрачится! Садись и читай! (поворачивает экран к Вронскому)

 

Вронский садится и послушно читает.

 

Дубовский: (встаёт и прохаживается по кабинету) Вот Вам и слабость, вот Вам и бесхарактерность. И могу поспорить, это лишь малая капля того самолюбия, об отсутствии которого Вы мне говорили. И как Вам нравятся её коррективы?

Вронский: (медленно поворачивается, и вдруг резко встаёт) Это всё ложь! Здесь нет ни одного правдивого слова!

Дубовский: (подходит и усаживает Вронского за плечи) Не горячись! Я тебе не налоговая инспекция – меня не волнуют твои доходы и их источники. Кроме того, я не пастор – моральная сторона дела мне также безынтересна. Честно говоря, я тебя прекрасно понимаю и даже одобряю. Ты – человек, умеющий жить и знающий цену деньгам. Твоя ошибка - в другом: ты не смог замести следы.

Вронский: (снова встаёт) О чём Вы говорите?! Всё это ложь!

Дубовский: (внимательно смотрит на Вронского) Скажу честно: не знаю, почему, но я склонен верить Имперской. И дело не в том, что она красивая женщина, и даже не в том, что ты её оскорбил. Она профессионал! Мои люди проверяли её вдоль и поперёк. За все шесть лет, что она в журналистике, ею не написано ни одного ложного факта, ни одной клеветы или не проверенной ею лично информации. Все судебные тяжбы, затеваемые так называемыми потерпевшими, закончились полным триумфом Имперской. Лично меня всё это убеждает значительно больше, чем одно твоё слово.

Вронский: (садится, говорит спокойнее) И зачем Вы мне всё это показали?

Дубовский: Мужская солидарность.

 

Вронский смотрит на него с вопросом.

 

Дубовский: Я захотел тебе помочь. Я могу только догадываться, сколько неприятностей может у тебя возникнуть из-за этих статей. А я очень хочу, чтобы ты спел у меня ещё раз. И, кроме того, Имперская – не та женщина, которая нуждается в защите.

Вронский: И сколько я должен Вам за эту информацию?

Дубовский: Ничего, кроме согласия на участие в моей «Кармен».

Вронский: И Вы сможете уговорить Имперскую не публиковать эти статьи?

Дубовский: Даже не думай об этом! Я ни за что не стану вмешиваться в её работу!

Вронский: Но Вы ведь можете запретить ей печатать материалы! Разве не для этого она прислала их Вам для утверждения?

Дубовский: Вовсе нет. Это чистая формальность, одно из условий контракта. Она профи высочайшего класса, и я не намерен её учить. Она сама прекрасно знает, что и как писать. А статьи она прислала мне только по одной причине – я хотел знать их содержание первым, ещё до выхода газет. Вот и всё!

Вронский: То есть: Вы позвали меня просто чтобы предупредить, чтобы я был готов принять удар, который обрушится на меня завтра? Чтобы он не стал для меня неожиданным?

Дубовский: Мне кажется, в твоих силах сделать всё, чтобы этого удара не было.

Вронский: Просить прощения? (встаёт) Никогда!

Дубовский: Тебе собственное самолюбие дороже карьеры и репутации?

Вронский: Это слишком утрированно. Максимум, чего она добьётся – это мелкий скандал.

Дубовский: Похоже, ты не внимательно читал. Даже минимум, чего она добьётся – так это налоговая проверка, которую тебе устроят с полным пристрастием.

 

Вронский отходит в сторону, молчит; Дубовский тоже.

 

Вронский: (через какое-то время) И вы совсем никак не можете на неё повлиять?

Дубовский: Вронский!

Вронский: Я заплачу. Любые деньги! Просто поговорите с ней!

Дубовский: Вронский! Не унижайся передо мной. Я ничего не могу сделать. Это одно из условий контракта. Я не имею права вмешиваться в её работу. Я только слежу за её ходом и первым узнаю всю информацию. И всё! Мой тебе совет – езжай к ней.

Вронский: Но вы же видите, как она на меня обижена! Не думаю, что она захочет меня видеть.

Дубовский: Сейчас кроме тебя самого, никто ситуацию не исправит.

Вронский: Да она и на порог меня не пустит!

Дубовский: Пустит! Она хоть и молодая да темпераментная, но не забывай, что Имперская профессионал. И скажу больше: у тебя не один, а целых два выхода: либо раскаяться перед ней как перед женщиной, либо заинтересовать её чем-либо как журналистку.

Вронский: Чем?

Дубовский: А мне откуда знать? Придумай! Хотя лично я считаю, что тебе просто-напросто нужно разыграть перед ней миниспектакль, тем более что для тебя это совсем не сложно – ты ведь артист. Ну, что тебе стоит представить на её месте какую-нибудь героиню из своего спектакля, упасть перед ней на колени и с пафосом разрыдаться?! Если ты не способен даже на это – то грош тебе цена как профессионалу.

Вронский: (ободряется) Вы правы. Как я не подумал… Спасибо! (трясёт руку Дубовского) Спасибо! (отходит к двери) Всё будет хорошо!

Дубовский: Так мы договорились на счёт «Кармен»?

Вронский: Конечно! Всё, что захотите! Arrivederci! (выходит)

Дубовский: Удачи! (один) По крайней мере, сделал доброе дело, что, надо заметить, случается не так часто. Ну и женщина! Впервые мне приходится помогать не обиженной девушке, а её обидчику! Да, она может постоять за себя!

 

ЗАНАВЕС

 

СЦЕНА 3.

 

Дом Имперской из 1 сцены. Пустая сцена. Звонок в дверь.

 

Из противоположной выходу двери выходит Имперская (в халате и с волосами, наскоро убранными заколкой). Открывает дверь. Видит на пороге Вронского, не пропускает, разговаривают в дверях.

 

Имперская: И что Вам угодно?

Вронский: Мне нужно с Вами поговорить.

Имперская: Вы в курсе, который сейчас час? Да и о чём нам с Вами говорить?

Вронский: Мне очень жаль, но это не терпит до утра. Позвольте мне зайти.

 

Имперская пускает его на порог, закрывает дверь, но не проходит в комнату.

 

Имперская: Я Вас слушаю. (складывает на груди руки) И будьте так добры, говорите быстро и по существу.

Вронский: Госпожа Имперская,..

Имперская: Стоп! Почему Вы меня так назвали?

Вронский: После Вашего ухода господин Дубовский рассказал мне про Вас, под большим секретом, разумеется. Поверьте, если бы я знал это раньше, я никогда не позволил бы себе…

Имперская: …сказать правду? (проходит в комнату) Да, вот и верь после этого олигархам! Надеюсь, Вы понимаете всю тяжесть своего положения. Вы у меня дома, и находитесь здесь без моего приглашения и даже желания. И помните: всё, что Вы скажете, может быть употреблено против Вас. Я оперирую только реальными фактами – их гораздо легче использовать, нежели пытаться что-либо придумать. Что ж, проходите, присаживайтесь. Я вас слушаю. (садится в кресло)

 

Вронский проходит, но не садится.

 

Вронский: Госпожа Имперская, я должен…

Имперская: Кому, позвольте узнать?

Вронский: Себе. Я понимаю, что то, как я вёл себя сегодня вечером – не простительно, но…

Имперская: Прошу прощения, что перебиваю /что, кстати, намерена делать по необходимости/, но насколько я поняла, Вы здесь как раз таки за тем, чтобы просить у меня прощения. Но если Вы сами признаёте своё поведение непростительным, то, собственно говоря, зачем же Вы пришли и тратите моё время?!

Вронский: Мне, действительно, кажется это непростительным, но я всё же надеялся…

Имперская: ….растопить ледяную глыбу! А как на счёт «могильного холодка» и «неспособности жалеть и сопереживать»? Это ведь Ваши слова, если не ошибаюсь. И сказаны они были про меня. Я правильно поняла?

Вронский: Не совсем. Сказаны они были про ту Имперскую, которая пишет сухие и безжизненные статьи. А то, что Вы написали сегодня…

Имперская: Что?! (резко встаёт) Вы видели мои статьи?!

Вронский: (виновато) Да, видел. И должен сказать…

 

Не успевает договорить, так как Имперская резко хватает со стола вазу и запускает её в стену. Затем поворачивается к Вронскому.

 

Имперская: (грубо, не справляясь с чувствами) Пошёл вон!

Вронский: Позвольте мне закончить. Я должен Вам сказать…

Имперская: (взяв себя в руки) Мне плевать, что и кому Вы должны! Терпеть в своём доме лжецов и двуликих подхалимов я не намерена! А по сему – потрудитесь уйти.

Вронский: Я не смогу это сделать без Вашего прощения (встаёт на колени). Да, я видел Ваши статьи, и я увидел в них жизнь! Я никогда не посмею просить Вас не публиковать их, скорее наоборот – я был бы счастлив, если Вы и впредь будете так писать. Но до тех пор, пока я не увидел эти материалы, я действительно считал Вас…

Имперская: …бесчувственной безумной старухой! Я это уже слышала! А если Вы пришли сюда, чтобы повторить это – Вы либо слишком много выпили, либо просто сошли с ума! И немедленно встаньте! Вы не на сцене. Не надейтесь, что Вам удастся купить меня на этот дешёвый театральный трюк. Я вашего брата хорошо знаю. И, кроме того, я не наивная дура! Поэтому если не хотите оскорбить меня ещё больше – немедленно встаньте!

Вронский: (медленно поднимается) Если бы Вы только могли прочитать мои мысли…

Имперская: Да я бы повесилась! И Боже меня упаси узнать всё, что обо мне думают!

Вронский: Вы не правы! По крайней мере, в отношении меня. Сегодня вечером я не мог быть объективен. Вы же знаете, что такое эмоции – я вижу, что знаете! Я был изнурён постановкой и озлоблен поведением этих высокомерных богатеев, и я заведомо Вас... ненавидел. Вы сидели напротив, и я Вас ненавидел!

Имперская: Вы определённо пьяны! Такая откровенность рождается только после бутылки, да боюсь и не одной, виски. Вы же не знали, кто я!

Вронский: Да, я не знал. Но я был уверен, что Вы – любовница Дубовского! И я приревновал Вас! Мне было обидно, что рядом с подобным человеком может, а я думал, и вынуждена, находиться такая замечательная и прекрасная женщина. Он не достоин Вас! А ненавидел я Вас потому, что Вы выглядели если уж и не счастливой, то довольной – точно. А сейчас я понимаю, что всё это придумало моё больное воображение. Я понимаю, что был ослом! Всё, что я говорил Вам, было рождено этой идиотской ревностью. Я же чувствовал, что Вам это неприятно и продолжал подливать масла.

Имперская: А мне показалось, что Вы говорили весьма обдуманно, а вовсе не спонтанно. Вы уже думали над этим, и у Вас уже было составлено мнение обо мне. И Вы просто высказали его вслух. А вся эта чушь про ревность – дешёвый спектакль. По-моему, я Вас уже просила, не опускаться до этого.

Вронский: Вы несправедливы. Да, определённое мнение о вас у меня было…

Имперская: Итак, Вы от своих слов не отказываетесь, я правильно поняла?

Вронский: Если честно, по дороге сюда я даже придумал целую речь, которая по моим расчётам должна была на Вас подействовать. Но я чувствую, что не могу Вам врать. Видимо, эти стены пропитаны эликсиром правды! (усмехается) И потом, Вы не имеете ничего общего с той Имперской, для которой я готовил свой спектакль.

Имперская: И чем же я от неё отличаюсь?

Вронский: Вы настоящая – а она нет. За те несколько минут, что я здесь, я вижу – Вы умеете чувствовать. Более того, Вы воспринимаете всё до болезненности тонко. Вас гораздо легче ранить, чем я думал. И теперь я понимаю, что Ваша критика – это Ваша защита от людской агрессии. И чем больнее вас ранят – тем острее и более едко Вы пишите. А, судя по тому, что я прочитал сегодня – я Вас обидел очень сильно. Я это понимаю, и поэтому я здесь.

Имперская: А что, если Вы ошибаетесь? Может, это снова Ваше больное воображение мешает Вам увидеть реальность? Вы не думаете, что я просто пишу за деньги? И сила моих слов зависит от размера обещанного гонорара?

Вронский: До этой встречи – думал, и даже был уверен. Но сейчас, глядя в Ваши глаза, я понимаю, что Вы пишите /пусть и за деньги/ по убеждению. Именно поэтому в Ваших статьях нет ни слова лжи или выдумки. И именно поэтому чёрное у Вас – всегда чёрное, а белое – белое.

Имперская: И всё же, вынуждена Вас разочаровать – я пишу за деньги! И очень часто мне заказывают «чёрные» статьи на людей, которые мне лично глубоко симпатичны, и наоборот. И я пишу – ведь это моя работа. Здесь личностный фактор исключён. А если вернуться к нашему разговору у господина Дубовского, то могу сказать, что я действительно верю, что Вы сказали только то, что думали, абсолютно искренне и от чистого сердца. И это Ваше право! Более того, Вы выражаете мнение определённого количества людей. И я, как профессионал, всегда стараюсь прислушиваться к критике и пытаюсь найти зерно объективности.

Вронский: Да никакой объективности в моих словах не было! Я же Вас ненавидел! А это чувство гораздо сильнее всех других, вместе взятых.

Имперская: Не Вам судить: было – не было. Я его нашла. Но, признаюсь, поддавшись собственным эмоциям, я сама потеряла грань. Не беспокойтесь, Ваши факты я преподнесу несколько суше, нежели Вы видели в черновиках.

Вронский: Не надо! Печатайте, как есть. Поверьте, читателям понравится! Это живо, это интересно. И не глядя на это, я всё же смею просить у Вас прощения за сегодняшний вечер. (встаёт на колени) Произошла страшная ошибка, глупое недоразумение. Я хочу, чтобы Вы знали, что я знаю и понимаю, что не всё, что мы думаем, надо говорить вслух, ведь мы можем чего-то не знать и заблуждаться. А я потерял голову! Но сейчас вижу, как сильно ошибался во всём, что о Вас думал. Я хочу только одного: чтобы Вы поверили мне и простили.

Имперская: И что это изменит?

Вронский: Для меня – многое. Не в материальном плане, конечно. Но моей душе это нужно.

Имперская: Вы хотите услышать от меня правду?

Вронский: Только правду.

Имперская: Что ж. Можете встать. Я Вам верю. Но вот с прощением придётся повременить. Это было бы слишком просто, когда б вину можно было загладить простым раскаяньем. Я ведь Вам не Господь Бог! Тем более, Вы ещё не успели по-настоящему всё прочувствовать. В одном Вы правы: чувства для меня значат очень и очень много. Именно поэтому я и не могу пока Вас простить. Ладно, идите домой, а мне ещё нужно закончить мою работу.

Вронский: (встаёт) Можно Вас кое о чём попросить?

Имперская: И у Вас хватает на это наглости?

Вронский: Я не для себя. Я видел, как Вы расстроились, когда я сказал Вам, что видел статьи. И я заметил, по глазам, что статьи о Дубовском Вы тоже намерены «откорректировать». Поэтому я и прошу Вас не делать этого. Этот человек помог мне многое понять и переосмыслить, и мне не хотелось бы его подставлять.

Имперская: Должна отдать должное Вашей внимательности и … благородству. Ну, хорошо, я не буду его трогать, пока.

Вронский: Пока Вам его не закажут?

Имперская: Мне его никогда не закажут – он ведь не музыкант. А «пока» - значит, что на этом жизнь не заканчивается, и как там всё сложится – одному Богу известно.

Вронский: Спасибо! (подходит к ней) Позвольте (берёт её руку и целует её) Спасибо Вам огромное!

Имперская: (сухо) Не за что! Доброй ночи!

Вронский: До свиданья! (медленно отходит к двери)

Имперская: От себя! (имея в виду дверь, которую Вронский тянет на себя)

Вронский: Спокойной ночи! (выходит)

Имперская: Спокойной! (подходит и захлопывает дверь)

 

Имперская: (одна) И как же мне быть: поверить или остаться объективной? Ну, уж, коль говорить об объективности, то в любом случае придётся вернуть первый вариант. Второй был рождён обидой – себе-то в этом я могу признаться. Впрочем, на первый раз можно и простить. Хватит с него и того стресса, который он пережил, когда душил собственное самолюбие, приехав ко мне. Пожалуй, такого унижения достаточно даже мне. (садится за ноутбук) Так и быть, господин Вронский, (смотрит на фото) – живите пока! (печатает)

 

ЗАНАВЕС

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

 

КАРТИНА 1.

 

СЦЕНА 1.

 

Зал ресторана. В центре – столик на двоих. На заднем плане – свадьба. Входит Вронский.

 

Распорядитель зала: Добрый вечер. Вы заказывали столик?

Вронский: Да, на двоих. На фамилию Вронский.

Распорядитель зала: Ах, да, конечно, простите! Прошу. (провожает до столика) Меню. (протягивает меню)

Вронский: Спасибо.

 

Распорядитель зала с поклоном уходит. Вронский осматривается, садится, открывает меню. Незаметно входит Имперская, садится напротив Вронского. Тот её не замечает.

 

Имперская: Честно говоря, Ваш звонок стал для меня неожиданностью.

Вронский: Простите. Я не заметил, как Вы вошли. Но позвольте мне выразить свою безмерную радость и истинное восхищение от этой встречи – Вы потрясающе выглядите!

Имперская: Спасибо. Но хочу напомнить: я не люблю праздных разговоров и дежурных фраз. Да и в комплиментах я не нуждаюсь – поверьте, я довольно часто смотрю в зеркало, и, насколько Вам известно, смотрю на всё объективно. Итак, я надеюсь, у Вас действительно важный разговор. Я полагаю, Вы знаете, как дорого ценится моё время. И посему – не могли бы Вы начать?

Официант: Вы уже готовы сделать заказ?

Имперская: Стакан свежевыжатого грейпфрутового сока.

Вронский: Бутылку красного сухого вина, на Ваш вкус; 2-3 мясные закуски, ваше фирменное. А на десерт – фруктовый салат и мороженое.

 

Официант записывает и уходит.

 

Вронский: Я бы хотел выразить Вам свою бесконечную благодарность…

Имперская: Ну, уж коль Вам так хочется – выражайте. Только сделайте одолжение, в краткой форме и по существу.

Вронский: (растерянно) Знаете, в тот вечер, у Вас дома, мне показалось…

Имперская: Давайте сразу договоримся: того вечера не было, Вы ничего не видели, и ничего не произошло. Вы были пьяны и не совсем адекватны. Вполне допускаю, что Вам очень многое могло показаться и померещиться.

 

Вронский несколько секунд смотрит с непониманием на Имперскую.

 

Имперская: Знаете, я вообще-то не музейный экспонат. Да и Вы не на выставке. Мне казалось, Вы хотели что-то сказать.

Вронский: Да, простите. Просто я… не узнаю Вас.

Имперская: Скорее наоборот – узнаёте. Того вечера не было.

Вронский: Может, Вы и правы…

Имперская: Итак?

Вронский: Ах, да. Я должен сказать, как я Вам благодарен за тот материал, который Вы опубликовали. Вы, может, даже не догадываетесь, какой ажиотаж произвели Ваши статьи и какой интерес они вызвали ко мне. Он может стать поворотным в моей карьере. Я уже получил несколько заманчивых предложений. И всё – благодаря Вам. Даже не представляю, что было бы, опубликуй Вы тот, другой вариант.

Имперская: Какой вариант?

Вронский: Ну, как же! (поймав взгляд Имперской, замолкает)

Имперская: Вы, верно, что-то путаете. Это был единственный вариант.

Вронский: (потерянно) Да, конечно. Я должен признать, что был не прав. Ваши статьи имеют огромный вес, а Ваше мнение – поистине эталонно. Я был не прав и приношу мои извинения за всё, что говорил прежде. Имя Имперской значит гораздо больше, чем я мог подумать.

Имперская: Давайте договоримся: Вы больше не будете произносить ни моего имени, ни фамилии. Здесь у всего есть уши, даже у этих вилок. Вы итак пользуетесь не совсем заслуженным преимуществом – Вы знаете, кто я. И я очень прошу Вас не афишировать это знание. Не думаю, что подставлять меня может быть в Ваших интересах.

Вронский: Что Вы! Просто я считаю…нет, я уверен – Вам нужно выйти из тени. В этом нет ничего страшного для Вас. Это не нанесёт урона Вашей работе. И согласитесь – выуживать информацию обманом – не совсем этично.

Имперская: О чём Вы говорите! Какая может быть этика в журналистике?! Большее, что я могу – это писать правду. Неужели Вы думаете, что люди добровольно расскажут журналисту факты, которые порой скрывают даже от близких и родных?

Вронский: А почему Вы считаете себя в праве вмешиваться в их личную жизнь и тем более, афишировать её?! Вот Вы сами, не просто скрываете свою жизнь, Вы прячете даже лицо. Так почему Вы лишаете других права на эту неприкосновенность?

Имперская: Артисты /а я пишу только про них/ - публичные люди и жизнь у них публичная. И уж коль человек выбрал этот путь, он должен быть готовым ко всеобщему обозрению. Артист живёт обществом и ради общества. И поэтому последнее имеет абсолютно все права знать всё о своём кумире. Вы же, покупая автомобиль, интересуетесь его характеристиками?

Вронский: То есть для Вас артист – это вещь?

Имперская: Не для меня – для зрителя. И не вещь, а предмет. Пусть и интереса, но предмет. А для меня артист – это работа, материал и гонорар.

Вронский: Судя по всему, Вы получаете удовольствие от этой работы, смакуя чужие судьбы. Должно быть, Вы чувствуете себя Богом, порой вознося человека до небес, а порой – бросая в преисподнюю.

Имперская: Знаете, каждый должен заниматься не тем, что ему нравится, а тем, что у него лучше всего получается. Мои личные интересы никого не интересуют.

Вронский: И всё же, если бы Вам представилась такая возможность, чем бы Вы занялись?

Имперская: Вы всё время норовите влезть в мою личную жизнь. Почему?

Вронский: Наверное, потому, что Вы влезли в мою. А когда я разговариваю с человеком, который знает обо мне всё, мне непременно нужно знать о нём хоть что-то.

Имперская: Вы знаете про меня достаточно, и даже больше. И если это всё, о чём Вы хотели поговорить, то позвольте мне откланяться.

Вронский: Нет, подождите. (Вронский кладёт свою руку на руку Имперской. Она смотрит на него, он убирает руку) Вы меня боитесь?

Имперская: Вы говорите глупости. И я настоятельно просила бы Вас впредь думать, прежде чем соберётесь что-либо сказать.

Вронский: Простите. Просто Вы всё время уходите от разговора. Неужели я Вам так неприятен?

Имперская: Позвольте мне оставить свои симпатии при себе.

 

Подходит официант и расставляет заказ. К углу сцены от заднего плана отходят Майкл и Репортёр.

 

Майкл: Шикарный материал. Самая громкая свадьба за последние полгода.

Репортёр: Да, первая полоса нам гарантирована. А ты сможешь смонтировать до часа? Сам понимаешь, мне ж ещё комментарии сделать надо.

Майкл: Не вопрос. Ты же меня знаешь: всё самое скандальное и в самые короткие сроки! Помяни моё слово – это будет сенсация. (замечает Вронского и Имперскую) Слышь, а это не Вронский ли случайно?

Репортёр: (присматриваясь) Похож. Но что он здесь делает? Он же в Лондоне должен быть!

Майкл: Не знаю, где он должен быть, а своим глазам я больше верю. (снимает и расчехляет фотоаппарат) Не знаешь, с кем он?

Репортёр: Первый раз вижу. Она явно не из тусовки – я там всех знаю.

Майкл: Кем бы она не была – потом разберёмся. Главное – запечатлеть мгновение. У меня как раз осталось несколько кадров.

 

Обходит, делает несколько кадров в разных ракурсах. Имперская замечает его, но вида не подаёт.

 

Имперская: (Вронскому) Я могу согласиться с тем, что журналистика – не совсем этичная профессия. Но и нам нужно что-то есть. Наличие сенсации – ещё не материал, главное – правильно его подать.

Вронский: Никогда не поверю, что журналистика – это всё, на что Вы способны! Вы же пели в опере! Вы же знаете, что такое великое искусство! Почему Вы его бросили?

Имперская: Бросают курить, реже – пить. А из оперы уходят. Не мне Вам говорить, какие зарплаты в оперных театрах и какие перспективы на периферии. А искусство я не бросала – я продолжаю ему служить, только в несколько другой форме.

Вронский: (пока он говорит, Имперская подзывает жестом официанта) А я уверен, что Вы смогли бы многого добиться в большой опере.

Имперская: Кто знает. Простите. (официанту) Не могли бы Вы пригласить к нашему столику господина Пигмалиона, я видела его в соседнем зале. Передайте ему, что господин Вронский согласен на небольшую фотосессию. (протягивает чаевые. Официант берёт деньги и идёт к Майклу)

Вронский: Я не совсем понимаю?

Имперская: Сейчас поймёте. Только выполните одну мою просьбу – подыграйте мне.

Вронский: И что от меня требуется?

Имперская: (видя подходящего Пигмалиона, тихо) Заговорите ему зубы и улыбайтесь – это у Вас хорошо получается.

 

СЦЕНА 2.

 

Те же. К столику Вронского и Имперской подходит Пигмалион.

 

Майкл: Я надеюсь, это была не шутка?

Имперская: Для начала, добрый вечер, Майкл. Вы позволите так Вас называть?

Майкл: Конечно. Простите, просто это такая неожиданность.

Имперская: Да Вы присаживайтесь. Я сейчас всё Вам объясню. (Пигмалион садится) Меня зовут Мария, и я новый пресс-секретарь господина Вронского. На днях мы улетаем в Лондон на неопределённый срок. А в связи с последними событиями /я имею в виду статьи Имперской/, мы посчитали нужным дать несколько эксклюзивных интервью и фотосессий. С вашими корреспондентами мы уже договорились. Сами понимаете – интервью можно дать и в режиме on-line, а вот фото лучше делать «вживую». И посему, дабы не обременять ни себя, ни Вас, мы решили воспользоваться удачным моментом. Я совершенно случайно увидела Вас здесь и подумала, что Вы будете не против такой внеурочной работы. Так что Вы на это скажете?

Майкл: Это потрясающе! Конечно, я не против! Только у меня почти не осталось кадров. Давайте я сейчас быстро сгоняю за плёнкой – она у меня в машине возле входа – и вернусь.

Имперская: Я думаю, в этом нет необходимости. Мы же не в студии. И потом, Вы ведь профессионал высочайшего класса! Вам будет достаточно нескольких кадров!

Майкл: Вы правы! Мне вполне хватит этих кадров!

 

Майкл встаёт. Имперская подходит к Вронскому и говорит очень тихо, чтобы слышал только он.

 

Имперская: Ваш звёздный час настал! Попозируйте ему. И главное – улыбайтесь. (громко) Что ж, я думаю, такая неформальная обстановка сыграет нам на пользу. Не буду вам мешать. (отходит в сторону и внимательно наблюдает)

 

Майкл делает около 7 снимков из разных ракурсов.

 

Майкл: Всё, я закончил. Спасибо. Это будут шикарные фотографии – можете мне поверить. Слово Пигмалиона!

Имперская: Очень на это надеемся! (все снова садятся за столик) А Вы позволите задать Вам один вопрос?

Майкл: Конечно! Что Вас интересует?

Имперская: Вы уж простите мне мою безграмотность, я как-то не сильна в технике. Просто пока Вы снимали, меня очень заинтересовал Ваш фотоаппарат. Я таких давно уже не видела. Это, должно быть раритет?

Майкл: Да, это моя гордость. Фотоаппарат моего отца, он тоже был журналистом. И этот аппарат сделал его знаменитым! Зенит В.

Имперская: Зенит? Боже, да это же целая легенда!

Вронский: У моего отца тоже был такой. До сих пор помню, как мы делали наши семейные фотографии.

Майкл: Да, это мировой аппарат! Он служит нашей семье уже полвека. И я не могу на него пожаловаться! Он ещё ни разу меня не подводил.

Вронский: А почему Вы не перейдёте на что-нибудь более современное? Сейчас же столько цифровой техники с просто безграничными возможностями!

Майкл: Все эти возможности нужны только тем, кто ничего не смыслит в фотографии. А настоящему профессионалу не нужны подсказки. Тем более чаще всего они оказываются не лучшим вариантом. А этот фотоаппарат (поднимает камеру) – самый лучший в мире за всю историю человечества!

Имперская: Вы говорите такие удивительные вещи! А можно его хотя бы в руках подержать, прикоснуться, так сказать, к эпохе? Пожалуйста (мило и льстиво улыбается), я обещаю ничего не трогать.

Майкл: (как бы нехотя) Ну, хорошо. Только осторожно, он тяжёлый. (отдаёт фотоаппарат Имперской)

Вронский: И неужели Вы всю жизнь так и работаете на нём? И начинали тоже? Или всё же пробовались на другой технике?

Майкл: А всю жизнь работал с ним. Но поначалу только для души – я не сазу освоил все возможности этого аппарата. Для газет я работал с цифрой – там, действительно, всё проще и быстрее. Но качество было не то. Поэтому мне удалось убедить редактора разрешить мне работать на Зените.

Вронский: А почему он был против? Ему не всё равно, какой камерой Вы снимаете?

 

Имперская крутит фотоаппарат в руках и незаметно открывает крышку отсека для плёнки.

 

Майкл: Понимаете, он считает, что мыльница – вещь не надёжная. Что с ней обязательно должны возникнуть проблемы, что это пережитки прошлого. (смотрит на Имперскую, приходя в ужас. Та медленно вытаскивает плёнку, элегантно поддев её мизинцем)

Имперская: А это элемент питания? Первый раз такой вижу! Он жидкокристаллический? Или что-нибудь понавороченней?

Майкл: (резко встаёт) Господи! Что же Вы наделали?! (трепещущими руками забирает аппарат)

Имперская: (наивно) А что? Что-то не так?

 

Вронский еле сдерживается от хохота.

 

Майкл: Здесь же был весь материал! Все снимки! Весь фоторепортаж со свадьбы и вся ваша фотосессия!

Имперская: (очень натурально) Здесь? (указывает на плёнку) На этой … клеёнке?!

Майкл: Какой клеёнке! Это плёнка! Плёнка!!! Это же старая техника! Он фиксирует изображение на этой плёнке, потом её проявляют, причём в полной темноте, а потом только делают фотографии, перенося изображение на бумагу!

Имперская: Что-то Вы сложно объясняете. Я ничего не поняла. Но почему Вы так расстроились? Она ведь совершенно целая! Я ведь даже не поцарапала её!

Майкл: Вы засветили её!!!

Имперская: Засветила? Это как?

Майкл: (хватается за голову) Господи! Я же говорю: проявляют её в полной темноте, иначе все кадры станут просто белым пятном! А Вы вытащили плёнку на свет – теперь все кадры пропали!

Имперская: (встаёт) Ради Бога, простите! Ну, честное слово, я была уверена, что здесь элементы питания! Я, конечно, слышала о плёночных фотоаппаратах, но я думала, что они ещё до революции были. Пожалуйста, не расстраивайтесь так! А то я сама сейчас расплачусь!

Майкл: Легко Вам говорить – не расстраивайтесь! Вы мне весь материал испортили! У нас должны были быть первые полосы. И что я теперь представлю редактору?

Вронский: Простите, но Вы это имели в виду, когда говорили о ненадёжности старой техники?

Майкл: (со вздохом) В том числе. И что будем делать?

Имперская: Ну, простите! Я же всё понимаю. Ну, объясните всё – редактор ведь тоже человек. Бывают же в жизни форс-мажорные ситуации. А за издержки не беспокойтесь. Я понимаю, что очень виновата и согласна возместить Вам и материальный, и моральный ущерб. Причём прямо сейчас и в полном объёме. Просто назовите сумму. (достаёт чековую книжку)

Майкл: Мне приятно, что Вы так мне сопереживаете! (наигранно) Но я даже не знаю… Мне трудно предположить, во сколько могла бы быть оценена моя работа…

Имперская: Назовите максимальную сумму. Сами понимаете – мы не сегодня–завтра улетим в Лондон, и это может составить определённые трудности. И очень не хотелось бы вверяться нашей системе.

Майкл: Я, правда, не знаю…

Вронский: (хлопает его по плечу) Смелее! Вы можете реально оценить свою работу.

Майкл: (как бы нехотя) Я думаю, пяти … тысяч… будет достаточно.

Имперская: Великолепно! (выписывает чек) Вы очень скромны и великодушны! Я не ошиблась в Вашей порядочности. (помахав, чтобы высохли чернила, протягивает чек Майклу. Тот проверяет сумму и начинает светиться)

Вронский: Что ж, полагаю, на этом инцидент можно считать исчерпанным?

Майкл: В полной мере! Спасибо за понимание.

Имперская: Очень надеюсь, что Вы простили мне мою неосторожность. Мне было бы неприятно, если Вы будете держать на меня зло.

Майкл: Ну, что Вы! Все мы люди, а всем людям свойственно ошибаться. Зато теперь Вы знаете устройство Зенита.

Имперская: Я очень рада, что мы поняли друг друга. Успехов Вам! Ещё раз простите! И до свидания! (протягивает ему руку, Майкл её целует)

Вронский: Всего доброго! (жмут друг другу руки)

Майкл: До свидания! Творческих побед! И мягкого полёта! (уходит)

 

СЦЕНА 3.

 

Имперская и Вронский. Там же. Звучит спокойная, ненавязчивая музыка.

 

Вронский: Должен отдать должное Вашему непревзойдённому актёрскому таланту! Даже я почти поверил – настолько искренним казалось выражение Вашего лица и особенно глаз. Это потрясающе!

Имперская: (холодно) Благодарю, это моя работа.

Вронский: Но я так и не понял, к чему Вы разыграли весь этот спектакль. И зачем Вы просили меня позировать, если уже тогда знали, что уничтожите плёнку? Или это действительно была случайность?

Имперская: Ну, что Вы! Я, конечно, польщена, что Вы так высоко оценили мои актёрские способности. Но признаюсь – я сама начинала на Зените, и я тоже очень люблю этот аппарат. А к чему был этот спектакль? Всё очень просто. Коля, он же Пигмалион, сделал несколько снимков, которые делать был не должен.

Вронский: Я не совсем понимаю…

Имперская: Верю. Ведь Вы и не заметили. Он сфотографировал нас с Вами.

Вронский: И что? Он же не знает, кто Вы!

Имперская: Это не имеет никакого значения! Это сегодня он ничего обо мне не знает – а завтра может вынюхать. Вы недооцениваете жёлтую прессу. Может, Вы не знаете, но я не фотографируюсь последние шесть лет. Кроме того, подобный материал в таких руках может превратиться в грозный компромат на Вас. Так что мои действия были продиктованы не только корыстным интересом.

Вронский: А за что, в таком случае, Вы заплатили ему такие деньги?

Имперская: За спокойствие! Таким образом я лишила его возможности раздуть из этого случая вселенский скандал. Ведь я совершила преступление. И в судебном процессе моё имя всплыло бы неминуемо. И это уже обозначало бы крах всей моей карьеры. А так – Пигмалион ни о чём не догадывается, да ещё и деньги при свидетелях взял. Теперь даже если что-то и всплывёт, он не сможет даже пикнуть.

Вронский: Удивительно. Вы действуете настолько продуманно, цинично и хладнокровно, что меня даже страх охватывает!

Имперская: Это хорошо. В принципе, этого я и добиваюсь.

Вронский: Чтобы все Вас боялись?

Имперская: Именно.

Вронский: Вы делаете ставку на страх, и Вас совершенно не заботит, что он порождает злобу и ненависть?

Имперская: Он порождает уважение.

Вронский: Уважение? Может быть… А как же хорошие чувства: дружба, доверие, любовь?

Имперская: Со стороны кого?! Заказчика или читателя? От первого мне не нужно ничего, кроме денег; а от другого – ничего, кроме рейтинга. И поверьте – все довольны.

Вронский: Я не верю, что Вам этого может быть достаточно! Вы ведь живой человек с живыми чувствами!

Имперская: Мои чувства ни заказчика, ни читателя, ни тем более Вас не касаются. И вообще, мне начинает казаться, что этот разговор слишком растянулся и потерял свой смысл. А посему…

Вронский: Не уходите! (берёт её за руку) Не сейчас. Позвольте мне пригласить Вас (встаёт и галантно кланяется)

Имперская: Я не танцую! (пытается вырвать руку)

Вронский: Если Вы сейчас уйдёте, то только докажете, что боитесь даже говорить со мной!

Имперская: Мне казалось, Вы более внимательны. Я не боюсь, возможно, и к сожалению, ничего. Боятся только те, кому есть, что терять. А мне терять нечего. Поэтому… (встаёт и берт сумочку) Благодарю за ужин и надеюсь…

 

Вронский резко обнимает её и увлекает в танец.

 

Вронский: Я намерен воспользоваться Вашей нелюбовью к скандалам. Полагаю, Вы не будете вырываться и кричать? Это ведь не в Вашем стиле. И уж тем более, не в Ваших интересах.

Имперская: Вот уж не думала, что под видом столь интеллигентного человека может скрываться такой мерзавец и негодяй!

Вронский: Ну, наконец-то! Как долго я этого ждал! Мне удалось сорвать с Вас маску холодной беспристрастности! И что бы Вы сейчас не говорили – та ночь была! Была и навсегда останется в моей памяти. Вы не представляете, как Вы были прекрасны в ту минуту, когда швырнули вазу и обратились ко мне на «ты». Честно говоря, я бы всё отдал, чтобы увидеть это ещё раз!

Имперская: Не дождётесь! И не забывайте: компромат на Вас всё ещё хранится в моих архивах. И я могу опубликовать его в любой удобный для меня момент.

Вронский: И Вы не станете дожидаться заказа? И докажете этим своё личное отношение ко мне? Не верю! (кружит её и снова крепко обнимает)

Имперская: Ваше право! Но можете не сомневаться: я сумею подать этот материал в нужном свете, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений. И отпустите меня, наконец! (пытается вырваться)

Вронский: (удерживает) Вы забыли одну вещь – Вы женщина! И каким бы сильным ни было Ваше слово, как бы колко Вы ни писали и сколько бы у Вас ни было власти, я всё равно буду сильнее Вас. Вы можете опубликовать свой компромат хоть завтра – я уже был готов к этому, а теперь меня и подавно не тронет вызванный им ажиотаж. Вы научили меня одной вещи: не обращать внимания на то, что говорят окружающие. И теперь для меня важно только одно: что скажете и напишете именно Вы. Если утром я увижу компромат на себя – это будет означать Вашу капитуляцию.

Имперская: Не пытайтесь мной манипулировать – это ещё никому не удавалось!

Вронский: Всё бывает когда-то в первый раз! (крепко обнимает и целует её, поцелуй длится долго. Имперская пытается вырваться, но Вронский её удерживает. Наконец, Имперская отталкивает его и со всего маха даёт пощёчину)

Вронский: (приложив руку к щеке) Я же говорил, что обязательно увижу Вас в гневе снова. Ведь я всегда добиваюсь того, чего хочу.

 

Имперская злобно смотрит на него, но, не говоря ни слова, стремительно выходит.

 

Вронский: (смеётся) Официант! Счёт, пожалуйста!

 

Пока Вронский расплачивается и уходит, на сцену из глубины выходят Майкл и Репортёр.

 

Репортёр: И что, ты взял у неё деньги?

Майкл: Конечно! Она же испортила мне такой материал! Милая дамочка! Только уж больно глупа! И, кроме того, от денег я никогда не отказываюсь!

Репортёр: И сколько она тебе дала?

Майкл: Пять штук!

Репортёр: Нехило она оценила твою работу!

Майкл: А ты думал! Я же всё-таки профессионал!

 

К ним подходит официант.

 

Официант: Прошу прощения, господа. У меня записка для господина Пигмалиона.

Майкл: Это я. (официант протягивает ему записку, написанную на великолепной бумаге каллиграфическим почерком, и уходит)

Репортёр: Что там? Ещё один заказ? Читай вслух.

Майкл: (читает) «Милый Коля, он же гражданин Хрюкин! Сегодня ты крупно облажался! И завтра тебя выкинут с работы! Очень надеюсь, что с голода ты не умрёшь – деньги-то у тебя теперь есть! Мой совет: в следующий раз прежде, чем соберёшься кого-то сфотографировать, заручись разрешением, и желательно – в письменном виде!» И подпись: «Твоя коллега и по совместительству злейший враг, Мария Магдалина Имперская».

Репортёр: Имперская?!

Майкл: Я не понимаю…

Репортёр: Зато я, кажется, начинаю всё понимать. Помнишь, перед тем, как подойти к столику Вронского, ты снял его с этим так называемым новым пресс-секретарём? Так вот это и была сама Имперская! И она тебя заметила. А чтобы ты не вычислил её по фотографии, она очень умело развела тебя, прикинувшись круглой дурой. Достань чек, посмотри на подпись!

Майкл: (достаёт чек и быстро разворачивает) «М. М. Имперская» И как я сразу не понял!

Репортёр: Ты не мог! Ведь никто не знает, как она выглядит! И потом, она так умело уничтожила материал. Ты должен признать, что она весьма ловко тебя развела!

Майкл: И как я мог попасться на такую детскую удочку?!

Репортёр: Она очень умна и хитра. Я бы сказал, тебе очень повезло, что она отделалась такой безобидной шуточкой. Послушай, а откуда она знает твою настоящую фамилию?

Майкл: Эта стерва всё знает!

Репортёр: Ты бы поосторожней с выражениями. Она действительно может многое о тебе знать. И уши у неё могут быть повсюду. Согласись – с ней лучше не связываться. И вообще – забудь об этом дне, как о страшном сне. Не буди лихо, пока тихо!

Майкл: Ты прав. Кто-кто, а я чистой репутацией похвастаться не могу. Вот же дрянь!

Репортёр: Забудь! (кладёт руку на его плечо) Поехали по домам, поздно уже! (уходят)

 

ЗАНАВЕС

 

КАРТИНА 2

 

СЦЕНА 1.

 

Дом Имперской. Имперская одна, говорит по телефону.

 

Имперская: Да, дорогая. Я очень рада твоим успехам. Последняя статья просто гениальна! Если честно, я начинаю опасаться. Боюсь, через год-два мне придётся закрыть лавочку, как говаривал великий венгр. Для двух блестящих критиков в нашей журналистке места нет. Только послушай мой совет: смягчи немного тон и убавь личностный негатив. Он настолько очевиден, что делает материал субъективным.

 

Звонок в дверь.

 

Имперская: (подходит к двери) Дорогая, прости, но ко мне кто-то пришёл. Сама понимаешь, это бывает так редко, что я не могу не открыть. Мы обязательно продолжим этот разговор. Созвонимся позже. Да не за что! Не пропадай. Успехов! Счастливо! (отключает телефон и открывает дверь)

Имперская: Вы?! Вот уж никак не ожидала. Чему обязана? Прошу. (отходит от двери, пропуская гостя в дом)

 

Входит Дубовский с двумя телохранителями.

 

Дубовский: Вечер добрый! Вы бесподобны! Я так скучал! (берёт руку Имперской и целует её)

Имперская: Я бы попросила Ваших ребят остаться снаружи. Я не люблю, когда в доме посторонние.

 

Дубовский знаком руки приказывает им выйти. Телохранители выходят.

 

Имперская: Прошу Вас, присаживайтесь. (указывает на диван, сама садится в кресло; сидит держа спину прямо, а руки – на коленях). Так чем я заслужила такую честь?

Дубовский: По-моему, весьма достаточно того, что я просто соскучился.

Имперская: И поэтому приехали? Не проще ли было позвонить?

Дубовский: Но я соскучился не только по Вашему голосу, но и по чертам лица, глубине глаз…

Имперская: Можете не продолжать, я Вас поняла. Что ж, Вы удовлетворены?

Дубовский: Я только ещё больше разбередил своё сердце. Боюсь, теперь я не смогу Вас оставить.

Имперская: Думаю, Вы обратились не по адресу. Не хочу Вас обидеть, но подобное я уже слышала не так давно. Надо признать, поразительное сходство в выборе слов. А чтобы не утруждать Вас, спрошу сразу: чего Вы хотите?

Дубовский: А если я скажу, что хочу жениться на Вас?

Имперская: Это исключено. В смысле, Вы этого никогда не скажете. Вы не из тех людей, кто женится по мановению сердца. Итак, в чём суть дела?

Дубовский: Должен признать, что по части любовных признаний я уступаю Вронскому.

Имперская: По части хамства – тоже.

Дубовский: Он умудрился снова Вас оскорбить? Но Вы ведь написали такой великолепный материал! Что ему не понравилось?

Имперская: (холодно) Простите, но это я не могу с Вами обсуждать.

Дубовский: Да, конечно, извините. Просто я боюсь, что этот факт может мне помешать. Я хотел пригласить Вас в мою «Кармен».

Имперская: Так Вы всё-таки решились? Поздравляю. И кто занимается постановкой? Если не секрет, конечно.

Дубовский: Пока никто. Но я искренне надеялся, что Вы мне не откажете.

Имперская: Мне очень жаль, но я не могу Вам ничем помочь. Вы же знаете, я не берусь за работу, заказчик которой является моим знакомым.

Дубовский: Допустим. А от участия в качестве солиста, исполнительницы главной партии, Вы тоже откажетесь?

Имперская: Это предложение я могу рассмотреть (откидывается на спинку и кладёт руки на подлокотники), если Вы назовёте мне исполнительский состав.

Дубовский: Боюсь, я пока…

Имперская: Хотя бы солирующую группу: тенор, баритон, сопрано.

Дубовский: Я не совсем понимаю…

Имперская: Кто будет петь Хозе, Эскамильо и Микаэлу? Ну, в общем, мужские партии и вторую женскую.

Дубовский: А, понял! Вы уж меня простите, я в этих делах не просвещён. А петь должны: Поленин, Вронский и Косицына.

Имперская: (очень удивившись) Анна Мария?

Дубовский: Да, Анна Мария-младшая.

Имперская: И она согласилась?!

Дубовский: На данный момент у меня только письменная договорённость с её импресарио.

Имперская: Ну, если Вам удалось договориться с её братом – сомневаться не приходится. Что ж, поздравляю! Это самый звёздный состав, который только можно придумать. Позвольте узнать, кто подбирал труппу?

Дубовский: Режиссёр. Мне его порекомендовали в Большом театре, он у них что-то ставил.

Имперская: Уж не Бергонци ли?

Дубовский: Да, точно! Вы его знаете?

Имперская: А кто его не знает?! Теперь ясно, почему Косицына дала своё согласие! И понятно, зачем Бергонци пригласил Поленина. (загадочно улыбается) Это потрясающе!

Дубовский: Так Вы согласны?

Имперская: Нет, конечно! Я искренне за Вас рада, но принять участия в этой постановке никак не могу.

Дубовский: (искренне не понимая) Но почему?!

Имперская: Я не желаю обременять господина Вронского своим присутствием. Не хотелось бы, чтобы он исполнил своё обещание и лишился голоса.

Дубовский: Что Вы! Он уже десять раз раскаялся и взял свои слова обратно!

Имперская: Слово не воробей – вылетит, не поймаешь

Дубовский: (осторожно) Но мне казалось, Вы его простили.

Имперская: С тех пор утекло слишком много воды – обстоятельства изменились. Что ж, приношу Вам свои искренние извинения за то, что посмела отнять столько Вашего бесценного времени впустую. (встаёт)

Дубовский: Постойте! (резко встаёт и подходит к ней) Не рубите с плеча, не решайте сгоряча, как говорится! Хотя бы подумайте! Я согласен на любые условия – только не отказывайте сразу!

Имперская: Насколько я поняла, эта постановка и так обойдётся Вам очень недёшево. Я не посмею обременить Вас ещё больше. А посему… (хочет уйти, но Дубовский берёт её за руку)

Дубовский: (срывается) Прошу Вас, умоляю! (падает на колени) Не делайте этого!

Имперская: Не вижу ничего смертельного. (хочет вырвать руку, но Дубовский не отпускает её)

Дубовский: Если эта постановка не состоится, мне грозит… пожизненное заключение с полной конфискацией имущества. И только Вы можете меня от этого уберечь.

Имперская: Вы можете найти другую исполнительницу на эту партию. И сделать это не так трудно. (вырывает руку и отходит)

Дубовский: Сделать это просто невозможно! (опускает голову. Имперская останавливается, но не поворачивается) Главным условием режиссёра было участие Косицыной, а главное условие Косицыной – Ваше участие в партии Кармен. Если откажетесь Вы – откажется Косицына; откажется Косицына – откажется итальянец; а откажется он -… Я просто не успею собрать новую труппу!

Имперская: В таком случае, замените баритона. Я полагаю, в арсенале Косицыной есть и более именитые певцы, готовые бросить любые постановки ради спектакля с её участием.

Дубовский: Боюсь, это тоже невозможно. С Вронским контракт был подписан ещё несколько месяцев назад.

Имперская: Могу только посочувствовать и пожелать Вам удачи.

Дубовский: Не будьте так жестоки! Приоткройте хоть немного Вашу душу! Моя жизнь находится в Ваших руках. Не выбрасывайте её так цинично в помойное ведро! Если в Вас есть хоть что-то живое, я взываю к нему! (снова опускает голову)

 

Имперская какое-то время стоит молча.

 

Имперская: Господи! Как ничтожны стали мужчины! Видели бы Вы себя со стороны, свою мелочность и немощность! (вздыхает и, обойдя Дубовского, садится в кресло, на этот раз вальяжно) Ну, так и быть, я помогу Вам. (Дубовский поднимает голову) Но только ради Косицыной – если она настояла на моём участии, значит, я ей нужна. Так что не приписывайте моё согласие своему актёрскому, а точнее шутовскому, таланту. Садитесь – и обговорим мои условия.

 

Дубовский медленно поднимается и садится на диван.

 

Имперская: Я надеюсь, Вы понимаете, что у Вас нет выбора, и Вы вынуждены согласиться на все мои условия. Поэтому сразу предупрежу: я намерена Вас разорить. Пусть это послужит Вам уроком. Вы молоды, энергичны и предприимчивы – Вам не составит большого труда начать с нуля и вернуть себе всё состояние. Урок пойдёт Вам на пользу. Итак. Условия мои просты. Мой гонорар – как у Косицыной, ни копейкой больше, ни копейкой меньше. Коллектив (исключая солирующий квартет) – должен быть приглашён из Косицынграда. Репетиции и постановка – в Опере Косицыных.

Дубовский: Но у них же неадекватные гонорары!

Имперская: А я уже предупредила, что намерена Вас разорить. Или Вы согласитесь, или -…

Дубовский: Я согласен.

Имперская: Отлично. И последнее условие…(Дубовский смотрит на неё с ужасом в глазах) Не пугайтесь, оно должно прийтись Вам по душе. Я заметила, что у Вас неплохие актёрские способности, и посему Вам придётся немного поиграть. С сегодняшнего дня все окружающие должны быть уверены, что между нами серьёзные отношения. Вам надо разыграть влюблённого рыцаря. И это всё.

Дубовский: Пожалуй, теперь это условие самое сложное для меня. Как можно разыгрывать чувство к мрамору?!

Имперская: Как грубо! А ещё несколько минут назад Вы были готовы жениться на мне.

Дубовский: А теперь благодарю Бога, что тот не дал этому свершиться!

Имперская: Вообще-то, это я не дала этому свершиться. Но это уже не важно. Но я ведь Вас ни к чему не принуждаю! Если не хотите – можете отказаться и думать обо мне всё, что Вам заблагорассудится. Благо, время у Вас на это будет – наша тюремная система располагает им в избытке.

Дубовский: Только теперь я вижу, насколько прав был Вронский, когда называл Вас холодной и циничной. Но выбора у меня действительно нет.

Имперская: Вот и хорошо. А теперь (встаёт), прошу меня извинить, но у меня дела. (протягивает вставшему Дубовскому руку)

Дубовский: (целует её) Всего доброго. (поспешно выходит)

Имперская: (одна) Холодная и циничная? Да что вы обо мне знаете?! Хотя, может, это и к лучшему - что ничего не знаете. (быстро уходит)

 

ЗАНАВЕС

 

СЦЕНА 2.

 

Спустя несколько месяцев. После постановки «Кармен».

Дача Дубовского. Кабинет из 2 картины 1 действия. Дубовский сидит за столом, спиной к двери.

 

Дубовский: (один) Даже не верится, что всё это закончилось! Боже, какое облегчение! Вот уж никогда бы не подумал, что буду так страдать и мучиться из-за женщины. Ладно, если бы она действительно закрутила со мной роман, а так – подобный спектакль стоил мне большого здоровья. Нет ничего более ужасного, чем целовать мрамор и разыгрывать чувства к статуе! Как я рад, что всё закончилось!

 

После короткого стука в кабинет заглядывает Подлизин.

 

Подлизин: Вы позволите?

Дубовский: (повернувшись к двери) Проходи, садись. Что у тебя?

Подлизин: (читает лист бумаги) «Госпожа Косицына и синьор Бергонци благодарят Вас за великолепный спектакль и приносят свои извинения в связи с тем, что вынуждены были уехать и не смогли принять Ваше приглашение».

Дубовский: Баба с возу – кобыле легче! Что ещё?

Подлизин: Мы продолжаем получать счета из Косицынграда.

Дубовский: Что на этот раз?! Мы уже оплатили костюмы и стилистов, монтажников и художников. Что ещё?!

Подлизин: Гонорар для хора. Останется только оркестр.

Дубовский: Господи! (проводит рукой по лицу) Мы сможем их оплатить?

Подлизин: Не уверен. Надо будет брать ссуду. Хору мы заплатим, но вот оркестр… Боюсь, нас разорила аренда и гонорары солистам…

Дубовский: Да уж, Имперская умеет держать своё слово…

Подлизин: То есть?

Дубовский: Она пообещала разорить меня и - пожалуйста! Ей это удалось с завидной лёгкостью. Кстати, она получила гонорар?

Подлизин: Да, и в полном объёме перевела его на счета детских домов.

Дубовский: Что ни говори – Имперская потрясающая женщина! Она разорила меня, и сама не заработала на этом ни копейки! Кто бы мог подумать!

Подлизин: Да, неожиданный поворот.

 

В дверь твёрдо стучат.

 

Дубовский: Входите!

Вронский: (открыв дверь) Прошу прощения за беспокойство.

Дубовский: Какие-то проблемы?

Вронский: Мне нужно с Вами поговорить.

Дубовский: (вяло) Вронский, давай в другой раз.

Вронский: Это срочно и не терпит отлагательства.

 

Дубовский глубоко вздыхает и делает знак рукой Подлизину. Тот выходит, аккуратно прикрыв за собой дверь.

 

Дубовский: (Вронскому) Садись. Я слушаю.

Вронский: (пройдя, но, не садясь) Я хочу, чтобы Вы ответили мне на один вопрос. Но ответили честно, не пытаясь что-либо скрыть. (выжидает несколько секунд) Любите ли Вы Марию Магдалину?

Дубовский: (сделав вид, что не расслышал) Имперскую? Люблю ли я Имперскую?!

Вронский: Я просил бы Вас быть честным со мной.

Дубовский: (с усмешкой) Вронский, Вронский! Как мне тебя жаль! Она не та женщина, за которую следовало бы бороться!

Вронский: Я просил бы Вас не оскорблять её имя! И я не намерен отступать!

Дубовский: Вронский, остынь! Сядь и выпей воды. (придвигает ему графин)

 

Вронский, немного помявшись, садится.

 

Дубовский: Ты хочешь узнать о моих чувствах к этой женщине? Что ж, изволь. Спроси ты меня пару месяцев назад, я был бы готов хоть стреляться за неё. Да, я был влюблён. Слепо и безрассудно. Но! Ей удалось остудить мой пыл буквально за несколько минут. Растопить такой айсберг не в силах ни один пожар! Она слишком холодна и цинична! Её нельзя любить!

Вронский: Вы хотите сказать, что не испытываете к ней никаких чувств?

Дубовский: Ну, не то, чтобы никаких! Только, боюсь, хорошего в этой палитре мало.

Вронский: Но у вас же был роман! Не станете же Вы отрицать и это?!

Дубовский: Роман?! О чём ты говоришь?! (почти смеётся, но, замечая чересчур сосредоточенное лицо Вронского, обо всём догадывается) Только не говори… что сам в неё влюблён! И ты всё это время ревновал её? Ко мне?! (Вронский продолжает молчать) Господи! Вот уж точно ведьма! А она ведь знает о твоих чувствах! Теперь я, наконец, понял, зачем она всё это делала. Вот уж правда: нет предела совершенству. И цинизмом она овладела в совершенстве. (достаёт из стола контракт с Имперской и протягивает его Вронскому) Последний пункт, прочти.

Вронский: (читает) «…Наниматель обязуется на людях имитировать любовную связь с Работником» Вы надо мной издеваетесь?! (резко встаёт, бросив бумагу на стол)

Дубовский: Не я. Это было условие Имперской. Я не знаю, что между Вами произошло, но способ мести она избрала поистине дьявольский. И я могу только догадываться, что ты должен был чувствовать всё это время.

Вронский: И Вы хотите, чтобы я в это поверил?!

Дубовский: Я ничего не хочу. Ты спросил – я тебе ответил.

 

Вронский берёт документ и ещё раз его перечитывает.

 

Дубовский: Должен признать, мне стоило огромного труда выполнять этот пункт. Я бы предпочёл тюрьму или каторгу, если бы заранее знал, чего это будет стоить! Разыгрывать роман с человеком, который в это время разоряет тебя! Это оказалось сильнее меня. А она лишь смеялась мне в лицо и оставалась холодно - безучастной. Вронский, она играла нами! Люди для неё – марионетки, и она может найти ниточку к каждому. А потом дёргает за неё и получает от этого неимоверное удовольствие. А когда игрушка надоедает – она выбрасывает её без зазрения совести и меняет на новую. Желал бы я больше никогда в жизни не сталкиваться с ней!

 

Вронский ещё какое-то время молчит, но потом резко обретает дар речи.

 

Вронский: Так значит между вами ничего не было?

Дубовский: Боже меня упаси!

Вронский: Значит, она Вас не любит? (радостно) Значит, она мстила мне?

Дубовский: Я не понимаю твоей радости…

Вронский: Борис Абрамович! Она меня любит! Спасибо Вам! (подходит к нему и трясёт его руку) Вы подарили мне новую жизнь! Спасибо!

Дубовский: Вронский, одумайся! Она попользуется тобой, вывернет наизнанку и выбросит!

Вронский: Пускай! Но я ей не безразличен! Вы понимаете, что это значит?!

Дубовский: То, что она не оставит тебя в покое. Она не любит, когда касаются её чувств!

Вронский: Нет, Вы не понимаете! Если она ради меня разыграла роман с Вами, значит, она хотела причинить мне боль! А это значит, что я задел её за живое. Она умеет чувствовать! Она умеет любить! Она любит меня! Спасибо! (отходит к двери)

Дубовский: Вронский, не делай этого!

Вронский: Мы будем счастливы, вот увидите! (выходит)

Дубовский: (один) Ещё одна жертва! Боюсь даже подумать, что она может с ним сделать!

 

ЗАНАВЕС.

 

СЦЕНА 3.

 

Дом Имперской. Сцена пустая, свет выключен. Отчаянный стук в дверь со звонком.

 

Имперская: (выходит в домашнем халате, включает свет и подходит к двери) Господи, ну что за люди?! (резко открывает дверь)

 

Немая сцена.

 

Имперская: (грубо) Какого чёрта Вы здесь забыли?! Вы хоть на часы смотрели?!

Вронский: Это не ждёт до утра. Я и так тянул слишком долго. (проходит и закрывает за собой дверь) Я люблю Вас!

Имперская: Вы пьяны! Я прошу Вас покинуть мой дом.

Вронский: Я не смогу этого сделать, пока не услышу от Вас правду.

Имперская: Какая ещё правда Вам нужна? (скрещивает на груди руки)

Вронский: У Вас был роман с Дубовским?

Имперская: Вас это не касается!

Вронский: Касается! Ведь Вы из-за меня устроили этот спектакль. Я всё знаю, я видел Ваш контракт. Чего Вы боитесь?

Имперская: Оставьте меня! (отворачивается)

Вронский: Никогда! Пока Вы в глаза мне не скажете, что не любите меня.

 

Имперская медленно поворачивается и смотрит в его глаза.

 

Имперская: Я вас не люблю! Довольны? А теперь выметайтесь отсюда!

Вронский: Почему Вы врёте? К чему скрывать, к чему лукавить?

Имперская: Вы не в театре! Подобные цитаты не придадут веса Вашим словам! А уж коль Вы упомянули Онегина – полагаю, Вам не стоит напоминать финал. Так что давайте опустим всю седьмую картину и сразу перейдём к последним репликам.

Вронский: Я думаю, до финала ещё далеко. Я ещё не услышал правды!

Имперская: Зачем Вам это, Вронский? Что Вы будете с ней делать? Или Вы надеетесь пополнить за мой счёт свой донжуанский список? Боюсь, у Вас ничего не выйдет. (садится на диван)

Вронский: Если бы Вы только знали, как жестоко ошибаетесь на мой счёт! (подходит и становится к ней лицом) Я не играю – мне это ни к чему! А если бы я хотел развлечься, я нашёл бы более подходящее место, и сюда бы точно не приехал! Вы не замечаете чувств других людей /впрочем, как и своих… /. Не замечаете, как заставляете людей страдать! Почему Вы так жестоки?

Имперская: Вы мне льстите! У любого человека есть выбор. И если кто-то выбирает путь страдания – это его право. Не надо вешать на меня все грехи человечества! Я Вам не Мессия!

Вронский: Неужели в Вас нет ни капли сострадания?

Имперская: А с какой стати я должна сострадать здоровым и вполне самодостаточным человеческим особям?! Я могу сострадать сбитой собачонке или брошенному ребёнку! А взрослые люди сами могут о себе позаботиться.

Вронский: Как Вам удаётся сводить всё к сухой, логичной объективности?! У Вас все просто, всё можно вписать в готовую схему и разложить по пунктам. Каждое явление для Вас – частный случай из общего свода правил. Но должны же существовать и исключения! Ничто не совершенно!

Имперская: Не вижу ничего дурного в стремлении к нему. Только порочные люди придумывают всевозможные исключения для своего оправдания.

Вронский: На любой вопрос у Вас есть готовый ответ. Вы живёте по таблице. И боитесь выйти за её рамки!

Имперская: По-моему, о моих страхах мы уже говорили. Но специально для Вас я могу повторить: я ничего не боюсь.

Вронский: Боитесь! Вы боитесь любви. Боитесь впустить её в своё сердце, отдаться чувствам. Вы хотите оставаться безучастным сторонним наблюдателем. Но чем больше Вы будете закрываться и прятаться, тем больнее Вам будет, когда Вы не сможете больше контролировать своё сердце, когда оно проснётся. Вы не можете управлять им – это не дано ни одному человеку. Мы не машины!

Имперская: А что Вы обо мне так печётесь? Вам-то не всё равно: будет мне больно или не будет? Какое Вам до всего этого дело?!

Вронский: Вы не сможете этого понять, а я не смогу объяснить. Мы поговорим об этом, когда Вы полюбите. (отходит к двери) А сейчас этот разговор бесполезен. Вы глухи к моим словам. (открывает дверь, но немного помедлив, добавляет) Ещё никогда раньше я не встречал более сухого, циничного, злого и жестокого существа! (выходит, закрыв за собой дверь)

 

Имперская какое-то время сидит, как раньше – с прямой спиной, скрещенными руками и высоко поднятой головой. Постепенно на её глаза наворачиваются слёзы. Она их стирает, но их становится всё больше и больше.

 

Имперская: (одна) Господи, за что?! За что мне эти мучения?! Неужели я снова должна через это пройти?! И к чему были эти клятвы, что никто больше не увидит моих слёз, никто не потревожит моё сердце?! Зачем ты вошёл в мою жизнь? Зачем разбередил моё больное сердце?! Я же для тебя всего лишь увлечение, игрушка! Покорив такую вершину, ты станешь первым ловеласом! Но, попользовавшись, бросишь! Для тебя это игра, а я не смогу это пережить второй раз. На этот раз не смогу. Получив тебя, я не смогу потерять…Господи, ну, за что мне всё это?!

 

Горько рыдает и падает на подушки.

 

СЦЕНА 4.

 

Спустя некоторое время. Там же. Звонок в дверь. Имперская поднимает голову в нерешительности. Звонок повторяется. Имперская медленно встаёт, отирает слёзы и, проходя мимо зеркала, быстро приводит себя в порядок. Подходит к двери и открывает её.

 

Вронский: (заходит с виновато опущенной головой) Я должен принести Вам свои извинения. Я оскорбил Вас. Простите, я не имел права это говорить.

Имперская: (довольно тихо) Вы только сказали правду.

Вронский: (резко подняв голову, смотрит ей в глаза) Нет, это не правда! Это только внешнее впечатление.

Имперская: Странный Вы тип! Минуту назад Вы готовы были смешать меня с грязью, а теперь сами же и ищете оправдания. Зачем Вы вернулись?

Вронский: (после паузы, удивлённо) Вы плакали?

Имперская: (какое-то время смотрит ему в глаза) Думаю, аргумент «соринка в глаз попала» несколько неуместен. (отходит от двери, отвернувшись)

Вронский: (входит и закрывает за собой дверь) Вы не должны искать оправданий! Ведь это не есть проявление слабости! Я сам только что говорил, что все мы люди с живыми чувствами, и тут же начал Вас оскорблять, словно Вы и есть та машина, которую пытаетесь изобразить. Это не Вы жестоки. Это я жесток! Я и все окружающие Вас люди!

Имперская: (повышая голос) Перестаньте! Вы не на исповеди!

Вронский: Люди должны быть искренними. Посмотрите на меня! (разворачивает её за плечи) Мне нужно Ваше прощенье!

Имперская: (отводит глаза) Я Вам не священник!

Вронский: Не закрывайтесь снова в свой панцирь! Вы плакали – Вы умеете чувствовать! Так не прячьте этот дар! Если хотите ударить меня – ударьте! Кричите! Всё, что угодно, только не говорите свои моралистические фразы с мраморным лицом! Ну, что мне сделать, чтобы Вы очнулись?!

Имперская: Прекратите этот цирк! (хочет отойти, но Вронский её удерживает и, крепко обняв, целует)

 

Имперская вырывается и, оттолкнув его, отвешивает звонкую пощёчину.

 

Вронский: Ударьте снова! Только живите! Можете меня ненавидеть – только не будьте безразличной!

Имперская: Да что Вы можете знать о моих чувствах?! (взрывается) Почему Вы всё время говорите и решаете за меня?! Я не железная! Хватит испытывать меня на прочность! (чуть тише) Вы хотели видеть мою слабость, хотели сломить меня? (с наступающими слезами) Что ж, веселитесь! Браво, Вронский! Вам это удалось! Смотрите, смейтесь, торжествуйте!!! Вы победили! Но чего Вы добились? Утешилось ли Ваше самолюбие? Не напрасны ли были эти унижения?

Вронский: (тихо) Мария!

Имперская: Вы хотели видеть мои слёзы? – смотрите! Хотели, чтобы я потеряла самообладание? – смотрите!! Хотели меня унизить? – смотрите! Только оставьте меня в покое!!!(почти рыдает) Уйдите! (подходит к стене и, облокотившись на руку, плачет)

Вронский: (громче, проникновеннее) Мария! (подходит к ней)

Имперская: Неужели в Вас нет ни капли благородства? Павшую лошадь пристреливают. Так наберитесь мужества и сделайте это!

Вронский: (в голос) Мария! (разворачивает её за плечи и, опустившись на колени, целует её руки) Прости меня! Я был так жесток! Я ничего не замечал. Я могу только догадываться, сколько боли тебе причинил! Позволь мне попытаться загладить свою вину! Дай мне шанс! Только один! Я смогу доказать тебе свою любовь и искренность!

Имперская: Да не нужны мне никакие доказательства! Ты был рядом со мной всё это время и не понял одной простой истины: мне ничего от тебя не надо, только чтобы ты был рядом!..

Вронский: (восклицает, радостно и возвышенно) Мария! (встаёт и трепетно «берёт» её лицо) Каким же я был слепцом! Ревность затмила мне глаза, и я ничего не замечал! Но теперь всё будет по-другому. Теперь между нами никто и ничто не стоит. Мы можем начать с чистого листа. И пусть все эти недопонимания останутся в прошлом!

Имперская: (очень тихо, почти шёпотом) Поцелуй меня!..

 

Вронский страстно, но в то же время нежно целует её.

 

ЗАНАВЕС

 

КАРТИНА 3.

 

СЦЕНА 1.

 

Несколько месяцев спустя. Провинция. Вокальный класс в Консерватории. Марья Кузьминична занимается со студенткой над арией. Короткий стук в дверь. Студентка замолчала. Входит Имперская.

 

Имперская: Не помешаю?

Марья Кузьминична: Машенька! Матерь Божья! Неужели это ты?

Имперская: Здравствуйте, дорогая моя! (крепко обнимает её) Это, действительно, я.

Марья Кузьминична: Сколько же лет прошло?!

Имперская: Не так уж и много. Всего-то шесть с небольшим.

Марья Кузьминична: Машенька, ты ничуть не изменилась. (всматривается в её лицо)

Студентка: Марья Кузьминична, простите, можно, я побегу - у меня занятия.

Марья Кузьминична: Конечно, конечно, извини. Ты можешь доработать эту арию сама, я тебе доверяю. Только не форсируй.

Студентка: Спасибо. До свидания.

Марья Кузьминична: До четверга.

 

Студентка выходит, оглядываясь на Имперскую.

 

Имперская: Я хочу познакомить Вас с одним человеком. (подходит к двери и за руку вводит Вронского) Вот. Позвольте Вам представить: Максимилиан Вронский, мой жених.

 

Марья Кузьминична от неожиданности закрывает рот рукой и медленно опускается на стул.

 

Вронский: Здравствуйте. Я очень рад наконец с Вами познакомиться. Маша столько про Вас рассказывала. Она называет Вас матерью, и Вы единственный близкий ей человек. Позвольте поблагодарить Вас за всё, что Вы сделали для неё.

Марья Кузьминична: Ой, да что Вы! Не стоит… Простите меня, совсем старая из ума выжила (резко встаёт) – проходите, присаживайтесь!

Имперская: Марья Кузьминична, не волнуйтесь, всё хорошо, все свои. Давайте, я сделаю чай. (подходит к чайнику и, проверив количество воды, включает его) А здесь ничего не изменилось. (осматривает кабинет)

Марья Кузьминична: Машенька, ты должна была меня предупредить, что вы приедете!

Имперская: Тогда бы не получилось сюрприза! Вы-то знаете, что сухарём я только хочу казаться.

Марья Кузьминична: Да, ты всегда отличалась исключительной фантазией и безудержным оптимизмом в сочетании со взрывным характером. С тобой было нелегко!

Вронский: Совершенно с Вами согласен! Судя по всему, она не очень изменилась!

Имперская: Да что ты говоришь?! Ты ещё даже не догадываешься, что значит взрывной характер. Тут парочкой разбитых вазочек не обойдётся!

Вронский: В таком случае я не очень стремлюсь это узнать.

Марья Кузьминична: Машенька, ты сказала, что господин Вронский…

Вронский: Максимилиан. Называйте меня по имени.

Марья Кузьминична: Хорошо. (Имперской) Ты сказала, что он твой жених? Или я ослышалась?

Имперская: Нет, Вы не ослышались. Мы, действительно, решили пожениться. И приехали лично пригласить Вас на нашу свадьбу.

Марья Кузьминична: Как я за вас рада! Наконец ты встретила человека, который может и хочет терпеть твой характер! Максимилиан, как Вам удалось растопить её сердце?

Вронский: Не без труда. Но когда оно начало отогреваться, стало намного легче.

Имперская: Хватит обсуждать моё сердце! Я думаю, существует много других интересных тем для обсуждения!

Вронский: Дорогая, здесь никто не покушается на твой внутренний мир, ты же знаешь! (обнимает её) Но в одном ты права – мы вполне можем поговорить о чём угодно другом. Мария Кузьминична, Вы ведь приедете к нам? Только остановиться Вы должны непременно в нашем доме.

Марья Кузьминична: Ну, что Вы! У меня в Москве живёт старинная подруга, я остановлюсь у неё. Я не стану вас стеснять.

Имперская: Перестаньте говорить глупости! Вы обидите меня, если остановитесь в другом месте! У нас много свободного места.

Марья Кузьминична: Что ж, если ты так настаиваешь… Я буду только рада. Я обязательно приеду!

 

Имперская подходит к ней и крепко обнимает. В это время, после короткого стука, в кабинет заглядывает один из молодых педагогов.

 

Педагог: Марья Кузьминична, Вы ещё не ушли?

Марья Кузьминична: Володя, проходи.

Педагог: (замечает Имперскую) Глазам своим не верю! Добренькая! Ты? Картина Рембрандта: «Возвращение блудной дочери»!

Имперская: К твоему ужасу! Я же говорила, твои кошмары не закончатся!

Педагог: Я всегда говорил, что фамилия тебе Злючка! Где же тебя носило все эти годы?

Имперская: Никак соскучился? Тебе всегда нравилось ощущать себя ничтожеством – ты просто купался в своей никчёмности!

Педагог: А ты в том, как унижала людей. Это тебе удавалось лучше всего. Поделись, где повышала квалификацию? У нас появилась высшая школа стерв?

Вронский: (резко встав) Молодой человек, потрудитесь извиниться!

Педагог: А ты-то кто? Её телохранитель или очередная жертва?

Имперская: Слушай, обертон поросячьего визга! Ты как был бескультурной и неотёсанной деревенщиной, так и прогрессируешь в этом направлении. А посему, место тебе только что в местном театре, да на птичьем базаре, что по сути одно и тоже. Так что сделай одолжение, закрой дверь с той стороны!

 

Педагог осматривает всех, всматриваясь в лицо Вронского. Затем отходит к двери.

 

Педагог: Марья Кузьминична, Вас подвезти?

Марья Кузьминична: Спасибо, Володя, сегодня не надо. До завтра.

Педагог: Всем приятного вечера! (выходит)

Имперская: Простите, но я не могла промолчать.

Марья Кузьминична: Ничего, вы никогда не ладили. Он всегда завидовал твоему таланту и популярности. А ещё он всегда был влюблён в тебя и просто с ума сходил оттого, что ты его не замечала.

Имперская: Я не могу обращать внимание на каждое ничтожество! Прости, Макс. И спасибо, что вступился. Ещё никто не пытался этого сделать – я привыкла рассчитывать только на свои силы.

Вронский: Теперь всё изменится. (подходит к ней и обнимает) Тебе больше не придётся этого делать. Ведь твои проблемы – это мои проблемы.

Марья Кузьминична: Как приятно на вас смотреть! Я так за вас рада!

Имперская: Спасибо. Я сама за нас рада!

 

У Вронского звонит мобильник.

 

Вронский: Простите, я должен ответить.

Имперская: Конечно. Мы найдём, о чём поговорить.

 

Вронский выходит. Имперская подходит к вскипевшему чайнику и разливает по бокалам чай.

 

СЦЕНА 2.

 

Те же, без Вронского.

 

Марья Кузьминична: Кроме того, что он великолепный певец, он ещё и очень чуткий человек. Кто бы мог подумать. Я думала, он такой же Дон Жуан, как и его коллеги!

Имперская: Честно говоря, я тоже. Правда, моя проверка, на которую ушло несколько месяцев, доказала обратное. Он покорил меня с первой же секунды, но я не могла в этом признаться. Вы ведь знаете, я не из тех, кто афиширует свои чувства.

Марья Кузьминична: Да, ты всегда была очень осторожной и недоверчивой. И видишь, не зря. Ты избежала многих проблем и ошибок.

Имперская: Но и своих я совершила немало. Надеюсь, на этом всё закончится.

Марья Кузьминична: Что ты имеешь в виду?

Имперская: Я причинила много зла. Вы же, наверняка, видели мои статьи. Они циничны и холодны! Я влезала в души их родственников, как вор в карманы и вытаскивала оттуда интересующую меня информацию, чтобы растоптать в пыль очередную жертву.

Марья Кузьминична: Маша, не надо об этом думать. Это была твоя работа – тебе надо было как-то себя прокормить. Теперь у тебя отпала в этом необходимость.

Имперская: Не надо меня оправдывать. Существуют сотни других способов, чтобы заработать на жизнь. Пример тому – мои книги! Почему-то в них я совершенно другая! Здесь я настоящий профессионал, не копающийся в грязном белье!

Марья Кузьминична: Наверное, потому, что это грязное бельё уже вытащили наружу до тебя десятки разных людей. Ты ведь пишешь про давно умерших.

Имперская: Вы всегда знали, как меня утешить! А мне кажется, дело в моих «персонажах». Про современных звёзд невозможно написать ничего серьёзного и положительного. А у выдающихся людей прошлого достаточно богатое творчество, чтобы отвлекаться на мелкие пошлости.

Марья Кузьминична: Возможно. Кстати, я хотела спросить про твою последнюю книгу. Ты посвятила её Вагнеру. И честно говоря, ты меня поразила – настолько убедительно ты пишешь! А мне казалось, что ты была не очень высокого мнения о нём и о его творчестве. Что-то изменилось?

Имперская: В принципе – нет. Здесь дело опять-таки в меркантильном интересе. Наверное, я никогда от него не избавлюсь. Но Вам я могу признаться. Вы знаете про сегодняшние тенденции в мировой теоретической практике?

Марья Кузьминична: Новая волна процветающего вагнерианства?

 

В это время к двери (снаружи) подходит Вронский, но, услышав разговор, решает не заходить и послушать.

 

Имперская: Да именно. И я успела вовремя просчитать ситуацию. У меня есть определённое чутьё на такие вещи. Я всегда умею быть на шаг впереди. Я почувствовала, что он скоро станет модным и популярным. И решила сделать на этом деньги, если говорить честно. Все мои книги и статьи, посвящённые ему – это всего лишь плод моего воображения, в сочетании с профессионализмом.

Марья Кузьминична: Но ты же не можешь писать того, чего не думаешь!

Имперская: Вы меня идеализируете. Я могу писать всё, что не является ложью и интересно читателю. Это жестокий мир критики – я должна писать то, что созвучно мнению толпы. И я делаю это. Я возношу их кумиров и топчу тех, от кого они отворачиваются. А он стал очередным героем нашего времени. Что ж, их право! Пока он им интересен – я буду делать на этом деньги и имя.

Марья Кузьминична: Ты не боишься потеряться в этой игре?

Имперская: Нет, теперь не потеряюсь. Судя по последним событиям в моей жизни, он станет последней моей жертвой. Одно меня радует – он об этом никогда не узнает!

 

После этих слов Вронский с ужасом смотрит на дверь и поспешно уходит.

 

Имперская: И потом, я не пишу ничего такого, чего нет на самом деле. Другой разговор, что это не совпадает с моим мнением. Но ведь это не важно. Вагнер – великий композитор, хочу я того или нет!

Марья Кузьминична: Ты права. За это я тебя всегда уважала – ты умеешь не потеряться и сохранить своё мнение. И ты никогда не искажаешь действительность, не обманываешь ни себя, ни других. Просто твоя сила убеждения очень сильна - а сегодня очень многие предпочитают следовать чужим мыслям, вместо того, чтобы думать самим.

Имперская: Так было всегда. А умные люди делают на этом деньги!

Марья Кузьминична: Ах, Машенька! Я так рада, что ты приехала! (обнимает её) Как мне тебя не хватало!

Имперская: Спасибо! Мне Вас тоже очень не хватало! Как я могла так долго жить вдали от Вас?! Обещаю, что впредь я буду чаще приезжать!

Марья Кузьминична: Расскажи мне, как вы познакомились с Вронским?

Имперская: О! Это очень интересная история!

 

Имперская с Марья Кузьминична взявшись за руки садятся рядом и начинают тихо разговаривать. В это время медленно опускается

 

ЗАНАВЕС

 

ДЕЙСТВИЕ 3

 

КАРТИНА 1.

 

Несколько месяцев спустя. Квартира Павлова. Обставлена очень скромно и бедно, с выдержанным вкусом. Входят Павлов и Вронский.

 

Павлов: Дружище Вронский! Как я рад нашей встрече! Сколько лет!

Вронский: Совершенно с тобой согласен. Мы так давно с тобой не разговаривали. Это просто непростительно!

Павлов: Проходи, садись. Извини за скромность. Не могу предложить ничего, кроме водки и кофе.

Вронский: Ты начал пить?

Павлов: Нет, эта роскошь не для меня. Но бутылочку для рук и клавиатуры я всегда держу.

Вронский: В таком случае не посмею тебя разорять. Ничего не надо, спасибо. Нам и без этого найдётся, чем занять друг друга. Сколько всего произошло за это время…

Павлов: Да, много неприятного.

Вронского: Давай, начнём с хорошего. Я слышал, ты решил сделать сольную карьеру? Давно пора!

Павлов: Да, я уже давно об этом думал. А теперь, когда все мои солисты ушли в свободное плавание, мне больше ничего не остаётся: либо идти преподавать в школу, либо опробоваться в качестве вольного художника.

Вронский: Алексей, ты себя недооцениваешь! Лучше пианиста я в своей жизни не встречал! И всегда поражался, почему ты опускаешься до такой пыльной работы! Ты солист по сути. Могу только догадываться, чего тебе стоило глушить это в себе и постоянно подстраиваться под все капризы не всегда грамотных певцов!

Павлов: В этом смысле мне везло. Мои солисты были относительно грамотны.

Вронский: (смеётся) Ты всегда умел делать комплименты!

Павлов: Золотое было время… И зачем ты ушёл в большую оперу и этот шоу-бизнес?

Вронский: Эх, Лёха! Я не такой романтик. Всё это осталось в молодости. Я стал материалистом. Тогда я сам получал дикое удовольствие от наших концертов. Мы перепели почти весь камерный репертуар.

Павлов: Почти! Осталось ещё очень много произведений, которые я хотел с тобой сделать.

Вронский: Эта деятельность не принесла нам ничего, кроме убытков.

Павлов: Я с тобой категорически не согласен. Кроме опыта, который ты бы не смог приобрести нигде и никогда, ты получил популярность, как в профессиональных кругах, так и среди любителей.

Вронский: Ну, популярность – дело не пыльное сегодня. А насчёт опыта я с тобой должен согласиться. Ты многому меня научил. И я бесконечно тебе за это благодарен. Ты сделал из меня исполнителя высокого уровня. И это несправедливо, что ты вынужден жить в таких условиях, в то время как я…

Павлов: Макс, не надо. Здесь дело в другом.

Вронский: Ты имеешь в виду свой развод? Я что-то слышал об этом, но, честно говоря, не в курсе. Что произошло?

Павлов: Банально до смешного! Увлёкся красивой девушкой. Когда она сказала, что беременна, мне пришлось жениться на ней. Ребёнок не родился, она обвинила меня и подала на развод. Я чувствовал себя виноватым и отдал ей почти всё, что у меня было.

Вронский: Мне жаль.

Павлов: Да нет, всё нормально. Она просто меня развела. Забеременела специально, чтобы выйти за меня. И аборт сделала специально, чтобы обобрать меня. Ты же знаешь, моя честность – моё слабое место. И она этим воспользовалась.

Вронский: Ты это точно знаешь? Неужели женщина способна убить собственного ребёнка ради денег?!

Павлов: Некоторые способны ещё и не на такое. А знаю я из первых рук. Аборт делала моя кузина, она работает в одной из московских клиник. Когда она описывала мне состояние моей бывшей, я даже не смог дослушать до конца. Она смеялась и шутила, словно это для неё обычное дело, вроде похода в магазин. До того я никогда раньше не сталкивался с такой жестокостью в женщинах. Жестокость на грани с безумством!

Вронский: Как я тебя понимаю! Кто бы мог подумать, но я наступил на те же самые грабли!

Павлов: Ты о чём? Я не совсем понимаю.

Вронский: Боже мой, Лёша! (встаёт) Да весь мир уже знает!

Павлов: Ты про Марию?

Вронский: (с усмешкой) Марию? Я тоже её так называл… Нет, я про Имперскую. Холодная, циничная и жестокая. Это самая коварная женщина из всех, кого я только знаю!

Павлов: Что произошло?! Ты должен мне всё рассказать?

Вронский: Зачем? Это ничего не изменит…

Павлов: Не думаю. Я слишком хорошо её знаю, чтобы поверить, что она своими руками разрушила своё счастье!

Вронский: Нет, она не так глупа. Если бы не случайность, я бы оказался в твоей ситуации.

Павлов: Но ей не нужны деньги. Она гордая и самодостаточная женщина, и никогда не унизится до такого!

Вронский: Вот именно в силу своей гордости и самодостаточности она и решила меня окрутить. Она знает о моей слабости к ней. Если бы ей удалось выйти за меня, она бы превратила меня в своего раба!

Павлов: Извини меня, но это бред!

Вронский: Нет, не бред. Она понукала мною с первой минуты знакомства.

Павлов: Это противоречит само себе. Ей нет резона выходить замуж за того, кого она уже растоптала! А что ты имел в виду под случайностью, благодаря которой, по твоим словам, ты избежал ошибки?

Вронский: Божье провидение! Когда мы были в N /она знакомила меня со своим педагогом/, я вышел из кабинета, чтобы поговорить по телефону. Поговорив, я не стал заходить, чтобы не прерывать их разговор. Я услышал то, что моим ушам не предназначалось.

Павлов: Ты подслушал их разговор?

Вронский: Совершенно случайно. Но услышал то, что разбило всё светлое, что могло ещё существовать между нами. (после небольшой паузы) Женщины любят обсудить нас за нашей спиной. И то, что я услышал, оказалось моей характеристикой. Её голос был холодным и насмешливым. Она просчитала каждый шаг, все комбинации были стопроцентно выверены. Провала не должно было быть.

Павлов: Я тебя не понимаю.

Вронский: А я сразу понял. Но вот поверить было трудно. Она объяснила, почему «связалась» со мной. Приведу её слова, буквально: «Я почувствовала, что он скоро станет модным и популярным. И решила сделать на этом деньги» и ещё «Он стал очередным героем нашего времени. Пока он интересен зрителю – я буду делать на этом деньги и имя». Спросишь, как я мог запомнить так точно? Это был шок. Они врезались в мою память. Я до сих пор слышу её голос, произносящий их. И последнее, что я услышал: «Судя по последним событиям в моей жизни, он станет последней моей жертвой. Одно меня радует – он об этом никогда не узнает!» Мне этого стало достаточно.

Павлов: В это невозможно поверить!

Вронский: Согласен. Но со своими ушами я спорить не могу! А я это слышал! (закрывает лицо рукой)

Павлов: Может, ты неправильно понял?

Вронский: А как ещё можно было это понять?! Я почти месяц изо дня в день прокручивал её слова. Я пытался найти хоть что-нибудь, чтобы убедить себя в ошибке. Но всё слишком очевидно и прозрачно! Скажи мне, что я не так понял?

Павлов: Ты уверен, что речь шла о тебе?

Вронский: Лёша, не ищи ей оправданий за гранью реальности! Те два месяца, которые мы были вместе, я был единственным человеком, о ком она писала!

Павлов: (словно сам с собой) И как оказалось – последним…

Вронский: То есть?

Павлов: С тех пор, как вы расстались, она не написала ни строчки.

Вронский: Её дело…

Павлов: Не знаю. Не очень похоже на обычный провал. Она не из тех, кто опускает руки. Обычно после неудачи она только ещё больше ожесточалась и начинала работать с удвоенной силой.

Вронский: Значит, я оказался больше, чем просто «провал». И что, я должен этим гордиться?

Павлов: Ты же знаешь её – она профессионал высочайшего уровня. А это означает, что в работе не может быть ничего личного. Это же могли бы подтвердить твои слова. Но если бы ваши отношения были бы для неё только работой, их разрыв не повлёк бы такой реакции.

Вронский: Может, она просто сменила псевдоним? Чтобы скрыть свои ошибки. Она мастер маскировки.

Павлов: Нет, Макс. Всё не так просто. И она не меняла псевдоним – она просто ушла со сцены!

Вронский: Ну, и Бог с ней! Я не хочу иметь с ней ничего общего!

Павлов: Мы в ответе за тех, кого приручили. Помнишь? А ведь ты бросил её. Бросил, ни слова не сказав.

Вронский: Прости, Лёша, но это наше с ней дело!

Павлов: Я бы с тобой согласился в любой другой ситуации, но не сейчас. Что бы ты ни говорил, она женщина, и она – слабая сторона в этом деле. Ты поступил грубо и жестоко. А у неё никого нет. Ей некому пожаловаться, и за неё некому заступиться.

Вронский: Я тебя умоляю! Она сама может кого угодно разорвать в клочья! Ей не нужна защита!

Павлов: В работе, но не в личной жизни. Возможно, ты не так хорошо её знаешь, как я. Мы учились с ней вместе, на одном курсе. И поверь мне, я её знаю, и знаю, насколько она чувствительна. Обычно она старается никого не подпускать к себе близко. В консерватории у неё был один случай. Её партнёр по оперной студии очень красиво ухаживал за ней, и она поддалась. Но, переспав с ней, он бросил её. У Маши был нервный срыв, она хотела покончить собой. Она закрылась в плотный панцирь. Марье Кузьминичне удалось вернуть её к нормальной жизни. Но на это ушло три года. И никого, кроме неё, Маша к себе больше не подпускала. Судя по всему, до тебя. Она хоть раз позволяла себе проявление эмоций при тебе?

Вронский: (немного растерянно) Да. В первый же день в меня была брошена ваза.

Павлов: А ещё? Что-нибудь более интимное. Что-нибудь, что было проявлением слабости?

Вронский: (садится) Она плакала…

 

Немая сцена.

 

Павлов: И ты до сих пор ничего не понял?

Вронский: Что именно?

Павлов: Господи, да это ты сухарь! (встаёт) Неужели ты не смог за это время понять, что она любит тебя?

Вронский: Она не способна любить!

Павлов: Кого ты хочешь в этом убедить?

Вронский: Этот разговор не имеет смысла! (встаёт и отходит к двери)

Павлов: И то, что она чуть не выпрыгнула из-за тебя в окно? Это тоже не имеет смысла?

 

Вронский резко поворачивается и смотрит на Павлова.

 

Вронский: Откуда ты это знаешь?

Павлов: Помнишь, я говорил про кузину, которая работает в клинике? Машу привезли к ним с отравлением. Она выпила упаковку снотворного. К счастью, её обнаружили соседи – у них протекли трубы. Когда она пришла в себя, то чуть не выпрыгнула в окно. Санитары успели снять её с подоконника.

Вронский: А при чём здесь я?

Павлов: Ты идиот! (проводит по лицу рукой)

Вронский: Нет, правда. Ну, с чего ты взял, что это из-за меня?

Павлов: Потому что знаю её. Ты ничего не понял из того, что я тебе рассказал.

Вронский: Но почему она не поехала в N?

Павлов: Поехала. Когда поняла, что не сможет покончить с собой.

Вронский: Значит, у неё всё будет хорошо. Я рад за неё.

Павлов: Ты подонок! (бросается на него и хватает за грудки) Ты сломал её жизнь! Ты разбил её сердце! Ты бросил беспомощную женщину! И что? Ты доволен? Самонадеянный осёл! Чего ты добился? Повысил свою самооценку? Конечно! Не надо много ума, чтобы унизить женщину! Но ты ведь справился с Имперской! С айсбергом отечественной критики! (отпускает его, оттолкнув) Ты теперь герой! Ну, иди! Наслаждайся победой!

Вронский: Лёха…

Павлов: (отворачивается) Уйди! Мне не о чем разговаривать с тобой!

 

Вронский, немного постояв, выходит.

 

КАРТИНА 2.

 

N. Дом Марьи Кузьминичны. Стук в дверь, Марья Кузьминична подходит и открывает её.

 

Марья Кузьминична: Господин Вронский?

Вронский: (проходит и закрывает за собой дверь) Здравствуйте, Марья Кузьминична. Мне в Консерватории дали Ваш адрес. Мне нужно с Вами поговорить.

Марья Кузьминична: Лучше поздно, чем никогда… Проходите, присаживайтесь.

 

Вронский молча проходит и садится, дождавшись пока сядет Марья Кузьминична.

 

Марья Кузьминична: Я Вас слушаю. Что привело Вас в такую даль?

Вронский: Я не смогу жить дальше, не закончив это дело. Вы не подскажите, где я могу найти Марию?

Марья Кузьминична: А зачем? Мне казалось, Вы всё уже решили.

Вронский: Я должен был поговорить с ней…

Марья Кузьминична: Должны были. Но сейчас это уже не имеет значения.

Вронский: Имеет. Скажите, с ней было всё в порядке, когда она уехала из Москвы? Она оправилась?

Марья Кузьминична: Я не могу понять, почему Вас это беспокоит? Кажется, у Вас уже новая жена.

Вронский: Я расторг помолвку. Она меня обманула.

Марья Кузьминична: Согласна, это у Вас лучше всего получается.

Вронский: Я понимаю Ваши чувства. Но я пришёл попросить прощения. Вы должны меня выслушать!

Марья Кузьминична: (довольно грубо) Не думаю, что я могу быть Вам что-либо должна! Вы просто пытаетесь утешить Ваше самолюбие и успокоить свою совесть.

Вронский: Вы правы. Но я Вас прошу!

Марья Кузьминична: (глубоко вздохнув) Хорошо. Чего Вы хотите?

Вронский: Я признаю, что поступил грубо. Но я наказан. Можете мне поверить. Я чуть не женился на бывшей жене Павлова. К счастью, он открыл не глаза вовремя.

Марья Кузьминична: Меня не интересует Ваша личная жизнь.

Вронский: Прошу Вас, выслушайте! (после небольшой паузы продолжает) Когда я с ней расстался, я смог посмотреть на всё со стороны. Я и связался с ней только со злости. Я был зол на Марию, на её ложь. Но сейчас мне кажется, что я чего-то не понял, что-то пропустил. Мария всегда была честна, со всеми. Я ни разу не слышал от неё ни слова лжи. Да, она вела себя вызывающе, держалась высокомерно, умела играть. Но она не пыталась понравиться, никогда не втиралась в доверие и не пыталась выглядеть лучше, чем есть. А Оля… Всё наоборот. Я не услышал от неё ни слова правды. Она вся пропитана лестью и фальшью. Но она-то как раз и показалась мне ангелом. Видимо, я слеп! Коль смог так жестоко ошибиться. Чёрное кажется мне белым, а белое – чёрным. Красивая ложь гораздо более привлекательна, нежели самая обычная правда. Возможно, я понял это слишком поздно… Но это ещё больше запутало меня. Если Мария говорила мне правду, то почему Вам она сказала совершенно другое? Кому же она врала?

Марья Кузьминична: Я Вас не понимаю. Маша всегда была честна и передо мной, и перед другими.

Вронский: Но она противоречит сама себе!

Марья Кузьминична: В чём?

Вронский: Мне она говорила, что искренне любит меня и все её статьи – идущая от сердца правда. А Вам – что я всего лишь популярность, на которой можно заработать имя и деньги.

Марья Кузьминична: Господи! Да что Вы такое говорите?! Никогда этого не было!

Вронский: Я слышал это собственными ушами! В тот день, когда мы приезжали к Вам. Когда я вышел, о чём Вы говорили?

Марья Кузьминична: Вы хотели сказать, когда Вы пропали? С того дня Вы не ответили ни на один Машин звонок. Вы исчезли и не сказали ей ни слова, никак не объяснили свой поступок!

Вронский: Я уже признал свою ошибку! И буду всю жизнь её искупать. Но скажите мне, о чём вы говорили?

Марья Кузьминична: Обо всём. Мы проговорили с ней до ночи. Она искренне верила, что у Вас возникли непредвиденные проблемы…

Вронский: А сразу, когда я вышел, вы говорили обо мне?

Марья Кузьминична: (немного подумав) Да. Она поделилась своими чувствами…

Вронский: Что она сказала? Вы помните дословно?

Марья Кузьминична: Дословно – нет, но в общих чертах… Она сказала, что полюбила Вас с первой минуты, но боялась, что Вы окажетесь обычным Дон Жуаном. И что когда она убедилась, что это не так, стала самой счастливой женщиной.

Вронский: А дальше? Что она сказала потом?

Марья Кузьминична: Потом? (ещё немного подумав) Потом мы говорили о её последних статьях и книге.

Вронский: И она сказала, что пишет их только потому, что они интересны читателю? Пишет, против своих чувств. Пишет, чтобы заработать деньги и поднять имя?

Марья Кузьминична: Вы подслушивали наш разговор?

Вронский: Не совсем. Когда я закончил разговаривать и хотел зайти, я услышал ваш разговор и решил не мешать. Я совершенно случайно услышал эту часть разговора. Но Вы ведь не отрицаете, что она это сказала?

Марья Кузьминична: Почему я должна отрицать? Это правда. Временами она вынуждена была писать не всегда созвучные её душе статьи – но это не преступление и не ложь!

Вронский: До тех пор, пока не противоречит её собственным словам! Минуту назад она говорит, что искренне влюблена, а потом – что пишет только за деньги! «И, слава Богу, он об этом никогда не узнает!»

Марья Кузьминична: (догадавшись, закрывает рот рукой) Так Вы решили… что это она про Вас говорит?

Вронский: А про кого ещё?! Вы ведь сами сказали, что говорили обо мне.

Марья Кузьминична: Боже! Да у Вас паранойя! Вы вообще хоть кого-нибудь кроме себя замечаете?!

Вронский: Что Вы хотите сказать? Вы говорили не обо мне?

Марья Кузьминична: Только если Вы автор «Кольца Нибелунгов».

 

Вронский беспомощно смотрит на Марью Кузьминичну.

 

Марья Кузьминична: Неужели Вы не читали её последнюю книгу? Она ведь при Вас её писала!

Вронский: (догадавшись, шёпотом) Это невозможно!

 

За сценой начинает плакать ребёнок.

 

Марья Кузьминична: Простите, я сейчас вернусь. (выходит из комнаты)

Вронский: Этого не может быть! (встаёт и ходит из угла в угол) Хотя… Всё сходится. Она уже давно работала над этой книгой, и на моих глазах редактировала её. Я сам присутствовал на её презентации! Но почему я не понял этого сразу?! Как я мог так ошибиться?! Господи! Маша! Прости меня! Как это глупо! Как просто и как… как жестоко! Из-за собственного снобизма и слепой ревности я не увидел элементарной прозрачной истины! Что же ты должна была чувствовать? Машенька! Мне нет прощения! (хватается за голову) Я чуть не стал причиной твоей смерти! Из-за идиотской глухоты! Прости! Прости меня!

Марья Кузьминична: (входя в комнату) Разговариваете сами с собой? (садится на диван)

Вронский: Марья Кузьминична, Вы должны сказать мне, где сейчас Маша! Мне нужно так много ей сказать! Я должен попросить у неё прощения! Она должна знать, что я раскаялся!

Марья Кузьминична: Не думаю… Теперь ей это не нужно.

Вронский: Прошу Вас! Не вставайте между нами! Позвольте мне с ней поговорить!

Марья Кузьминична: Думаю, она Вас и так слышит.

Вронский: Она здесь? (начинает быстро ходить по сцене, подходя к каждой стене) Маша! Ты здесь? Ты меня слышишь? Маша, где ты?

Марья Кузьминична: Максимилиан. (он не слышит) Максимилиан! Остановитесь! (с болью в голосе) Вы не увидите её. Никогда больше не увидите.

Вронский: Но почему? Вы ведь сказали, что она меня слышит! Пожалуйста, дайте мне с ней поговорить!

Марья Кузьминична: Она Вас слышит, я уверена. Теперь она всё слышит и видит… (большая пауза. Вронский смотрит на неё, не понимая) но её больше нет с нами… Она умерла. (видя полное непонимание на лице Вронского, продолжает) Когда Маша приехала из Москвы, она была на третьем месяце беременности. На прошлой неделе у неё начались схватки, раньше срока. Её отвезли в роддом. Надо было делать кесарево сечение. Было три часа ночи, врачи только закончили отмечать свой профессиональный праздник. Хирург, делавший операцию, был пьян. Он занёс в кровь заражение. С ребёнком, к счастью, всё хорошо. Но Маша… Умерла через три дня после родов. Обычная халатность… (Вронский медленно опускается на колени) Врачи даже не принесли свои извинения – некому! У Маши никого не было… Кроме меня. И у меня никого не было, кроме Маши… Не думаю, что Ваше раскаяние теперь имеет значение.

 

Вронский стоит на коленях по центру сцены, закрыв лицо руками. Снова начинает плакать ребёнок. Вронский поднимает лицо и смотрит на Марью Кузьминичну.

 

Марья Кузьминична: Это её ребёнок… Это ваш ребёнок… (встаёт и выходит в соседнюю комнату)

 

Медленно опускается ЗАНАВЕС…