Аграфена. Ночь была тишайшей, и только жалейки прорывали её густой, тёмно - синий полог, унизанный росными звёздами, да белыми цветами мыльнянки, рождённых, чтобы сиять ненапрасно в этой короткой, летней, нощной теплоте. Впереди, мелькали вырезными пятками черевики Аграфены и её праздничный убор широко разлетался по поляне, нежно освещённой молодым месяцем. Санька не только бежал за ней, он ещё и успевал разыскать в траве, брошенный девицей по дороге наряд. Вот, летит прямо в лицо ему вясло - лента, усеянная жемчужной пронизкой, а вот пояс, запутался под ногами… а вот, звякнуло брошенное наземь монисто, блеснуло монетками и лунницами… Ну, как его не заметить? А следом, всё медленнее : тяжёлая понёва, красно - белая рубаха с широким подолом, украшенным искусными строчами, исподка, косник на алой, с золотным шитьём ленте… Аграфена кружилась, набирая ход, но внезапно остановилась, и Санька налетел на неё с ворохом одежды, чтоб ничего не потерять, как было договорено…В эту ночь ничего не должно быть потеряно… Аграфена смеётся, нагая и вольная, распускает, доселе, туго перевитую травами косу, вздымает девичьи руки вверх, вороша густые русые волосы, трепет головой, всюю свою гриву напуская на груди, что белыми кринами светлеют в ночи. А Санька идёт к ней, выранивая всю её рухлядь из рук, как заворожённый, впервой видящий девку в таком нестыдливом обнажении, зовущую его к себе лебедиными махами дрожащих рук… И вот она уже падает, повизгивая, как щеня в кутку, на тёплую купальскую росу, распоясываясь скоро, и катится по ней, увлекая за собою Саньку, на кровохлебку, на алеющую полуницу, на метёлки кукушкиных слёзок и мятлика… Душно дышит ночь со всех сторон сопелями и жалейками бобылей, сторожующих костры, далёкими девьими песнями и славлениями Яр - Купалы, Трисветлого Даждьбога. Падает Санька к Аграфене в прохладные обьятия, и шепчет ей, шепчет всё, о чём думал. О чём столько раз жадал - мечтал бесполезно… - Яр - Купало, светлый Боже…- Шепчет Аграфена, крутясь в траве, сминая кровохлебку и зверобой белошёлковым телом, рунными волосами, влажными и липкими от росного грудия. - Помози Боже в моих болях, да невзгодах, вымой, рось, мои болести, Святый Яре, гори ясно! - Гори ясно…- Шепчет Санька, обвивая Аграфенин стан, полынь волос её вдыхая по саму душу… И просыпается… Голубеет раннее утро. Одр его влажен и горяч - недаром ему Аграфена снилась… С досадой открывает Санька глаза, и с досадой глядит оземь на нестроганные чёрные доски пола, на рогожку, сплетённую из очеретяного стебля. - Вот бес попутал…- Шепчет он и крестится, глянув на закопченный образ в красном куту. Под образом стоит дедний чур - деревянный идольчик в шапке, и с шестилучевой розеткой на животе : здесь положено так, на украйне… Христос, сам есть, а Перун всем есть Бог… Почто ему привиделись купальские игрища, на которые никогда он пущен не был? И так ясно…Так явно! Словно они, прожиты им самим, некогда… Слышны удары плети - пуги по улице. Займают коров на выпас… Ах, ныне день евоный, Санькин, а всё запамятовал… Скоро вскочив в порты и натянув рубаху, Санька босой выбег во двор. Не успев до ветру сгонять, он вышел за ворота, где уже собралось внушительной стадо. Пасли в Обуховке всеми хатами, в очередь, чтоб ребята не ленились. И боярский дом подпаска давал - Дудку, да Санька нынче Дудку назначил ехать встречать отца с торга, вместе с дворовыми и ключником. Боярин Обухов своё стадо имел, но пас вместе с другими, с огнищанами, чтоб не отделяться от люда, а больше уважения стяжать. Хотя, сам Санька должен был встречать отца, но, ежли он не пойдёт пасть, он не увидит Аграфену, с которой ещё поговорить можно, пока коровы проходят мимо еёного дома. Отец не заругает, ибо Санька на коне пасёт, а это ему пригодиться скоро. Скоро он поверстается в службу, вот только в поле сходит, и, коли удачно, то ещё и повоюет. Саадак ему уже готов, тетиву уже заменили на более крепкую, он пробовал стрелять… Пробовал, да не до проб будет скоречко. Конь у Саньки соловый, редкий, белогривый, и весь цветом, как песок. Без седла его резвит Санька, укрепляя коленки свои. С детства он валился с коней, не сдержась, а теперь одюжил науку держать конячью спину ногами - крепко. И теперь не сшибить его ни в намёте, ни в рыси… По улице катют клубы пыли в которых теряются пешие ребята – пастушки, но сегодня только двое на конях - Санька и Лешко, соседский паренёк. У одного Саньки в хозяйстве шесть коров, три телки и молодой бычок - сеголетка. Он ещё ходит в стадо, но скоро его сведут к волобуям. Вот и Агашин дом…Вот она, его разлюбушка, выпускает коровок из калитки. Стоит, уже прибраная, с долгой косою, с припухшим ото сна лицом. Стоит, зевает…прикрывает сахарные уста свои розовой ладошкой, и притуляется до столбца - вереи, закинув босую ногу за ногу. Следит, сколько коров прошло, и не едет ли Санютка… Санька так загляделся, что забыл поздравствовать Агашу, которую тут же позвали назад, в дом. Она, его приметив, только блыснула улыбкой, как сакирой по сердцу своего почётника…и пропала во дворе, притворив за собою калитку. Саньке стало жарко, и он вдарил коня по бокам босыми пятками. Что - же, на будущий год Аграфене уже четырнадцать. И кому же, как не ему взять её за себя? Санька до самого луга ехал и лыбился, и мечтал, как завалит Аграфену на меховые постели, как дрогнут светцы по углам ихнего брачного ложа и дружки грянул саблями у входа, и спросят : « Добро, свершилось ли?» Как же не свершиться добру - то, когда теперь Санька уже знает, что надобно вершить ему…В день его пятнадцатых менин отец привёл ему тайно Сулейку, добрую девку, блуду, полную и тихую, важную своим обычаем «парей распечатывать» , как говорил отец… И всё с ней Санька познал, а познав, силушки не стало в нём - так он Аграфену возжадал… На выпасе - не притениться было…Купины все далёки, у реки, а стадо надобно сперва выпасти. Покуда до полудня вернулись к реке, молодой боярин изнемог от зноя и спёкся совсем. Он стащил с себя рубаху и закатил порты, и пошёл купать коня поодаль от взмученной коровьими копытами воды. Коровы жадно пили, переходили бродом реку и весело скакали, которые не тяжелы были, по пестротравному лугу, ещё свежему. Недаром ведь, ещё совсем летно, свежо дождями. Днём зной, да ведь он до полдня только, а потом прыскает дождь, жалеет землю, тучнит пожню…Хорошо летуется в энтот год… Наконец, замокнув в воде, скупнув с коня пот и охладев в прохладной реке, Санька лёг под крушиновые кусты, и оттуда с Лешко наблюдал за стадом. Коровки тоже, не огорчали нынче. Не бегли домой, напасшись, да и ребята пастухи их заворачивали, коли, кто надумывал бечь. - Тихо нынче, гля…- Говорил рыжий Лешко, почёсывая грудь в прорехе рубахи. - Да…- Ответил Санька.- Токачки, не сглазь… Он всё вспоминал свой сон, и ему было ленно думать о другом. - Кады у нас, тые татаровья, были в последний раз…В осень? - не унялся Лешко. Санька раздражённо глянул на него стальными своими глазами, покачал головой, и от этого его чёрно - карие волосы пали ему на глаза. - Ну, в осень… Дык, говорю, сглазишь…И тебя, и меня, поберут чичас…И куды деваться, рази отобьёмся шелепугами от татаровья? - Не сглазю, господарчик мой. - Заржал Лешко, показав жёлтые, крупные зубы. - Не бойсь! Кады захочут они прийти, то вспомнят твого батьку сперва, с вашими послужильцами, как он их на берегу посёк ловко… - Не смешно мне. - Мрачно сказал Санька, встал и пошёл купаться. Сейчас Лешко перебил его счастливые мысли напоминанием о том страшном дне, осенью, когда в пятом за свою короткую жизнь разбойном набеге на Обуховку, Санька потерял мать, которую забрали в поле ногаи. Где она сейчас? Жива ли, с кем она живёт… А, может, она уж давно пожрана воронами на юру, и чрево её, родившее четверых дитятей давно прорвано татарской саблей и выжжено солнцем… А ведь ей ещё тридцати лет не стукнуло…потому её и взяли…и напрасно отец отбивал её у врагов - посёк он всех. Всех, кто остался для промысла… Да только мать вскинули на коротконогого приземистого конька и унесли в степь гораздо раньше, чем прибегли на берег сторожа… Винил в этом Санька отца, который заставлял мать мыть его красное бельё самой на мостках, чтоб холопки не попортили дорогое шитво…И трёх девок её увезли. Да то ладно, а вот мать уже не вернёшь. Может, когда дознаются, кого побрали, проклятые тати, то отдадут мать за выкуп…Но нет, с осени никто не приходил в село…Видно, понадобилась кому-то красивая баба… Санька загоревал, пошёл опять к речке, окунулся по плечи в воду, нырнул поглубже, и, почуяв нарастающий холод глыбины, метнулся вверх. До вечера он яровался на Лешко за то, что тот его свернул с радостных мечт и погрузил в напрасно гонимую прочь печаль о родной мамыньке. Истомный зной, как должно, прошёл к вечеру…Дождя не случилось, но, когда коров погнали по дворам назад, ветер обдал пастухов прохладой. Санька ехал позади стада, крутил над головой пугу и чеканно хлыстал её концом, не доводя его до земли. Пугу он плёл сам. И была она в два его роста, из кудельного волоса его коника Отрешка, вся золотистая и гибкая. Особенно громко она звучала под окнами Аграфены - и та уже знала её гремячий голос, зойно раздающийся над улицей, в тон Санькиному : «Геть, геть звитцы!» Вечерняя встреча Агаши и Саньки была так - же коротка, как и утренняя, но она успела ему снова улыбнуться, ещё игривее, чем поутру. А он бросил ей под ноги букет незабудок, собранных у реки, возле самой воды. Аграфену, приняв коров, загнали вечерять, а Санька силился как можно дольше удержать на свежей памяти её чуть опущенные по углам крупные глаза, смешливые и озорные, будто всегда испускающие лучи… В усадьбе Обуховых было шумливо. Отец вернулся с посадского торга. Завтрева он объявит Саньке три решённых срока - когда идти в поле, когда верстаться в полк и когда жениться. Только бы на Аграфене! Но сначала - Поле… С того ещё года Санька зол на степняков. Будь они наши, или чужаки - а всё ведут себя, как тати, берущие безбоязно. И люд, и скот, и лошадей, и на сёла набегают их враньи стаи разорительные, тихие и безжалостные - они убьют любого, кого встретят на пути…Здесь, на украйне, твой живот есть, пока ты не вышел в степь, а как вышел - никого не вини, выбрал, знать, оказию себе. Потому и живут здесь только воины, и, кроме воинов, народцы разные, убегшие от владетелей и помесчиков немилосердных искать воли…Тут воля, но тут и смерть, и значат они на этой земле одно… Отец Санькин отмечен всем : и битвами, и войнами, и ратными ранами, и смертью сотоварищей своих, и потерями великими… Женат он был дважды – в последний раз на Санькиной матушке, и старше её был на двадцать лет. От первой жонки детей у него не было, и потому она постриглась в монастырь в девятнадцать лет, пять лет прожив с Кирилой Севастьянычем… Но чувствует он себя молодо, легко. Не дряхлея с годами, не теряет выправки воинской…Сразу видно - боярин знатный, сильный властью… И от щедрот своих оделит своего послужильца поместьем, и бедного голодным не оставит. Вот только, дюже не любит ленивых - никогда не подаст ленивому, а пнёт его в лоб, прямо с коня кованым каблуком круто загнутого башмака… Пущай своё, от лености своей, и получает… Так вышло, что царская воля в этих краях мало значит. Да и будет ли она здесь вообще, когда украйны сплошь заселены ратниками, оберегающими свою землицу от врага пуще цепной собаки, и не по указу, и не по принуждению, но только по случаю, что жить ино - невозможно… Нет, не сломить их никому, ибо ничто так не крепит дух, как воззрение на несправедливость, и ничто так не пьянит, как возмездие подлости, обращённой на твоих самых близких людей. Отец Саньки, Кирила, после увода матери, сам поехал в степь со своей станицей, да со служилыми холопами. Шестьдесят голов они привезли и обагрился тын вдоль ополья кровью врагов. Приехали они тогда, все поверх лат залитые ногайской кровью, с саблями, обагрёнными, и с выстрелянными тулами. Здесь ещё пищального боя не знали, да и сподручней было бить врага их же оружием- так вот и побили… Чаяли, не напрасно отомстили, но не нашли полоняников, отвезли их, верно, в далёкую Кафу… А то, и отправили в Орду, служить ихним жонкам… Санька, воротившись с пастьбы , приустал, хотел пойти к себе в клетушку, но услыхав, что в доме оживлённо и шумно, что сестрицы делят дары отцовы, тоже поспешил туда и был встречен немилостивым взглядом. Кирилла, высокий, сероглазый, с чуть скошенной вправо нижней челюстью после ранения, в шитой серебряными травами по синеве, рубахе, перехваченной широким синим кушаком, ещё не сбросивший с себя сапог, одаривал дочек, склонившись над скрынью. Он улыбался, то и дело откидывая со лба влажные волосы и по всей комнате дурнело от отцовского ядрёного потного духа… - Пошто ты ходил пасть, вместо Дудки? - Спросил отец прямо с порога, разогнувшись от скрыни с подарками. Росту он был великого, и, притом, весьма широк в плечах. И взор его мог убить в минуты гнева. - Аль не знаешь, что снова повадились ходить тати по наших ребят? Ты хочешь, чтоб тебя, моего сынка единого, увели от меня? Санька растерянно опустил глаза и почесал за ухом. - Завтра в поле пойдёшь. Выспись. - Сказал отец гневно.- Довольно тебя на перинах пуховых нежить. Пущай и тебе срезни о горе нашепчут. Санька невольно улыбнулся. - Почто так скоро, батюшка? Отец уже повернулся лицом к высокому коробу. Он покопался там, и вдруг выхватив что - то , длинное и острое, бросил Саньке в руки. Тот едва очунелся, но словил. Это был длинный засапожник, булатный, чёрно - серебряный, такой красоты, что Санька ахнул. - Этого тебе и не хватало. Иди же, знакомься с ним. И не расставайся никогда. Слышь? - Проговорил отец, улыбнувшись. Санька бросился к отцу, сёстры в это время ворковали по – углам, разглядывая подарки, и поцеловал отцу широкую руку. - Батюшка, а почто мне завтрева , всё – таки? - Спросил он. - Перун день. - Ответил Кирилла, усмехнувшись в усы.- Как раз, праздник, а ты и не помнишь? Санька спохватился… Ну, конечно - же…Святой день для воина…Уж он не подкачает… Ночь настала как - то сразу…Слышно было Саньке из клети, пристроенной с боку их высокого дома, как говорят отец и Савва, и дядька Санькин, Хлус, который обучал его биться и стрелять… Нет, не уснуть теперь ему…не уснуть… Санька старался спать, но не смог, мысли бурлили, как вода к котле…В темноте уже, он встал с лавки, и босиком прокрался ко всходу, а потом, пройдя в сени, проскочил через двор в поветь, где ему уже приготовили назавтра прибор и доспех…Под слабым светом новорождённого месяца, он долго гладил повешенную на колышки байдану, кожаные переплёты куяка, маленькие светящиеся дощки его, и круглый шеломок с чёрным хвостом…который ему не дадут завтра, а дадут только после того, как примут в службу… Завтра он станет воином… И так же тихо, Санька вернулся к себе наверх. Теперь мыслей об Аграфене не было и в помине… В поле. К этому дню готовили Саньку с самого детства, с шести годов, как только отец впервые посадил его на коня. С самого первого дня своего рождения, когда его вынесли из бани, перерезав пуповину на стреле, и восприяв в отцову венчальную рубаху, готовили мальца стать воином, но не простым огнищанином, готовым отдать своё добро в руки ненасытных врагов. На старой плеши своего родового поместья, которое ему за службу определили в наследную вотчину, боярин Кирила, показывал сына Солнцу Вседающему, а после этого пронёс его чрез огонь на руках, да кропил его водою из лесного ключа, бегущего из самых недр Матери - Земли. Ничего, что после этого Саньку ещё крестили в церкви: лучше иметь две веры, чем не иметь вовсе ни одной. А в то время двоеверие ещё было обычным делом и среди люда чёрного было множество идоломольцев. Борол Христос старых Богов пищалями, батогами, да огнём безжалостным, но обычаи исконные свято блюлись повсюду и молодыми, и старыми. Тут, на окраинной земле полагалось надеяться и на бога, и на чёрта, и на самого себя… А на переднем краю, преграждая татарские шляхи, да сакмы, стоят укрепления порубежные…В густых лесах, вдоль рек, ещё живут невегласи, охраняя их от начала мира, сидят там и беглые крестьяне, сошедшие с воцерковленных, да нарезанных помещикам служилым угодий и вся земля тутошняя охвачена непроходимым поясом, от врагов жестоких, от лишних гостей. А и страшен этот враг! Он конник добрый, ловок с луком и саблей, не ест и не пьёт, покуда, не добудет смерти, али славы. Он - припадает к потным спинам своих курчавых быстроногих лошадок, растворяясь в густотравной степи…Он - не разводит огонь на полдничанье и вечерю, а идёт тихо, с голодным взглядом из - под меховой шапочки. Налетает внезапно, всё сечёт и жжёт, а берёт только самых молодых, крепких, любимых и дорогих людей… Все остальные для него не люди, не товар, но хижа подножная, кизяк конский - и тот дороже стоит… Вот против кого нужно воевать Саньке Кирилову…Уже сегодня. Выехали рано. Было свежо и меркло, в ракитах ещё не откричал скрипучий дергач. Птицы уже заливисто пели, счастливые в добром летованье. В этом году, по – весне, Санька выезжал со сторожами выпаливать поле, чтоб оттянуть приход языков. Как было жутко глядеть в клубистые чёрные облаки дыма, заволакивающие весь окоём…Тогда Санька нашёл гнездо жаворонка, отвёз его на край поля и приладил на ольху, и с тех пор пристало к нему имя : Жула , жаворонок… Теперь за селом зелено…Травы в соку, пожня началась, сенокос… Вот и бери, прямо с поля, в полон, многосильных жниц и охряных от загара косцов, у которых из оружья одни кресты, да обереги, да орудия труда своего… Потому боярин Кирила и пускал на работы своих чёрных людей только под присмотром севрюков, которые глядели по сторонам, как скопы с небесей, и сразу зрили неприятеля на расстоянии пяти перестрелов. С утра отец, одев праздничную рубаху, расшитую матерью, отнёс в лес красного петуха. Отнёс тайно, на Перуновы камни, чтоб поп Петро не заметил… Ибо красный петух -всегдашняя воинская жертва на предстоящую победу. Да и Перун не будет забыт. Богам - честь, да память, а человеку защита от них… По - жертве и награда. А выйдя из лесу, Кирила был сосредоточен и молчалив. Собирал Саньку, не проронив ни слова, пристально взглядывая ему на переносье, смазанное кровью красного петуха. Отцовы «дети боярские», а прежде, обычные послужильцы, Сульман, да Бурич, ехали позади в своём невеликом вооружении, с луками и стрелами, с клевцами за опоясками, Санька посредине, а впереди Хлус - дядька, да отец. Хлус, вислоусый старый козак, длинный и угрюмый, будто в шутку получил своё имя. То было ещё на реке Жеребце, где он служил сторожем и каждый день добывал не меньше пяти голов татарских. Он не брезговал и в одиночку пойти в ночь, и заарканить мурзу, а потом продать его, или поменять на своего. Никаких денег, отродясь, Хлус не имел, а был богат только тем, что на нём. Да ещё конь был у него справный, отбитый в поле у разбойных бродников. Детей, да жены Хлус тоже не завёл, и потому порою плакал над Санькой, когда тот получал от него по хребту, да по пальцам, деревянной палицей, когда они устраивали учёбу: сшибались, да забывали про то, что это всего только учёба. Два раза Саньке Хлус поломал нос в таковом учении, и за то отец сам бил бессловесного дядьку батогом на дворе. Но Санька, со своих пятнадцати лет радовался тому, что его не жалеют, и что он не станет жалеть, коли на него наскочут. Теперь пригодится всё, чему обучал его Хлус. И лук пошлёпывает по бедру, упрятанный в дорогой саадак, и стрелы разноцветными пёрышками выглядывают из тула. А сабля приятно тяжелит бок, готовая огненным языком вырваться навстречу вражьей сестрице… Пока добрались до поля, захотели есть, но обедать пришлось не сседая с коней, потому что солнце уходило всё выше, а передние польные укрепления только виднелись вдали. Городские стены, окружённые посадом, посад, обросший слободами, во все концы расходящиеся поместные усадьбы пригорода, тонущие в зелени и деревьях, окружённые пастбищами, остались уже далеко позади. Три раза встретили разъезды. У всех отец спрашивал, как обстоит дело, не видно ли кого. Последний разъезд огорчил Саньку. Четверо бравых севрюков ехали с добычей… Три головы ногайские пятнали козий торок у седла переднего ездока. Все ребята из разъезда кланялись Кириле и благословляли Саньку перед Полем… - Там в двух верстех видны четыре лоши…Мы их прогонять не стал .Хотим, чтоб ближе подошли. Недосуг нам коней горячить по жаре.Подите вы, шугните их. - Сказал старшой, с тороком, поотставшему Хлусу. Вскорости подошли к ярам. Это была природная преграда, да только ещё больше уродовавшая землю тынами, да ловищами. Тут неопытный всадник завсегда попадётся, но среди степняков таких нет…они осторожней неясыти на охоте… Санька, сперва, не заметил ловищ и чуть не оступился в яму, полную тычин, по верху невидно заложенную дёрном,но отец его быстро привёл в себя. Санька слез с коня, отец тоже. Хлус, да послужильцы, озирали Поле, чтоб невзначай кто не пришёл. Здесь не было шляхов, сакм, но были только хитрые стёжки хитрых злодеев, которые чуть видно пролегали по траве. Чтоб не запариться в доспехе, Саньку не стали одевать от самого дома. Теперь было надобно одеть ему стальной наруч, байдану, короткий куяк, а сверху зипун, чтоб не видать было доспеха, …Но куяк не пригодился. Саньке сразу стало невыносимо жарко, и пот росой выступил на лбу его. - Ничто. Жар кости не ломит. - Говорил отец.- А утяжелять тебя не будем, не- то - не повернёшься. Отец, окончив застёгивать и завязывать Саньку, вдруг схватил его своими железными пятернями за плечи, повернул против солнца и трижды, широко размахнувшись поцеловал в щёки .Светло - серые отцовские глаза заслезились, то ли от налетевшего ветра, то ли от внезапного волнения, но через миг он уже смахнул слёзы, проморгавшись. - Ну, иди с богом…- Хрипловато сказал Кирила. Крестить он сына не стал, положившись на Хлуса, который подошёл, обнял Саньку, всхлипнул, закрыл глаза щепотью и отошёл в тень разросшихся неподалёку терновых кустов. Саньке перевели коня через изрытый ловищами яр и он вскочил в седло уже совсем с другим настроением. Позади, осталась укрытая сторожами украйна родной земли. Там, за широкими грядами кучковатых клубящихся туч, за спиною его, осталась юность и детство, и всё, что было прежде, уже никак не вернётся. Впереди кровь и враг, не ему сгодится кленовая зыбка и деревянный меч… Вон как сейчас тлеет горючее красным смоляным жаром солнце, да зависшие над головой жаворонки, мятущиеся и кричащие о чужом…Круглится необозримая степь, кое - где меченая высокими одинокими деревами, укладывается под перси небес жёсткими высеребренными меженью травами…Там - всё чужое. Но каждый ком земли русской под копытами вражьих лошадей будет омыт и крещён кровью защитников своей ратоборствующей родины… Санька обернулся назад и увидал всех четверых своих спутников, за чертой извилистого яра, как из другой жизни. Теперь он был один на один с Полем. Хлус показал рукой, что они будут на переднем крае, в кустие, и там же будут ожидать, когда Санька найдёт своего поединщика. Ежели будет их несколько, то отец со своими слугами придёт на помощь. А так…один на один пойдёт Санька на неприятеля невемого и свершиться всё справедливо. Байдана, словно панцирь впилась в тело через рубахи. Он предпочёл бы пойти на бой без неё, но это была вовсе не детская забава, а первая встреча со Смертью, испытание, кто кого убоится… Но степь была тиха. Она окружала Саньку, как стена неодолимой тишины. Он не должен был ехать вперёд, на шлях, где, почти наверняка, татар слишком много…Скоро сюда подойдёт тот, кто должен…Вороп татарский, разведка… оглядеть, пуста ли степь, нет ли вблизи сторожей, чтоб ловчее перемахнуть через Косой Яр, который лежит поперёк хоженой разбойничьей земли, как древо, павшее от ветровала, посреди просеки. Он ехал неспешно, осторожно сминая травы копытами своего солового, под цвет степи, коня, который пофыркивал чуть слышно, пожёвывал отпущенные удила, стрекотал острыми ушами и мерно покачивал шеей Скопы медленно катались на воздушных волнах в высоте, над головой Саньки, изредка перекликаясь друг с другом - Господи, спошли мне неприятеля, не томи меня…-Вздохнул Санька и отёр лицо, густо покрытое росным потом. Он знал, что, возможно, придётся и ночевать в степи, ожидая врага. Так было с несколькими ребятами, ходившими прежде, до него. Не все они удачно вернулись… Пусть так… ведь никогда не знаешь, что тебя ждёт. Санька стрелял хорошо, с самого детства. Он ловко поражал метки, обладая хватким зрением и крепкой рукой. Только вот с саблей ещё плохо сдружился, и, зная особенность сабельного боя , надеялся на свою способность к уворотам и быстроту. Вот лук - совсем другое дело… Его проклеенные яворовые плечи Санька натуживал жёсткой бычьей тетивой, не желая иметь других друзей, скача по перестрелу и выпуская стрелу за стрелой в торопких кропоток и тетеревятников. Отец был спокоен за Саньку, зная, что тот стреляет не хуже степняка. Но где ж его поединщик? Разъезжая в близости от Косого Яра, Санька выставлял себя на хорошее обозрение со стороны степи. Степь глядела на него, щурясь разгоревшимся солнцем, овевая внезапными ветрами употевшего Саньку.Грудь его горела расплавленным серебром байданы, которую далеко было видать. - За - ацвела моя трава - а тра - авушка стрела - ами, цветик я - арый щит раскрыл…- Затянул Санька своим звонким ровным голосом. Только песня рвалась, подхваченная ветром, уносилась в степь, и снова давящая слова тишь окружала его. Несмотря на это Санька всё больше набирал сил в голос и раскатывал слова по округе, не стесняясь, что его услышат, а, напротив, зовя к себе неприятеля. Кирила, Хлус и послужильцы, лежащие на длаке за кустием, и внимательно следящие за далёкой Санькиной фигуркой, прямо сидящей на мохноногом коне, довольно переглянулись. - Вот умник…Чаю, что они решат, что это загулявший молодой сторожок, нетверёзый и необстреляный…- Прошептал Кирила и пригладил усы и бороду. Небо совершенно очистилось от облаков и блестело, будто зеркало. Солнце неугарной лампадой сияло в вышине. Вдруг, словно навьи тени, от самого горизонта отделились всадники. Их было четыре, и Санька сразу заметил, ибо ездил хором и обозревал окрестность вокруг. Песня его ещё громче потрясла утихшую степь. Двое из всадников отделились от других и понеслись навстречь неведомому певцу. Видимо, решили, что довольно будет с пьяного дурня и двоих. - Надоть ближе идти. - Сообщил Хлус,от волнения заикаясь. - Птичечку нашу споймают, и не поспеем…. - Нет. - Ответил Кирила жёстко. - С двумами он справится. Без нас справится. Хлус замолк и потупился. На лбу его выступил пот ,и руки затряслись мелко, то ли от гнева, то ли от отчаяния и обиды. - Вот, коли те ещё приедут, то выйдем…- Продолжил Кирила, вглядываясь в даль: - Ногаи, как есть, ногаи… Ну, и добро, что так…Наши бы сперва сшибли из ручницы,а потом бы пригли глядеть, кого сшибли… Санька, тем временем, остановил коня и ждал. Он, не мигая , глядел на приближавшихся всадников, которые уже были явно видны. В вооруженье у них были только луки, хотя после Санька отметил у того, что был помоложе, саблю. Вот, стало быть, как… Тот, что был моложе, первым приблизился, и конь под ним заходил, крутясь, разными боками показываясь, будто красуясь своей степной, дикой рудоватой красотою… Подоспел и редкобородый, совсем загорелый, второй ногай. Санька улыбнулся, закачался, вправду, как пьяный, сделал несколько неприличных жестов в сторону одурачиваемых, пока удачно, татар, и промычал что-то, прикрыв глаза. Те засмеялись в голос и стали без страха подходить к Отрешку, который, увидев чужих лошадок заржал заливисто и игриво. - Хмельной урус…- Сказал молодой, подойдя вплотную к юному неприятелю на коне, и затараторил на своём языке, заметив, что урус ещё и при оружии. Он, в неведенье своём дошёл до того, что закрытой в ножны саблей стал пытаться раскрыть ворот Санькиной рубахи, видя, что тот не сопротивляется и подпускает его, не сопротивляясь. - Богатый урус! - Сказал старший, заехав с левой стороны Саньки. - И са-авсэм хмельной… Младший, видно, был с Санькой одного возраста. У него ещё усы не пробились. Рыжие, как гречишная солома волосы ногая выбились из под куньей шапочки, похожей на Санькин шеломок. Он был одет в короткую кольчугу, поверх цветного халата, и кожаные штаны, управленные в мягкие ноговицы.Видно, его приняли за пьяного бродника, которых тут множество…Да и негде спрятаться засаде- кругом степь ровная,чистая…Можно брать молодца голыми руками - да и дадут много за него! Видно было, что это воропаи, зашедшие сюда разведать шлях, чтоб привести, возможно, своего мурзу, с более многочисленной шайкой. Старший слез со своего коня, и искоса бросая на Саньку полный подозрений взор, попытался подцепить повод Отрешка плетёной рукоятью забранной в ладонь плети. Нет, этого уже допустить нельзя…Это будет конец. Санька вдруг вышел из мнимого оцепенения, рванул повод, развернув коня к молодому, и свободной рукой дёрнул саблю из ножон. Только миг ужаса Санька застал в глазах молодого ногая. Сабля, сделав смертельный полукруг снесла тому голову вместе с куньей шапочкой, а Отрешек уже сделал круг и развернулся ко второму. Старший попытался отпрянуть, и схватился за свою кривую саблю, но Санька уже погрузил окровавленный клинок в его кургузое тело. За два удара всё было решено… Теперь уже некого бояться…Птицы подняли в вышине крикливый переполох. Кровь тяжёлыми каплями стекала по сабле Саньки, а он глядел на это безумными глазами и словно хотел задавить коленками перетаптывающегося на месте Отрешка. Но крик отца с края поля отрезвил Саньку. Он почувствовал, как унимается дрожь в руках и сердце перестаёт лихорадочно биться в груди, словно, пытаясь выскочить. Дикая досада тут взяла Саньку… Он спрыгнул с коня на землю, пнул обезглавленного молодого ногая, подобрал его голову за волосы и грустно окинул степь взглядом. Не так он представлял себе этот первый бой. У него просто не хватило смелости напасть первым и он победил хитростью, исподтишка…в ужасе понимая, что может не осилить в честном бою двоих! Двое других татар, вдали, которые всё это время наблюдали, чья возьмёт, словно испарились. Пока не поздно, надо было уходить… Пока те не привели помощь, и уже Санькина голова не пала в траву. Сильным ударом сабли Санька отделил голову старшего татарина от тела, словно срубил кочан капусты с гряды. Нет, за мать, за полоняников, ему их было не жаль. Он даже не думал о том, что их можно жалеть, да и не то это чувство, с которым должно выходить в степь. Пусть оно остаётся в девичьей, среди девок и баб. Головы были тяжелы, и кони ногайские стрекотнули в залитую солнцем степь, прочь от крови. На Отрешке дрожала лоснящаяся кожа, он чуял смерть и кивал головой. - Пойдём, друг верный. - Сказал Санька хрипло, вытерев о полу верхней рубахи сабельный клинок и заправляя его в ножны. Вскочив на коня , и держась одной рукой за гриву, он доехал до Косого Яра, где его ждали свои. Перейдя через ямы и оказавшись на своей земле, Санька молча подошёл к отцу, спешившись. Тот ждал его, сняв шапку с головы. На щеках его играли буро - рдяные пятна. Мокрые волосы торчали в разные стороны. Отец был совсем неразговорчив. - Уходим.- Сказал он только. - Пора нам. И вдругой раз бери норовом, да нахрапом, а не подлой хитростью. Только теперь Санька заметил послужильцев, их скользящие взгляды, полные уважения к юному боярину, и Хлуса, с воем бегущего к нему. - Батюшка, Ляксандра Кирылыч, голубчик ты наш, одюжил, как есть одюжил! - Вскрикивал Хлус, костлявыми руками судорожно обнимая Саньку. - Довольно.- Рявкнул Кирила.- Уходим. И оттащил от сына счастливого дядьку. Через мгновение они уже неслись намётом в сторону засек, за которыми лежала их земля, не знающая о том, что обрела ещё одного яростнейшего защитника своего порубежья, нового воина, не ведающего жалости к врагам. Почётница. В Аграфениной горнице светло, да тихо. Спит Аграфена на широкой постеле, с сестрицей Байкой. Ещё нет нужды девкам до света вставать, чай, не невестки в мужнином дому, а у батюшки с матушкой под добрыми крылами. Вчерася нагулялись они в хороводе, потом разошлись на разные концы села со своими игральщиками - почётниками. Аграфена радуется, что ей повезло. Её игральщик - сам Санька Кирилов, две недели назад ходил в поле, долю воинскую пытать.И пришла же Доля, пожалела его, и вернулся он живым и здоровым! Ещё только лето кончится, и поедет её милушка в приказ Разрядный, показываться… Недолго осталось ему гулять : годок, и улетит молодым воином, новиком, в далёкий острожек. Может, и близко где сядет, да только, разве повезёт ей так, Аграфене? Носит ей Санька кольцы, да перстни, носит ожерельица с камушками, да купленные запястья. А за то просит целовать его на играх, да ещё отдарочков… Просит вышить ему кису, да утирку, а её и просить не надо. Она милке Санютке всё даст, что он ни попросит. Сладки их совместные посиделки! А на людях может только тайно мигнуть ей милок Санька: то из - за копны сенной, то встретит она его на берегу Ровца, когда ходит с подружками холсты зорить по утрянке, или в пору сенокоса на лугу, где он , инде досматривает за холопами, а частенько, скинув шитую золотной нитью рубаху, обнажает своё загорелое юное тело и укладисто сечёт сочные травы. В соседнем селе Млечине построили церкву. Туда , порою, возят Аграфену отец с матерью : заставляют её женишка доброго вымаливать, иметь девью кротость, да богобоязненно глядеть на соблазны мирские. Аграфена же далека от этого! Сильно далека. И ещё далече становится, лишь только придёт к ней домовничать её Санютка. Солнце скользнуло по пушистым Аграфениным щекам и разбудило её от милых мыслей. Она потянулась, вздохнула и поглядела на сестрину русую голову, лежащую на подушке рядом. Спит ещё…Хорошо ей. Вчера все праздновали Байку, здравствовали её…Срамные песни пели на посиделках, играли. Теперь и Байка будет хороводницей, теперь она девушка тоже… Байкина голова с туго заплетённой на ночь косой мирно покоилась на подушечке. Сама Байка спала, пустив слюни, и Аграфена осторожно переползла через неё, чтоб спрыгнуть с постели. Аграфене уже четырнадцать, и она скоро пойдёт замуж… Всё яснее ей чудятся свадебные бубенцы и замирает её сердечко от таковых мечтаний. В зеркальце глядя, которое в Агашином дому есть, она понимает, что совсем прекрасна и ничем не запятнана краса её. Совершенно её тело девичье - без задоринки, и кому – то она составит счастие? Если б Санютке… Долго она по зорьке красуется, разглядывая себя в крошечном овальном кусочке зеркала, батюшкином подарке, да никому не даёт его в руки : хорошо ли сидят очелья на лбу, ладно ли привешены селезневые пёрышки на ушах, не провисает ли на тонкой девичьей вые низанное из перлеца ожерелье… Санька, меж тем, уже давно проснулся. Его вызвал отец к себе в комнату говорить о предстоящей службе. Волос молодого боярина всё короче, подбородок всё колючей, а в плечах он от каждодневных упражнений с дядькой Хлусом, разошёлся…В приказе дьяк Осадчий даже довольно поцокал языком, расписывая Саньку. - Справной он у тебя, Кирила! Надобно ему серьгу ковать, да поскорее в полк леворучь… На те слова задумался отец. - Рано ему ещё серьгу ковать, Яша, я истшо с детьми не покончил, будя, и оженюсь вдругоря…И сынов рожу. Не быть Ляксандру последним. Осадчий долго на то смеялся, покуда ярый Кирилин взор не остановил его досужую весёлость. - Ладно-кась…Жени его скорейше. Светит нам большой поход, а там такие молодцы надобны. И, всё – таки, серьгу ему вдень… Не то потеряешь сынка в первом же бою. - Не вдену.- Отвечал грозно Кирила.- Я своего живота не жалел, не пожалею и евоного. Нам стыдно на второй статье стоять. Род у нас не тот… С тем и уехали из приказа… Думал Кирила, сидя за большим сосновым столом, опершись на могучую свою руку, кого же взять Саньке в жёны. Передумал он много, и с Хлусом говорил долго, но Хлус стоял на одном :Аграфена…Она почётница Санькина, он с ней любится, она и женою быть должна. Кирила на то скорбно молчал, поминая пышнотелую розовощёкую Агашу…Да что греха таить…Ему, старому боярину, конечно, не пристало на молодок поглядывать, но не попрёшь поперёк себя…Люба она ему. Даже и не то, что люба, а в последнее время, как глядит на неё Кирила, то страстию кипит. Да и будет она счастливо дозревать на его груди, как тая виноградинка…Наливаться соком янтарным, розоветь сахарными устами. Горестно вздыхал Кирила: - Ну, а Евфимия…Она ему по годам, да и хороша, так хороша, что глазу не отвесть. Дядька Хлус в ответ только щурился. - Супротиву твоея воли Санька не пойдёт, но по сердцу ему Агашка. Он с ней два лета любится. Да и двор богат у них…Скот, кони, гулевой… - Что с того? Не пара она ему. - Почто так? Лицом, станом, не дурна она!- Шептал Хлус. - Не пара…- Вздыхал Кирилла. - Обидишь ты Саньку. - Я? - Изумлялся боярин.- Я батька его. Он не смеет на меня, не то чтобы обижаться, а захочу - и убью…не обидится… Один только Хлус и болел за своего воспитанника. А Кириле много времени не потребовалось, чтобы порешить Санькину судьбину. Аграфена уж больно хороша была! Вечером, как стемнело, гуляли девки под оконцами Кириловой усадьбы. Хотя бы и был высок забор, однако, Санька услыхал песни девок , да парней - гудцов. Прошёл покос, скопнили сено, теперь гуляют… Не стал говорить Санька отцу, который в тое время спал, что ушёл в хоровод. Только Хлусу сказал, что домой, не придёт – де, скоро, будет у Агаши домовничать. Были у Саньки добрые друзья, из купецких детей, да боярских. Ниже его по - всему, но в дружбе всегда готовые за него и нос расшибить. С двумя из них - с Власом Кириным, купчонком, да с боярским сыном Вишней Аникеевым, водил он дружбу,вместе к девкам хаживали в соседнее Млечино, но теперь, у каждого тут было по - поигральщице, а потому и было весело в своём родном кругу оставаться. Молодеческая жизнь Саньки была без пригляду - отец больше о сёстрах пёкся, чтоб блюсти их,но в том нужды особой не случалось, потому как Санька с сёстрами всегда в своём кругу встречался и защищал их, коли что. Втроём собравшись, он, Вишня, да Влас, нещадны были к супостатам наглым. А своих девок соблюдали и за другими доглядывали, чтоб чего блудного на вечорах не случилось. Влас вскоре стал любиться с Санькиной старшей сестрой Улианией, и тем ещё больше сблизился с Санькой. Когда выходили ребята гулять вечерами, иль по праздникам, здоровые все, кудреватые, с шитыми рубахами, да с браными дарёными девками поясами, а ещё и запевали песни разудалые, так и прилипали к окнам селяне, так и выскакивали девочки - подлетки на улицу , на молодцев глядеть… А Санька теперь был и самым старшим среди холостых ребят, да к тому же и воином стал. Он коротко остригся, да старался отпустить усы, которые упорно ещё не росли. Выходя же на гулянья, всегда одевал лазоревую рубаху, чтоб Агаша его вернее увидала. И та выглядывала его издалёка, выскакивала к девкам в хоровод, вместе с сестрицей, красовалась, румянила свои, и без того горящие молодой кровью, щёки… На Семик, покумовавшись с сёстрами Саньки, она не без радости узнала, что милок любит её и хочет взять за себя. А коли не выйдет, то убегут они и тайно окрутятся. Девицы за свой круг не выносили тайны сердечные, а всегда пособить готовы были милым подруженькам. И теперь, шустрая Аграфена всё чаще попадалась на глаза Саньки. И всё чаще его целовала тишком от досадливого пригляда своих родичей. Нынче вечером стояло вёдро. Столпы лучей заходящего солнца так и буравили ослепительную подложку облаков. Далёкий лес прочёсывал свои кудри струями набегающего из его глубины тумана. Аграфена пришла в хоровод с сестрою, сама разодетая в расписную понёву и шитый блёстками шушпан. На голове Агаши красовалось вышитое красной ниткой очелье с пучками селезневых перьев. Все девки были нарядны, но все блекли перед красотою Аграфены, в душе завидуя ей. Санька дожидал её долго и с замираньем сердца принял руку своей почётницы и пошёл рядышком, стараясь не думать про то, что им придётся сегодня снова вместе ночевать. Это выдавалось нечасто, но когда они могли, то ночь всегда была коротка для них, кипящих молодым жаром…То на полатях у дружек, то в сеннике, долго они лобызались, прижимаясь друг к дружке, понимая отчаянно, что нельзя преступить тот порог, за которым начинался блуд. Всё это нельзя было спокойно переносить, и вскоре Санькина страсть перешла в такую испепеляющую любовь, что только стыд перед отцом не позволял ему ловить Агашу, где бы то ни было, и бросаться на неё с объятиями обожания. Девки, семеро, и семеро парней собрались гулять в лес, а после вернуться в хату к Евфимии, которая нынче оставалась за хозяйку, одна в доме, с братом и младенцами- сестрами. Евфимию - то, как раз и прочил в жёны Саньке отец, но ни она, ни он этого не знали, каждый имея своего возлюбленного. Парни играли на свирельках и на гудках, шутили и боролись. Покуда дошли до леса, похолодало, и решили костры не жечь, а идти сразу в дом, где их ждало более приятное времяпровождение. Так и порешили. Повернули, растянулись парами по дороге, среди колосящихся трав, мимо влажного пшеничного поля, со дня на день ждущего серпа, стали ворочаться назад на село. Девки пели разливисто, Аграфена нежно выводила песнь, словно шёлк пряла своим дивным голосом. И Санька, идущий рядом, хотел пронести это воспоминание через всю свою жизнь, ещё не ведая, с кем сведёт его она, а с кем навсегда разведёт. Идя через сад Евфимии, к дому, Санька остановил Аграфену, прижал вдруг её голову, одетую в убор к своей груди и стал целовать её виски, пахнущие травой и молоком. - Так бы только, милушка, и стоял с тобою, ничего больше не делая. Только б так стоял и боялся б тебя тронуть…- Шептал он, готовый, как воск растаять в горячих ладошках Аграфены. Она улыбалась, молодыми зубами стараясь прикусить его губы. Нацеловавшись, они пошли в сторону темнеющего неподалёку дома. Уже все ушли, они одни остались на сумеречной тропинке, под белеющими лунами спелых яблок в густых кронах. В избе Евфимии, полумрак наполнил все углы. Здесь всё дышало тайной и восторгом - ведь нынче вечоры, которых всё лето ждали. Печь нетоплена, но в избе тепло. Глухо по деревянным полам топают ребята и девки. Девки расчиняют свои гаманочки, в которых принесли уроки, парни достают самодельные светцы для своих милушек. Брат Евфимии, тоже ещё холостой, водится с красивой девкой Нюрой, которая приходит к нему из Млечина. Сестрички спят на печи, и Евфимия, то и дело подходит, поправить съезжающее с них суконное одеяло. Санька на Евфимию, рыжую и веснушчатую, не обращает никакого внимания, пригревшись рядом с Агашей. Девицы расселись по лавкам, и достали свои уроки. Сегодня все, как договорились, пришли с шитьём, ведь летом не принято прясть- это зимнее занятие. Но, ежели идёшь на вечоры, то надо с собою брать уроки, и все, как одна, взяли пялички с ширинками. Да и прялки у Евфимии всего три, а девок - семь. Светцы, у кого масляные, у кого с жиром, а у Санькиной почётницы - целая свеча. Ведь она будущая боярыня, ей не пристало прясть под светцом. Аграфена нынче странно тиха и скромна, но лишь изредка прыскает обычным звончатым смехом на Санькины речи. Чуть - по чуть, а начинаются игры, пляски, девки бросают работы и встают играть. Возятся, носятся с ребятами по хате, повизгивают и вскрикивают, когда их ловят парни за перевязанные поясами станы. Время от времени, то одна, то другая парочка удаляется куда-то, не то на улицу, не то, в тёмный уголок. Санька, не сдержавшись, под гудки ребят вытащил в круг Аграфену, поплясать. А это у неё хорошо выходит. Подбоченясь, ходит она, как лодия по тихой волне, а потом распускает руки и кружится, касаясь Саньку то запястьем, то локотком, то плечом его задевая. И слепит его своим красивым , чистым лицом, ясными очами и белозубой улыбкой…Она ходит, чуть откинув плечи назад, отчего грудь её всегда впереди, топорщит рубаху на зависть подружкам…Вот и в пляске подрагивает она всем телом, как застоявшаяся лошадка, легонечко взбрыкивая ножками в тонких черевиках… Разум долой у Саньки! Девки и парни, ближе к полночи, совсем устали играть и разошлись по углам. Сёстры Евфимии раскрылись и спят, переплетясь ногами, разметавшись и сопя. Сама их нарочная нянька уже давно сидит на крытом сеннике с парнем, отдав присмотр , залезшему с милкой на полати, брату. Аграфена, увидев, что и сестрица её пошла гулять на двор с новым парнем, отвела Санькину руку от своей груди и позвала его за печку. Там стояла крытая рогожкой лавка, на которую складывались хлеба , и сама Агаша это знала. Они сели рядом, сокрывшись полностью от мигающего света непотушенных ещё светцов. Санька, было, стал нащупывать Агашину ногу под рубахами, но она отпрядывала всё дальше, а он напирал, пока её убор не упёрся в стену, и больше некуда было отпираться. - Пора мне. - Сказала Аграфена вдруг до того нежно, что Санька вздрогнул. Он опустил голову. - Не тужи. - Сказала Аграфена, поглаживая его по остриженным волосам. -Ты такой баский стал стриженый… Так и хочется тебя гладить. - Почто же домой спешишь, и Байка ушла, и никто нас не видит? Целоваться даёшь, а трогать тебя нельзя? - С укором проговорил Санька и схватил её за вспотевшие ладошки. - Скоро оженимся, вот и трогай. А теперь боюся я, как бы до чего не дошло… Санька вскипел. - Ведь знаешь, что я честь твою берегу, как свою…Да и моя ты уже, моя, слышишь? Не будет у тебя другого мужа. - Кто же так решил? Уж не сам ли ты?- Усомнилась девушка, проводя пальцами по его носу и губам. - Разве есть причины, чтоб отец мой тебе воспротивился? Или твои – мною были недовольны? Я боярин, ты за мною будешь, как за каменной стеною жить. Им ли иного желать? Аграфена опустила глаза. - А коли всё решиться против нас? И буду я не твоя жена, а чужая, да откроется, что я порушена…из – за, твоего, вот, минутного любострастия? - Не бывать тому, любушка, милка моя ненаглядная…Ты моя всегда и навсегда… Без тебя мне нет жития…Одна только смертушка. - Горячо зашептал Санька. Он обвил Агашу руками, зацеловывая её шею и грудь. В запечье скреблись мыши, всхлипывали Евфимиевы сестрицы, суча ножками и толкаясь во сне. На полатях тихо смеялся брат, и ещё тише похихикивала его девка. В два низких окна забил длинный дождь, тихо постукивая по бычьим пузырям. Почти погасли все светцы и пары стали возвращаться, чтоб забрать брошенные уроки свои и проводиться по домам. Только Санька не мог оторвать своей головы от Агашиной душистой груди, тепло пригревшись и перебирая её пухлые пальцы… Обман Когда трудно было Саньке и дух его не находил покою, думал он про своё детство, свои былые дни, так ярко оттиснутые в памяти нелицемерной, что, оживая, они питали его расстроенный разум надеждами и приятностью. Помнил он себя годов с пяти, и, прежде всего, травою жёсткой ощетиненный двор, во многих местах выбитый гусьми, деревянный повозок, сделанный из досок, в котором его возили чумазые и голоногие сёстры. Помнил мух, которые донимали его всечасно, нещадно кусая в лодыжки и запястья, отчего Санька был всегда до крови расчёсан. Ещё тогда нестарого дядьку он поминал, Хлуса, у которого не было крисьянского имени, но который себя считал лучшим человеком Санькиного отца, так как было ему поручено маленького боярина воспитать по образу прошлого времени. А образ прошлого полагал малолетнему сыну господина сесть на коня в шесть лет, да не так, знакомясь лишь, как в три года, а точно сесть, сдерживая его ещё толстыми детскими коленками. Приладиться к луку с семи годов, с каждым годом всё крепче прибирая на конец тетиву, скрученную из бычьей жилы. Наконец, взять в руки саблю, чтобы в первом польном походе увоевать языка – дикопольца. Не вместе со своими людьми ратными, холопами - послужильцами, а один на один. С полем и человеком. Так было положено на земле украйной, земле вечной войны и вечной утраты. Никогда не зная, где назавтра проснёшся, жили здесь люди в страхе, который питал их не смирением, но силой к возмездию и защите. Но в поле Санька уж сходил, теперь дожидался службы. А ещё, правда, редко, поминал Санька молодую мать. Остался запах мыльнянки на чистой её сорочице, к которой прикладывала она кудрявую сыновнюю голову. С вечно скорбными глазами, глядящими вниз, поминутно вздрагивающую от малейшего шума, громких голосов. Её высурмленные брови были ярки в его воспоминаньях, круто изогнутые и густые, как собольи спинки, и сухие губы, сжавшиеся в печальную складку, за которой не различишь её чаяний. Мать редко брала детей на колени, редко вытирала им слёзы распущенными рукавами своей алтабасовой одежды, туго пеленавшей её полное тело до пояса, а к низу распадавшейся на тяжкие складки, в которых можно было потеряться такой молочной ляльке, какой был тогда Санька. Знал он, что ничего так не боится мать, как витой плётки - своей судьбы, висящей на стене в повалуше, которая в то время была всем бабам показана. Не помнил он её гордой и величавой, а потому и уважать особо не привык, и самой ласки к ней не питал, так же, как и она к нему. Другое дело сёстры, которые часто плакали с нею, и которых ждала та же самая недоля в жизни. Отец был к нему много добрей по – малолетству, ибо растил его на свою смену, для своего стола. И на руки брал, и совал в рот сахар, когда дети, собравшись все за столом, ждали, что он, расколет щипцами белую сахарную голову, или даст им кусок варёного, для прикуски. Отец был суров. Лишь только как входил на двор, все люди кланялись ему в пол, даже дряхлые деды, и это тоже помнил Санька - грязные посконные рубахи, вдоль спины смоченные потными слезами- работного люда спины, согнутые для приветствия господина своего. И не то что даже помнил, а и теперь видел кажный день молчаливую службу холопью. У мамок Саньку забрали в шесть лет, приставили к нему дядьку Хлуса, и с тех пор он был разлучен со всякой заботой. Материн терем ныне пуст…И так грустно, что там стоят её кросны, и размалёванная прялка никем не тронута…Старшая сестрица Улиания так и не ходит туда, чтоб не расплакаться. Санька сегодня был совсем в молодых годах, возросши сильным и ловким, выглядел на загляденье пригоже. Карие волосы его чуть вились кудерочками,но восле выезда в Поле он остригся коротко. Глаза стально смотрели из под широких бровей. Взор у него был как есть, отцов, но волею он пошёл сам в себя… Хотя, в видимой юной хрупкости его, уже угадывалась потайная сила. Сестрицы, подросши до славниц, закрылись от взглядов ребят, и, скучая, наедали себе крутые бока, чтоб в скорости стать добрыми и бессловесными жёнами, подобными своей матушке. Санька во всём старался подражать отцу, уже немолодому, тронутому по бороде первыми серебринами седины, с курнявыми непослушными усами, но молчаливому и суровому, к сыну не питающему ничего, кроме жесточайшей надежды вырастить подобное себе же существо. На украйне московитского государства было трудное время. Оно всегда было там трудно, потому что мир с пришельцами Дикого Поля был никогда невозможен. Слишком жирна и благодатна была порубежная сторона на безнаказанный и внезапный разбой. Со степи заезжали татары и по выстеганным кизяком сакмам увозили детей в плетёных коробах в далёкую проклятую Кафу, в вечный полон, в чужие небережные руки. Да и других лихих людей пригрел простор безоглядный. Кого там только не было - и загулявший по - языка казак, и сбежавший от господина холоп, и литвин, и поляк. Брали часто зазевавшихся девок, вышедших в поле за тёрном, который густо рос по ярам, и молодых парней, которые таскали вдоль бродов кимли, добывая рыбу. И снова оглашались окрестные сёлы тревожными звонами колоколен, зовя на помощь «польных» стражей, длинноглазых коричневых севрюков, загоревших в разъездах по степи, лишённой тени. Весною река разливалась далеко, что глаз не видал другого берега. Само водополье делало дороги неходимыми, а реки опасными, ибо были они по бродам все в кольях, а по берегам - в надолбах, да ловищах. До первых погожих дней было спокойно, а после начинались снова злые месяцы, когда пропадали людишки, да дозорные ратники не имели покою, обозревая и охраняя государев пояс - порубежную черту. Такие места достались Обуховым в вотчину, там они и остались, мыкать свою долю. На чёрной голодной степной земле, ждущей колоса и рала, назьма и урожая. Постепенно воевались земли у степи. И стали бояре Обуховы богатыми земледержателями, присвоив помалу многие земли, лежащие кругом лесов и болот, прирастая каждым клочком отвоёванным у дикопольцев земли, зазывая себе на земли всех, кого только возможно, всех, кто искал честного труда и своего достатка в обмен на покорство земской власти. При них люд жил довольно и никто не бегал, ища нового тягла. Рядом же были ещё многие чёрные земли и там давались поместья, и на земле поместной строились крепостицы и городки, крепя оборонительную черту, призывая к служилой жизни всё новый люд. И не стыдно было Обуховым быть служилыми боярами, а не княжатами из старых родов земель Северских. Несли они гордо головы и знали, что пояс государев на их храбрости зиждется и прирастает острожками по ихним землицам. Однако, однажды род разделился и разлетелись молодые птенцы из досужего гнезда по разные стороны реки Сема. Один сын старого боярина Севастьяна, Кирила, уехал под Белгород, поновлённый и положенный во многих местах в камне, нести в пригородах ратную службу, а Адриан, младший сын, восприял по заднице отцовой, крупное село Люборы, да ещё шесть селец поменьше, не стал ходить в службу и за то много скотницу свою трепал, не желая идти с сытной жизни в лишения военные.Остался Адриан на «черте», на самом краю беззакония и жесточайшей опасности, но, зато жил сидельно, не так, как воин - Кирила. И потому стали родные братья несхожи нравом и судьбою. Как подвинулась черта порубежная на передний край, да обжились новые земли, Адриан разомлел в довольстве, Кирила же, нередко затягивал опояску. Но спустя годы, окончив службу, обрядившись поместьями, стал жить хорошо, если можно сказать так о старом и битом человеке, для войны уже негодном. Разделяло братьев ныне только двести вёрст, но только Адриан езжал до Кирилы, потому что глядеть на родовое гнездо своё сил у меньшого брата не было. И в Люборах, на родине своей, с юности, он не был ни разу. Кирила Севастьяныч был нравом своим сумеречен и противен, с кажным годом худо меняясь. Он много повидел в службе бед, воюя против разных чужеземцев, а у своих выслуживая кровью живот свой благопристойный. Не однажды его брони, да среброкольчатую байдану разрывал острый наконечник степной стрелы, не раз он шил рваные близны ран, полученные кривою верткой ногайской саблей. Но люди его и он сам, воюя в неспокойное время, получали от государя только достойные награды. Прошёл, однако, уж год, как матери лишились…Санька отрок подросший, сестрицы - девки на выданье…Но почётнице своей Аграфене ничего так и не мог сказать Санька. Отец вдруг замолчал про службу, да про женитьбу… До зимы ничего не знал о своей судьбе Санька и встретил свои семнадцать лет в неведеньи. Весну, да лето прогуляли, да проработали, ещё более прикипев друг к дружке с Аграфеной, которая прямо как цвет маковый стала хороша и румяна… А как пришла новая осень, отдал красивую старшую дочку Улианию Кирила за соседа городского, Свешникова. Это и случилось пред самым Санькиным восемнадцатилетием…Улиания с горя перестала есть, но отец неумолим был и Влас Кирин был от дома отдалён. Отдал отец недельную Варфоломею в монастырь, под город Путивль. Младшая Феодора была ещё младень, и Санька внезапно ощутил руку отцову на плече своём. Как и полагалось, достойно было отдать Саньку в службу, по стопам отцовым пустить резво. Но Кирила вдруг побоялся потерять его на неспокойном « поясе государевом», чаял, может, что не переживёт, коли единственный сын падёт от стрелы проклятого ногая, а то и от шального жеребья. Но возраст, покамест, не позволял юной Санькиной руке ловко обращаться с саблей и бердышем. Порешил отец сидеть сыну. Сам Кирила не стал более ходить в походы и в дозоры. Стал он болен, и оттого сух и желчен. Порою донимали его трясавицы от ран, от битой головы, от лишений прошлолетних. А вот на Аграфену загорались его очи. Боярин старый был зорок глазом, да и Агашу часто встречал. Девка была юная, здоровая, руки у ней были работные, но белые, по всему виду было ясно, что она не смирная, а на язык быстра. Да и ростом она была хороша, а он на таковых ещё с молодости заглядывался. Посему, Саньку , всё- таки, отодвинул отец и сам решил жениться и быт свой порушенный устроить наново. Тогда как Санька, для смеху, ещё с мечом деревянным с холопчатами бился, разбрасывая их по лопухам и кровохлебке, Кирила вовсю старался тишком высватать Аграфену любезную, на сорок лет моложую себя. И всюю то весну он ни сном, ни духом про Санькино устройство не говорил, мучая его неопределённостью. Сдаться Аграфениным родокам было нетрудно - Кирила их засыпал дарами, серебром, золотом, да зерном гурмыцким. Одно то, что он мимо их двора проезжал : прямой, осанистый, в чёрном кафтане с золотною нитью, с осеребрённой бородою и со сверкающей прикладом саблей, уже вздёргивало Аграфену с постелей и прилепляло её к оконышку, восторженными оками заставляло глядеть на знаменитого своими воинскими подвигами боярина, хотя она и старалась видеть в ём только свёкра своего… Летном никто Саньке с Агашей любиться не воспрещал, но за три месяца до Покрова посадили её под плачею, и не стали выпускать на хороводы и гулянья, да на игрища. Санька чудновался, что ему свезло, что за него сговорили невесту…Осьмнадцать лет ему стукнуло, что-ж, и служба не ждёт уже…Но вышло всё худо. Прикормив невесту и родню еёную, Кирила сладил свадьбу на Покров. Санька всюю неделю просидел дома, в поезд не рядился и на венчании его бы не было, коли не пришёл бы отец, да не приказал бы быть во храме. Саньку многие осмеяли тогда за его неслучённую вдруг невесту. Да к ,тому же, бывшую поигральщицу…Ведь любились они почти четыре года… и на его глазах Агаша стала славницей-невестой…И что ж за беда случилась? И взял сын зло в голову, великую и нестерпимую обиду на отца. Что за смех - была его мачеха на два года моложе! А вот в полк ему надобно было собираться на будущий год… Суседи же, осмеяв Саньку, самого же Кирилу исчли великим недоумением, как так на пятидесятых годах можно взять в молодайки такую юную девку. Но Кирила был доволен, и в довольстве своём про Саньку забыл. Приезжали из посаду за ним несколько раз, напоминать, что пора в службу брать, несколько раз же одевали ему спутников, вооружив их и всем надобным обеспечив, чтоб ничем не обделён был он в тяготе своей. Уже год его дожидался новенький доспех с поддоспешником, да карий конь с подрезанным хвостом. Санька приходил глядеть в повалушу к отцу, где на стене висел саадак, да отцовская сабля. Гладил свой доспешек с дощками по груди и спинке. Хотел с горя уйти, но не давалось ему силы на это… Отправлял назад в посад Кирила стрельцов, приходящих до сына. И, право, кривил рот свой неудовольствием, представляя, что заберут его надежду и опору. Что придётся отдать, как не отдать - то…самому отвезти. Однако, отец Саньку ещё придерживал подле себя, и не потому, что любил, а потому что сын повёл все его дела поземельные и домовые, всё доглядывая и примечая, вступая постепенно в наследование, которое Кирила надеялся ему дать. Аграфена же, став женой Санькиного отца, словно изменилась. Саньку звала сынком, смеялась над ним, исхитряясь больней задеть его страдания, словно отмщая за его несмелость, разжечь бурнее негасимую страсть. До того игралась с ним, что порою вырывалась из его жёстких объятий, когда он, раздразнённый речами и взорами, прижимал её в сенях к стене, и глядел с неприкрытой яростью любовной на пыхающую горячим дыханием мачеху. Молодайка была скора в своих делах, она хозяйством правила в обход мужниной воли. То ли понаслушавшись старших баб замужних, то ли мамок своих, Кирилою она деловито распоряжалась и тот спешил стать её послушным рабом и исполнителем её воли. Так было в первой год их жизни, и до полгода второго, покуда, пресытившись ей, супруг не стал уезжать всё чаще и сторониться хитрой жены, в тое же время боясь даже замахнуться на неё, а не то, что накричать. Саньке добро бы взять себе другую поигральщицу, да утешится, но он был верен памяти своей и остался так, один, ожидая вести о своём венчании, как приговора… И вот случилась однажды с Санькой беда в пушистую ночь Крещения, после коей навсегда покинул он родный дом и сшёл с отцова двора. Пред отъездом своим в епархию, по земельным делам, Кирила поручил Саньке за домом глядеть и за Аграфеной присматривать. А ещё показал ему на подросшую невесту, Евфимию Мордкову, которую после поста гоже было за себя Саньке взять. Евфимия всем была хороша, и статна, и пригожа, и рдяно алели её щёки в то морозное утро, и на висках курчавились красно - медные завитки волос, да только не мила она была Саньке и не смог он думать, что его заставят. Поминание об Агаше долго не выходило из сердца. А живя вместе с ней, болью он встречал и провожал дни. Кирила же думать дал ему недолго, и Евфимии на красные волосы надели плачею, чтоб девьи дни свои она успела оплакать. С тем же отец и уехал наскоро, не взяв с собою Аграфену, которая недужилась чревом и не вставала с постелей. Только лишь уехал муж, Аграфена выздоровела. Стала она ходить по дому, петь песни, да озорничать. Никто б её не выдал, добрую… На неё все чёрные людишки, да дворовые, да сенные, да горничные богу молились - так она была к ним слухом внимательна. Всё она вела по - молодому, задорно, да весело. Ни с кем не лаялась, девок своих дверных не била. Приходили к ней без страха и другие бабы, и девицы, только с приглядом, с нянями, чтоб ненароком не услыхать от супружных жонок, чего - либо девичьим ушам вредного. И в этот вечер, в тереме у Агаши, наверху высокого дома, собрались к вечеру девки гадать. Так, чтоб никто из мужиков не знал. Санька, чтоб не мешать им, ушёл в баню сеть плесть и там сидел у светца, поминутно думая, что девки ладят там… Оно ясно, даже если был бы дома Кирила, он бы позволил ей играть, потому - тко, что в суровости утрачивается милый нрав жены и становиться она дурна собою и печальна. А Кирила такое знал за бабами и малые их радости не отнимал, хотя в другом мог быть и суров. За полночь, когда было уже до первых петухов недально, стали девки в баню стучаться, Баенника дразнить. А то, что там Санька сидел, никто не знал. Шугнул их Санька, пару раз зарычав, девки бежали с визгом. Но вернулись и сували руки в волок. Санька приноровился и схватил одну ручку, знакомую, с матушкиными жуковиньями на плотных перстах. Закричали на улице, завопленничали . Ручка, было, назад подалась, а Санька взял, да и куснул её за палец до крови, и пустил. Так ему стало обидно, что Агашка носит материну кику с её же жемчужной поднизью,что перстни драгоценные, которые отец привозил из походов матушке, красуются на больших руках новой жонки, которая должна была теперь уже быть Санькиной, и ходить по еёной белой коже должна его алкающая рука, а не отцова… Девки с воем разбежались и скоро стало тихо на дворе. Метель кидалась рьяно. Ветер зыбил снега, деревья чиркали голыми ветками по стенам бани, и оттого самому Саньке стало жутко. Он замотал кушаком тулуп, надвинул шапку на глаза и пошёл домой через двор. Далеко - далеко в небе светились Лосихи, то открываясь, то прячась за пеленами снега. Луна продёргивала мутную пряжу облаков серым свеченьем. Санька постоял недолго, опрокинувшись головою в небо, думая о своём. На губах его горячих и пухлых мёрли случайные снежинки, снег мелкими покусами нападал на только что опушённые юношеской щетинкой щёки. - Саня, милушка! - Вдруг услышал он крик с высокого крыльца. То была Аграфена.- Принеси мне с поварни маслица, лён с трестою мне попался, все перстёнки занозила!Да ещё варёной воды… Аграфена была без кики, в одном украшенном бисером повое, в нагольной шубке и в одних чулках - паголенках. - Где - ж твоя обутка?- Спросил Санька и захохотал, подходя, видя, как Аграфена сосёт укушенный палец. - Поди, ты поди, я тебе скажу, что было.- И, прильнув неожиданно к его боку, зашептала. - Меня…меня…батюшке не сказывай только, меня Банный дух чуть не прибил. Чуть, насилу жива. Девки разошлися, я пряду там, спать не хочу, а обутку возле бани оставила в сугробине. Да ещё вот, кровь идёт из пальчика… Санька повернулся и засмеялся ещё громче увидев, как из снегу возле бани сторчат столбики Аграфениных овчинных сапожков. - Чего смеёшься? Мне до них дойти боязно. Принеси. - Сама бы взяла. - Я и хотела, да вот босою идти страшно. А другая обутка смокла, как я вечером в ней ходила по уличке, сохнет. Сухой нету у меня. - Лапти одень.- Язвительно сказал Санька. - В лапотках холодно. Вот вышла позвать кого - ни то, чтоб принесли. - А босою тепло стоять на крылечке в метель? Будут тебе тут по ночи люди ходить…за маслом… - Сказал Санька распахивая тулуп, чтоб принять к себе Агашу. - Да уж, что там, стыдно мне, что боюся, а до ветру ещё надобно. Санька схватил её руку и сунул укушенный палец себе в рот. Прилила кровь к Аграфениным ушам. А не сказала она, что, случив минутку убежала из терема, толкнулась к Саньке - нет никого. Могла бы до обутки послать своих девок… да не то.. Посидельницы разошлись, закружилась голова у Аграфены от угарных лучин, вышла она до ветру, заодно и поискать своего разлюбезного, а он сам тут! Санька отпустил её, пошёл к бане, вытряс сапожки от снега, принёс их Аграфене, одел даже на ноги, смутясь бесконечно. Та сбегала на задок, упросив Саньку погодить её. Саньке и смешно, и стыдно было, но всё же иное чувство в нём забилось и тут, как на зло, оказались мачехины вишнёвые губы совсем рядом, кисленькие от калиновых ягод. - Теперь не скажешь, что порушаю тебя…- Шепнул он ей в волосы. - Не скажу…- Ответила Агаша. - Рушь мени, хоть сто раз… Схватил её Санька туго, поперёк стана, оторвал от заметённой снегом земли и понёс в неостывшую ещё баню. Раздёргал, разворошил сорочицы, и в жаре своём молодом повалил Аграфену на тёплую овсяную солому, которой был засыпан банный пол. И Аграфена ничего не сказала. И, по правде сказать, в то время всё было по - старине, по искону, по - свычке передних веков. Сын перед отцом голоса не имал, мать пред детьми, а муж был единым господином и головою, судил, как знал, а порою так, как скажут ему попы. Про то, что Санька с Аграфеной уд имал, никто не прознал. Иначе, быть бы ей прибитой от Кирилы. Сама по себе, Агаша Саньку всё ещё любила, а в нём, словно перегоревшее доселе, вспыхнуло чувство ,напрасно гонимое… Ближе к свадьбе с Евфимией, вернулся отец, а Санька не смог глядеть в глаза его. - Почто не жалуешь меня, не обнимешь? - глухо вопрошал его Кирила. - Недоволен невестушкой? Однако, волю мою прими. А по весне пойдёшь в службу. Слышь, до весны, обгуляй свою Евфимию… - Как бог даст, батюшка. - Ответил Санька. Понимал Санька, что возрос. Что стал уже мужем, но, глянув в Агашины глаза, томительно гладящие на него, страшно ему было, как бы за вечерей не перехватил отец те взоры, как бы не столкнулись ложки Саньки и мачехи, несомые в мису с разварными дымными щами. Негоже из - за бабы было с отцом лаяться, негоже на него зуб точить и завидовать ему негоже…А Евфимия в этот дом придёт, и станет её Агаша понукать и мучать за Саньку, тут и откроется их тайна. Меж баб всё откроется. Ночь была. Спали конюхи на Кирилиной конюшне. Дед Демьян, старый, аж срений, спал сидя, на шкуре, возле Санькиного коня Отрешка. Весёлый Отрешек, поднял луковку хвоста, завидев хозяина, и тихо заржал. Дед Демьян был глуховат, а ныне его ещё и сон его сморил вусмерть. Санька тихо вывел со двора коня, приторочил суму на бок, оглядел спящий дом, цыкнул на скулящих псов, узнавших его, не подавших голоса, и вывел конька за калитку. Он взял с собою только саблю, пару нарядных рубах, сапоги, порты, да свой верный засапожник. Более ничем отягчаться не стал. От оттепели раскисли снеги. Надо доехать по ночи до большака, чтоб не нашли по следам его. Пройдя шагом до конца улицы, конь прядал ушами и фыркал, боялся темноты, но Санька вдарил его пяткам, что есть мочи и тиснул ему бока коленями. Отрешек скакнул с места и побежал легко и скоро. Сшёл в степь, убрался в поле искать себе другой судьбы… За три года, что провёл Санька в бегах, много раз он голодал и мёрз, но ни разу не чаял воротиться в родной дом, ни разу не сказал никому, кто он есть и чей сын. Не было у него ничьей воли, кроме своей и чужой власти, кроме собственной. Козаки. Покуда искали Саньку, Аграфена родила Кириле двойнят - сыновей. И, как гроза среди ясного неба, случилась Кирилова служба. Был он призван со своими послужильцами, со взятыми с четей людьми вотчинными, в полном вооружении и при заводных ещё конях, отправился в Северский полк, на свой всегдашний пост. Осталась Аграфена одна совсем, в недружелюбном кругу своих суседок, да вдов, да падчерица осталась у ней на руках. Улиания с супругом жила в городском посаде, подалёку, а Феодора прожила ещё полгода после ухода отца и померла на шестом году. Кирила уходил весною, а вернулся поздней осенью, после Макоши - Пятницы… Когда уже был стрепан лён и сели бабы за свои всевечные работы. Если б не ужасная рана вдоль правого бедра, кровоточащая и болезненная, которая не давала ходить пожилому боярину, он бы остался в полку, но тут дело шло о жизни, и пришлось ехать домой, к молодой жене и детям. Сынки уже вовсю ходили и радовали Агашу своим добрым здравием. Да вот, только часто думала она - чьи они? Не плоды ли это той Крещенской ночи, когда её укусил Банный дух? С теми мыслями Аграфена и жила…Шла её семейная жизнь бледная, скучная, и от Санютки ни слуху, ни духу. Ни окликнуть его, ни оплакать… Меж тем, Санька жил в поле. Пристал он к троим молодым козакам - бродникам, к отчаянным татям и душегубам. Они пришли из - под Путивля, который был ближе к порубежью, что и там татар было столько, что хоть ешь их. Старшой их, Матвей Вилка, был лет тридцати, неизвестного роду, так же, как и Санька теперь, который окликался только на имя Жула… Вилка сам по себе коренаст, лицом остёр и высокоскул, словно татарин. Голова его была выбрита, но клок волос, оставленный на маковке, перевязан кожаным снурком, как косица, и спадает прямо на шелушащийся вечно красный нос. Второй его побратим, Гатюк, был из хохлов и тоже белобрысый, в широких штанах и с чуть кривой татарской саблей за кушаком. Третий же, совсем молодой. Моложе Саньки, которому в тот год стукнуло девятнадцать лет. Его звали Кринка, потому что он, в ловкости своей не уступал никому из четверых и всегда первым брал языка, «сымая с него сливочки», как сам говорил. Востроязыкости Санька научился именно у него, когда Кринка, лёжа на овечьем потнике посреди степи, вечеря заячьим мясом, греховодничая и перекоряясь с братушками, баял таковые сказы, что все со смеху, чуть не рвали кишки. Они приходили тихо, заявляясь на татарские станы, как тени, как луни ширококрылые. А под крыльями их метались серебряные огни сабель разящих. Часто, они даже не успевали считать убитых врагов, беря их скарб и распуская освобождённых лошадей в поле, да одирая богатых покойников. Они не ждали, как сторожа, объезжающие рубеж, что на них нападут, но нападали сами. Санька так научился от них хитрости, быстроте и уразливости, что был бы в почёте среди своих, но он не хотел к своим. Не было ему там места, как не было его нигде. Не влекла его ни воля, ни неволя, ни семья, ни род. Он счастлив был этой бродячей жизнью, питаясь одним мясом, да рыбой. В свои годы он стал мудр как старик, и пылок как юноша. Сивая трава была его постелью, небо - пологом над головою. Он ни разу за два года не перешёл государева пояса на соседнюю сторону, на родную землю, сокрушаясь порою, что долгонько загостился на этом свете…И вправду, жили польщики - разбойники недолго. Либо под сторожей попадут, либо под татар, либо под таких же бродников. Но именно им везло, и это дивило всех четверых, придавая нахальной гордости и наглого безрассудства, плоды которых были достойны их бродячей, худой жизни. Идя, по истерзанному набегами Посемью, Санька вольно двигался, переходя со своими дружками через шляхи и сакмы. Но путь его лежал в другую сторону от дома, к югу. И однажды он пришёл туда, откуда бежал, не чуя под собою ног, не слушая томящегося измученного сердца своего… В этой стороне Сейм особенно извилист. Здесь тише, чем в других местах, татары набегают редко, но всё - таки, по высочайшему осударевому повелению, ближний край поясных укреплений твёрдо стоит на страже. Здесь земля недавно освобождённая от власти литвы, но уже русская, московитская земля. Она была так красива и свежа в своей первозданности и нехоженности, что Санька стал замечать за собой соблазнительное любование и дивование, пока они ехали на нощную стоянку. Заметно реже стали попадаться ногаи, да бродячие козаки, чаще проезжали мимо них засечные стражи от которых Вилка с товарищами прятался в ярах и логах. Поймай их они - и головы бы сняли тут же…Только вот, пронырливые ребята никому не попадались. Хотя, зимою, несколько раз на их след нападали ногаи, и Вилке чуть было не отрубили в схватке ногу. Потому они и зимовали на Сеймских островах, окружённых быстрой погибельной водою, запасаясь пищей и не сходя оттуда до водополья. Они распускали лошадей, чтоб взять новых по весне, не дорожа ими нисколько. Только Отрешек верно оставался возле хозяина, не имеющего сил с ним расстаться. Санька всеми силами старался, чтобы маленький конёк не пал от бескормицы и все свои добытые в разбое средства тратил, чтоб поставить Отрешка зимовать у кого-либо в ближайшей деревне. Сами, готовясь к зиме, ребята свозили на остров, в свою давнишнюю избу, припасы и оружие, а как только вставал лёд, переходили туда на зимовье. Мучительны были эти зимы для Саньки, который от скуки не знал чем заняться, сидя в устроенном струбе, спрятанном среди густейшего ельника. Ребята порою ходили на берег, в пролесок, охотиться на козуль, да зайцев, и тогда Санька бывал счастлив, корпея над шкурами и заготавливая впрок красное дикое мясо. Самое страшное было для него, когда в их зимний струб приходили девки. Их всегда приводил баский на лицо Кринка, суля им ожерелок и колец. А встречали их закосневшие во зле душегубцы, которые не гнушались ничем, и нисколько их не мучила совестливость. Девки, конечно, все были дурные, и не всегда пригожие, но Санька на время тех зимних свиданок сбегал на берег и порою по два дня не являлся в струб. Ребята потешались над ним, ругали его и подсмеивались, но и без их насмешек Саньке было тяжко. Девки, задаренные и румяные, вываливались из струба нескоро, хохоча и покачиваясь, когда две, когда три их приходило и всегда одни и те - же. Санька глядеть на них не мог, так он брезговал их гнилозубыми улыбками, да алыми выкрашенными щеками, да ужасно наведёнными углем бровями. А одну он даже и боялся, потому что она возалкала его и ,однажды, скакнула к нему на колени, когда он сам не ждал…Санька потом смущался, поминая, как неохотно сперва сгрёб её, и как потом возжёгся к ней на всю ночь…Гнусное это было воспоминание, и ему было стыдно за себя… Ничего, как – то, прошло почти два года Санькиных скитаний. И, не то чтобы домой тянуло, но порою земля под хребтом была жестка и вот тогда уже хотелось скорее в тепло, под крышу, на лавку…На ту самую лавку в избе Евфимии…Или в сад, под яблоневые плоды… Они уже ехали несколько часов по новой, чёрной и жирной земле, видневшейся на поле, по высоким зеленям, пьяно благоухающих боярышником, кошачьей мятой, да молодым кипреем. Тут Санька снова услыхал кукушку…Из побережных вётл куковала она, равнодушно, громко гукая своим неземным голосом. Как ехал Санька на Отрешке, так и стал, как вкопанный. - Что - то ты стал? - Крикнул на него Кринка. - Зозули не слыхал чёли? Али от тоей зозули у тебя дрезвы поползули? Саньке обидно стало на Кринкины слова. Нельзя так, а что, если и надломился лёд в сердце, не наново же треба дуть на него, чтоб снова он замостил пути - дорожки к живому… Когда –то Кринка был сыном купца Естикова. Его отец поднимался на Днепр на своей лодии, в те ещё времена, когда по берегам Посемья властвовала Литва. Но однажды, в дурной год пришёл купец в Киев, а там учинился пожар. Спасая свои товары отец и погиб прямо на гостином дворе… А торговал он серебром, да кузнью драгоценною. Вернулся назад из того торга только один холоп, он и донёс Кринкиной матери про всё. А хозяйство было справное, мать вскоре нашла примака к себе домовничать, замуж пошла… Кринка не стерпел того и сшёл из дому прочь. Вот, по своей воле, не бывать в Поле… Одежда Санькина уже давно потеряла вид и принадлежность. Голову он голил засапожником и на всякий случай, ребята вдели ему вынутую из уха убитого ими бродника серебряную, круглую серьгу. Теперь Саньку никто из своих не убьёт, наперёд не спросивши, кто он, чей последний сын…Домашняя старая рубаха на Саньке истлела по швам от пота и грязи, порты прохудились, но он даже глядеть никому не давал на свой дорожный торок, прихваченный из дому, где бережно хранился его наряд. Ребята раздевали своих добытых врагов, а Санька не смел полезть в чужую покойницкую одёжу, даже холодая. Он настрелял зайцев и диких косуль и сам рыбьей костью и жилами сшил себе зимами штаны из шкур и коротайку, похожую на зипун. Шкуры, поперва воняли, и не давали ему спать, но Санька привык…Он ко всему привык. Хорошо, что он прихватил с собою саблю, которая уже по праву была его… Оказалось, что в поле ходить не так уж почётно. - Сколько там наших били…- Рычал Вилка, слыша о молодых воинах, о новиках, которые ходили на первый бой искать голов… И лицо его бурело от злости и гнева… Придя сюда, под Ольгов, Санька явно ощутил, что к этой земле его до того тянет, будто вервие на шею одето… Буйна краса лета! Зелено душистое ополье и перелески, тянущиеся вдоль рек. Дубровы и густотравные березняки с первыми озимыми подберёзовиками, с рассыпанными каплями краснощёкой земляники по росистым полянкам…Запах распускающихся пчельных лип вдоль нехоженых овражков, слезообильные ивы над переливчатыми потоками. - Неча нам тут искать. Далеко зашли от пояса. Суда ногаи не наезжают, захожих здеся севрюки поразгоняли, а нам тут нечем разжириться. - Горевал Вилка с молчаливым Гатюком. Им вторил и Кринка, которому тут было не буйно, недовольно… Переночевать решили на берегу, в густых зарослях орешенья. Тут дым их малого костерка совсем был невидим и Гатюк пошёл охотно бить саблей рыбу, которая вольно, дрынами лежала на отмели, греясь в подвечернем тёплом солнце. Санька и сам рад был остановке после долгого пути. Наскоро он разделся и скакнул в тепловатую воду, прозрачную, будто расплавленное скло, сквозь которую было видать укрытое мельчайшим бело - половым песком дно. Он надрал водяных растений и стал тереться ими, словно мочалом, всю зимнюю грязь стараясь отодрать. После мочалы пошёл в ход и песок, которым было так приятно тереться. Братушки смотрели на Саньку с непониманием, разгорнувшись на берегу, как вонючие комки неведомых зверей, в своих пропотевших штанах и упревших ноговицах. Источая, для этого цветущего местечка, поистине дикий дух. Вилка лениво глядел на дурашливого Саньку, качал головой и переговаривался с Кринкой, который от жары прикрыл голову меховой шапкой, как татарин. Гатюк оказался разумнее своих братушек , и последовал за Санькой в воду, и только после того, как они обкидали мокрым песком Вилку и Кринку, обозлившихся на ихневые шалости, всем четверым удалось вымыть хоть часть той грязи, по которой даже звери узнавали в них козаков - бродников. Когда вымытые и свежие ребята разлеглись на берегу сохнуть, Кринка удивлённо сказал : - Чё, я не чаял, что после воды иной раз бывает так довольно телу…И будто, тока что меня мамка на свет выродила, так холодно… Все засмеялись, до колик. Санька стал одеваться обратно в свои несвежие одежды, с долею укоризны. Да уж, кабы знал отец с кем он повёлся…Походила бы по его бокам плётка…И было бы это истинно, ибо плохой он сын… Рыбу, пойманную Гатюком, и не столько пойманную, сколько убитую : то надвое перерубленных щурей, то без головы линей, обмазали побережной глинкой и сунули в костёр. Та попеклась совсем недолго, и досыта накормила оголодавших ребят, которые до отвала наелись, обрывая с рыбы куски глинки вместе с чешуёй, и лакомясь белым сладким мясом, ещё дымящимся от уголий. Так, скоро наступил вечер. Наломали ясеня и покидались на ветки спать, как были, не строя над головами даже малейшего укрытия. Вилка заснул, сжимая саблю, Гатюк так- же спал наготове и чутко, словно сова. Кринка, сваленный непробудным молодым сном, да с устатку, храпел, развалясь навзничь, открыв рот на потеху комарочкам и мшице, которая по вечеру была зла и тут же повпивалась ему в розовощёкую рожу. Однако, то спать ему не мешало, а Санька остался дозирать окрестность. Одевшись в штаны, но босой и без рубахи, Санька взял лук, пустил Отрешка пастись и удалился в недалёкую дуброву, прихватив с собой свой торок. Тут было тихо и трава была мягка. Дально посвистывал соловей где-то в берегах. Выпь кричала, как дома… Санька лёг на траву, подложив под голову свой наряд, бережно свёрнутый в тороке, и стал глядеть в просвет в дубовых кронах. Молодые листочки перешёптывались в высоте, в неслышном налетающем ветерке. Небо светилось, исходя чудной молочной и глубокой лазурью, где играли мимо идущие облака, пушистыми волнами пролетая над могучими деревьями. Было ещё светло, но с востока полз уже мутный сумрак. Белки метались над головой, чуть слышно поцарапывая коготками кору, осыпая её в глаза Саньке. В этом месте было как – то, по - колдовскому чудно, что - то чуял Санька. Он вздохнул и закрыл глаза… На миг, словно он вылетел из своего посвежевшего тела , оторвался прочь и помчался вместе с облаками в незримые просторы. Ему почудился далёкий посвист, лёгкий, как дыхание ветра… Но он продолжал лежать, словно кружась в своих мыслях, витающих далеко отсюда. Он и не заметил, как уснул. Сон его был так лёгок, так сладок, как только во дни младенчества. Снилась ему Аграфена смеющаяся, протягивающая ему смородину, крупную, чёрную ягоду на розовых душистых ладошках. В белой рубахе, высоко подпоясанной под грудью браным пояском…Он такой знал её давно, когда только стал ходить играть…Вот так явно она кажет мелкие зубки, так смешно сморщено её переносье от улыбки и глаза так и брызжут лукавством. - Убереги меня от лукаваго…- Шепчет Санька сквозь дремотное наважденье, пытаясь не то смахнуть, не то удержать зыбкий образ своей почётницы. Но ото сна его разбудил храп Отрешка и почти неслышный топот лошадиных борзых ног по мягкой земле. Санька вскочил на ноги, метнулся на звук, но тут же встал, как вкопанный. Он хотел позвать друзей, но ни одно слово не могло вырваться из его уст. Там, в созерцании небес, его глаза привыкли к ещё не ушедшему свету, а на земле уже было почти темно. Эта неприметная смена света и сумрака качнула его ослабленное дремотой тело. На полянке, где он решил отдохнуть, уже возле самых зарослей стояла возле коня девица. Она всем была обычна, и странно казалось только то, что Отрешек подошёл к ней и дал ей гладить свою выгоревшую от солнца шею с белыми лохмотьями гривы. Девушка была в длинной рубахе с тесьмяным пояском, как только что приснившаяся Агаша, босая и с ножом на поясе. На голове её был берестяной венчик, а коса вилась по спине густой заплетью, кончаясь синим ленточным косником. Она улыбалась милыми тонкими губами, издаля можно было различить её чуть раскрыленный маленький нос и пушистые выбившиеся из под венчика космочки. Но напряжение ходило по её лицу сквозь улыбку, которой она успокаивала коня. Она гладила Отрешка, медленно уводя его с собою в заросли кустов. Санька смахнул с себя наваждение, вскрикнув. - Гей! - Закричал он. Девушка дрогнула всем телом, обернулась на крик, и вдруг присела и рывком прянула на покорного Отрешка. Конь пошёл в заросли, словно и хозяина не было, а девица подбивала его босыми пятками. Рубаха её закатилась далеко, ноги крепко сжали коньи бока. Санька совсем ошалел, увидев это и побежал, свистя. Отрешек, услышав вблизи хозяина, резко обернулся, заржал и встал на дыбки, и скакнул вперёд. Девка, не сумев удержаться, пала с крупа кубарем в траву, а Санька уже приблизился. Он сам понимал, что страшен в своих вонючих штанах, и, что девка, увидя его, подумала, что он ногай пришлый. Санька, вытянув правую руку вперёд стал подходить к ней, запутавшейся в подоле своего платья, а она пятилась назад, к дубам, и прижалась, как дятел к коре, обхватывая руками ствол позади себя… - Не бойся, - тихо шептал Санька.- Я свой, не бойся. Девка трясла головой, правда, ей и от падения было ещё худо, да и Санька напугал её… Глаза её, круглые, с густой прозеленью, опушённые русоватыми колкими ресницами, глядели с ужасом и с ни с чем ни сравнимой решимостью. Она будто бы кричала своими глазами, не говоря ни слова, и Саньку мертвил её взор, как послушного Отрешка, что стоял неподалёку и прядал шеей. Он хотел схватить её за руки, спросить, кто она, почто хотела украсть его коня, подходя, всё ближе, но не успел отскочить, увидев, как она выхватила из своих маленьких ножон нож и прыгнула на него, словно рысь с ветвей, мастерски ударила его прямо в ямку меж шеей и ключицей. Санька охнул и осел на траву, чуя, что в глазах его вертится и убегающая девка, уводящая Отрешка, и дубы, и то, что он не заметил…Вырезанные тут и там Чуры… Это была священная роща… На родной земле. - Кончится, чутно мне, что кончится…А куды мы его потянем за собою? Надо дальше ходить, а с больным - попадёмся…Глядите, он уж и хрипит, на что нам себе обузу строить? - Услыхал Санька над собою, как в тумане, голос Вилки. - А саблюшку возьмём?- Перебил его Кринка. - Негоже. Положи в руку ему. У нас таких саблюшек истшо станет. - Да ведь не таких! - Повторился Кринка. - Брось.- Сказал Гатюк. - Ён с нами дым делил, да бой, а мы его обкрадать будем? Вот и торок его сложи ему под голову. - Завтрева вытащим его на дорогу, можа, кто подберёт…- Грустно вещал Вилка и даже печаловался, что Саньку не взять с собою. Санька хотел приподняться, открыть глаза, опереться на руки, но по его телу, будто протянули огненный шнур, и жгло в шее. Он понимал, что уже ночь, что солнце давно село, а рядом костёр, но, отпирая веки, видел только туман, да зыбкую муть двигающихся теней. Вскоре всё потемнело и он перестал слышать голоса. Оставшись в полной темноте и тишине, Санька задумался, как же ему быть, и забылся снова сном, ужасными сновидениями, в которых его кидало и бросало, кружило и тянуло… Всё это продолжалось нестерпимо долго, покуда он не решился открыть глаза. Листья и деревья скоро ехали над ним. Под головою чувствовалась рухлядь, тело содрогалось неживым кулём. Санька ощутил свои разброшенные руки и ноги, лежащие, как чужие. «Я умер…меня везут ховать…»: подумалось ему. Но тут же над ним нависло молодое мальчишеское, гладкое и конопатое лицо с улыбкой, в ряд кривых, но свежих зубов, с курносым носом и с кожаным тонким очельем вдоль широкого лба. - Утро тебе доброе, ногай проклятый! - Противно сказал мальчишка. Санька округлил глаза и постарался приподняться. Мальчишка с силой толкнул его обратно ниц. - Полёживай. - Зло сказал он, положив свою руку Саньке на грудь. - Не то свяжем, и бросим в рецку, до съезжей не довезя… Санька закрыл глаза… Вот, значит, как…Приняли его за ногая…Значит, он на своей стороне, у своих…Только где? В чьей подводе он лежит? - Михводий, ты поспрошай, можа, он по- нашему разумеет? Не мурзёнок ли? Больно уж дорогая у него саблюшка. - Послышался сверху и спереди Значит, на подводе есть ещё мужик, он правит лошадью. И саблю не забрали разбойные братушки…Но - отчего сия драгоценность их не прельстила? Что помешало им ? Или кто? Мучаясь этими мыслями Санька сказал, пересиливая слабость: - Браты, кто меня везёт… Лицо мальчишки, зовомого Михводием изобразило ужасное смятение. Он заметался по подводе, подскочил к мужику с вожжами и зашептал ему на ухо. Лошадь стала. Санька приподнялся, морщась от боли, которая то стреляла в его плечо и шею, стащил с головы меховую круглую шапочку. Вокруг него было шестеро бородатых мужиков, которые, оказывается, шли рядом с телегой, а теперь, когда она остановилась, все подошли. И возница обернулся, показав свой ,чуть раздвоенный на кончике, нос, и круглое, как репа, лицо, под копной соломенных волос. - По нашемому разумеешь, мурзёнок окаянный? - Спросил тот, но незлобно, а с подозрением. Санька сглотнул, бросил шапку, оглядевшись. - Я сын боярина Обухова, имя моё Ляксандр, Кирилов… Зовут Жулой. - Нету у него сына. - Ответил уверенно Михводий, выпятившись на Саньку. - Не ори, как заполошный! - Приказал возница. Иные мужики стали тихо переговариваться друг с другом. Из них вышел к Саньке самый старый, в рубище вытрепанном дождями и ветрами, подпоясанный старым гнилым вервием. - Боярин Обухов, тутошней земли владетель, но ён не как раз называется Кирилой. Адриан егоное имя. А ты, чей же сын? Санька вдруг сильно засмеялся, но смолк, чуя боль в шее. - Ну тады ён мой стрый родной…Я ж… Да что там, говорить - то…Вы - то кто, как меня взяли к себе? Мужики тихо посовещались, после подошли все, и вылезшие из телеги возница и Михводий - мальчик. - Поверим тебе тако, коли докажешь нам, что знаешь про Адриана. Кто у него дети? - Спросил старый. - Как же, дочушки у него. Две. Одна Марфута, другая Гликерьица… Гликерьица, черноглазенька, только я её давно видал, вот таку оньку…- И Санька показал вершок от земли. Мужики одобрительно переглянулись. - Так, везти тебя к стрыю, боярин? Санька примолк. Нет, от дядьки ,верно дело, его тут же передадут отцу. А он того не снесёт… Нет, пожалуй, рано. - Так вы – то, кто? Михводий не без гордости сщурился: - Зодчия мы, люд работный. Ходим, места себе одного не имаем. - Чичас идём в Ольгов. - Добавил старый.- Могли б повезти тебя до дядьки. Тут рядом его усадьба. Но мы мимочки едем. А вот на Успение того года должны вернуться сюда. Как раз к нему в поместие, так что, завезти тебя? - Нет…Нет. - Почти крикнул Санька.- Лучше с вами. Можно, с вами, работу вашу постигну, поучусь у вас ремеслу? У меня беда там, с родичами, не гоните. Мужики снова собрались в тесный круг, помотали одобрительно головами и вскоре возвестили Саньке через Михводия. - Оставайся, чё-ли…Нам лучше. Уйтить завсегда успеешь.А только что, лялькать тебя не будем. Коли исдохнешь, то бросим. Не то нам голов не сносить.Вемо, тебя уж с собаками ищут. С тех пор Санька и остался бродить с зодчими. Ах, и понравилась же ему жизнь таковая! В Ольгове был завезён уже белый камень для новой церкви и только оставалось его ровнить, да укладывать. Утрами, Санька ходил « по яйца», по городским дворам, да заезжал на слободы,которых местный дьяк обязал отряжать яйца для постройки. Брали по пять штук с двора, да каждый день, и несли их с Михводием весьма бережно в огромных лозяных корзинах, порою по- три раза возвращаясь на дальние концы города. По лету ходить было хорошо, легко, а когда надуло дождей, то пришли к Саньке и трудности и невзгоды. Везде он был трудник: и камень притянуть наверх, и пройтись по тесине топором, чего никогда не делал, и растолочь краски для богомазанья. Его везде гоняли, но он не жалел о том, что сабля его верная лежит, завёрнутая накрепко в тряпьё, за самым далёким сундуком в малой келейке, которая была устроена одна на всех шестерых мужиков, на Михводия и на самого боярского сынка, здешним попом, который, как ворон крови ждал прихода, и не знал меры в погонянии зодчих. В Ольгове никто и не знал, кто есть Санька, а потому и не требовали его в приказ, да не мучили расспросами. Он ещё, догадался притвориться дурашливым, и, как только начинал на расспросы смеяться, люди расходились, крестясь, и все стали почитать его малоумным чуток. По- крайней мере, в Ольгове. Спал он с зодчими мужиками в работной хате, маленькой и приземистой, передним краем крыши впивавшейся в землю, на узкой лавке, притулённой к чёрной,всегда сырой стене. Пол был земляной, хата топилась только очагом, вырытым посреди единственной каморы, что и согревал. Сквозняки починно гуляли по всем углам, не давая согреться Саньке, который к осени стал замерзать на своём скудном ложе без тёплой одежды и обутки. Мужики зодчие делились всем, тем паче, что меж ними было трое черноризцев, и один из них, Анфим, стал учить Саньку богомазанью. Дело сперва шло у Саньки худо, но востробородый Анфим, взглядывая на него бесцветными, давно потерявшими молодость глазами, прицокивал языком и сипло вещал, подняв к небу костистый перст: - Истинно глаголю, будет из тебя, птаха, птиц перном богатый… Жула припрятывал довольную улябку и снова брался растирать краски, разводить масло, да щетинить кистки. Анфим мерно учил его всему, что знал сам : выбирать и зачищать дощьки, клеить их и наводить паволоки, левкасу и золочению, работать по стенам, и кренистым нефам. Мужики одобрительно глядели на это и подарили Саньке к Покрову ношеный тулуп, чтоб не мёрз. Но Жула натерпелся ещё прежде, в своей кочевой жизни и голода, и холода, и разных лишений…Всего познал, да так сполна, что теперь радовался своей лавке, да тулупу. А особенно ночами, когда в просветец гляделась круглая репица луны, раскрывал он свой торок с одеждами из дома, нюхал их, целовал и тихо поплакивал над той юной, сытой и прошлой жизнью, которую он по -обиде оставил… Из работной хаты он почти никогда один не ходил, только с Михводием. Да с Анфимом. Порою купцы приглашали их почаёвничать, да потрапезничать, а сами упрашивали парсуны мазать с себя. Санька гладел на всё это, такое знакомое, тёплое житие, с радостью ходил по широким улицам, покрытым ровной пеленой утоптанного снега, на розовощёких девок, прячущих светлые безоблачные глаза, на местных молодых купчишек, его ровесников, да боярских детей, так кичащихся своими родами, да одеждами. Всё это волновало и укоризнивало Саньку, когда он, плохо одетый и замёрзший до красноты в руках, заходил в богатый и светлый купецкий дом, чтоб его там напоили кипреем и дали пожевать свежий, горячий ещё пряженец… Отощавший от недоедания, Жула,порою и сил в себе не чуял, но продолжал морить себя голодом, хотя мужики и ругались на енго за это. - Не любишь ты себя, Жула, и потому будешь всё делать худо…И потому, худая жизть у тебя пойдёт…- Говорил Анфим. Но, голодая и холодая, Санька лишь больше думал спрятаться в тишине какого- либо монастыря, позабыть намертво свою прошлую жизнь, простить всех, кто его мучил немилосердно…И, когда он так думал, ещё больше возмущался Анфим. - Да ты- же бежишь яви, дурак ты смешной, куда ж от яви-то убежишь? Нешто, молодость гоже свою переводить? Вернись ты к отцу, женись, пойди в службу, детей родишь, станешь, как все… Санька качал головой. - Нет мне места там…Нет мне места нигде…- Вопил Санька, впиваясь пальцами в свои отросшие каштановые волосья и горюя. - Неспокойно, страшно мне жить. Слаб я, ветрен, зыбуч…Глуп я, не умея самого себя уговорить, волю свою смирить и воспитать. Нужны мне умные слова и мысли от других. Я, как бурьян, семя которого ветр разносит по вертограду, как пух тополёвый, который плывёт по реке, невемо куда…Я пристанища не знаю, но хочу пристать, не зная куда…Покуда не знаю… А, как узнаю, то и пристану… Работалось в Ольгове быстро. Камень был подвезён, писать стены пришлось мало. Сама работа была небольшой, и потому зодчие не задержались здесь больше года. Множество трудников помогли быстро сложить беленькую, словно сахарную, церковку, и, когда приехал архиерей с крестами, из города, водружать их на гору, были покрыты уже купола. Жуле доверили немного, но и того было довольно, чтоб он радовался, как дитятя, что принёс польгу от живота своего, и что недаром ел он полбу, да всякую куряту от милостивого стола приютивших его мужиков. С архиереем приехал и подозрительный поп Серафим, который ввечеру же первого дня, как водрузили кресты, да трапезничали на воздухе, делово взял Саньку за руку и отошёл с ним в сторону, за угол церквы. Глаза у попа Серафима были бегучие, скользкие, словно в саму душу лезли. - Ну, и чей ты будешь? Какого роду, какого отца?- Спросил он вкрадчиво, испуганного Саньку. Санька замялся, дрогнул, но сумел поглядеть в ответ. - А чего - то вам требо знать мой род, да моё племя? Серафим усмехнулся в бороду, наморщил веки улыбкой. - Дык ведь, положено так…А тут, в краю нашем, тут…и невегласи пригреваются, и полехи, и севрюки, из них и вредного люда много, что, эдак тихенько, порушают стадо крисьянское…Ты скажи сам, кто ты, откуда у зодчих приблудился? Их мы знаем, а чей ты - нам невемо…Да и сам собой, ты ведь непростого роду, это видно…Скажи-тко, поделись…Вреда тебе не будет, а нам спокойней станет. На деле, Серафим уже всё знал про Саньку. И потому спрашивал, что желал разузнать, куда он намерен итить, и что делать дальше. Зодчие пред архиереем не сокрыли, кто у них трудником работает, но тайничать было бы грешно, да и страшно, ибо, при том, что дело б открылось - как есть ноздри бы с языками вырвали зодчим мужикам за сокрытие боярского сына от службы. Службы время пришло уже давно, и потому Кирила все земства напытал искать Саньку, пока не найдут…Вот, и нашли его, лишь ступил он с Дикого Поля на родную землю… На слова попа Санька насупился, понимая, что его вот – вот, взгребут и отвезут в ненавистный дом, к отцу- обидчику и предательнице - Агашке. Он понял, что про него знают. - Хочу постриг принять, не невольте меня ни домом, ни службой…- Вдруг сказал он. Серафим обомлел, но пришёл в себя скоро. Он ещё крепче сжал Санькино предплечье. - Санюшка, не отнидь же назад… Не отнидь… После того разговору, Санька стал говеть, да поститься, лишь бы его не отняли назад, домой. Зодчие же собрались уходить дальше. Михводий прибежал к Саньке, радуясь. - В сыту идём! В довольство! К Адриану Севастьянычу, в Люборы! Уж он мил к нам, добр! Санька о ту пору стругал дощки, но услыхав такое, бросил работу, затрясся всем телом и убежал на речку. Только поныряв в ледяную глубину, и остудившись от гнева, смог он вернуться. Его душили досадные слёзы и обида, что его, всё же взяли, и скоро порешат его судьбу, как им угодно…Но куда деться, как быть? Только постриг его избавить от отцовой власти…Только церква его спасёт. Хорошо подумав, не набедовничал Жула, а затих, стал угрюм, молчалив. Пришло новое лето, влажное, прохладное…Собирались зодчие с Ольгова, докончив свои работы, завершив ещё одно человечье, для бога, творение… Теперь снова наступило лето, и солнце, хотя и редко, но дарило чудные тёплые дни. Можно было выходить за городские стены, и дотемна блуждать по слободам, глядя, как слобожане заняты своими вековыми делами. Слободы лежали рядками, кругом городского посада, в этом, впрочем, Ольгов был как и все города…Но речь была у всех до того различной, что порою Санька и не понимал, что говорят вокруг него. Много тут было всякого народцу, отовсюду… И приезжие со всего Посемья, и с Брянщины, и проплывающие мимо, к Киеву, торговцы… На торгу ещё пестрее болтали, ещё ярче плескали разношёрстными одеждами, принадлежность коих говорила о том, откуда человек приехал. Порою на торг ходили все зодчие, прихватывая Саньку, который, как и Михводий, таскал за ними хотули, в которые ссыпали ячмень, гречу, складывали трубы полотна на новые рубахи. Брали и баранов, чтоб заготовить мясо, жир и шерсть. И тогда Саньке доставалось нести с торга барана, а потом бить его и обдирать… Михводий, как отрок ещё, помогать ему много не мог, а Санька, молодой, сильный, вскоре после такого житья здорово похужел… Но, к счастью своему, не болел и старался не раскисать, чтоб лишний раз не создать трудности мужикам. Такова была его тогдашняя жизнь, и, удаляясь из Ольгова, он даже и пожалел, что они покидают те места… В дороге, Жула почти перестал говорить и молчал до того, роняя лишь редкие слова, пока издали не показался тот самый берег, с которого его увезли год назад, в подводе, где у него, какая - то девка неведомая .увела Отрешка, навсегда оставив на шее маленький следок, похожий на прищуренный кошачий глаз… Казалось, здесь он умер тогда, и ещё, что здесь он родиться…Ведь там, за пролеском, на другой стороне реки, Люборы, их старобоярская вотчина, окружённая лесами… Отсюда рукой подать до Засечной Черты, но в лесах, да на ополье, кругом леса, так мирно лежат селища, где люди бесстрашно живут, родят, помирают… И всё идёт так извечно, так поконно, что родины своей они ни на что не променяют…Ни на какую другую тихую землю… Подвода, на которой сидело трое зодчих, завернула на большой шлях, ведший к Люборам. Отсюда до деднего дама было ещё вёрст шесть - семь, но Санька уже сердцем холодал и выступила у него на лбу влажная суровая рось. Тут его края, места его предков…Тут и та девка, что увела Отрешка… Ветер веял слабый и нежный, как обычно во дни сенозарника. Санька шёл за подводой рядом с Михводием, и, несмотря на усталость ему хотелось распластаться и полететь, как бывало во сне, когда он двумя- тремя движениями мог оттолкнуться от земли и уже летел, свободный и бесстрашный в своём сновидении. - Гля,- выкрикнул Анфим с подводы, обернувшись к Саньке : - твои земли пошли, а ты всё дуркуешь…Да погляди, как они жирны и добры… Жула мотнул головой и подёрнул плечами. - На чужой каравай рот не разевай…- Сказал он мрачно.- Дядькины они, а не мои…Он их потом и кровью кропил не для такого олуха, как я… Анфим отвернулся. - Видать, всей семьёй в дурней выродились…- Шепнул он сам себе вспомнив дочку Адриана Севастьяныча. Дальше шагали молча, и вскоре вошли в лес… Хлебный день. Сегодня Адриан Севастьяныч рано встал. Слез с лавки, потянувшись. Пошёл беспокойно по избе, скрипя полами дощатыми. На поду печи, уже сидели хлеба, и благоуханно пахли на весь дом. Был хлебный день - четверок, и чудно было, с детства припоминать тот аромат благовейный. Хлебного дня аромат… Севастьяныч поплескал на заросшие щетиной щёки студёной водицей, с рукомоем поговорил, перекрестился, бороду перстами расчесал да расшиньгал, крошки от вчерашней вечери просыпая на половицы. Порты нашёл на лавице, да одел их наскоро, вздержку затягивая натуго, дабы не упали. Ругался на гашник, что не давался в узел под непослушными похмельными перстами. Управил исподнюю сорочицу в порты, тихо, про себя , продолжая ругаться, чтоб не услыхали сенные,а поверх натянул нарядную сукманку, синюю, с украсным цветным воротом, беленькими травками расшитую. Дочка Глашка шила те травки, прямо по - мастерски, в чепок… От этого стало приятно на душе Адриана, что хоть ещё последней дочке нужен. Пошёл он улыбаясь криво, глянуть на двор, не взуваясь, ногу не пеленая мягкими оборами, чего хорошенького там, какая погода стоит на уличке. Так и вышел босяком, по порожкам тёплым ступая. Вот уж и последние денёчки благостные, скоренько наступят утренники со студёными росами, захолодит. Поспеют тёрны на терновниках, и шиповник заалеет редрыми ягодинами. Станет привольно на голых луговинах, да ярах, где солома сложена в широкие скирды, да копицы. Как трудно было в этом годе мужикам люборовским копнить траву, которая погорела в сухостое от засушливой непогоды…А ведь пережили межень – лето! Уже разлапистые суслоны льна лежат на гумне и сохнут, дожидаясь, когда их перенесут в трепальню. И сберутся птахи большие и малые во всевечный перелёт до светлого предвесенья… Ревели коровки, которых зевающий молодой пастушок Нил через село гнал на луг пастись, пугою хлеща громко, мимо подворья Адриана проходя, забирая с собою на луг четырёх коров и двух молодых телушек. И рыжие с латками, с луком изогнутыми рогами, и бурые с белёсыми чёлками пегие коровки , и подросшие нетели, бежали послушно, страшась звонкой пуги, любовно свитой белобрысым Нилом, прирастая числом от улицы к улице. Петуший крик по Люборам раздавался , и туман сходил по чуть с дальних полей. Было свежо, да в увейной тени зябко от молодого солнца, едва восходящего на свой светозарный престол. Адриан потянулся , сухими телесами встрясясь, чуб огладил, плюнув в долони. Сошёл на двор. Огляделся. Работнички уж на ногах. Из поварни хохот девок работных раздаётся. - Гликерия, подь - ка, лярва! - Крикнул он дочку свою из дому, скрипящим, ещё заспанным голосом,. Вышла Глашка на зов, запоясывая сорочицу. Вот, семнадцатый год отлетовала. Здоровая телом добрым и смуглая ликом круглым , словно помешалась руда ейная с чернобурыми татарскими кровями. Запоясавшись, отбросила косу чёрную назад , узкими оками повела недобро. - Чего богуешь, батюшка, ишо не проснулася я. Чуть коску прибрать успела. Сам же вздуришься, что без очелка я к тебе выхожу… - Да сладко зевнула, с крыльца перевесясь. Оглядел Глашку Адриан Севастьяныч. - Как летечко, так ты по ночи пропадаешь, да? Где тя лешие носют, дурищу губатую? Поди , оденься баско. В богатое не рядись, но и латаное не поддевай. Подолы выбери поузорочей. Приедет нонеча отец Порфирий, да Стёпка Тархов. Имает дела к нам. Да вели бабам к обеду готовить много еды разной , и пущай короваи не пекут, не то на нас будет тады крику, как в прошлый раз, кады они жаворонков подали на Сороки. - Скрутить небось меня хочешь , за Тархова, батька? Чтоб в бабью понёву скорей прянула ? - недовольно хмыкнула Глашка, пуще зевая. Её лицо покраснело и заспанные веки заморгали чаще. - Да ну тя! - Махнул Адриан.- Пущай ставлют бабы кашу. Ноне Ильин дён, престол у нас, коли не помнишь. Варите церковное. - Чего церковное? - Вскричала Глашка, оперевшись о балясу крылечка. – Попутали со старым, а на новое не сподобили. Блины, короваи не разрешают, оладии так же, всё скоромное у ных, чего им поставить не знаю. Говорить горазды, а исть охотны. Обух им сварим, пущай едят, да подавятся. - Но! Не ерепенься. Щи богатыи варите. Забеливайте пожирнее. Мяса жарьте, овню пущай забьёт Ерёмка. А витушки не пеките. Боюсь всё – ж, что заругают, да опосля скажут, что в нашенском доме суеверное подают на трапезе. Да, тебе просили как раз сказать, чтоб понёву не подтыкала за опояску -то больше во время праздника, и так боле не думай мне из дому выходить. Замуж не возьмут, в хоровод не пущу! Ясно? - Вскрикнул на послед и сорвал голос на забавный взвизг. Хмыкнув досадно, ушла Гликерия на поварню бабам обед назначить, а Адриан Севастьяныч пошёл в курятник, да в шопу, да на конюшню, да в анбар заглянул, чего не так. Кругом люди работные кланялись ему, скорей для порядку, потому как были люди большинство из свободных все, а работали у него недавно. Оглядев хозяйство, и , довольно крякнув на увиденное, Адриан ушёл в повалушу, наверх избы, на сундук, где обыкновенно лёживал на медвежьей полсти, страдая похмельем и цедя кислые щи из корчажки. Отлежавшись так, он спускался уже совсем здоровый и бодрый , только дух от него шёл зело убийственный… Глашка же, приодевшись в синюю верхницу и понёву, убрав косу красивым косником и перевязав голову обыденным челом, отдала дворне последние приказы, улавливая беспокойным взором все мелкие беспорядки, что творились во дворе, и, покричав зычно Настьку, наперсницу свою, собралась за грибами в ближний бор. Настька, беловолосая и конопатая девка, что била масло на поварне, тут же оторвалась от своего досужего дела, похватала лозяные корзины и на всякий случай, ежели, встретят, где малину позднюю, лукошко, подбежала к хозяйке, скоро увязывая округ лица головное полотенце. - Да подберите всё по двору, чтоб не валялось под ногами…- Мрачно говорила бабам дворовым картавая Глаша. - Мужики пущай едут за сеном нынче, лето у нас ссаное началось, дождями обильное, а вы не чешетесь. Пусть починают возить с заимок. А бабы лён идите доглядите…Вон у Сопляковых уже в трепальне лён, а у нас всё по гумну лежит, как брошенный. И с тем они вышли из калитки, держа путь к ближнему бору. - Вы и в церкву ныне не встали… А там Стенька был.- Тихо сказала Настька, когда они уже вышли за калитку и переходили улицу, чтобы зайти в бор. - Коего чорта я там не видала? Эту рожу ерейскую? Ну ладно, что Стенька, а Порфирью не хочу попадаться на глаза. Ён меня всё журит, как увидит, а сам глядит сюды, пониже ожерелки. Я вообще не пойду боле в храм. Разве на двунадесятые… - Да вас и вовсе тогда заклюют. Время ноне худое, страшное… - Ничто, не обидятся. Пущай он клюёт своих трудников - они у его один другого лепше. А день и вправду выдался добрый. Покуда, ходили Глаша и Настька по солнечному бору, им стало донельзя жарко. Вскоре они решили пойти купаться на речку, которая примыкала к пролеску берегом и деревья круто сбегали к самой песчаной полоске перед водой. Поставив корзины в тень и накрыв их лопухами, девицы скинули одежды свои и попрыгали в тёплую воду голяком, не заботясь, что их, укромно спрятанных камышами и ракитами, увидят чужие глаза. Вволю наплескавшись, Глаша выбралась вскоре на берег и, одеваясь, следила, как Настька, ныряя, пробует достать до дна и схватить песку в доказательство. Фыркает, выталкиваясь из воды, и набрав шумно воздуху, снова ныряет. Всё это смешило Глашку, так любящую свою вольную девичью жизнь, особо с тех пор, как стала в хороводе в полных правах, и как её стали рядить в лучший наряд, уже выдав замуж старшую сестру Марфу. Пока та не была замужем, Глашка несказанно страдала в своём положении меньшой сестры. Отец прятал её от глаз завидных женихов и суседских ребят, рядилась она в бледные обноски Марфутки и не казала лицо из - за завески , покуда Марфа, наряженная в лучшие наряды и переменяя их постоянно, играла с ребятами и девицами во время супрядок. Теперь же, оставшись невестится в отеческом доме, Глаша словно наново родилась и с удовольствием готовила приданое и ходила гулять в хороводы. Были уже и воздыхатели, с которыми она сиживала под деревьями ввечеру, перед зорями, под зорким глазом отчего надзирателя Саввушки, что однако ей не мешало выходить ночью из клети и идти на игрища за село. Пока Глашка выжимала волосы и плела мокрую косицу, Настька , наконец, вылезла из реки и дрожа, и покрывшись мурашками, прыгала по песку, засыпанному хвоей, и вытряхивала из ушей воду. - А ведь…А ведь сёдни , чай, последний день нашего купанья. Всё, нассал Илья в воду, теперича до изоков ждать.Не скупнуть нам боле трудный пот в студенице-воде.- Говорила Настька, натягивая на мокрое тело выбеленную сорочицу. - Да…Хорошо ты сказала.-Улыбнулась Глаша и на круглых её щеках показались маленькие ямочки. - Да и в будущее лето, покупаемся ли мы ещё вот так… А то выйдете замуж в зиму и в тереме сядете. Глаша махнула рукой. - Навряд. Кому какой путь ровный, а мне всё тропа лесная заросшая. - А, ежели, Степан? - Нет. Не по мне он. Да и я не по нему. А что, как узнает, что я Коровью Смерть гоняю с бабами, да к тому ж пляшу в Русальи? Совсем прочь бросится. - И то, правда. - Вздохнула Настька. - Пойдём, дружка. Чую, не дождутся аспиды обеда, приедут в своей таратайке наши щи хлебать. Пока девицы шли через лес по песчаной тропке, изрытой муравьями, Глаша становилась всё смурнее. Ей, и правда, не терпелось уйти из дома, да только вот не признаешься дружке, что в том не её вина, что её не берут пока и все лыбятся мило, а сватов слать до неё не спешат. - Насть, а что, правда ли так заметно, что Тархов на меня намерение имает? - Спросила она, наконец, ни про что. - Правда…Видно, глядит так, ну, часто взглядывает. Вздыхает и алеет щеками. Это все заметили. Как про вас почнут говорить - тут же бровки сведёт и слушает. - Ладно. Тогда…может…да, посмотрим. - Улыбнулась Глаша снова, обнажив ровные белые зубки, ращённые на орешках, да яблочках. -Да тока ковшик с дыркою отцу в укоризну подаст, побьёт меня, и запрёт Степка. - Можа и в укоризну отцу, а ему самому в сладость. - Сказала Настька прыская со смеху. И уже весёлые шли они до дому, часто улыбаясь, говоря про грядущую на девок и баб льняную страду, которая была близка уже. Большое хозяйство было у Адриана, теперь вот дочка всем управляла. Жонка померла в прошлый год - упала в погреб, убилась насмерть. Думал снова ожениться, но, хотелось ему больно молоденькую взять, ведь на блага его любая бы пришла. Покамест не находилось по душе. Избирал. Но он уж право имел! Двор у него богат, сам роду старобоярского. Нравились его дедам здешние богатые поля, да лес густой, да широкая спокойная беспорожная река с водою голубой и чистой, как стекло. Вскоре, как построили усадьбу, так и поняли, как ошиблись. При житье стало всё ино. В крепости людишек было немного. Земля украйная - кругом севрюки, люди подозрительные, вольные, козаки, да горюны. Земля от роду свободная, потому как в Черте засечной, в государевом поясе. Стало быть, лес не тронуть, воды не взять. Река по бродам усеяна кольями, а в лес и подавно дальше засеки ходу нет. Волков тьма, зверины всякой - валом. А не поохотишься. Да того и гляди, чтоб тебя тутошние за врага не приняли. Народ злой, недружелюбный. Но всё же остались. Приросли родом, брали в жонки тутошних боярышень из посаду ближнего, из суседских вотчин, да поместий. Гликерия Адриановна, тоже до поры была ещё немужатая, никто не брал пока, потому как норов был дурной, да ишо боялися. Приезжали к ней из посаду молодцы свататься - и она тоже думала всё, чай не голь перекатная, за душою было, один прибор бабий, да узорочье с кузнью драгоценною, что имела за собою, чего стоил. Как в церковку нарядится в летник богат, как выйдет, ажно очи щемит красою своею разубранною. Яркое носила, а святые отцы устали к смущённости, да тихости девичьей взывать. Позовёт Глашка на супрядки в горницу бывало девок, да парей люборовских, как почнут играть, рядятся в хари, да в личины, щиплются, играют, да толкутся, а уж бранятся как! Девки ланитами с той брани алеют, а Глашке всё нипочём - знай веселится, да скачет. Вот кудель бросит, да бегает, дурища, трясёт поновенкой. Дурное сказывают про неё в Люборах. Святые отцы и озаботились. Батьку подбивали, мол, пущай в монастырь идет, так она таковой страм учинила ему - руганью на все Люборы осыпала, да матюгами так обклала, что решили её не трогать и для келейной жисти нетребное поведение отметили. Плюнул Адриан, всё позволял ей, за красоту, за норовистость, что напоминало ему Глашкину мать вживе…Не было у него сынка, почему и печаловался. Схоронил он сынка Сёмушку в шестнадцать годков, зазнобился тот во время водополья в предвесение, в месяц березозол , щук ловя по иловаям. Из пятерых деток – то, Глашка, да ещё Марфутка и выросли, других всех поела земля – матушка. А в Люборах, селе, данном служилым боярам, Обуховым , ещё лет сорок назад, дедам Адриана, было в последние годы неспокойно. Лет несколько, как вот, приезжали попы с ратными людьми, набрали в Люборах молодых ребят для охраны местного засечного острога, который почал уже гнить, и , отстроили, да поновили Черту, что криво шла по тутошней земле, да спасала многие века наших людей от дикопольцев. Старые засеки спешно новили, налегли податями на люд окрестный. Запретили под страхом смерти входить в лес, в который и до того никто не ходил. Берег леса весь изломом пошёл вплоть до того места, где соприкасался он с большой водой Сема. Там промеряли броды и закрепили подводные колья. Стало людно в ближних сёлах. Не так, как было прежде. Взявшись за Черту, стали и люд перебирать, как малину в набирке - гнилое от доброго. Вещих людей какие были - увезли далеко в Белгород, каких для страху попалили прямо в избах. Крестили тех, что допрежь были некрещены, снесли камни, раскопали валы, да хоромы порушили , где пили пиво, да требы клали во святые дни. До тех пор жили по древней стезе, берегли веру исконную, прикасаясь к крисьянству лишь именами. А как приехали осударевы слуги в леса здешние, так и стали люди люборовские все крисьянами. Даже , что хранили по старине, всё понятие потеряло и свойство истинное. И перестали Люборы быть некрещенскими. Испугался люд, сам креститься приходил. Недобры были вои посадские по осудареву надоумению посланные на лесную украинную землю. Да и не только по причине веры, но потому, что стали забирать людишек по поместьям, брать от урочных четей земли ратников и отправлять их по городам и острогам. Стали люди все, под кем – то, ходить и до того дошло, что пришли чужаки с московитских земель, сказали, что оне, де осударем посланы князей старинных с земель тутошних согнать, а сами распорядиться ими, как им позволено будет от столицы. Князь местный с людьми немногими, да с семейством ушёл на Оку жить, новой жизнью непривычной. Новые людишки служилых бояр не трогали, с ними вместе охраняли достойно «берег» Дикополья. Однако страшные вопли беды неизбежной княжатам кровноположенным , неслись со всех сторон, приближенных к столице. Что творилось и зачем - никто не знал, да только люд ходил из рук в руки, как косточки зерни. Адриана никто не тронул, и сам он не вникал. Только кругом него разрослись поместья и были они внове ему. Пустые поместья, нарезанные на чёрной земле, на голой земле, откуда сошли люди: кто - бежать, кто - казаковать, кто - в лес. Запустошились межи, нивы заросли. Плакал Адриан на небережение. А кто - сь ночью ушёл в лес, как провалился, и сел жить там. Много их было. Край глухой тут, лесной, ни в жисть не найдут. Никому не велено ходить дальше засек. Одно дурно, в лесе всё- же жили люди некрещеные, и жонки к ним сбегали иной раз от ненавистных супругов. Не привыкли многие к крисьянским - то законам, особо бабьё. Не нравилось им сперва, что их велено лупить. Но опосля поокстились, да из - за икон - то , чурочки свои повыбросили. Обед Пришёл и день разгарный, знойный. Жарь солнечная загнала люд люборовский под повети, да в избы. Даже кузнец Яким Рудой не молотобойничал в кузне. А изба Адрияновская высокая, дубовой прохладой вся так и звенит, на горе бабий терем, в два покоя по низу устроено. В ней всегда в жару спрячешься, в холод не замёрзнешь. Тут, посреди дня, приехали гости, успев покормится с утра по другим домам. Вот уж громыхнуло возле двора - прибыл отец Порфирий в повозочке, а с ним и Стенка Тархов, голова крепостицы Раховой, только недавно посаженный тут, недалеко от местной засеки, которого все называли по – старому, «воевода», а ростом сам дебелый, кудреватый под шапкой камчатою…Здесь он сторожей надзирает. Дали ему поместьице на реке Снагости, да недосуг Стенке там жить на опасной земле, и он в крепостице пока угнездился…Норовом он буен, но на местных севрюков не попрёшь с голой саблей - тут же укрутят. И не найдут зазнайку в тепловатых водах тихих рек, богатых раками, да трёхпудовыми сомами. Стенька тут притих, не озорничал. Только по девицам был охоч. Зимою как приедет на Катерину Санницу на расписных санках - козырёчках с горки сигать - все девки охают с порушения сердешного. Одна Гликерья тихонько улыбается - не взять её воеводе. А уж Тархов сразу девке сенной, что за завескою бегала, усищщем мигнул, таков он! Так и взмок под чугою своей, расшитой мелким, сивым бесконечником по зелёной земле: верхами он ехал подле повозки Порфириевой. Трепал батогом долгогривого коня, заносясь вперёд…Напотелся, сразу кинулся на студёную водицу в сенцах. Вошли оне в покои трое. Оставили челядь на дворе. Бабы уж и трапезу устроили. Покрестился Порфирий на угол, отирая пот, текущий по челу мясистому, за ним и Стенька. Ростом здоровый, чутки не сбил окосячку, в двери входя. Сщурил глаза котячьи, наблизнул на переносье глубокую раздумную морщину, оглядев пустоватую трапезную. - Ну, чем попотчуешь, больно уж исть охота. - Громово сказал Адриану Севастьянычу иерей Порфирий и сел на пристенную лавку, укрытую узорно шитым полавочником с красною оборкой. - Как на земле? Покойно? Сел Адриан насупротив его, рядом с Тарховым. Прибежала девка подавать. Разлила по торелям щи забеленные, да кашу разварную принесла в мисах. - Во, зажил, старый: в Куреске я сам обедничал, так там торели для красы лишь ставят, а ты из ных трапезничаешь? - Засмеялся Тархов, раскрыв белозубой улыбкой насмешливый рот. - Вели подать мне мису, сподручнее серпать из мисы мне. А отец Порфирий от торели не отказался, смачно за яду взялся, курником закусывая, только наворачивал. - Спокойно…-Вздохнул Адриан. - Вот только, враждую я с новым суседушкой, с выродком Сопляковым. Дал ему наш батюшка - осударь рядом с моими землями гнёздышко, а он и рад стараться. Над ровцом повырубил черноклён…Ровец сохнет без увея тенистого, раки падают. В бору местечки губные мои же, с мяслятами, опустошает…Злостно…- Горько сказал, не отметив, однако, должного внимания к своей жалобе. - Не испросил я, по коему делу жаловать изволите мя грешного. - Тихо вопрошал Адриан, боясь есть. Сидел он тихенько на скамейке перемётной, теребя реденькую бородёнку. И куда девалась его боевая, молодеческая удаль, прямой стан, перехлёснутый перевязью с гремячей саблей…Стар стал…страшно жить… - Поясни, Стенка, - Медлительно уронил Порфирий, продолжая есть смачно и жирно. Ослабил Стенька широкую опояску. - Такое тут дядька, надобны очи твои нам для пригляду, да способство. Вот в чём замять…В Обуховке, да в Ловкачах, твой братец Кирила Севастианович свово сынка никак не уходит, так, чтобы мирно. Искали его, Саньку, два года, и нашли. Он по пустыням,с зодчими ходил всё это прошедшее время. Только нам его надобно вернуть к батюшке волей…иль неволей, а потом взять в службу…Ты, как он окажется тут, поспособствуй, чтоб он скорее одумался и вернулся к столу отчему...А то, что - же…сбегать, так безнаказанно? Имя ваше не позволяет сбегать…Ан, как до государя непотребство сие дойдёт, что мы тут не порубежной службой маемся, а ищем сшедшего со двора боярчика? Нехорошо… Вздохнул Севастьяныч, ибо сам терпел молчком сановную дружбу.А теперь вот, остался Адриан без сына Сёмушки. Кому передать скотницу свою возросшую, коли сына нет, а племянник ни во что вступать не желает, ходит бездельно. - Я то за ним послежу. - Продолжил Стенка. - Коли придёт он сюда, здесь будет в милости и добре пребывать. Но наследника ни у тебя, ни у брательничка нет твоего… А земли много…Ты подумай, не уламывай парю ворочаться… - Закончил Тархов.- Может, он постригётся… - Кого - тко? - Понял Адриан, что всё прослушал. - Да племяшку свого, Саньку Кирилова. – Возгневался Порфирий, брызгая слюною и крошками от быстрого говору. - Уж третий год ошивается по волостям, да станам. Не удержался Порфирий, разругался… – Оно - то ничего, пущай себе ходит, но ведь не постригается, шут такой! Ненадобен нам наследник…знамо это тебе…Санька нам неудобен при всём…Так ты сделай так, чтоб он был покуда при тебе и тут вот жил. А коли не уговоришь Саньку постриться, учти себе… Всё ты не понял! Ан поймёшь, коли кур жареный по темю тебя торкнет. Примолк - то старый, ликом посмурнел. Знает, видать, не только он про беду болезного Кирилы.Так - то Адриан Севастьяныч земельки свои получив, сидел тихо, да отстёгивал суседям своим сановным, и ещё платил за то, что по молодости оставил порубежную службу. Теперя вот и попы стали гнобить. Мало им подношений, да корма. Да ишо Сопляков рядом сел на земли… Оно-то ничего, да только часто лаялся Адриан с тоим новым боярским сыном Сопляковым, оттого, что на вотчинную землю сбегают поместные люди от него. Больно уж дерёт их, урывает, по – великому, с людишек. Санька, дом оставив, первым делом приезжал к дядьке спросить совету. Тот и посоветовал- коли не хочешь на службу, коли домой не тянет, то либо пойди сядь в слободу, под городом, там полезному ремеслу обучишься, и под приглядом, беды не станет…Ино же- в степь сойди. Но там добра не возьмёшь, но только оберёшься бед… - Что способно мне, сделаю, отче.- Сказал Севастьяныч покорно.- Да как Саньку заманить - то? - Он сам уж скоро как тут. Нашатался по украйне, да вдоль Воронежца. Недавно был в Ольгове, примык к мужикам зодчим, учится малевать, а скоро придут они и сюда. Так что жди. И он придёт с ными, да хоть и оторвётся, теперь ведомо нам где он ходит… Удержи его подле нас, будь мил. Мы сами его в Люборах осадим, пущай нам тут красит, да мажет. Лишь бы при нас, а как рядом станет, так я его уломаю. А Стенька уж за ным углядит. - Что - ж его батька с Агашкой не призвали? Послали бы за ним…- Удивился Адриан.- Хотя... что там… Для Саньки отеческа воля - пустой звук. Прыткий, шальной паря. - Вещал Адриан, а сам доглядывал, как Стенька всё Гликерью взором выискивал. Сглотнул Адриан слёзу горькую. Но не смел подать виду, что расстроен евоный дух. - За малым дело. У тебя дщерица, вот и давай - ко, подумкай, как бы нам к святой жисти приобщить Саньку. В службу ему негоже. Бежит ён он трудностей. - На прощание сказал отец Порфирий, вынося из покоя грузные телеса свои. Тем временем и Глашка на порог взбегла, да так и толкнулась о Порфириеву ризу, да обширный крест, отступила по всходу. Иерей покраснел и довольно подал ей руку для целованья, на что Глаша согласилась лишь оттого, что из - за Порфирьевой спины выглядывал круглоглазый Стенька, не ожидавший, что увидит вот так свою любезную. - Ну, и когда ж под венец тя? - Спросил Порфирий, довольно улыбаясь на Глашкину смуту и на ейный убор, да мокрую косу, вьющуюся по спине. - Как батюшка порешит…- Сослалась девица и юркнула в избу мимо зардевшегося Тархова и отца. - Девка - то в сок вошла, пора, старый, приданое перетряхивать…- Вздохнул иерей, влезая в возок. - Да, пора…однась. Как нить с рук сошлю…окалина, не хочет она…Вы бы её наразумили, наставили бы…- Запричитал Адриан, косясь на иерея. - Ну, наставим. От наших - то сватьёв не больно отвертишься…Ну, бывай, Севастьяныч. А девка пущай приходит во храм. Там ума живо наберётся… Глашка, подорвавшись, взялась подниматься в горенку. Ей и реветь и выть хотелось оттого, что Стенька её увидел неприбранной. Наскоро она стала переодевать свой обыденный наряд на праздничный, яркий, завеску и расшитую сплошь по исподу понёву. Пока она выскочила на двор, Порфирий уже поехал. С горя Глашка схватила коромысло и выбежала за ворота, провожая взглядом возок. - Чего запыхалась, сударушка?- Услыхала она за своей спиною голос Тархова, который поил коня возле резной вереи ворот. Надо сказать, вид у него был весьма дерзкий, так он постукивал батогом, забраным в руку по голенищу сапога и рассупонив чугу, казал свою лучшую рубаху шитую золотными гуськами по вороту. Стенька хорош был, правда. Лоб его накось пересекал большой ровный шрам над левым глазом. Зелёные глаза смотрели охально и в краску вводили девиц. Усы, длинные, пелёсые, красиво обрамляли красный рот, а из под камчатой шапочки выбивались кудреватые волосья.Стенька по обычаю тутошних земель голову не заголил - не обвыкся, чуб не оставил на репице, стыдно ему было ещё, не понимал он ещё козацкого устоя. Да и нельзя было.В первом бою его ещё не обстреляли, значит, он воин только на словах, хотя бы и воевода среди местных голоштанных стражей раховского острога. Глашку, которую застали врасплох, не узнать было, так она побледнела, а потом руда вскинулась ей в лицо и она спешно отвернулась, прикрывшись рукавом. - Так что, сватам моим гарбуза не дашь? Как у вас тут принято…Не откажешь, коль пошлю к тебе сватью?- Спросил Стенька, сам дрожа голосом и принимая ведро от лошадиной морды. - Как бог подаст.- Ответила Глашка и поспешила на колодец. Ещё долго она чуяла, как Стенька глядел ей вслед, а после услыхала мерный топоток коня, посланного намётом. Хорошо, что ехал он в иную сторону, а не то увидал бы её радостные слёзы. Как уехали досужие гости, запечаловался Севастьяныч. Проводил их, сел на дворе под явором на скамейку, да попросил сулею с бражкою. Думу стал думать. А как надумал, поднялся в горницу грамотку писать Саньке. Больно ему было за Саньку, да за Глашку страшно. Знал он и про то, что до того любил Кирила сынка, что сызмальства тот был донельзя волен. Ушёл он однажды. Кто говорил, что в степь сшёл, кто говорил, что в лес… И так уж третий, а то четвёртый год мыкается. Домой не идет. С тех пор неусыпна братия. Ещё бы…Им на руку, когда молодой паря с родителями в ссоре, а с Христом в мире. Значит, до Христа и его слуг легче повернуть… Кончил дён Севастьяныч, пиша грамотку до Саньки. Звал к себе, обещался охранить от отчей воли и где – чем помогнуть. Так уж он, разжившись в добре не хотел положение тёплое утрачивать, что не прочь был и братца свого обойти. Многое ему обещалося от иерея, да и самого Адриана - то , давно уж как комоня под уздцы вели… Страшно, а надобно вертеться… Была ещё одна беда у Адриана. Гликерья была больно сладострастна. Уж как увидит парю, что по нраву ей, то тотчас крутиться пред ним, выходит даже из терема и ходит по улицам. Считали её все распояской, да хорошии паре кругом не вились - одни отчаянные. Ну из посаду, ясно, про ейно сластолюбие никто не знавал. Так она и швыряется - тот не таков, этот не той…Ну и что –ж, взяли б даже и к себе супруга - неблагородных кровей даже ежли был бы, но Глашка упёрлась и всё тут – не пойду пока что, де. Так вот…Чумовая дочка распояскою бегат, да к тому же ночью умудряется на идольские праздники тайком сходить, что правят люборчане в лугах, подалее от монастырских земель…Как русальцы сбираются, то бежит голову очертя за убором, и с ними в поля, крутиться уходит. После тех праздников страшно,что придет брюхата, курва такая…А ведь родит, так кинет ляльку на дворовых баб, да дальше бегать почнёт. Кто её возьмёт за себя? Так и горевал Адриан, а сам жениха Глашке подыскивал. Она ж ни в какую - на что ей замужем, и так удобно…И так одолевали горькие мысли Адриана, что браду не обирая спать ложился хмельной и новый день встречал нетверёзый. Хучь бы Санька приехал, подле его пожил, сердце его погрел… Встреча с Адрианом В полдневный час, когда люд люборовский отдыхал по избам,вошли зодчие в Санькино родовое село, которым владел боярин служивый- Адриан Сеастьяныч Обухов.Санька с удовольствием озирал этот тучный край, белые гречишные поля и узкий мохнатый язык леса, проходящий мимо.Даже кровавые мозоли не смущали его, он забыл о них, вступив на землю своих предков, которой мог бы владеть… И прекрасной казалась ему земля во всемирье - без губных и съезжих изб, подале от человечьих браней, без церковных радений еженощных и ежедневных, такой, какой создал её Всевышний на радость всему живому. В первозданности своей так чудесна была Природа, а человечье присутствие так меняло её пречистый облик! Сколько у нас на Руси праздников- сколько времён Кологода?Сколь разновидна и украсна родина наша!Прошла межень- страда, макушка лета,пролетье сошло на гречишные поля…После- пожня,осенины…За ними наступит прозрачное предзимье, когда нежная белизна опутает побуревшие травы.Зима укроет непробудными покровами и былки, и дерева, и кустие, которые заснут глубоко до предвесенья.А чуть опадут сырые снега, как явится весна, словно юная дева, с дыханием свежих ветров, плотных, как расплавленное олово и тягучих, как топлёная еловая смола.Пахнёт теплом, раскрылятся ветерки и придёт пролетье.А там уж и повернётся кругом себя год… Санька сейчас хотел думать о добром, о хорошем. О детстве, о матери, о первых днях встреч с Аграфеной.Но скоро они вошли в Люборы и уже было некогда думать.Пришло время осматриваться и поддерживать разговор с Анфимом и другими мужиками, которые искренне радовались тому, что пришли сюда. - Адриан Севастьяныч добрый человек, ён всегда к нам хорошо относится. Да и тихо тут, благолепно.Кругом леса…- Говорил возница Агапий, тряся босыми пятками, свешенными с подводы и перебирая худую бороду.- Ты, Жула, потумкай, можеть и останешся тут. Санька тряхнул непослушными волосами. - Нет. Ужо, лучше постриг, чем владеть чужим добром.Я на чужое не зазихаюсь. Мужики, приуставшие с дороги, с запылёнными потными лицами и протёртыми лаптями хохотнули над ним. - Во как, курка ищет где снести яйцо, а кочет ищет, как курку поять…- Сказал Михводий и все засмеялись уже громко и безудержно.Все, кроме Саньки. Люборы были большим селом. На его восточном конце уже стояла старая Ильинская церковь,в которую ходили только зажиточнеые селяне, а наймитов, да горюнов тем паче не загнать было туда.Молодые ребята-севрюки, которые несли службу в недалёкой Раховской крепостице, бывало, на непреходящие, да двунадесятые, да на престольный праздник приезжали сюда, и чуть ли не палками народ в церкву гнали.Кое-кто соглашался, заходил, но тут же скоро тишком бежал до дома. Нравы тут были не то, что на столице, или в городах, жили все по старинке, по суеверию, да и чаще любили послушать стариков, чем попов. Пройдя зелёную широкую улицу, по обе тороны уставленную маленькими курными избами с тесными дворами, с бельём, сушащимся на верёвках, с гусьми, мутнящими бесконечные лужи на избитой люборовским стадом дороге, натыкались вдруг на обширную усадьбу служилых боярских детей, а уж в середине Любор, возле плеши, увидели ошуюю стоящую усадьбу Севастьяныча. Санька был тут в детстве, но с тех пор- никогда. Сразу он приметил цветную кучку из пятерых человек: то Адриан, с Саввой и холопами, пришли встречать и размещать зодчих. Санька попятившись, умерил шаг и оказался за мужиками. Он опустил голову, чтоб не показать смущённого раскрасневшегося лица своего,но Адриан, уже порядком пропотевший в своей крытой шёлком золотистой однорядке, сразу его заметил и осклабился. Он поприветствовал мужиков, со всеми поздравствовался, явно не замечая племянника, который тем временем сносил с подводы скарб, и, вместе с Михводием распрягал лошадей.Адриан, говоря о деле с мужиками ,упорно поглядывал в сторону Саньки.Да, несомненно, Саньке было стыдно, там более, что Адриан уже хорошо знал про его проказы.Но, как только мужики стали переносить свои пожитки в небольшую, недавно для них срубленную избу, стоящую за дубами, на задах плеши, как Санька остался один на один с дядькой, который своих всех отослал домой. Метя полами однорядки прибитую пыль и опираясь на посох, Адриан медленно подошёл к Саньке.Тот уже распряг двоих мохноногих каурых коньков, и взял их за уздцы, чтоб повести к реке, напоить, да накупать после дороги.Адриан вплотную подошёл и схватил руку Саньки, которая держала коней.Тот ждал этого и руки не отдёрнул. - Ну что, пёсье семя? Так стрыя и не обнимешь?Видать со своими убойцами в степи совсем забыл, как род почитать? Чуть сщуренные Адриановы глаза гневно сверкнули на племянника.Тот поднял на него взгляд и не сдержавшись, задрожал губами.Выпустив из рук удила, которые схватил подоспевший Михводий, Санька едва стоял на ногах от стыда, а Адриан сверлил его лоб настойчивым поражающим взглядом. Не то, чтоб Санька его боялся, но какая-то жалкая жалость к самому себе, к своей горькой доле, ко всему тому, что было отнято из рук навсегда и навеки, заставила Саньку пасть прямо в жёлтую сухую пыль, в ноги к Адриану.Он чувствовал, что только здесь, за глаза, сможет выплакаться этому родному и старому человеку, который так мало знает о нём, между тем, имея с ним кровное родство. И сам Адриан, ворошил его волосы и успокаивал Саньку, который беззвучно плакал, уткнувшись лицом в полу расшитой зеленями дядькиной рубахи. - Полно, позор тут мне не чини, пошли до дома,там всё расскажешь…- Успокаивал дядька, неожиданно потеряв гневливость. Легли они тогда поздно.Санька, переменив одежду свою изношенную на свежую посконную рубаху и суконные порты, чистые и новые, перевязав ноги люборовскими красно-синими оборами и всунув их в мягкие башмаки, чуть не до первых петухов страдальчески жалился на отца, как последний блудный сын. Он сидел под матицей, словно сваха, в трапезной Адриана, на низкой скамейке, вытянув натруженные ноги, а Адриан сидел у печи, на резном кресле, покрытом подушечкой из червчатого шёлка.На старике была выцветшая старая рубаха, которую он носил только дома , и четыре светца, поставленные на столе, прыгающими огоньками освящали его глубоко изрезанное морщинами лицо и тёмные веки. Он не ел и не пил, перебирая край своей рубахи, искусно вышитой гусьми и восьмерногами, которые, словно неведомые страшилища, синими пятнами красили белый лён.Слова племянника, рассказ его про Аграфену, потряс дядьку, и тот часто вздыхал и покачивал головою, когда Санька прерывал своё повествование, не имея сил говорить из за кома в горле. - И всё же, вернись…- Наконец, после долгого молчания сказал Адриан.- Тебе надобно житие своё продолжать, а не косить едва взошедшее зерно. Мужаешь ты, и привыкнув к доброй воле, тебя и не уженишь, и не угораздишь… Санька кивнул головой. - Иль я не уразумею, чего ты хошь…-Продолжил Адриан.-Ты ж не будешь ему отмщать?За то, что у него на стрость уд проснулся, и он за этим удом забыл про сына, негоже отмщать…То беда старости…а на нежное, да молодое, так сладко глядиться тогда, когда тебе впереди лишь гниль, да тлен…Пойми ты его… Санька молчал. Сердцем он простил давно, но нет тех ног, что принесут его назад в Обуховку. - Зла ему не желаю, но и добра не хочу.- Сказал он,чеканя слова.- Он меня в стыд ввёл, в посмешище поставил…И душу мою вынул прочь…Нет, я не смею. Адриан выпрямил спину, хрустнул хребтом и положил руки на колени. - Негодник ты…Но я тебя люблю так, люблю…потому что, в тебе себя вижу…Даже Сёмушка мой, покойничек, не был так похож на меня, как ты…Глашка моя, сорная травка, хоша и красой взяла…но она- девка.А ты…побудь покуда у меня, поживи, подумай.Тут и спокойней тебе будет… - Нет.Я к мужикам пойду, я трудник у них…Обесчал.А к тебе ходить буду.Буду, коль хочешь, кажын дён ходить!Но жить не проси меня тут.Я так раздобрею, и не одумаюсь…Никогда не одумаюсь.- С жаром сказал Санька. Простились они уже по светлу.Санька с трудом нашёл дорогу к плеши, зедумавшись, и плохо зная Люборы.Он вошёл в избу, когда Михводий уже бежал за водой к колодцу,чтоб сварить каши, но мужики, указали Саньке место в углу избы, где стояла лавка крытая его шерстяным чёрным плащом, и не посмели будить его, забывшегося почти сразу спокойным и глубоким сном. Гликерия, целый день пропадала в лесу со своими девками, отправившись по грибы, и вернулась поздно, завернув ещё к дружке на вечерю. Она слыхала чужой, молодой голос, сдавленные стенания и говор отца,но не посмела войти в трапезную, а немного подслушав, разбудила Савву, спавшего под лесенкой. - С кем это тятя бает там?- Любопытно спросила она. - С Санькой-жа! - Недоволдьно буркнул Савва.- С братом вашим. - С Кириловым? - Почти взвизгнула Глаша.- Вот дела…Что ж он…Как же так? Но, услыхав храп Саввы,раздосадовалась и пошла в горницу.Она убрала рукой с лица растрепавшиеся волосы, подняла подолы и стала босиком красться к себе, чтоб подслушать ещё больше разговора Саньки и отца.Так и уснула, распластавшись на полу, одно ухо прижимая к выструганным доскам, и раскидав натруженные ходьбой ноги в пёстрых паголенках. Покос То место, где мы родились, кажется по прошествии времени нам всё чуднее и прекраснее. Нет там ни ссор, ни битв, ни обид, ни бед.Всё, как бы пропадат за временем, словно под левкасом пропадают холстяные паволоки на досках иконописцев.Так чудно ложиться краска за краской на пустое чистое полотно, готовое принять всё новое хитромудрие живописца…Но лишь возьмёшь резец, и вскроешь заскорузлость высохших воспоминаний, как откроется первоначальный слой неразумно забытого покона… Жизнь, словно полотно, на котором твори - что взбредётся…Только вот основу надобно сперва соткать. Ляле всегда самым родным был лес.Сызмальства она его боялась, покуда не начала одна, без матери ходить на берег Сема с тяжёлыми трубами полотна, зорить его на нетронутом снегу, чтоб оно былело и серебрилось на солнце не хуже снежной посыпи. То ветка хруснет, то лиса перебежит едва заметную стёжку, то тетерев глухо ударит крыльями над головой и тяжко полетит, похлопывая ими, как девки обычно, пляша, хлопают разубранными ширинками о полы рубах.А иной раз , покажется седоватая голова сохатого, и, словно обрубленное, маленькое к заду, тело его, мелькнёт промеж инеистых дерев. Помалу Ляля научилась не бояться тёмного леса, пристанища своего отца и матери, всего своего рода, ушедшего сюда уж скоро как тридцать лет назад.Тут родилась она и её брат Ярослав, эту мрачную сень и другие дитяти впервые огласили криками, пробуждаясь к новой жизни.И селище Ратиборы, малое, но крепкое, за двумя рядами засек, смотрит оконцами своих высоких струбов на извечную темноту широколапых елиц и столетних отвесных сосен, тонущих в кудрявом подлеске. Нет, лес не страшен так, как страшен человек.Нет, не мёртвых надо бояться, а живых…Нет, крест не всегда несёт жизнь…Это познала Ляля позже, когда подросла и прянула в девичью понёву с высокой лавочки в родной просторной избе, которую дед срубил для своего рода. Она и росла тут, словно цвет боровой, что появляется на малиновых кустах по концу сенозарника, весь в росном окладе, купающийся в непритязательности мягкого и сочного лесного солнца. Тут шелковилась её прозрачная кожа, и глаза учились глядеть внимательно и напряжённо, а маленький нос чуял воздух не хуже волчьего, чуть раскрыливаясь тонкими ноздрями. Возросши в увейной тени, Ляля стала и гибка и сильна руками , и ногами, одолевая долгие пути бурелома, ходя за ягодами и грибами, за дровами и травами, всё ходя и ходя, высматривая, выглядывая, замирая и прислушиваясь, чтоб рысь не прянула на плечи, чтоб кабан прошёл мимо, не приметив, чтоб волки посторонились, когда она услышит их первой. Ляля и Ярослав родились двойнятами, и оттого передалось им ,никому больше, не ощутимое чутьё. Первыми они чаяли опасность, тревожились, и радовались вместе, когда ещё не касались ногами земли. Но теперь, юная жизнь их разъеденила, вкравшись своими нетрудными таинствами поперёк их родства. Ляля невестилась, Ярослав женихался, впрочем, скоро найдя себе зазнобу.Игрища молодых забавили брата и сестру, пока не пришёл им срок становиться взрослыми. Ярослав взял в руки оружие в тринадцать лет, и это было не испытание, а самая , что ни на есть битва.Так уж вышло, что пришлось им отражать ногайскую шайку от Серебряного брода, что был против берега Ратиборов. Ах, как гордился юный Яроха, придя домой со свежими ранами от увёртливых вражеских кинжалов! Как он был молчаливо торжествен, бросив отцу под ноги связку ногайских саадаков. Они выросли так скоро, что их мать не успела постареть, а отец был ещё в самом расцвете мужества, когда Ярославу и Ляле исполнилось по семнадцать лет. Что с того, что были они из лесного селища, что лежало на чёрных землях осударевых, никакому помещику не принадлежащих? Кому нужно это опасное лесное урочище, со зверьём и с непокорными невеглясями, которые и выходили из лесу только на торг? Отец Ярослава и Ляли был в Ратиборах, вроде князя : его все слушались, все уважали. Мудрые советы его никто не оспаривал и ко всем старый Хортивоич имел усердное внимание.Только по его разумному увещанию делались дела и предпринимались выходы из селища, через засеку, в Люборы, или на торг. Избы, срубленные из столетних сосен, стояли на высоких столбах, дремя волоками. Каждая изба- уже крепостица, терялась в густоте дерев. Только в середине большой засеки было расчищено место под небольшую плешь, где ратиборичи справляли праздники, да собирались для разговоров. Небольшие пожоги зелёными латками просвечивали меж доиов, окружённых тынами- это были огорожи, где растили моркву, репу, лук, да капусту. Остальное давал лес. И не столь важно было быть здесь добрым воином, сколько удачливым охотником, ибо охота в Ратиборах не останавливалась никогда. По зиме и по лету молодые ребята собирались и уходили на кабанов и туров, а весной, да осенью- птица, зверь мелкий, да изобилие растений и грибов не оставляло девок и баб без работы. Рядом была и река, полная жирной рыбы и береговой дичи. Напротив Любор,на другой стороне Сема, сажали лён, который голубел и наливался ядром, не стяжая чужого взгляда, там, где небольшой клочок поля, спрятанный за широким кустием, был запустошен и брошен ещё много лет назад. Да с две дюжины коров и лошадок гоняли мужики на поляны, да на островок, лежащий посреди Серебряного брода и вверх по течению смыкающийся с берегом. Разделяла их только река, чистая и тёплая, как сама жизнь.Люборы глядели своими отдалёнными раскидистыми дворами, с высокого берега на тёмную полоску супротивного леса, за буреломом которого прятались Ратиборовские избы.Справа- возвышалась та самая роща, где когда-то Санька потерял Отрешка и был брошен козаками, а за рощей, залитая зеленью трав, поднималась подошва невысокой горы Ясвет, вершина которой поросла дубами и была пристанищем волков. Санька, придя в Люборы, любовался на величественную гору, замечал редкие дымы, вырывающиеся из леса, и спрашивал Михводия, который бывал тут и прежде: - Ну, что за красота…Только, не пойму, откеля дым? - Невегласи дымят…- Крестясь, говорил мальчишка и сводил брови домиком.-Там сидют, бесы…Их и не трогает никто… Санька возмутился. - А почему ж так? Покрестили бы…Чья земля?Адриана? - Ничья. Мабуть, нарежут её какому-никакому помесчику, он их и окрестит. Работники то из них хорошие, в наймитах у Адриана бывают.Да и в крепостице есть паре оттуда...Говорят, у них и князь, вроде как, свой есть. Санька рассмеялся… - Чудные… - Чудные-то чудные, а все броды по реке знают. Вот бывалоча, перехватили ногаев, всех до одного перебили.А ногаи-то были числом превыше… На том и кончился разговор.Санька, взявшись за роспись, стал молчалив и сосредоточен.Внезапно, он стал проникаться верой и мысль о постриге уже не покидала его. Встреча с невегласями случилась как-то нежданно, но Санька исподволь ждал этого, чтобы, хоть одним глазком взглянуть на ту молодую красавицу, которая так ловко увела у него Отрешка. Покос был далеко позади. Адриан довольно ходил глядеть набитые шопы, стоящие вдоль гумна.Сам ездил на заимки вдоль берега и по ополью, оглядывать покос. Прошла изнуряющая жара страды, всё сено свезли, и теперь его конь ступал по мягкой нежно- зелёной отаве, которая выбилась из земли. Однажды, он с Саввой выехал на берег, чтоб самому глянуть, всё ли убрано, свезены ли копны и не пора ли укашивать отаву, которая так и манила душистой зеленью.На противоположном берегу, мелькали белые рубахи невегасей, которые уже вышли на своё ополье и неустанно, выстроившись в двенадцать ручек, секли свою отаву мелькающими косами. - Чёрт!- Рявкнул Адриан.- Они, бесы, косют, а наши холопы ноздрями мух ловлют!!! Поехали домой! Он со злостью развернул своего белого длинногривого мерина и вдарил его пятками мягких сапожек. - Дык…наши Спас гуляют! -Крикнул Савва, растерявшись, и его белые пушистые усы всали дыбом от налетевшего порыва ветра. - Они гуляют, а идолаторы работают!!!На кой ляд мне таковые гулящие холопы!Пришли завтра всех на отаву!И баб, и девок- пусть ещё вертают.Гляди, какая трава- это ж –золото под ногами! На следующее утро, когда невегласи уже скосили по берегу, вышли и Адриановские паробки на косьбу. Через реку они без умолку болтали с соседями, а сами клали на землю изумрудные волны отавы. Санька в тот день шёл из близлежащего монастыря, с красками в суме. Он весело напевал, и скинул свою тёмную рубаху, подставив употевшее тело под порывистый лёгкий ветерок. - Что, косите?- Спросил он Адриановского холопа. - Косим. -Недовольно буркнул тот.- Не дал старый хрен праздник божественный отгулять, мало ему сена, отаву вздумал косить. Продавать будет… Санька окинул взглядом берег, лучистое утреннее солнце полоснуло по глазам, и увидал на том берегу ярко- белые рубахи невеласей. - Во…и мне, что ли, покосить? - Подумал он и пошёл к Адриану просить косу. Через четверть часа он уже занял своё место среди остальных ребят и с удовольствием приноровился к широкозубой косе. Ветер овевал, зной уже не тот,что по июлю, и он, щурясь, как разомлевший на печи кот махал и махал, вправо- влево, поспевая за холопами. Невегласи косят…Значит, завтра придут девки грести и подбивать сено.Значит, и она придёт…А у них ещё недокошено…И наши девки завтра придут…Может, он увидит её…И коня вернёт. Наутро, Санька взял коней и повёл их на берег. Было ещё совсем свежо и прохладно. Мреющий туман стелился над похолодалой водой, из которой восковыми лепестками поднимались белые головы крин.Рыба плескалась, хвостами рассекая зеркальное упокоение воды, и только мелкая рябь посреди реки говорила о том, что она жива, и течение несёт эту томную толщу волн далеко на восток. Санька стучал зубами, но был готов остаться здесь, в тишине рассвета, чтоб проследить, когда девицы с тоего берега придут копнить высохшую отаву.Он сел на бугорок, под раскидистый корень сосны и стал прислушиваться, пустив коней бродить по берегу, пить и пощипывать прибрежную травку. Кони сначала весело били копытами по воде, словно малые жеребята, носились, тряся хорошо прочёсанными шелковистыми гривами, а потом принялись мирно щипать траву неподалёку от прилёгшего Саньки. Недолгго же ему пришлось ждать! В тумане, который хорошо кутал супротивный берег отчётливо послышались голоса девиц.Санька напрягся и привстал, вслушиваясь…Одна, две, три…Значит, их трое…Смех девичий, словно ударил в уши набатом- так он был неждан в этой первозданной тишине, когда даже птицы ещё спят. - Да не плыви…- Уговаривали девицы кого-то.- Холодно уже. Не лезь в воду. - Нет, поплыву. Нужен он мне…- Услыхал Санька тихий голос и услышал, как разошлась вода. Девицы снова рассмеялись, кони, подняв головы, настороженно застрекали ушами. Санька понял, что одна из девиц пошла купаться, а другие, ждут её на берегу. Он ловко, одним движением почти, схватил коней и вывел их на косогор.Кобыла Пчёлка расплясалась и не дала себя спутать, а конь, покорно стоял, пока Санька путал ему ноги и привязывал за длинную верёвку к дереву.Пчёлка осталась там же, на косогоре, а Санька спустился вниз. Тихий плеск послышался совсем рядом.Но туман не расступался, а густел над водой.Даже дыхание, глубокое и глухое, было слыхать теперь явно.Кто-то плыл сюда, в заводь. Санька насторожился, уйдя пальцами босых ног в песок, стоял, не шевелясь на самом краю песчаной косы, омываемой нежным утренним плёсом. Девки всё-так же переговаривались на берегу…Да, они пришли намного раньше, чем он думал- солнце ещё только собирается взойти и сено ещё мокрое…Что ж они тут делают? - Ну что, доплыла?- Раздался близкий голос. На расстоянии одного прыжка от Саньки раздался голос: - Да!Я уже здесь!Давай, сюда иди!Здесь нет никого! Санька отступил назад, и споткнулся о корень злополучной сосны.Прямо перед ним из воды вышла девушка, лет семнадцати, вся облепленная длинными мокрыми волосами, приставшими к её молочно-белому телу.У Саньки дух перехватило, а девушка, словно, не замечая его ,стала рвать какую-то траву, растущую под тенистыми сплетениями деревьев.Пока он не двигался, девушка собирала длинные стебли с синими, похожими на вытянутые колокольчики соцветиями, осторожно сминая мясистые листья.Тут Санька заметил, что ладони и руки её обмотаны до локтей полотном. Странная догадка осенила Саньку, он прижался к дереву и посмел полднять глаза на её лицо… То, что он увидел, поразило его до глубины души…Это без всяких сомнений была та, девка из рощи, уведшая Отрешка. Она здесь, и он сразу же её встретил…На заре, негаданно и нежданно…Но это было столь невероятно, что он схватился за голову и оторвался от серого ствола, привлекая к себе внимания. Девушка тут же выпрямилась, пробежала глазами вокруг, словно пытаясь выделить движение из общего покоя и остановила свой взгляд прямо на Саньке. Она сделала только два шага назад и оказалась в воде, вместе с ворохом травы. Санька вышел из оцепенения и рванулся следом. Вода и впрямь была ледяная- остыла за время прошлых дождей. Девушка что-то крикнула , поплыла, быстро одолевая реку. Санька держался за ней, стараясь настичь её во что бы то ни стало. Неожиданно, девица ушла под воду с головой, и он заметался, в ужасе, но услыхав, как плеснуло возле берега, очнулся. В лицо ему приплыл толстый стебель с синими цветами, и он почувствовал ногами песок… Но на берегу уже никого не было, только следы шести маленьких девичьих стоп…Больше ничего…Санька отдышался, выкрутил рубаху, повертел в руках потерянную траву и поплыл к лошадям, беспокойно ржущим на косогоре. Весь вечер у него болела голова. Ему было так худо, что пришлось Михводия посылать за Адрианом. Тот пришёл с Глашкой.Сел возле лавки, крытой козьими шкурками, где растянулся бледный Санька и обеспокоенно гладил его по взмокшим волосам. - Такой вот вернулся с реки…- Сказал Анфим, сокрушаясь.- Уж где был, что делал- незнаем. Только травину вона, из рук не даёт… Глашка, принаряженная в синюю понёву, с широким очельем на чёрных волосах, и любимым своим синим косником, стояла поодаль, румянясь от смущения, покуда отец оглядывал Саньку. Но, увидев в руке братца засохший стебелёк, изменилась в лице. Тревожная морщинка пересекла её ровное переносье. - Батюшка, отыми у него…Это…да не тронь…- И она, подбежав, краем понёвы перехватив, вытащила из Санькиной слабой руки траву. - Чего ты?- Спросил Адриан, тяжело поворачиваясь к ней в своём суконном зипуне.-Зачем отымаешь? - Синь борец, трава худая…- Сказала Глашка старательно притаптывая увядшие цветки.-Так и подохнуть недолго…Молока ему побольше, да воды с варёной калиной… Удивлённые мужики, собравшись в тесной избе, глядели то на Глашку, то на обеспамятевшего Саньку,то на Адриана. - Да этот сучий кот найдёт себе не заботу, так забаву. Несите его ко мне.И пущай лежит под моим ведомом…- Возгневался старик,утирая с Санькиного бледного лба пот. Среча. Двор старый у Хортивоичей был - с подклетами изба, двор с анбаром, да с овином, да с баненкою. А изба сама на два покоя делилась и на горницу - терем верхний, где работали бабы, да девицы осенями, после Макоши, да зимами. Там и ткали, и пряли, и браньё выделывали. И шили всякое шитьё разное. Девицы, что были старше,уже тонко пряли, молодшие учились на очёсах хорошо прясть, да на конопели, а матки бральничала на кроснах. Много свету было оттого там устроено в тереме. Так у всех велось - дитятями спали на полатях, старые на печке, а молодые на лавках. Лишь в горнице у Ляли были две лавочки на балясинах вырезных, где она жила. Как возросли сестрицы, и они перешли к ней жить. Но только лето приходило, Ляля брала постелю свою и шла в клеть, где было ей особо тихо без горластых сестриц Руты и Годиславы. Вредны же были Рута и Годислава! Уж парни их на зачинах приглядывали, да прыгали с ними через костры малые, менялись венками. Но пока ни с кем они не обручались и ходили девочками, в рубахах девьих. Годислава лишь летом в понёву оделась, а Рута с одним пояском бегала. Касаемо Руты, прескверный нрав был у ней. Хотела она всяким словом задеть, да обидеть. Годислава не то, она, круглолика была и мила, в мать, малого росту и всё смеялась - никто не мог бы даже предположить, что у ней бывают минуты недуга сердечного. Ляля с Ярославом родились похожи необычайно. Лишь Ярослав только волосом светлее. Так хорош был, что всем невестам зависть. А любила его сильно лишь Соня , подружка Лялина, наперсница первая. Она с детства неотлучна была от Ляли, и потому же и от Ярослава. Ярослав, кроме Сони, никого из девиц не замечал, пока та не расцвела, на девок не глядел, всё боле на охоту выезжал, да на заросшем перестрельном поле с дружками своими тетивами звенел. Весь зверь лесной был у Ярослава и у его ребят в полном распоряженье, но никогда они не убивали больше, чем им было нужно для еды, да для меха. Ярослав вырос высок, статен. Не боялся ни служек осударевых, ни волка-одинца. Ради него на все наддверия утиральники повесили, дабы голову не разбивал. - Кланяйся в дом входя! - Батя кричал на него. - Не думай, что князь печи не должон кланяться! Князь как раз - то всем поклониться обязан. Бо над ним Род, а под ним - народ. Не поклонишся - Род те даст по макушке - то. И воспитал батька его достойно. Все радовались. Да больно гневлив вырос Ярослав. Чуть что, побелеет на словесы обидные, с лица сойдёт, да подалее спешит от людей, гнев свой унять. Поломает с пяток палиц дубовых и только тогда успокоится. Одна Ляля своим обращением разумным его утишить могла. А говорили, будто Хортивой, отец их , сам её научил ремеслу обавному, потому и любили все Лялю. А она и впрямь мила была и тепла к людям. Всем и узолья понавяжет, и от лихоманки вылечит,и воскурит травок веселящих на свадьбах , для молодых, и пития приготовит им. Лишь добро делала Ляля, что девке молодой ,обычно, несвойственно. Но, как часто сбывается, мудрый всегда другим ума займёт, а себе не оставит. Так и Ляля, порою невзгодами мучась, не могла выйти из них и ни у кого не умела спросить совета. И на все кологодные праздники являлись дети княжеские нарядные. Ляля возжигала костёр - купалец, собирала требы богам в широкое полотенце, священный корм для Живого Огня, гадала на косточках всем, кто приходил к ней спросить Судьбы. Могла оберег сделать и освятить его на благую помощь людям. Таких , как она, в посаде, да в Люборах, суеверно называли ведьмами, да вещуньями, а Лялю в Ратиборах считали просто сведующей. Часто Ляля ходила одна на старинное капище, что стояло в дуброве на горе Ясвет, никем не тронутое.Люборы и Ратиборы разделял широкий Сем, да Серебряный брод… Невегласи, пришедшие сюда тридцать лет назад, сами Серебряный брод сделали неходимым, вколотив под воду заострённые колья, чтобы лошади пришлецов не могли перейти речную грань и подойти неслышно к сёлам, да урвать себе добычу и скрыться в степи. Но вот и пришлецы не стали в последнее время ходить в эти места, а колья в воде всё обороняли подход к тому берегу, за которым начинался лес густой и владения боричей… Обычно, весною, после водополья, Ляла впервые приходила на святое место с гостинцами для Рода, чья капь, почерневшая от времени, стояла посередь полянки, в самой середине дубровы. В этих местах водилось много волков - хортов и к тому же, откуда- то из незапамятного кона, назывался Лялин род - Хортивоичами… Если забраться на дерево, на горе, можно было разглядеть справа – лес, да пойменные луга, а за ними - холм посада, а ошуюю – светлую реку, и на другой стороне владения Адриана Севастьяныча, кресты далёкого Раховского монастыря, где рядом, была построена крепостица, в которой до сих пор ещё служили сторожи-севрюки. Мало ли что - до Дикого Поля рукой подать… Про гору Ясвет, которую называли ещё Богородичной горой, ходили в народе всегда дурные слухи, будто там живут зловредные силы и навии. Потому никто не подходил туда, кроме боричей, что справляли на капище свадьбы и кологодные праздники. Возжигали светоносные костры и радовались игрищами во славу Предков. На постриги тоже собирали народ на гору Ясвет, где стоял древний дуб незапамятный, вокруг коего и венчали. Верою крисьянской некрепкие люборчане, уверены были, что на горе бесится нечистая сила, особо, когда были видны дымы огнищ. И всем было то страшно- и воям, и черноризцам. Не примечали, как на горе, в дуброве, горели костры Купальские, а праздники Волоса справляли в низине, у воды, насупротив острова Белого. В Русальи здесь девки с парнями бегали, да жгли огоньки у берега песчаного, а опосля расходились. Кто в лес шёл, домой, кто в малый челн садился и на остров плыл украсить капи Рожаниц первоцветами. Страда денная перемежалась с нощными гуляниями. Так, со всех сторон хранимы были боричи, горою своею, рекою, да лесом . В той самой роще дубовой, на что начиналась у подножия Ясвета и был уведён Отрешек, а Санька ранен Лялей.Но она этого не забыла, а горевала- не убила ли молодца… Меж тем Отрешек весело жил у Ярослава.Слушая его, как самого Саньку и поглядывая на Ярославлову молодую кобылку Карушку… . На супрядки молодёжь собиралась в больших избах бобылей или одиноких бабок. Собирались и на Коляду, перед Водокресом, девки в те дни гадали, а Морена сиволапая осыпала деревья кругом Ратиборов снегами пышными, да гнула былины к земле мятущейся вьялицей. И снова вернулась зима со снегами и со льдом, замостив Сем панцирем, одев его в сверкающие брони… Так велось, что всю заумь волховную передавали в Хортивоевом роду старшим девкам. Хортивой же знал многое, да не всё то, что положено мужу знать. Вот повить младенчика не умел, а Ляля могла. Баушка Чеслава, как научила её, так и не стала больше повивать и в чадородии помогать бабам. Все заботы на Лялю ложились. А её время приспело обучить ремеслу. Однажды, как и допреж бывало часто, Хортивой в Люборы поехал к тамошним вещим людям, что жили среди крисьян, да хранили знания древние. Жили, сказать прямо, на острие меча, ибо в то время великое гонение на людей вещих было и спомогали они бабам сельским, да слобожанкам, себе опасность имая, однако, не могли тоже отказать. Знали они всё про недуги , да бесчадие, да чадородие, помогали корнями, да травами, наговаривали на воде, да ядях. Кто из них, немногие, правда, могли и по ветру пустить, и коби птичьи прочесть. Храня те знания старинные, сами - то уже не верили в старых богов, позабыв про них. Жили меж мирами, во своём миру. Покрылся лес уборами серебристыми. Замолкли птицы, кроме горластых соек, да безобразниц - сорок. Запрягли розвальни, а Ляля в плат густо закуталась, зипун под очечий кожух поддела, кушачком перевязала, отец её сел за повод, да уехали они по замёрзшей реке, в Люборы. Пока их не было, всё селище сугробинами пухнатыми занесло. Ярослав хозяйство вёл в батюшкино отсутствие, девки матке помогали. Зимою ведь мало работ… Мужикам сети плести, обутку починить, посудину какую подновить, а бабы с девками работают лён, да шерсть. Так и время шло постепенно без Ляли. А вернулись они - так потеплело, начало таять. Снег осел и стал сыр и тяжёл, первые прогалины появились на высоких угорьях берега. Стало солнце припекать через тёплые тулупы. Привезли Хортивой с дочкой старинные дощьки с письменами, в узчину укутанные. Сразу снесла их Ляля в горенку, да наказала никому про то не сказывать, а только баушке поверила, что заперла их в дубовую скрынь под замок. - Там заговоры древние, да книги гадательные. Коими травами лечить, а коими недуги наводить. И по молоньям , и по родиам гадать.- Молвила Ляля улыбаясь. - А кто гадать - то будет, кого вещие люди учили? - Спросила баушка. - Меня. Я в здешних местах теперя одна осталась. Потворница добрых дел, обавному мастерству учёна. И как сберутся девки на посиделки, Ляля всё уходит в горенку к себе учить дощьки. Девки спевают, а она чтёт про себя, да запоминает. Так навострилась, что всё и запомнила разами. К бабке бежала сверять, точно ли так выучила. Хортивоичи одни были грамоте обучены среди боричей. - И дитятей лечить научилась. От рожи, да от криксов. Шепты да причеты, заговоры с примолвками, знаю теперя. - Хвалилась. - А поможет ли? - Спрашивала баушка. - Верю - и семечко кленовое поможет. Верить надобно. Без веры ничего не поможет, а как верить будешь, вся беда тебя покинет, и Род всевеликий наставит разумения. Была правда в словах её. - А что в Люборах видала, неужто так и ходили всё время по бабкам и отче тебя не отпущал погулять? Улыбалась Ляля светло на те вопросы. - Поведаю опосля, как девки уйдут. То тайное. - А чтой – то тайное - любовное что ли?… - А то! - И убегала. И не добьёшься от ней. А после, как девки рукоделия кончили, да пристало варить кашу для вечери , сама пришла Ляля с морозу пьяная, щёки маками горят. У печки села, да всё и рассказала шептами. - Ходили мы к вещей жонке Фиске, Поладе. Она учила меня коби читать. Показывала, как по куроклику время ведрёное, да непогожее различать. Посля преподала мне знаний на то, в кой час в пути сбираться. А батя ходил к волхву одному, что живёт у храма тамошнего, у нового. - Помню. - Там храм высокой, да ладный. Да что там…Вот иду я мимо, Поладе за водою пошла с коромыслом. Несу два ведерца. – Тут, право, засмеялась Ляля , зубы белые обнажая. - И ён идёт… - Ктой - то ён? - Спросила баушка. - Ужто не помнишь! - Не помню. Слаба , да беспамятлива. - Ну же! На торг шёл! - Да …Черноризец… - Ну не черноризец же ён! Идет с дружками чрез улицу. А улица - то намощщена славно, я и поехала с ведерцами по лёду. Я еду , а они смеются! А я еду с косогорочки, катанки одираю. Тут ён и подскочет, да под руки меня, да на руки. Так - то в очи и глянул и молвит : «Куда собралась, не на рецку ли купаться, белы рученьки застудишь, белы ноженьки зазнобишь! Два раза меня не убила- третьего не бывать!» А я - то вывернулась, ведра свои подобрала, да в ответ: «Надо будет, и в третий раз убью» Вишь, какой…Помнит меня, как коня-то жалко…Помнит, как и я его…Да…- Задумчиво сказала Ляля и опустила голову в смущении.- А после,я пошла к пролуби. Они постояли вчетвером, а после ушли, крича, что мол я за распояска такая, хожу одна по уличке без сопровождения, что девки добрые одне не выходят даже и за водою к колодезю, не то, что вдаль к пролуби идти одной. Обернулась я , а ён -то за мной тихенько так идет. Я и крикнула – иди, мол, паре твои засмеют. Ён кричит, де, где встренуть исшо, тебя, краса ненаглядная, а я дай да и ляпни…Как Среча захочет. Захочет - дак встренемся… - Никто не слыхал того? - Удивилась баушка. - Никто. - Уразумел ли, что сказала? - А мне что? Только чую, встренемся ишо. Где, и как - не ведаю, або чую. - Тяжко жить всё зная. - А что… Коляда минул, скоро Волосовы святки, а после уж и до Закличек недально. Не сказывай никому, батька заругает, матка и слушать не станет. А девкам тем паче…Негоже свежие тайны поверять, покуда не окрепли они. Пойду. Горку заледили, мороз ударил, ноне робяты катать обещали нас. А то снег сойдёт скоро и не выйдет покататься…Девки там и Соня. - Поди, млада. Да не бойся, не скажу никому, сама молодой была, сердце горячее имала. А ноне остыло всё, повяло. - Вздохнула баушка, дрючок в печку подложив, поторкала дровишки… - Мне и около печища хладно. Обняла её Ляля, да и побежала. - Ты покройся платом– то тёплым, уши не застуди, шкодница! - Да куда там! - И убегла кататься. Младые годы… Так скоренько летят, словно дни летние. Сами-то не замечаем, а очнёмся - уж у печки ноги греем . Чуни. Нескоро Санька привык к Люборам. Он нечасто бывал в таких сельцах и теперь жестоко себя корил за то, что остался, отозвался на Адриановы мольбы и пришёл к нему под бок. Всечасная вражда вотчинного боярина и новоосевшего на земле служилого человека Соплякова, трепетно очень отзывалось на всех огнищанах Любор. Наскоро выстроилось два хутора, в течении года, заселённые горюнами, которые народом были особым , говорили раскатисто и вяло, так, что не поймёшь их медлительной речи. Пришли в распоряжение Соплякова и постепенно были взяты им в тягло, потому как сели они на его землю и одолжили у него семена и скот на развод и расплод. Всё менялось и пред глазами Адриана, и само селище, ставшее чужим вдруг и многолюдным. И то, что среди бывшей плеши, где ставили столп масленичный и Калинов мост, прежде чернел долгий камень - капь, обросший мхом, у которого просили бабы чад, а мужики урожая доброго, а теперь стоял новый Зачатьевский храм. Всё это нимало огорчало старого боярина, привыкшего к старине и весёлым гульбам ряженых, и русальским толпищам, которые жестоко запретили осударевым указом под страхом битья и суда. И если прежде, всех виновных и невинных в каких - то спорных и судных делах, по старинному обычаю тащили к Адриану на двор, судить и рядить, то теперь в случае чего, люди метались и часто устраивали самосуд и драку не зная, к кому пойтить и кто решит их тяготу. Ну и приезжали стрельцы с дьяком, а иной раз острожные ребята с приказчиком, да увозили в съезжую избу , або в острог, поостыть лиходею в порубе, или в посад, коли было душегубное дело, на разбор, всех подряд. Теперь, Люборы стали тихи, благоверны и смущённы. В зиму, в новые приделы, которые строили при храме, приехали насельники и развернули свои трудные хозяйства с коровами, свиньями и курятниками, для прокорма отца Порфирия, что взял этот приход. Тут намеревались начать строить монастырь. Не нравилось это люборчанам. Как не понравилось и то, что попы дошли до того, что не пришедших в церковь на службу, могли пригнать туда раховские козаки, имущие на то позволение. Санька на то внимания никакого не обращал. Он, знай себе малевал в маленькой домовой сопляковской часовне, попутно трудясь над Зачатьевским храмом , стругал тёс, выводил курицы под крышу и ставил потоки вместе с другими мужиками, и уже к Рождеству, был готов закончить свои работы. Всё переживая зимнюю всчтречу с неведомой девкой, на которую он мечтал накинуться с кулаками, а получилось, всё не так,Санька порою до боли стискивал руки, которые жаждали уже не ждраки, а объятий.Так она понравилась ему, эта немногословная красавица, вовсе не боящаяся его…И он вспоминал её теперь чаще, чем кого бы то ни было…даже Аграфена померкла, как свеча на солнечном свету. Живя довольно вольной жизнью и бегая от храма к церкви, Санька мог выходить в соседнее село Рахово, где жили козаки и Степан Тархов,где была крепостица со служилым небольшим полком,несущим польную службу на расстоянии двадцати вёрст окрест Любор. Козаки же, часто приезжали весёлой гурьбой в Люборы, на Катерину Санницу, на Крещенье, закупывались в пролуби Сема, дрались на кулачках с люборовскими мужиками, ходили по хатам, побирая блины и моргая девкам на Масляну неделю. Обычно, Степан приезжал на попрядухи к девицам. Он и его дружки - молодцы, Фомка, черноволосый и смуглый козак, худой, как оглобля, и Петька Валах, румяный и весёлый, ласковый обращением, как кот, могший на коне выделывать разные позы и скакать во всю прыть, и махать при том саблей. Они приезжали в дом Севастьяныча, куда приходили и люборовские парни, которые приглядывали себе невест. Невестились тот год восемь девиц. С ними Глаша. И хотя про неё шла недобрая слава, отказать еёным приглашениям не могла ни одна мать девки, потому как только у Глаши в горнице, просторной и пустой, собирались самые добрые, хоровитые парни, и девки выли, когда их не пускали. Они собирались наверху палат, в тереме, где было тепло от печной трубы, расставляли прялки и уходили по домам за уроками своих работ. Ребята в то же время приходили и зажигали свечи у прялок. Каждый у той, чья хозяйка любезна ему. Тархов приезжал обычно с опозданием и никак не мог зажечь свечку, которую подавали только в доме Севастьяныча по причине дороговизны. И тогда входил в горницу, когда уже девки складывали пасмо напрядённое и начинали играть и возиться с ребятами. Как только входил Тархов и его парни, девки садились на места и затевали песни. Глаша, обычно заводила всех игр, стихала и садилась на своё место под тремя свечками. Не всё было спокойно у ней на душе,было надо тонко прясть свои кудели,заботливо свёрнутые ещё по осени,надо было беспрерывно плевать на пальцы, и есть кислую калину, от которой лицо морщилось некрасиво. Супостатушки девицы опрядали свои кудели тоньше Глаши. У неё нить шептала, трещала, получалась толстой и оттого она, как хозяйка, не любила ,что приходят чужие девки и глядят на её грубое пасмо с трестой - плохо выпряденное, плохо смотанное, что годилось только на полавочники. Однажды, Санька заболел. У него опухла нога и он едва ходил, замотав её в рядно и перевязав красной ниткой. Ему ровно не в чем было ходить, ведь приехал он по лету, и выдал дядька ему тогда обутку, шитую из опойка, тонкую и холодную для зимы, да нашлись ещё варёные зимние лапти. А теперь стоял жестокий холод и ничто не грело его ног. Добрый зодчий мужик, резчик Герасим, дал ему трухлявые чуни из гнилой шерсти и овчины. Но они не помогли Саньке остаться без недуга. И лишь по нужде той пришёл он просить Адриана дать ему чего ни то на ноги. Вечером он явился к усадьбе дядьки. Она находилась недалеко от нового храма, на широкой середней улице, лицом на закат, а входом на полдень. Все называли её «палаты», потому как по размеру она превосходила все люборовские избы и была белой, а не курной. Из оконышек горницы бил свет, по низу ,чуть теплился из четырёх передних окон слабый отсвет лучины. Откуда - то сверху слышен был визг и хохот, хотя времени было уже потёмки, третий час ночи. У ворот в коновязи были примотаны три клеймённые сторожовые лоши, все карие, осёдланные. На морозце, парило у них от морд, которыми они поминутно фыркали. Санька стукнул в оконце, удивившись стеклу, столь редкому в Люборах и стал ждать, когда отопрут. Никто отпирать не спешил, и Санька забил в калитку, чуя мороз стопами. Поднялась метель. На этот раз его услышали и отпёрли. Старый севастьянычев служка Саввушка , впустил его, узнав. Саввушка уже спал в работной избе и вышел, опрядая бороду, стоявшую торчем спросонья и ругаясь. Жула вошёл в избу, разматывая кушак и отперев ворот зипуна.Он глядел исподлобья, как большинство местных уроженцев, щёки его покрыл инеистый пух. Адриан сидел возле печки и резал ложку. Он блаженно вытянул босые худые ноги вдоль половиц и опустив бородатое лицо и закусив язык, корпел над ложкой. Стружки лясы, валялись вдоль его костистых лодыжек. - Стрый родненькой, мимо шёл, а у вас не спят…- сказал Санька, взойдя в свет разлапистого светца, на котором, как он и угадал, была зажжена одна лучина.- Ты всё серчаешь на меня? Адриан глянул на Саньку, улыбнулся в усы и крякнул. - Да чего уж…Надо было тут, у меня жить.Что тебе там- мёдом намазано у тех мужиков?Раздери тебя ляд…Другое дело, не серчаешь ли ты? Ты вот, сядь. Не подпирай тут мне… Сверху послышалось топотание и гогот парней и девок. Жула поднял голову. - Чего там у вас, играют? Почто ж к бобылям не идут, отрясают слеги? А никак повалют играньем своим избу? - Играют…Пущай лучше рядом. У бобылей непотребство творят, а те на печке спят и не видют. Они там давеча, в Коляду так нанепотребничали - страсть. Глафира Едеонова больше не ходит даже, боиться, что её снова хером побьют по личику. Я вот Гликерью хочу выдать. Вот и привабливаю, молодешники тут дею…- Засмеялся, глухо кашляя Адриан. Санька понял про что речь. Их молодеческие игры порою были странны старикам, которые старались сделать вид, что позабыли их. - Ну, ты скажи хоть, как тебе на родной земле , на вотчинной? Хозяином себя не чуешь?- Вдруг спросил Адриан, цепко взглянув на Саньку. - Нет. Да и с чего? Я туточки не хозяин. Я и не знаю хозяйства вашего…Мне недосуг таковыми трудными делами жить.- Смущённо сказал тот. - А кто же, спрошу тебя, будет ими жить? - Огорчённо сказал дядька.- Ведь почти, отойдут наши земельки, всё отойдёт попам, черноризцам. Довольно тебе от этого? Санька потупился. Ему самому стало стыдно, что он до сих пор не определил себе стезю. - Я что пришёл - то…- Начал он, отвлекая разговор.- Мне б, какие ни то ,чуни на ноги бы, старые, какие не носите…Ногу разнесло, ходить больно, а в храме кругом пол каменный уложили, знобит…- Скоро заговорил он, садясь на скамейку у печки, и смяв шапку. - А…Ну так, дам тебе…Ты бы поднялся, поиграл с ними. Подпалил бы им, червам, куделинки - то…- Засмеялся Адриан. - Куда я таковой…- Вздохнул Санька. - Иди, они сами босяками…Иди. Скучаешь ведь. Сходи. - Нет…- Ответил Санька. - Смеятся будут надо мной. - Да…чай, в Белгородчине девки по тебе сохли, а тут что? Не созрел ещё, домой вернутся, в след отцов вступить? Санька помрачнел и стал запахивать зипун. - Дяденька, не толкуйте мне про то. Я хочу своим умом пожить, а не нажитой скотницей рассыпаться. Ежели ничего не сумею…придётся ехать. Но сейчас ещё я хочу… - Хочешь - не хочешь? Ну - ну…Спробуй. - Почти с горестью сказал тут Севастьяныч. - Один уже спробовал. - Кто? - Да я…Кто… Я. Попы связали по рукам и ногам, никак не устрекнуть. Ай…- Тут Адриан встал, схватил Саньку за пясть и потащил в сени, а из сеней вверх по всходу, в горенку. Санька не упирался. Ему почудилось, что дядька выпимши. Адриан вошёл в горницу, ярко освящённую и шумную, где , наверное, было с дюжину парней и девок, которые сидели на лавочках и скамейках. Некоторые сидели одиноко, а иные в парах. Девицы все были наряжены, в красивые понёвы и яркие рубахи. Парни тоже…Адриан втолкнул впереди себя Саньку, выпростал его из зипуна, оставив в обычной посконной, некрашенной, но чистой рубахе и полосатых портах, которые были управлены в драные чуни, перевязанные для тепла оборами. - Девки, вот вам жених. Обогрейте, сливок дайте ему с пряженцами.- Приказал Адриан, и одна из девиц, с золотистой косёнкой, пробежала мимо них в холодную, за сливками. Сам дядька тут же ушёл, а Санька раскрасневшись от обращённого к нему вниманья многих глаз, тут же сел на ближнюю лавку. - Здорова, братец…- Крикнула Глаша, вставая и подходя медленно к нему,подбоченясь,спело раскачиваясь грудью и подтыкая ладошки за опояску, вьющуюся вдоль плотного тулова. Девки захихикали, ребята стали шептаться. - Чего так редко ходишь к нам? Совсем, по своей мнишеской свычке, забыл про девок, про ребят? Поиграй с нами… - Не забыл я про вас. А всё времени нет. Устаю.- Ответил Санька, думая, что ж задумала Глашка. Меж тем, от Глашки, что угодно можно было ждать. Она шла прямо на него, разбегаясь насурмлёнными бровями от улыбки, улыбаясь во весь ряд ровных белых зубов, и щёки её почему то горели, как будто только с мороза. Только сейчас, отойдя от происшедшего, Санька приметил Тархова в глубине горенки. Гордый и надменный, в вышитой крестами багряной, будто жениховской рубахе, в рубчатых широких портах и красивых цветных носках. Он сидел на Глашкином месте возле прялки, расписанной деревами,бесконечниками и гусиной плотью, нарядной прялки, сразу напомнившей Саньке материнскую, и было видно, что Глашка потеряла место и не могла сесть обратно, в ходе игры. Теперь она должна была только присесть к Степке на коленки, и не иначе. Тут отворилась дверь и вошедшая девица, принесла Саньке глечик сливок и кусок колача. Глаша поморщилась, тряхнула косой, еле сдерживаемой лентичным косником, сплошь вышитым золотной нитью, и отошла к своей прялке. Все скоро снова забегали по горнице, стали считать и салится, затеяли горелки. Потом отгородили кут широкой завеской и почали играть в столбушки. Посадили парня за завеску и стали звать к нему девицу. После переменяли пары, и так, покуда Глашка не исчезла за завеской. Пошёл туда пришёптанный Тархов. Санька сам весь изволновался про те столбушки, но вскоре Глашка вышла. Вся красная, и забегав глазами смущённо, остановила взор свой на Саньке и тут же стала петь вместе со всеми девицами,сев назад, за прялку. А потом стали водить ящера, в которого Санька любил играть из -за откупных поцелуев, у себя дома, на Белгороде. Но сейчас он не играл, а тихо сидел, ел скоро хлеб, запивал сливками, и ,погревшись, собрался было идти. Тут все были свойские девки, и парни так недобро косились на Саньку. Да и Степан глядел исподлобья, словно держит зло на него. Глаша братца и раньше не замечала, теперь же, когда Тархов поиграл в столбушки с ней, она на Саньку даже бровью не вела. Но резкий вскрик и подпаленная кудель у Глашиной прялки удивила, и сперва, напугала Саньку. Глашка заверещала и бросилась на Тархова, то ли со злостью, то ли в шутку. А Степан только засмеялся и, оправив усы, заломал Глашку. Девки прыснули со смеху, ребята напряглись и смолкли. Глашка силилась вырваться, и игра ,уже видно было, что закончилась для неё. - Пусти, аспид…Больно…- Запищала она жалобно, чуть не плача,а на её лоб прилипли выбившиеся из чёрной косы прядки. Тархов сильнее тряхнул Глашку. - Ну что, отстегать тебя за твою прыть? Как, ребята, отстегать её? Санька знал, что порою игры на попрядухах бывают и судами, и часто девок и ребят иных даже заставляют делать гадости, среди молодых обычные, и не выносимые за пределы горницы. Но тут ему стало обидно за красивую Гликерию. Он встал тихонько. - Брось девицу, воевода, нехорошо крылья - то ломать лебёдкам…- Сказал Санька, как всегда холодно, и мрачно сверкнул на Тархова глазами. Тархову это было вновь. Он Саньку знал по почти монашескому поведению и тихости. - Мы играем…- Ответил Степан. - Правда ведь, играем же, Адриановна? - Не играем…- Ответила Глаша и дёрнулась, наконец, вырвавшись. Она подошла к Саньке и села с ним рядом. Санька всем видом своим показывал, что заступится, в случае чего. Все замолкли и наблюдали. Тархов молча подошёл к Глаше и подал ей руку. - Ну…миримся, ну же… Глаша не дала ему руку, только глянула злобно и фыркнула. - Может, я не мил тебе? - Спросил Степан у девицы, поглядев на Саньку мельком. - Может, и не мил. - Ответила Гликерия. - А я на то могу молчать, могу и не отвечать. Иди до своего места и так более не играй. Степан, как был, стал от гнева красен и зол. Он задёргал усами, и пот росный выступил на челе его .Он отошёл, схватил свои сапоги, стоявшие под лавкой, подобрал красный кафтан, с меховой оторочкой по окраине и красную камчатую шапочку, махнул дружкам, которые уже нашли себе по любу, и, как ошпаренный кочет, выбег изгорницы. За ним ушли и молодцы, поглядывая на Саньку искоса. А ведь и правда, не мог Степан сделать ничего Жуле в Адриановом доме. Степан лишь подслеживал за ним, с кем водится, как живёт. И доносил всё отцу Порфирью. А вот обидеть Саньку Степан не мог, потому как не имал на то дозволения. Лишь только Тархов понял, что Глашка может улизнуть у него из под носа, и что ,так же может пойти до Саньки, как и до него, сразу стало ему не по себе, и стал держать он сердце на Жулу. Санька же, оставшись в горнице, в которой всё разом стихло, и девки стали расходится, глянул на Глашу и прочёл в её глазах благодарность. Санька поднялся и пошёл, попрощавшись. Сестрица его проводила до дверей горницы, а спускаться не осмелилась. Жула никак не мог уразуметь, зачем Адриан его толкнул в терем…То ли от благодушия стариковского, то ли отчего то ещё…Не стал он заходить в покой дядьки, слышно было, как он уж храпит- и через сени. Санька, не дождавшись никого, вышел из калитки и побрёл до дома, так и не получив тёплых чунь, зато получив много думок в голову. Коней у коновязи уже не было, были только свежие кучки кизяка на снегу. Поминание о Глаше хорошо щекотало его тёплою волною приятности.Что ни говори…хороша девица. Метель разыгралась. Ветер поднялся такой, что неприятно поддувал под зипун и мерился сорвать шапку, которую Саньке пришлось держать руками. Саньке было недалеко идти, но снег и потёмки делали его ход медленным и неверным. Вдруг, почти у самой плеши, недалеко от курной хаты, где спали зодчие и плотники, где у Саньки были припрятаны его самые дорогие вещи : мраморная доска для растирания красок, смена одежды, и красные московитские сапоги, да торок заветный, из темноты и бьющихся в дрожащем вихре снежинок вылетел всадник на коне и полетел прямо на него. Санька опешил, не зная, куда прянуть от этого мчащего на него призрака Нави - по обе стороны у него были сугробины в рост, и никак невозможно было разойтись на узкой дорожке. Но всё равно Жула прыгнул в сугроб и всадник пронёсся мимо. Только что - то больно ожгло Саньку по лицу и он почувствовал, как левой щеке стало горячо. Всадник исчез в темноте. Санька вылез из сугроба, потеряв свои старые ноговицы. Он не смог дальше искать, в щеке случилась боль и зажимая рассечённую вдоль уха шкуру, Жула дотащился до хаты и толкнув дверь, ввалился в маленькие сени. Все уже спали, тихо Санька долез до своей лавки и лёг на соломенный тюфяк. Ему хотелось завыть с досады и с расстройства, потому как болела щека, и ногу стало крутить. Санька стащил зипун, замотал ноги и найдя рукавицу на полу, положил её под щёку. Долго ещё догадка о том, что это был Стенька и что он его хлыстнул батогом с калёным концом, не давала ему спать. Метель выла и металась. Под её мерный вой и храп шестерых мужиков, спящих по лавкам,Санька заснул, клянясь себе, что завтра достанет свою саблю и вспомнит польное житьё, как разваливал ногаев одним ударом…А теперь этот, чертяка, бездушный Стенка… Весна. К весне и храм Зачатьевский в камне положили, и возвели крышу, и пол выстелили. Санька у Адриана больше не показывался, лишь изредка встречая его на улицах, случайно, да в церкви Ильи, той, что была допрежь, единственной в Люборах. Так в заботах время тихо шло. И залечил свою щёку Санька, беря всякие снадобья у люборовской девки Милавы, которая жила подле леса, и славилась леченьем своим среди немногих знающих людей. Она была и повитухой, и знахаркой, после того, как её бабку Кашу спалили за вещунство. Замуж её не брали по причине непригожести и худобы, и потому она трепетна была к парням незнакомым. Милава к Саньке расположилась с добром, и даже ел он иной раз у неё, когда приходил. Она ему и ногу вылечила, и носки связала и дала ему новые чуни из овчинки. В Ратиборах же время шло от праздника до праздника, от страды, до страды… Прошли те месяцы, когда льняные работы перестали быть тяжёлыми. По весне, как только стало припекать на солнце, мать Бабура с Лялей насновали нитей на полотно, и заправили кросна. В тот год Ляля впервые села бральничать, ткать узорницу, и долгое время проводила над этой работой. Но как только почки просыпающихся дерев стали выстреливать первыми листочками, время на тканьё Ляля не теряла, а отводила ему теперь свободные часы вечера и раннего утра. По Ратиборам не ходили хороводы, негде было, как в Люборах. Да и не принято. Заневестившихся в новолетие девок все знали наперечёт, да и был у каждой тот, кто её приглянул. Не надо было, как в Люборах , ходить по улицам, размётывая узорные подолы рубах, чтоб тебя приметили местные ребята или суседи - «супостатушки» из других сёл, ищущие молодых невест. По весне другие праздники были в Ратиборах, почитание иных святынь. Расцвела наконец яблоня. Однажды, утром, Ляля встала раньше других, чтоб идти в горницу, за кросна. И глянув в окно, увидела яблоню, раскрывшую розовеющие в зоревом сиянии цветы. Лельник…Прилетит Алконост горевать в яблоневый сад. А в лесных Ратиборах одна только дикая яблоня - у Ляли под оконышком. И она уже цветёт, зовёт Живу - весну, и молодую Лелю… Забросила Ляля кросна на сегодня, не одев верхницу, побежала в лес, деревья будить, босой как была. Долго она бегала по лесу, смеясь и закидывая голову вверх, чтоб заприметить дерево, что ещё не выпустило листочки - пропустило Живу! А найдя, трясла худые осинки, тонкие дубочки. Все ноги исколола, так бегая, зато, вернувшись в Ратиборы, нашла своих сестриц уже вставшими. - Наряжайтесь,- нонеча Лельник правим! - Крикнула Ляля и побежала до Сони, и до других девок. Девки возрадовались все. Потому как нынче был большой день, когда чествовали Лелю, Ярилину невесту, богиню - деву, которая уже не девочка, но уже готова красотой расцвесть, соками налиться, как бутон цветочный. Так и пришла Жива - весна. Стали боричи в лес оживающий помалу страву - гостинцы носить. Румяный хворост, красные, да жёлтые яички, да маковые витушки на Волосовы камни, лежащие в воде, у берега. Бабы тёрлись о них животами, испрашивая доброго здоровья и чадородия. Ходили к лесным своим жальникам на оклички, давно почивших родичей звали, предков, разделить с ними веселие весняное.И украшались старые жальники, поросшие густым дёрном, с покосившимися малыми срубами - домочками на шестах, яркими пятнышками яиц жёлтых. Радостно было и ребятишкам встречать весну, а сейчас она была уж в самом разгаре. Помнили мальцы, как в середине березозола они натыкивали на ветки жаворонков, да куликов, сделанных из теста матерями, прося скорее прислать погожие ветры, несущие сладкое и душистое дыхание пробуждающейся весны. Теперь, весело скакали по сочной траве травеня и ребятишки, и девицы, и парни. Пробовали босыми ногами землю на теплоту, и готовили мужики старые сошки, зимовавшие в сараях, стосковавшиеся по мягкой земле пожогов, по песчаным прибрежным почвам. Перейдя брод, шли люди на Ясвет, на плешь Рода. Оттого, что часто праздничали там - муравка иссохла, один песок остался. Когда праздники весняные - Родоница, Живин дён, да Всходы, парни берут сопели, да дуды разные, а девки обряжаются все в редрое, красное, да усерязи поцепляют бабкины, и с песнями, Мать - Живу, славить идут, поют, да пляшут, а после пир начинают с дарами природными, игрища для молодых. Звонкие веснянки разлетаются от голосов девичьих, пробуждая птах вирийских. И яйца катают чада, а молодые в горелки играют, вьюны водют, в первые травы сочные разбегаясь. Тогда улыбаются старые, потому что очам их радость глядеть на всевечное и неизменное. А чуть вошло в силу предлетье, после Лельника,так стала Ляля худа, да дурна. Сошла с тела, не спит, на яду не глядит, будто сухоту кто напустил на цвет её маковый. Всё одна, да одна. Как прежде бегала, веселилась с дружками, да с ребятами шепталась, а тут стала молчалива… Первая мамка Бабура заметила ту невзгоду. Пришла к ней в горенку, села на скамеечку. Ляля у оконышка у прялки сидит- взялась за работу от тоски. И крутит веретёнце в ловких перстах, всё более высучивая тонкопрядной нити. Укрыла ей ноги увейная тень, а лицо всё светится от красного свету солнечного. В мисочке кислая калина лежит. Прядёт Ляля, а сама смурная. Бабура весёлая , обычно, тут гляза щурила, приглядываясь к дочке. - Вот выйдешь замуж, отложешь пряльё, почнёшь работать напрядённым своим…- Вздохнула мать, от волнения, затрепетав руками по шитой окраине понёвы,. - По мне бы лучше прясть, узоры брать не скоро научусь…- Отвечала Ляля, глянув на матерь.- А тут я искусна… - В том доме, куда уйдёшь, небось, скоро научат и бралью. Будешь ты хорошей жонкой. На те слова полились у Ляли молчаливые слёзы. Но не стала она говорить дальше с маткой, отвернув лицо к отчинённому волоку. Лишь вздохнула матка Бабура, да и пошла. Пришла в кут, из под кики пот росный вытерла, оправила рдяный убрусец, прислонилась к лежанке спиною и молвит… - Полюбила кого ни то... наша княжонка. - Пожаловалась баушке Чеславе, которая только поставила варить кашу и теперь следила за огнём. - Ну а что - ж …Время то.- Ответила бабка, морщась от улыбки. - Кого - не сказывает. Что - ж, скоро замуж её отдадим. Буней вот приглядел. Муж сильный, разумный, добрый мысливец. Не первой молодости - да это и неплохо. Зато большухой будет, как я…- Продолжала Бабура. - То ещё ничего, что разумный. Жалел бы…- Вздохнула Чеслава. - Да стерпятся. Поначалу все, как крес - огонь кипучи. А после окстятся. - И то. Погоди - тко лето. Пущай лето , хучь, погуляет. - Говорила бабка, ловко выбирая годные головки лука из тряпицы и заглядывая в печь. - Да пущай. А то вон Годислава плачет ужо, будто её корытом накрыли. - Её накроешь! Ляля молода ещё. Ты, лучше внуши Годиславе, чтоб больше работала, а не дурницами голову занимала.Ляля, коли полюбила кого – то, ей мешать не надобно, не то, потом станет нас винить, что мы ей судьбину поломали… - Полюбила, да что с того…Знаешь ведь, коли на крик в лесе зой не отвечает, знать тихо крикнула…Так и она поймёт, когда паря ейный уйдёт, набалуется ей, тогда замужье будет и уроком, и утехою. Все так и думали , что хочет Ляля замуж поскорее. И правда, немужатой скучно, да холодно. Недаром ведь Род создал мужа и жену - двое. Дабы были они вместе всегда и в горе, и в радости. Потому печаль Лялину сочли за то, что созрела она. Придет к ней Годислава работать, а Ляля словно не слышит её и всё кивает, да речи ведёт странные, слова путает. С баушкой как-то говорила: - Может, мы неправильно веруем, да и не в тех, может, стары наши боги, а поновлённый хрестос он более ко времени пришёлся бы? Пошто нас гонят отовсюду и все не понимают веры нашей отеческой, природной? Отчего кликают нас чужаками, да врагами на землях наших, которые мы кормили, да вспаивали от веку? - Тревожны твои думки. - Отвечала старая. - И замуж пора тебе, млада. От беззаботства думки, да дурницы в голову тебе поналезли. Заплакала Ляля тут, более, оттого, что опешила малость. Утешать пришлось… - О повериях наших скажу тебе вот что. Дал нам Змий - Волос туров, дабы мы имели мясо и млеко. Дала нам Макоша умения рукодельныя, дабы мы одели и согрели себя, шли по судьбе своей единственной… Дал нам Сварог огнь да железо, а Дажьбог тепло очагов, да домы, да уютство семейно, люба, да уды страстныя, дабы жили мужи и жонки в ласке. Земля сырая кормит нас, а воды поят, лес древо даёт и дрова, и зверину всякую, на мех, на ядение. И не беречь их - велико зло. Кругом нас бог - однако ж, не думай, что его много. Ён многолик, но единствен, бо заключается в едином - в Мире, в Природе всевечной. Стало быть, раз уж тут на Земле поместили нас боги, надобно дарованное и всякое природное на ней беречь.В чём неправедно знание наше? - Говорят, человеков закладывали прежде в требы. - Испуганно говорила Ляля и глаза её становились круглы, как монетки. - Было се. Но в те времена, когда верили что едина душа , счастие обретшая на небесях,спасет от погибели целый город. То давно было, во времена оные. А крисьяне - сколь народу погубили… ты не знаешь…То невемо тебе, а я всё поминаю. При моей младости, как волхва, або вещунью споймают, запрут в евоной - же избе , да и жгут. Сколько народу потом мёрло без их помощи, без Знания вещего… Эх, в злате, да серебре не знают меры оне, не знают меры и в одеждах дорогих, а мы, невегласи, ни бедности, ни богатства не ведаем. Живём да имаем лишь, что нужно нам. - Пошто же говорят, будто плохо живём…веру, пошто, менять нам хочут? - Млада ты моя неразумная! Вера - суть людской дух. Сломишь веру - сломишь и дух. Что за князь, да осударь, хочет гордого духом слугу имать? Тогда он не отдаст ему оброк, да не принесёт в храм жертвования. А люд слабый, богобоязненный - всё сам отдаст, ибо запуган многими грехами потусветными. Горды мы, только тем, что при нас, что человеками родились, что глядим на мир открыто и ясно, что знания храним. Гость пришёл - будь дружествен. И накормим , и напоим. Не было врагов у нас, покуда, с мечами не пришли иноземцы. Говорят оне, де, родились мы во грехе, рабы мы божские, а не дети его. Боись бога, а уж после - люби. Много ты полюбишь, сперва боясь…В ихней вере всё про боль, да про страду, да про то, что всё человеческое - суть диавольское. Поклоняются костям, почитая их святыми…Малоумных, да убогих в помощь зовут, молят их…Что будет с тем народом, что дуракам кланяется, откуда возьмётся в том народе сила и разум, да гордость, да довольство, коли они моляться над костями ? А нас сильнее Боги создали. В нашей вере - свет да радость. Есть правда и Чернобог у нас, да он не злобен, он суть - чёрен, бишь, оборотен радости - грусти предан, печали служитель. И снова вопрошала Ляля пытливо. - Отколь мудрость у человеков? От богов? - Учат нас черноризцы чрез боль, чрез мученичество телесно, бо тако мы познаем свет истинный. А наша истина одна - дай Земле корма, одарит ответно, дай скотине отношения доброго - вот уж и поросль пошла. Наги мы на свет родимся , и наги в кущах Вирийских предстаём, но по жертве и награда... - Учат оне, что соблазно житие наше. - Скажу тебе Ляля я одно, и поди. - Разгневалась баушка на Лялины пытания.- Соблазн еси там, где запреты. В их вере - суть одне запреты, потому и рождает их вера одне соблазны. А чем более соблазнов - там и пустота духовная, и сирость невежества, и страхи, и вожделения телесныя нам нетребные. После тех словес, пошла Ляля на гуляние весеннее... Пришёл травень – мур месяц, а с травнем и Всходы, и Родоница, и Земля - именинница, праздники все любимые. Так уж рассудила Лялина Доля, и повела её по путине тяжкой, да путаной. В Люборах в ту весну порушили все чуры , что стояли кругом ополья, вдоль леса. Там луг был, нетолока широкая, травами богатая. Стояли там они. А кто - то пришёл , да сломал их, к коням привязавши, вытяг, да пустил по реке. Они, как раз пристали к брегу недально от Ясвета, где молодёжь из Ратиборов Живу чествовала. Сидели девицы в один вечер, спевали, вдруг глядят - плывут по реке деревянные столпы. Бороздят черные воды бурунцами малыми, словно несёт их скорое теченье супротивно силе своей. - Глядите - ко, что водица вскипает, словно плывут к нам лодии! - Вскрикнула Соня, первая увидевши, вскочила, поновенку одёрнула, отряхнула семечки с подолов. Побежали к воде несколько парней, да достали их, кинувшись в волны холодные, да обвязавши поясами чёрные, замшелые и скользкие столпы. Было их пять числом. Обобрали лататью водяную с них, глядят - чуры. - На беду…- Сказал Ярослав тогда. - Ждите бед, ребятушки. Что там говорить, все чуть не заплакали,да пошли по домам, смурые.. И порешили парни, крисьян не пускать в лес ни единого, и к селу ближе. - Как увидите, разите их. Пущай не ходют, где не надо. А мы пойдём, да поставим новую капь. Они выгорнят, а мы поставим. И так будет, покамест, мы тут живём. - Сказал тогда Ярослав сильно злой на крисьянские дела. Все так и решили. С тех пор кругом Ратиборов ходили дозорные люди, и никого не пускали к пожогам подходить. Праздник. Вот и Земля цвесть начала обавной, да свежей зеленью, которая бывает лишь в священный травень. Тепло было. У подножия Ясвета, на угорье, развели костёр ночью. Справляли Матери - Земли именины. В тот день никто на земле не работал, мотыгами её не торкал, лопатами не взрезал. Отдыхала она перед страдным летом. Ляля ещё с утра, пошла, на четыре стороны рассеяла зёрна, с заговорами, на восемь ветров пустила шепты молельные,и , с ног босых обравши землю влажную, спрятала её в красный кут в доме. А вечером, облачась в сорочицу новую, да червчатую верхницу расшитую одев, пошла разубранная на угорье, с полотенцами, украшать Землю в свой день святой. Вперёд Рута с Годиславою убежали. Тяжелили шею Лялину перловые пронизки, а с венца бисерные рясны спускались до плеч. Вечор, на зачине, пели девки Земле славления, просили прощения у благодатной, что били её, да резали, да брали с неё дары, покрывая её полотенцами нарядными, ставили пироги, меды в корчагах, да молоко скислое на широкую краду. А Хортивой уж пивом её напоил, да накормил Землю зерном. После пир был, а как стемнело, кто куда разбрёлся. Взяли, и Соню от Ляли увели, и Руту с Годиславой. Все бабы по домам пошли, а Хортивой с Самохой сидели подле крады, и с ними мужи почтенные - Буней, Будара, да Божен. Белели их рубахи в сумеречном свете, красно - рыжими лентами отблески костра пылали перед их величественным кругом. Затеяли молодые игрища, стали бегать, да резвится. Кто - то рыб пёк на ветках, а кто не побоялся, пойдя к берегу, в водах речных омывался, принимая благодать живоносных истоков. Скушно Ляле было середь веселия всеобщего. Пошла она в заводь, где купальница цвела цветом половым. Тихо там было. Стелился низко дым кострищ душистых. Вдали кричала птица выпь, словно в воду дула, никто не видывал её, а детей малых пугали ею, будто то Поддонный Владыко созывает дщерей своих русалок на пир весенний. Ноне Ляля омыться не решилась в светлых струях Сема - реки. Встала возле берега, поодаль ото всех, где тишь была. Плеском лишь рыба баловалась, рябя глянцевитой водою. Месяц чуть светил бледно, да холодно. Стояла Ляля одна, да вдруг ей так петь захотелось, жалобное. Затянула она песню старую, слышанную ещё от прабабки. Голос её серебристый колокольцами дрожал, зойными отзвуками над водою плыл ручьисто. Окончила петь, подошла к воде, набрала в десницу, омыла лик пылающий. Вдруг, слышит голос чей - то мужеский, из камышиных зарослей густых…с супротивного берега… - Не утопни, краса, вязко у берегов… Так она ,сперва, испугалась шороха незнаемого, а после улыбнулась, узнав. Отошла далее, черевики о траву отёрла. - А что вещаешь из темна…Подходи ближе, кто ты - разумею. Раздался слабый плеск воды, и Ляля изнутри вся похолодела…Не тот ли это опять парень,и за что-же, их так часто сводит Доля? Холодная вода раздалась у вязкого ещё, необкупанного берега, только изредка опушённого стрельчатыми листьями молодого рогоза, и Ляля увидела, как выбирается из реки тот самый, стройный паря, без рубахи, в портах подкоченных, стряхивая с коротких волос водяную пыль.Так хорош он ей показался! - И я разумею кто ты.- Сказал он глубоким красивым голосом, подходя ближе.- Хотя и май, а по стану ладному признал тебя издали. Тебя в городе видал я . С ведрами по льду каталась.А коника моего так и не вернула… Засмеялась Ляля. Оправила верхницу из тонкого сукна.Прозябла она у воды.Тихо зазвенели, возле чела её, тонкие рясны, спадающие на грудь. Засмеялся и он. Подошёл ближе к ней. Не так - то высок, росту среднего. Волосы тёмные, и бороды ещё нету, как у ратиборичей, где совсем парни голили бороды, как и мужики, по обычаю. Только длинные усы оставляли… И голос такой приятный, вкрадчивый. Немало видать, девьих сердец порушил этот… - Хороша же память. Конь твой ходит под братцем моим - у него и спрашивай… Памятлив ты изрядно. А вот, как звать - то тебя? - спросила она, приметив, что он продрог от холодной воды. - Санькой звать, сын Кирилов. А прозвище моё - Жула. - Летаешь, знать высоко…Жула. А почто бороду голишь? - Да не растёт , покамест…А летаю…Не так - то и высоко, а к тебе – тко, не ждал, не гадал, а прилетел. Знать, высоко летел, коль тебя доглядел. - Высоко летишь, на свинью сядешь. - Ляля молвила, да от вод отошла в тень, чтобы шмыгнуть в лесную темь. Вроде, обидели его слова Лялины, да он не прочь ответить был - но смолк. - Что ходишь тут… Разве не знаешь, что туточки ходить неможно вам? - спросила она его. Удивился Жула. - Кому это – вам?… А ты чья вот? Так и захолонуло девье сердце. - Да давно ли тут ты, Жула? - С дрожью в голосе спросила. - Аль не поминаешь, и зимою меня видала? Скоро уж год я тут. По зодчей нужде. Ляля смекнула, и решила, что Жула- черноризец. - Какой - то ты странной, паря, иди - ко путем своим, а я своим пойду.- Внезапно сказала она , да стала уходить резво по травам росным. - Постой…ладо. Я так, пошутковал маленько…Скажи, где живёшь ты…В лесу, в Рахово, што одна тут, с кем? Остановилась Ляля, бо встал он ей поперёк дороги, грудью своей, заслоняя путь. Разглядела она его лицо, посветлевшее, как только месяц вышел из-за тучи. - Небось любушка тебя ждёт дома, а ты тут на меня загляделся…- Сказала Ляля с чуть приметной укоризною. - Нет…ни любушка, ни матушка не ждут меня. Да и ты вся узорочьем украшена - коего парня ты невеста рукодельная? Где живёшь? С кем? - Я в лесе живу. Невегласи. Дай пройтить- то! Так опешил Жула, что не нашёл чего молвить. Чуть слышно сказал: - А что есть вы…нешто правда…Я ещё с вечера, глянул - кострами пахнет, пошёл вдоль брега, продрался сквозь камыш - то,чуть в топь не залез… Но что тут вы…Слыхал, что люборчане справляют тайно праздники сотоньинские, но что и ты тут меж них… - Праздник справляем – то есть так. Игрища у нас там. А теперя - иди. - Какой то праздник ноне…Страстная пятница на носу! - Наша пятница - суть иная. - И во храм не ходите? - Не ходим. Дом богов наших кругом нас. Боги кругом - им дом не надобен. - Да как же вас отцы святые ишо терпят в столь близком сидении рядом с ными! Разозлилась на него Ляля. - А ты поди, да расскажи им всё. Авось тебя послушают, придут, попалят нас. Глянул Жула грозно. - За кого ты меня примаешь…за татарина черноротого? Разглядела тут Ляля его черты. Ожили они из её памяти, где хранились с обожанием неизменным. Вот они, длинные глаза, блестящие сталью, губы, капризные и мягкие, как у девицы. И брови, вскинутые с недовольства. - Ты не боишься меня вовсе? А я ведь мог бы…- Тихо продолжил он. - Да и я чуть свистну, братец мой тебя стрелою певучей пронижет наскрозь. - И я не боюся, ибо знаю, что ты того не содеешь. - А почём знаешь? - Вижу. – Умолк Жула ненадолго, ближе подходя. - Я поминал про тебя всё время то прошедшее. Красу твою ненаглядную воскрешал поминутно. Вот как звать тебя и по сию пору не знаю…хоть и говорим мы ужо долго. - Имя моё не скажу. Зовут Лялей. При таких как ты - крисьянах, Марьей кличут. Княжна я. Отец мой – Борис Хортивой Всеславич. А брат мой княжич. - А сами себе вы княжите? - засмеялся Санька обидно. - А, тебе смешно всё! Ну что ж, пойду, коли, на глум тебя разбирает. - Нет.- Вскрикнул Жула. - Трудно верить тебе! - Я не неволю. - Но сладки твои речи мне… - А тебя неможно слушать. Поди. Не бывать нам дружками. - Пошто? Запечаловалась Ляля, решила признаться без стыда. - И я про тебя поминала , да горе нам, увы нам…хоть Доля моя и твоя захотела стречи нашей , а видно, напрасно мы здесь повидались. Нет мне в твоём житии местечка, а тебе в моём нет. А теперя , поди. Да надеюсь на розум твой, что не скажешь. Сразу я поняла се, что не скажешь про нас…Любезна тебе я…Приятна… - Вельми. Грустно стало ему. Стоит пред ним девка молодая, густокосая, с венчиком на челе высоком, в рубахе шитой искусно фигурами, в наузах языческих, да в оберегах многих. А на пояске висит гребешок, да ложка. - Не видел таких, как ты, а одно уразумел - и не увижу боле. Знаю, что Господь нас тут столкнул, знать, хочет он того. Пущай я верою христианской крещён и лучше бы нам разойтись… Но чую, что не могу я так отпустить тебя. И не помеха вера наша. Хотел я постником стать, а не смог.- Начал Санька.- Пришёл я сюда, кострища увидев издалёка, подумал я , что… кто же здеся творит пляски в кануне страстной пятницы… да ошибся, невегласи вы…Величаете идолов. Что-ж, то и величайте… Услышала Ляля, что идут в камыши девицы и паре. - Поди отсюдова до дома своего. Не то пропадёшь. Беги, не то тебя наши споймают, да в речке утопят. - Не боязлив я. Да не гляди, что не дебелый телом - постую. Сила есть во мне… Когда увижу тебя, ладо?… Недолго смекала Ляля и сказала кратко. - В Русальи, в четверок, придут сюда купаться ночью, а я плыть от ных буду…Жди на островочке, вон там, среди реки. Прощай. И побежала к своим, косою мотнув. А скоро утро настало, священные костры погасли… Храм. - С огнём играешь, дево…- Всё, что рассказала Ляля, встревожило баушку Чеславу немало. - Да ,но одно меж нами препятствие - вера наша. И более ничего! – Уверяла жарко княжна. - Нет, Ляля.Вера , да и бытие ваше совсем розное. Евоно бытие - служка церковный, а твое – потворница, невегласи.В его миру тебе путь един - на костёр жаркий.Али, ежли примешь веру его, так будешь никем и ничем в его доме. Будешь бита и бессловесна, и самые твои дети будут тебя обижать. И не будешь ты ни есть, ни брать полотно без позволения, не будешь ты хозяйкою, потому что в его миру один хозяин в доме - муж, а жонка , всё равно что зверина дворовая, в его полном распоряжении. Да что я тебе говорю - поспрошай у баб, что из Любор сбежали к нам - отчего они убежали? У них так заведено попами - бить жену, и это добро, а не бить- дурно. Одна и ему дорога к тебе - от своих уйти к нам, да ежели сочтёт род наш, наречение дать иму, да принять к себе. Инако - дела не будет. Но того он сам желать должон. - А как не пожелает…Тогда то?…- Спрашиваля Ляля. - Тогда пущай забудет тебя и всё, что видел. Да он и так забудет… До Русалий время много. - Как же! Не забыл ведь с самой зимы…Помнил меня. - Всхлипнула Ляля и отёрла, внезапно выступившие слёзы, расшитым запястьем рукава. - Кады парню охота девку пощупать, он всё, что хошь вспомнит. Помрачнела Ляля. Надула губки. - Ты мне не говори таковое. - А что тут такого-то… Всё человечье… Живое. Пошла Ляля на огороды. Сама садила капусту, да моркву, матке спомогала, а всё улыбалась. С тех пор она всякий час улыбалась, что ни делая. Пришёл Ярослав в кут бабий, недобрый такой, в заботе. Глянул исподлобья зорко, будто старую наскрозь проглядев. Схватился обеими руками за пояс, стоит, ногу отставил и сверлит взором. - Пошто Ляля к тебе бегает, баушка, али какую тайну сердешную имает? - А тебя что, стали девьи думки мучать? - Мне они не нужны, думки ихневые, мне бы, чтобы роду не было вреда. Коли она полюбит кого, да убежит с ним, с того будет вред нам. Ляля знания хранит вещие и сама себе не принадлежит. Она суть роду нашему принадлежит и должен я знать, что у ней в голове такого нужного и ненужного есть. Вредное - сам выбью, а полезное пущай остаётся. Тут не на голиках бой, а на мечах будет. Говорят девки, что баяла с кем-то в камыше она. А с кем? С нашим ли, с чужаком ли? Кто был там с ней? - Про что не знаю, про то не ведаю, княжич. А Ляля по- девичьи всё вызнаёт у меня, как дом вести, как страву изготовить. - Про то пущай у матки спросит. Неча к тебе ходить, не то ты её понаучаешь! Ох и обозлилась Чеслава на него крепко. Ведь же при ней ещё в рубашонке без портов бегал,а ноне, как порты одел, так и стал разговорчив! - А ну, иди, орясина, отседова, не то щас втяну дрыном по заднице - то…- Так он её разозлил.- Я не погляжу что ты роду княжского, тотчас порты спущу, да отхожу лозиною. Засмеялся Ярослав и убёг из избы, обратно на пашню,бороновать. Эх, молодые…Хотел он пойти до Ляли, да не пошёл, одумался. У него и своих забот полно – ть, к севу готовились рала, да сошки точили, пожоги орать. На работах таких пребывая, окреп княжич телом, осьмнадцать лет минуло ему. Стал он, словно муж младой, вились его кудри золочёные, вдоль лба тесьмою схваченные. Все девки охали - как шёл по уличке. Особливо Соня. - Хорош, Лялька у тебе братец. Прямо сладкий, так бы ужо и съела его. - Говорила, смеясь и скаля свои красивые мелкие зубки. - Чего робеешь, поди да съешь, али ждёшь когда другая его сожрёт? - Отвечала Ляля шутя. - А что, глядит на девок? На других то? Или только на меня? - Да какие ему девки…То на лопате прыгает, землю роет, то пожоги опахивает, да строгает всякую дребедень. Одно доброе дело - чуров сделал в дождь, из ёлки выстругал. - Добрый он, сильнай. - Вздыхает Соня, закатывая глаза… - Вот же, Соня, и взяло же тебя на этого Ярослава… - Вскрикивала Ляля, серчая и дивуясь на то, что за еёным братцем всерьёз девицы доглядывают. Свои забавы у девок были. Все Русалий ждали. Любили этот праздник красивый, да мудрёный. Прямо девицы ратиборовские, а их, немужатых, десятеро было в возрасте, чуть не дралися, кого старшой Русалкою рядить. И всё выходило, что Лялю рядили. И в Лельник её рядили Лелей, сажали на дерновую скамью, песни ей пели,и в Русальи Русалкою убирали. Но в этот год Лелей была Рута,она по возрасту вышла. Руте пятнадцать стукнуло, а Годиславе семнадцать, Ляле выходило, как Ярославу - были они двойнята. Рута пришла как - то злая к Ляле в горенку. Села подле неё. - Чего злишься, сестра? - Ляля вопрошала, от просветца отойдя. Глянула рыжая Рута на Лялю злобливо, да обиженно. Вон, дылда вымахала, длинная, худая. - Тут Кочет полюбил меня, а поять меня не может. Ты мешаешь. - А пошто так, разве я чем могу помешать? - Да, никого разуть не хочешь, а матка ждёт, что полюбишь кого, так и отдадут, сперва тебя. - А сперва тебя Годиславу, ты ещё маленькая. - С Годиславою мы сами решим, а ты вот… - А я пока под повой не собираюсь. Я старшая, и сама выбирать вольна. Зарыдала тут Рута пуще, затопотала, да и убежала матке жалиться, за что и сидела с чесалом на дворе, до вечерней зори, за разговоры глупые. Так Бабура наказала. Русальи правят в месяц изок. Однако, до Русалий не могла терпеть княжна. Так уж хотелось ей видеть своего разлюбезного. На земле много работ в эти дни, травы ишо не густо всходят, но репу бабы посадили и моркву посеяли. День был в разгаре, и через все Ратиборы прибежала княжна к дружке. Постучала в ворота, вышла Соня, отряхая ноги от комьев земляных - на огороде была. - Чего ты…- Спросила. - Пойдём. В Люборы со мною, самой - то боязно. Чутки не поперхнулась Соня. - Да ты княжна и вовсе глузд потеряла…Чего он те сдался? Вон, Глебушка по тебе сохнет, буйна головушка, вон Рагоза, чамар беспутный, хмельным усердствует, про тебя - тко всё стал таким. - Не пойдёшь… Сама пойду. Ну, и ладно. Собралась было уйти. - Не, я с тобою. Обожди, оденуся, да платочки возьму нам, да наузы - то поснимай…-Передумала Соня. Скучно ей было сидеть в Ратиборах. - Нет.- Сказала Ляля, хватаясь за наузы. - Неможно. Прикрою их. Одели они платы. Оставили при последнем дереве, на выходе из леса, большой черпачок с молоком, да витушку, на удобрение Хозяина Лесного. Пошли чрез лес, болотом прошли долгим, через которое к боричам не было пешего подходу от жилой стороны. Не вымочив черевики в болотной воде, Ляля с Сонею прошли по гиблой гати, будто по мощеной дороге. А идти им было не особо далеко, хоть путалась тропка в непроходимом буреломе, а боровой хмель густо сплетал свои зелёные верви, не пуская вперёд. Для Ляли и её родовичей было и древо свято, и травинка. И воды бурнокипящие - кровь Земли. Всё свято, что на земле есть. Шли они и дивовались красоте и силе леса, который столько раз уже видели, к которому сердцами прикипели. - Иди опричь меня…Не то потеряемся, заблукаем…- Шептала Ляля дружке. Вышли вскоре к берегу Сема, где лежали в зарослях тростника узкие долблёные лодочки.Ляля отвязала лодку, на которой Ярослав ходил ставить сеть и легко впрыгнула на самый конец тупой кормы с узким веслом в руках. Соня села на устланное соломой донце и они резво стали пересекать медленную реку, прозрачную воду Серебряного брода с чёрными шипами колов вбитых в донный волнистый песок. На стороне Любор берег стелился широкой ровной долинкой,сенокосными лужками, кое-где опушёнными молодым березняком и осинником, а слева темнел ельник, тянущийся до самого Рахово, до засек. Через кузню мимо прошли девицы, избы курные, которых в Люборах было множество, все низкие, под болотным камышом, очеретенные. Да пришли прямо к храму новому. Хорош был новый храм в селище Люборы. Свежим деревом светился желто, прямясь ровным станом. По низу его выложен был широкой полосою бел камень, выведены крыльца, а верх так украсен был деревянной резьбою и переходами! Деревянная глава - луковка , была ещё только собрана из тонко вырубленных осиновых лемешек, а вокруг, на тонких тесовых круглых башенках были устроены каркасы для ещё четырёх. Село было долгое. Люда сюда много пришло.вот и понадобился храм, кроме той, что была - малой церковки, приземистой и тёмной. В пять концов расходились Люборы, прирастая хуторами. В середине его прежде было капище, после ставили столп на Маслену, а теперь вот и храм выстроили- добротно сложили его вполовину из белого камня, вполовину из могучих сосен, истекающих на жаре душной смолой… Никого в тот час не было видно, все в огорожах своих сеяли, а кто и бороновал посев. Подошли девки к церковине - сидит только дед на порожке новом, из белого камня выведенном. Весь бородою зарос густопсовой. А на самом коньке, на кровле, мудрёно выломанной, вот и сам Жула, топор - то положил на колено, закатил порты, ногами болтает, да глядит вниз на Лялю, подмигивает. Делает вид, что не удивился. Одела Ляля рубаху синюю с травками шитыми голубо, ленту вынизанную перлом, почёлок, по волосам завязала, а Соня и вовсе не нарядилась. Стоят девицы, оглядываются, понёвы теребят от волнения. Жула , видать ,ещё издалёка их приметил. А дед, как они подошли, ажно вскочил. И Ляля своего любезного заметила, покраснела, чело в ширинку, шиту – брану, спрятала,от великого смущения. Жуле, ширинку ту принесла, на память отдать. Дед им тут и говорит: - Чаво вам, млады…Аль поглядеть пришли? Чьий то будете вы…Не знаю вас. Чаво у вас узолья - то на грудях, али не знаете, что се запретно? Суеверные что ль? А сам глядит, недобро так, а Соня возьми, да и ляпни, злобно глянув деду под дремучие брови: - Веруем мы не всуе. Пришли мы поглядеть на вашу домовину, да видим, что ненашенского бога вы тут славите…А нашим - то богам дом не нужен – опричь каждого они. Покраснел дед от гневу. Видать, уразумел он, кто перед ним. - Некрещены! Не всех вас видать перебили посадские! Идолаторки проклятые во храм божий явилися! Да бежать по селу и голосить принялся. - Бежим подруженька, Лялюшка! Схватют, каменьями побьют! - вскричала Соня, белея с лица. - Никуда не побегу. Пришла к нему, так и хочу вот его тотчас же. А ты не трусь, с нами боги. - Ответила Ляля, беря за руку Соню и крепко пережав её пальцы. Тут Жула с кровли стал слезать, по потокам, соскочил на гульбище, слетел на крылечко раскидистое, да схватил девок, и в хоромину втащил за пясти, да запихал за узорочные врата, в задний придел. Притулил их до стенки, а сам цыкнув на них, вышел наружу. Слышала Ляля, как сбежались мужики, человек пять, да вернулся с ними дед, да кричали возле храма. - Дед, коли рехнулся, так помалкивай, дурень старый, не то и с паперти прогонят…Смущаешь тут народ. Вишь, приснул тут на солнце, так померещились иму девки. Видать, ещё не так ты немощен, раз тебе девки перед глазами мелтешат.- Стал говорить Жула скоро. Засмеялись мужики, обругали деда, по чём свет, да разошлись. Поверили Жуле, видать. - Вишь, Соня, каков он то, - говорила Ляля,от гордости плача, а более - от страху. - Не пойду более с тобою дурища , пущай меня хоть в костёр кинут, не пойду…- Завыла тихонько Соня. Видно, обиделся старый, да уковылял прочь в поросль краснотала, что раскинулась недалеко. Вошёл Жула в храм. Никого не было,окромя него.В только что обмазанном и побеленном, пустом храме, гулко разносился каждый звук. Подошёл он к девкам, которые спрятались в уголку, да дрожали со страху. Замоталась Соня, со стыдобищи такой, в плат узорный, синий, Лялин, с просветами алыми. Присел рядом с ними Санька. Сперва молчал , а после заговорил стыдно. - А , коли б вас прибили? Вот, поехал бы я с мужиками, за зодом в лог, и всё бы, вас бы туточки прямо бы и - того, порешили. А теперь…невегласи вы мои… Видно было в полумраке, как Ляля алеет, делается рудой прямо. - Теперича , сидите тут, да ждите, покуда мужики наши зод привезут, да потемнеет. Инако, я вас не выведу. Сюда никто не придет, да всё ж тихо сидите. Найдут вас - не сносить нам голов. - Поесть нам принеси, чего ни то…- Попросила Соня. - А ты особо, сиди , да молчи.- Разозлился Жула, тайком поглядев на лукавые Лялины глаза.- Не отперла бы ты свой роток, дак всё было бы тихо. А так - ждите вечора. Проведу вас до домов ваших. Ушёл, да вернулся чрез миг. - Не черноризец я. Я здесь споручник, да трудник, нет у меня надёжной веры. Сидели так девки дотемна. Приехали мужики, зод выгортали на дворе с воза. Долго трапезничали после, на паперти прямо сидючи, а княжна всё улыбалась: - Он смелый, он сильный… - А ты глупа, нечего нам было итить сюда. Теперь узнают наши, так заругают, не пустят вовсе никуда. И не улыбайся ты так дурно…Неча рот растягивать без толку. - Ругалась Соня тихо. - Не твоя бы блажь, сидели бы чичас песни спевали в избе. А через тебя вся охота отпала, ко всякой радости. - Не бранись, друженька…Вот влюбишься, как я ,тогда поймёшь меня. - Помилуют да меня боги тёмные,светлые, земные, небесные, да поднебесные. Чтобы я за мужиком бегала - ещё чего! Стемнело. Заперли двери хоромины, привалили снаружи дрынами сосновыми. Стихло всё кругом. - До ночи сидеть тут будем. Я уж бы и поела…То ты любом сыта, а я то исть хочу. - ворчала всё Соня. Чуть скрипнули тесовые двери, увидели они Саньку. Тихо он подошёл к ним, сказал шёпотом за ним следовать. Вышли тихенько, да задами огородными, по берегу селища дошли до реки. - Поплывём. До Ясвета вас довезу. Нашли припрятанную под берегом лодочку, Жула посадил на солому девок, дал им из - за пазухи по прянику. - Вот вам. За глупость вашу надобно было уморить вас, дур, а я ишо жалею. Плыли они долго, ветер поднялся, и мешали волны, пытающиеся переплескивать через край. Вышел месяц, да блистал дорожкой по зыбкой воде, плескало весло, а княжна сидела насупротив Жулы , да всё глядела на него, не отрываясь, а он на неё. Легли широкие тени под виями его, и не видно было очей стальных, да острых взорами своими. Покрывал его плащ, шерстяной, мягенький, да отдал после он его Ляле, чтобы укрылась. Ещё зябко было. - Куды везёшь нас, может, попам отдашь?…- Баяла Соня. - Тебя может и отдам. Сразу воеводе. На что ты мне – злоязыка, да ворчлива…Ты, труха трусливая, ярко гореть будешь. Фыркнула Соня со злости,а Ляля, так ни слова и не сказала, покуда не причалили, где витые корни дубовые мокли спускаясь, к самой воде Пристали к стороне, где камыш густо рос. Взял Санька княжну на руки, снёс на брег. - А ты, окалина, сама сойдёшь. - Сказал Соне. А она чуть на землю ступила, сразу убегла домой. Поставил Жула Лялю на ноги чуть подале, через болотце пронеся. - Что ж ты, ладо, так не боишься, разве я достоин твоево несусветного бесстрашия? - Спросил, ручку белу пожимая. - Ничего не страшно мне, когда ты со мною. А то, что пришла к тебе, то гордыне моей только вред. Потеряла я гордость девью, когда тебя увидела. - На что говоришь ты мне это…А, коли я забавляюсь тобою? Пошто так веришь безусловно? - Люб ты мне, вот и верю тебе. Инако не могу. Улыбнулся в темноте Санька. Старше он выглядел в темноте, волосы его вились слабо, да блестели длинные очи в свете месяца. - Неужто до Русались не дождёмся?…- Шепнул, прижав к груди княжну , да жаром её обдав. А после отпустил. - Невозможно то…Дойдёшь ли до дому, или провести? Недально ведь… - Недально. Сама дойду. Через болото итить, обратно и завязнешь. Не найдёшь дороги. - Поди уж, не то…Пора мне. Утро скоро.Позволь лодочку взять? Поцеловал её в голову, над почёлком, прыгнул в лодию…Ляля махнула рукой, позволяя, и Санька, с сожалением, оттолкнулся от отмели, и, вскоре, пропал в темноте. Лишь волны закурчавились коловратно вертясь - Не приходи, ладо, за тебя пекуся, не тревожь сердце мое… Ожидай, любезная, уж скоро Русальи. Услышала она его голос, далёкий, уносимый ветром.. - Мало мне памяти о тебе, мало мне тебя…Скажи ещё…- Ответила,заплакав от внезапной радости и умиротворения. - Не учен я складно говорить…Прости…Поди , ладо, комары заедят ручки твои нежные… И растворился даже звук. Русальи. Может, Соня и глупенькая была, да не сказала никому про их с Лялей приключение. Знала, что ежели, поведает кому о том - запретят им рядиться, да в Русальи по полям играть. Однако, уподозрил Ярослав, что скрывает Ляля, что – то, важное от него. Приказал он Годиславе ходить за нею, как хвост за собакой,матке – то, княжна не открывалась, а с батькой зачастила вдруг в низину ходить, где было капище устроено, и выспрашивала всё отца своего про то, как бы ей яснее судьбу свою грядущую узнать… Там они и требы клали о всходах, о дождях, о вёдре, там ей батюшка и запретил про судьбу гадать Утрами выгоняли скотинку на сочные поляны. Вдали, над рекою, ещё в дымно - туманном облачке, покоилась гора Ясвет. От всех спасал боричей Ясвет, прикрывая громадным полукружием, да рощами густыми, да страхами людскими. Верили в народе, что Ясвет прежде был бером - медведем, который тура Волосова задрал, когда тот спустился с небесных высот воды из реки попить, и обратил того злого бера, Змий Волос, в косматую гору, что так и лежит , вечно не дотягиваяся до вод, отделяя собою край полей, где стоял посад да многие веси, и селища, да край леса дремучего, да тёмного, где жили ратиборичи, сиречь лесные люди.Туда, на гору, любила приходить Ляля и с самого высокого дуба глядеть на холмистые просторы, на делёкую степь, на едва заметные раховские кресты монастыря.Как по противоположному берегу Инде проезжают сторожи-севрюки, как скачут молодые Стенкины товарищи-козаки, едущие из Любор с гуляний.Всё было видно. И так просилась её душа к Саньке, за реку… Так кончился травень - мур, пришёл изок, Русальи. В Русальи есть поверье такое, что все воды на свете белом, текущие из Нави, подземного обиталища, делаются священными и благодатными для людей. Хранят воды русалки, да берегини, да тьма с ними дев водяных, суть духов воды, числом несметным. И кто окунётся в струи речные или ручьи гремучие - того здравие целый год не оставит, того Яр - Купала наградит страстью к жизни. Воды в эти дни, а более в ночи, делается целебной и святой во всех колодезях, во всех источниках и реках. Посему и стар, и млад, приносят воде жертвы, окунаются в неё, да благодарят за живоносные дары. Бросают в речки венки девы, пускают по ним плошки с огоньками. Наряжаются реки. Называют ещё в народе это время Зелёными святками, а крисьяне празнуют Троицу. Люди, которых невегласи кличут, почитают свою Троицу. То бишь Волос, Перун да Даждьбог. Подле вод никто работать не смеет - гнева опасаясь хозяек их. И рыбиц никто не ловит, не мутя чистоту кристальных волн. Вода жизнь родила, посему к ней отношение должно быть благодарное, да трепетное. Кострища к вечеру разожгли парни по берегам Сема, а девки обрядились в нарядные рубахи. Поплели себе венки из трав душистых. А что молодым делать ещё, как не плясать, да не играть? Короток век наш, и скоро живём мы, и семена наши летят из крон наших, от корней наших. Поруби корни - и семена сгинут. До Клечального дня уж недолго, кумятся девки, берёзы завивают. Плетут Кострому из душистых травок. Шли Русальи. Бегали по бережку, тропки юдовские искали ночью, деревца молодых берёзок украшали лентами. Гоняли парни девок ветками рябиновыми - а на девках лишь узолья да веночки. Кой - кого и догоняли, и наполнялись травы изока месяца сладостными шептами, да тихими воздыханиями. Покуда кочеты не закричат, покуда роса не похолодеет, покуда небо сумерками не подёрнется. Самое весёлое время, когда не до прополотия, не до градарства , а мамки всё гонят на огорожи днём. А как ночь придет - пора гулянья, да недосыпу. Ходют бывает по Ратиборам девки, качаются, с бессонья, и парни так же. Сразу видно кто ночь гулял, а кто спал себе. В четверок Русалий - главный день. Святы воды и добры. В сей день славят Яра Летнего. Примают жертвы реки. Медлительно катится коло солнечное. Наступают дни зноя,да особого тепла, когда до того греется река, что даже старики закупываются,чая здоровья от прикосновения священных вод. После захода, когда закатил Дажьбог колесницу свою за облачные горы, нарядили Лялю русалкой. Рукава до полу распустили, запястья отвязав. Косу развили до колен. Вышли на луг, где ярко Месяц сиял светозарный из - за туч рунных. Крутится Ляля в белом месячном свете скоро - скоро, машет рукавами, словно белая птица. А вот и Соня подходит, машет долгорукавкой, пляшет,крутясь истово. Бросили им кострому – куколку в руки, да в пляске неистовой разодрали девки травяную кострику и раскидали кругом. А как уморилась Ляля плясать, так повалилася на травный ковёр. Подбежала Соня с ковшиком. - Дружка, отпей чуть, головушка небось закружилась. - Да уж кой год обещаю не плясать, больно уж закруживаюсь. Тяжко. - Сказала Ляля. - Распри сорочицу, дышать нечем. Пришли ближе и Рута с Годиславой, и Сонины сестринки, и парни. Глебушка с сопелкою, рядом сел с Лялей. Ляля уж поднялась, сорочицу сняла, осталась в одном пояске. - Ну что, теперь ловите меня, до Сема побегу. Там дом мой, отец мой Поддонный, сестры мои рукокрылые…навьи потворницы! - Крикнула, да как бегом припустит, все и за нею с воплями. Побежала княжна к реке , чрез густой повой цветущий , мягкий да теплотравный. Остановилась лишь среди лужка . Вдали едва - едва водица реки ночной окрашена светом звездчатым. Кричат в лесе белобрюхие совы, Ляля бежит, а следом с гиканьем , да дудением, да биением кудесным бегут ребяты. Подбежала к реке, к самому бережку, бросилась с кручи вниз по чертополохам, да лопухам. Хорошо бежать под полным Месяцем, светло, будто днем. Чудиться ей, будто сами собою ноги от земли отрываются, да воздух прозрачно проходит сквозь тело, будто сквозь кисею. Бус густой над рекою и не видно островка, но знает Ляля, что там он и ждёт , дрожат его руки и сердце заходится от ожидания… Прыгнула Ляля в воду, ожгла прохладцей её горячее тело вода. Но вскоре привыкла, и поплыла мерно, рассекая волны белыми плечами. До островка плыть недально и вот уж виднеется трепетное пламя, курящийся костерок среди реки, сквозь бус, над чёрной гладью слоящийся. Подплыла она к берегу, вступила на отмель песчаную. Струится водица с волос извилистых. Холодно ей стало. Идёт она и вдруг останавливается, слышно в темноте дыхание его тяжёлое, будто бежал. Вышел к ней, набросил плащ не неё, отряс волосы от капель тяжких. - Вот она я. Приплыла к тебе по реке…- Говорит Ляля шептом. Улыбается Санька, прижал её к себе, греет в объятии жарком, целует висок ей влажный. Говорит ей тихо на ушко. - Счастие в реке тонуло, да ко мне повернуло…Я его схватил да унёс, а оно чижало как воз…Руцы мне оттянуло, да щеком в мураву скользнуло…И осталося от него , всего чуть , да ничаго…Но мне и того немало, лишь бы и то не сбежало… Смеётся и Ляля от чувства сладостного, от спокойства, да тепла…Сели оне возле костерка. - Думал испугаешься, не решишься…- Говорит Жула. Сняла Ляля мокрый венок, отряхнула. Завернул Жула её в плащ с ног до головы. - Я не пуглива, да и что мене бояться? Я тут всё знаю, кажную тропку, кажную ложбинку…Раз - да и ускользну, как твоё счастие. - Нее… Я тебя теперя крепко держу. От меня не ускользнёшь. Даже не гляди ,что ты шутовка, а я смертный человек. Всякое чудо бывает. И с нами сбылось чудо. Так сидели рядом и грелись возле огня долго. Не знали с чего говорить. Потом только с мыслью Ляля собралась. Она отогрелась под тёплой шерстью плаща, перестала дрожать, и разглядывая Саньку, увидела на его левой щеке маленький красный шрам. - Это вот я не заметила…Откуда се?- Спросила Ляля. Жула смутился. - Однако, не спрашивала ты, что сама мне оставила вот тут…- Ответил Санька, отвернув ворот рубахи и показав пятнышко над ключицей.- Да и травка твоя меня чуть не сгубила в прошлое лето. Как мы больно с тобою сходились… Он вздохнул, и подкинув в костерок наломанных осиновых веток, глянул на Лялю, пытая, о чём она думает. Она виновато бегала глазами по его лицу, рукам, одежде, примечая всё, но не смея поглядеть на него теперь… - Неужто, так и дальше будет нам обоим больно?- Спросила она, наконец, завернувшись плотнее в плащ, и выпрастывая влажные волосы. Санька передёрнул плечами.И снова они смолкли, думая каждый о своём. - Не говорил ты мне ещё, кто ты есть, и отколь явился. Где род твой и не изгоили ль тебя? - Вдруг спросила Ляля. - Росту я будто бурьян, а ветром и сыт и пьян… - Да не глумися, говори правду. Санька придвинулся ближе к Ляле, но дотронуться до неё так и не решился.Он нашёл на земле какую-то былинку, и грыз её, рассказывая свою сказку. - А нет правды у меня. Хотел податься в монастырь, да так… Замучил батька вовсе, мол, будешь продолжать отческое дело. Отец мой боярин, под Белгородом мы жили, и невеста была…Была. - Тут он тяжко вздохнул. - Любил я её, но она меня обманула…А я взял, да и ушёл. Вот, по свету ношусь, аки цвет перелётный. Нет мне пристанища. Есть, правда, у меня в Люборах родич. Дядька - стрый родной. Да не заладилась с ним дружба. Мотался я по степи с бродниками, ходил на Дикое Поле, потом вот, как ты меня кольнула, пристал к мужикам зодчим, они резать по камню научили.А теперь у одного мниха выучился по богомазанью. Говорят мне, хорошо умею. Хвалят. Попам, да поповнам парсуны мажу. Позволяют стены расписывать. Я как надышусь баканом, так и радостно глазам на малеванье моё глянуть…Да и бабы так велегласно поют во храме… А то, что про житие прошлое вопрошаешь - не спрашивай. Нет у меня, почитай прошлого. Теперь только настоящее, да грядущее. А ты вот? Как живёте вы? Земли - тко ваши, чьи? Как вас тут в холопьё не взяли, как так, мужей ваших прежде, не прибрал князь в службу, супротив литвы воевать? - Да так…- Задумчиво сказала Ляля.- Знают, что мы есть, а не трогают покуда. Да и что – земля под нами ничейная, лес не нарезали никому ишо, по нему порубежье идёт. А мы это порубежье охраняем. Да и не мешаем никому, живём себе тихо. Есть свои ухожья у нас, свои пожоги в лесу, есть луга под Ясветом, куда никто не ходит. Люборчане про нас знают, но тут черноризцев мало, монастырь довольно далеко. Никто нас не берёт в холопы, а как тронут, так и мы тронем в ответ. - Боятся…А вот, как построют храм в Люборах, придут туда, в приделы хоромные, насельники. - Да. Истинно. Но всё же, не тронут. Вои у нас, будто тени, неслышно ходят, а бьют метко. Стрелы наши летучи, их - то бояться более всего. Мы живем, как деды завещали. Нам всего хватает. Но обидеть себя не дадим , и на чужих работать не станем. - Нешто не хочешь и ты жить лучше? - Нет. Лучше не значит, что правильно. - А как хочешь? - Я дочь божия…Как жить – незнаю. Живу, как жили все мои родовичи, допрежь меня. Ведёт меня моя Доля… - Нешто так весело жить? - А на что мне весело жить? Весёлость суть младости… Может, оно и невесело так вот жить, да ведь никто не сказал, что весело жить приятнее. Ещё невемо, кто умней живёт : тот, кто веселиться ото дня и бездельничает, а после болеет головою, да удами, про то веселие, али, кто трудится, да в усталости находит радость свою, а в отдохновении счастье своё. Неторопливо ночь следовала. Тихо гасли звезды. Журчала вода речная , островок огибая. Лягушки иной раз просыпались в зарослях, да вновь засыпали. - Я боле запомню этот квак лягушачий…- Сказала вдруг княжна, - Так уж они квакают мило… А ребята меня потеряли небось… Улыбнулся Жула. - Скажи, ладо, а хорошо ли жить, как ты? - спросил он, персты пуская под Лялины косы. - Незнаю… Пока не спробуешь, верно, не поймёшь. Трудно на себя княжеско корзно прикинуть, когда рождён ты под колодою…Благостно дышать мне,и свободно. И на том живу. Лишь бы не мешали люди, хотящие обычаи наши извести. Глядел на неё Санька и не верил ,что это с ним приключилось. Что вот она, рядом, что сидит с ним у костра, и говорит с ним. До чего же ясны её очи, до чего косы мягки…А персты, словно из камня выточены, так длинны и тонки. Глядит на неё, наглядеться не может. Не знал он, что девица так может себя с парнем вести- говорить складно и умно, не смущаясь, гордым взором блестя прямо в глаза ему, отвечать прямо всё, как есть, и не похожа она на девок других, которых держат отцы бояре до обрученья взаперти, никому не показывая. - Ты - моя…И столь важно мне, что нонче творится со мною …- Сказал он вдруг. Замолчала Ляля, глянула на него тревожно. - Не изменится моя радость при виде тебя, не устанут мои очи глядеть на тебя, а сердце не престанет сжиматься, думая о тебе…- Продолжил Санька. Встала Ляля. - Слова твои сладостны, как меды в борте. Да только вот , пока они в борте, и окружают их злой гуд пчельный, не усладиться ими. - Что ты разумеешь ,ладо? - То, что верю я в слова твои так, как ни во что…Потому, что люб ты мне. Пойдём сейчас со мною. - Сказала так, и за руку его повела. Пошли оне по островку, по старой тропинке,что терялася в перунице, да чернобыльнике, в бусе белом, что холодил ноги босые, и возвысился столп пред ними. А на столпе - Лада из дерева вырезанная искусно. - Гляди, свет мой, вот богиня моя. Дух её со мною везде, где б я ни была, где б корни не пускала. И не оставит она меня нигде. А ты , сперва, должен познать то, что я знаю. Как познаешь, то пойду за тобою. Того же ты хочешь? Прильнула к нему ласково, щекою к щеке. Однако, молчал Жула, а после сказал… - Я верю в бога,но вот только, пока не могу кланяться идолу… Засмеялась Ляля. - Никто не кланяется идолу, но лишь зная, что бог невидим, отображаем мы то, как видим его, как можем, высекаем мы представленье своё в камне и древе…Но, отнюдь, бог не живёт в ваших иконах, как не живёт ён и в идолах… Се ведь только памятник тому что он где - то рядом. Недально от нас. Так сказала ему Ляля, а Жула поднял её да понёс в темноту густотравную… Поход в Люборы. Утро раннее. Вышла Ляля на двор…Предчувствуется, что день будет знойным и душным, как банный дух. Роса ещё мерцает на траве, парни ушли ярь глядеть, девки доят, бранятся на коровок, а матка уж подоила - стоят кринки на порожке, а кошка кругом ходит, мявчит. Прошло от Русалий две седмицы. Вот уж улеглось всё в голове,а невмоготу Ляле думать о том, что Санька далеко. И дышать тягостно Ляле без Жулы, да терпит. Знает, что и он терпит, свидания ждёт. Пришла в кут, а баушка пироги ставит. Опара подходит, бьёт Ляля по опаре ладошками. - Вот и дождалися… Взяла тебя тоска любовна, да обаяние. Посылает Навь свои бреды по дух твой. Да ты не верь им, оне силы тёмные.- Успокаивает старая Чеслава. - Не могу. Так ни с кем больше не было. - Говорила Ляля. - Так все говорят. - Может, уйти к нему? - Вдруг молвит. - А уйди. Но , сперва, подумай. Молчит Ляля, думает, пересыпая муку с руки на руку, словно молится над ней. - Ну, надумала? - Надумала. - Уйдёшь ли? - Нет. - Ну , то ж. Погоди. Пущай он к тебе сам придет. - Он не придет. - Как захочет, так придет. Сватов зашлёт. А нет - неча с ним и якшаться, бросай без роздума. - Всё у вас просто. Вы, по старости, думаете, что нам младам легко с обаянием расстаться. А я не могу, и чую, что это на всю жисть взяло меня. И Глебушка, и Рагоза так не тревожили меня, хоть с ними я люба знала , и они по сию пору вздыхают по мне. - А у вас зато сложно… В младых годах всё непросто, покуда времечко есть. А вот как кончится оно, время - то ваше, локти - то покусаете. Всё будет просто, да невозможно уже. - Но мы столь с ним разны! - Ну что ж… Деревья в роще тоже разные, а как стволами свилися…И шум листвы их звуками богат, да весел. - То деревья…А мы - человеки. Что могла Чеслава на то сказать! - Знай, куколка, силу любовную, проверяют не по словесам пустым, а по делам. Что содеял он, чтобы ты его любовь признала? - Ничего сь. Хотя… да все так, глупость. Порешу так: захочет моя Доля, то мы и встренемся. Поправила, старая, плат, убрала мису с мукою на полики, да сказала: - Эх, не смей доверять Доле, да Судьбе своей. Судьба ткёт по твоим узорам своё полотно. Куда ты челнок повернёшь, там она и рисунок выведет. А ожидая - ничего не сотворишь. Надобно дело делать, а не словеса рассыпать, аки бусины. - Пойти ль к нему… А гордыня то! Стыдно. Таких словес смешно и слушать! - А кого - тко гордыня счастливым делает? Да ужо – рахает она бурно, но разве даёт счастие? Потупила Ляля очи. Ушла смурная. Долго баушка думала про то, что она сказала. Печально всё сие. Вечор сидел Хортивой с Бабурою за столом в избе. Ели тельное из рыбы, которую Яроха поймал в самом глубоком виру в реке, с кашей конопляной. Коноплю, да соль, покупали в Люборах. Там же и овец брали, для еды, для шерсти.Зато, в лесу меха добывали, и мёд, и меняли на необходимое. Порою, за мех, можно было у мастеров и кузнь заказать драгоценную. Сегодня же, привёз Глебушка от Милавы прошлогодней конопли мешок и поделился с Хортивоичами. Хороша была каша! Хортивоичи гостей на вечерю нынче не звали, и малолеток всех выгнали , сели старшие, начиная со старой Чеславы, до Ярослава. Решали всё, что с Лялей делать и ждать ли свадебника, осени, лишь бы она под повой пошла с Бунеем. Сидели за столом, тихо, по – очереди, за баушкой, беря ложки с кашей и тельным из широкого горшка. - А чичас, как разгуляется по лету, опосля будет брюхата… - Матка Бабура говорила, заедая кокуркой кашу.. Те перемены, что стали с Лялей, её волновали и тревожили только лишь тем, что она не знала, откуда ветер дует. - Да что там - не верю я в то, что Ляля такова…- Молвил в ответ ей Хортивой, складывая локти на стол и положив на руки голову в раздумье. - Коли до сиих пор не забрюхатила, сколько Русалий отгуляла - никто ей не воспрещал, и ходила с парнями холсты зорить, и с Сонею… - А Соня и не ходила с ней. - Тут Ярослав обиделся. - Говорят, что она залюбилась в хресьянина какого - то из Любор . Да бегает туды. - Ложкою кашу таща в рот, сказал. Не смогла баушка тут смолчать. - Брешут. А ты не слушай девьи разговоры досужие. - А что тут… Пущай любится, лишь бы не убегла с ним, - сказала Бабура. - А вот возьмёт, да и убежит, дождётесь. - Ярослав воскликнул. - И что? С ним будет, да польги не принесёт никому. - Нету в кресьянах правды. Они хотят чисто жить, а правда в том, что и так кругом чисто. Грязь внутри кажного - своя, и как он эту грязь смывает - молитвами ли, постом ли, добрыми ли, худыми делами - всё от человека исходит , от самого. Они хотят очистить души свои от греха - а ведь, сперва, надобно замазаться, чтобы очиститься - то. Вот оне и мажутся…- Вздохнул Хортивой. - Пущай любит, кого хочет, коли он придёт, да себя покажет, поглядим. Был справедлив Хортивой. Он был княжеского роду, но ещё в далёком прошлом, его дед, молодший по - рождению, после смерти отца ушёл в леса, чтоб в братской ненависти не быть убитым за княжеский стол. Был на груди Хортивоя шрам от боя с кресьянами , в юные годы полученный как памятка о том, что родная его земля давно уже под чуждой властью. Но так уж был он мудр, что не держал зла на других, помня, что все люди , и все правы по - своему. А кресьяне тоже правы своей правдой, и среди них, как и среди простых людей есть и истые , и ленивые. - А, коли нет? - Бабура спросила.- Не придёт за нашей девкой, не попросит о ней, а украдёт, да окруту справит…вдалеке от нас, по своей воле… - Тоже поглядим. Хочу узреть силу его, от веры откажется ли ради люба своего, да и что дороже ему? Ведь, ежели. так легко он откажется от веры, что ему не велит с невегласи сочитаться, рано ли, поздно ль - и от любови откажется. Ноне предаст веру свою, а завтрева предаст любовь свою. И что с того… способный на едино зло - способен на злы многие. - Если ж для него окажется лучше его вера, и он Лялю оставит? - Ярослав спросил. - Что… Глупый думает, что вера важна, однако, нет. Без неё можно жить. Плохонько, да можно. А вот без любови… Любовь рождает житие наше. Потому она главнее. Всякий, кто живёт без любви, есть человек неполный, недовольный и несчастный. Он может породить только зло в любых явленьях. И потому, порою черноризцы, любви человеческой не знаючи, наполняют людей злом своим. Они и жён по вере своей считают нечистыми, и называют их созданиями диавола…Что ж взять с тех, кто своих матерей стыдится по вине их, прекращает уважать жену и сестру… Такой народ на погибель обращён от самих - же себя. Они все не знают, что гибнут медленно, унижая в себе лучшие свои стремленья и желанья. Так за полночь разошлись. Была ночь тёмная, звездная. Стояли Чеслава с Бабурою ещё возле дому, слушали соловья на крылечке, а соловей так уж пел сладостно… - Он как поёт… Жалостно… Один потому что, а нашёл бы невесту себе, уж замолк бы. Потерял бы глас певчий свой в заботах о потомстве. - Говорила старая, коленцы слушая разливистые. - Да. Замолк бы. Когда мы свободны, хочется петь нам от тоски любовнай, а лишь люб получим, как замолкаем…Во младые - то годочки и с дуру петь охота… А ноне и с дуру себя не заставишь. - Тебе уж жалиться! - А что. Там тихо, где глубоко. Лишь мелководье струями шумит, на глубине - то , тишь. И лучше в тиши жить - не то неровен час - оглохнешь. Звень стояла в воздухе. Пели струны изоков малых. Квакши вопили на топях. Кутал бус - туман зябкие холмы над рекою, и неведомые птицы, глухо кричали из ночного камыша, хрустящего беспрестанно под веянием ветра. Поздно вечером уже, как полягали спать все домочадцы, одела княжна Ляля одежды тёмные - да пошла в Люборы тайно. Решила, до рассвету добратся туда. Шла по лесу одна, тихо хрускали ветки под копытцами еленей в чаще ходящих, да кабанчики иной раз, хрюча , тропу ей переходили в темноте густой. Шла Ляля почти наугад, ведь лес знаком был ей с детства, и всегда ходила она через него в ночи, когда распускается дивным цветом цвет купальский, да горят над болотами блудячие огонёчки. Лодка неслышно проскользила по реке, и, вот, уж и Люборы близко, псы лают. Ускорила Ляля шаг, вышла на долинку, где начинались огороды. Улицы безлюдные, добежала скоро до храма, до плеши. Никого рядом. Обошла кругом - видит, отперты двери в избу работную, где спят зодчии, а в избе, в просветец, огонёчек мелькает. Заглянула : на полу сидит Жула на шкуре, да толчёт на доске киноварь, мешает с маслом. Тихо вошла Ляля к нему, увидев, что в глубине ещё мужики, спят крепко, ажно сопят, все укрылися портами бедными, да телогреями своими. Один Санька не спит. - Гой, Жула, выйди на миг. – Сказала,как выдохнула. Как увидел её , тотчас же вскочил, выбежал во двор. Пахнет от него льняным маслом, да выпачканы ладони в вапу, да охру. - Ладо, безумна ты, и вовсе розум потеряла . - Шепчет. - Из - за тебя…- Ляля отвечает. -А сама льнёт к Саньке, целует его, обвивает руками шею, связывает их крепким обьятием. - Опасно тебе ходить через лес в такое время, и увидел бы кто…Ладо моя, милая ладо…Как ты мне люба…- Шепчет Санька, а сам отводит Лялю от избы в тень красноталовых кустов. - А что не спишь? Почто один сидишь? - Не спится… И о тебе думки одолели…Хоть беги в лес. Ищи тебя… - Не могу дома одна. Мучаюсь. Нет мне успокоения никакого…Выболела сердцем, духом истомилася по тебе…Возьми меня к себе, убежим ото всех…Я решила. Спрятал Санька лик свой в ладонях её. Поцеловал их, глянул на Лялю, что была почти не видна в безлунной темноте, однако, можно было разобрать её черты и тёмную рубаху, застёгнутую на груди серебряной пряжкой, и лунницу на шее. - Благодарю тебе, что говоришь это мне. Да, не прочь тотчас же уйтить. Но нет у меня ни полушки за душою. Сказал я тебе про то, да не подумал. А ноне…нет, не жалею о словах своих, но надобно дождаться нам, расписывать мне пришло время кумпол, да писать иконостас. До успенского поста дождусь, получу от иерея гроши свои, хоть сколько… и уйдём , клянусь тебе, уйдём мы ото всех. Ведь меня силятся заставить принять постриг, а я не буду…Раньше думал о том… Теперь не могу я . А вот знай, отче мой богат очень, это правда…Я единственный наследник, но знай, что не пойду домой. Буду своими силами и своим умом жить. А церква метит на евоные богатства через меня всё. Надеются, что коли я постригуся, то по заднице отца, отойдёт всё им. Ведь я един сын у него… Склоняют меня постриг приять. Вот что, княжна моя любезная… - Обманешь! Тянешь ты всё… - Заплакала княжна. Слёзы эти в Жуле вызвали и гнев, и жалость. - Княжна моя, доверяй же мне…Не терзай недоверием! Я муж, негоже мне брать жену на крошки хлебные, да на репку с медом. Дай времени…Обожди чутки! - Не могу! Оженят меня до свадебника, и всё тут. Побледнел Жула аж сквозь свет нощной. Сбилось его дыхание. - Кто ж это сказал? - Матка , да батька. Брат - то понял всё, он торопит. - Поговорю с ним. - Да как! Неможно! - Смогу всё. - Нет…Кабы ты пришёл к нам, просить меня. Обеспокоен стал вид его, и нурен. Думал недолго Санька, тормошил волосы свои волнистые, переступал босыми ногами по холодной земле. - То есть - условие нам… Дай покумекать, ладо. Это непросто. Коли они нам таковое условие представляют, знать что - то стоит за тем, и не слова пустые. - Да что там, против они и всё. Вздохнул Жула. - Понятно. Не верят они мне. Да и кто поверит мне, коли я - невемо кто. И мне попался в руки таковой руб злата, как ты, княжна… Кто поверит в мои добрые намерения? Никто. Тут и Ляля успокоилась. - Ну что ты, поди, и ожидай меня дома, я приду. - Ко мне? К нам… - Да , так… Где увидимся?- Спросил Санька, прижимая к себе Лялину голову, которая была ему как раз по груди. - Скоро Купала. Будем мы ночью играть в лесе. Стой на тропинке, что меж Рахово да Люборами, я прибегу к тебе. Там росстань, сруб стоит. Около и жди. Жди. - Как тепла ты…так бы и не пустил. Тихо засмеялась Ляля… - Остаться б с тобою хоть на ночь, обнять тебя, да заснуть крепко. - Видать это нескоро будет, когда сможем мы так вот обняться, да уснуть крепко. - Будет. Верь…Покамест тайно, а после инако решим.- Горестно сказала княжна. - Негоже нам под покровом ночи любви своей стыдиться. - Пора… И со словами этими, покрыла княжна главу платом и скользнула из рук Жулы.Так постоял он один, да пошёл в свой угол. Долго думки думал, так и уснул с думками. Купало. Налилось жито мягким соком зёрен, пришла межень - середина лета, а с ней и Купала. В Купалу ночь коротка, но зато эта ночь лечит, волшбует и жизнь дарует. Её все ждут, и делят год на две части, а уж после Купалы наступает страда и жатва, охладевает вода и наливаются ягоды последним соком. Гликерия всегда ждала Купалу, которую не в силах былы запретить даже стрельцы и черноризцы. Народа простого было больше, и много имелось у него радости и восторга на старые праздники, чем в душекромешные дни поминания замученных святых угодников. В Люборах тайно гуляли и Русальи, и Купалу, и никто не мог помешать молодым побегать в густой траве и спустить с угорья зажжённое колесо,чтоб после выбрать люб люба и уйти от глаз. Гликерия с грустью понимала, что Степан Тархов властен и жесток, и станет бить её, как возьмёт замуж. Всё говорило о том, что отца Порфирия проповеди о правильном обращении с женою шли на пользу Степану. И что скоро не устанет ходить по гордой Глашкиной спине плётка, как ходит она по карим бокам коня засечного воеводы. Адриан по правде намерился выдать Глашу, которая день за днём давно тосковала. И ждали только осени и первых заморозков, чтобы, наполнив закрома урожаем, справить свадьбу. Степан теперь приезжал к Адриану, как к своему, спрашивал про Саньку, и говорил с Адрианом так, будто он уже его зять, а Глаша невеста - сговорёнка. И тут наступили дни жаркие середины июня, и отец пришёл к Глашке со старой материнской плачеей и поведал, что сговорил её за Тархова, и обьявил невестой. Начали все ждать октября, обшивать молодую хозяйку и готовить ей богатое приданое,хотя остаться она должна была в батюшкином дому, а Стеньке приходилось быть при ней примаком… Зато отец Порфирий успокоился- бросил назначать слежки за Жулой, а потирал довольно руки свои, зная, что к нему, через Степана пойдёт Обуховское богатство…К нему, по пробитому заранее ручейку потекут нажитые стариком Адрианом денежки…А Глашке, знать, судьба, дуре такая… Так она и стала невестой, однако, Степан вовсе разонравился ей. И радостное известие о свадьбе она оплакала чуть не кровавыми слезами в ногах у Настьки. Сегодня - же, Глаша одевалась в своей светлой повалуше,наверху избы.Скрынь её была распахнута и в ней виднелась, вся узорами покрытая, сложенная любовно, мягкая рухлядь.Усладно было перебирать материны старые, низанные перлом вошвы на рукавах, пристяжные жерла -горловины, усеянные нарядными камушками, пуговками, да блёстками. Уж нарядиться она в этот день, последний день девьего гулянья, перевяжется красным поясом, да выйдет, покачиваясь, на поляну, где бегают девицы и молодцы в весёлых хороводах в душистых семитравных веночках. Недаром же она не поспела за русальцами в этом году за околицу. Адриан Севастьяныч пришёл к дочке тихо, будто кот крадущийся. Отнял Глашу от созерцания матушкиных строч на рубахе. - Думаешь, итить? - Спросил, садясь на лавку у стены, подле дочерней прялки. Вид у него был весьма растерянный. Сипло он говорил, волосы кругом плеши смоклись. - Думаю. - Улыбчиво ответила дочка. - Ну, так и не думай. Повелено отцом Порфирьем сидеть достойным девкам дома, на бесовскую пляску не ходить. Глаша мгновенно сошла радостью с лица. Резкая морщинка полоснула её переносье, губы задрожали и глаза взблеснули гневливыми слезами. - Чай, последние девьи дни дохаживаю. Вот уеду отседова, как Марфутка в Муром…уеду со Степаном… Дайте, батюшка, догулять…- Взмолилась, отвернув голову от отца, чтоб не показать слёз. - Спасибо, что вообще тебя не запираю, как положено, что пускаю тебя на улицу. Жили бы в городе, сидела бы ты в палатах, и не было б тебе ходу оттуда никакого и никуда. А приходили бы мужи в дом, запирали б тебя мамки в горнице, так бы, чтоб ты и не нюхала духа мужьего до сговора. Ты, небось, в укоризну меня поставила ужо, я знаю. Но всё ж, замужем тебе быть – и скоро, потому тко, что дале больше нечего ждать от тебя хорошего. - Возгневался Адриан и хлопнул себя, словно стеклянными пальцами по мослам коленей. Глаша глядела втишку на эти пальцы, сухие, как былки, отороченные по краям ногтей чернобурыми полумесяцами. Сколько раз он этими самыми руками мать за косы таскал…А её не трогал. Так ещё не вечер - тронет… - Не есть всё это ваше решение добро для меня, батюшка. Однась, я пойду. – Дрожа, сказала она. - Не пришёл я к тебе требовать, но волю свою сказать. Запру.- Вскрикнул он негромко. - Ну и заприте! Заприте! А я в окно пряну.- Отчаянно завизжала Гликерия. - В ледник запру! Глаша смолкла. Адриан ушёл, хлобыснув дверью. Глаша повалилась верхом на скрынь и завыла в голос, так, чтоб было слышно на всю избу, особливо – батюшке. Вечерить она спустилась поздно. Нос её был красен, глаза слезились. Лик до того был несчастен, что опух. Веки набрякли и сузились, и взор она не поднимала. Дождалась, когда отец почнёт есть. Съела две ложки разварной гречи и бросила. Поела земляничного киселя немного. Дождалась, когда встанет отец, и ушла наверх. А Купало уже звенел с луга сопелками и гудками, разливался по предвечерью звонкими ярильскими песнями, хмельными голосами празднования великого Солнцеворота. Налились травы соком сладким. Стали колоситься осот, да овсяница. Выметал дикий шиповник вдоль огорож свои пышные алые распуколки и цветы. Отцвела по всем Люборам душная черёмуха и покрылась жёлтыми язычками ароматная липа. Солнце стало подходить к своему вечному престолу, на котором стояло три дни, а потом поворачивало на осень, медленно передвигая свой косой крест, всё меньше уделяя земле живого ярового тепла. Ещё впереди знойкие и пыльные дни сенозарника, ещё росы будут теплы в подолах пожнивных рубах, ещё закупается ребятня в ильинской воде, и только после праздника Рожаниц перестанет кидаться в воду с визгом и воплями. Не скоро лягут лодии вдоль берегов, показывая просмолённые днища похолоделому осеннему солнышку, как рыбы на просушке, будут они ждать весны, водополья, чтоб снова проскользить над полым лугом, замаренным талой водой, распугивая толстобрюхих щук, идущих вить для икры мягкие моховые гнёзда на мелководье. А девицы и парни все ждут Купалу, как чудо. Принаряжаются парни перед девками, водящими танки в густолистом лесу, поющими Яру - Купале и Невесте Земле, идут их цветные цепки меж трав, веселяться девки, чуя щекотный холодок на босых стопах. Знают, что в ночь Купальскую придёт им весёлая пора люб люба найти, пустить венок вниз по реке, где словит его суженый… А потом пойдут они под далёкие звуки сторожующих костры бобылей, свистящих в сопелки, да жалейки, гулять в ночной бор, за папоротью, за разрыв - травой…И будут они помнить долго дальние звуки перепевов из тумана, крики дергачей, качающихся на сухостоях, да голос плакливой выпи у берегов Сема. А что ещё будут помнить девки и парни - о том тайна Рода не скажет, уст не отомкнёт, глаз не отщурит, слуха не отверзнет… В этот год и Ляля Купалу дожидала с замиранием сердца. Да и Соня, всё думала про Ярослава, с которым повязалась прелестью за время прошлой осени, а теперь, уверенная, что в этом году будет его выбирать в суженые себе. Лишь бы не отказал… В Ратиборах ещё на навечерии купальского утра стали девки бани топить, устилая их цветами и травами. Завтра ребята пойдут в лес древо искать под большой Купалец - Костёр, венчаемый пучком папороти, и колесо осмолять, что будут катить с угорья, в реку. А девки, пойдут, притащут из лесу берёзку, да украсят её, чтоб ребята поиграли с ними в воевание, соберут из травы Ярилу, которого парни должны положить на погребальную краду, и проводят воем, да стоном, светоносного бога Ярилу в Навь, только лишь солнце горячим комом сядет за лес. Ляля устала, думая себе платье к празднику. У ней было их всего три, и межю трёх она запуталась. Но выбрала, всё- же, самое изукрашенное, то, что одевала на свою первую Купалу, четыре года назад тому. Ясно, что Рагозе не понравится это, ведь тогда она с ним гуляла…А теперь Жула, который придёт к ней в лес, её увидит вот такой нарядной… Ляля в горнице долго копалась в своём сундуке. Под руку, в очередь, попались полотенца, которые она готовила к своей свадьбе, начиная с детства. Много лет она улыбалась, сидя за работою. То учась прясть на очёсах, да на изгреби, которую бабы давали детям на уроки, оставляя себе доброе волокно, чистое и белое, без тресты, то, подглядывая узорочье у матери, которая сидела за строчами, выбирая мудрёно, нити по полотну. Перед великими кологодными праздниками - пред Колядой, пред Купалой, и пред Перуновым днём, шила себе Ляля рубаху к свадьбе, чая счастье за нею…И эта рубаха ей в руки попалась. Перебрала Ляля все свои платья, выбрала наряд купальский, заулыбалась тонкими губами, сощурила хитро глаза… Прибежала Соня и отозвала её в баню париться. Сама весёлая, нарядная, румяная…Волосы неубраны, а на шее целая дюжина ожерелок, да гайтанов низаных. Баушка Чеслава усмехнулась на Лялю и Соню из бабьего кута…вспомнила свои молодые дни, опустила руки, перевитые жилами, словно деревья хмелем…Не бегать ей теперь с парнями по травам, не прыгать через костры веселящие… В этот год упёрся Ярослав принесть дубок с Ясвета для костра - купальца. Никто отвратить его от этой мысли не мог и не старался, впрочем. Думал Яроха, что поможет ему это действо привлечь к себе Соню крепче прежнего, хотя та только и вздыхала про него. Яроха с Глебушкой договорились на Ясвет днём пойти, чтобы успеть до вечерних сторожей, объезжающих лес по берегу. Думали ребята срубить дубок, да приволочь его вплавь по воде, а потом поставить на полянке, где всегда праздник правят, чтоб начали девки его украшать. Додумались так же принести с Ясвета ещё и берёзку, которую принято было топить. Будто в лесу, рядом с селищем, деревьев мало! Баушка ругалась, что сие опасно делать, даже не глядя на сторожей. Но Яроха упёрся, мол, с Ясвета - святые деревья будут, и они счастье принесут ему в Купалу. Собрались они с Глебушкой наскоро, взяв топоры с собою, откуп деревьям - по куску сала и хлеба, и боле ничего. Приволочив дубок с берёзкой ближе к Ратиборам, ребята обнаружили, переправляя деревья по реке, что колья погнили по броду, и давно уже их никто не новил, да и вообще, нужно бы чаще подбить их, ведь, ежели придут гости с левобережной стороны, хоть этот брод их остановит. И зачем им далось это занятие, если не рассудить, что сама судьба так решила? До вечера было неблизко, и они успели настругать осиновых колышков, с две дюжины, и весело отправились на берег. Прежде, каждый год новили брод перед Купалой. Чтобы недобрые люди не помешали праздничать. В мель вбивали острые осиновые палочки, чтоб ни пеший, ни конный не прошёл по быстробегущему мелководью и тем самым не подобрался незаметно к Ратиборовскому берегу. Яроха радовался окунуться в прохладную, густую синь воды, само течение которой веселило его необычайно. Глебушка тоже стал плескаться, прямо как ребя, скинув рубаху и ползая по дну в портах, обследуя сильными руками дно. - Тут, шагов семь можно пропустить, Яроха, старые наши постолы ещё остры…- Говорил Глебушка, отряхивая волнистые мокрые волосы и зайдя в воду по грудь. Ярослав ходил по броду возле заросшего кошурой берега…Страшно здесь на конях идти - того и гляди вопьётся под копыто заточенный зуб - через каждых три шага бьёт Яроха колья. Солнце светило ещё высоко, парило перед дождём. - Злостно это, Глебушка, мы поступаем. Но всё же, иного выхода я не вижу никак. Либо обряд соблюсть, либо быть нерадивыми потомками… Так они и мокли в тёплой воде,пока не засмурнело. - Гляди - ко, небо мутнеет. - Сказал беспокойно Глебушка. - Ничто…- Вздохнул Яроха, и позвал дружка к середине реки. - Иди только опричь меня, здесь течением сбивает… Ярослав, занятый работой своею, не заметил, как на пологий противоположный берег, выехали трое конных всадников. То был Степан Тархов и двое с ним сторожей - козаков : Петро и Фомка Сыч. Петро, насупив лохматые брови, зорко озирал окрест своим горыньим взглядом. Серые его узкие глаза, привычные искать в степи неприятеля, сразу приметили ребят ратиборовских, и то, что они двое, и, что не время сейчас идти по рыбу. Ещё день, солнце стоит высоко. Ехали козаки из посаду, где были по зелейной нужде, в приказе. И теперь держали путь домой, в острог Раховский. Ярослав первый увидал всадников. Он вздрогнул и коротко шепнул Глебушке: - Глебка, прянь в камыш сразу, коли что, внял? - Да. - Ответил Глебушка и свёл брови на переносице. Степан остановился на восхолмии, поросшим кашкой и чертополохом, и зорко стал взглядываться на двоих парней стоящих средь реки. Ярославу не хотелось уходить, чтоб показать себя трусом и он не двигался с места, а водяные бурунцы огибали его ноги выше колен. Тархов не знал этого брода.Он вообще знал хорошо только дальние вверенные ему польные укрепления, многие из которых теперь были на поместной земле Соплякова, и затем там нечасто появлялись сторожа.Но тут, так близко от Любор, в том месте, где по река, гранью делит чёрные и Адриановы земли, он брода не подозревал. - Плыви сюда, - Крикнул Степан зычно, привстав на стременах. Ярослав и сам уже поплыл к берегу, чтоб отвесть всадников прочь от усеянного кольями брода. Как только он вылез из воды, отряхивая голову, Степан подошёл к нему, оступаясь по жёлтой дресве берега. Он изрядно утомился ездой по палеву, и ему хотелось самому в воду прянуть, чтоб оживить перегретое тело. Но сейчас Степан подобрался. Внимательно стал разглядывать курносого Яроху с россыпью веснушек по переносью и прозрачными зелено - желтоватыми глазами, глядящими нагло и вызывающе. - Ты чей, что ты здесь деешь? - Спросил Стёпкас подозрением, поигрывая своей лёгкой саблей, привешенной к левому боку на перевязь. - Свой я. Раков лювлю. - Ответил Яроха простодушно и метнул скользящим взглядом по другим козакам, примериваясь к опасности. Степан криво улыбнулся и спросил: - Кому ж ты свой? - И ткнул в голую грудь Ярохи концом батога, указывая на то, что тот без креста. – И я тебя не знаю, супостата, может ты беглый? Здеся что, брод? - Брод…- Ответил Яроха смелея. – Наш он, мы его сторожуем. Течение большое, сбивает. Виры сплошные под берегом. К острову ближе, там топко. Петро спешился. Яроха стоял в воде выше колен и весь дрожал внутри себя, лихорадочно думая , как бы рвануть прочь и нырком передюжить быстрый поток, чтоб выплыть уже на своей стороне…Нехорошо, что он встретился со служилыми. Сейчас они допытаются, кто он, и беда будет…Лучше уйти, и уйти молча, без разговоров. Глебушка взял правее от брода, и размашисто поплыл к Ярохе, но его сносило течением, и слишком медленно пересекал он реку. Петро, выглядывая колья, побрёл вдоль берега, идя в скорую, прозрачную течь воды. - Что! Видишь ты тут, чего ни то? - Крикнул ему Сыч, свешиваясь с седла и обыскивая дно. - Тут, видно, брод. А мы и не знаем про него… - Где ж твоя кимля, кошма…коли, ты раков ловишь – то, где твои раки? - язвил Степан, а сам ощупывал приклад сабли, с нетерпением достать её из ножон. Ему сразу показалось неладное, дурное дело, и никак не шло из головы, что здесь есть брод, про который он не сведал. Да что там – он, в Люборах, человек, можно сказать, новый…Бывает всё наездами…Но теперь, как у Адриана станет жить - глядите все, он себя ещё покажет! Ярослав обернулся и доглядел, что Глебушка приближается к нему, расбрасывая, вдруг от наветрия поднявшиеся волны. Всё, это кон им обоим, не получиться тут без крови… - Чей же ты будешь? Откеля? И почто брод своим зовёшь? - Пристрастился Тархов, подходя плотнее к Ярославу и бегая по нему цепкими своими глазами. Он слыхал про то, что давно и невегласи служили в здешней земле по острогам, да бродам, и были им определены места и урочные чети для службы. Правда, Ярослав не служил, он родился уже после того, как невегласи ушли из острогов и перестали сторожевать по разряду. Но места, им обозначенные ещё при князьях, блюли исправно, передавая дело их охраны детям своим. Однако, здесь, на порубежной реке, уже появились свои острожные бродники, о чём Яроха знал, хотя всё так - же боричи доглядывали свой берег, как и прежде. - Люборовский я. - Ответил Яроха, притворившись, и выгадывая , как бы рвануть наперерез Глебушке. Но Глебушка уже почти подплыл. Понял только Сыч, кто пред ними. Он ведь здесь давно уже сторожевал… - Да глядите, браты, он же без креста…- Вскрикнул громко на весь берег, и первый вырвал саблю из украсных ножен. - Небось, из идолаторов? А не взять ли нам его до отца Порфирья, покрестить…да заодно дознаться, про сотоварищей? Яроха мгновением толкнулся ногами, и, взяв глубже от брода, потому как знал, где втыканы колья, постарался нырнуть. Но Сыч, шевеля усами, уже летел к нему по раздрызганной копытами коня воде, с саблей, такой - же как у Степана, сверкавшей узким полотном клинка. - Не дай ему сбежать!- Рявкнул Степан Сычу, оказавшемуся сейчас ближе всех к Ярохе. Козак, перегнувшись со спины коня, стеганул Яроху вдоль хребта с такой силой, что тот упал в воду, и тут же, слабо закружась на водоворотах, стал , сам собой отрываться от отмели, уносимый течением прочь, в черноту глубины. Но, пробежав так всего лишь несколько скачков, дотоле резвый и сильный конь Сыча, словно подсечённая ветка, рухнул навзничь в воду, окровавливая её густой алой полосой, и ржанье его, стоном пронеслось над протокой. Глебушка, краем глаза наблюдавший за Ярохой и всадниками, кинулся нагонять своего друга, чтоб достать его из воды, и держался теперь середины реки. Ярослав, словно уж увернулся бы, если б не предательская мель, под которую нельзя было невидно поднырнуть, не преодолев её. Сыч был козак ловкий, попытался прыгнуть, но большое тело его, плотно сидящее в седле, только качнулось, и пало вместе с лошадиным, на колья, в кипучую воду, сбитую конскими копытами в порывах последних судорог. Степана кровь на воде так испугала, что он принялся бежать по берегу за Ярославом, догнать которого теперь не было совсем никакой возможности. Степан встал, как вкопанный, сообразив, что делали здесь ребята и это неприятно щекотало его, отзываясь в гордом сердце странной укоризной. Петро, у которого за спиной висела ручница, молча наблюдал, расширив глаза, ошалело стоя на берегу. Он не понял, почему Сыч упал ниц вместе с лошадью, отчего Степан бежит по мелководью с саблей, зачем от них ровно уплывает парень, который ловил раков… - Стреляй, стреляй скорее, уйдёт…Уйдёт! - Зарычал Степан, не узнав своего голоса, внезапно остановившись. Петро понимал долго, и стрелять скоро ему не вышло. Яроху унесло дальше выстрела по реке, словно щепу. Руки его не цепляли черно - синюю воду и след за ним перестал процвечивать розоватым. - Невегласи…они. - Успокоился Тархов и вышел на береговую осыпь, тяжело дыша, низко нагибаясь туловищем и опираясь руками о колена. Сыч уже не барахтался в воде. Он лежал, раскинув руки в кошуре, вниз лицом, а рядом, утопив голову, подёргивался его тонконогий конь. - Идём за другим ? - Спросил Степан у Петра, размётывая намокший кафтанец. - Ушёл ли? Петро, посмурневший, впервые видевший таковую стычку, глядел по реке. - Вон он, я вижу…Кубыть, плывёт следом за тем…-Вскричал он вдругСтепану. - Так что стоим? Поехали по берегу. Поехали же, прочухайся ты, негодный! - Ответил гневно Степан, и, вскочив на коня, стал подниматься на холмистый берег. Вскоре они поровнялись с Глебушкой, который бросился вслед за княжичем, увидев, что тот ранен, догнал его на большой воде, и теперь их вместе волокло течением вниз по реке, к Люборовскому парому. Поздно Глебушка понял, что ему не сдобровать, увидев на берегу преследователей и нырнул в самую глубину, мутно - зелёную и леденящую, таща за собой полумёртвого Яроху. Он стал поворачивать против течения, чтоб обмануть козаков, но выстрел потряс надводную гладь реки и Глебушка почуял, будто в его ногу впились несколько острых зубьев. Он, от неожиданности и боли, выпустил Яроху от себя, силясь перебороть быстрину. Ярослава тут же отнесло прочь, медленно перекручивая его бездыханное тело быстрыми струями тёплой купальской воды. Глебушка видел, как его уносит, и в ужасе толкнулся о приблизившееся дно. Когда он выплыл, сдюжив с теченьем, ни козаков на холме, ни Ярохи не было видно. Одна спокойная река, шепчась вихревыми водоворотами, катила свои вольные воды вдаль. Спасение. Ярослава прибило к берегу, недалеко совсем от того места, где были устроены мостки для люборовских баб. Сегодня никого там не было, все праздничали, и,только Жула, который собирался к Ляле, пришёл на берег стирать свою шёлковую рубаху. Первое, что увидал Санька, было светлое, гладкое пятно на поверхности, усеянной кошурой, воды. Он дрогнул и ни мгновения не переминаясь, полез в воду, как был, одетым, даже не сняв лапотков. Ярослав был еле жив, на спине кожа была прорезана ровной близной от шеи к низу. Вода вымыла рану, и она, словно трещина на мраморной доске, синела и извивалась. Жула выволок Яроху на берег и заметался куда бежать, но потом успокоил сам себя, сел рядом, и стал трогать шею своего утопленника- не бьётся ли жила сердечным туком? Уловив слабое трепетание, Жула перевернул княжича вниз лицом и стал давить из него воду резкими толчками между лопаток. Через мгновения, словно судорга встрясла Яроху и он закашлял речной водой, но так тихо, словно подавившийся молоком котёнок, которого приучают пить из миски. Закружилось всё в глазах молодого княжича, когда он их открыл , наконец , поплыл и берег, деревья заплясали кривляясь и дрожа ветками. Солнце полоснуло по глазам и погасло, и тут Ярослав подумал, как хорошо лежать на Сонином расшитом переднике, головой на её коленях, когда она чешет костяным гребешком его волосы и мурлычет песенку… Ради этого дня пошёл Жула с поклоном до помещика Соплякова. Не рассказав, что собирается ехать просить невесты себе, у невегласей, к тому же, испросил самого захудалого коника во дворе, якобы за красками в посад съездить.Сопляков, хоть и помещик, а с пониманием оглядел Саньку и понял, что и богомазу не чуждо поженихаться. Усмехнулся, потому как сам был в сорокалетнем возрасте, много понимал, и отрядил коня. Санька обрадовался, наскоро собрался, только сразу же взмок от волненья в непривычной шёлковой рубахе, пропотел вдруг, а ведь он её берёг на свадьбу. Ну нет, надобно выстираться…залежалась она в сундуке, воняет…А до вечера высохнет ещё на маревном знойном солнышке. Вот и купанье вышло! Жулу всего трусило, как осиновый лист, он чаял, что парень, которого он выудил, помрёт на его руках. Санька оттащил Яроху подале от берега, в самые заросли ракит на тёплый полог незабудок, и там оставил. А сам скоро побежал в Люборы за конём, собравшись с мыслями. Но только лишь он собрался покинуть берег, как увидел двух всадников медленно ехавших вдоль берега. Это были Степан и Петро, уже подъехавшие к парому, и рыскающие своего невегласи. Степан со злостью вылупился на Жулу, прищурив оба глаза. - Ты- то, что тут лазишь, окалина…- Прохрипел он гневливо. - Тебе какое дело? - Ответил Жула, стоя пред напирающим на него конём.- Я тебе не холоп, чтоб ты мои пути пытал. И стал уходить, пряча потерянное лицо. Степан стегнул коня и крикнул вслед: - Гляди, доходишься…Доходишься у меня, найдут тебя в камыше, зажмуренного… - Как бы тебя не нашли.- Отрезал Жула и скоренько забежал на береговую осыпь. Степан плюнул и стал кромить коня пятками. - Едем домой. Этот бутной Жула меня выведет, я его зарублю где - ни то….И молчи про всё. И про Сыча. Сам попался, пусть сам и ответ держит. - Сказал он Петру. Жуле надо было несколько минут чтоб добежать до избы, где он жил с работными мужиками, бросить рубаху на сундук свой и схватить широкий плащ из тёплой грубой овечьей шерсти, и скакать до Милавиного дома в другой конец села, поднять её с лавки и привести на берег. Милава была девка возрастная, потому услыхав , что болеет парень, поспешила нарядится в доброе нелатаное платье, да взяв с собою снадобье , весело собралась с Жулою. Едва они приехали , да Милава поглядела Ярохину рану, зацокала язычком, что Яроху розея по телу берёт,сокрушалась, однако, за лечение взялась. - Ко мне его нельзя. - Сказала она грустно. - Его, идолатора, коли ищут, сперва ко мне придут. - С чего тебе ясно, что он…- Спросил Санька. - Креста нет на нём…да и наузы…- Указала Милава на кабаний клык и серебряную серьгу в левом ухе.- Да ещё последний в роду. Ладно. Зашью ему близну. Коль ты его спасёшь, тебя его родовичи озолотят…и мне дай потом чего ни то, ну, зернеца… Помогла Милава отвезти княжича в глухое место возле реки, положить его меж корней дуба на подстилку из лапошника елового. Уже темно было, когда поднял её Жула на коника, да отвёз обратно, цыкнув строго, чтоб не стрекотала боталом - то, что видела. Достал из кошеля рублик , одарил Милаву… Улыбалась девка широким лягушачьим ртом и смущалась на Жулино вниманье. Когда же вернулся к своему утопленнику , Ярохе было уже лучше. Спал княжич на шерстяном плаще Жулином, спал, да посапывал. Ночь коротка на Купалу, и она прошла. Достал Санька хлебца ковригу, что Милава дала им для едения. Хоть гвозди ею забивай, а больше ничего нету. Стал ждать, пока очнётся княжич. Ждал долго, стало вновь пылать чело Ярославово, открыл он мутные глаза, затрепетал слипшиемися ресницами. - Слышь, черноризец, худо мне , да не так. - Сказал Саньке. - На. Вот тебе хлебца кус, ешь давай. - Отозвался Санька. Сколько раз он уже проклял сам себя за то что не встретился с Лялей, за то, что надел шёлковую рубаху и за то, что он не невегласи… - Глядел ты, что там у меня?- Хрипло спросил Яроха. - Глядел. Чуток посекли тебя. Да не страшенно, жить будешь.Тут Милавка приходила, положила тебе травок на близну. Вздохнул княжич горестно. - Чутно мне, что придёт беда…зачем мы с Глебкой колы били на броде…Он небось, утоп… Повернулся к нему Жула, травинку жуя. - Злом на зло негоже отвечать. Зло ишо более злов ведёт за собою.Мне вот сегодня надобно было ехать к невесте…а я тут, с тобою.Да. думаешь, не знаю, что ты невегласи? Ярослав моргнул ресницами. - Ну что с того? Мне от того, что ты знаешь, не жарко, не холодно…Убъешь что ли- так и что… Жула засмеялся. - Тебя искали, козаки искали. И не думай, что убивать станут. А замучат. - Так ты меня что ли им отдашь? - Равнодушно спросил Яроха. - Мне всё равно. Можа, я помру сейчас. - Дурак. - Зло сказал Санька. Пошёл Санька мерину своему овсов отсыпать чуть, из сумы перемётной , напоить его. Ступил на песчаную косу. Отсюда видать то место , где они с Лялею повстречались… Кричали дергачи в камыше, вупна укала вдали. Лягушки квакали по берегу, в кошуре, да лататье речной сидючи. Гуляла мульга на мелководье, покусывала босые ноги Жулины. Глядел он на дно, как катяться растения водяные и вспоминал очи Лялины, тоего же цвета, как речная вода в сумерках. А как выйдет солнце и они ,наверное, сияют зеленцою…Тут ещё загоревал Санька, что почти не видел её при свете дня. Только раз, когда они с Соней приходили в храм…Да и то, некогда было разглядеть её. Напоил коня, повернул к ложбине, где уже княжич уснул. Был беспокоен его сон, не мог Жула спать рядом, пошёл костёр распаливать. Не спалось ему. Трусило княжича. Только сошла лихоманка с него, как поднялся он. Жула как раз у берега морду ножом скрёб. - Всё. Более не горю. Решил. Поедем, ждут меня. Надобно было чтобы ты поехал, да сказал им, что здесь я , да пришли б за мною, да забрали меня бы. Усмехнулся Жула . - То, что я про вас знаю, не следует разглашать огнищанам вашим. Инако неподобное волнение случиться с ними. А тебе- то, куда бы ехать…Глянь ты на себя, безобразина, тебя и матка родная не признает. Поглядел Ярослав на отражение своё. Космы спутались, лик пожелтел, очи запали. - Во какой я…Соня - то небось испужается… - Сонька - то? Небось, она тебе выляпала, что мы видимся с Лялею. Смутился княжич. - Нет. А ты…так это ты - Жула? - Да уж… вижу, выляпала. - Зачем Милавку приводил - она всё про нас расскажет. - Недобро молвил Ярослав. - Не твое дело. - Что - ж, ладно сь… Умолк Жула. - Вот, поскеби харю свою болящую. Вишь, усами весь зарос. Соньке не понравиться на бирюка такого глядеть, да и щетиной своею исколешь её. К полудню собрались ехать. Подсадил Санька Яроху на седло.Сам повёл коня за повод. Журил княжича. - Вот, до Ратиборов два шага, а не доберёшься. - Сказал Ярослав, когда вынес его конь на тропку, ведущую вдоль берега, где в лозняке были привязаны лодки, на которых люборчане выходили на большую воду, рыбачить. Поехали молчком. Потом Жула сказал сдуру: - Нет, ну каково? В добром ли ты ныне здравии, княжич, что можно тебя отпущать? - Спросил. Решил Ярослав, что задевает его Жула. Разобиделся на такие слова. - А чего ты - то радуешься? Благодарю тебе, помнить буду, но что ты говоришь мне теперя слова обидные? - Что обидного, чего ты! Я что, платы требую от тебя? - Вскричал Жула в недоразумении. - Вот и не требуй. Кинул бы меня, оставил, я бы и подох. А теперь, небось, знаешь, что обязал меня… Так и зарумянились Жулины щёки от злости великой. - Ах вот как ты… Так слушай, говоришь ты, как чадо, не думая вовсе. А обидел меня ты сильно, знай. Ну, я прощу тебя. А как встренемся мы ещё, столкнёмся на недобром пути, держись, я то тебе нос твой княжеский расшибу ужо. Взбеленился Ярослав, застила ему очи гордыня.Стал он слезать с коня, кряхтыя и постанывая. - Ты решил , что тебе теперь Ляльку за твоё добро подадут? Потому меня спасал? Да, скажи правду! Санька задрожал. Глянул он с укоризною на Ярослава. - Она сама за меня хочет. А раз не отдадите, выкраду, окрутимся тайно. Внял, щенок паскудливый? Побелел княжич от гнева. - Обавница она. И только чрез мой труп за тебя пойдёт. Она учёна мужами и жёнами вещими, даны ей умения старинные. Всё загубишь. Ничего не применишь. А коль решишься ты её увести, не только я загину за неё, все поляжем, а её не отдадим. Она наша, княжескаго роду. Нас всего четверо осталось. Ох, не гневи меня Жула, не то врагами расстанемся. - А мне, может, честь быть врагом твоим. Только от люба не отступлюся. Фыркнув, Яроха стал лихорадочно отвязывать узкую лодку и толкать её в воду. Стемнело, и вдали заухал филин.Ярослав глухо прыгнул на дно лодки, выдолбленной из целого ствола дуба, нашёл на дне её весло и не сказав ни слова, стал отгребать по густой воде, поросшей ряской.Туманилось, и издаля слышался смех девок и песни ребят… - Ну и иди! Иди! - Кричал Санька ему.- Тьфу ты, плыви!К ляду тебя, к лешему!!!Не веришь?На то ты и идолатор, чтоб честному человеку не верить!Вот гляди- встренемся ещё- не пощажу тебя!Как есть прибью! - Ну, и пойду. - Отвечал Ярослав спокойно.- А только сестрицы тебе не видать. Наша она, наша!Хоша бы ты и слюбился с нею? А что, думаешь, она чиста, да безпорочна, по - вашему? У нас такой обычай, что девка, как и парень, несупружные живут невозбранно , как хотят до свадьбы. У нас девки любяться с кем желают. Кинуло Саньку в холодный пот от таких слов.С усилием он кричал в туман, разросшийся перед ним, зайдя в воду по колена: - Мне неважно! А ты, коли такой злоязыкий, проваливай до своих Ратиборов. А с Лялею, да с батькою твоим я и сам поговорить буду рад. Чуть не плача он покинул берег. И каждый всплеск весла, удаляющегося Ярохи, резал по его сердцу неутолимыми ранами. Острог находился в осьми верстах от Ратиборов, далёко, да не очень,хотя и на другой стороне реки. Он приходился как раз один на несколько вёрст, потому как с обеих сторон шли от него рвы, засеки лесные и надолбы. Поставили его в поле, под сельцом Рахово, где леса особо не росло и на время осадное, как татары, или иные враги приходили, скрывались все жители в острог, укреплённый различно.Тын из плачущих смолой сосен, дабы отражать нападения вражеские и самим сохраняться безопасно,окружал просторный двор, со всех сторон вооружённый пищалями. Земли кругом крепостицы, находились во владении местной епархии, которой глава был отец Порфирий, и оттого было недобро работным людям, да и служилым не сладко приходилось от жадобы-попа. Жили селяне раховские невольно. Поролися - работали из всех сил на хоромы священные, довольство им принося премногое. Посадили на земли люд черноризцы, да польгу извлекали из него, какую хотели.Мало того, что платили крестьяне оброк, да были в ужасающей крепости, ещё и десятину отдавали. Как начали тут, в прежние года возводить монастырь, и съезжую избу срубили, да прислали дьяка с подъячими за работами глядеть, а уж после и Степан появился с воями своими. И нередко плавали мимо, рыбача, ратиборичи, сокрушаясь, как скоро строят монастырь для уловления душ. Нонешнего дьяка звали Мишка Костылёв, селяне его кликали Надысь, потому что он имел таковую присказку в словах. Было ему чуть за тридцать лет, но он суров был, зол, словно его не кормили пять дён. Росту небольшого, борода реденькая, а глазья - то чёрные, злобегучие. Обликом лица, вроде как, помят всегда. И всем добр в лицо, ежели чего, а за спиною, во прах сотрёт. Много зла натворил он.Делами своими законными ведал грозно. Так Мишка часто ходил пить к воеводе в крепостицу, у которого незнамо что творилось в дому. Холостой он был, молодой, Стенька Тархов - одно название. В тот день Стенька вернулся из посада сам не свой, Петро, дружка его, глаза половниками круглил. Стеньку трусило, как от лихорадки, и, вбежав в избу, он, прежде всего, кинулся за ковшик крепкого тёмного мёду, стоящего в корчаге на загнётке печи, и выпил его так скоро, что усов не успел омочить. Не успел Степан унять рук трясущихся, как Костылёв зашёл к нему в дом и уже стоял за его спиною мелко крестясь на красный кут и вырыскивая чего не так. - День тебе добрый, Степан Филипыч. - Проскрипел Костылёв, почуяв дух медового, кисловатого питного. - И тебе так же, Мишатка.- Ответил Степан, стягивая с кудрявых волос пропотевшую насквозь красную шапочку и расстёгивая короткий кафтан, вымызганный о водоросль. - Ты, чай, только что вернулся, что ль…- Язвительно пропел тут Мишка и сел скромно, как сват, у входа. - Да…только…в лесу блуканули с моими козаками горемычными…не свычно им в лесе, к степи привольной привыкли… - Ничего там не видели? Никого нет? Вы не ходите в лес, там невегласи сидят. -Предупредил дьяк. - А их…много, как встретитесь, так стычка будет. Это непорядок, не велено их трогать, пока Порфирий распоряжение не даст. А не то…вышибут нас…Да и осударь сам хощет… - Нет, я их там не видал. Да и недосуг мне дурницы брать в голову. - Ответил Степан, снимая сапоги. - Стень, что осударь сам хощет - ты внял? - Вопросил Мишка скрипуче и обнажил редко саженые зубы. - Охоту ему не спорть досужно… Степан старался не показывать лица из утирки. Он стоял пред рукомоем, словно пред алтарём, долго тёр щёки и плескал на голову степлую воду. - Пойду я. - Ответил Мишка и поднялся. - А чего заходил то… - Да так, сказать хотел то, что уж сказал. Стень, не подведи, гляди… - Да не мигай мне, я здесь сам у себя хозяин… Мишка вышел из избы, подмёл чёрной, подобранной под верёвку рясой, пыльный, выбитый курами и гусьми, без единой травины двор, подошёл к девке, которая работала на поварне у воеводы и стряпала, тихо шепнул ей про желаемый им оленячий окорок, который не повредило бы приволочь ему незаметно и тайно навечере. Девка хохотнула, и пообещала дьяку принесть мяса. С тем Мишка и убрался, раздумывая, что ж случилось - то. Хотя, ежели что и случилось, всё Степан сам расскажет, как подопьёт. Сговор. Сам не думал Санька Жула, что он такой норовистый. Тут сыграла козацкая свычка, про которую он доселе не вспоминал. Набрался он и злобы, и яду, пока шатался по степи- там, неприкаянных дом, и его дом был…Теперь всё вспомнилось…Хотелось схватить свою родненькую саблю и пойти в лес рубить кусты, а ещё лучше, поехать бы в степь, за головами ногайскими.Тут бы ушёл с него этот гиблый, бледный гнев… Но так задели его слова Ярослава, что обида рвалась из глаз мутными горькими слезами и приходилось Саньке вскидывать голову, чтобы закатить их обратно. Вернувшись в Люборы, и горюя, что не пришлось встретится с любушкой Лялей,тогда как все парни и девки веселились на игрищах посреди луга, за селом, Жула поехал к Соплякову отдать коня…Там только и было разговоров, что невегласи вышли из своего поганого леса, да хотели побить люборовских. Мало того, пропал козак Сыч, и его, после уже, поутру, нашли вместе с конём, мёртвым, у Серебряного брода. Оттого спешно поехал Степан в посад за советом и помогой к князю. Жула смекнул, что это может быть. Но только вот отчего - то всё кругом вскоре покрылось гробовым молчанием, словно ничего не происходило. Яроха, меж тем, медленно шёл к Ратиборам. Он потерял много крови, да и вообще, спасение его было чудом .Со спины, словно шкуру содрали, ноги едва шли от слабости. Едва вышел он из лесу на родную улочку, как подбежал к нему Буней, тот, кого прочили в мужья Ляле. Был он мужик уже немолодой, седина прорывала смольные волосы, но он бросился к Ярохе и подхватил его как раз тогда, когда тот начал оседать на землю. - Свет ты наш, Ярослав Хортивоич! Что - ж с тобой было! Где - ж ты был? Яроха больше сам идти не мог. - Глебушка утоп…- Прошептал он белыми губами. - Дома.Рыдает два дни навзрыд…- Ответил Буней, таща на себе великое тело Ярохи. - Слава богам…Веди меня до дому, дурно мне. Буней , недолго думая, на руках его и понёс домой. Принёс, двери ногою пнул, выскочила Годислава навстречь, а после и Бабура, вся, чуть не без лица от радости такой. - Охти, мы уж думали пропал, загинул где! Глебушка - то рассказал, как вас на броде стреляли! - Вопила, обнимая сынка своего, не поправляя сползший на лоб повой. - Отца зовите…надо говорить мне с ним. Скорей…вдруг помру…- Крикнул Яроха. - Да ты никак недужен! - Бабура завопила пуще…- Ай, чутки живой! Вышел тут на ихневое лопотанье и Хортивой. - Ну, сын… Где тя ляд носил? - Спросил строго и пряча радость в морщинках возле глаз. - Идём, батя, я поведую кой чего. - Сказал Яроха в полном намерении решить судьбу Ляли. Пошли они в избу, поднялись в горенку, затворились там. Говорили долго, девки ждали - не дождались, сидя возле порога, разошлись. Одна матка осталась ждать, да пришла Ляля с огорода. - Приехал наш - то! - Обрадовала её Бабура. Ляля села на ступенях низкого крыльца, отчёсывая искусанные мшицей ноги. - Во как, я и думала, что воротится…- Заплакала она от радости. - Вот и воротился, слава богам! - Слава…- Грустно сказала Ляля, думая о неслучившемся свидании с Жулой.- А где был он? - Пока не сказывал. Батька его вон, в горнице уложил. Порет, небось.- Засмеялась коротко Бабура, растирая по пухлым щекам слёзы радости. Тогда и вышел Хортивой. Молчаливый, да смурной. На Лялю зыркнул, как – то, особо. Пошёл во двор. Ляля за ним побежала. - А чего ты бегаешь? - Спросил он Лялю. – Пойди, болящему брату кокурок подай, да неси коры дубовой, вари воду. Близна на всю спину. Посекли его. И пошёл к Самохе за снадобьями. Тут Годислава подбежала. - А я слыхала , про что баяли они. - Про что? - Удивилась Ляля. - Хотят замуж тебя отдать. Улыбнулась княжна.Лукаво закусила губку. - С чего так? - Познакомился наш Яроха с твоим суженым… Тут пришла пора обрадоваться Ляле ещё больше. Значит, как – то, встретились они. И верно, говорили…О ней…Побежала Ляля в низину к кринице, схватив вёдро. Да надрать коры, по пути, в лесочке. В Купальскую ночь, когда все Ратиборы были в горе оттого, что пропал Яроха, а Глебушка приволокся, рассказывая про козаков, Ляля с тоской думала, что встреча не удалась с Санькой, нимало не чуя, что брат мёртв. Ребята, да мужики , сперва решили ехать в Рахово, но Хортивой не позволил и приказал ждать, покуда вестей не объявится от Ярослава. Вся семья их верила что он жив- да так и вышло. Только к утру она пошла на тропинку, гда Санька оставлял её тогда, когда провожал из Любор и никого не нашла…Только совы глухо кричали в холодном ельнике, осеребрённом светом молодого месяца. Как прибежала Ляля в избу, увидела серьёзного своего батьку, который прятал от неё глаза. - Ну, дщерица любезная, жди сватов. Завтрева придут глядеть тебя.- Сказал он сухо. - А что - й то батюшка? От кого…-Холодея про себя, спросила девица. - Да от Бунея, Бударина сына.- Сказал и пошёл в клеть. Скорее ветра Ляля взлетела по всходу в горницу, где на широкой лавке на разостланной волчьей полсти лежал на животе Яроха и трясся, то ли от озноба, то ли он боли. Стало Ляле его жаль, ибо не видела она своего брата никогда таким жалким и беспомощным, но не утерпела гордость,слетела с уст словом, хлеще плётки. - Что ты батьке сказал… За что он меня так… Ты , негодный, где был? С Жулою, небось , видался, да? За что козни мне строишь? Приподнялся Ярослав на лавке, блеснул очами на сестрицу. - Тебе мужиков мало, что ты черноризца выбрала? - Не черноризец он! - Знаю кто. Дурень, малюет да красит, а ты тут , как тут! Я ему ничем не должон, а как узнал, что вы тут сговорились, немедля тебя замуж, не то потеряем. Пущай только подойдёт к Ратиборам, я его как подсвинка заколю, я его на рожно поддену, коли ты попрёшь супротив своих. Вняла? Зарыдала Ляля. Выбежала из горенки. Решила в лес бежать, да следом подбежали ребята и её за рукав споймали. - Куды…Не велено тебя пускать до завтрева. - Рагоза, Севка, пустите…- Молила Ляля. - В бабий кут. - Сказали парни по - доброму, Рагоза на рамени её забросил, да понёс домой. Так и принёс в кут. Вечор сидели Хортивой с Бабурою, ели за большим столом в передней комнате. Убирала отцу волосы Рута. Вытянулась она за лето, подросла.Стали ещё ярче её рыжие волосы, словно у доброй кобылки, густые и жёсткие. Назавтра сватов ждали. Скоренько порешили, потому, как давно договорился Хортивой с Бунеем о Ляле. Уж больно она много ему бед несла своею беззаботностью. Насупротив его сидела Бабура за столом, тесто мяла. Звенькали обручья медные, заслушался супруг. Загляделся на женины круглые , мягкие запястья, круглые щёки, опушённые золотистым чуть приметным пухом вдоль висков, да на выбившиеся из под повоя русоватые пышные прядки волос. - Я бы Лялю не неволила за его. Больно немолод Буней. Спокоен, тих нравом. Скучно будет ей. – Говорила она. - Жалко её младость губить. - Что все, то и она. Ничего. Мне её хоть за колоду, а отдать надобно. Ярослав - то наш встренулся нечаянно с этим ухажором , кресьянином. Он уж и взаправду её решил увезти. Не дадим. - Словно в раздумье, говорил Хортивой. - Пошто так? Пущай бы приходил к нам, чего вы, может, станет добрым супругом?- Стала уговаривать Бабура. - Нет, не станет. Плохой он. Хотел он через Ярослава добиться её, ходил за ним, а после сказал, что теперь мол, должны мы ему. - Может, он по доброте ходил…Так вышло случаем, что они встренулись. Что, он знал разве, как будет?- Не успокаивалась Бабура. - Не знал, но так вышло. Было б инако, он бы инако всё порешил. Видать, розумник ещё тот, скорее надо теперь оженить Лялю с Бунеем, иначе будет нам беда. - Не отступал Хортивой. - Будет ли? - Жено, скажу тебе вот чего… Знамо дело, молода она. Имает в голове своей множество стремнин буйных, средь которых жужжат весело ручьи Живы вольнобегущей. У нас, родителей, таковое есть способство, чтобы эти ручьи бурнокипящие обуздать, либо мельницу на них поставить, через которую нам будет и покой, и сытость, либо пересушить…Коли пересушим, оставим немужатой, будет плакса зловредная из неё. А у ней ремесло обавное, ей надобно быть к людям милой. - Так, муж. - Подумает она, помыслит.Она лёгкая, весёлая, не станет тосковать, переживёт, у ней же ветер волен в голове неукротимой. Сдуру, может ото всех отказатся, останется с ним, а он…не наполнит её жизнь… Он никто, и она извергом рода своего с ним станет. Будут их шпынять повсюду. Нигде они корней не пустят. За Ярослава ,что рану перевязал, зело благодарен ему, но Лялю неможно отдать. Пока до свадьбы далёко, она годить будет,не придет ли к ней, не явится ль…Коли явится, останется у нас, я не против буду. И нареку его именем нашим и в род наш примем. Да вот ,что ж он не является? Подёрнула Бабура плечами. - Кто знает. Знать, не сильно любит. Давно они крутятся, а он не приходит. Да, люб - не испужаешь… - Вот и я говорю, не сильно видать… Пущай в своих пристрастиях сомнительных разбирается, а мы покуда Лялю за Бунея отдадим. Рута всё то слыхала. - А ты дочь, поди теперь к Ляле, да скажи, что подслушала. Завтра она встанет покорная, да разумная. - Говорил Хортивой Руте. - А может, погодим, старый, хоть неделю- тко…Вдруг явится? - Отозвалась матка Бабура. - Не явится. Не верю. Не явится. Глебушка оклемается, дары за Яроху отвезёт. На том и порешили. Радостно пошла Рута Ляле доложить про всё. Что - ж, всё истинно было, что Жула раздумывал, то - так . А надобно было дело делать , а не раздумывать. Пришли сваты от Бунея. Баба да мужик. Богун, да Неёла. Баба речистая была! Быстро Бунея по обряду расхвалила Хортивою. Все девицы нарядилися по тому случаю. Ляля после Рутиных слов присмирела, не рвалась уже убегать из дому. Привели её из кута, Неёла вдоль половицы сидит, Богун вдоль матицы, баба руки у печи греет. Что уж она там говорила, всё было равнодушно Ляле. Бабура только сказала Ляле в ухо, что – то, и выпихнула её к сватьям. Наряженная Ляля стояла пред ними, и чудилось ей, что ведут её на торг, лишь бы продать подороже. Тянет ей шею прабабкина гривна, рясны тяжелы голове, с венца теремчатого спускаются. Привыкла она, простоволосая бегать в одной рубахе девьей, да понове без украса. А тут нацепили на неё всего разного, и обручий дорогих, и перстней в решето, и венец одели тяжкий. - Девко у нас всем хороша. - Хортивой говорил, нарядившийся к случаю в белую рубаху, да перепоясавшись широким кушаком красного цвета. - Да знаем мы вашу. - Неёла молвила. - Нам бы одна забота, дабы чета жила мирно, да ладно. Свадьбу почнём играть во второк, под Стрибогов дён. А теперь, вы приезжайте, вено привозите к соботе. Так порешили Лялину судьбину. Через день один пришла она к отцу, пала в колена ему. А он уж занавесил её фаткою глухою, красной, шерстяной, спудной вышитыми бесконечниками и гуськами. С того дня ,считалась она просватанной, до свадебного денька покрытая пеленой, тяжкой от девичих слёз. Подняла Ляля причеты и были они от сердца. Собрались все девки – млады, да сестреницы её в ихнем доме, сели приданое шить. А Ляля средь них плакала, коску распустив до полу: « Ох, не можу стати приподнятися, Поглядите…оя… Я на лаве то на дубовойя Ноне вкопанна. Скоро ноженьки подогнулися, Да подогнулися. Белы руцкы опустилися, Да опустилися. Девье сердце испужалося, Испужалося. Напужал мя кормилец - тятенька, Запросватал, оя… И родима моя матушка Не заступилася-я. Как к ым чуж-чуженин В сени лисом , оя… Как к ым чуж - чуженин С леса зверем…оя… На весёлы сборы поладилися, На моё спровожание…» Так ужо голосила, что девки ревмя ревели. Даже соседи плакали. Тем временем Санька до того задумался, что свет ему не мил стал. Расписывал он кумпол в сопляковском домашней церкви, а самому слёзы очи застилали. Да уж, как так он может отщепить Лялю от древа её, что ему дать ей? Ни рожна нету у него. Как так, он сгубит её счастливую и свычную жизнь одним своим желанием? Должна она быть среди своих, среди сильного роду своего. Меж песка песчинка, ветка меж ветвей. А у него нискинь нету, он приблуда бесшабашный. Даже коника и того нет – берёт у кого попало. Да так он думал тяжко, что бросил кисти свои, да пошёл в корчемлю, да сел за хмельное пиво. Одна у него дорога - либо в мнихи, либо в козаки степные. Вернутся под Белгород? В потную шубейку, в расписной кафтан, в скрипучие сапоги? Нет… Кому же он счастие составит, сын блудный без роду, племени. Что с того, что он Яроху спас, от доброты лишь сердешной, а что тот ему наговорил на то? Не делай добра, не получишь зла! И то правда была. Тяжко у Жулы на душе стало, забылся он совсем, а мысли горькие ужаливали и терзали всё же. Как же ему своё нелицемерие доказать им, да и поймут ли его…Кто ему Лялю отдаст? Да никто. И стал пить долго. Призвал Хортивой Соню к себе. - Ты знаешь Жулу - то, Лялькиного? - Спросил. - Вот тебе хотуля с дарами, с Глебушкою, да Рагозою оденетесь по - людски, да поплывите в Люборы. Тут дары для кресьянина, что княжича нам спас. Всеми Ратиборами сбирали. Да не потеряй, орясина. Пошла Соня одеваться , пошли они через топи, переправились через реку на Люборы. Соня с Глебушкою рядом шли, Рагоза с хотулею поотстал. Рагоза был парень молодой и сильный, да только влюбился в совсем юные годы в Лялю и потерял волю к жизни. Часто его видели хмельным, клоками торчали на голове светлые волосы,нос день ото дня краснее становился. Сегодня же, он оставил пагубное своё занятие и пошёл по важному делу, сопровождая Соню и Глебушку,который плохо ходил ещё после своей раны, но который не мог не поехать, чтоб взглянуть на Жулу. - Яроха сказал, что он Милаву звал, и травок ему положила она на близну - то. А не положили бы травок - сгорел бы в огневице. А ему и лучше стало, оттого перестала рана болеть его и рудою очистилась. - Глебушка с Сонею говорили. А Рагоза молча шёл, опустив голову с крупными ушами, на которых впору было посадить лягушек и катать. Так вошли в Люборы. Был день жаркий,солнце напекло головы им с непривычки непокрытые. Рагоза стонал от припёка, и оттого, что малость принял пива в дороге , теперь потел. Люборовские на них внимания не обращали особо, думали , может, посадские. Подошли к церкови новой, позвала Соня звонким голоском: - Гой , Санька по прозванию Жула, писарь личин божских , выдь ко мне по делу вельми важному! Ждали, ждали, будто попрятались все. Вскоре, вышел мужик весь в зоде. Рубаха раздрана, борода торчем стоит. - Девка, коль ищешь Саньку, то, поди в корчемлю, там он ужо два дни пиво хлыщет. И никто его оттеда вытягнуть не может. - Где тутки корчемля - то? - Спросила Соня весело. - Да за кузней, ошую возьмёшь, а там кончане подскажут. Плюнула Соня, да решили искать, добрались и до корчемли. - Сама пойду дотуда. Вы ожидайте.- Сказала Соня ребятам. Вошла она в полутемь, мужики все хмельные, девки - распояски ходят, все насурмлённые, набелённые. Целовальники стоят за лавицею высокой. Дух прямо смрадный оттого, что много людей.Сегодня день был воскресный, никто не работал. Видит Соня, вдали, подле печища, сидит Жула, мордой ,почитай, в мыске с кашей. А кругом корчажки с питием хмельным. Вокруг мужики, орут, дерутся… Соня, аж покраснела от такого зрелища. Прихлынула кровь негодования и гнева к её лицу. Подошла , да сказала злостно,бросив прямо в глаза Саньке: - Ну, не к тебе видать меня Лялюшка слала с молением просить о милости. Поднял Жула голову косматую, давно не мытую. Помутневшим и растерянным взором смерил Соню. Шелковая рубаха его пристала к телу, видно было, что пил он не один день. - Поди, чего тебе - то? И так плохо мне. Скажи ей, что не люба она мне боле. Пущай утешится, да не прибегает сюда. Не надо мне , чтоб она прибегала... Склонилась Соня над ним, упал край вышитой ленты широкого красного косника на стол, подле локтя Жулиного. - Чуешь, во второк замуж идет. Под Стрибогов дён. Приходи, позыришь ,охальник, кому досталась твоя любушка. А вот хотуля тебе, с дарами, держи – тко, чёрт ты синий... Ничего мы тебе не должны отныне. Я пошла, с таким шпынём и баить неча. С тоими словами прочь ушла, выпрямив плечи и пройдя меж засиженных мухами корчаг на грязных столах. Двинулась вперёд Глебушки и Рагозы, ревя тихонько, да ушли они в чёрный лес. Такова недоля приключилась. Что уж там, Жула – то, вроде как Стрибог, лишь ветрами богатый. Замолкнет он сам, пропадёт. Пущай у ней отболит душенька, отмается сердце. И всё забудется. Не чета они, не бывать им вместе. Так решил Санька, покуда Соня не пришла, а как явилась, побрёл в свой угол,в избу работную, где сейчас и мужики зодчии сидели, курятой разварной вечерили. Отверз хотуль, а там столько всего разного добра - и обереги тут, и узчина тонкая, и пояса тканые, и разные посудины малые из меди, и скрамы старинные. Сел Жула наземь, да слезами залился. Так ему стало жалко люд той лесной, ничем небогатый, а по простоте добро своё отдающий, самое дорогое, видно, что есть у них. Так они жизнь молодого княжича оценили - не бывает у них , говорят, подарка без того, чтобы не отдарились хоть чем - то…Что простодушны они, и явно ему, что не того наплёл Яроха людям, и по его же прихоти Лялю отдают замуж. На другой день, к вечеру ближе, главу болящую в водицу ледяную макнув, да одев чистую рубаху, да порты новые, вышел Жула из угла своего. Пошёл он до батюшки Порфирья, пришёл к нему в трапезную. Как раз тот ел, на столе дичь дымилась, да щи прели в мисе, расписной для красы. - Чего, тверёзый ноне ? Велел Михайла, дьяк, что поставлен следить за твоей работой, гнать тебя отседа. Пьёшь, буты творишь, охальничаешь, на святых отцев рокочишь. Богуешь по пьяни, по чём свет, матюги гнёшь. - А сам ест смачно, сёрпает щи дымные. Лик раскраснелся, глаза - то у его чуть навыкате, да голуба цвета. - Мне б, где конягу достать. У дядьки просить не хочу. Хочу простится с батюшкой, съездить до дому. Решился я на постриг…- Соврал Санька. Отец Порфирий, чуть дно своей миски не поцеловал с тех слов. Ну, вот и всё… Надумал. И беды нет, и дел не пришлось никаких творить. А то, что он с дядькой в ссоре, дак это хорошо…Хорошо…и того со временем уломать надобно… - Надумал конечно, или передумаешь? - Спросил ,а сам придал голосу приятный звук. - Вроде… - Вроде…Вроде - у бабки в огороде!- Взревел Порфирий, плюясь капустой и разварным луком.- Ты уж съезди к ным, но учти, что ежели не приедешь…ты должен приехать, понимаешь меня? В остроге, знаешь…Степана Тархова хотели убить. Невегласи в лесу объявились.Мы…мы тут как в горячем молоке варимся. Ты не время выбрал… Чуть было не рухнул с ног Жула. - С чегой - то , Тархова…и кто такие? -Попробовал удивиться он. - С тогой - то. Налетели некрещены на них, как они сторожевали берег, да на служилых там людей, числом малым, напали. А в Рахово, троя невегласей, носчию, стрыльцов охранных побили, а Стенка чутки спасся. Благо дело, говорит, в то время был в баненке. Покуда , добёг до дому-то, некрещены разбежались. Теперь, говорят, они из лесу приходили,и ещё придут. Знаешь, в лес никто итить не хочет. Бояться. Ну и ладно, пущай бояться, коли так, не нам от них печаловаться…Едино страшно, что сюда придут. Да чутно мне, что их не было, а сам воевода напился и чуть не спалил сам всё хозяйство. Так тоже говорят. Не хочу я верить в то, что в лесе нам сидит забота. Так что отпущу тебя. Но ненадолго. Возьми коня. - Не могу и я верить, что кто-то есть внашем лесе…негодный. - И то. А вот гляди, Санька, привезли лук мне поглядеть, что обронили некрещены те. - И призвал служку, который принёс лук Ярославов. –Тугой лук-то… А вот ты, где - же околачивался? Али нашёл любу себе на идольском праздновании? Смутился Санька. Смотрит на лук, оторваться не может.Одета тетива на крутые плечи и не снять… - В посаде был. За красками ездил. - То дело хорошее, богоугодное. Чего лупешки пялишь? Сними тетивку - то, смоги уж, никто не могёт. Аль хмелёк гуляет по ручкам - неверны тебе стали? Взял со стола Санька лук. Лёгок лук и строен, не больно велик, но и не сильно мал. Видать тетиву крутил муж умелый - тонко сработана она, мягка в руках. Посилился Санька, опёр луково плечо об скамью, тетивку промеж перстов пропустил и с крючка снял с умением. Так уж Муравин и рот распахнул. - Во как…Умелец ты, Санька Кирилов. Тархов и тот кряхтел - не мог снять. А всё думалось мне, что ты только- то кистку в деснице учен держать.- Удивился иерей.-Так что ты в корчемле сидишь, мне такой богомаз не потребен, даже ладный, как ты. Одумайся, или иди прочь. Усмехнулся Жула. Плохо вы его знаете, черноризцы… - Батюшка, прости милосердно, одумаюся. Более не пропаду.-Ответил. - Ну, тады целуй персты. Поцеловал жирную ручку Жула, склонил колено. - Поди. Возьми конягу на конюшне. Да не доводи его до голоду, хоть редко овса давай. - Благодарствую. - Ты мне иконостас берися писать. - Сделаю к октябрю. К Покрову поспею. - Вот. А после поедешь в посад расписывать хоромины. Переспросил Жула с непонятки: - Надолго ли? В кою хоромину то? - Незнаю. Понастроили ажно девять. Ну да что там…Распишешь и девять. - Благословите. - Благословляю, дурень. Иди с очей моих. Перекрестил его Муравин, да ушёл Санька. Да уж, нескладно всё вышло. Кого били, где били, и за что? Острожных сторожей побить мудрено.Они все чуть не с версту коломенскую ростом…С теми мыслями собрался Жула ехать в лес. Из своего закута достал свитку свою, кафтанец суконный вытянул,червчатого красивого цвета,расшитого по ожерелке замысловатым узорочьем, с золотными нитями. Пуговки все огладил, и сапожки красные, московитские, одел. Взял хотулю с дарами, решив её вернуть, да к Ярохе заявиться , прямо так, да рассказать всем, что на деле было. Как на двор вышел, мужики работные чуть не попадали с Саньки. Так странно он им показался вдруг… - Ты, никак, князька, какого грабанул, Жула?- Спросил Ефимка, горбатый правым плечом зодчий муж, у кого бородёнка торчем. Смутился Санька. - Да так, может, и грабанул. Вам - то что? Засмеялись мужики. Санька долго пытался залезть на норовистого вороного коня, которого выпросил у Порфирья Муравина ценой великих лжей.Но долг перед Ратиборами был превыше его личной чести... - Поеду я до дому. Ждите скоро меня, а Мифодий мальчик, пущай пока сулемы разотрёт мне, да сложит в малый сосудец, да передай, чтоб шкипидару попросил у Соплякова. А то вовсе писать нечем стало. С теми словами и взмёл пыль, да уехал прочь. Свадьба. К тому времени в Ратиборах свадебная седмица шла, зовомая швальей. На ней шили, приданое готовили невестино, с которым она в мужнин дом уходила на веки вечные. Девки-подружки и сестрицы, дошивали уже готовое, натканное, что было припасено давно. И наряды хоромные, и утиральники, и убрусы разные, и ширинки из брячины тонкой. Сидели всей кучкой на подворье Хортивоичей, меж шопою-сараем, да анбаром, на скамьях перемётных, а выше их сама невеста, в руках с сулеёй, из которой пиво себе наливала в стопу малую, да пила, плача под своей горькой девичьей фаткой,скрывающей её лицо и шею, и висящей расшитыми концами до самых колен Наступил уже и вечер, в ту пору девки со двора разходились, а приходили две бабы, вели Лялю в клеть, да справляли скруту свадебную для неё. Перешла она Ляле от матки Бабуры, да поосыпались от времени жемчуга старые, низать новые пришлось. В той скруте выходили ещё прабабка с бабкою замуж…Была она из тонкой материи, прямо скроена, до полу. А под неё одевали истеленницу тонкую, будто кисею, которая не приходила по наследству, потому, как клали бабу в ней в гроб, как приходило время. Потому то, истеленница у Ляли была своя, златом шитая по подолу, да рукавам. Пока меряли всё, устала княжонка. Легла она поздно из - за того, в верхних покоях, где горница, и была одна там. Ветер поднялся холодный, сильный, будто рах - буря. Видно было из оконца все дворы Ратиборов, что кругом стояли, да малые улички.Сжалось сердце Лялино от предчувствия дурного. Будто её холодом обдало. Летами, оконца были не заперты ставнями, и в ту ночь отперты они были. Глядела княжна в темь непроглядную, и месяц зашёл за тучи косматые, и лес шумел буйно. И легла она почивать с горькими мыслями, что не явится Жула и не спасёт её от Недоли - так и выдадут её на чужой двор, шить, да ткать. Что будет? Ярослав - то, не будь дураком, в утро свадьбы, поставил на дороге, как раз там, где входили в Ратиборы, перед топким болотом, двоих парей – Оляту, Бунеева юного братца, да Глебушку. Так и указал им никого не пускать по тропе, а ежели завидят кого, брать шестопёр, да по морде бить не жалеючи. Вдруг - недобрый человек пойдёт, или ещё кто…А многие придут- кричать других ребят, чтоб на подмогу шли.Так и решили, потому костерок малый возжегши, сидели парни в лесе, да зернь метали. Метаючи так, да отвешивая щелбаны друг дружке, и услыхали шелест далёкий. Поскрёб Глебушка щетину своей громадной лапой. - Ось, кто - й то идет. Недаром знать, мы туточки зады- то морозим, когда наши девки дома понёвами плещут… - И то,- Олята молвил. Ему- то было хуже, он только собирался жениться на молодице любезной и Ярослав оторвал его от весёлого свадебного времени, когда он мог поухаживать за своей наречённой. - Али бер лезет? - Глебушка прислушался.- Нет, ходок какой- то, кабы не наш…хресьянин, а не то возьмёт, укрутит Ляльку из отчего дома. - Да ну, сами его укрутим, что ног не почует. То и правда Жула был. Доехав на коне до того места, где широкую воду Сема перерезал язык острова, он перешёл бродом, который ещё весною указала ему Ляля, стреножил коня пастись на острову, где не было волков. Надеялся Жула, что уехав стремянно, он отведёт глаза всем, что сам, де, поехал в Белгород, до которого четверо дён езды, а в лесу конь ему ни к чему - пройти бы пешим! Пусть игривый вороной попасётся пока на свежей траве…а Жула, в любом случае, ещё вернётся в Люборы… Вчера вечером он выехал из Любор, перекинув через седло меру овса и не взяв с собой ничего, кроме кресала, да хотули ратиборичей. Конь тоскливо ржал, брошенный среди реки, на островной долинке, Жула переплыл большую воду, закрутив одёжу в мешок и после ещё долго, не спамши, сушился на берегу. Переночевав у костра, за своими мыслями, поутру продолжил путь, и долго припоминал - не сегодня ли Лялина свадьба начинается? Он решил, что нынче же попросит Лялю в жёны и если ему откажут, то примет постриг.А ежели они согласятся, то придётся ворочаться, чтоб только вернуть Муравину коня, а уж потом вернутся в Ратиборы. Только такое решение подсказывало ему его жаркое и молодое сердце, и думать он ни о чём не мог, дойти бы до Ратиборов, разыскать бы их среди леса. Едва заметная стёжка и вправду вилась чуть примятой травой, ещё не вставшей от Ярохиных следов. Вскоре началась топь. Стало мягко под сапогами и Жула поспешил идти скорее, то и дело боясь провалиться. Шёл он, едва землю твёрдую, сквозь болотные травы чуя. Глебушка, хромая и опираясь на палицу, и Олята, отошедший на небольшое расстояние, стали двигаться один напротив другого, чтобы захватить неясный шелест шедшего по хрустким веткам человека. Это, ясно, был человек, и шёл он, прямо к Ратиборам! Первый вышел ему Олята навстречу, уговорившись с Глебушкой, что повяжут они незваных гостей и спрячут. Тихо окликнул Глебушка из кустов бузинных Жулу, давно уже сообразив, что тот один : - Потерялся небось, - и усмехнулся. Остановился Жула.Не думал он, что ждут его тут, однако остановился. Хотуль с плеча снял. - С чего мне теряться… К любезной дорожка не зарастёт, нетути такой травки, которая решиться на неё выметать семена свои. - А…Жула…- Ахнул Глебушка, словно радуясь на его слова. – Теперь, сами боги решили ей зарасти, твоей дорожке, отдаём мы её за нашего мужа, а не за тебя… Понял Жула, что Ярослав их послал, да решил схитрить сперва, а после одумался. Он понял, что против огромного Глебушки, хоть и с перевязанной ногою, он ничего не сможет. Да и Олята был крепок всем видом. - Ваш- то княжич, небось трубит, что я Лялю увести хотел тайно, однако, нет. Пришёл я вот, дары ваши вам отдать. Не беден я, да и не позволяет мне дух принять сие подношение. Пустите меня вы мирно, надобно мне увидеть Ярослава. - Почто,как тать пришёл? - Глебушка спросил. - Как смог, так и пришёл. - Дай , что принёс, отдадим всё. -Олята решил, щекоча шестопёром ладонь. Жула, аж похолодел со злости, что супротив него поставили их. - Неужто меня вы ждали, неужто меня боится княжич, я ж сам ему помогал, дабы он не представился там, у реки. Пустите- тко, не то будет худо вам! Ох и громко на то смеялися парни! А пока смеялись, Жула хотел пройти мимоходом, да поймал его Глебушка за полу кафтанца. - Ух ты, нарядный, свататься идешь небось? Вырвался Жула, хотел в бурелом кинуться, чтоб потеряли его они, да тут Олята его по шее шестопёром и приголубил, так, вроде нечаянно. Только и свалился он и без оха. - Ты чего содеял, малохольный, ты куда увечил его?- Взревел Глебушка, видя, что Жула у его ног прилёг бездыханно. Потрогал перстами, а волосы хресьянски все насквозь мокры от крови горячей. - Сказал княжич - рази по морде, да вот, промахнулся чутки.- Заговорил испуганно Олята. - А коли прибил, да насмерть? - Ну что с того мне, ну, прибил. А плохо ли нам будет оттого? - Да просили тебя, орясину, чуть здукнуть - то, штоб не так, как ты бьёшь - и дух вон. - Да, тады просили бы вы не меня, а кривого Рагозу. Плюнул Олята , да обидевшись, бросил шестопёр свой и ушёл в Ратиборы, к невесте. - Да не сказывай никому, гой, Олятка, не - то мне увы будет! - Крикнул вослед Глебушка. - Ладнось! - Ответил братец Бунеев. В глубокой думе сел Глебушка на дёрн, что делать ему. Не велел княжич бить сильно Жулу, а теперь брось вот его тут - и съедят зверьё лесное. Эхнул парень, кинул Жулу на плечи, да понёс в Ратиборы, мучительно выворачивая пораненную ногу, чтоб ступать было не очень больно. - Жив, скотина такая. Вот пущай у Рагозы поваляется, а после уведу его. Рагозина хатка стояла крайняя у леса. Жил он как многие, в курной, а отец его был недужен глазами, да что там - слепой вовсе, а ещё не в розуме. Мамынька его два лета тому сбежала, кто знает куда, а после в Люборах обрелась, да упилась и примёрзла недально от избы целовальной. Жил один с батей теперь Рагоза. Потому и решил нести Жулу Глебушка к нему, а не кидать в лесе. Приволок его, пнул ногою дверь, сидит Рагоза у печи, греется, чуть ли не в самый подпечек залез. - Чего греешься, ноне лето на дворе.- Гаркнул Глебушка, сваливая с плеча Саньку, который ещё в себя не приходил. Рагоза зело хмельное полюблял, а тут разомкнул очи пьяные, красные глазёнки повернул в сторону входящих. - Чего ты, вопленник, кочетов побудешь гаком своим. Ревёт тут, будто бер лесной. Свалил в уголку Жулу Глебушка. - Вот тебе княжий спаситель. Ему головку завяжи, в овине положь, дай питья ему , а после, как оклемается, я его заберу, да отведу прочь. И не сказывай никому, что он у тебя. Не слышь, что ли? - Да всё. Содею. Внял. Вышел Глебушка прочь. Пошёл на двор Бунея: его обещали поезжанином нарядить. Плакала Ляля в горенке. Не приехал таки. Ждала, а его нету. Кабы любил, приехал бы, а Соня, как поведала ей, что видала, аж ушло сердце прочь…За что ей Недоля такая, небрежение это. Уж что угодно бы потерпела, но небрежение терпеть от любимого – то, как? Всё о нём мысли были в голове, и более ни о ком. Знала Ляля, будет, может, другой любезен, но такую рану нанёс ей Жула своим недеянием, что вовек будет близна от неё болеть и не будет ей здравия от того люба. Одна боль недужная, да тоска лихорадная. Во всех его узнает, во всех увидит, и никому не поверит более. Так порешив, приснула лишь к утренней зоре ранней… И снился ей Жула, будто ветр сиверко, мятущий жито зыбкое во поле, идущий по дороге прочь от неё. Приехал Буней на швалье к Лялюшке. Приехал он с братками своими, разодетыми ярко, баско. Рубахи красно шиты, разноцветные все, а порты в сапожки управлены , а на Бунее- то кафтан нарядный, весь по земле синей кружалками, да травками серебряными вышитый.Дивно он подходит к чёрно - серебряным волосам его, и густой бородке, так красиво окаймляющей благородное лицо… Привезли подарочки девицам княжнам, да невесте, да матке. Девки потащили кафтанец женихов Ляле в бабий кут показать, а она уж их гонит прочь. Сидит Буней рядышком с кутом , с маткой, да батькою попивает хмельное. Чёрен его ус, волос пышный кудреват, да и сам то хорош, заглядение! Тридцать лет разменял в позатом году, да только не люб никак невесте… - Поди чуж - чуженин домой! - Вопит она из кута.- И что я тебе далася, и чего во мне тебе глянулося… Усмехнулся Буней на те вопли. А сам с девками, да с родителями про свадебку договаривается, да про вено. Расписывает Хортивой рухлядь за Лялею даную, что такого даёт супругу. Читает роспись, а сам со слезами слушает вопли Лялины, а она - то уж причеты шлёт, а сама орехи варёные в меду ест промеж причетами - то. Вроде успокоилась про Жулу своего, как Соня ей расписала все. Теперя и чуж - чуженин княжну не пугал, решила она забыть своего хресьянина. Чуть ветерок в отпертые окошки веет, скатёрку празничную, браную прекрасно, на столе волнует, девки смеются, с парнями любезничают, мелькают расшитые рясно рубашки и понёвы княжон по покоям, реснота в дому Хортивоичей! То бегут колачи принесут для жениха, то витушки для дружек. Вот скоро и оденет Ляля кику рогатенькую, не будет больше простоволоситься, будет лебёдушкою ходить, а уж ручки украсит свои, да сядет в Бунеевых хоромах тихих с золовками, да бабками за рукоделия. Уж он ей не позволит холсты - то зорить с младами, не позволит из дому в бор ходить за грибками, да травы собирать ночами.А, может, и позволит…Кто знает свою Долю? Вот в Люборах, девки, да жонки из своих хат не выходят без позволения, того прежде не было в старые времена, а как то, получилось, что мужи стали их запирать, да говорят, лупят их, по чём свет, там, потому девицы в Ратиборы и сбегают к нашим молодцам. Тут всё по старому - баба в дому хозяйка, а муж хозяин. И никому не позволено драться, да лаяться лишь бы. Потому и дети растут в уважении, лозинами по задам их ходят, да увещеваньями воспитывает равно их и матка, и батька. Хотя вот, и Хортивой иной раз разойдётся, да и гоняет всех по двору. Да то бывает редко, когда скотину загубят, или с посевом не разберутся. Сам Буней имел двох малых деток. В Ратиборах слыл зажиточным мужем. Первая его жонка померла прошлой весною, провалилась в топь, застудилась, да взяла её трясовица. Сама Ляля ходила её лечить, да не вышло. Лялю сперва не хотели за Бунея отдавать, как справится она с дитятями?А потом- что сделаешь, пришлось скорее. Сговорили. В ту пору как Буней сидел в невестином дому, прибежал Глебушка, да глаза - то чуть не навыкате, не зная куда деться, подбежал к баушке Чеславе. - Баушка, спасай голову мою дурашливую. - Вопит тихохонько. Ляля в то время пошла прогуляться с девками по селищу. - Чего ревёшь? - А вот тут такое дело… Поставил нас княжич в лесе ,нынче поутру сторожевать хресьянина, он и шёл к Ляльке, а Олятка его огрел, да чуть живым сделал… - Да ну…Яроха то знает? - Не.А как узнает, кон придет мне, баушка,он, хресьянин тот , нонеча чутки дыхает, у Рагозы в овине лежмя лежит,помогай -тко, не то кон мне! Вздохнула баушка, да пошла с ним. Как пришла к Рагозе на двор, увидала тамочки Жулу. В первой разок. Уж Ляля столько о нём хвалилась,что будто он родной стал старой Чеславе. Лежит на вотоле древней, батька ещё Рагозина, ликом бел, а под очами замкнутыми синё всё. - Охти вам, дурни, чего вылупились - то, подите же, несите мне водички горячей, да отварной, да ендову большую. Побежали парни печку топить, а баушка ,временем, села рядом, да оглядела Саньку Жулу. И правда , был он складен, да ладен. Недаром Лялька воспылала к нему любострастием. Персты длинные, волоса густы, да и ликом - то вельми пригож ,да леп, сиречь, красив даже. Будто девица нежен устами. Как подошла Чеслава к нему, солому отодвинула от лица его, проснулся он. - Слушай, паря, я Лялина баушка, её вынянчала сызмальства. Знаю я про вас всё. И более того знаю. Ноне замуж её отдают, но ты не ропщи на то, а лечить тебя буду я, сколь потребно. Тихо он ответил голосом приятным, звучным, инде, слабо рвущемся. - Баушка, мне нонеча и житие не мило.Видно, богу угодно забрать меня… - Богу никогда не угодна смертушка .А вот страда твоя, завсегда угодна ему, ибо страда учит,а счастие балует. И с теми словами краткими ,взяла его, да стала волоса с близны ножнями обрезать. Выгнала всех с овина, кто тут ошивался, Глебку, да Рагозу, который плакал спьяну. Настало утро свадьбы. Повели Лялю в баненку неугарную, слёзы девьи смыть. Стоит Ляля среди парной, а с нею Соня, да Рута - Да сядь ты, не то пар побьёт, - сказала Соня , да опустила княжну на среднюю полку. - Ну и пущай побьёт. - Поддам - ка. - Рута молвила, волосья в узел укрутив, да поддавать отошла. Тут и шепнула Соня Ляле. - Твой хахель - то туточки , у нас, в сельце, у Рагозы валяется. Ляля чуть не скользнула с полки, так уж стало ей дурно, что выбежали все из баненки, да обвернув её в пелену, повели скоро в избу. Легла Ляля на лавку, а Руту отослала. - Дайте ко, передыхать, в очах темно стало. А как ушла Рута, она к Соне вцепилась в сорочицу. - Рцы, чего тут делает, да с чем пришёл! - Говорят , лежит болезный, баушку пораспроси, она - то его видала вчерась, да лечила его. - А что, ко мне ли пришёл? - Не знамо это никому. - А чего он болезнен? - И то незнамо. А говорит Рагоза, что нашёл в лесе его. И всё. - Всё , невозможно. Замолкла Ляля, откинула голову на подушку в шитом наволоке, на изголовье тафтяное. - Побегу к нему. - Да оденься сперва, да что там, тебе тотчас скруту вынесут, а ты бежать собралась. - Ну и ладно, а я побегу и в скруте. Взяла за десницу Соня дружку свою. - Лялюшка, глупо. Ты погодь завтрева дня, погодь послезавтрева. Коли он болен, то не придёт он, а тем паче, что коли шёл к тебе, то знать объявит себя он, не уйдёт прочь так, без свидания с тобою….Обожди, некуда спешить тебе, а как обвенчают вас, то ты в любой день соберёшься, да к нему сходить сможешь. - И то, права ты. Всё так, не поспешу. Вернёмся же, не всё доделали мы в баненке - то. Вернулись они в баню, а там уж чуть проветрилось, дышалось легче. Надела Ляля сорочицу, да порты, что для Бунея на подарочек готовила, на себя, свою же сорочицу в квашне полоскала, дабы приняли её в доме мужнином. А после, пивом умывшись, отдала девкам братинку за дверь, а они её ужо понесли жениху. Вскоре пошли бабы убирать покои, да в трапезной стол накрывать. А Лялю обряжали в горнице другие бабы. К полудню - и поезжане приехали, а с ними Славата, дружка Бунеев. Вошли во двор, Годислава им дорожку размела, Бабура вышла, помогла ей.Тут и сам жених шёл убранный богато, в рубаху новую, красно шитую, всю покрытую вошвами искусными. Вышел Хортивой в белой одежде к нему, принял у жениха короб со снедью, с колобками, да хворостом. Как в дом входили, Ляля из- за завесок Бунея за поясок дёрнула, да спряталась тотчас, чтобы имать власть над ним. Сели все рядно за столы дубовые, а Буней под полицу со скрутой невестиной на нею лежащей. А Ляля уж из кута причеты воет. Лапает дружка девок домашних тишком, щиплет, а они уж чуть не дерутся, чуть очелия друг дружке не заламывают – такой уж хорошенький Славата, светловолосый, статный. - Пива дасте! - Воет Ляля из кута. Несёт ей сват пива, а она ругается, на него, богует. И девки свата обижают, хаят его , по чём свет. Наконец и Ляля молвит : - Дозволь батюшка испить чарочку. - Да пей, дево. - Позволяет отец, да несут ей меда тёплого на гвоздике ставленного. И всё тут, пропили, стал быть, девку. Тут сватья, баба речистая, отцу да матке возвещает: - Ну, где наша лыбедка бела, ларчик расписной, подавай - ка нам её, покажи, приведи, подле нас посади. Встал Хортивой, приказал сестрам Лялиням. - Рядить починайте невестную нашу. Взяли скруту от жениха, да понесли в кут обряжать княжну. ******** - Что же делать - то мне, теперича, баушка, вот окрутили Лялю с мужем, да и всё, конец бытию моему…- Так Жула стонал, голову болящую потирая. Навязала старая Чеслава, ему под перевязь, трав полезных, которыми можно течение руды остановить, да туман из очей прогнать. Жалко его было, поила она его крапивным соком, а самой горько… - Всё пыль, паря, - говорит, - коли уж захочет Среча, то будете вы вместе. Так уж ведётся, не мы ведём путь свой, а он нас. Как заведёт, так и выведет, а почнёшь иной искать - заблукаешь, да вовсе потеряешься. Доверься пути свому, и он тебя выведет к свету. Закрыл Санька очи рукою. - Не могу тут более находиться, здесь близко она, а мне неможно видеть её. - Лежи, дурашливый. Всё сладится. Пришёл тут Рагоза, весь мятый, пил тоже на свадьбе, а после, валялся, небось, где ни то. - Глебушка просил передать тебе, Жула, чтобы ты Олятку - то простил. Не бажал он тебе зла, так велено было. - Как вам Ярошка велит зашибить невинного человека, вы и готовы. – Сказала баушка злобливо. - А ты поди, Ляля зовёт. Да молчи про энтого. - Сиди. Сама знаю. И ушла прочь. - Вот, харчей набрал, поешь малёк.-Рагоза говорил, а сам рушник развёртывал. А тут и кура румяна, и ковриги медовые, и сулея с квасами, и кувшин меда вареного, и миса с кашею. - Уж не сетуй, так у нас ядят. Не хотел Жула есть со свадебного стола. - Вот уж беда, со свадьбы невесты своей, украл мяса кус… - Да ешь ты, в моём - то доме одно толокно, да и то старое. Был Рагоза бедный, потому что за воротник закладывал, а сам по себе парень был добрый, часто так бывает, что добрый средством пития хмельного невозбранным, да неумеренным, зело скоро становится бедный. Хлебнул Санька из кувшина. - Крепкий, итак кругом голова- то… - Скажи спасибо Олятке, что не хряснул тебя сильнее, видать был уж нетверёзый был,силы в руке не имал. Как орех бы, кокнул тебя бы. - Да уж, как не поверить. Стало Жуле опять нехорошо, откинул он шею на затхлую баранью шкуру, стал дышать тихо. - А празднуют ли у Хортивоя то в хоромах , али у жениха? - У жениха вроде ужо. Ажно дерева завиваются от духа праздного. - А неси ты , что либо крепко хмельное, вино же есть у вас двойное туточки… - Не, не делаем того. Повымрем тады. А вот бражка есть у меня, эх, хорош ты , брат, упьёмся, аж света белого не взвидим! - Ну неси .- Вздохнул на то Жула. - Чичас, - Рагоза хмыкнул, да побежал в подпол. Поехала свадьба на Ясвет.Впереди вели два коня- белого и чёрного для жениха и невесты. Самоха, да поезжане малым числом, да матка Бунеева, Смеяна, да Хортивой с семейством пошли, а Ляля и Буней ехали стремянно. Все последовали за ними к дубу, кругом которого венчали, молодых водя посолонь. Самоха, что обыкновенно и венчал, водил их кругом дуба, говоря слова священные, связав их руки полотенцем, скрепляя их навеки, а после голову Лялину венком зелёным покрыл. А после Смеяна расплела едину косу в две. Укрыла голову Ляли не венком уже, а платом, а поверх одела двурогую кику. Укрыл Лялю плащом Буней, пригубили они чашу хмельную, да бросили под ноги её и потоптали. - И так будут потоптаны все зловреды, что сеять станут меж нами зло, да раздоры. - Сказал Буней, поднял Лялю на руки, да понёс с Ясвета. Уже на берегу их встречали парни, что в сопели дули, да рылеи рвали, да девки пели весело Ладе. В те миги Глебушка стал тяжко переживать, что княжичу молчит про Жулу, и подошёл к ему тихо. Наряден был княжич, был кафтанец на нём белый с червчатыми узорочьями. Уже и потемнело, отвёл от света Глебушка его. - Яро, не гневись, коль скажу что… Сразу понял Ярослав, что сказать хотел. - Живой? В лесе бросили? - Не, приволокли к Рагозе на двор. Чуть не упал Ярослав с неожиданности. - На что приволок, шалый, он тотчас прибежит! - Да нет. - А пошто - нет? - Да прибили чуть. - Как, сильно? - Да чуть. Чуть живой вроде, баушка ваша его полечила уже. Как уж боговал Яроха, невозможно описать, а тихо, про себя, тотчас сорвался, побежал к Рагозе. Вбежал во двор, а Рагоза навстречь ему. - Куды тя леший понёс, на кого хресьянина кинул? Да за грудки его поднял. Рагоза виями пелесыми моргает, ничего понять не хочет. - Да приносил хмельного, а мало показалось, плохо ему, а я желаю облегчить. - Загубишь парня, скот, поди за хмельным, да упивайся сам, а ему… что достанет. Внял, явор лысый? - Внял, княже…- Пролепетал, да стрекача дал за пивом, а сам вошёл Ярослав в овин. Уж не спал Жула, лежал на вотоле, чуть облокотясь на сноп соломенный в уголку с ярками, которые противно блеяли за малой огорожей. Сразу он увидел Яроху и чуть не заплакал от обиды и своего бессилия. - Ну, получил, черноризец? Неча соваться в чужой огород, не - то бы и хуже наделали. - Ярослав сказал. Чуть промолчал Жула, а после ответил: - Я тайно яблоки в садах не деру, да из - за угла не стреляю. Я уж не малолеток, так дурью маяться, а не полезным делом. Сверкнул Ярослав очами, да скоро тонкую саблю рванул из узорных деревянных ножен, с которым должен был расхаживать у клети новобрачных и охранять их покой. - Так что, требо было всех загубить что ли? Итак вы , со своим чужебесием умы бередите , ещё хотите, чтобы и мы дурны стали, с вами вместе, плоды свои сладкие в бочках монастырских сгноили? Не на то житие нам дано, чтобы его отдавать в служение чуждым богам, не для того в муках посев взращён чтобы его ветры чуждых стран побили.Страшно? То – то. Да уж, побелел весь… - Да что там, рази, не жалко бытия мне теперь.- Отвечал Жула покорно. - Да? Из за Ляльки что ли?Люба тебе она… Ну ничего, переживёшь. - Не переживу, - Вскричал тут Жула, тихо правда, слаб был. Встать хотел, да пал. - Не пережить мне того, что свершилось. Пережду. А после узнаешь, что будет. Поглядел с укоризной Ярослав. - Эх, верен будешь, небось, ей? - Буду. - Что ж, однако, ты молод. Баешь напрасно. Попомни слова мои. Верность твоя - чушь собачья. - Как и ты, я молод. Но я – то, не связан ничем. - Тут умолк на мгновение Жула, голову опустил. - Что ж, поглядим, черноризец. Да только слова твои пусты, как ты сам, а дел твоих не видно. Видишь, просто как тебя мы остановили. Раз… и всё. Да ушёл, хлопнул дверцами сквозящими. Так хотел Жула говорить с ним ещё, что не смог от слёз удержаться, на небрежение к нему княжича, что он ушёл и не договорил. Пробовал тут встать, да пал и не смог ни шажочка сделать, всё в очах плыло. Баушку прислали снова к Рагозе, чтобы самого Рагозу и прогнать, что с питием прибёг. С питием же и выгнала его прочь Чеслава, в избу пить, а сама принесла шкуру овью, что Ярослав для хресьянина дал. - Баба, скажи, ну хоть люб он ей, а? - Спрашивал Жула,а старуха под хребет ему шкуру подсовывала. - Она ноне уже от тебя далеко. Ты вот должен в грядущее глянуть, и, коли там разглядишь её, то возрадуйся. - Она далеко, и я уйду далече, только всё с собою унесу. Не могу инако. - Эх, такову ношу ты не сможешь несть. Слишком тяготит нас прошлое - то. У него вес- в тыщу пудов, тяжче любых тяжестей, само в землю тебя затолкает, иссушит сухотою тоскливою, зальёт очушки немилосердным хмелем. Коли хочешь грядущее строить, всё забудь, новое сложи, а уж после и за старым воротись. Задумался Санька Жула. Сомкнул веки с ресницами длинными, пухнатыми. - Покуда я новое строить буду, старое во прахе ляжет.- Сказал горестно. Не знала Чеслава, как и утешить его. - Паря, железа ржа поест, пожрёт, да и прочая мелочь прахом рассыпется. Лишь злато сохранится. Нет ему тления. Коли нет меж вами злата, ничего и не останется. А коли есть… Ты праха не жалей, не храни рухлядь всякую, в ней проку то - тело одеть,да согреть. Коли есть меж вами злато, оно - то и сохранится, вопреки всем веяниям стихийным, вопреки смерти самой. - Так ведь больно, что это будет после, а не тотчас! - Разве больно? Другие то всё изживут, избытуют. Надоедят все друг дружке. В тот час, когда они всё пожнут, вы только то сеять почнёте! - Хорошо! - Сказал уж веселее. - Так что , принёс тебе хмельное шишигин сын Рагоза? Будешь пить - то? Подумал он, за близну перстами взялся, сморщил нос. - Не. Не стану пить. Усну лучше. Так и время скорее протечёт. Мне теперь одно осталось - губить его к чёртовой матери, лишь бы вышло. - И выйдет. Выйдет. Настанет час твой. А теперя натолку тебе маковых головок, да попей с водичкою. Спать будешь , а во сне человек здоровеет. А дни через четыре, тебя Глебушка, али Яроха сам Хортивоич спроводит до Любор, али сам дойдёшь, чай не рассыпешься. ***** - Тетера на стол прилетела, молода спать захотела! Так воскликнула матка Бунеева, да с теми словесами повели гости, да дружки в клеть молодых. Понёс Буней Лялю на руках до клети, чтобы не спотыкнулась, не упала, а Ляля прихватила утиральник, в котором лежала кура, да меда кувшин. Вошли они в клеть под крики развесёлые, да нахрапистые. Внёс Лялю муж через порожек, а двери заперли за ними, да встали у дверей Ярослав и Славата с мечами обнажёнными. Полутьма была в клети, постелили им ложе на снопах, а в углы, как положено, воткнули по стреле, а на стрелу по куне повесили. Те куны ещё ночи многие помнили. Посадил на шубу кунью Лялю супруг, а сам рядом сел, да глянул на нея. - Ну что ж, розувать будешь, али как? Может, не хочешь? Молчала Ляля, глядела ниц. Налил Буней ей меда, до краёв. - Пей чарочку, ладо… - Сказал, и вздрогнула Ляля, закрыла лик вспотевшими ладошками. Ничего понять так и не мог Буней , а из за дверей крики парней слышны, подбадривают всё, хохочут. Овый смеётся, а иной кричит весёлое что-то. Вскоре умолкли, видать, выпили. И Ляля вниз с ложа спрыгнула легко. Простыли её слёзы. Села на махоньку скамью перемётную у ног мужа своего.Взяла чарочку, да осушила до дна. - Что с тобою, девица, али боишься, что корить буду тебя? Так не стану, в обычае у нас дев невестных брать. Незнаем мы мужи николи , что нам достанется… На слова его улыбнулась Ляля. Стало ей легче, качнулась чуть, во хмеле лёгком. Ничего, стерпится, слюбится. Все так выходят замуж и плача, и стеная, а после умиротворяются. Никем иным не будет Ляля меж других, такая же она, подобная всем и всё у ней, как у людей. Способствовали бы ей добрые боги забыть про всё, что было , да поскорее, ежели получиться. Разула Ляля ножку мужнину, и нашла под пятою его рублик. - Вот, люби меня теперь, супруг, нашла рублик. - Сказала весело.- Да инако быть не могло, ибо я ж тебя трепала из - за завески за рукавчик. - Да ежли б и плётку нашла, не бил бы. Не стал бы я, мне нужна жена весёлая, приятная, а не Карна плакливая. Многие мужи наши прежде жили добро с женами своими, и мы будем жить добро. Не печалуйся о веке девьем, от меня запретов высоких не будет тебе, буду верить тебе безо всякой границы. После слов тех обратила Ляля очи свои на Бунея. Да не так уж он и худ, напротив даже, ростом высок, туловом среден, волосы, да борода его , темны, черны даже, а очи светлы необычайно, словно лазоревые небеса в березозол. Нравом он не вспыльчив, духом ясен. Будет ей хорошо с ним. Вот только взял он её целовать, а губы его мокрые, вялые, как холодные лепестки подсолнуха. Противно Ляле. А Буней всё на неё глядит, не наглядиться. Давно он уже лелеял мысль поять её женой, и вот свершилось то. Была она весела всегда, и улыбка с уст не сходила во всякое время. Радовались рядом с ней люди, и он хотел радоваться. Вот она сидит пред ним, в убрусе, в кике, его уже ладо, на персях ожерелье все зернью усыпанное, да бусы злачёные, да ушита вся свитка по земле рудой жемчугом, да низаньем бисерным украшена. Спадают вошвы искусные по подолу, да браный поясок, рудой же , стан перехватил статный, будто у сосны молодой на пригорочке. Глядит она на него, в свете неярком и провалиться можно в очи её смурые, будто омуты лесные глубокие, да неведомые. Того и гляди падёшь в них, да захлебнёшься невемо от чего, то ль от счастия, то ль от несчастия. - Жено, садись рядом, рви куру, пора, скоро спрашивать станут… Села Ляля обратно на мех куний, развернула куру, оторвала лапку да крылышко, побросала чрез плечико с ложа прочь. А Бунеевы очи уже смагою сверкают, берёт он Лялю за персты перстнями усыпанные густо. - Светец притуши…- Попросила лишь Ляля. Взял муж светец, во прах пальцами смял лучину. Стало темно. Уход. Сидел Жула в дубках напротив двора Бунея, с Рагозою, за копицею сенной. Воробушки малые, чирикая, с одонка клевали семена. Сидел Санька сам не свой. Два дня прошло. Отчествовали родителей, поезжане всё похмеляться ходили, да слушать оглас вена, что давали за невестой. - У нас уже давно всё не так. И прабабки не вспомнят, пожалуй. Наберут за невестой приданого, рухляди, меха у кого имеется, золотишка чуть, а потом гоняют жонку, будто и не брали за неё ничего. - Жула Рагозе говорил, а сам семечки плевал, выказывая деланное равнодушие. - Пошто так отошли от обряда? - Спросил Рагоза. - Не ведаю, а думаю , что, ежели, вено брать, то муж всё таки жену должен будет хоть жалеть. Видишь, теперь у христиан грешно не бить жену. - За что их бить то, они ж трепетицы супротив нас – то?- Возмутился Рагоза отмахиваясь от мшицы. - Находят за что, а хоть и за так. - А ты Лялю бил бы? Она б тебя удавила тогда, во сне, она такая.- Удовлетворительно кивнул Рагоза, и завидуя, и жалея Саньку. - Да что ты, глузд потерял вовсе? Лялю бить! Я лучше тебя прибью.- Снова в Жуле проснулась нестерпимая тоска. - Тонкая больно она, её б и в жонки не взял никто, особливо на Белгороде… никто б не взял. Тамочки дородных любят, а она - что тростка на ветру, шуму лишь, и взяться не за что. Засмеялся Рагоза. Солнце в туманных облачках, словно зависло над деревьями, не желая уходить с небосвода. Утихали лесные звуки, птицы переставали петь в гущине кустия. Из низины тянуло влажной прохладой. - Идём, коли, Яроха узнает, что я водил тебя сюда, конец мне.- Буркнул Рагоза и поёжился. Его голым ногам, без обутки, было холодно. - Погодь чуток, вдруг выйдет.- С надеждой ожидал Санька. - Да не выйдет. Не годь. - Ну, хотя бы до заката посидим, уж скоро. - Да ужто итак закат.Ай, ладно. Наливай что - ль тады? Достал Жула из - за копицы сулею с вином, налил малую стопу Рагозе. - Охти, кабы меня отец Порфирий наш видел, пришиб бы посохом. - Сказал Жула. Вдруг в его голове прояснилось. - Рагоза! - Вскрикнул он ошеломлённо.- Конь! Коня забыл на острову! - Да ты что, с дубу сверзился?- Удивился Рагоза.- Где? Где же? - На острову! Идём! - Съели, небось, твоего коня. Там, у пустоплесья, волки живут…– Выпивая, молвил Рагоза, да поморщился - Да, слаб ты в коленках, Рагоза, тебе бы московитского тройного налили, ты бы сдох в один миг, лежал бы тут ужо. Так что, смогу ли я идти? - Сам у себя спросил Жула и встал. Его ещё сильно качало, но они с Рагозой, всё таки, пошли по лесу в сторону реки и как добрались, упали в изнеможении на прибрежный песок.Рагоза оттого, что был во хмелю, а Санька от усталости. - Давно я потребляю, потому и быстро хмелею.- Объяснил Рагоза. Жула стал вглядыватся, в уже затянутые туманом, очертания острова. - Плыви. Найди коня, умоляю…- Сказал он Рагозе. Того не надо было и уговаривать. Он снял рубаху и порты и скоро преодолел протоку и вылез на островке. Жула хорошо видел его голову в тумане, как тот ходит в высокой траве и свистит. - Ну что?- Крикнул Санька, отирая со лба холодный пот. - Ничего!- Крикнул Рагоза. - Нашёл! - Слава те господи… - Путы! - Путы? А коня? - Говорю же, съели твоего коня!А,можа, увели…Тут много охотников. Заржал конь-то, его и услыхали… - Чёрт знает что…- Фыркнул Жула и услышал глухой шлепок тела о воду. Вскоре Рагоза вылез на берег и стал одеваться. Жула пригорюнился, опустил голову в склеенных кровью волосах.Дух хмельной, растекался над водой, от тяжко дышащего Рагозы. Он наскоро, одевал своё костлявое тело в бедные одежды, и мелко дрожал, роняя с соломенных волос ледяные капли воды. - Жалко.Это же не мой…-Грустно сказал Санька, вспоминая тёплую морду вороного, трущегося о его кафтанец, который теперь не узнать было. - Ну и что жалеть? Не жалей, а вдруг убежал, и уже в Люборах.Перешёл бродом да и всё…Не печалься… - Узнают, коли конь придёт, что я вовсе не домой поехал. Шли они молча назад. Тихо. Жула мог бы уйти прочь прямо от берега, да только хотел на прощание взглянуть на Лялю, хоть издалека, и не показать, что испугался, сбежал по- тихому. Как стали подходить обратно,к Ратиборам, вздохнул Рагоза опечаленно. - Эх, не могу смотреть на маету твою. Ну что ж, устрою вам сречу, пошли до дома, неровен час, спьяну, не дотащу тебя. А дома - то и подумаю, да решу. Завтра тебя Яроха отведёт до Любор. - Уж завтра? - Да. Опасается за сестрицу. Хоть нет в тебе опасности. Слаб ты всем. И пошли они домой через лес. Пришед, пал Жула на шкуру, да долго не спал, думая, что ж в нём не того. Странность, никто ему столь путно не объяснял, как Рагоза все, что мятежного в душе его доселе творилось. Наутро дня следующего, проснулась Ляля рано. Буней рядом спал крепко,и солнечные лучи неспешно шли по его красивому лицу, вызолачивая загорелую кожу.Петухи откричали в курниках, коровы только проснулись и порёвывали, прося доиться.Свежая рань стояла на дворе, с росою и чистым небом. Ляля боялась будить мужа, и неслышно, крадучись, сползла с мехового новобрачного ложа. Тихохонько, сорочицу одела с понёвой, коски под кику уложила, повязалась пояском, наузы на опояску прицепила, да скользнула прочь из клети, где было молодым устроено спаньё. Золовки встали, зевая в горнице, мать Бунеева уже суетилась в сарае. Пастух, только- только, занимал коров с дальнего края селища.Слышалась его пуга звонкая, которой гнал он бурёнок на лесные поляны. Чтобы не быть особо замеченной, решила Ляля к Рагозе бежать огородами. Не знала она ничего про Жулу, как он там обретается, Соня сама не приходила, Ярослав молчал всё. Но, едва сунулась из калитки, как столкнулася прямо с Ярославом, что вёл коня мимо неё. - Куда собралась, пошто одна? - Спросил княжич, остановившись рядом. - Гулять иду, к матке хотела зайти. Что мне, теперь нельзя к ней? - Выпрямилась Ляля перед братом. Понял Ярослав, что лжёт она. - А, правда, куда? Может, к Рагозе? Навернулись тут у Ляли слёзы, закрыла она лицо вышитыми рукавами, зарыдала в голос, сползла по верее перед Ярославом. - Ну чего ты…Вот уж не люблю я слезливых баб. А сам вроде чуть не плачет. - Пусти ты меня к нему, братец, я же всё знаю, всё проведала уже. Не могу я так с ним разойтись, дай хоть увидеть, хоть издаля, пожалей ты меня, ведь всё теперь, кончено всё, мужатая я, и не сбежать мне… Подумал Ярослав, поправил ворот рубахи белой. Пригладил волосы златокудрые. - Ну , один раз позволю, тем паче, что ноне увожу его прочь. Так что, забудь его. Пошли, чего расселась… Пошли они к Рагозе. Рагоза и сам спал на половице в избе. Не стал будить его Ярослав. Встал, и стал ждать возле двора с конём, когда Ляля попрощается. А Ляля побежала в овин к Жуле, меж тем. - Да скоренько, не то проснутся все, увидят его здесь, да и тебя хватятся. Тепло было в закуте. Только темно чуть, едва сквозь щели свет проникал. Зимой –то, Рагоза домой брал овец , да ягнят, а сейчас спали ягни двое, рядом с Жулой на скуре, в дальнем уголку. Подошла Ляля боясь, присела рядом с Санькой. Душили её горькие слёзы, чуяла она, что видит его ныне в последний раз. Санька услышал, открыл глаза. Сперва, и не понял что это не сон. Улыбнулся, встать хотел, но Ляля его обратно уложила, уперев ладони в его грудь. И совсем не изменилась она…Только неизмеримо красит её рогатая кика, возвышающаяся надо лбом, да под зеленоватыми глазами легли чуть заметные тени от бессонных ночей. Опять он не может любить ту, кого всем сердцем хочет…Уж не проклятие ли это? - Нет, не спишь. Здесь я. – Сказала, поморщась, и полились ручьём молчаливым слёзы по бледному лицу. Обнял Жула её за плечи, к себе прижал тихо. - Ладо, как могу я сознать теперь,что ты не моя более, а я не твой…С этой мыслью не жить мне, утешь, скажи что либо… Отстранилась Ляля от него. - Это не так. И я твоя, и ты мой. И всевечно так будет, ни на что не смотря, напротив всего, что есть. И ещё будет у нас всё, знаю, будет, только не сейчас, а после. - И оттого мне ещё хуже, ладо… Замолчали она оба, поцеловал Жула Лялю в висок украшенный, в обьятие заключил. - Не могу я тебя отпустить. Но розны мы всем. И надобно отпустить тебя… Инако, беда будет. - Ведь молила тебя, взять меня с собою… - Но куда же я возьму тебя, ладо, нет у меня ничего, ни кола, ни двора? - Всё равно мне куда идти, но лишь с тобою… Потрогала Ляля тряпицу на шее его завязанную. - Болит? Олята крепок ударом. - Да что мне с той боли - то… А сам глядит на неё , а в очах такая грусть - тоска, что не описать. - Ждёт тебя Ярослав за воротами. Сказал мне, скоро говорить с тобой. Но не могу скоро. Мочи нет. Скажи только – уговоримся, убегу с тобою. Глянул на нея Жула горько. - Не стану я бегать Ляля, скрывать не стану себя и тебя, негоже нам люб свой унижать беготнёю бестолковой. Ни от людей, ни от Бога бегать не стану. И ты будь здесь, время пройдёт, и встретимся. Мне - то что, я ветер, буря бесприютная. А у тебя род есть. И ты должна ему. - Пусть, всё равно…Хоть на край света, хоть на тот свет! - Эти слова твои, как доказание твоей любви искренной, но не говори их, я и так про то знаю, что люб тебе. Но ты жена, а я муж, и неможно мне жить с тобою. Не могу я быть хозяином в дому - нет дома, не могу быть я другом тебе - я недруг роду твоему.Так они решили. Не оставлю тебя без роду, без племени, не бывать тому, мужи приходят и уходят, а род стоит и корни пускает, и плоды умножает. - Всё ложь! Не люба я тебе! - Отчаянно вскричала Ляля. - Думай, что хочешь, ладо, пойми меня ясно. Зарыдала тут Ляля. А Жула сказал ей. - Что в устах наших, то воде подобно…Течёт вода, и слова текут вольно. Но лежит тут, в сердце моём, камень любви моей, и он молчалив и вечен… Кинулась ему на грудь Ляля, руками обвивая его. Тут крикнул Ярослав с улички: - Гой, Ляля, ищут тебя, поди… Встала Ляля… - Пойду. Не – то, не уйду вовсе. Прощай же… Отвязала свои наузы, обавные на любовь, да отдала ему в руку. - Возьми и помни. Меня помни… С теми словами выбежала прочь, лицо в убрус кутая, и побежала огородами до своего, теперь, двора. Тяжко было Жуле всё переносить, да иначе не мог он. Встал и сам, добрёл до ворот, где нарядный Ярослав его ждал. Страшно было глянуть на Жулу. Весь лик его светлый щетиною зарос, под очами синё всё, а волосы и вовсе, где как повыстрежены. Рубаха под кафтанцем вся рудою вымазана. А ведь, как наряжался он к Ляле собираясь! - Во, чамар ты мой…Страшнее меня. Ну, давай, подбросю тебя на коника…- Яроха сказал весело. - Сам залезу, чай, не калика. Знаешь, коня только жалко, не знаю я , куда он делся.- Печалился Санька. - Я буду глядеть. Коли найду его, то тебе отведу в Люборы. А коли съели его волки, то на здоровье им. А ты скажи, что напали, де, худые люди. Отобрали коня, и самого прибили… Залез Жула на коня, взял повод княжич, да поехали через лес, тропами заветными. Чуть молча проехали, а потом не сдержался Ярослав. - Ну что, простились? Теперь, дорогу сюда забудь, заказана она тебе. Знаю я, что не разглаголишь своей братии про нас, однако помни, что ежели ветер про то дунет, что идут сюда к нам ,обращать нас, пожгёмся все до едина, помни про то. И всё то лишь про тебя будет, про твоё знание. Крепко держался Санька за пушистую гривку, однако, так отвечал: - До вас никому дела нету. Не знают про вас никто, ни воевода, ни приказные люди. Думают, что воевода на засеке медов опился, да привиделись ему люди лесные. Да, коли, часто будут они ему видится, и тогда забредут сюда стрельцы, да окольничий пожалует. Хотят тут засеки новить, у Рахово, на берегу Тима, так что, не ходите туда вовсе. Поберегитесь. Люборовские знают про вас… - Да оне сами сидют один на одном - все суеверные бишь… Главное, что сами – то, играют, да дудят, а ведь неможно это теперь. Запрещено, говорят… Мы хоть и не таимся в этом , а они тайно, бабы ворожат по- тихому . Ляля, как пляшет в Русальи, прямо часто с Глашкою встречается…Та тоже, рукава распустит, наручами бренчит… Знаешь Глашку? - Знаю. Родня моя. Дядькина дочка. - Удивился Санька. - А про нас кто угадает, что мы за люди… Нет нас, как былички остались в устах людских. - А, ежели, придут по вас, всё же, не креститеся? - Навряд. Приходили уже как -то, да крепко сшиблись наши с ихними. Побились многие, приходили с саблями, да сакирами, а у нас ещё мечи есть - от прадедов храним их. Наших побили много, да они вообще все легли. И с тех пор никто сюда не ходют - бояться. Многое с того времени изменилось, исчезло сколько поколений, да унесли они столько всего полезного в землю - мать. Обычаи наши требы класть , да жертвы приносить, имена богов наших исконных,бишь, не тех, ваших, ибо у нас своя Правь и стезя есть у неё своя.- Вздохнул Ярослав. - Мы по ней идём нелицемерно, не стяжая ложного благообразия, за личиной которого скрыто худшее , на что человек способен. Пущай идет ваше время, мы своё знание вещее храним ясным, незамутнённым. И всякий припадёт к нему, да напьётся силы его живительной. - Вера ваша устарела зело. - Сказал Жула злобно. Усмехнулся на то Ярослав. - Знай же, черноризец, ничто так молодо не бывает, как вера. Ибо вера, рождается заново с каждым новым просвящённым светом её. Питает она нас, как земля питает колоса зернь, соком свежим. И мы, становясь землёю, напояем веру нашу, вечно живую для новых поколений. В вашем же понятии всё изрядно иначе. Вы сами веруете оттого лишь, что иного боитесь искать - легче вам поверить в то, что уже дают вам нетрудным учением, что, якобы, до вас было - и оно Правда есть. Не ищете вы правды своей, веры своей у вас нет, но есть воспреемство мысли чуждой, которую вы своей делаете посредством слепого следования ей. Никто из вас не обладает тем великим умом, чтобы жаждать познания природы и, это познание, само приложить к своему сердцу и зрению. Вы слепы, как щенки, что только родились на свет , и весь мир ваш прогнил до основы, будто брошенная кострика. Боятся люди ваши нас оттого лишь, что не понимают наших деяний с растениями, да с людьми. Оттого Правь суеверием стала, что забылись её законы. Вот что черноризцы натворили… Но накажут и их. Хотя мы не желаем того. - Мудрено ты толкуешь, княжич. - Скажу тебе, Жула ,отчего Лялю тебе не отдал…Не гневайся уж на меня. - Отчего же? Хотя я и сам знаю про то. Качнулись над их головами еловые лапы. Белки переметнулись по деревьям. Конь фыркнул и легонько взбрыкнул, но Яроха успокоил его, погладив по шкуре. - Жаль, твой-то конёк убёг недавно. Такой уж был добрый! Однако, услышь от меня. Знаю я Жула, что ты верою не твёрд и вообще – тко, ты колеблемый, будто ветка в ветре. Некрепок ты в пониманье жития. А жена родится на свет для радости, изволь…все, будто, про то забыли, и ты не знаешь. Ваши, знаю, как жонок своих гнобят, да измываются над ними…А ведь жена - сосуд божский, она жизнь несёт в себе. Ваш мир потому и падёт во прахе, нет, не сейчас, а после…Все беды людские из- за того, что забыли о цене жизни мужи кровожадные. Вот и ты, взял бы её, да не знал, что с ней сделать, изменил бы её всю, а потом бросил бы. - Что несмел я, то есть так…Но не бросил бы.- Утвердил Жула, обидевшись. - Поступи, как велит тебе сердце. Не подвига прошу от тебя, но лишь поступков, дабы все мы увидели, что ты достоин её. Хоть и сделал ты немало, однако, не всё. Не мне доказывай свою силу, а ей. Пущай она увидит тебя и оценит. Она хощет сбежать с тобою, но, сделав так сегодня, завтра будет дома. - Неужто , я так плох? - Удивился Санька, не серчая. - Хорош … Но про эту твою душу добрую знают все вокруг, и я знаю, право, твоей услуги не забыть мне никогда, помнить буду, как ты и меня излечил. Знаю и про то, что ты честен, знаю и про то, что с Лялею поступаешь ты так, как надо.Как надо для тебя… Но, увы ей, не поймёт она. Девы сердцем мыслят. Примет за предательство твои деяния. Ну что - ж...Да и знай, любовь - дела ценит.А слова тут,что пыль подножная. Грустным стал Жула. Во всём прав был княжич, да вот ничего не мог сказать ему он. Не мог сказать Санька , что в его жизни правят злато да богатство, без которого не проживёшь там, за лесом. И стремление одно у люда - жить довольно, да сытно. Притом, никто и не подумает про совесть свою, которую одевают в ризы добродетели, ослепляя и оглушая весьма искусно. Неможно жить Жуле с молодой женою прекрасной, имея един топор в хозяйстве. Так это просто и так странно, что он не может растолковать Ярославу. И гордыня Жулы столь велика, что не позволит ему быть посмешищем всеобщим. Не может Жула взять Лялю с собою, некуда идти ему, кругом крепости. Лишь к козакам, да и там нет ему места с такой женою. Остаётся лишь в Ратиборах остаться, а к этому Жула ещё не готов, неспособен. Вера ему мешает. Дошли они уже до тропинки. Слез Жула с коника. - Далее сам пойду. Тут - то огрели меня , отсюда и пойду сам. Знаешь, княжич, рад я, что меня огрели. Пожил я, хоть чуть, исконной жизнию… Буду я готовить себя к этой жизни. Старое сломлю в себе… Улыбнулся Ярослав, обнял Жулу на прощание. - Ну вот, лучше так. Что ж, коли в силах, то иди, подымается Даждьбог наш…Осветит путину тебе. Сложный путь не избирай, суть в простом… - Прощай…Ярослав. Береги ладу мою, коли будет это в твоей власти. - Будя. Не печалуйся. Найдёт она покой , пока ты будешь бродить по миру. Приходи, коли поверишь в нас. И уехал княжич в чащу, а Санька домой побрёл. Вот уж показался луг Люборовский, а за ним огорожи людские. Пошёл скоро Жула, в голове его кружилось, да всё же он шёл и не оборачивался. Подошед к храму своему, увидел он, как зодчии мужики песок с колы кидали, да увидевши его, побежали к нему. - Санька! - Кричал один из них, Демьян, - Мы уж решили, что ведмедя тебя заели в лесе. Чего - й то ты таковой срений? Молча вошёл Санька в храм, оглянулся : пахнет сырым зодом, размазанным по стенам, душно. В воздухе стоит пыль, солнечные лучи ловящая. Так легли жёлтые полосы на перекрестия сводов, на отвесы стен, готовых для Саньки, для его богомазания… - Что, фигуры резали? - Резали,- Сказал резчик Васятка, сивый волосом. - Вона, у амвона львиная харя, резал на показ для диак ,как получиться. Теперь врата вот вырезываю, сусалом велели покрыть, словно златые, а не злащёные. Ну, где ты был – то? Конь к Порфирью один пришёл, перепугались мы… Диак приезжал, что ты ничего не намалевал туточки. Намалевал бы, хиба что не то ему…не то без работ останешься. Грустно ему ответил Санька. - Болею я . Вишь, поехал, волки в лесе напали на меня, ведь это, в город поехал. - А мы ужо думали, что тебя те нехристи словили, говорят, там сидят в лесе, да в жретву принесли идолищам своим поганым. Оглянулся Жула, зло тая в очах. - Чего брешешь - то, нет там никого, кто тебе- то баял, отколя здесь на хрестьянской земле нехристи? Опился, что ль? - Да бают, глаголют все. - Пущай они глаголют, суеверные , про свои потерянные души. А ты и речей таковых не веди, потому, как они сами суть грех. Дощки – то, под иконы высохли ? Положил на них Михводий паволоки? - Да уж. - Ну вот… Хотел полежать, а от твоих слов , ажно вскинуло меня. Не привёз я красок...Ну хоть пойду парсуну Сопляковскую домажу. И принялся работать он, лишь бы всё забыть. Пролог. Пали великие снега. Погребли они под собою курные хаты и высокие белые избы. Убелился лик земной благородной сединою, тяжко свесились мохнатыми подзорами с золотых репиц храмов и островерхих колоколен снежные покрывала. В Люборах, давнишнюю мощёнку, ещё при литвинах деланную, покрыла зима белым плотным покрывалом, чтоб добра была первопутка после Катерины Санницы. Небо бухло снегопадами и рождало один только холод, щедро посыпая всё вокруг белым крупитчатым грудием. Каждый день после установления санного пути по Люборам ездили подводы на берег Сема, каждый к своей заимке - пилить лёд для ледников. Чтобы, на случай, по оттепели, было чем обложить свежую убоину, да не бояться, что пропадут многотрудные запасы в погребницах. Отрезали великие снега Ратиборы от мира, степь успокоилась, не ставши проходимой- ибо по ней были видны теперь все следы и стёжки. Только волчьи стаи гуляли за Ясветом, всем был слышен их вой в священной дуброве. Да и не странно - пора звериных свадеб… Вот-вот, как растеплится, волчица принесёт волчат после этого долгого призывного нонешнего воя. Теперь неходимыми стали пути до самого мая – мура, и только стрельчатыми следами от крыл падающих с горней высоты скоп и ястребков были богаты сверкающие паволоки снегов. Только белые мухи стали кружиться в прохладном воздухе, справили свадьбу Гликерии Адриановны и Стеньки Тархова. Тот вскоре сукоризнился, понял, кого за себя взял. Глаша была девкой языкатой, но только не для Стеньки, который живёхонько её утишил путём телесных внушений и обид. Почернели и без того чёрные Глашкины глаза, глаза дикие, непокорные. Затаила она чёрную злобу на супруга. Опустели Адриановы палаты без Гликерии и девьих голосов. Стало ему скучно. Санька подался до отца, образумившись, да так пропал на года.Пока сживалась Ляля с Бунеем, да Глашка со Стёпкой, Санька направился в ратники, по отцовым стопам. Было ему это принять трудно, но уж ничего поделать было нельзя. То ли на радостях, то ли от воли, воспитанной ещё в служивые годы, а выздоровел Кирила Севастьянович, гоголем завыступал, ещё пуще Аграфену, в её многих желаниях попуская. Санька, пришед к отцу, недолго пробыл возле него. Покуда ему не собрали новый доспех, да прибор для коня. Радостно Кирила отдал ему свой саадак, да лук дедовский, приберёг, однако, саблю, не смогши расстаться с ней. Одев Саньку, дав ему новый терлик, зипун, да изукрашенный кушак, отправил его отец под руку друга своего, вместе с семерыми послужильцами, так же, приготовленными для службы , земскими людьми Кирилы. Жалко, дядька Хлус, Санькин первый учитель ратного дела, уже помер, не то он был бы рад, что, наконец, бурьян стал колосом. С тяжёлым сердцем Санька навестил могилку матушки, съездил к сестрице Свешниковой, потрепал подросших братцев за щёчки, повздыхал о белоногой и пополневшей Аграфене, тяжело ходящей по дому, и не глядящей на Саньку вовсе. Проехался мимо дома Евфимии, своей наречонной, думая, а не зайти ли…Память о Ляле, выходящей на песчаную косу острова из ночной воды, больно кольнула его и он погнал коня прочь из города. Только в поле, среди потяжелевшей красной гречи он остановился, чтоб подождать слуг, едущих следом. Санька вздохнул, слез с коня и отпер торок. Шелестящей змейной плотью, скользнула в его руки новенькая байдана. Солнце играло на её плоских кольцах, весело переливаясь тысячами малых осколочков. Санька влез в байдану, одев её поверх лёгкой сорочицы, погладил её вдоль тулова, опоясался, достал саблю, новую, ещё не попившую ничьей руды, сделал мах, окропляя её солнечным светом, как благословленьем… - Ну держитесь, никому прощенья нет…- Сказал Санька, будто про себя.- Ничто не повторится… Его нагоняли спутники, и он поспешил спрятать саблю, и сесть назад на коня, с коротко остриженной гривой. Капь. Проходило время. Незаметно оно течёт, словно вешняя вода промеж молодой травы. Уходит оно и поит своими соками Грядущее, что чтит его свиток, и сочитая, учиться отличать худое от доброго, истинное от ложного.Только Время может научить человека ждать, только оно даёт людям излечение от скорбей и стирает память наших радостей. Время - оно бог, всё в нём. Уже к зиме Ляля стала с Бунеем жить хорошо. Словно и не было Саньки меж ними. Так ей понравилась замужняя жизнь. Муж её берёг, заботился о ней. Не говорила она, как люборовские бабы, что «жалеет»: жалеть отчего, когда и так ни обиды, ни дурного слова не слыхать было от него? У боричей всё шло по - прежнему, да и в Люборах так - же. Только вот забылись кой - какие слова, кой - какие обычаи стародавние, и пришла тёмная вера по души селян, что держала их разум взаперти и сердца в темноте. Уже не приходили в лес к невегласи люди, что страшились нового бытия. Свыклись, стали смиренны и суровы, покорились хитрым умам пастырей, как овцы, загнанные пастухами на пастбище. Ляля про своего крисьянина, казалось, забыла. Но и с супругом жила тихо. Огрубела её душа, в заботах вседневных, в работе молчаливой. Боричи всё так - же из лесу никуда не ходили, их самих беспокоить было не нужно никому, ведь понятно, врагов за «чертою» больше, чем в своей земле. Не было бедности меж лесных людей, но был достаток от самой Природы. Вершились жизни их, как многие до того годы. Однако, уходило их время. Уходили люди, богам верные в Рифейские горы, в пресветлый вирий, где слышно воркование птахов, да урчание зверей довольных. Где все братствовали и пребывали в мире и покое, завещанном Земле, но на ней несбыточном. Должны были и ратиборичи бросить тайны древа своего, Рода своего, и уйти далеко, ибо подвигали их недобрые люди со всех сторон, да всё чаще встречали они в лесе чужаков. И потому шёл Яроха к бабке и спрашивал у неё, что поделать. Качала баушка седыми космами, журила Яроху. - Ну что, пойдёшь ты в Люборы, почнёшь бить черноризцев , так и что? Всех - всё одно не убьёшь - да и дело это не то, чтобы убивством, да душегубством заниматься. Понять пора, что не снаружи цвель, да грязь, а изнутри идет. Как загнили ихневые души, так и стали они другими. И теперь ничто их не изменит. Надобно им другое чем нам, и живут они инако, и думают так же инако, и желают иного. И виной тому всё, что их окружает. А окружает их нетребный соблазн и жажда деньги звонкой. Во как живут. - Что ж поделать, чтобы богам нашим кон не пришол? - вопрошал Ярослав, ус крутя злачёный. - Ох… Яроха, слушай… Богам кон - то не придет, коли их по - чужому назовут, да коли сменят наших чуров на их образа , пока есть живая руда нашей веры исконной, молвь наша, люди покуда живы, не забудутся обычаи наши. Скоро, али нет, а поймут человеки, что их бог, словно один колос в пышном поле, что взрыли для многих семян. Одно древо, когда стоит оно среди луговины, в которое бьёт родиа. И потому мы веруем в богов наших, в Предков наших, в Рода нашего всевеликого, что с ними мы сильнее , родные они нам, кровные. Они на нашей земле рождены, и надобно их славить, да соблюдать древний уклад, что дан от веку. Недаром же дали нам прежде орудия, для устройства земли, оружье для охоты, умения разные, и многие имена богов, суть которых едина. Дан же нам свыше завет почитать богов во многих именах, каждой сущей силе, доброй ли, зловредной, тёмной, светлой - своё имя. Недаром же…никто прежде и не думал в единого бога веровать, а к тому же ещё чтить жидовских предков взамен наших. Наше житие в том, чтобы знания о мире поколениям передать. А кто забудет их, корни свои, суть свою, тому не жить хорошо на Земле. Так бабка сказала, да велела Ярославу тогда же сходить на Ясвет, где была священная дубрава и стояла главная капь. Рядом было и кладбище, на котором теперь покоились Хортивой с Бабурой, умершие недавно. Слишком много появилось людей, которые знали про лесное некрещенское житьё, и Ярослав думал скорее уйти по лесной стороне, в непроходимые пущи Белой Руси, где ещё много было людей, живущих по древним обычаям предков. Целовал князь Яроха бабке ручку, да поехал в другой день, избрав двоих себе споспешников. Ехали они стремянно, тихо. Оделись во всё, что зелено было, подстать густым одеждам леса - и не отличить. Перешли вдоль Сема мимо заросшего кошурой брода, поминая, как здесь стыкнулись с острожниками, въехали в рощу, и вскоре стали подниматься на Ясвет. К тому времени мало осталось коней в Ратиборах и мало коровок. Страшно было гонять их на спелые луговины и потому пасли их в лесе, на пожогах, да у края реки, на старой нетолоке, которую бросили люборчане оттого, что нелегко было туда добраться колам. Были молодые лошадки четыре, да семеро больших скакунов, масти серебристой, да каурой. Все разобраны по дворам и содержались с большой бережностью.Так парни боричи ездили на них вдоль Сема проводя дозор по зорям, чтоб не пускать никого к Ратиборам. Теперь же собрались ехать верхами, чтоб в случае, уйти от лихих встречных, да ещё поутру, ранёхонько, да держались лесной стороны. Увернули старые свои сабли в широкие платы, да привязали к седлам. И так, оберегая лошадей, вскоре приехали в дубраву, не чая ничего дурного. Да, ступив под могучие дубы, и оставив под первым из них мису с полбой, спешились, коней под уздцы,поведя за собою. Лето было в самом разгаре, испуганные белки прыгали над головами ребят любопытно поглядывая на пришельцев, несколько оленей метнулись прямо перед Ярохой в чистую, без подлеска, траву, уводя за собой молодых сеголеток - оленят. В дубраве было тихо, однако, олени испугались, и это навело Ярослава на нехорошую мысль - кого они могли боятся здесь? - Вон там, - Ярослав говорил Глебушке, да Оляте, - Помните, брате мои, горели костры неугасимые, что возжигали на Коляду. С того вон крутого бока Ясвета, коло катали, а весною закатывали туда его… Сколь часто ладони мы жгли, катя его в гору… Где - ж теперь наши огни светообильные, где вольные игрища наши, и пиры весёлые… Гусельное, да сопельное, да рылейное трепетание созвучное? - Не кручинься, Яроха, всему есть время своё. - Глебушка говорил. Стал он силен, да матёр с годами, лишь сед чуть. - Вот то-то же. Время нас побило, словно былицы в поле…- Вздыхал Ярослав, глядя на него, да на Оляту, что потерял левый глаз, в стычке с козаками, и теперь глядел боком. Но вот уже подошли ребята к капищу. Поросло травою высокой оно. Был сенозарник, время трав раскидистых. Шли, травы разбирая руками, и вот, дойдя до того места, где была капь, остановились. Стояла на месте капи малая деревянная часовня… Новенькая и жёлтая, словно яичко. Почитай, с позапрошлой осени сюда не ходили боричи, а вот уже выросла она неведомо как…Возле часовни курная изба, пасутся кругом козы, важно гуляют клохчущие куры и несколько гусей топчутся по вытоптанной земле, где прежде, совсем недавно, Самоха, водил за пояса Бунея и Лялю, Ярослава и Соню…Священного дуба не было на его месте, там, где раскидистая крона дарила благодатую тень пирующим, был врыт в землю огромный крест со страшно растянутой фигурой христианского бога. - Увы нам, ребята, се знак исхода нашего…- Лишь сказал Яроха, да на травку опустился. Тут и молодцы пали, призывая богов, да Предков. - Отрек от себя нас пресветлый Сварог, да благие наши Деды…Пущай нас поглотят валы небесны туч дождями обильных, пущай обымет земля сырая, ибо больно ходить по ней нам, бездольным ноне.- Возопил Глебушка и Олята подхватил. Ярослав вдруг вскочил и побежал, на ходу обирая с сабельных ножон плат и с таким ужасным выражение лица, словно он лиходей - душегубец. Навстречу ему, как раз, выходил молодой монашек в чёрной скуфейке и рясе, подпоясанной старым вервием. Монашек, увидев Ярослава, застыл на пороге , и не мигая наблюдал, как сквозь просеку вековых дубов, и летящую паутину, переливающуюся в солнечном свете, на него летит великий телом светловолосый перень с кабаньим клыком на груди вместо креста и связкой оберегов, болтающихся на поясе. Да к прочему ужасу, рубаха была на нём совсем не тутошняя… Монашек даже поднял руку для крестного знамения, увидев, как парень обнажает саблю свою, откидывая изукрашенные ножны прочь, но был с силой втолкнут в придел часовни, в прогретый насквозь, влажно пахнущий фимиамом полумрак. Глебушка переглянувшись с Олятой, побежали следом, бросив лошадей и вовремя оттащили Яроху от брыкающегося в его железных руках черноризца. Они все четверо выкатились из часовни. Отодрав Ярослава от испуганной жертвы, ребята стали приводить его в чувство, тряся за грудки. - Куда капь свернули?! - Вопил Яроха, отбиваясь от ребят. - Господи Исусе! Да вы, кто такие? Да вы-то, кто такие? - Кричал монашек , сидя на земле возле порожка и плача. Наконец, Ярославу удалось справиться с собой, и он, успокоившись, но всё же тяжко дыша, спросил черноризца: - Тут была капь, был священный дуб…Где ж они? Ты тут…сам, сколько служишь? - Немного, как год…-Ответил монашек, отряхивая рясу и лицо от земли, по которой его протащил Яроха. - Да уж год!- Вскрикнул молодой князь.- Скоро год они наше капище коптят… - Меня уж в устроенную часовню прислали, не знамо мне, что тут было…- Оправдывался монашек, и вдруг заплакал, не понимая, кто перед ним. - Беги в Люборы, не то я тебя сейчас самого… прибью к дереву…- Рявкнул Ярослав на монашка и встал, отряхивая порты, пока черноризец убегал прочь к пологому берегу, поросшему молодыми дубками. Как только тот исчез из виду, Олята спросил : - Так ведь, любезный княже, тотчас прискочут вои с воеводою, и положат нас туточки… - Ты прав.- Ответил Яроха. - Так на что нам сдыхать тут под их пищальями? - А кто сказал, что мы тут собираемся под их пищальями сдыхать?Мы, сперва, поговорим с ними. - Как они говорят нам вемо.- Сказал Глебушка и ткнул пальцем в сторону одноглазого Оляты. Солнце внезапно зашло за скоро набежавшие тучи и ветер, до того, лёгкий тепляк, переменился на пронизывающий сиверко…Стал накрапывать дождь. - Сено-то! - Крикнул Глебушка. - Сено то на толоке не вертано! Едем отсюда, Ярославе, едем… - Никуда не поеду! Буду, кого ни то, ждать. Кто-то же придёт. Скажет, куда капь свернули. - Придёт кто- нить, и с воями. - Сказал Олята, безрадостно наблюдая за собирающимся дождём. Но Ярослава было не переубедить. Он стал гнать ребят домой, упрашивая их уйти, чтобы самому поговорить с воеводой. Ему было смутно на душе, за что выгорнули капь и порушили священную рощу.А ведь они ещё не были на кладбище… - Покамест идёмте на буевище. Может, и оно порушено.- Сказал тихо Ярослав и стал спускаться с ребятами вниз, по угорью, и вдоль воды, туда, где было их малое кладбище. Ещё весною оно было цело, на весенние оклички, Ляля и девицы навещали покойников по полой воде, а вот к капищу не поднялись, не смогши из-за скользи. Он был прав в своих догадках. Там не было ни следа от шестов и малых домовин, камни были разбросаны, и только травы, в рост, всё скрывали от глаз. - Ну это уж вовсе не по - человечьи.- Воскликнул Глебушка. -Такое только попы могли сотворить.Люборчане если б знали, не дали бы им сего сделать. Ярослав в ответ на эти слова, только метнулся в сторону капи. Туда, где за рябиновые кусты были привязаны лошадки. - Куда ты?- Крикнул Олята, увидев, что Яроха скакнул на свою быстроногую Карушку и поехал прочь с того места. - В Люборы.- Ответил княжич и спустился к воде. Ребята последовали туда же. Пошто так всё странно получается? Ведь есть же свой закон у боричей, славить Предков, любить всё сущее, беречь всё данное… Или нету своих истин, пусть не кротких, но справедливых, что непременно надобно славить чуждое, неясное, читать книги чужеродные, жить по прописям заморским? Ведь, всё – ж, правят праздники даже и сейчас люборчане, обряды творят, ихни княжны ночью ходят в травень с парнями Землю отпирать, пляшут, рукава спустя. Ходят, требы носят богам на рушниках, их по реке пускают в тёмные дни, когда заповедано чтить Чернобога и служек его. И окликать ходят своих на жальники…Знамо, как ни кормит сладко чужая матка, а руда родная в жилах дитяти не потечёт, сколь млеком не корми…Все таковы мы люди, хоть чорта лысого нам подсунь, по жалости и себе выдернем волосы, дабы ему причёску справить. Таковыми думками маясь, ехал Яроха в Люборы молча, ко двору Порфирия. Уходили люди со своих мест. Живая кровь, весёлая и бурливая, словно ручей в стремнине, в жилах стояла холодно. И многих лучших уже не было, а те, кто остался, блекли на глазах, томясь условностями своего жития. Лишь в Ратиборах живут ещё старо, как водилось. А после, скоро, заместят огнища лесные рябинки, да дубки. Первое, что увидели ребята, въехав в Люборы, был храм, венчающий улицу, в конце которой, на плеши, стояли , допрежь, священные камни. Это неприятно удивило Ярослава и он, не замечая, что на него и его молодых попутчиков пялятся встречные бабы, мужики и дети, поехал прямо к храму, который вызывающе посверкивал золочёной луковкой. Долго собиравшийся дождь припустил неожиданно и рьяно. Но Ярослав, молча подъехал к паперти и остановил Карушку. Так, молча, исходя гневом, он и его ребята стояли и ждали, пока в отпертых дверях не появится кто. За громадными коваными дверями храма, слышалось копошение и толкотня. Скорее всего, монашек из часовни ещё не добежал до Любор, чтоб упредить попа. Ярослав и его ребята опередили черноризца, но их заметили давно, ещё издалёка, и теперь закрылись за тяжёлыми дверьми. Потемнело. Дождь обратился в ливень. Ребят видели из нижних цветных оконец, но не выходили. Ярослав устал ждать. - Выходите…Выходите, что, спужались?- Спросил он, зычно. Укрывая волосатую голову рядном, вышел полный и наряженный в стихарь отец Порфирий. Он был красен, и его губы, часто обросшие усами , дрожали. За ним показался старец Агапий, который вёл нынче утреннюю службу и не успел уйти домой и двое совсем молодых послушников, плечистых парней, из горюнов. - Чего ты из своего проклятого леса от нашего божьего храма ищешь? - Крикнул Порфирий сквозь усиливающийся шелест дождя.- Поди прочь. Коли что надо будет, мы сами до ваших идольских змеиных гнёзд придём! Ярослав уже промок насквозь. Рубаха пристала к телу, как пелена, с волос лились ручьи. - Почто капь свернули? Не вами поставлена, не вами и свёрнута будет… - Не место на Богородской горе диавольским столпам!- Перекрикивая дождь, подтвердил сипло Агапий. - Однако, ежели хотите поиграть с нами, да потягаться, того не следует вам делать!- Ответил Яроха.- Не будет вам прощено ваше зло, как и другое! По чести - ответим достойно, чтоб не было для вас сие неожиданно…Коли кто ещё, капь свернёт где нашу, или буевище раскопает в долину, то ждите бед. - Свят…Сввят… Христом господом нашим тя… изыди прочь…- Шамкал старец Агапий бегая очами по Ярославовой одежде и сам крестился. - Чего ты крестишься, леший, человек пред тобою, аль не видишь? Не Христос я. Не падай… - Глебушка ответил, и,подъехав к самой паперти бросил ножны от своей сабли прямо перед бледным Порфирием. Глянул исподлобья Порфирий на Яроху. - Рукоположен был я тринадесять годков тому. Стал быть, старый. Ты мне не кидай ножон…а вот воеводе нашему кинь. Смолк Ярослав. Бровями посупился. Взяла его боль да туга. Сказал горестно: - Княжич я,Ярослав Хортивоич , земли тутошней кровноположенный правитель, честноправедный князь в колене единадцатом. Сижу в лесе, аки голодный хорт, а вы ходите по земле моей, и не имаете ко мне уважения. И все предки мои были тут князьями. Прежде. За то именем наречён тоим. А вы, капь нашу, свернули и кто вам то позволил содеять на нашей земле? - Поди ко… Мы идольское место крестом православным очистили, а что у тебя за промысел, что ты представляешься некрещеном проклятым? - Возопил Агапий. - А я и есмь некрещен. Проклятый. – Так Яроха ответил, усмехнувшись. - Токмо мне до колоды, проклятый я вами аль нет, у мене свой бог - Род имя его.- И повернул коня, чтобы ехать назад. - Ан вот как! Да мы ж вас, вестимо, всех пожгли, ишо при прошлом патриарсе, а кого покрестили, а кого изгнали прочь, а вы тут ещё имаете борт свой, роясь,будто злые пчелы? Что ж, и тебя изгоним… А капь вашу, по Сему прочь пустили ниц, к порогам, да и знай! И не ты тут ныне князь, а князь иной, его это земли, и коль он узнает, что вы тут есть, вас огнём пожжёт и развеет вас, аки попел… Всё то говорил Порфирий в немалом возмущении духа и лица своего. На то, князь Яроха терпел, поняв, что капь не вернуть ему. - Ах …вот как…-Сказал на то Ярослав.- Что же, кто к нам со злом - того и мы колом…Не тронь борта пчельного- не ты его подвесил на древо. За свой борт мы всех перекусаем. Намочил Яроху ливень. Глядел он на хоромину горько. - Трисветлое солнце…-Заговорил он вдруг, тихо. Только шорох ливня его перебивал.- Отвернувшись от захода - встретим тебя на всходе, отвернувшись от всхода, видим тебя в глазах своих. рьяно светящее…Защити детей своих и пробей рати врагов наших своими копьями, жал немилосердных. Ибо мы знаем вьяве кто - Бог… И с теми словами поехали боричи прочь, разогнав лошадей. Выдохнул Порфирий. - Бесы…Бесы! Пора идти на них. Как дождь пройдёт, подите, робяты, за Степаном. Надобно решить эту оказию раз, и навсегда. Затворяйте двери - то! Солнце неожиданно выглянуло, и тучи ушли, словно их сдуло. Небо просветлело. Долго княжич в себя приходил, покуда они ехали с Глебушкой , да с Олятой домой в Ратиборы. - Скажи хучь словечко, родненькой, не молчи, ну, скажи, княже - друже… -Говорил Глебушка, глядя на понурого Яроху, едва держащего повод. - Капь по Сему пустили. Не найти её. Было ей четыресто лет. А вот земля наша теперь знаете чья, брате мои… Княжская…Князя какого-то… Теперь мы смерды , и сидим на земле чужой. - Чуть слышно говорил Яроха. - Да как так? Как так князь истинный с покона может быть смердом князя кресьянского? Не возможно се!- Олята вещал, бороду приглаживая. - Однась, нонеча, всё возможно. Оцепили нас хором и мы сами себе теперя не принадлежим…Ну что ж, пущай стоит ихняя домовина. Пущай. Мы не станем рушить их, негоже врагов уничижая, возвышать себя. Но глядите…Придет и ваша година, и восплачет народ по Предкам… Переплывши через Сем, мокрые ребята приехали в Ратиборы. Сразу же Ярослав затворился в избе, и сел на лавку думать. Соня, как ни просилась отпереть и рассказать что случилось - не отвечал. - Оставь его…Поди лучше к Глебушке. Он всё скажет.- Ответила ей Ляля. Глебушка был ещё смурнее. Но всё рассказал. И понеслась чёрная весть по Ратиборам… Под небом. В богомазанье пошло его дело споро, но всё - таки, как пришло лето, какая - то старая память шевельнулась в Саньке и заныла. Стало ему нестерпимо желаться вернуть и те ночи, и те дни, что когда - то составляли его счастье, а теперь - лучшие в жизни воспоминания. Решил Жула, что пока не сходит в лесные Ратиборы, не примет решений скорых. Пока сам не увидит Лялю, не ответит Глашке даже шуткой. Порою, перебирал он свои пожитки, да рухлядь, что ещё с юности у него залежалась - иконописную всякую, дощьку белокаменную, склянки с олеей, да скипидаром, краски толчёные, пест, да резцы, и так ярко всплывали пред ним Ратиборы и грустный Лялин лик в утро прощания, и косы её выпавшие из под подвенечного убруса, лежащие у него на груди… И лез Жула под небо, мазать угодников святых. И глядели они у него донельзя живо, так, что отцы ругались на него, что прелестью очей отвлекает он их от молитв возвышенных, что не глядят прихожане на страшенные, да поучающие мазания, а зыркают где у кого кой взор, да об чём он вещает. Водил Порфирий приезжих отцов - пустынников казать Жулины старания по приделу церковному: - Вона, изгнание из Сада Едемского, где беловласая Ева, тая, что в цветках, аки в скуре, страмоту от Адама прикрывши, бегит нечестиво, от первородного греха, влача тоего Адама за собою…Вона, чело - то от горя у оного в перекос пошло, а ангел пламенеющий за ны с мечом встал, невозвратно для ны стало быть... Шли службы в новом храме, а Жула всё лежал себе под небесями, глядел в просвет на пушистые облачка, на голубей с глуздочками, что ворковали, сидя на кровле, головки свои любопытные вытягивая, да думал всё чаще о Ляле. Ведь рядом он, рядом…а не с нею. И щи ему наверх подавали, и он хлебал, и вспоминал всё, малюя, как встретил её в камыше , как Яроху спасал, да как во дворе у Рагозы болел. Когда приходила к нему Ляля в Люборы, не жалея себя, когда ходили они по солнечному бору и плавали на лодочке по Сему - реке. И не смыкал он очей, покуда не возносил мольбы горячие , лишь о будущем ненапрасном прося Судьбину, лишь бы познать счастье когда- нибудь ещё. А Гликерия и тут нашла его своею заботой. То поесть принесёт, то меду хмельного, то витушек сладких… Встанет у амвона и ждёт. Покуда службы нет, всё кличет Саньку: - Слазь, родненькой, не губи себя, подь, поешь вот, вона доходной каковой стал… Будто не слышит её Жула, а Порфирий после и скажет: - Бежишь соблазну лихого? Не беги, не сбежишь от нея… Один раз сидел Жула под кумполом, да малевал ветхозаветного пророка Иону, коего чудесный кит глотать собирался в одночасье. Уж выводил он страшные и опасные зубы, будто забор красил, как услыхал разговор внизу, в заднем приделе, за вратами. Говорил старец Агапий и приехавший вчерась из посаду и Порфирий. - Все его окаянного видели. - Говорил Порфирий волнительно. - Он так грозно, как гаркнет : « Куды капь дели?» Во как, и подумай… Богомерзкое место окрестили, а как их охальников выловить - то мне неизвестно. Сидят себе в бору, словно дикие звери, им и беды нет. А нам страда, да опасенье оттого. Видишь ли, раньше хоть потише были, теперь же даже приходят до нас, христианский люд смущая. А говорят, извели мы тутошних некрещенов! Да и одет - то ён во всё золотое, знать их много тут, раз он сказал, что князь их. И ус у него злат, и волос такой кудреватый… Говорили давно мне, ишо в епархии, чтобы звал приказных людей, да боричей изгнал из лесу. Страшно… А как выйдут, да начнут умы людские волновать? Что с того выйдет? Одно дурное. - Да сам не знал я, что они здесь. Помниться, давно встренули их засечные козаки, перебили там в лесе, грозно сшиблись. Так думали что и всё, утихомирятся. Вот и люборчане, оне же Русальи правят тайно, и се известно : ходют с гудцами по улицам, по плешам, вертятся бесовски, зовут баб, да мужиков… А коль начнёшь их учить , за бени, за топоры похватаются - идут ругаются. Неможно их видети ли учить, бо - оне так привыкли. Хорошо ишо, что их окрестили. А говорят ведь, есть целыи сёлы некрещенов, и на наших землях. – Скрипел Агапий рассерженно. - Батюшка, кабы осударь не медлил! - Сказал Порфирий, понизив голос. - А он и не медлит! Уже положено жечь ворожек и вещих мужей, как ни споймаете, в струбах, и на то есть осудерево честное правило. - Возмутился старец. - Ну посуди же, отче, так и придётся жечь всех в тоем богомерзком поселении? Цельную деревню,они ведь ВСЕ там невегласи… Да и сперва их надобно найти в лесе, а после прийти к ним, и увещевать веру приять христианску, а уж после, ежли не покоряться, то пришлём по них приказных людей, да осударевых стрельцов. Оне их из лесу выгонят, да отдадут Адриану на разбор. Вона, привезут в съезжую… А ить, ничьи они люди, на чёрной земле сидят, пущай осударь сам решает чего с ними делать. - Добро…Вот только и ты , скажи в соботку - то на вечерней, чтобы девки качели отвязали с дерев, что в роще понавешали. Грех это - батаются себе, греховодницы, подолы раздувают. Я вовсе не сумневаюсь, что Глашка Адрианова в Русальи рукавами трясёт. И ей скажи, что видали её. Как ишо раз увидют - анафему прочту ей. - Затряс старец Агапий густой рыжеватой бородищей. - А вот про идолаторов , отче, то ведь обождём. Падут снеги, болоты все позамерзнут и пойдём по них. По мразу никуда они не уйдут, по следам их найти не составит трудов особых. Обожди, пущай лягут снеги, то и призовём воев из посаду. А то и из столицы, коли много будет, некрещенов тоих. Так всё услышал Жула и бросил кистку свою рядом, да закрыл глаза руками. Било солнце ему прямо в очи светя, сквозь досадно затворённые веки. …Ослепляя добрым светом его, и, словно напоминая, что не во имя той жизни, что даёт благость творится в мире зло, но во имя чего - то другого, чему самому есть имя, и имя это страшно сказать… Так Жула лежал с полчасу, а после тихо стал слезать по лесам вниз. Понял он, что близка его встреча с Лялей. В ту ночь он не спал. Бродил по Люборам, да не мог остановиться. Ходил тихо, собак не пугая, по всем уличкам, по пяти. Зашёл на Боровку, посидел на лавке, у дядькиного дома, под широкими вереями ворот, думая, что решить, и у кого спросить совету. Подышал воздухом пряным, сосновым, несомым из недалёкого чистого перелеска, такого светлого и свежего, что любо было ходить туда за малиной. Эти места отчего - то были Саньке родней, чем отчая Обуховка и соседние от неё Ловкачи, где в юных игрищах, да гуляньях прометнулась юность его. И не зря - все его предки до третьего колена тутошние уроженцы. Здесь, словно родилась его душа, и теперь он чувствовал себя дома, и стало просыпаться томление юности в его крови, всё глуше ударяющей в сердце. Опосля пошёл на Середовку, через ровец, где пахло гнилою водою, да иссохшим иловаем, на Бессаловку , где тихо ходили дурные девки в то позднее время, распоясанные, с рядном в руках… Стали велики Люборы - и девки появились, они жили особо, тихо, на дальнем конце. Можно было любую взять хоть где…хоть на кладбище, меж могил, хоть на берегу…за копейку, расстелят своё рядно… Ах, как давно Санька девок не щупал… Меж тем пошёл он на Слободку, мимо корчемли, где пахло тушёными потрохами с луком, да веяло хмельным… А после, по Мантуловке вышел к реке Сему подышать. Широко стелилась река. Было лето в разгаре. Вот завтрева Петр и Павел, в Рахово престольный праздник. Вот туда Санька и пойдёт. Прямо в Рахово, через засеку, через болота… и в Ратиборы заглянет. Гуд комариный стоял кругом. Нещадно они ели Санькины руки и щёки, лишь успевай отмахиваться. И вздохнув глубоко, пошёл Санька назад. Нехотя вернулся на лавку в клети , что определил у дядьки сам себе для поселения. Пал на кожух и до самого утра так и лежал с открытыми очами. Ждал петухов. Пошёл с утра, лишь солнце взошло, только сказал дядьке, никак не хотящему его отпускать, что надобно в Рахово, взять голгофу у тамошних черниц для Глашки, чтобы узорочье сняла для шитья, да заглянет, как там острожные дела идут. Степан был всё ещё в Рыльске. Глаша у батьки под приглядом. Тархов боялся её одну оставлять в остроге - больно много там было пригожих ребят. Глашка прямо за Жулой и подалась, не имея покоя уже с самой ночи, огородами обежав усадьбу, думая, что он пошёл до плеши, где храм. Для отвода глаз, она несла в узелке сладких витушек для Саньки, тем самым желая постараться снять его с вышины лесов и снова захлопотать своими густющими ресницами. Шла за ним тихо, прячась за кустами и редкими деревьями, до самого берега. Напрасно приодевшись в синюю шёлковую шубку, которую редко одевала и в девках, и метя расшитым подолом пропылённую улицу. Уж и подошла к Сему, прячась где ни попадя, но не попадаясь Саньке на глаза. Тут и заметила, что скоренько Санька шмыгнул к лодкам. Глаше послабело на душе, что она сможет споймать его в лесу, на другой стороне, и там никто уж не сможет ей помешать. Прячась за лозой, Глаша подождала, когда Санька отвяжет узкую рыбацкую долблёнку от кольца. Как только он поплыл по реке, она двинулась к песчаной ложбине, где прежде, с Настькой они прятали свою лодочку, для плавания на Русальские игрища, которые, обычно, люборовские ребята правили на острову. Их малое судёнышко засыпала прошлогодняя листва, но весло, спрятанное в кустах, никто не отыскал. Глаша обрадовалась несказанно, когда увидала, что Санька уже ушёл в густоту леса- по стёжкам она найдёт его без труда, ничего, не отстанет от свого милушки… Руки её были сильны и молоды, скоро перемахнула она большую воду и спрыгнула на берег Ратиборовский, бросив лодку на чуть рябившей волне. Сперва, она бежала, по примятой траве, хоронясь в кустах черёмух, думала, Жула назад вернётся. Всё не могла уразуметь - куда он - не за малиною ли? Нет. Малинник прошёл мимоходом Санька, не остановившись, она следовала за ним, и пошла далее, а далее - гать возникла заросшая. Никто туда не ходил, боялись увязнуть, страшная гать, водою полны тягучие омуты, вьётся мшица над гиблой водой. Морила многих та гнилая гать, и тонули в ней, а Жула, идет себе спокойно, аки по суху - знать, тропку знает! Опять же за ним Глашка следует, путается в колючих кустах шитыми нарядными своими подолами, а продирается через болото, по Жулиным следам. Скор его ход, не оборачивается. Вот, теперь - куда? Любопытно… Далее чистый бор за гатью, куда не ступала ничейная нога, в той дремучести никто не был - никто не мог гать одолеть. И вот – бор неожиданный, светлый, а после буреломы, кажется Гликерье, будто беры рычат…дерева сломлены, засека… Страшно стало ей, но, однако, Санька спешит дале и она следом. Вот и кончился бурелом всякий. Свежестью веет.Да, видно сквозь кружева ветвей просвет, одесную Глашки, а Жула всё идет и вдруг…крик петуший… Чуть не села Глашка наземь! Так вот где ихневое распроклятое гнездо! Идёт девица далее, и видит, что впереди дома, избы… значит, вот где живут в лесе некрещены… Вот значит, откуда девки в вешние Русальи пляшущие по люборовским нетолокам, поющие заклички с крутобокой горы Ясвет…Что ж Санька тут забыл? Села под дубок, стала ждать. Подобрала изодранный о ветки подол шубки, стала плакать, его жалея. А Санька исчез там, меж домов, за густой засекой вековых дерев. - Гой, Рагоза, дружок мой! - Сказал с порога Жула, отворяя дверь скрипучую в пристанище Рагозы. Сидел Рагоза возле печища с кочергой, да так и подкинуло его. Обмер. - Жула! - Да кинулся к нему, а от самого бражкой прёт нельзя – неможно! - Сколь лет не виделись, друже! Небось, стал всё - ж черноризцем - то? - Ничто, не стал. Сел на лавку Жула. Не мог стоять : так и било сердце молотом булатным в ушах. Будто, рубаху вздымало.Платье его, ниже колен, намокло по низу от росного грудия… И леденели руки. - Я не собирался к вам. Не думал никогда, что приду. Не хотел опять повить беду с бедою…Но услышал, и стоит Ярославу пересказать, что я слышал. Но я сам не пойду. Беда вам, брат Рагоза. Знай, пришёл по воле сердца. Зачем только Ярослав приходил в Люборы… Нешто не знает, что цесарь наш зол на некрещенов и повсюду их гонит? Молчал Рагоза, головою тряс. Побелели его волосья, а лик стал ещё рдянее…Согнулся он , и вроде стал меньше росточком… - Ведь не молодой уже, небось и дети есть у него.Чего он дуркует, хоробрый стал? Давно не жгли его огнищ, не брали его баб в монастырь? Скажи ему, что лишь снеги лягут, придут за вами многие люди. Вот сейчас вас только гать и охраняет, да обширен лес, куды никому нетути хода по страху. - Всё говорил резко Санька. Побледнел Рагоза, будто зендень, сквозь свою рдяность. - Скажу, Жула. Скажу. Чарочку хошь со мною? - Давай. Неможно, туточки спёрло всюю грудь. Давай. Сели они подле просветца. Пошёл , достал Рагоза из подполу сулею, налил медовой бражки Жуле. Ну, и выпили скоро. Закусили пером лучиным. Пахло в Рагозином доме сыростью и было сумеречно, впрочем, как и тогда, когда Жула в первый и поседний раз навещал Ратиборы и лежал на вотоле с ягнятами. - А я и гляжу, что ты сам не свой. - Рагоза вещает. - Вот уж , подумал, тебя увидав, что за Лялей пришёл. Она уж не ждёт. А Яроха воспретил нам окликать ходить, боится в Рахово услышат. Вот мы в низине только и кладём требы Марене, да Волосу то - ж. Едва по берегу овсы сжали, пришли злые люди, увидали, что девки жнут, погнались за ними. Они разбежались на четыре стороны. Никто их не догнал. Люборчане подумали, что- то дикопольцы, овсы крадут, да на тую сторону Сема возят на лодиях. Во всех Ратиборах десятеро робят осталось. Мало. Яроха же всё ерепениться борзо. Ну, куда мы теперь? Девки плачут, люди мрут от лихоманки. Дитятей много, бабок с дедами. Хортивоичи вот помёрли старые. В один год. Поглядел Жула на Рагозу внимательно и пытливо. - А она – то?- Охрипло спросил. - Кто она? А… Она себя призорить не может. Мается в замужестве. Посмурнел Жула. - Вот шёл, боялся её встренуть. Ну что скажу ей…Ещё броситься ко мне на шею. И незнаю... Как хотел с вами я жить - бытовать. Да нет. Боюсь. Муж у ней, а я всё бурьяном росту. И деток не нажил. - Ну и рости. Так что ль и будешь дале? А ведь она тебя - тко помнит, думаю что… Насупился Жула, чуть не прослезился. Неужто, она его всё не забыла? А он её хотел на Глашку променять, дурной совсем. - Как будешь у ней, скажи ей тихо только, шепни, что я приходил и спрашивал про неё. А вобщем…Надо ль… скажи , о том говорить? Надо ли? - Отчего ж не надо, Жула? Когда б она тебя не поминала, то ладно, а то ведь… Да и ладно. Ну тебя. Я сам порешу… Ушёл Санька от Рагозы почти по потёмкам уже. Кружилось всё в его голове и прыгало. Шёл и нискинь не видел, будто пьяный, через бурелом, бор, болото прошёл, и вдруг - крик. Визгом звенит. То кричала баба, ясное дело, и причём голос такой знакомый… Дрогнул Жула, обернулся, побежал назад, к болоту, где комарьё роилось со звоном и даже гулом. Хотелось ему думать, что это Ляля бежит следом… Огляделся - хорошо ещё сумерки, кой - чего видно… Вон, голова из болота торчит, мелькает позатыльник серебром шитый… Ругнулся Санька, да стал Глашку тянуть из болота. Ох и тяжела она была. - Чего ты , курва, всё лазишь за мною… Чего следом ходишь, чего надобно тебе от меня? – Орёт, сам тянет. Зой по всему лесу от его крику. Воет Глашка в голос со страху, плачет, руками ковыряется. С трудом великим вытянул её Жула на тропку. Сел и отдышаться не может. - Да хорош реветь, что корова… Благодари вот, что услыхал тебя дуру. Тут народу столь загинуло, что тебе и не снилось. И тебя бы в топь самую затянуло. Я один знаю ход сей. Не пробуй ходить сюда. А что пошла? Ревёт дура окаянная, трясётся вся.Снял Санька плащ свой, набросил на Глашку. - Зазнобишся. Пошли домой. Что батьке скажешь, где пропадала? - За малинаю пошлаа…- Воет Глашка. - Одна? Без девок? - Думать хотела, одна ходить, заблукала. Почему - то жалко стало ему её. Непонятно, отчего. Такая уж жалкая была Глаша. Чуть успокоилась, поплелась следом за Жулой стопа в стопу, не отставая, и воя, как побитая собака. Плыли молча.Выбрались на берег, тут она снова заревела, пошла, носом хлюпая, ногами шлёпая. Батька не спал, плакал, сидючи во дворе с арапником, видать уморился. Челядь тоже не спала. Бегала по Люборам с огнями. Одна мамка Глашкина , Манька, кинулась к ним. Так и охнула, свою девку увидав. - Ляксандра Кирилыч, как так вы Глашеньку то…- Кричит, а сама думает, что теперь с синей шубкой будет. Тут подскочила вся дворня, глядят на Глашку, батька прибежал, бросился было бить, а после обнять… Адриану и голосу не стало- сперва кричал злобно, а как принесли огня, так поглядевши на Гликерью и рот запахнул ладошкою. - Мати свята, да праведны…угодники… Мамыньки мои, где ж тя, да хто тягал - то, донюшка?- Охнул. Все смолкли. Одна Глаша ревёт, да всхлипыват средь двора грязюкою истекая. - Шёл я с Рахово, куда за голгофою ходил к черницам. Вот услыхал, как кричит, я голгофу кинул, да и вытянул… Говорит, ходила за малиною, да думала, вот и зашла. - Нашёлся Жула. - Не стойте - ж, захворобит, коли не обогреть её… Что ж, кинулся Адриан племянника свого обнимать, да целовать. А Глашку прогнал мыться. Настька с Манькой увели её в мыльню. Манька её взяла, все рубахи с неё посымала, была она боса, да порвала во веткам колким шелковый подол украшенный. Да того было не жалко. Была б жива. Дворовые наскоро бросились ставить воду в мыльне. В ту ночь легли на Адриановом дворе поздно. Жула пил с дядькою до петухов, каждый по своей радости. Дворня смеялася над хозяйкою, что она в болоте искупалась, и лишь Глашка счастливо сопела уснувши крепко, с мыслью, что теперь уж точно никуда не денется Санька. Соблазн На другой день, с утра, была Ляля весела. А почему - не знала. Так, просто. Одела она новую рубаху, подвязалась новым поясом - ни дать, ни взять - невеста. Только в русые её волосы, спрятанные под однорогой кикой уже ворвалась ранняя седина, да глаза смотрели так устало, будто ей уже за сто лет. Пришла она в гости в отчий дом, где жил Яроха с Соней, да немужатая Рута, к любимой своей баушке Чеславе.Вышла Соня к ней,обняла свою любимую подружку, работу бросив, перестав огурцы с огорода сбирать, села рядом. Была страшная жара и Соня взмокла в своей подоткнутой под опояску рубахе. - Бабка то наша, нонеча, чуть не померла в баненке - то. Пошла с девками париться, а её паром и хлопнуло. Вот вытянули, по щекам нахлыстали, вроде ничего. Просила пить, дали квасу студёного. Во как.- Поделилась она, уйдя в прохладную избу вместе с гостьей. - Банника надобно ублажать - ставить ему требу. Он чужой дух, бо живёт дально от огорожи дворовой. - Сказала Ляля с делом. - Да оставили уже. И пар, и лохань с веником. И светец тоже. А девки, теперя боятся мыться идти. Говорят, что задерёт. - С молодых не дерёт. Со старых только. С тех, кто на свете задержался. - Засмеялась Ляля, стало ей весело. Пошла она в кут , проведать бабку, которая лежала на лавке, тихо, под тулупом Ярохиным, несмотря на то, что даже в хате было тепло. Села рядом Ляля на скамейку, сняла очелие, да кику, да убор, осталась в повое, да в волоснике, низаном перловкою мелкой. Открыла тяжёлые красные веки старая Чеслава, улыбнулась: - Ясынька, вот ты снова, как девушка предо мною. Что, как с супругом - то, всё по- прежнему? - Да, - невесело ответила Ляля. – Жест к лозе не привьёшь, а сердце так полно одним, что для других местечка там не осталось. - Худо. Пора уж. Внезапная тень печали налетела на Лялины глаза, она часто заморгала, но прогнала от себя воспоминания. - Говорила Соня, что тебя Банник обидел. - Да уж. Не любит старых. Гонит нас с земли прочь, будто сухую траву жжёт, чтобы зелень взошла без помехи. Бросилась Ляля обнимать баушку. - Ах…как я буду без твоего разумения, без твоего знания вещего? Не рцы таковое, не вгоняй меня в тугу мрачную. - Как жить? Как все живут, так и ты будешь. Вот знаешь, мне больше молодых жальче, им столько хоронить придётся за своё житие. И я вот уж столько похоронила, что не упомню. Да что там - кажному свой час на земле. Она знает, кого прибрать, кого оставить. Сколь добрых, мудрых, милых наших ушло - и сколь уйдёт ещё в неё… Не печалься. Скоро и меня в плесницы оденут. - Ах, не надо, баушка! - Вскрикнула Ляля. - И буду я тебя тады в бане парить, да скуру с тебя драть… Так и посмеялись. Баушка потрясла белыми космочками, откинула с высохшей груди тулуп. Согрелась… - Скоро Вирий для птах откроется…приимет их обратно. Станет всё тихо на земле, голо…- Говорила бабка спокойно, а потом вдруг зашептала скоро, схватив Лялю за тонкое девичье запястье. - Рагоза приходил до тебя? - Не. - Ажно удивилась Ляля.- А что? - И не знаешь? - Что не знаю?- Страх пробежал мурашками по спине её. - Жула был в Ратиборах. Побледнела Ляля. Отхлынула руда от сердца. - В кой же день? - Вчера. - Зачем же? - А… Так. Ярохе сказать велел, что черноризцы снова на нас идти хотят с увещаниями…Помнишь, когда ён капь ходил глядеть? - Да. - Вот, с тех пор готовят они к нам люд вести. - Да как? Не пройдут сквозь гать. - А коли проведёт кто? Жула - то знает… Нахмурилась Ляля. - Нет. Он - нет. Не скажет никому. Он не таковой. - А вдруг? - И нет же. А что, про меня спрашивал, аль нет? - Да.- Коротко ответила Чеслава, а сама вперилась взглядом в Лялино лицо, которое было совершенно бледно, и покрыто кое-где красными пятнами- от волнения. - И что решил? - Ничего. Как был, такой и остался. - Стало быть, я зря о нём думаю… - Стало быть, что так. И не думай. А коли он захочет, то придет ещё раз … - Ладно. Как Доля решит. - А прежде говорила, что более обратной дороги нет, теперь же вертаешься? - Да. Не могу. Не могу. - Так сказала Ляля, поцеловала баушку и ушла, захватив убор. Что скажешь… Когда мы далеки от чего - то, всё то кажется нам далёким и мы решаем, что дадим отпор должный всему, что встретится дурного на путях наших. А когда уж ближе - всё как рукой снимает, всё забыто, лишь грядущее тешит. А ведь прошлое у всех есть и оно остаётся с нами даже и тогда, когда нет грядущего. Вот так и Ляля, словно оленёнок молодой, чуть на ножки встал, и бьётся головкою обо всё подряд, лишь бы молока добыть, и не боится лоб свой расшибить в юном своём восторге. Неужели не видит, что тот Жула - дурень расписной и за ним лишь дёгтя хлебнёшь? Странность: хороших девки губят, а плохих любят. И так вовеки. Рагоза за зубами язык держать никак не смог и скоро все Ратиборы узнали, что приходил Лялин бывший ухажор - кресьянин, что он хотел украсть её, а мужа её убить. То была неправда, но не для Рагозы, который такими вымыслами взбередил всех кругом и призвал к себе внимание. Вечером Ляля работала в бабьем куту одна, она уже уложила новорождённого сынка Бориску в зыбку и теперь сидела за ручной крупорушкой, молола ячмень для пирогов. Назавтра было четыре года их с Бунеем жизни, она это хорошо помнила. Ляля сидела при лучинке, и качала ногою зыбку за верёвку, прицепленную к ней, накинутую петелькой на носок. Спать ей совсем не хотелось, страшные мысли её возбуждали. Буней тихо вернулся с рыбалки, потолкался в сенях, сымая сапоги, тихо прошёл в хату. Свекровь уже давно спала, жонки братьёв с мужьями спали в повалуше, наверху избы. На полатях урчала кошка, кормящая котят, и полумрак слабо вырывал Лялю из кромешной темноты. Посуда, увязанная в утирки от сверчков, уже ровными рядами стояла на поликах, а в деже была налита вода - завтра большая перепечь готовится, заодно и бельё будет мыться на печи. Ляля всё глядела кругом и думала горестно и отчаянно, что знает в своём дому уже кажный закуток. Знает и заботу, и работу, и усталость, и радость, а вот любви не знает…И оттого её взоры грустны, не горят Оки, хоть и рядится она в веселье, как юная хороводница, чая за той лчиной забыть о своих бедах. Буней, половицами не скрыпя, подошёл тихенько, приобнял Лялю, та дрогнула. Сел Буней возле её ног на половицу. - Спит маленькой? - Спросил. - Спит. - Ответила Ляля и глянула на мужа. Может, и не такой судьбы она хотела, а другой ей не нашлось. Теперь уж никуда не денешься - сынок родился. Поздно Жула прилетел…Буней сидит молчком, смотрит на пламишко, трепещущее крыльцем. Сверчок завёл песенку свою из запечья. У Бунея руки большие, крепкие, сильные…не под стать Жулиным. И борода - честь, белыми нитями пошла. Уже глубоки складочки у век, а каштановые глаза мужнины глядят всё нежно на Лялю. - Слышал я плохое, да верить ему не хочу…- Сказал он тихо, беря Лялину свободную ножку в ладонь и играя её пальцами. - Принёс там линей, щуку, да три сомёнка. Оставил в квашне на дворе. Завтра тельное сделайте с маткой, так хочется сомятины… Ай и маленькие твои перстёнки… - Вдруг улыбнулся. - Наверное, у Бориски лишь на чуть меньше. - Да не на чуть, а гораздо меньше. - Улыбнулась Ляля , и вспомнила, как Буней принял у ней из рук ребёночка в свою рубаху, как перерезали пуповину на стреле, да как радостный муж поднял Бориску к Трисветлому Солнцу на руках, знакомя Хозяина с новым гостем Земли - Матери. Теперь супруг сидит возле ног её- большой, сильный…Плечо его надёжно и крепко, обьятия его жарки и сладки.Но…Как хочется хоть на миг сесть в лодку, и уплыть на остров, на то самое место, где когда-то впервые Жула назвал её своей, и грел её, приплывшую к нему по реке. - Так сказал я не потому, что не верю тебе, а потому, что верю…- Шепнул Буней, отвлекая жену от мыслей, и взглянул на неё, крутящую ручку крупорушки, и вдруг, остановившуюся под его пристальным взором. - Не ведаю, о чём говоришь. И лучше б шёл ты на постелю.- Резко ответила Ляля и высвободила ногу. Бориска закряхтел в зыбке. Ляля подскочила в темноту, оправляя льняные пелены.Младенец зачамкал губами и открыл глаза. До того, как он заплакал, Ляля уже поднесла его к груди. - Поди. Спи. Не мешай. - Сказала она мужу. - Коли нечего говорить, то и молчи. Буней опустил глаза, встал с половицы и стал развязывать влажные оборы с ног. Страшно ему было сказать Ляли всё, о чём он думал. Жонок своих боричи берегли, а так как много было среди них люборчанок, пускали к родителям их иной раз повидиться, не противились. Но с кажным годом всё реже ходили жонки в Люборы. Стало там неспокойно, бо у кого родители помёрли, у кого от опоя сдурели. Нечего стало делать в Люборах – стали хозяева суровы к своим крестьянам и драли с них последнее. Один Адриан Севастьяныч жил не тужил, да раховский помесчик Сысой Афинеев. Сопляков со временем примирился с суседями и теперь много делал благ для государева пояса. Недаром ведь стал он губным старостой. Одна девица, наречённая Родославою, была второй годик за Глебушкою мужата. Она ходила ещё в Люборы к мамке своей. Провожал её Глебушка до ополья, а там она шла, а он ждал её обратно. Бывало и нощь, бывало и целым днём пропадала. Вот, на днях, она воротилась, и вёз он её лесом, на конике. Она ему и сказала: - Заходила в храм новый, матка повела, я и поглядела. Вот он красив, да раззолочен, а на небе птахи промеж угодников выполнены , да как живые глядят… И там видала образ на иконе… И тут замолкла. - А что с того? А чего тебя туды понесло - то? Чего не видела?- Спросил Глебушка, трухнув головой. - Да прежде был не расписан, а тут матка потянула, говорит: идем, глядеть каково Жула пишет. - Жула? - Спросил Глебушка и сам замолк. Так и ехали молча, кажный о своём думал. А приехавши, побёг Глебушка к Ярохе, да рассказал всё. Затуманился Ярославов взор от гнева. - Приехал, Сирин…прилетел…С крыльев его мёртвая вода капает… Погубит он нас, Глебушка…Чую . И потвор не спрашивай. Ты про то молчи , чтоб никто Лялю не тревожил. И так плохо живут, а так и вовсе убежит к нему. - Да вот бы и убегла, нам лучше было бы.- Ответил Глебушка злобно. - Да и я иной раз про то думаю. Ан нет! Коли мы будем своих людей так просто отпущать - оне все и убегут. Нет, за кажного - удавлю. А за неё - особо. А Ляля всё уж знала. Ей Родослава сразу ж и рассказала про чудно выполненные узорочья. С тех пор мысли стали жечь Лялю стрелами калёными впиваясь. И потеряла она сон … Луг. Лето было жаркое, да знойное. Боялись поселяне, что просыпется жито из колоса прямо на алкающую дождя потресканную землю, выйдет вон весь урожай - и не соберёшь. Но по исходу сенозарника зарядили дожди и никто не мог уже знать покоя оттого, что вместо вёдра пришла непогода и гнили на корню тяжёлые колосья, чуть не дождавшись серпа. В Люборах не стихал ропот поднимающийся от святых отцов, которые призвали Степана Тархова и повелели возвести вокруг храма и насельных келий высокий тын, опасаясь, что невегласи выйдут из лесу и учнут свои некрещенские дела. Однако, было всё тихо, Жула редко стал ходить к Адриану, переселившись в новый достроенный острог. Глаша была занята супругом, а супруг ею, но всё же какая - то тоска брала Саньку за душу и странное беспокойство всё росло. Он едва ли догадывался, что Глаша следила за ним до самых Ратиборов, но мысль, что она знает о них, не оставляла его ни на минуту. Улучив время, Глашка сплавала вместе с Настькой, которая теперь жила при ней няней дочек, на ту сторону, в лес, якобы по грибы, и дошла таки до гиблой гати. Стала она присматриваться к мятой траве и грязи на тропинке, оставленной её подолами, наметила нитками те твёрдые места, по которым они с Жулой шли , и с радостью вернулась домой. Настька очень скоро растрепала бабам о том, что Глашка знает дорогу до некрещенов, видела где они живут и даже к ним ходила. Вскорости всё село знало, что злые люди со злобою замышляют что – то дурное, сидят глубоко в лесе и там чают свои злые дела. Вот и Жула дождался беды по свою голову. Он уже почти окончил малевать, но перестали его занимать уже надоевшие труды…Никак не стала ладиться работа. Он подолгу просто сидел на лесах и слушал, как снизу вещает Порфирий. Разглядывал мужиков, теребящих шапки в руках, баб в бархатках и девиц в изукрашенных очельях, с блестящими волосами на открытых макушках. Глядел на них и думал всё больше, почто в его сердце так много сомнений и трепета. А потом брался за кистки и старался из сил изобразить очередного праведника, победно воздымающего десницу с распятым Христом над всей понуренной и страдной братией своей. Отец Порфирий, отнюдь не глупый был, и как-то , призвал Саньку к себе в трапезную. Оглядев его испачканную красками рубаху и нанковые штаны, которые ещё совсем недавно были новёхонькие, и совсем уж дорогие для тутошних мест, его новые красные лапотки, которые Санька самолично сплёл из липового лыка, правда, неумело и грубо, Порфирий начал вести душеспасительную беседу, стараясь наставить своего добровольного трудника , взяться за работу с большей усердностью. Из трапезной, сытый Порфирий перенёс своё грузное тело в ризницу, где стал облачаться к вечерне. Санька смирно глядел, как рядится отец Порфирий в стихарь нарядно шитый крестами замысловатыми по наручам, да плетеницами, да серебристыми бесконечниками по зелёной земле. - И впрочем, отче, вы правы. Нет в моей душе крепкой веры, да и мастерства особого не прилагаю, пиша. Надобно мне идти по хоромам, глядеть Рублёва и Чёрного…Грека…Тогда и будет толк. Да только уж не до этого, есть у меня на этой земле дела и поважнее. Служба. Нескладно у меня получается, не так как должно…потому что разрываюсь я меж двумя делами.- Говорил Санька и не знал, чем бы пронять сердце Порфирия, чтобы тот его сам прогнал. - Не насмотрелся ишо, сколько лет тя носило, аки душу неприкаянную, а тут пришлось вдруг уходить, обутку топтать? Не пущу, покуда не доделаешь всего. И не думай. Скоро Спас. Вот и малюй мне Спаса.- Говорил Порфирий недовольно, однако, не тяготясь беседой с Жулой. - Да я уж весь хором изрисовал. - Вскричал Санька в недоумении. - Ништо, Санька, поди на закомары, там малюй. Камень довезут, придел достроют, иди, работай. Помолчал Жула, помогая облачаться, а вдруг и спросил: - Отче, скажи мне про то, что тебя привело в храм? Неужто, так сильна твоя вера, что ты мир отверг? Поглядел с удовольствием на него Порфирий. С годами всё шире и краснее было его лицо, борода росла редко, а очи сверкали молодо из под багровых вий. - Пошто отверг? Ничто мирское мне не чуждо. – Ответил, улыбаясь широко. - Желал я покою, батька был поп, рос я в довольстве, а и потом же, теперя живу хорошо. Молюсь, ем, пью. И дух не типается от соблазну мирского. Мне бозенька первому грехи отпущает - ибо я его ревностнейший служка. - Однако я не чую в себе такого духа, что меня привёл бы ко храму. - Вздохнул Санька. - Дух то? Что ж, бывает так, что и он ведёт…Да туда ли он ведёт нас порою? Он же человечий, в теле бренном проживающий. Мятущийся и скоромный, дух наш. И коли слушать его, напояя себя отравою знаний, да воззрений очей наших, жадных до недостойного, всё равно что кормить мышами змия, который живёт у тебя под одеялом. Вот не покорми один раз и укусит тебя пребольно. А то и смертно. - Но возможно же его воспитание, взращение сил своих, уже данных? - Воспитать возможно не только дух, но и плоть свою грешную. Христианска вера учит воспитывать дух чрез страх божий, чрез понятие христовых страданий, кои он принял за нас. Сдерживаньем и бичеванием недостойных сущностей человечьих, бо сам человек и есть – зло. Сатаны сосуд наполняемый. А надобно сей сосуд божьим светом наполнить чтобы он осветил всё кругом. - Но пошто мы идем к вере через страдания - нечестно сие, потому что к вере надобно идти с чистою душой и с доброю волей?! - Вскричал Жула. На то отец Порфирий чуть позеленел, да осклабился. Перестал он вещать, и снизил голос: - Санька, ты мне не веди таковых речей , не то… - Но скажи мне ишо, что, кто придумал сие зло? Кому оно надо? Кто Сатану придумал? А что, коли зла нет, и всё дурное в нас - от нас же? Может люди и придумали диавола, чтобы в себе не искать дурное и всё на него вешать? Засмеялся Порфирий. Потряс смехом паникадило. - Охти, Кирилов, дурень ты…Что люди могут? Оне - камушки господни из коих Господь волею своею строит и дом, и острог, и храм…Сатана - есть только название для наших погрешностей…Но о том никому не говори…молчи лучше. А скрепляет божьи постройки как раз вера. Коли веры нет - рассыпешся ты, Санька, от первого же удара налетевшего раха. Ищут люди веры, чуя, что не достаёт им чего - то…Поддерживает их мысля о спасенье и потусветном блаженстве. Страшит мысля о каре за грехи…Люди, что стадо…посулами корма и страхом наказания – стяжаешь их послушание… Вышел Санька из ризницы спутанный и прояснённый одновременно. Словно узнав что - то, о чём давно догадывался, но не мог решиться, верить ли в то, что уже давно знает ответ на свои вопросы и напрасно искал себе неверных путей? Куда ему деться теперь? Жизнь так огромна, и в тое же время она так страшна, что каждый в ней на своём месте, а ему места нет…Значит, коли бог создал человека, то он , выходит, создал - зло? Умно…Нет, это не так, и неправа та вера, что скрепляет этот закон. Ежели, бог создал человека, никак неможно его отделять от других живых существ. Ну и что, ежели он другой, но ведь он и живёт, в сущности так - же, как другие существа… Отчего же другие существа земле, как родные, а человек ей - зло? И вопросы не дали более Жуле покою. Он собрался и пошёл на луг, где уже было вечерне свежо. Там, под лепетанием птах и ветерками лёгкими, стоял он и думал о жизни своей, провожая солнце, медленно утопающее в нежных красноватых облаках, неподвижно тающих над гранями далёкой лесной огорожи. Кто - ж это прав? Бог, что сидит во храме золочёном, кому служат тысячи слуг и ревнителей в злате и серебре, в богатой парче, кому приносят дары и одевают кого в драгоценные камения, а после этим камениям молятся и почитают лики божьи - самим богом и его споспешниками…Зачем всё это? Кому надо? Близок ли нам, людям русским простодушным и добросердечным, широким духом и вольным, а на деле, вечно от кого - то зависящим по глупой доброте и доверию своему, тот бог, во имя которого появились «свои» и «чужие», христиане и невегласе, раздор и гоньба? Разве хорошо во имя бога жечь в срубах инакомыслящих… В Прошлом - благодатный ручей богатых пытаний нашей жизни. Зачем черноризцы столь ревнительны и злы к старой вере народной - и пошто из - за этого называют её сотоньиньским промыслом? Ведь вера наша исконная столь - же справедлива и истинна, как и их…Невегласи только славят человеческое всё, живое, не уничижается ими богоданная же плоть. Кажется, что межю христиан, ты будто в мёртвом лесу, где деревья умерли стоя, и хоть огромны, буря повалит их наземь, ибо у них нет корней…Один страх перед страданием, одна мука бесконечного терпения во имя иной жизни, которая будет наградой для них на том свете…Христос меч принёс… Породил лишь боротьбу за веру, да рать фарисейскую. И с того вечера бросил Жула богомазание. Не находя себя, весь вечер бродил по лугу, по ополью, по зелёному холмистому берегу Сема… Сперва хотел сунуться к дядьке, поговорить, но, дойдя до ворот евоных, вспомнил про Глашку и отвернул на другую уличку. Пошёл мимо кузни, где жил кузнец Иоаким, кого звали Рудой, потому что его голова, да усы с бородою, были огняного, прямо редрого цвету. Стукнул Жула в кузню, а была уже ночь, и отпер Рудой ему дверь. Обдало Жулу жарким духом, да теплом курной, и сказал он тихо: - Пусти на ночлег, поздно идти до острогу. - Иди к дядюшке…боярин…будя бегать…- Протянул Рудой, зевая и загораживая огромным телом дверной проём. - Не пойду. Пусти. Недолго думая, Рудой Саньку впустил и положил спать его в подклет на солому. Была у него одна камора в хате и там - же спал он сам. Стали они дружить с того дня. А к тыну, что огорожал храм, Жула более не подходил. Однажды, встретил Порфирия, шедшего с белобрысым послушником Власием по улице, мимо кузни. - Что ж ты, Кирилов, милостей бегая, стремишься сам по- себе к нашей враждебности? - Спросил Порфирий, со злостью, плохо скрытой, налетев на Саньку. - Я мирской человек. Покуда малевать больше не стану. –Ответил Санька, покраснев от стыда. - Ты, леший, когда придёшь мне дописывать приделы? - Никогда…- Ответил Жула.- Я человек слободный и надо мною власти вашей нет. Не хочу - и не приду. И отстал Порфирий со своими увещаньями. **** Слышать было приятственно звуки дальней косьбы, что происходили от усекновения поздних трав. Тихо пели птахи в зарослях хмеля лесного и над землёй кружилась в пляске мшица малая, прямо в теплых струях восходящего воздуха, трепалась кучкой. Сидела Ляля с Соней на дворе, под ветлой раскидистой, взялись они за тесьму и сами вспоминали, как привязав ниты к пояскам, вертели кружалки и выходила из под пальцев многоцветная лента тесьмяная, аршин за аршином. Скоро придёт время трепать лён, время пыльной мятки, очёса, первых супрядок…Уж к середине зимы бабы напрядут пасмо и ранней весною встанут сновать под поветями…Самое противное, что не любили бабы и девицы - это снованье, когда каждую нить надобно было разобрать и связать по чети, а потом нести в избу, управлять драгоценную пряжу в кросна, над которыми ломилась бабья спина выводя то стены полотна, то узорные строчи. Сейчас же, развлекались над тесьмою, и сказывала Соня, что боится почужевших разом люборчан… - Оттого не уродила репка в этом году, что, когда мы малый пожог сеяли, они , шут знает отколь прибегли, осьмеро, аль семеро. – Вздыхала Соня. - Будет, не горынься. Теперя и Раховские все суть крещеные, отступили от нас, одни Люборы покамест обряды творят. Помнишь ты, как мы их в поле на Русальи встренули? - Помню . Бабу ту, что с гусельниками плясала вертимо и довертелась, что её все русальцы после отпаивали… - Ох, наше родное рушат, а чуждое ставят. Вообще не пойму себе, было ли коли у русского человека, хотя что своё? Даже богов родных и то отобрали окаянные властители. - Сказала Ляля. - Думают, умняше станут, заживут крепче. - Ни в разе не заживут они лучше. Ладно. Не станем более батать боталами своими неупокойными. Пойду я, схожу на луговину, ноне Буней пошёл отаву косить с утра, и по сейчас нет. - От тебя бежит. Неласкова ты с ним. - Тихо сказала Соня в упрёк. - Ну что - ж, за неласку не судят. - Ответила Ляля. Пошла она в лес. Заткнула поновы край за опояску, одела обутку мягкую из черева, да убрус накинула, глухо скрыв косы. А идя недолго, встренула Ярослава, сидящего возле древа священного в бору. То был высокий дуб в четыре обхвата, словно лелеемый буйными ветрами всю свою великодолгую жизнь. Никто , никогда без уважения и без восторга не подходил к нему и подойдя, оставлял ему кус сала и ломоть хлеба. Словно старик, с нависшими на глаза кудрявыми бровями, дуб мудро осенял приходящих к нему за тенью и тишиной, выстилая шелковистую муравку многолетним слоем охряных сухих листов и янтарных желудей. Ныне сидел Ярослав, потупившись и молча, то ли мыкая печаль, то ли перебирая древесную силу, чтоб дал ему дуб разумения мудрого и покоя. Подошла к нему Ляля, а он был в столь глубоком раздумье, что сперва её не приметил. - Гой, брательничек, пошто один сидишь тут? - Сказала Ляля ему и подошла, села рядом и увидала невиданное доселе - по лицу Ярохи текли слёзы. Испугалась Ляля. - Что, Ярославе, не недужен ли чем? Зажили ль твои раны? - Нет, сестрица. Мои раны суть глубоки. Сядь на колена мои. Села Ляля на колена Ярослава, обняла его за шею, укачала на груди своей его голову, словно в детстве. Стала перебирать меж пальцев связку оберегов на братней груди. - И скажи, почто рось на очах выступила? - Так спросила. - Тяжко. - Отвечал ей Яроха. - Поглядел я коби птичьи, да стало мне дурно оттого. Грозно они летают, грозно кракают, и грозу несут с небесей. Скоро кон нам придёт, Ляля. Ежели не покоримся черноризцам - придёт нам кон. Уж пробежал холод по хребту Лялиному. - Брате, отчего дурные твои мысли? Не хочешь ли бросить Ратиборы, да уйти в сторону нежилую, где свободно ещё наши люди сидят… - Хочу. - Отчего же? Что тебя так испугало? - Ничто меня не пугает, Ляля, и никому головы не склоню, окромя Рода, да наших богов. А всё страшно мне, что ваши головы склонят пред чуждым всем и потеряем мы свои корни, отрубят нас от корней наших и вырвут их из нашей Земли, а насадят тут всяческого мусора, кой хорошо растёт оттого, что сам – бурьян дремуч. - Скажи, кем ты введён в сие заблуждение? Не хотел говорить Яроха про то. - Люборчане живут полвека уже, храня наши обычаи, а сами нарекаются чужими именами , да ходят во храм крисьянской. Они всё - ж теряют мудрость нашу, заменяя и подменяя её иноземными словесами и иноверскими повадками, невидно, а крепко. А нас ведь один лес и хранит, и мы, покуда здесь в лесе, так и сохранны. А выйдем из лесу и нас коснутся нечестивые помыслы, нещадные жажды. Хочешь ли ты, чтобы мы жили как Люборчане, да трудились на поместной земле, как они? Были бы тяглыми людьми, платили бы горькую дань от своих рук чужим забавам?А мужики наши оторваны будут и парни уйдут в холопьё, да в службу… - Нет, не хочу я. - Вот и я не хочу тягло платить с себя и жить хорошо на своей земле. А ты вот, куда ты шла, к кому? - К Бунею, на ополье. Несу вот коврижцу, да молочка корчажку. Пущай отдохнёт чуть. И косит, и косит… - Будь поласковей с ным. Прими его хорошо на постелю, ластись к нему, и всё поправиться у вас , Ляля, не мне говорить тебе сие. Вздохнула Ляля, встала. Отряхнула подолы. - Дак ведь разбитое не склеешь, а коли из рубахи вырастешь, то надобно её либо спалить, либо отдать кому нужнее. Выросла я из своей рубахи. Не хочу более чуять её малость на себе. Уж лучше мёрзнуть без неё, чем рукам волю не давать, да стеснять скорый шаг свой. - Сестрица, мудрено ты живёшь. - Кому как живать. Судьба такова. - Ну, поди. - Прощай, Ярослав. Скоренько же вернусь. И с теми словами, немало задумавшись, пошла через бор на ополье. Пока шла Ляля сквозь бор, видела много коз лесных, да кабанчиков. Привольно было ей дышать прохладой уходящего лета, а пока было тепло ещё, да не свивала она стана тёплою шубкой, а ходила в верхнице посконной, с рукавами затканными узорницей, да в лёгкой поновенке-растополке. Был её шаг неспешен, а сердце колотилось в груди от слов то ли от Ярохиных, то ли от предчувствия. Вышла она на тропку средь леса, звенькая обручьями чеканными, срывала листы с рябинок, что росли низко, и бросала наземь. Так они с Жулою порой по лесу гуляя, бросались листьями, да шишками, бегая здесь скоро пять лет уж тому как. И показалось ей в этом дне свежем, ярком солнцем тепла последнего, что идет по дороге кто - то впереди и навстречь ей. Подумав, что это Буней, хотела Ляля окликнуть, но приближался стремительно путник и Ляля уж не могла двинуться с места. Однако, скоро придя в себя и дрогнув, узнав знакомый шаг, Ляля скакнула в густую поросль и присела за широкий стан сосны, скрывший её от глаз незнакомых. То Жула шёл в Ратиборы. В портах бедных, босой, а вот рубаху свою за плечико забросил - жарко стало от хода скорого. И что годы прошли - то было странно, как если б день прошёл. Издали и Жула увидел Лялю. Умерил ход свой. Подошёл ближе, бросил рубаху свою на тропинку. А рубаха - то повисла на кусте. Санька видел, что она прыгнула в кусты и там сидит, пригнувшись. Но то ли от страха она там сидит быть пойманной лихим человеком, то ли оттого что узнала и не желает выходить… - Что не радуешься, ладо, аль забыла?- спросил Жула и голос его прервался. Глянул он в беспорядочное и путаное переплетенье густых ветвей крушины и молодых рябинок и душной черёмухи и видел, как сквозь них идёт Лялина дрожь. Хоть и знала Ляля, что Санька уже был у Рагозы, и даже пил с ним, а всё ж удивилась его увидав. Поздно она скрылась, он заметил, и теперь глупо было сидеть тут в кусте и дрожать, белея щеками. Захолонуло её сердце, замолотило в уши, руки не чуя себя, затряслись и губы затрепетали. Не могла она сначала сказать ни слова, смятение её охватило, но она выбралась из куста, ругаясь, как ни в чём не бывало на цепкие ветки и более занятая выбиранием их из подолов, чем разглядываньем Жулы. Тут уж совсем Ляле стало дурно оттого, что Санька глядел на неё упорно, и чтоб не упасть гордостью своей, сказала она холодно и спокойно, будто цельный день ждала его туточки в лесу, а он, обманув, припоздал. - Отколя идешь так скоро? Не от постылой ли жонки к любой девке? Обмер Жула от таких слов. Отшатнулся прямо - как правду узрела Ляля. - Нет. К любой жонке от нелюбой девки. Так –то.-Сказал, обидевшись. И поднял рубаху, отряхая её от мерцающей в лучах паутины. Вздохнула и Ляля. Стала смятённо поясок теребить. - А куда? - Промысел искать. - А какой –то промысел? Бабурок что- ль лесных ловить? - А может и так. - Много ль споймал? - На мой век и одной бабурки хватит. Подкатил ком к горлу Ляле. Не стала она говорить более. Шепнула тихо: - И долго ль ты ещё промысел свой… Долю свою искать будешь? - Про то не скажу. - Что - ж скажешь? Опусил Жула чёрные ресницы свои. Стало ему стыдно, а надо было говорить. - Есть щасливые люди у которых есть род свой. Они живут весело и спать им тепло. А я хоть в роду воспитан, а не видел там добра и тепла. И знаю я, что суть человеческая там - где есть корни его духа. И покой духа там, где есть розумение меж людьми и хорошо им и весело вместе, и грустно порознь. И так понимая, бросил я много и пришёл спросить тебя…Но ты ж чужая жена. В тебе мой покой и лекарство моё - и всё, что в тебе есмь мятущегося и покойного, и горького и радостного - всё подобно и близко мне и в твоей темноте и в свете твоём я жив только…И коли потеряю я тебя, по - разному, хоть даже и память только одну имая о тебе , и ту потеряю, пойдёт бытие моё прахом. А потому, подь сюда, прислонись ко мне…слушай… Говорил Жула долго, но понимал яснее, что далека она от него, как грозовая туча от земли. Сыпет дождём, а сама не ближе, и вот только ветер дунет сильнее, как унесёт её, осиротелую, пустую, прочь… И она к нему прикоснувшись, не поняла, что он не видение больное, а живой человек, и что он , вдруг, рядом… Уговору про встречу не было никакого. Жула только через Рагозу и мог с Лялей увидится. Разошлись они вскоре в разные стороны, не обернувшись, зная, что встреча их ждёт. Ссора Однако, про Бунея ничего худого не скажешь и теперь. Был он хороший муж. Хорошо Лялю любил, да только ей то не требовалось. Подрастал сыночек Бориска, ему Ляля была доброй мамкой. И Буней не обижал никогда, хорош он был собою, и дюжен телом. Всё чаще, в начале страдной поры Буней уходил на прибрежную заимку, что называли опольем, над Семом, где смирно качались ровные деревья от ветров тёплых и маревный зной не достигал горячего тела. Так клал тонкие стебли навзничь урезая, и укрывал мягко берег духовитой паволокою кошеной травы. А как взял в супруги Лялю, так не стало покою ему и изменилось его житие. И сгорели в памяти его все светлые миги, что были хранимы со времён юности. Тяжко он думал лишь о грядущем, как Лялю смирить , да снискать её расположения доброго. В начале - то, видно, когда сильно была Ляля обижена Жулой, было ей с Бунеем неплохо вовсе жить. А вот после… Да что хорошего, коли ничего не любо человеку. А сама она порою не знала, что хочет от него сейчас. И участия хотела и ласки, а вдруг раз - и бежит из дому, плачет. Полно было Лялино сердце неизбывной и горькой любви, что была болезненна и тяжка для неё самой. Так было полно, что не могла она впустить в него ещё одного. И ведь не пустила! А ежли и хотел Буней Лялю свою сделать радостной, то просто уходил прочь из дому. И она свободнее дышала. Радовалась. А он грустил, понимая порою, что она не слышит его окликов, замолкает надолго и глядит в одну сторону , дурно улыбаясь. И шёл Буней к матушке своей Смеяне, что преклонных годов была, и оттого вельми разумна. - Чем же мне заслужить её ласку, да теплоту? - Спрашивал он. Говорила ему мамка: - Слушай кротко… Замуж идут ради мяса, женяться ради щей - то известно. А коли общего блага нету в супружестве, то и не надобно терпеться. Верни брату Ярославу вено, да отдай её. Но не хотел Буней иную жонку и говорил в ответ матке своей: - Да зачем же мы живём – то уж года? - Муж должон растить детей хороших. А ишо носить жене хорошее мясо. А а жена должна воспитывать детей своих, да готовить мясо хорошо. Тогда и лад будет. Из детей же, вырастут хорошие люди. А ежли они плохие вырастут - не вини её. Знать, ты носил ей плохое мясо. - А ежли всё хорошо в этом - то нельзя ли назвать её плохою стряпухою, что страву готовить не умеет? Она совсем не мечтает семьёй жить, словно рождена быть одинокой. Одиноко и мне с ней. На те слова всегда одно говорила Смеяна: - Жёны - сосуды божеские, изливающие в мир наш добро и жизнь. И не может божий сосуд быть плохим, не может быть грязен…А ноне черноризцы грязнят нас и кличут диавольскими приспешницами каждую жену прекрасную. И гнетут красу их, и гордость их, и оттого гибнет в людях новых всё хорошее и доброе. Дети матерей не уважают, видя, как не уважают их супруги. А супругов учат их не уважать - попы безродные, что сами и не знают, что за существо есть – жена, и оттого , пугаясь незнаемого всеми способными средствами , на жён несут злобные словотворения и поущения. Так не станем же мы им уподобляться, ибо все беды мира в том, что жён перестают лелеять и любить, обращаясь с ихней хрупкостью зло и неправедно. Все злы из этого исходят. Так что не пеняй на Лялю. Знать, с ней обратились плохо, и её сосуд божский треснул. Гляди, кажной посудине своё предназначение - что для щей, что для мёда… И коли не хочешь ты из неё кушать, так отдай её другому, но не разбивай - ибо к ней труд приложен был. И не лей щи свои в посуду для мёда. Но как только не думал Буней с Лялей жить инако - всё ж не мог. Не хотел он быть другим. Рано жеребёнка учить поле пахать. Поздно от мерина просить на лугу резвиться… Вот и нынче вышел косить… Но вот уж скоро и был бы кон уделу его. Почти вся отава полегла под косою. И лежит благоуханно на тёплой земле. Пришла из лесу Ляля, уж когда он собирался домой. Но было на лице её одно елико счастие. Щёки горели маками, глаза сияли как в лихоманке. И таковое было видать смятение в ней, во всём наряде, в лице, в тревожных руках…Буней приметил незнакомое дрожание век жены своей. - Что вертать не пришла удел свой? Дни стоят сухие, да теплые, а как ударит дождь, так и погниет отава, загинет… Отвечала ему Ляля, махнув рукою: - Завтрева приду. А теперя, пойдём до дома, на- ка, испей молока, чтобы не чижало нести мне было назад. Поел, попил супруг, отёрся рубахой. - Что стряслось с тобою, ладо, уж не встренула кого? - Нет, не встренула. - А чего лыбишся умильно? - Да так. Идём… И пошли они до дому молча. Каждый про своё размышлял. - Подобна ты птице, что строит гнездо своё на земле. Вывела птенцов великим трудом и предаёшь их смертной опасности. - Сказала Ляле баушка, когда услыхала её тайну про Жулу. - Почто коришь! Так Среча повелела. Так писано превыше человечьего бытия, не нами, но Родом. - Отвечала Ляля. - Трудно вы сживались с Бунеем. А теперь трудно расходиться будете. Только приохотились жить, как все живут и вот - на тебе. Опустила Ляля очи слёзные. - И никогда мы не жили мирно. Всегда же дурно. Хватит уж, пожила, хочу счастья познать, хоть денёчек, а потом пропади всё пропадом…Чем бы ни кончилось - ошибиться, обмануться хочу. - Что ж ты будешь делать - то, у вас сын только младень… - А я всю жисть за тоим Бунеем провела, будто сверчок за печищем. - Так что ж вы решили с Жулою? - Ничего.- Смутно ответила Ляля. - Как он - то? - Никак. Вскипела баушка на Лялино неразумение. - Ляля, окстись, любит ли он тебя? - Любит! - Уверенно вскрикнула Ляля. - Ну почём ты решила так? - Незнаю…Чую. - Что говорит - то? - Вот встренемся и поговорим. А так ни мига не было на разговор. Молча глядели дружка на дружку и всё тут… А ты , что скажешь, совет какой дашь? - Какой уж тут совет… Решай сама. - И решу! - Сказала так и убежала. На то что скажешь - только промолчишь. И каковые ж порою глупые жёны становяться в любе… Вернулся Жула в Люборы вечером. Чтобы дух успокоить, пошёл в корчемлю, да просил много пива хмельного. А потом увидал ратахвию, да попросил маленько. Сел в куту, да стал пить. А как его Яким до кузни дотащил и не вспомнил. Лишь наутро, продрав очи, да потряся головою, пришёл в себя и понял тут, что взял охоту напиваться пивом и по - счастию, и по - туге. То было негоже. Хотя… Всем гоже, а ему - нет? Однась, крепко сказал ему Яким : - Хучь раз напейся ещё мне, сучий потрох, понимаешь же, не допустят тебя в службу боле. - Не. Всё. Отпил своё. Всё. Другая жисть у меня, Яким, теперя другая.- Отвечал Жула, хрипло, с опоя. - Чем – же другая она у тебя? Ратахвюю вместо пива хлыстать почал? - Да я не про- то… - Ну…Поди, кунись в кадушку и давай, дуй до острогу. Тебя уж искали, покуда ты зад просиживал у целовальников. И поспешил Санька к себе. Из того, что вчерася было, помнил он , что снова был в лесу, а после, как уговорились с Лялюшкой встренуться ночью у Рагозы , который явился потворником добросердечным. Сегодня они всё - ж увидятся…Было в сердце у Саньки столько же смятения, как когда - то давно, ещё в Белгороде, в большой бобыльей избе, нанятой девками для зимних супрядок, когда за одеялом, в закопчённом бабьем куту, во время игры в столбушки он говорил со своей Аграфеной, которая была ему необычайно люба в давнишние незапамятные юные времена… Надобно было идти мимо дому Адриана, постукал. Навалился на верею, после ратафии тяжело стоять было… Отпер Савушка, старый прислужник Адриановский, с которым они немало по Бессаловке за девками по- молодости доглядывали… - От чёрт тыя принёс… Заходь. - Сказал, впуская. - Ну и харя у тебя, аки у колядующего… Зашёл Жула в покои Адриановские, где встретила его Глаша длительными взорами.Она опять гостила у отца.А Стенька в разъезде дальнем. - Санька, ты и вчерася в лес ходил, да? Правда ль что в лес, аль ещё куда? - А тебе что? Ходил, голгофу из иловая вытягивал. Надобно отдать голгофу…Тебе что? Нездорово, куды я хожу?Ты свово мужа спрашивай, куда он ходит. Засмеялась громко Гликерья, откинувши головку назад. - Нездорово! Голгофу! Знали бы люди про твою голгофу! Поди к батюшке, трапезничает он. Да сам поешь, что ни то, а глянуть на тебя страшно. Проводила до комнаты, где сидел за столом дядька и уху хлебал. - Сядь, окаянный. Вытрепал всю душу мне. Чего ты бегашь, да бегашь? - Не бегаю, а делом занят.- Ответил Жула, со злом. - Ты мне зубы не показывай…Так вот…Глашка, сгинь…Так вот. Видишь, бабу довёл? И лишь ушла Глашка, стал лаяться. - Чем я довёл? Она меня сама уж защипала. Что ей надобно - то? При живом Степане устраивает мне… - Вскричал Санька, вскинувшись… - Дурак ты, олух. Она по тебе вся иссохла, вся изошла…-Закачал головою Адриан. - Что - ж я сделаю…Ей, как порядочной жонке надобно меньше от мужа отлучаться. - Не в еёные годы сохнуть без внимания. А ты вот… Не гляди так, месяца через три, возьми её в жонки. - А Степан? - С ужасом спросил Санька. Адриан лукаво улыбнулся в бороду. - Степан…Я с ним сам решу. Санька похолодел под зипуном. - Что…дядюшка решишь? - Да всё…- Ответил старик. - Так ты дядька мой! - Вскрикнул Санька.- А она сестрица! - Дядька, дядька. Однась, это не мешает нам ещё более породнится. Помесчик припирает землями своими вотчину мою, его людишки ко мне бегут, а он на меня прёт. Он с них скуры дерёт, а царю на меня жалиться. Что, ежли завтра придут сюды осударевы слуги, да возьмут меня под сакиры? Наследника нету у меня - и всё шатко. А коли будешь ты рядом, я буду спокойнее. - А я - что? Чем помогу? - Да хоть приди, да живи у меня. Как сын будешь. А потом уж решу. Завещаю на тебя всё, а не на дуру свою Глашку. У ней один люб в голове. Сил нет. А теперь ишо говорят на близкой земле нехристи возбранились. Вот как осударь узнает? Головы всем снесёт. Замолк Жула. Но скоро спросил: - Кто вам - то поведал, что нехристи от вас чего хотят? Они и прежде туточки жили, и теперь никому не мешают. Небось, бабы боталами машут, вы и верите им? - Глашка слыхала от кого - то и мне сказала. А что нехристи тут живут , про то всяк знает в Люборах. В лесу они живут и девок берут жениться от нас. Так завсегда водилось, что их паре брали девок наших себе жонками. Да вот тихо жили оне, а теперя испугали попов и попы решили их вывести, чтобы не смущали они умы крестьянски. - Как так вывести? - Удивился Жула - Да поубивать там, а кого постричь. Либо крестятся по - нашему, либо мужиков их возьму к себе, а баб так уж точно в работы. В будущем годе , хотел приехать вроде, бают, чуть не сам митрополит, закладывать новый монастырь на Богородской горе. Хорошие там песчаные плеши - там как раз место. Смутился Жула. - На Ясвете? - Тамо. Лес по берегу давеча нарезан, по спискам приказным наш теперь…Коли ты за питием хмельным проморгал, то знай…пожалован ты куском обширным леса, да вкупе с острогом твоим…Очистить теперь его надобно. Ты не медли съездить в приказ за своими грамотами…А от меня и от тебя не меньше, требуют порядок на земле навести, взять воинов с четей, выставить войско по Черте. Вот что заботить меня стало. - С тем Степан бы лучше справился… - С тем не Степан, а хозяин наш справляться должон.Ты хозяин всего тут. И леса, и ополья, и земель пахотных.Ты…И без тебя, наследника, всё попелом пойдёт…всё, что деды наши лелеяли в трудах и битвах ратных добывали. Степан с Порфирьем нам ныне неугодны…как и мы им, впрочем. - Пора мне. Иоаким ждёт. - Сказал Санька, уходя от разговору. - Ну, поди. Кратко, всё тебе выложил. Думай - ко. Да дай ответ не позже пятка. - Дам. - Сказал Жула и вышел. В сенцах остановился тяжко дыша. Перехватило дух. Тут выскочила Глашка. Притянула к себе. - Ну что, испужался? А ведь всё расскажу. Всё превсё. А ишо кликать почну - не оберёшься. - Шепчет горячо прямо в ухо Жуле, а сама, как змеюка , лезет ближе. Отпихнул её Жула. - Дай мне подумать, дай рассудить. В пяток приду и отвечу. Сам, идя скоро, говорил быстро.Так и ушёл весь в сумнениях смятенный. Так вот как вышло…Значит- и Ляля, и Ратиборы- это его земля.Теперь- это его дело, то, за которым он должен доглядеть. Которое должен защитить…В ужасе Санька думал, как такое могло быть и пока добрёл до Раховского острога, где оставлял коня, пока ехал в свой острог он всё думал и думал лихорадочно- какую же злую шутку с ним сыграла его Судьба… Ссора Однако, про Бунея ничего худого не скажешь и теперь. Был он хороший муж. Хорошо Лялю любил, да только ей то не требовалось. Подрастал сыночек Бориска, ему Ляля была доброй мамкой. И Буней не обижал никогда, хорош он был собою, и дюжен телом. Всё чаще, в начале страдной поры Буней уходил на прибрежную заимку, что называли опольем, над Семом, где смирно качались ровные деревья от ветров тёплых и маревный зной не достигал горячего тела. Так клал тонкие стебли навзничь урезая, и укрывал мягко берег духовитой паволокою кошеной травы. А как взял в супруги Лялю, так не стало покою ему и изменилось его житие. И сгорели в памяти его все светлые миги, что были хранимы со времён юности. Тяжко он думал лишь о грядущем, как Лялю смирить , да снискать её расположения доброго. В начале - то, видно, когда сильно была Ляля обижена Жулой, было ей с Бунеем неплохо вовсе жить. А вот после… Да что хорошего, коли ничего не любо человеку. А сама она порою не знала, что хочет от него сейчас. И участия хотела и ласки, а вдруг раз - и бежит из дому, плачет. Полно было Лялино сердце неизбывной и горькой любви, что была болезненна и тяжка для неё самой. Так было полно, что не могла она впустить в него ещё одного. И ведь не пустила! А ежли и хотел Буней Лялю свою сделать радостной, то просто уходил прочь из дому. И она свободнее дышала. Радовалась. А он грустил, понимая порою, что она не слышит его окликов, замолкает надолго и глядит в одну сторону , дурно улыбаясь. И шёл Буней к матушке своей Смеяне, что преклонных годов была, и оттого вельми разумна. - Чем же мне заслужить её ласку, да теплоту? - Спрашивал он. Говорила ему мамка: - Слушай кротко… Замуж идут ради мяса, женяться ради щей - то известно. А коли общего блага нету в супружестве, то и не надобно терпеться. Верни брату Ярославу вено, да отдай её. Но не хотел Буней иную жонку и говорил в ответ матке своей: - Да зачем же мы живём – то уж года? - Муж должон растить детей хороших. А ишо носить жене хорошее мясо. А а жена должна воспитывать детей своих, да готовить мясо хорошо. Тогда и лад будет. Из детей же, вырастут хорошие люди. А ежли они плохие вырастут - не вини её. Знать, ты носил ей плохое мясо. - А ежли всё хорошо в этом - то нельзя ли назвать её плохою стряпухою, что страву готовить не умеет? Она совсем не мечтает семьёй жить, словно рождена быть одинокой. Одиноко и мне с ней. На те слова всегда одно говорила Смеяна: - Жёны - сосуды божеские, изливающие в мир наш добро и жизнь. И не может божий сосуд быть плохим, не может быть грязен…А ноне черноризцы грязнят нас и кличут диавольскими приспешницами каждую жену прекрасную. И гнетут красу их, и гордость их, и оттого гибнет в людях новых всё хорошее и доброе. Дети матерей не уважают, видя, как не уважают их супруги. А супругов учат их не уважать - попы безродные, что сами и не знают, что за существо есть – жена, и оттого , пугаясь незнаемого всеми способными средствами , на жён несут злобные словотворения и поущения. Так не станем же мы им уподобляться, ибо все беды мира в том, что жён перестают лелеять и любить, обращаясь с ихней хрупкостью зло и неправедно. Все злы из этого исходят. Так что не пеняй на Лялю. Знать, с ней обратились плохо, и её сосуд божский треснул. Гляди, кажной посудине своё предназначение - что для щей, что для мёда… И коли не хочешь ты из неё кушать, так отдай её другому, но не разбивай - ибо к ней труд приложен был. И не лей щи свои в посуду для мёда. Но как только не думал Буней с Лялей жить инако - всё ж не мог. Не хотел он быть другим. Рано жеребёнка учить поле пахать. Поздно от мерина просить на лугу резвиться… Вот и нынче вышел косить… Но вот уж скоро и был бы кон уделу его. Почти вся отава полегла под косою. И лежит благоуханно на тёплой земле. Пришла из лесу Ляля, уж когда он собирался домой. Но было на лице её одно елико счастие. Щёки горели маками, глаза сияли как в лихоманке. И таковое было видать смятение в ней, во всём наряде, в лице, в тревожных руках…Буней приметил незнакомое дрожание век жены своей. - Что вертать не пришла удел свой? Дни стоят сухие, да теплые, а как ударит дождь, так и погниет отава, загинет… Отвечала ему Ляля, махнув рукою: - Завтрева приду. А теперя, пойдём до дома, на- ка, испей молока, чтобы не чижало нести мне было назад. Поел, попил супруг, отёрся рубахой. - Что стряслось с тобою, ладо, уж не встренула кого? - Нет, не встренула. - А чего лыбишся умильно? - Да так. Идём… И пошли они до дому молча. Каждый про своё размышлял. - Подобна ты птице, что строит гнездо своё на земле. Вывела птенцов великим трудом и предаёшь их смертной опасности. - Сказала Ляле баушка, когда услыхала её тайну про Жулу. - Почто коришь! Так Среча повелела. Так писано превыше человечьего бытия, не нами, но Родом. - Отвечала Ляля. - Трудно вы сживались с Бунеем. А теперь трудно расходиться будете. Только приохотились жить, как все живут и вот - на тебе. Опустила Ляля очи слёзные. - И никогда мы не жили мирно. Всегда же дурно. Хватит уж, пожила, хочу счастья познать, хоть денёчек, а потом пропади всё пропадом…Чем бы ни кончилось - ошибиться, обмануться хочу. - Что ж ты будешь делать - то, у вас сын только младень… - А я всю жисть за тоим Бунеем провела, будто сверчок за печищем. - Так что ж вы решили с Жулою? - Ничего.- Смутно ответила Ляля. - Как он - то? - Никак. Вскипела баушка на Лялино неразумение. - Ляля, окстись, любит ли он тебя? - Любит! - Уверенно вскрикнула Ляля. - Ну почём ты решила так? - Незнаю…Чую. - Что говорит - то? - Вот встренемся и поговорим. А так ни мига не было на разговор. Молча глядели дружка на дружку и всё тут… А ты , что скажешь, совет какой дашь? - Какой уж тут совет… Решай сама. - И решу! - Сказала так и убежала. На то что скажешь - только промолчишь. И каковые ж порою глупые жёны становяться в любе… Вернулся Жула в Люборы вечером. Чтобы дух успокоить, пошёл в корчемлю, да просил много пива хмельного. А потом увидал ратахвию, да попросил маленько. Сел в куту, да стал пить. А как его Яким до кузни дотащил и не вспомнил. Лишь наутро, продрав очи, да потряся головою, пришёл в себя и понял тут, что взял охоту напиваться пивом и по - счастию, и по - туге. То было негоже. Хотя… Всем гоже, а ему - нет? Однась, крепко сказал ему Яким : - Хучь раз напейся ещё мне, сучий потрох, понимаешь же, не допустят тебя в службу боле. - Не. Всё. Отпил своё. Всё. Другая жисть у меня, Яким, теперя другая.- Отвечал Жула, хрипло, с опоя. - Чем – же другая она у тебя? Ратахвюю вместо пива хлыстать почал? - Да я не про- то… - Ну…Поди, кунись в кадушку и давай, дуй до острогу. Тебя уж искали, покуда ты зад просиживал у целовальников. И поспешил Санька к себе. Из того, что вчерася было, помнил он , что снова был в лесу, а после, как уговорились с Лялюшкой встренуться ночью у Рагозы , который явился потворником добросердечным. Сегодня они всё - ж увидятся…Было в сердце у Саньки столько же смятения, как когда - то давно, ещё в Белгороде, в большой бобыльей избе, нанятой девками для зимних супрядок, когда за одеялом, в закопчённом бабьем куту, во время игры в столбушки он говорил со своей Аграфеной, которая была ему необычайно люба в давнишние незапамятные юные времена… Надобно было идти мимо дому Адриана, постукал. Навалился на верею, после ратафии тяжело стоять было… Отпер Савушка, старый прислужник Адриановский, с которым они немало по Бессаловке за девками по- молодости доглядывали… - От чёрт тыя принёс… Заходь. - Сказал, впуская. - Ну и харя у тебя, аки у колядующего… Зашёл Жула в покои Адриановские, где встретила его Глаша длительными взорами.Она опять гостила у отца.А Стенька в разъезде дальнем. - Санька, ты и вчерася в лес ходил, да? Правда ль что в лес, аль ещё куда? - А тебе что? Ходил, голгофу из иловая вытягивал. Надобно отдать голгофу…Тебе что? Нездорово, куды я хожу?Ты свово мужа спрашивай, куда он ходит. Засмеялась громко Гликерья, откинувши головку назад. - Нездорово! Голгофу! Знали бы люди про твою голгофу! Поди к батюшке, трапезничает он. Да сам поешь, что ни то, а глянуть на тебя страшно. Проводила до комнаты, где сидел за столом дядька и уху хлебал. - Сядь, окаянный. Вытрепал всю душу мне. Чего ты бегашь, да бегашь? - Не бегаю, а делом занят.- Ответил Жула, со злом. - Ты мне зубы не показывай…Так вот…Глашка, сгинь…Так вот. Видишь, бабу довёл? И лишь ушла Глашка, стал лаяться. - Чем я довёл? Она меня сама уж защипала. Что ей надобно - то? При живом Степане устраивает мне… - Вскричал Санька, вскинувшись… - Дурак ты, олух. Она по тебе вся иссохла, вся изошла…-Закачал головою Адриан. - Что - ж я сделаю…Ей, как порядочной жонке надобно меньше от мужа отлучаться. - Не в еёные годы сохнуть без внимания. А ты вот… Не гляди так, месяца через три, возьми её в жонки. - А Степан? - С ужасом спросил Санька. Адриан лукаво улыбнулся в бороду. - Степан…Я с ним сам решу. Санька похолодел под зипуном. - Что…дядюшка решишь? - Да всё…- Ответил старик. - Так ты дядька мой! - Вскрикнул Санька.- А она сестрица! - Дядька, дядька. Однась, это не мешает нам ещё более породнится. Помесчик припирает землями своими вотчину мою, его людишки ко мне бегут, а он на меня прёт. Он с них скуры дерёт, а царю на меня жалиться. Что, ежли завтра придут сюды осударевы слуги, да возьмут меня под сакиры? Наследника нету у меня - и всё шатко. А коли будешь ты рядом, я буду спокойнее. - А я - что? Чем помогу? - Да хоть приди, да живи у меня. Как сын будешь. А потом уж решу. Завещаю на тебя всё, а не на дуру свою Глашку. У ней один люб в голове. Сил нет. А теперь ишо говорят на близкой земле нехристи возбранились. Вот как осударь узнает? Головы всем снесёт. Замолк Жула. Но скоро спросил: - Кто вам - то поведал, что нехристи от вас чего хотят? Они и прежде туточки жили, и теперь никому не мешают. Небось, бабы боталами машут, вы и верите им? - Глашка слыхала от кого - то и мне сказала. А что нехристи тут живут , про то всяк знает в Люборах. В лесу они живут и девок берут жениться от нас. Так завсегда водилось, что их паре брали девок наших себе жонками. Да вот тихо жили оне, а теперя испугали попов и попы решили их вывести, чтобы не смущали они умы крестьянски. - Как так вывести? - Удивился Жула - Да поубивать там, а кого постричь. Либо крестятся по - нашему, либо мужиков их возьму к себе, а баб так уж точно в работы. В будущем годе , хотел приехать вроде, бают, чуть не сам митрополит, закладывать новый монастырь на Богородской горе. Хорошие там песчаные плеши - там как раз место. Смутился Жула. - На Ясвете? - Тамо. Лес по берегу давеча нарезан, по спискам приказным наш теперь…Коли ты за питием хмельным проморгал, то знай…пожалован ты куском обширным леса, да вкупе с острогом твоим…Очистить теперь его надобно. Ты не медли съездить в приказ за своими грамотами…А от меня и от тебя не меньше, требуют порядок на земле навести, взять воинов с четей, выставить войско по Черте. Вот что заботить меня стало. - С тем Степан бы лучше справился… - С тем не Степан, а хозяин наш справляться должон.Ты хозяин всего тут. И леса, и ополья, и земель пахотных.Ты…И без тебя, наследника, всё попелом пойдёт…всё, что деды наши лелеяли в трудах и битвах ратных добывали. Степан с Порфирьем нам ныне неугодны…как и мы им, впрочем. - Пора мне. Иоаким ждёт. - Сказал Санька, уходя от разговору. - Ну, поди. Кратко, всё тебе выложил. Думай - ко. Да дай ответ не позже пятка. - Дам. - Сказал Жула и вышел. В сенцах остановился тяжко дыша. Перехватило дух. Тут выскочила Глашка. Притянула к себе. - Ну что, испужался? А ведь всё расскажу. Всё превсё. А ишо кликать почну - не оберёшься. - Шепчет горячо прямо в ухо Жуле, а сама, как змеюка , лезет ближе. Отпихнул её Жула. - Дай мне подумать, дай рассудить. В пяток приду и отвечу. Сам, идя скоро, говорил быстро.Так и ушёл весь в сумнениях смятенный. Так вот как вышло…Значит- и Ляля, и Ратиборы- это его земля.Теперь- это его дело, то, за которым он должен доглядеть. Которое должен защитить…В ужасе Санька думал, как такое могло быть и пока добрёл до Раховского острога, где оставлял коня, пока ехал в свой острог он всё думал и думал лихорадочно- какую же злую шутку с ним сыграла его Судьба… Разговор с Ярохой. Днём пришла Ляля до Ярослава, который тоже ни сидя, клепал косовье возле двора, не отвлекаясь ни на что, как бы косовье не закосить, а клепать ровно, да остро по краю. - Что ишо тебе?- Спросил Яроха, не отрываясь от клёпки. - Подём в коть, там стану говорить.- И потянула Яроху за собою в тень. Сели они на дрова, позади дома. - Ярославе, странно я ноне думала носчию, и горько мне. - О чём? Ужли о супруге? Уходить желаешь? Никто судить не станет, всем вестимо как вы мыкаетесь весь гой свой нерадивый. - Не про то я. Про то ясно. А вот узнала, что собираются прийти до нас черноризцы и покрестить нас. А с ными посадскии люди и вести нас в работы к помесчику. А он не жалует людей - гробит их так себе. Подумал Ярослав, что сказать ему в ответ. - Кто сказал тебе про то? - Все говорят, а я словила слово, да к уху приложила. - Ты не лови дурницы. Не надо оно тебе. - Надо. Потому, как оно меня касаемо. - Что ж…Придут…так незнаю.- Вдруг растерялся молодой князь, выпустил из рук расщипленную берёзовую ветку, которую уже давно крутил меж пальцев, волнуясь от разговора. - Покрестимся.- Сказала Ляля утвердительно.- Ничего не будет с нами. Кое-кто пойдёт из ребят в службу, кое-кто в наймы. - Нет.- Вскрикнул Яроха. - А что ишо? Инако и быть не может. - Незнаю. Не думал. - Так подумай. - Не могу о том думать. - А кто,как не ты о том станет думать, княже, ну пойми, кто, коли не ты? Задрожал Ярославов голос: - Знаешь, Лялюшка, итак мы потеряли немало. Только, что некрещёные осталися. Мало что из отеческих заветов помним, но и то уничтожить горазды люди чужие. А ведь с нами они одной крови - а их зрение мира упадно и досадно. Нет в них созидательного мыслительства - одна горестная грубость, что присуща им, человеческая слабость, да то, что живое их тело небрежно живёт. А ведь всё не так и не то они Истиною зовут. - А что оне истиною зовут? - Знаем мы, что придет Марена хлады и мразы расточая, а за нею придет Жива и снова тронет травы благоуханием, а плоды зрелостью. Знаем, что муж и жена есть люди и нет в них гадливости и грязности - они суть божские дети, но не слуги его , и не рабы. Они же называют себя рабами божскими и ведут себя во всём как рабы, а что будет со всем, что в руках у них - всё рабски будет создано, рабски сработано, рабски воспитано будет. Мы же, горды собою и считаем себя свободными - и ведём себя тако, словно мы сами есть боги и от нас всё зависит хорошее и процветание земли и её плодоношение, бо для того мы все, со всеми своими прикрасами тут помещены такими, какие есть. И называть себя рабами, и говорить, что мы рождены во грехе и половина в нас от сатаны - нет, мы не станем. И на том мы стоим. Допрежь было, Ляля, будем мы стоять за свою землю - мы на ей главы, и впредь так будет. А егда они прийдут - встренем их с оружием. - Я думать хотела, что мы уйдём.- Опечалилась Ляля. - Никуда. И никогда. - Что ж…Не о чём спрашивать боле. Пойду. Ярослав встал, отряхивая Ляле подол широкой суконной рубахи. - Стой! Улыбнулась сестра. - Не спала ты носчию дома .Где ж спала? - Вообще не спала. - Что ж…Теперь большая ты. Делай что хочешь. Только об одном прошу - не вреди роду нашему. - Нет. Род в угоду себе не брошу. - Так- то. И пошла Ляля делать домашние дела свои. А всё думала про то, что и правда буен Ярослав. И буйностию своею может сгубить их всех. Говорила же баушка - ежли река твоя бурна и горяча - в том беда твоя. Не смиришь её , и поставят на ей мельницу. А иди ручьём и медлительно, но верно поремолотишь ты камения любые и проточишь в них пути себе. Иди путём ручья, он хоть и мал, а приходит к реке благодатной, тогда как бурный поток разбивается о ложбины и впадины. И стали приходить утренники предзимние. Пришол листопад, обрывающий листву с древес. Санька был полон забот о устроении и новлении черты сторожевой. Всё отправлял и сам ездил в разъезды. С тех пор он и не показывался в Ратиборах не оттого что не хотел , а оттого, что не знал как сказать и что. Всё в нём было смятенно и на Глашкины вопросы он не дал ответ. И Ляля , не смогши молчать, пришла к Бунею и просила, чтобы уйти он ей позволил. - Пойди к матке моей, да и скажи ей, что не люб я тебе и коли, она решит, что сие возможно, то иди себе. Неможно более терпеть небрежение твоё. Возьму себе другую.- Говорил, а сам не глядел на неё, скрывая взор. Давно он понял, что насильно мил не будешь, как не дари люб. Обрадовалась Ляля, пошла в бабий кут, где Смеяна сидела с невестками, чесала льны. Отослала она девок. Указала на место рядом с собою Ляле. Была она возрастна уже, уж давно сняла бабью кику и носила простые подолы. А умна была пуще всех в Ратиборах. - Рцы, да ясно, чтоб ответ мой был краток. Чем тебе неподобен мой сын и отчего он тебя отпущает. - Всем хорош. Всем мил. А нелюбящей, мне, всем плох. Коли он был бы братом моим, не пожелала б я лучшего брата. А то ведь супружество мне его тяготно. - И недолго вы маетесь. Пяти лет нет ещё. - Вам годы, а мене что веки прошли. Замуж не хотела я, меня отдали, и оттого маюсь. - Да, это сделано было негодно.Не надо было так.Хотя, родители делали так для блага. Оне знают, что лучшее для рода. От кого родятся крепкие дети. За другого тебя не отдали , а маешься оттого, что до свадьбы была знакома с любом. Так? - Так. - Скажи же ,что не так? - Всё б ничего… Да не слышит он моих радостей. Не внимает моим горестям. Всё о себе ропщет, да себя жалеет. И всяко меня обвиняет, что я плоха, а на себя не глядит. Глядит на меня вскользь, не заботясь о том, что думаю я - то ему не надобно. Не изумляется моим поступкам. Глядит, но не видит, слушает, а не слышит. Оттого и плохо. Хочу я понять тугу его - а понимаю, что туга его лишь о себе. Ну нет уж. Глядел на меня, словно на вишню цветущую, подождал, егда плоды дам, съел их всласть, а как стали листочки бледнеть, да облетать, так и забыл про меня. А вот как быть мне, ответь… Подумала Смеяна. - Уходи. Позволяю. Сама вопросила - сама же и ответила. Только Бориску оставь. Он в нашем рождён доме, здесь и останется. Заплакала Ляля, но ничего не поделать.Так решила. Она знала, что сынка ей не отдадут, но люб к Саньке осилил её. И пошла Ляля прочь из Бунеева дома , собрав своё девичье приданое кое – какое, опустив низко голову и не оглядываясь туда, где столько лет жила. - И что он тебя не укротил – то?- Спрашивал Яроха. - Укротишь меня! Пущай укрощает кривую, да корявую. А я сама теперь себе хозяйка. Сама жить стану. – Ответила Ляля, но сама уже пожалела о Бориске и стала душа её рваться назад. С утра искал Ярослав свою жонку и не мог найти. Ещё навечере он не смог понять, что будущая ночь будет последней, и что слова, сказанные Ярохой, когда он обнимал Соню перед сном, будут последние, что он скажет ей. Только Ляля знала, что поутру Соня пошла в Люборы к девице Милаве за травой, которую та собрала за Ясветом ещё в начале весны. Назло у Ляли не оказалось такой травы, она в своих заботах ухватить хоть толику счастья, совсем забыла о потворах. Соня ждала ребёнка, и так мучительно ей было, что ничто её не радовало, кроме этой мысли. Уже четыре года они жили с Ярохой вместе, а чадо долгожданное так и не появлялось.Сегодня же с утра, Соня, упредив Лялю, пошла к Милаве, и повидаться, и взять снадобий. Ярослав ещё не знал, что уже пятое утро Сони начинается нерадостно, что на еду она глядеть не может, и вся стала прозрачная, аж кожа поголубела вокруг глаз. При супруге она таилась, лишь бы не сглазить своё долгожданное счастье. Ляля собралась было с ней, но Соня лукаво её остановила: - Как говорят крисьяне - к соблазну сама не иди. - Правда, Сонюшка…там велик соблазн…- Вздохнула Ляля.- Ну, как же, быв там, я не погляжу на него…не взойду во храм? - То - то же. - Ответила Соня, обняла Лялю и ушла. Ушла навсегда. Небо с утра было пронзительно чистое, бездонное, и такое синее, словно его облили глазурью, хоть и рассвело поздно, как обычно это случалось по осени. Соню нынче радовало всё. И сойки, кричащие в кронах сосен, и солнце, первыми лучами касающееся деревьев. Лес был полон сладкого духа прогретых сосновых чешуй, песка, грибов, которые высыпали после вчерашнего дождя. Эта спудная влажность создавала такой одуряющий запах, что Соня даже села на край тропинки, почуяв, что голова её кружится. Муравьи тут же пошли нападать на её тонкие ступни в мягкие черевиках, сшитых Ярохой прошлым летом.Соня улыбалась, глядя на них – украшенных разноцветными шнурами и маленькими прорезями. Так же с добротой осторожной стряхнув с подола рубахи муравьёв и песок, оправив сплошь украшенную красной нитью по подолу понёву, она пошла дальше, не боясь ничего. До Любор через реку рукой подать, и скоро она была там. Милава давно дружила с боричанками, и Лялю знала хорошо, и Соню, и других девок и баб, которые приходили к ней за помощью. Ещё с того времени, как она вылечила Яроху люди из Ратибор чаще стали брать у ней трав, корешков и снадобий в которых Милава была большой знахаркой. Ей уже теперь было за сорок и худое лицо исчиркали морщины. Замужем Милава тоже так и не побыла, но не печалилась, и не завидовала, зная, чем она ценна для людей, и что на кашу с маслом ей всегда хватит. За маленькой её хаткой, поросшей кашкой по очеретянной крыше, был небольшой огород, в котором росли добрые травы. Все ядовитые пришлось вырвать, после того, как соседская корова с тёлкой зашли своровать капусты и наелись борца, растущего в тени, а после издохли. Соня постучалась к Милаве, уже, когда солнце приблизилось к полдню. - Заходи!- Крикнула Милава из прируба, где нынче ощипывала гусей на подушку. Соня вошла в душистую, пыльную избу, низко нагнулась, проходя в прируб. Милава , в одной исподке, и с увязанным по голове полотенцем, щипала гусиный пух. Возле её ног ещё три гуся ожидали, безжизненно откинув головы. - Понесла? - Хрипло спросила Милава Соню, сквозь пахнущий гусиным помётом и пером воздух, прорезанный солнечными лучами, со всех сторон врывающимися меж плохо подогнанных брёвен прируба. - Да! - Весело ответила Соня и села возле входа на лавку. - Поди, попей, на тебе чего - то лица нет…- Сказала ей Милава, бросив гуся. Она вытерла руки об утирку, отодвинула ногой гусей и подошла к Соне. - Ты чего такая среняя, девка? – Спросила она. - Тошно? Сонина улыбка сошла с лица, как вода. - Тошно…Уж пять дней гляну на яду, а исть не могу…Хочется так исть, что ажно все кишочки заворачивает, а не могу…Ляля сказывала у тебя есть чего -то за травка. Милава продолжала смотреть на Соню, одевая верхницу и развязывая полотенце с головы. - Ты отчего - то совсем не оттого плохая, вижу я… - Отчего ж ещё? - Вскрикнула Соня, закрывая ладошкой рот, в испуге. - Так, говорю. - Сказала строго Милава. - Идём. Да вернись чичас же домой, сделай взвар и ляг, поняла? Отчего одна пришла, не прихватила с собою никого? - Случайно… - Случайно! Идём…- Почти со злом передразнила знахарка Соню. Та заплакала тихо. Они вместе зашли в сени, выпили по ковшу воды из широкого деревянного ведра. Здесь было прохладно, хорошо. Милава позвала Соню в избу. Сколько раз Соня была здесь, в чистой тёплой избе, у доброй печи, на которой вечно варились какие - то душистые корни, травки. Милава, приказав её подождать, отошла и вернулась назад с полотняным мешочком, внутри которого похрустывали былья сухой травы. - Здесь цветки, корешки и стебли. Ты держи в горячей воде всё это недолго, не отваривай только. Будешь пить в полковша по вечеру и утро будет добрым. Каждый день свежий напий делай. А несвежий, настоянный, не пей. Умрёшь. Соня дрогнула. Достала из гаманчика плетёный поясок, отдала Милаве. Та ненадолго улыбнулась, взяла. - Коли будет болеть голова, пущай тебе Ляля руду метнёт. Она умеет это. Но чуть - по чуть…Поешь…поешь теперь, я кровь гусиную испекла. Соня не могла отказаться от лакомства , и села с Милавой вместе за стол. Она съела немного вкусной мякоти, заев пирожком с рыбой, дождалась, пока хозяйка доест, осторожно вытерла рот самым краешком полотенца и стала собираться. Милава своими крупными глазами, чёрными, как ночное небо, следила за тем, как Соня вешает на пояс мешочек. - Дружка, поскорей иди домой, не занедужь дорогою. Иди по ополью, не то…мало ли что, зверь ходит, ты одна… - По лесу ближе.- Сказала Соня. - А по ополью безопаснее…Иди через ополье… Соня попрощалась, счастливая, пошла по уличке и свернула на ополье, а там направила скорый шаг к берегу Серебряного брода. Милава вышла следом, долго махала ей рукой, глядя, как округлившаяся Соня идёт, немного, словно приплясывая. - Неладно тут что-то…-Вздохнула знахарка и ушла в хату. Трава заколосилась и пожелтела под палящим солнцем прошедшего лета. Ополье вдоль леса было безлюдно, но всё – таки, иногда здесь проезжали колы с соломой, везли селяне свои копны перевязанные пенькой, с воткнутыми поверх вилами, чтоб не рассыпались. Свозили лён в суслонах, почерневший, долгий, и не скажешь совсем по нему, что из такой дрянной на вид травы, выйдет потом мягкое полотно…Наверху, обычно, сидели либо несколько ребятишек, либо какая - нибудь румяная девка - хороводница казала загорелые голышки. Бабам уже тяжко было залезать наверх копён. Проехала одна кола с соломой гречишной, везомая длиннорогим быком, прошёл паренёк с куканом рыбы. Больше никого Соня не встретила. Справа серебристо посверкивала река, налево перелесок чернела терял листья, кружащиеся золотыми денежками в прохладном воздухе. Скоро река, а уж за ней недалеко и до дома. Соня любовалась на чуть туманистую даль, на далёкий Ясвет, словно медведь припал к воде…Стояла гора в мареве. Берег был крут и полог, галки надсадно кричали над деревьями. Соня решила попробовать спуститься к воде сразу, и пойти по песчаной полосе до своей лодки. Вода поднялась после дождей и теперь высоко стояла в берегах, притапливая остров почти наполовину. Она приблизилась к берегу и тут же захотела отпрянуть, но ужас сковал её и она замерла… По песчаному берегу, как раз по тому, где Жула когда-то нашёл раненого Яроху двигалось несколько всадников. Их было дюжины две, не меньше. Они стремительно приближались к Соне, выскакивая на вертлявых коренастых конях из вспененных вод реки. На некоторых - слепяще горели сальные кольчуги, на некоторых - дощечки зерцал поблескивали от солнца, но всё зрелище их, усатых, в круглых шапочках, в безрукавках, а главное, вид их кривоватых сабель, болтающихся у боков, так испугал Соню, что она не смогла двинуться с места. Надо было закричать, но крик застыл в её горле, как кусок сухаря…Татары… За свою недолгую жизнь Соня не видела ни разу степняков, хотя и слышала ужасающие рассказы о них, об их полоне. Татары уже все выбрались на берег, они давно увидели Соню. Один улыбнулся белозубо, совсем коричневый, глянул на Сонины золотные волосы распокрытые уже - она так и держала полотенце в руке, наскоро сняв его с головы. В одно мгновенье, когда до неё оставалось несколько шагов и довольные присловья на невнятном языке, прицокиванья языком и шёпот стал слышен Соне уже въяве, она развернулась и побежала в сторону Любор, надеясь юркнуть в перелесок и там пропасть. Лошади первых трёх всадников дёрнулись вперёд. Соня закричала и ускорила бег, подобрав подолы. Она неслась, казалось, быстрее ветра, а навстречу ей уже скакал сторожевой разъезд из раховского острога. Вдруг что - то больно кольнуло её в спину. Соня услышала хруст разрываемой на груди ткани и со всего размаху, словно её отрывают от земли и бросают навзничь , ударилась о прибитую землю дороги. Она не успела подумать ни о чем, только во рту стало солоно и горячо. Острог. Старался Жула более не думать про Лялю, а всё рвался к ней, хотел нет – нет, сбежать в лес, поглядеть, как они там. Но вести себя вскоре стал, как властный хозяин. Управлялся с острогом, словно давно уже посаженный воевода. Ребят набрали в сторожа всяких. Не спрашивал Санька про род - племя, под одну гребёнку грёб всех, кто ему приглядывался. Вооружение было в новом острожке не ахти какое, но то, что он был устроен надёжно - тому надо было отдать должное. Глядел он лицом прямо в степь, одесную шли ряды надолб. За ними ямы и ловища, непрерывно до самого леса, сложенного засекой. Ошуюю надолбы шли около полуверсты, упираясь в речной берег, в большую воду, окружённую крутейшими обрывами. Здесь никто ни пешим, ни конным не подберётся, казалось, а вскоре понятно стало, что напрасно так думали… Смыкалась черта огорожи с лесом, а лес с другой чертой надолб, соединённых в Раховский острожек. Пришлось Жуле учиться дружить с Тарховым, часто они передавали по станам вести о враге. Татаровья в этот год вообще в окрестностях не появлялись, оттого было грустно молодым сторожам, в которых бурлила молодая кровь, как вода в стремнине весенней. Как- то, Санька в разъезде был по утрянке, и напал на новую стёжку. Решил он вернуться попозднее, взять с собой ребят побольше. Вот значит, ходят сюда досматривать, собираются, верно, напасть врасплох…А след был неясен- то ли ногайский, то ли чей свой. Другое дело, что совсем рядом с острожком. Отправился он сторожей к стану, остался со своим человеком, двое, но вскоре и его отпустил доглядеть стёжки с дуба, росшего неподалёку. Тихо было в инеистой степи, однако, старые травы шелестом своим не давали прислушаться. Санька первый услышал чужой разговор и пошёл на звук его, спешившись, оставив лошадку с человеком.Пока крался, всё думал про ночь в бане, как далека Ляля становиться, лишь только он приблизится к ней. И как она кажется близкой и лёгкой, и доступной, пока далеко. Перед ним путались заросли ракит и топкость, так, что мгновенно его опойковые башмаки вымокли. Санька пропотел в своей зеленоватой суконной чуге, шёл тихо, но саблю всё-же вынул, прилаживаясь к почти забытому её стальному весу, игривости клинка и матовому блеску. Сабля шла впереди него, раздвигая суховатые стебли трав огнистым лезвием. Его - то, видно, и приметили языки, выскочившие навстречь. Было их трое, и, по - виду, не татары, но и не местные. Двое тут - же побежали к спрятанным за кустами лошадям, и скрылись прочь. Жула смекнул, что кого – то, наверное, побрали, и сейчас увезут, подался вперёд, но внезапно перед глазами его сверкнуло полотно вражьего оружия. И самого козака, набросившегося на него Санька видел плохо, он только успевал уворачиваться от ловких искусных ударов великолепной сабли, стремительно бросающихся на него. Ни звука не призносил козак, как дикий кот, танцующий на месте и бьющий всё смертоноснее. Санька несколько раз падал, но вставал, и снова продолжал бросаться на человека, который напомнил ему вдруг всё худшее в его жизни. Трава стала скользкой под ногами, удар за ударом обрушивались на Жулу, а он всё пытался поймать неуловимый взгляд соперника, разглядеть его хоть немного. Но только желто - охряная рубаха мелькала в его глазах,длинные усы и заголенная голова с чубом, словно враг сошёл со стены нового храма, ожил под старательной Санькиной рукой во всей своей охре, во всём кармине. Жула вконец обессилел, и уж думал, что сейчас не сдюжит, но услыхал топот коньих ног за спиной и гиканье раховского разъезда, нёсшегося со стороны Любор. Козак отвлёкся, оружие соперника скользнуло плашмя по молниеносной Жулиной сабле и упало в траву. - Всё, сдавайся…сдавайся, язык проклятый…- Захрипел Санька, бросившись в рукопашную на обезоруженного врага. Но враг был не трус, и с размаху ударил Саньку в голову увесистым кулачищем, не дав ему приблизится. - И только попробуй ещё…- Сказал козак, почему – то, знакомым голосом и свет потух для Саньки, упавшему ему в ноги. Санька пришёл в себя только в остроге, где его отпоили тёплой, сладкой водой. Не впервой он был в такой схватке, но разве это - схватка? Он пришёл в себя вскоре, и понял, что лежит в своей большой новой избе, в остроге, на лавке, а под ним - полсть медвежна, покрытая сукманиной. - Ну что, можешь говорить? - Спросил Степан, сидящий возле него. Взгляд Жулы был туманен, нога чуть выше колена замотана тряпкой, которая пропиталась кровью и присохла к портам. - Могу. - Сказал Санька неверно и попытался встать. Он сел на лавке, сбив медвежну, и пощупал голову. - Что случилось - то? - Хорошо он тебе зарядил. Умело. - Рассмеялся Тархов. Санька головы поднять не мог, и видел только Степановы синие юфтевые башмаки с чуть закруглёнными вверх носками. Пока Санька спал, Степан печаловался, что Жула может носить задранный нос на сапоге, а ему не позволяет рождение. - Так бы я тебе тогда вдарил бы…- Зло зашипел Степан. - Ну и вдарил бы. Моя голова всё выдюжит. - Слабо улыбнувшись, ответил Санька. -Что случилось? Тархов глянул на Жулу с открытой злобой, его взгляд мог бы убить зайца, так он был страшен. - У вас ничего…а у нас вот…случилось. Чамбула пришла, двадцать человек, правда, без хана. Прошли через Серебряный брод, тот, что…ты помнишь тое место. Убили девку. Вовремя мы подоспели, они уже неслись на Люборы… Санька привстал. - Вот…вот подлые… - Наших пятеро легло. - Я давно их стёжку нашёл… - Нашёл? А что - ж в поле не пошёл? - Пошёл. Тархов вздохнул. - Что ж ты так под козака попал? - Я не понял сперва… - Коли можешь, то поди, погляди на своего обидчика. Он в порубе. Я его так отделал, что он тебя боле не тронет. Надо его в приказ отправить, только сперва дознаться, кто таков и откуда ушёл. Видно, служилый, чуб носит…Ну и возвернуть его…Только я буду возвращать, ты уж не обессудь. Ты его упустил всё - же, а мне за него выплатят…За эту шваль татарскую само собой, не получу нискинь. Она у нас и так, вроде хижи…обычное дело. А за беглого мне счёт будет. - Заговорил Тархов. Жула, качаясь, вышел из избы, низко пригнув голову. Потеплело чуть не по- летнему, хоть и был на дворе конец октября. Да, совсем как тогда, в лесу, когда его шестопёром огрели, подумалось Жуле. На поруб, наполовину вкопанный в землю и сверху прикрытому тесинами, было насыпано ещё земли. А возле узкого прохода стоял дебелый парень люборовский, недавно повёрстанный на службу. Жуле отворили. Тот вошёл без страха, зная, что Степан если бъёт, то до полусмерти. Так и вышло. Козак лежал на земляном полу, без движенья. Санька перевернул его босым носком, склонился ниже, чуя, что тот без сознания. И хорошо, что он в порубе был один, иначе…Санька даже рот ладонью прикрыл, узнав Ярослава и чуть не крикнув его имя. Как же он мог его не узнать…Как мог не понять, кто пред ним? В полном смятении Жула выбежал прочь и побежал по двору к Тархову, стоящему в увейной тени от молодого деревца и болтающему с дозорными, которые грустно стругали домовины для своих раховских сослуживцев. Неподалёку от них валялось два мешка, бурые, покрытые копошащимся слоем мшицы, отогревшейся от внезапного солнца. - Что это? – Ткнул Жула пальцем в сторону мешков. - Это? - Спросил Тархов. - Это головы. Я привёз показать. Надо их в Ровец скинуть, ракам. Как они нас, так и мы их…Как, полоняник, очунелся? - Ты хоть не убил его? Он живой? - Спросил Жула, стараясь не смутиться и бледнея на глазах. - Сам - то не видал, что живой? - Хмыкнул Стёпка. - Видал. Ну, добро. Приходи завтра, забирай его, вези в посад. Стёпка заржал, что добрый конь. - Ну, как - же, завтра…я сейчас его заберу. Очунеется, и заберу… Жула глянул на него решительно. - Завтра. Мне надо узнать, кто он. - Вот в посаде и узнаем. А так, если ты его увезёшь сам, мне не выплатят. - Нужен он мне! Однако, бери его хоть по заре, но завтра. Степан был недоволен. - Тогда я у тебя до завтра и ночую…не верю я тебе, Кирилов, уже с давних пор не верю. - Ну и ночуй, шут с тобой. Только к языку больше не ходи, не бей его. Он живой нам потребен. - Сказал Санька и пойдя дальше по двору увидел тело, лежащее под грубой рядниной. Что-то заставило его остановиться.Степан это заметил и зычно крикнул вслед : - А это баба, надо скорей разузнать, чья, да закопать…Ты спроси в Люборах, может, кто знает…Я её не знаю, одета странно… Жула отогнул рухлядь у лица и тут ему стало ещё хуже. Соню он узнал сразу, её нельзя было совсем забыть - так её лицо было мило…Только теперь она выглядела немного старше и губы у неё посинели, выпуская струйку запёкшейся крови,а на щеках были ссадины от падения. Жула вернул на место рядно и ушёл в избу, взявшись за лоб. В голове гудело. Не дать, ни взять, а бил его Яроха кастетом. Ночь студёная была. Жула заснул после зари и только сейчас,заполночь, проснулся. Он вышел во двор и вздохнул свежего воздуха. Дозорные стояли по стенам, Санька долго думал, как ему быть с ними. Второй раз он должен спасать Ярохину жизнь, но теперь сделать это много труднее, чем тогда. Нос Жулы был сломан, совсем ясно это было, потому что переносье опухло и болело. Ещё вечером Санька ходил в поруб и сам дал Ярославу пить и хлеба. Но тот ногой толкнул ковшик с водой, а хлеб так и остался лежать у порожка. Как только Жула зашёл к нему, полоняник сразу встал. Вязать его не стали - ведь из острога не сбежать. Санька отошёл от света в полутьму поруба и прикрыл за собой дверь. Сумерки слабо пробивались сквозь щели между брёвен, но в полумраке было видно, что Степан довольно милосердно обошёлся с пойманным, хоть и правый глаз его заплыл. - Я Жула. - Сказал Санька Ярохе и голос его задрожал оттого, что вспомнилось сразу так много, что и не сказать. - Я знаю. - Ответил Яроха и плюнул кровь от разбитой губы. Рубаха его была разодрана на груди. - Ты научился наузам, запирающем оружье…и оно тебя не берёт? - Спросил Санька. - А ты себя мнишь хорошим ратником, коего неможно победить в честном бою? - Нет. Нет…- Ответил Санька, улыбнувшись. - Сегодня ночью, будь готов, я тебя отпущу за надолбы, а ты боле так глупо не попадайся. Ярослав глянул на него исподлобья. - А я и не попадался. Я был на своей земле, никого не обидел, жену запропавшую искал. Сначала ты на меня налетел, потом этот…дурашливый драться накинулся. Не до драк мне… Она в Люборы как ушла, так и пропала… А твоя помога мне не нужна. Жула осклабился .Он вспомнил Соню во дворе.Но успел вовремя подумать и ничего не говорить Ярохе. - Снова ты меня обижаешь, княжич. А и пусть так. Но я все - ж тебе помогу. Санька вышел и запер поруб, а сам пошёл спать, зная, что ночью встанет. И встал. Снова и снова крутилось в его голове, что Яроха сказал про жену, куда она пропала, и что она…С трудом увязал Жула, что та единственная жертва из мирных огнищан, про которую говорил Стёпка , это и есть Соня. Дозорный на стене, Пров Сказин, окликнул Саньку, который шёл к порубу со светцом. - Ты куда - сь, воевода? - Спросил Пров. - Да я поглядеть, как он там…- Ответил Санька.- Может, что вызнаю. Пров тихо сказал со стены: - А его нету. - Как это - нету? - Спросил Жула, не поняв. - Сбёг? - Не сбёг. Его Тархов повёз до Рахова. Боялся тут, метался по двору, как голик по крылечку, вывел его, к коню привязал и увёз. Видно забоялся, что ты его первый до посада повезёшь. Жула в нерешительности стал среди двора. - Когда, Пров? - Только - то, недавно, только уехал, вон он, их ещё слышно издаля. Даже видать… Жула бросил оземь светец, заскочил в конюшню, схватил первого попавшегося коня за гриву, и приказав немедля отпереть ворота, вылетел следом в степь. Ни потника, ни седла он не надел на коня, вспомнив свои года юности, как разъезжал без прибора, помогая подпаскам на пригородных лугах. Его несла какая - то невемая сила, всё дальше, за Степаном. Он сам собою даже не понимал, что делает. Не понимал, что у него нет оружия, кроме старого его засапожника, что он скачет в сапогах, и в одних портах, только в исподке. Ловил студёное дыхание тумана, обволокшего его и всю округу, и, вскоре нагнал Степана и пленного. Догнать их было несложно, оттого, что дорогу на Рахово он знал почти наощупь, и слепой бы дошёл. Но теперь, догнав, крикнул зычно: - Степан, стой! Степан, вёдший за повод лошадь с привязанным к седлу Ярохой остановился. Глаза его блеснули злобой. Он был с похмелья и он него несло бражкой. - Чего тебе…Али забыл что? - Спросил Степан. - Забыл…Забыл… ничего тебе не забуду. - Выдохнул Жула и подойдя к коню Тархова схватил его за кафтанец и стащил с коня. - Чего ты, чего? - Засмеялся Степан. - Ты почто со мной играться вздумал тут? - Я не играться вздумал. - Рявкнул Санька, подавая Ярохе нож. Яроха скоро завозился с путами. Степан того не ожидал. Он не знал, на кого кинуться, на Саньку, или на пленника, который уже порезал вервие на руках и деловито разматывал ноги. Степан кинулся к Ярославу, но тот, ударом развязанной ноги повалил его наземь и забросил подальше в темноту нож. - Вот тебе. - Сказал Яроха, пригладив растрёпанный и закровавленный чуб. Степан был парень не промах, теперь он понял, что Жула и пленный заодно и вспомнил, что сабля болтается у него на боку, и что ему есть чем защититься. Тархов усмехнулся: - Дурни, вот - вот на нас татаровье напрыгнет из тьмы, а вы со мной считаетесь? - Отдай мне пленника. - Сказал Жула, утерев внезапно проступивший на лбу пот. - С чего - й то? - Спросил Стёпка. В тумане он видел обеих не более, чем на пять шагов от себя, к тому-же, было ясно, что ни один не бежал. Тархов выпростал саблю из ножен и обернулся кругом себя. - Идите, идите…А ещё лучше - бегите.- Крикнул он.- Я вас жалеть не стану. Жула всё так - же стоял возле коня, держась за его гриву, в белой рубахе и портах. Тархов не сразу уяснил, что на него не будут нападать. Он подскочил к Ярославу, сидящему верхом. Тот соскочил, мягко и беззвучно пройдясь вокруг Степана с его обнажённой саблей, чуть пригнувшись. Не хватало ему только волчьих ушей, думал тогда Жула. - Кому дороже из нас с тобою поквитаться? - Спросил Яроха у Жулы, не оборачиваясь. Какая-то дикая весёлость и жажда крови взыграла в Саньке. - Мне он не дорог. Бабу не уводил, бил правда, но сам по- себе, не считаю его врагом. – Ответил он. - Зато я считаю. За брод. - Сказал Ярослав.- Я роту давал, что отомщу тебе. Хотя и я не считаю тебя дурным человеком. - Обратился он к Степану. - Так ты…так это ты? Я тебя сам убью, без всякого посада, здесь и сейчас! - Зашептал Тархов горячо. - И тебя, Кирилов, коли помешаешь! Степан набросился на Яроху первым. Он его узнал, только, когда тот помянул про брод и от того воспоминания крепко разозлился, но пленник, перехватил саблю вместе с запястьем, крутнул, и оружие отлетело прямо к Жуле под ноги. Тот его схватил и забросил подальше. Нельзя сказать, что Яроха был слабее Стёпки, ведь Стёпка был старше лет на пять, но воевода сперва прижал Яроху так, что из того чуть дух вон не вышел. Только чудом Яроха выскользнул из под Степана и несколькими ударами повалил его наземь. Жула стоял поодаль, держа заливисто ржавших лошадей и с замираньем сердца следил, чья возьмёт. И, правда, казалось, что Стёпан сильнее, шире в плечах, но Яроха и в сабельном бою был вёрткий, как уж, и сейчас не давался под удары. Санька не заметил, что Тархов тоже был с засапожником, и что Яроха уворачивался совсем не зря. Рука Ярохи была уже разрезана от плеча до локтя, а Степан всё силился ударить снизу. Они катались по ледяной траве, щедро поливая её кровью. Но вдруг Степан вскрикнул. Яроха сел на него верхом и Жула только ахнул, когда нож пролетел полукружием по Степановой шее. Степан задёргался, захрапел и почти сразу смолк. Яроха упал рядом. Его грудь и левая рука были изрезаны многими ударами степанова ножа. Жула подбежал к Степану. - Убил? - Убил.- Ответил Яроха, тяжело дыша.- У него был нож. Я его им и убил. Жула бросился резать на себе исподку и заматывать Ярославу раны. Он с ужасом заметил, что правая рука Ярохи не двигается. Теперь Жуле стало страшно. - Я сейчас в острог, а ты уж иди осторожно, обходи дозоры. Яроха усмехнулся. - Мне здесь до дома близе, чем тебе. Скажешь - то, что? - Что скажешь… Скажу, что напали на нас. Татаровья напали. Ночь, туман. Давай разойдёмся сейчас, чтоб не призвать беду. - Добро. - Сказал Яроха.- Но встречу- щадить в честном бою не стану. Хоть ты меня и спасал, а не брат ты мне, Жула. Потому уж , не держи зла. Ярослав вдруг погрустнел. - Где ж моя жонка…пропала… Жула глянул на него с тоской и вдруг обнял крепко. Яроха шатнулся и повис на нём. Видно, от потери крови он не смог больше стоять. Жула сел на траву, держа голову Ярохи на коленях. Тот не приходил в себя. Лошади ржали, раздражая Саньку, пугая его мысли. Наконец ему удалось остановить кровь, перевязав накрепко Ярохину руку под плечом. Утро уже серело вдали, мертвенно крася небеса. Жула потряс Яроху, тот открыл глаза: - Доведи меня до наших дозоров…-Попросил он. Санька кивнул и стал затаскивать Яроху на коня. Конь перетаптывался, но, наконец, замер, и княжич намертво вцепился в стриженую гриву. Жула вскочил на спину своей лошадке. Конь Тархова стоял над хозяином и не двинулся с места, покуда Санька и Яроха не скрылись из виду. Если бы не вызволил Жула княжича, всё равно душегубство бы свершилось, ибо возле засеки ждали ратиборовские ребята, было их десять, они давно тут ожидали проезжих сторожей, чтоб допытаться, где их княжич. И как только Санька подьехал к засеке, вышли оттуда, перехватив луки посередине и готовые разить всех встречных. Глебушка с Олятой приняли у Жулы княжича и увели его в туман. Жула только махнул им вослед, поймав на себе ненавидящий взор Глебушки. Через мгновение пропал княжич в густом тумане. Пропали боричи, как и появились, словно навья сила. Жула вернулся в поле, наскоро перекинул потяжелевшее тело Степана через коня, привязал его покрепче, и поехал в раховский острог. Лошадь Тархова шла рядом, она фыркала и визгливо ржала, чуя смерть, подёргивая шкурой. Туман кутал холмы и деревья, которые, казались страшными и зловещими. Вдали в лесу, за засекой, заклокотал филин. «Там она… близко. Ждёт меня…О чём я думаю сейчас?» : Вздохнул Санька, поправив мёртвого Степана. Встреча Слышать было приятственно звуки дальней косьбы, что происходили от усекновения поздних трав. Тихо пели птахи в зарослях хмеля лесного и над землёй кружилась в пляске мшица малая, прямо в теплых струях восходящего воздуха, трепалась кучкой. Сидела Ляля с Соней на дворе под ветлой раскидистой, взялись они за тесьму и сами вспоминали, как привязав ниты к пояскам, вертели кружалки и выходила из под пальцев многоцветная лента тесьмяная, аршин за аршином. Скоро придёт время трепать лён, время пыльной мятки, очёса, первых супрядок…Уж к середине зимы бабы напрядут пасмо и ранней весною встанут сновать под поветями…Самое противное, что не любили бабы и девицы - это снованье, когда каждую нить надобно было разобрать и связать по чети, а потом нести в избу, управлять драгоценную пряжу в кросна, над которыми ломилась бабья спина выводя то стены полотна, то узорные строчи. Сейчас же развлекались над тесьмою и сказывала Соня, что боиться почужевших разом люборчан… - Оттого не уродила репка в этом году, что когда мы малый пожог сеяли, они , шут знает отколь прибегли, осьмеро, аль семеро. – Вздыхала Соня. - Будет, не горынься. Теперя и Раховские все суть крещеные, отступили от нас, одни Люборы покамест обряды творят. Помнишь ты, как мы их в поле на Русальи встренули? - Помню . Бабу ту, что с гусельниками плясала вертимо и довертелась, что её все русальцы после отпаивали… - Ох, наше родное рушат, а чуждое ставят. Вообще не пойму себе, было ли коли у русского человека хотя что своё? Даже богов родных и то отобрали окаянные властители. - Сказала Ляля. - Думают, умняше станут, заживут крепче. - Ни в разе не заживут оне лучше. Ладно. Не станем более батать боталами своими неупокойными. Пойду я, схожу на луговину, ноне Буней пошёл отаву косить с утра, и по сейчас нет. - От тебя бежит. Неласкова ты с ним. - Тихо сказала Соня в упрёк. - Ну что - ж, за неласку не судят. - Ответила Ляля. Пошла она через лес. Заткнула поновы край за опояску, одела обутку мягкую из черева, да убрус накинула, глухо скрыв косы. А идя недолго, встренула Ярослава, сидящего возле древа священного в бору. То был высокий дуб в четыре обхвата, словно лелеемый буйными ветрами всю свою великодолгую жизнь. Никто никогда без уважения и без восторга не подходил к нему и подойдя, оставлял ему кус сала и ломоть хлеба. Словно старик, с нависшими на глаза кудрявыми бровями, дуб мудро осенял приходящих к нему за тенью и тишиной, выстилая шелковистую муравку многолетним слоем охряных сухих листов и янтарных желудей. Ныне сидел Ярослав, потупившись и молча, то ли мыкая печаль, то ли перебирая древесную силу, чтоб дал ему дуб разумения мудрого и покоя. Подошла к нему Ляля, а он был в столь глубоком раздумье, что сперва её не приметил. - Гой, брательничек, пошто один сидишь тут? - Сказала Ляля ему и подошла, села рядом и увидала невиданное доселе - по лицу Ярохи текли слёзы. Испугалась Ляля. - Что, Ярославе, не недужен ли чем? Зажили ль твои раны? - Нет, сестрица. Мои раны суть глубоки. Сядь на колена мои. Села Ляля на колена Ярослава, обняла его за шею, укачала на груди своей его голову, словно в детстве. Стала перебирать меж пальцев связку оберегов на братней груди. - И скажи, почто рось на очах выступила? - Так спросила. - Тяжко. - Отвечал ей Яроха. - Поглядел я коби птичьи, да стало мне дурно оттого. Грозно они летают, грозно кракают, и грозу несут с небесей. Скоро кон нам придёт, Ляля. Ежели не покоримся черноризцам - придёт нам кон. Уж пробежал холод по хребту Лялиному. - Брате, отчего дурные твои мысли? Не хочешь ли бросить Ратиборы, да уйти в сторону нежилую, где свободно ещё наши люди сидят… - Хочу. - Отчего же? Что тебя так испугало? - Ничто меня не пугает, Ляля, и никому головы не склоню, окромя Рода, да наших богов. А всё страшно мне, что ваши головы склонят пред чуждым всем и потеряем мы свои корни, отрубят нас от корней наших и вырвут их из нашей Земли, а насадят тут всяческого мусора, кой хорошо растёт оттого, что сам – бурьян дремуч. - Скажи, кем ты введён в сие заблуждение… Не хотел говорить Яроха про то. - Люборчане живут полвека уже, храня наши обычаи, а сами нарекаются чужими именами , да ходят во храм крисьянской. Они всё - ж теряют мудрость нашу, заменяя и подменяя её иноземными словесами и иноверскими повадками, невидно, а крепко. А нас ведь один лес и хранит, и мы покуда здесь в лесе, так и сохранны. А выйдем из лесу и нас коснутся нечестивые помыслы, нещадные жажды. Хочешь ли ты, чтобы мы жили как Люборчане, да трудились на поместной земле, как они? Были бы тяглыми людьми, платили бы горькую дань от своих рук чужим забавам…А мужики наши оторваны будут и парни уйдут в холопьё, да в службу… - Нет, не хочу я. - Вот и я не хочу тягло платить с себя и жить хорошо на своей земле. А ты вот, куда ты шла, к кому? - К Бунею, на ополье. Несу вот коврижцу, да молочка корчажку. Пущай отдохнёт чуть. И косит, и косит… - Будь поласковее с ным. Прими его хорошо на постелю, ластись к нему, и всё поправиться у вас , Ляля, не мне говорить тебе сие. Вздохнула Ляля, встала. Отряхнула подолы. - Дак ведь разбитое не склеешь, а коли из рубахи вырастешь, то надобно её либо спалить, либо отдать кому нужнее. Выросла я из своей рубахи. Не хочу более чуять её малость на себе. Уж лучше мёрзнуть без неё, чем рукам волю не давать, да стеснять скорый шаг свой. - Сестрица, мудрено ты живёшь. - Кому как живать. Судьба такова. - Ну, поди. - Прощай, Ярослав. Скоренько же вернусь. И с теми словами, немало задумавшись, пошла через бор на ополье. Пока шла Ляля сквозь бор, видела много коз лесных, да кабанчиков. Привольно было ей дышать прохладой уходящего лета, а пока было тепло ещё, да не свивала она стана тёплою шубкой, а ходила в верхнице посконной, с рукавами затканными узорницей, да в лёгкой поновенке-растополке. Был её шаг неспешен, а сердце колотилось в груди от слов то ли от Ярохиных, то ли от предчувствия. Вышла она на тропку средь леса, звенькая обручьями чеканными, срывала листы с рябинок, что росли низко, и бросала наземь. Так они с Жулою порой по лесу гуляя, бросались листьями, да шишками, бегая здесь скоро пять лет уж тому как. И показалось ей в этом дне свежем, ярком солнцем тепла последнего, что идет по дороге кто - то впереди и навстречь ей. Подумав, что то Буней, хотела Ляля окликнуть, но приближался стремительно путник и Ляля уж не могла двинуться с места. Однако, скоро придя в себя и дрогнув, узнав знакомый шаг, Ляля скакнула в густую поросль и присела за широкий стан сосны, скрывший её от глах незнакомых. То Жула шёл в Ратиборы. В портах бедных, босой, а вот рубаху свою за плечико забросил - жарко стало от хода скорого. И что годы прошли - то было странно, как если б день прошёл. Издали и Жула увидел Лялю. Умерил ход свой. Подошёл ближе, бросил рубаху свою на тропинку. А рубаха - то повисла на кусте. Санька видел, что она прыгнула в кусты и там сидит, пригнувшись. Но то ли от страха она там сидит быть пойманной лихим человеком, то ли оттого что узнала и не желает выходить… - Что не радуешься, ладо, аль забыла?- спросил Жула и голос его прервался. Глянул он в беспорядочное и путаное переплетенье густых ветвей крушины и молодых рябинок и душной черёмухи и видел, как сквозь них идёт Лялина дрожь. Хоть и знала Ляля, что Санька уже был у Рагозы, и даже пил с ним, а всё ж удивилась его увидав. Поздно она скрылась, он заметил, и теперь глупо было сидеть тут в кусте и дрожать, белея щеками. Захолонуло её сердце, замолотило в уши, руки не чуя себя затряслись и губы затрепетали. Не могла она сначала сказать ни слова, смятение её охватило, но она выбралась из куста, ругаясь, как ни в чём не бывало на цепкие ветки и более занятая выбиранием их из подолов,чем разглядываньем Жулы. Тут уж совсем Ляле стало дурно оттого , что Санька глядел на неё упорно, и чтоб не упасть гордостью своей, сказала она холодно и спокойно, будто цельный день ждала его туточки в лесу, а он обманув, припоздал. - Отколя идешь так скоро? Не от постылой ли жонки к любой девке? Обмер Жула от таких слов. Отшатнулся прямо - как правду узрела Ляля. - Нет. К любой жонке от нелюбой девки. Так –то.-Сказал, обидевшись. И поднял рубаху, отряхая её от мерцающей в лучах паутины. Вздохнула и Ляля. Стала смятённо поясок теребить. - А куда? - Промысел искать. - А какой –то промысел? Бабурок что- ль лесных ловить? - А может и так. - Много ль споймал? - На мой век и одной бабурки хватит. Подкатил ком к горлу Ляле. Не стала она говорить более. Шепнула тихо. - И долго ль ты ещё промысел свой… Долю свою искать будешь? - Про то не скажу. - Что - ж скажешь? Опусил Жула чёрные ресницы свои. Стало ему стыдно, а надо было говорить. - Есть щасливые люди у которых есть род свой. Они живут весело и спать им тепло. А я хоть в роду воспитан, а не видел там добра и тепла. И знаю я, что суть человеческая там - где есть корни его духа. И покой духа там, где есть розумение меж людьми и хорошо им и весело вместе, и грустно порознь. И так понимая, бросил я много и пришёл спросить тебя…Но ты ж чужая жена. В тебе мой покой и лекарство моё - и всё, что в тебе есмь мятущегося и покойного, и горького и радостного - всё подобно и близко мне и в твоей темноте и в свете твоём я жив только…И коли потеряю я тебя, по - разному, хоть даже и память только одну имая о тебе , и ту потеряю, пойдёт бытие моё прахом. А потому подь сюда, прислонись ко мне…слушай… Говорил Жула долго, но понимал яснее, что далека она от него, как грозовая туча от земли. Сыпет дождём, а сама не ближе, и вот только ветер дунет сильнее, как унесёт её, осиротелую, пустую, прочь… И она к нему прикоснувшись, не поняла, что он не видение больное, а живой человек, и что он , вдруг, рядом… Уговору про встречу не было никакого. Жула только через Рагозу и мог с Лялей увидится. Разошлись они вскоре в разные стороны, не обернувшись, зная, что встреча их ждёт. Кликуша Едва миновала Макоша, и пошли парни боричи за кабанцами в чащу, чтобы запасти мяса, как обнаружились следы лошадей за болотами. Болота, правда, затянуло влажными снегами, и никто не стал пытаться через них идти, поскольку не было ещё сковывающих холодов и возможности морозу схватить топь каменно и проходимо. Обнаружил следы Рагоза, а потому, как никто не заходил сюда много лет, Ярослав сразу же подумал, что Жула привёл людей и вызвал Лялю к себе с гневным разговором. - Говорил я тебе, что будет, де, беда нам с твоими любами - так и вышло, те, кто знают до нас дороги, не скажут никогда про нас, лишь один человек знал чужой - и он выдал. Вот, как придут посадские, обещаю тебе, руда наша на тебе будет! - Кричал громко, на всю горницу. - А кто сказать мог о том, что он приходил сюда? - Отвечала Ляля гордо. - Мне никто не сказал, хотя так усугубили вы все моё житие. Лишь сейчас я слышу и не верю, что ты говорил с Рагозою о нём. - Говорил. Всегда он был ненадёжен. - Да ты б не жил сейчас, когда б он был тогда ненадёжен! - Молчи! - Крикнул пуще Яроха, ударил Лялю по щеке наотмашь легонько, и выбежал прочь. Стала Ляля плакать. Побежала к Рагозе. Его хата и двор живо напоминали Ляли прежние дни и Жулу, но теперь странное чувство досады подстёгивало её. - Скажи, друг мой, ну что вы от меня сокрыли, что Жула приходил до тебя, до первого? - Не сокрывали, княжна. Он давно приходил, по лету ишо. Не сейчас. А сейчас Олятина жонка, что вчера из Любор пришла, принесла нам плохую весть. Ты сядь, не стой. Не стой.- Говорил Рагоза, запахнувшись в тулуп. Ему всегда было холодно. Села Ляля на лавицу. - Говори же. - Не боишься? - Мне ничто не страшно. Мне и смерть сама не страшна. - Женился давеча твой Жула на дочке боярской Гликерии. Той, что тоже пляшет по полям, как ты. Обычаи соблюдает, да вот и во храм ходит, несмотря на это. Она юнее тебя и говорят, что пошёл он с ней из - за денег. Теперя он, как свой в доме боярском и имает многую челядь… Закрыла Ляля лик руками. Так и сидела недолго. А после вышла от Рагозы. Всё в ней успокоилось. Видно правда - жены не то , что мужи: и живут, и чуют по- разному они. И нет прикосновения их душ одна к одной. Розны они- в том беда…Хотя, может, и счастье в том же. Сперва пошла Ляля к Бунею, и упала к нему в ноги, слёзно прося принять её назад. Думал Буней недолго, потому лишь, что любил её. И принял назад, послав родичей за её рухлядью в дом Ярохи. Потекла жизнь в Ратиборах, словно в предчувствии беды. Словно, в воздухе была тревога нездешняя. Все ходили, думая день ото дня, что вот - вот придётся уйти и ждали послов из Любор, когда те придут сказать ратиборичам, чтоб уходили они скорее, бросив огнища свои. Но велел князь Ярослав сидеть всем на местах и не отдавать огнищ, даже ежели придут черноризцы и посадские люди. - Пожгёмся. – Говорил, и тем самым пугал баб и молодок, и дитятей. Никто б и не перечил Ярославу, одна Ляля ругала его за дурь. - Хочешь жечься - хучь тотчас. А баб жечь, да дитятей малых - разве можно? Можем мы , держась лесной стороны уйти к мордве - тогда никто нас не тронет. И уходить надобно скорее, да по пурге, дабы она нам замела пути, и нас бы не выследил никто. - Не сами пожгёмся - так пожгут. Не от самих себя беду примем - так от них. - Истинно, что стали кровожадны и глупы мужи. Ежли возможно сохранить нас - то надо сохранить. А ты говоришь как те, кто человека считает как зод , как хижу. У нас на Русской земле и так много тех, кто нас зодом считает - и ты туда же? - Пока обождём.- Говорил Ярослав. - Ну же. Жди! - Гневалась Ляля. Тем времем многие боясь, что придут за ними, приходили сами к Ярохе и просили отпустить их прочь. Но Ярослав такое слыша, смурнел, и гнал их на свои огорожи. Его держало ещё и то, что он надеялся на Сонино возвращение. Но однажды, приснился Ляле сон, что Соня пришла и указала могилку свою.Ляля рассказала Ярохе, и тот поднялся на Ясвет и нашёл то место, о котором говорила сестра. С тех пор стал он неутешен и ко всему ранодушен. Рагоза так вовсе поднял ропот опасный, что, де, придут черноризцы и всех покрестят. Покамест, его Глебушка не поймал у грыни, да не оглоушил легонько. Тогда Рагоза успокоился и принялся опять жить по - старому, бишь пить себе, да жалеть себя, что нет у него вола, да овни, да куры во дворе. Богател лишь корчажцами с бражкой, да не высовывал носу из грыни, ибо страшился гневливого Глебушки. Вечорами поздними , когда сидела Ляля в тереме за бранью, одолевали её мысли о грядущем. Вспоминала она Соню свою, как та всё говорила подолгу с ней: « И не жила я вовсе до княжича, а теперь вот поняла тебя, сестрица , как ты за Жулою, так и я за Ярославом бежать готова дале и близе. Любо мне его обхождение ласковое. А что теперь будет, я не ведаю…» - И от тех слов Соня алела ланитами, будто на них загостилась утренняя Зоря. А теперь Ляля доверялась только баушке. Говорили они раз, сидя в куту и греясь у печи. - А я без него всё равно, словно половина одна. Вот, вроде, у меня полтулова и едина рука, и едина нога , и не могу решить ничаго и незнаю за что ён так со мною сделал. Но не любить его и не вспоминать его не могу и всё живу и для того, чтобы был день хоть един, лишь бы увидеть его, постоять с ним , обняв его, и мне не страшно будет разойтись с ним навсегда. Лишь бы, хоть раз быть рядом… И тяжко мне на одре и хожу печалуюсь , тревожуся , а покою не нахожу, и жду, хоть бы сон смыкнул мне зрение, чтоб я во сне его видела. - Неужли , так бывает? И после лет прошедших всё так же в тебе? -Удивлялась баушка. - Как в первый же раз, когда его я увидела, и с тех пор неизменно. - А ён? - Незнаю. - Говорил что? - Ничто. - И всё ж, ты любишь? - Люблю. - Странность какая…- подёрнула раменами Чеслава.- Не горюй куколка, всё сладится. Вот я знаю, что Ярослав решил содеять… - Что? - По пурге отправит вас лесом к мордве. - Кого - тко вас? - Баб, да дитятей. - А сам как? А молодцы наши? - Здеся останется. А после придет. - Пошто ему надобно оставаться? - Невемо. Вскочила Ляля с лавки в волнении. - Да ты хоть понимаешь что… - И смолкла. Чеслава тако же молчала и глядела оземь. Бросилась Ляля её обнимать. - Я - то всё понимаю…Но ён князь и как решил, так должно и быть.- Ответила старуха. - Когда сбираться хощет? - По погоде глядя… - И ты пойдёшь? - Я не пойду. - И я не пойду. - Как так? У тебя сынок…кто станет ему мамкой? Ляля заплакала тихо. Вздохнула Чеслава. - Ну, я супротив его воли, хотя ,и негласна, а всё - же останусь. - Погоди. Я схожу к нему. И побежала в трапезную , за Ярославом, где он созвал парей и мужей. Много их пришло к князю, туда явилась и Ляля, хотя в дверях остановилась слушать и было её не видно. Там был и Буней, все мужи, и слыхала она грозные Ярохины речи. - Брате, ноне у нас чорное время и незнаю , что створить теперь, но решил я всех баб и девок и лялек отправить к мордве через леса, пущай же проводят их те из нас, на кого падет жеребий, тот примет сию судьбу. Пущай идут они по зиме, по пурге, дабы их следы замело снегами и никто б их не искал в лесе, побоявшись идти за ними. И себя я оставляю же здесь встренуть черноризцев с обнажонными саблями и смертоносными стрелами. Сколь долго существуют Ратиборы, столь оне не подвергались ничьему крещению. Приходя, уходили отсюда. Кто хощет спасения , тот пусть уходит. На слова его никто не ответил, и князь избрал семь дюжих молодцев, правда, самых юных, среди коих были сыны тех, кто оставался в Ратиборах и приказал им беречь баб и довести их до земель лесного дикого краю, где было много некрещёных людей и жили оне там по праву рождения. Слушала Ляля затаившись, и горе пробиралось в её серце.Так было ей горестно что вот - вот будет уничтожен дом их , и очаг их, и люди их любезные и честные падут прахом…Но решила она твёрдо, что не оставит Ратиборов и не уйдёт прочь. Была ей немыслима иная жизнь и смерть приняла бы она с большей радостью… *** - Пошто обижаешь себя? Пошто от меня воротишься, Санька, аль не люба тебе, аль не горяча я страстию любовной? Ты свой обет не держишь, и я пойду к иерею, и скажу ему всё. - Боговала Глашка на весь дом Адриановский. - Окстись. Я своё слово сдержал, женился на тебе, на окалине, а любить тебя я не говорил, что буду. Не люба ты мне и всё. А тем паче, бить буду…как других… - Что говоришь ты! Как у тебя язык- то ворочается! - Ты хитрая, да не думай, что хитрость человеков счастливит. Да, теперь я недужен, не могу и не хочу с тобою быть. - Всё ложный твой недуг! - Не зли Глашка меня, не то зело пожалеешь! - Ну и пожалею. Я и так жалею про тебя. Брехун ты! Побелел Жула от гнева. Хотел было схватить Глашку за шкирку, да бить её, но руки его опустились сами. - Коли скажешь иерею про Ратиборы, хиба чем пришибу и брошу тебя в Семь. - Сказал шепотом. - Скажу! Скажу, хоть угробь! Что на некрещенку окаянную у тебя уды не болят, а на меня всё инако?Скажу! Скажу, что идолаторы помышляют зло творить нам, и придут многим числом, никого не щадя, всех порешат - и попов особенно. - Там люди добрые живут. Они никому зла не делают! - Вскрикнул Жула, негодуя. - Идолов лелеют! Стала тут Глашка хохотать. Прямо по - бесовски. - Не стыдно тебе? Не жалко их? – Спросил Санька. - Не жалко, себя жалко! - Кричала Глашка, рвя волосы смоляные свои от обиды. - На что Христом богом клялась тебе негодному? - Охти, беда какая…Что хотела, на то и налетела! И хлобыснув дверями ушол к Якиму в кузню. Видел то Адриан и вздыхал: - Во что перестарка моя творит. Как хощет люба от него… А ён, молодец, хотя бы из - за уважения моего женился на ней. А она пущай бегат. Побегат, упокоится. С каждым днём Гликерия всё смурнела. И без того глаза её дикие были темны и ненавистны. Исподлобья зыркала злобливо. Стала прямо требовать от Саньки праведного обращения, нужного для супругов. Он же её не замечал, и глядел сквозь. Уезжал по надобности в острог, пропадал там долго, порою до недели не выходил. Сам уезжал сторожить, и , возвращаясь к Адриану, был совсем не в силах, ни любить Глашку, ни злиться на неё. Она сначала упрашивала супруга забрать её с собою в острог, но он отказал строго, что тому не бывать. Там много ребят, и могут нечаянно обидеть, да и ратные люди грубы, нехорошо ей снова жить починать, как со Стёпкой она жила. Тогда другое сделала Глаша. Уже снег лёг, был холод и лёгкий мороз. Жула, приехавши в Люборы, зашёл к Якиму, выпить пиву. Про то и рассказано было тут же Глаше бабами дворовыми. И отловила его Глашка возле кузни, и стала на все Люборы кричать, что, мол негодный муж ей достался. После чего, прийдя домой, Жула со зла её за косы таскал по покоям и на то глядел возрадованно Адриан Севастьяныч. А после запер Жула супружницу в подклете в одной сорочице, а сам взял коня, и поехал в Рахово на базар по Адриановой нужде. А до утра было времени много у Глашки, и придумала она страшное вовсе дело. Утром отперли её, вышла она вся зарёванная, и стала оглашенно орать: - Где он? К некрещенам пошол? Где он ,батя, знаешь ли ты, что он ходит в лес, а там у него полюбовница сидит в струбе! - Кликала Гликерия, мотая спутанными лочками. На то смеялся Адриан и соображал, что евоная дочка ум от люба потеряла. - Да в Рахово он поехал. На базар. За бобром. Успокойся. - Увещал её Адриан, а сам понимал постепенно, что по – странному дочка водит глазами и дёргается. - Нет, в лес поехал! Уж я знаю его! Всё знаю! К ней пошол. К кудеснице своей. Что, не знал ты батюшка про то, из - за чего он взял меня? Прознала я про то, что сидит в лесе его сосуд диавольский, богомерзкое его создание - и хотела было сказать, да он сам не позволил - обещал жениться на мне , и вот женился на мне. А теперь уж так загнобил, что всё говорю! Глядели домочадцы, как Глашка бегает по двору в одной сорочице, грудями трепещет, волосами по воздуху мотает. И стала она кликать на Жулу, словно бесом одержимая, что послал Адриан за старцем Агапием в храм и спешно привели его. - Гликерия, спокойся, он на торг поехал, за бобром. Пришол батюшка Агапий, что видел Ярослава ,тогда, у храма. Думали уж, что стала она кликушествовать на Жулу, что беса надобно изгонять - так часто она вскрикивала и падала, как дурашливая ,и все боялись подходить к ней. Тут и Жуле срок пришол приехать, отдал он Адриану вязку шкур бобровых, хотулю с ароматной олеей. Да другими товарами, а сам слез с коня.Тут Глашка на него бросилась с кулаками - едва оторвали. - Вот изменщик! Что, попёрла вон тебя твоя полюбовница лесная? Племя идольское! Глядит Жула на огромное столпотворение народу, да как Глашка по двору бегает, да иной раз в снег рожей красной тычется. Изменился в лице Санька. Побледнел, будто снег на зоре. - Что молчишь, сыне, - вскричал Адриан Севастьяныч.- Скажи, что оговаривает тебя баба проказливая! Глянул и Агапий на Жулу. - Пошто, Гликерья огульно обвиняешь человека? Он добрый муж, в блуде не замечен, а ты кликаешь на него? Чем ты докажешь словеса свои обидные? - Отведу вас туда! Да, хучь сейчас. Изменщик, будь проклят ты и всё твой семя! А ты, батюшка, прикажи его схватить, да пытать про них, да всё скажет! Он в лес всякий раз бежит от меня! Я знаю куда! Я всех отведу туда! - Люди добрые, пожалейте бабу - горе ейными устами вещает! Привиделось ей, что не люба она мне - а я всего - то занедужил, оттого, что приснул на земле, около корчмы…- Стал откликивать Глашку Жула, тряся её за голые плечи, и стараясь прикрыть её обнажённую грудь. Но Глашка и рычала, и вопела, и царапалась своими ногтями, как заяц пазураками, и волосы её сбились в чёрное жуткое мочало, и слёзы облили лицо. - Что ж…Проверить надобно. Сам Санька Кирилов и поедет со своими сторожами. А с ними стрельцы.- Сказал Агапий. - А Глашка брешет! Не ходите в лес - лишь глупо время потеряете. - Сказал Жула. - А пока не проверим, мы верить тебе не будем.- Ответил хитрый Агапий , и подобрав ризы свои , собрался уходить. - Я отведу! Он отведёт, как же! А не туда! - Закричала Глашка, опять кидаясь на Жулу. - Ну что ж, скорее пошлите, Адриан Севастияныч, за стрельцами в посад, пущай приедут. И, как они соберутся, так мы поедем, сперва без оружия, а с уговором. А когда они не согласятся креститься, аль уйти к вам, тогда мы уж подействуем на них силою. Вскоре все разошлись. Оставили Гликерию одну на дворе с Жулой. Она, побоявшись его гнева, тут же сбежала и заперлась в тереме. А его призвал Адриан на разговор, правда ли то, что говорила Глашка. Жула сразу решил, что всё будет отрицать и ничего не скажет и на оговоры Глашкины смеялся. Воины в лесу. Жула не спал всю ночь. Ночь была тёмная, ветер гулял по деревьям, размётывал неслежавшееся сено из прикладков. Гулко голосили сквозняки в оконцах, закрытых ставнями. Глашка плакала чуть не до полночи, проклиная своё житие. А Санька сидел в клети на полу, как потерянный, и глядел на свои руки. Светец уже был не нужен, и так посветлело. Сумерки выхватили из мрака Санькину лавку, короб и сундук в углу. Что - то гупнуло на улице и Жула сорвался с места, приник к волоку. Приворотные слуги отперли стрельцам и подъячему из посада. Сегодня в Ратиборы впервые придут чужаки… Жула тысячу раз думал о том, не принесёт ли беду невегласям? И сам от себя всегда получал ответ, что принесёт. Стрельцов было восемь человек и все с пищальями и бердышами. Как они не принесут беду боричам, с таким то прикладом? Жула замотал головой и укрыл лицо в ладонях, а потом снова сел на пол в растерянности. Дядька Адриан отворил дверь, которая скрыпнула, как по сердцу лезвием. - Ну, собирайся чёли…- Сказал он , и показал в улыбке свои уже давно изгнившие зубы. - Куды? - Отчаянно вскрикнул Санька, не ожидая сам от себя. - В лес…вона, и из острожка пришли робя твои, стрыльцы приехали. - Зачем они с оружьем - то? - Спросил Санька, выдав себя, что уже успел подглянуть в волок. - А чего? Так положено, Санюшка…Собирайся.- Ответил дядька и запер дверь. Санька медленно одел льняную исподку, посконную зелёную верхницу, поверх коротайку - зипун и чугу. Он затянул гашник на портах, обернул ноги обмотками, натянул сапоги, прицепил опояску поверх кушака и повесил саблю на бок. А за другой бок сунул чекан, с которым уже несколько лет не расставался. Сабля сегодня неприятно тяжелила бок- и не нужна она в лесу. Против добрых людей…а только нужна для того, чтоб видно было положение Саньки. Склонившись над бадейкой с водой, стоящей под рукомоем, он взглянул сам себе в глаза, поймав в них метливую безнадёжность. Никогда, даже в службу, Санька из дому не выходил с более тяжёлым сердцем, чем сейчас. Он вышел из двери и почти столкнулся с Глашкой, бегущей вниз из терема. На ней был ни к месту яркий червчатый наряд и белый, опушённый бобром по вороту летник, с длинными рукавами, искусно вышитыми по накапкам перлом и венецийским бисером. На голове красовалась праздничная кика, усыпанная лаловыми камнями в гнёздышках. Румянец заливал её округлые щёки, глаза лихорадочно посверкивали. Её несказанная, броская краса взбесила Саньку донельзя. Так ему и захотелось сорвать эти наряды с неё, затоптать их в самую грязюку… Она метнула на него испуганный взгляд, Санька рванулся за ней, страшно ругаясь. Глашка завизжала, убегая обратно в терем и запираясь, а Жула пытался выбить дверь. - Почто тебя, суку, Тархов не убил? Почто ты ещё землю топчешь, сволота! Гадючье семя, паскудница окаянная…Вишь, вздумала меня позорить! Я те дам, я тебе вдарю, только выдь оттуда! - Орал он на весь дом. Внизу,под сходом, с круглыми глазами, глядели на него дверные Глашкины девки и Савва. Наконец, сам Адриан пришёл и рявкнул: - Слезай…Говорю тебе, слезай и иди. Ужо тебя ждут. Санька пришёл в себя, со злом пнул дверь, сплюнул и стал спускаться. Во дворе его ожидал осёдланный конь. - Зачем? - Спросил Санька, идя по двору и скорым шагом размётывая полы одежд. Он одел камчатую шапочку и сейчас был донельзя похож на Тархова. - Пешими пойдём. - Пешими? - Спросил Авдей Семёныч, подъячий, высокий сухой мужик лет сорока, прибывший из посада, и очень боящийся невегласей. Стрельцы зароптали. - Стремянно никак не возможно к ним попасть.- Ответил Жула. - Только пешими и без оружия. По реке ведь пойдём, а лёд ещё робкий. Стрельцы снова зароптали. Старшой из них подошёл к Саньке и недобро на него глянул. - А как же, мы оружие наше не бросим…А коли, нас невегласи побьют? - Так они вас скорее побьют с оружьем. У них в лесу всюду око… по - одному вас перебьют стрелами и всё вам. - Ответил Санька. - Острожники возьмут оружие, вы же оставьте его. Уговорив стрельцов оставить пищали, Санька оставил их при бердышах. Вскоре они вышли из Адрианова двора. Лес встретил их оснеженными ветвями. Только - только начался декабрь, крепчали заморозки. В лужах лёд был прозрачен, как стекло. Ещё неделю, две, и до весны успокоится Дикое Поле, перестав выстреливать внезапными набегами злых врагов на спящие селения. Те самые события лета говорили о том, что вот - вот придут ещё большие силы, большие стаи голодные. Но теперь стояло тихая зима, всё засыпало, замирало… Пройдя через Длинное болото и чащу, Санька первый заметил дымы Ратиборов. Он замёрз, хотя одет был тепло, но его трясло изнутри, будто от трясовицы. На словно вымерших улицах, было тихо, их не ждали, будто. Избы, по окна вросшие в землю, крытые дёрном, который кое - где были густо покрыты теперь изморозью, курились домашним дымком, душистым и сладким. Собак здесь не было, улички были в самом лесу, и слабо виднелась большая, хорошо протоптанная дорога. Вот и дом Хортивоичей кажется громадным, чёрным, ветрами и дождями окрашенный в цвет старости. А неподалёку и Бунеев двор и большие избы их, словно мать и дочь похожи, высят свои терема над курными хатами боричей. Хотя, теперь, средь голых ветвей, по - голосам, можно было приметить стрельцов ещё издаля. Выйти к ним… Но никто не выходил. Всё было тихо, ни крик петуший, ни смех, ни клики, не выдавали жизни в Ратиборах. Стрельцы тихонько переговаривались, дивовались увиденному. Более всего они поразились чурам, встретившим их на выходе из леса. Чуры были старые, потрескавшиеся, но рядом с ними хотелось снять шапки, так они поражали своею силой, идущей изнутри. Среди улицы Жула остановился. Он не знал, как подать знак о своём появлении - свистнуть ли, крикнуть ли…Что сделать, чтоб встретили, увидели…не стать татями молчаливыми… - Чудно. - Сказал подъячий, кутаясь в охабень.- Сказать по - правде, вижу я перед собою не селище проклятых невегласей, а обычное лесное ухожье с огнищами редкими. Жула повёл стрельцов и сторожей ближе, к Ярохиному дому, но войти в калитку не успел. Яроха сам вышел навстречь. Глядеть было на него жутко, так он изменился. Худ стал до немощи, волосы, растрёпанными патлами висели по бокам заросшего многодневной щетиной лица. Сейчас Яроха накинул волчью доху на голое тело и встал, заслоняя калитку. Жула заметил, как по двору пробежала Ляля, скоро бросив недоумённый взгляд на пришлецов. - Ярославе, мы не со злом. Впусти нас в дом . - Сказал Жула. Стрельцы и сторожа стали замечать, что постепенно, к Ярохиному дому сходятся люди, кто с чем. Мужики с бенями, бабы с вальками, ребята и девки, и все с чем -нибудь опасным в руках. Особенно стрельцы сразу заметили рослого Глебушку с шестопёром. Стрельцы взглядывали на Саньку беспомощно. Авдей Семёныч осипло спросил: - А ты говорил…нас убивать не станут… Жула так и не мог добиться от Ярохи ни слова. Наконец, тот сказал с трудом: - Что вам здесь? С чем пришли? И прислонился к верее, запахнув доху на голом теле. - Подъячий приехал, переписать вас…не со злом. Но только лишь, чтобы знать число ваше и к кому вас относить. Яроха натужно засмеялся. Он показал свои волчьи зубы, белые, как снег, словно он ест одно только сырое мясо… - К кому? Нас? Мы на своей земле сами себе и принадлежим. - Но не так это. Вы теперя не на чёрных государевых землях. Однако, недавно эти земли нарезаны в пользование служилым людям. – Голос Жулы вдруг сорвался и он сказал шёпотом: - Мне пожалованы. Яроха понял, что разговор будет неприятным. - Чего нас считать? Для какой нужды? В службу мы не верстаемся, в наймы не ходим. Сами себя кормим, и за то тягла не платим. Землю мы ету сами заняли, так ведь и порубежная она, злая земля, платим мы жизнями за неё… - Коли вас отдадут вместе с землёй, сможете вы уйти в урочный день, отдав положенную мзду, на Юрья осеннего…- Подал слабый голос подъячий. - Ежли не подчинишся, Яроха, не оставят вас здесь покойно. Покрестить вас велено…- Сказал Жула тихо. - Полагают, что ваше непослушание, из вашего некрещенства исходит. Ярослав недолгое время глядел в пустоту. - А не пошёл бы ты? - Вдруг ответил он. Но в ту- же минуту за калитку вышла Ляля.Она была в платке и в кике, подымавшейся рогом вверх, в тёплой расшитой полушубке и в мягких овчинных сапожках. Стрельцы, увидев её, словно расслабились. А кругом уже собралось человек пятьдесят ратиборичей, молчаливых и недобрых, внимательно глядящих на пришельцев незнакомых. Ярослав, взглянув на Лялю, тоже изменился. Она шепнула ему что-то очень важное, верно… Только Жула не глядел на неё, чтоб не лишиться разума и мочь ещё думать и говорить. - А, считайте. - Сказал Яроха.- Но только словесно, а не по головам. Мне уж поверьте. Ярослав осторожно впустил в избу подъячего и троих стрельцов. Видно было, что это нелегко далось ему, но сам княжич понимал, что без хитрости не обойтись в таком деле… Жула остался на улице. Ляля тоже. Она, спрятав руки в рукава , глядела на него с пристальной холодностью. Жула старался уйти от её взгляда, ходил по двору, уходил за ворота к своим сторожам, но взгляд её, как пущенное в цель копьё, настигал его везде. Наконец, Санька устал бегать. Он так же само вперился ей в глаза и остановился. Сколько времени прошло, он не знал, но только мог бы сказать, что прошла у него перед глазами вся его жизнь без неё. И Глашка, укравшая его верность и честь, и Адриан, посадивший его на землю, и отец - обидчик, и сладкие губы Аграфены…всё прошло перед глазами и осталась только она… Она, стоящая среди чуть оснежённого двора, в стеклянистом воздухе зимнем, под раскидистыми соснами, забравшимися за забор к людям, проросшими на княжьем дворе. Все эти маленькие и простые люди, так велики и дороги были для Саньки, что дух его заметался отчаянно. Вдруг, Жулу оттолкнуло что –то, сбило с места. Это Буней пришёл за женой. Он намного выше и сильнее Саньки, у него чёрно - серебряные волосы, перехваченные полоской кожи, медвежья шкура, наброшена на сильные плечи…Всё, что смог запомнить Санька, когда он уводил её прочь от двора, по улице, осторожно придерживая женин локоток. Через некоторое время вышел и довольный подъячий. Он был рад, прежде всего, что жив, и что ничего с ним не случилось страшного. Видно, напугали его встречей с невегласями, а теперь оказалось, что ничего, они тоже люди… - Славно всё вышло!- Говорил Авдей Семёныч. Хорошо это! Весною они покрестятся…Можно прямо таки на Паску и приходить до них…А уж там и прирезки давать со спокойными холопьями. Со смирёнными православием людями… Жула шёл и ухмылялся про себя…Ну же, как же…Жди. Тем временем, стрельцы и ребята - сторожа стали собираться. Они ушли, долго оглядываясь, не стрельнёт ли кто в след, не броситься ли на них… Но из распахнутой калитки Ярохиного дома никто не показался. Люди разошлись и затворились по дворам. Все стали собираться в дорогу. Забытые дощьки. После того, как стрельцы побывали в Ратиборах, Ярослав почувствовал себя худо. Он уже неделю не ел, и Ляля не могла уговорить его. Жить, как прежде, он не мог без Сони, дальше для него открывалась тьма нескончаемая, в которой он себя не видел. Почти силой он заставил людей собраться и уйти. Бросить свои дома, резать скот, который невозможно было забрать с собой. Теперь было самое время, ибо дальше наступит зима, а за ней весна и до них придут государевы слуги и черноризцы, чтоб взять, как положено в порубежье, с четей, людей в службу на охрану «осударева пояса». А ребят, ясно, выберут всех в сторожа. Слова Жулы нимало бередили его страдающее сердце, и отзывались нестерпимой несправедливостью.Да, ещё год, другой, и всё изменится насовсем, безвозвратно. Падёт, рухнет во тьму прошлого тот сияющий мир со всеми своими заботами и забавами, радостями и печалями. Он умрёт, этот мир. И уже никогда не возродится, как и люди, которые его создавали, лелеяли и хранили для грядущих поколений.Как скора жизнь…полки её дней несдержимы и она всегда воюет на стороне младенцев… Баушка Чеслава осталась с ним. Не выдержит она переход по лесной стороне, да и многие деды и бабы остались. Баушка знала, как ей спасти Яроху, и она лелеяла эту мысль, хотя и тяжко ей было думать о том. Слов Яроха слышать не хотел, уговоры на него не действовали тоже. Мольбы оставляли его безразличным. Ляля, прибежала прощаться с братом, жалясь и горюя, но супруг отпустил её ненадолго.В знак своего горя она одела красную рубаху и понёву без украса. Покрыла голову будней кикой, и рыдала перед баушкой, уткнувшись головой в её древние колени, от которых пахло плесенью, хлебом и кислым молоком. Их старая изба, срубленная ещё дедом, высокая и чистая, всегда утешала Лялю.Здесь она с сестрицами и братом прожила всю свою короткую жизнь, это под окном её горницы зацветала первой дикая яблоня, которая нынче стоит вся в стеклянных одеждах изморози и инеев.Здесь, во дворе её спровожали замуж…Ах, и шести лет ещё нет с тех пор, как плакала она под своею фаткой… Яроха мертво глядел сестре в глаза. - Тебе же вемо всё…Что мы друг без друга не живы…- Горевала она, стараясь не заплакать, и боялась обнять брата. Он, словно призрак, далёк был и молчалив, но не знал, чем её утешить. - Видишь, как…и вовсе это не из за твоей любови к черноризцу вышло, а только из - за того, что кончился век наш, не успели мы зацвести, не успели дать плодов для Земли-Матери…Попрощаемся же радостно, ибо всякий конец- есть нового начала признак. Люди приходили попрощаться кто один, кто семьями, и все благодарили Ярослава, но не смели ослушаться его воли.Он был последним из тех, кто правил в Ратиборах советом и судом, и первым, кого слушали без оговоров и перекоров. Скотину по всем дворам резали, кого могли- забирали с собою.И скоро путина лесная, ведшая в полночную сторону, где непроходимые пущи были обильны зверьём, и лесными реками, и дарами природными, вся была истоптана уходящими.Люди покидали дома, с опаской и раздумьями, и были похожи их мысли на те, с которыми их предки когда-то пришли в эту сторону и срубили первую засеку кругом лесных дворов своих. Когда из Ратиборов ушли последние лошади с навьюченным на них добром, баушка вывела на плешь Ярослава, которого едва носили ноги. Он был так слаб, что не мог идти со всеми вместе и отказался, чтоб его везли.Заснеженный лес, стоящий кругом был так тих и прекрасен, что Яроха даже улыбнулся, когда услышал эту непривычную тишь, которая должна была окружать его всегда теперь… Приобняв на прощанье Глебушку, Бунея, Оляту, друзей своих и сестёр, Яроха ушёл во двор, обессилев и измучившись, да заперся в дому, где всё живою болью напоминало ему про Соню. И стан, в который она управила нити, но так и не доткала, и прялка, которую Ярослав сам делал, с прикреплённой на неё куделью - каждая вещь была прежде для него живой, к которой она касалась, и теперь не только она была мертва, а и вещи были мертвы, лишась хозяйки. Не в каждом дворе Ратиборов была корова, но они водили своё небольшое хозяйство. Сейчас корова протяжно мычала, звала хозяйку. Рута ушла со всеми, подойник стоял в сенях, Яроха не сумел себя заставить пойти доить. - Пойду, подою…- Сказала баушка, слезая с лавки.- Коли ты не хочешь…Она - то живая… И поковыляла в сарай. Ярослав безжизненно глядел на едва треплющийся огонёк в печи. Он уверил всех, что придёт к ним, лишь только сил наберётся. Идти дней шесть по лесу, и так боричи дойдут до Толстолужья, где устроят новый острожек, где точно нет ещё врагов. Если же Толстый Луг занят уже острогами, то им прямая дорога в пущу, в леса. В пуще всё ещё живут невегласи, которые первозданно хранят своё вещее Знание. Яроха это знал, да вот только никому не сказал, что не оставит свой дом, что помрёт в нём, но не отдаст никому и никогда., покуда жив. Баушка Чеслава всё вспоминала, как Ляля прощалась с ней. Она не плакала, не грустила. Теперь Ляля знала,что нет у ней ни выбора, ни другой судьбы. Бориска уже залепетал и делал первые шаги, значит, есть путь для неё торный, счастливый. В других лесных буреломах будет она счастлива и спокойна без своего черноризца и никому Буней в обиду её не даст. Чеслава, подоив корову, вдруг вспомнила, что хотела… В Ратиборах остались только старики, да старухи. Яроха же знал, что, коли их возьмут в съезжую, кто - нибудь, да скажет о том, куда ушли остальные невегласи. Пусть так, всё одно - не найти их в лесу…но Ратиборы… Баушка отёрла вымя тряпицей, потрепала коровку по пушистой шкуре. Та ответила ей долгим взором густо-чёрных глаз, печальных и осенённых щёточками белёсых ресниц. Баушка медленно поднялась, оставив молоко в сарае, и вышла на свет. Птицы недавно пролетали, на прощание гулко перекликиваясь с высоты, летя по зерцалам озёр и рек, по хорошо знакомым воздушным путям. Ласковый петлистый Сем уснул подо льдом, но придёт предвесение, а потом разольётся на вёрсты, мутно-синим водопольем, затапливая луга и поля, врезаясь в сырую степь своими протоками и ровцами.Доживёт ли она до этих синих дней изменчивого березозола? Зайдя в дом, баушка выглядела Яроху, спавшего на лежанке. Печь потрескивала изнутри, кот сидел на полатях, умывая мордочку. - Ярослав.- Позвала Чеслава, пытаясь разбудить Яроху.- Встань-ка… Тот вздохнул, закашлял, приподнялся и стал медленно слезать с печи. - Что, баушка…- Спросил он и устремил на неё потерянные глаза. Чеслава зажевала губами, чтоб не расплакаться. Теперь ей плакалось часто и легко, как когда-то в первой молодости. - Ляля дощки забыла свои. Она без них…как? Яроха изумился вяло: - Забыла? Как она могла забыть про них? - Мабуть, засобиралась… Ярослав пригладил чуб. Он медленно встал с лавки, поправил на себе зипун и глянул на баушку. - Незнаю, что и делать. Баушка отвела в сторону глаза. - Ты, всё - же, подумай, подумай…они ещё недалеко ушли. И ты бы с ними… - Нет. - Ответил Яроха, раздражённо.- Я не с ними. Я с ней…Она тут , жива, всё тут ей дышит, всё тут её помнит. И дом, и двор…и скотина. Я отсюда никогда не пойду. Жизни мне нет без неё… Чеслава поглядела на Яроху, сейчас он был беспомощен и жалок, словно дитя без матери. - Жить тебе надо, а не пропадать тут. Ещё устроишься. - Нет…прошло моё время.- Безрадостно ответил он. Баушка поднялась в горенку. Сняла полотенце с головы, бросила его на лавку, где когда - то давно сама спала в девичестве, засиживаясь долгими вечерами за льняной работой. Вот и скрынь, старая, как её век. Старушечьи глаза заслезились и она часто заморгала, чтоб слёзы ушли. - Когда ж вы кончитесь…- Сказала Чеслава и открыла крышку скрыни. Под большим некрашеным куском поскони лежали их, с Лялей и Бабурой драгоценности. Ляля взяла с собою только свои вещи, а эти не осмелилась забирать у баушки, которая так и не смогла ей всучить свои древние кики, расшитые душегреи, и рубахи. Теперь Чеслава перебирала их в последний раз, ища свою смертную скруту. Та была завёрнута в отрез льна. Здесь было две рубахи, шитые белой нитью, плесницы из красного сафьяна и несколько новых полотенец. Баушка оценила красоту погребального своего наряда, который готов был уже лет двадцать назад, отложила его в сторону, и достала дощки, тонкие, словно стекло, связанные тесьмой в увесистую книгу. Помнилось, Ляля привезла их из Любор, от бабки Полады, которая давно на том свете…Тут мелкими письменами прописаны потворы и кощуны, заговоры и шепты…Всё княжонка учила наизусть - да скоро забыла, а теперь, как нужно это знание молодой Ляле, чтоб передала она вещие слова дальше, по ветвям своего древа, от тёмных мощных корней к самой кроне, нежащейся в лучах юности…Чтоб жило Древо Рода и приносило живоносные плоды, не забывая о поконе… Наскоро увернув дощки в кусок овчины, и крепко связав их тесьмой, баушка стала спускаться вниз. Яроха уже оделся. Он готов был отвезти дощьки, но с условием , что возвернётся. - Ты не ходи без меня в дровяник, я принёс тебе на растопку, вернусь я к сумеркам, коли они недалеко ушли, а на край…поутру. Тепла тебе хватит, если ты будешь в куту сидеть и хату лишний раз не выхолаживать. Чеслава кивала головой, дрожащими руками помогала внуку одевать тулуп, перевязаться поясом и взуться в сапоги. Рука его правая плохо, иногда совсем не двигалась,после драки со Степаном, хотя иногда он с усилием мог пошевелить пальцами. Они вышли на пустой двор, вместе вывели Карушку. С ней Яроха так и не смог расстаться, как память она была ему дорога, живо напоминая о тех днях, когда он ещё возил невестившуюся Соню по берегу леса. Тихо Яроха и Чеслава вышли за ворота. Ратиборы вымерли…Из трёх труб, где ещё оставались деды и бабки шёл дым. - Ты сходи, что ли, к Смеяне, к сестре…- Сказал Яроха.-Не скучай тут. - Сейчас пойду. Сейчас…- Ответила бабка. Яроха стронулся шагом думая, как же удивятся стрельцы с попами, приехав весной крестить пустые Ратиборы… Баушка времени зря не теряла, но пока она ходила по бабкам, да до деда Бойко, время подползло к закату. Солнце коснулось края деревьев и стало медленно проваливаться в вечерние облака. Теперь надо было ей подняться наверх и одеть скруту… Ярослав может скоро вернуться… Ярославова лошадка быстро ехать не могла, хотя и старался он, как можно скорее добраться назад в Ратиборы. Но стемнело почти вдруг, и он едва догнал боричей, остановившихся но ночлег на лесной поляне. Они уже зашли в самую гущину леса и пришлось сложить костры кругами от зверья. Ярослав, покуда до них добирался, был вынужден время от времени возжигать сделанные из тряпиц светцы, приготовленные им в путь. Он много раз слышал хрусты и даже видел метнувшуюся в заросли рысь. На поляне его встретили с радостью, особо Ляля, которая зарыдала, узнав, что он привёз ей дощки и что должен вернуться. Но до утра его так и не отпустили. Глебушка, накормив его прихваченной из дому гусятиной рассказал, что выйдут они через десять - двенадцать вёрст у Толстого Луга , и там будут рубить городок. В пущу не пойдут, оставшись на порубежье. Место это Ярослав знал. Когда – то, очень давно, отец рассказывал, что жил там дед в юности, да пришлось уйти и поселиться в лесу, занять новые земли. Толстый Луг был опасен тем, что стелился на грани леса со степью, по берегу быстрой реки Снагости, и имел её одной лишь преградой на пути татарских чамбул. Тогда оттуда ушли все…а теперь хотят вернуться, возросши числом. - Зачем нам верстаться в службу, чтоб нести охрану чужих земель? Там ничейная земля. Мы сами её и охраним. - Говорил Глебушка и Яроха кивал головой. Его разрывало на части, так хотелось пойти с ними, к новой жизни…Но он вспоминал о Соне и глохло его сердце, костенела душа. Костры курились в непробудной темноте лесной.Боричи спали на шкурах, под шалашами из еловых лап, обогревая детей своими телами.Не каждый день случается такое окаянство, что приходится кидать дом.Но теперь Яроха был готов отправить людей прочь- лишь бы они не достались коварному крисьянину Саньке.Думы донимали его, и он не смог уснуть, как ни кутался в тулуп.Глебушка повалился спать прямо у костра, уже ближе к рассвету, наговорившись с Ярохой о том, что ждёт их, о грядущем. Не потому ли он говорил всё о будущности, что в прошлое так больно было глядеть…Так оно сверкало из тьмы погиблых дней, как крина на чёрном зеркале вод. Таково оно было чисто, солнечно и добро… Как только небо окрасилось серым светом сумерек он тихо собрался и покинул спящих боричей, махнув Оляте, сторожащему костры. Нашествие. Утро пришло морозное. Что трава, что ветки деревьев, были обелены льдистой корочкой. Хруст стоял под ногами Карушки, что немного оживляло молчаливый лес, глядящий, казалось, сотнями осторожных глаз. Ярохе было трудно проститься со своими, но ещё труднее вернуться домой. Он знал, что ожидает его печальная, одинокая жизнь, и в таком случае, смерть была бы для него избавлением от тягот житейских. Карушка шла послушно, пофыркивая и прядая ушами, отрывая на ходу большие куски елового лапошника,пожёвывая тёмную хвою. Ярослав забыл глядеть по сторонам и осторожничать - ему была совсем не дорога его жизнь. Вдруг он ощутил слабый запах дыма. Словно жгли ароматные вишнёвые дрова. Запах всё сильнее становился, всё гуще. Яроха напрягся. Он силился понять отчего и откуда доносится этот запах. Теперь он был к Ратиборам намного ближе, чем к ночной стоянке боричей. Он отъехал от своих уже на несколько вёрст. А запах всё сильнее разносился, вскоре уже облачившись в видимый дым. У Ярослава сердце глухо застучало в груди, словно молотом. Он вдарил Карушку по бокам и та побежала скорее, затрусила по стежке, оставленный ратиборичами и их лошадками. Ветви немилосердно хлестали Яроху по глазам, шапку сшибло сучком, но он гнал и гнал лошадку, почуяв недоброе. Неужели приехали посадские? Неужели пожар, или нападение? Страшные мысли, как клубок змей крутились в мозгу Ярохи. Рука его, вцепившаяся в повод заледенела, снег обметался с обеспокоенных деревьев. Вот, вблизи, уже светится пожог Ратиборов…И дым уже ест глаза. Карушка в несколько прыжков преодолела расстояние из густого подлеска до первых домов Ратиборов, войдя в разобранную засеку. Яроха вылетел на пустынную улицу, и похолодел изнутри, словно кровь в мгновение стала льдом… Вместо домов остались обугленные печища…Ни единой постройки не уцелело. Казалось бы, он хорошо знал, где, кто живёт. Где и чей забор - а теперь он не мог понять, где оказался вдруг. Ратиборы горели ещё с прошлого дня…Огонь пожирал постройку за постройкой… Для того, чтоб ему некуда было вернуться. Ярослав заплакал. Слёзы, словно пробившие плотину источники, беззвучно полились у него из глаз. Кругом всё дымилось, Карушка завертелась на месте, подпрыгивая передними ногами, стараясь встать на дыбки. Чёрными лохмотьями опадал на снег маслянистый пепел, красные угли россыпями тлели на месте Ярославова двора. Печи, вздымаясь трубами, словно черными пальцами указывали в небеса. Яроха ехал по Ратиборам кругом, заставая одну и ту - же картину - угли, кое - где уже переливающиеся, остывающие, смрадные дымы, чёрные порушенные слеги и дерновые крыши курных изб, осыпавшиеся от падения. - Все, все…- Шептал Яроха, в ужасе. - Баушка…что же ты натворила…Все… Протяжное мычанье донеслось из лесу. Яроха вздрогнул, перевернул Карушку назад, рванув повод. Карушка заржала и встала, как вкопанная. Яроха , на обмякших ногах , сполз с неё. Ему хотелось пасть на землю, кататься и выть, но он пошёл на единственный живой звук, кроме потрескивания горящих и тлеющих построек. До коровы Яроха едва дошёл. Она стояла в лесу, в зарослях молодых рябинок и малины. Видно, ещё со вчерашнего дня. Вымя разбухло и молоко тонкими струйками выбрызгивало на землю, прожигая в снегу ямки. Яроха судорожно думал, что же ему делать, но корова снова замычала. - Зоря…погодь. - Сказал Яроха, обернувшись. - Погодь, милушка…Сейчас. Уйди она от горящих Ратиборов, тотчас бы стала добычей волков…или рысь уже грызла бы её тёплое мясо. Яроха вдруг засмеялся : он искал подойник, оглядываясь по сторонам. Что, зачем? Подлезши под Зорькин живот, княжич схватился за тёплое вымя. Оно было тёплым, живым, но не подои он её сейчас - и пропадёт коровка. Яроха выпустил несколько струек себе в рот, а потом одной рукой стал сначала медленно, а потом уже увереннее, опустошать вымя, распёртое от молока. Он плакал, и вытирался о белый коровий бок, уткнувшись в него лбом. Шерсть прилипала к его щекам. Дым ел глаза, но уже был смешан с тёплым духом молока, которое лилось небережно на промёрзшую землю… Княжича перестало лихорадить. Он собрался с мыслями, чая понять произошедшее, но в голове его никак не укладывалась мысль о том, что баушка сделала это для него…Он ругал себя за несговорчивость и молодоумие, за незрелость и слабость духа, понимая, что не сможет никогда равняться с предками своей жалкой силой. Он думал, пока последние горячие капли молока не упали наземь и не стало времени больше думать. Карушка подошла, поматывая большой головой. Она потёрлась о Ярохину спину, и отпрянула от коровьих рогов : Зоря в благодарность решила защитить хозяина. Яроха сидел на земле и горевал уже больше не о прошлом, а о глупости своей. Сойки закричали в ветвях раскидистых елей.Княжич встал. Он развязал кушак, которым подвязывал тулуп, дав холоду проникнуть ближе к телу, разодрал его надвое и связал концы. Накинув на рога коровы получившийся поводок, Яроха пошёл в Ратиборы. Карушка шла за хозяином, пофыркивая. Ярослав последний раз прислушался, оглядел чёрные россыпи прошедшего пожара. - Прощайте…милые мои люди…искон силы нашей…- Прошептал Ярослав, поклонился до земли, поцеловал ледяную землю, всю израненную угольками и пеплом, и ушёл в лес, догонять своих. Жула некоторое время был зол на весь мир, и, как уехал в свой острожек, так и остался там. Он въяве вспоминал ненавистный Лялин взгляд, и то, как муж взял её за руку, уводя от его глаз. Ревность взыграла в нём. В вечер возвращения из Ратиборов Санька просил у Глашки прощения, и с тех пор взял её к себе в острог и больше носа оттуда она не показывал. Будущее, мреющее впереди, ничуть не занимало Саньку. Только мысль о весне, когда он мог бы приехать в, свои теперь, Ратиборы, лелеяла его несказанно. Так уж вышло, а иначе и быть не могло…Был он Ляле утешным полюбовником, а теперь может стать и её хозяином. Всё чаще он думал об отмщении, и хотя, прошёл уже месяц с того дня, как в Ратиборы ходили, всё- таки не остывала злоба на Лялиного супруга, на гневливого Ярослава, на Глебушку, на всех, кто не дал ему покойной жизни, которой, впрочем, он сам себе, в глубине души, не хотел. Санька всё чаще выходил на стены своей крепостицы и обозревал безлюдную степь. Он поедом ел Глашку, часто бил её, и перестал это делать только тогда, когда та приметила, что понесла… Радости в Саньке это ничуть не вызвало. Он глядел волком, невежествен стал и груб к людям. Так перезимовали. Весна пришла неожиданно. Степь поглотила снега, реку разнесло в берегах, и, в одну из ночей, она подошла почти под самые стены острожка, водою укрыв сушу. Такого ещё никто не видывал. Ров наполнился водой, и из острожка невозможно было выйти. - Хотя бы лодии тут держали! - Кричал Санька, да пустил батог гулять по спинам холопьев и сторожей. Водополье держало взаперти их отныне. Да и степь была ещё спокойна, как завешенная фаткой невеста, лишь всё чаще плача и воя ветрами. Когда вода под острогом не спала и через две недели, а сакмы и шляхи дальние уже обсохли, Жуле стало не по -себе.Заканчивались припасы зерна, овса и мяса. Лошади неспокойно ржали в коновязях. - Не ворошься,- Уговаривал Пров,- Не нападали на нашу сторону уже лет семь, и теперь не нападут. Кому нужны мы? Хотел напомнить Санька ему про то, что случилось по осени, про Соню…Но, разве это было нападение? Нет, так, вылазка…ученье. Но предчувствие Жулы росло… Ах, если б он мог только выбраться из острожка, который стоял средь полой воды, будто на острову. И всё - таки, как стали калюжи по видимым путям сокращаться, Санька попытался выпустить в степь разъезд. Кони преодолели воду, подскальзываясь на грязи и козаки уехали в степь. Их ждали до трёх дней. Но никого не было. На четвёртый день прибежала лошадь без сбруи и седока. Жула обмер, увидев её возле острога. В разъезды Санька обычно посылал десять, а то двадцать человек, в степи они разделялись…В самой крепостице под его началом их было около пятидесяти, не считая холопья, стряпух, кое-чьих жонок и портомойщиц. Теперь же, не вернулся ни один из десяти, и впервые стало страшно Саньке. Он вызвал Прова, который был его лучший друг в остроге, и приказал скакать в город, к полковому воеводе. - Чую, леворучь пойдут…если пропали наши, знать, не чисто дело. Надобно звать полк, покуда не поздно. Ребята его успокаивали, чтоб не полошил людей без потребы и сам Пров, радостный, что его , наконец, отпустили далёко, не поспешал. Он заехал в Люборы к матери, и досиделся до вечери. - Куды ж ты по носчи теперь, оставайся…- Говорила мать, накармливая Прова дымными штями с гусятиной. - Надо … - Отвечал он. - Воевода указал. Пров поехал в ночь, хотя должен был быть в городе ещё засветло. Жула всю ночь стоял на стене со сторожами. Наутро Глаша пришла его звать поесть. Она задохнулась, поднимаясь на стену, и теперь, густо закутанная в тёплые платы поверх шубки, отдыхала, и глядела в зеленеющую степь. Проснувшиеся птицы катались на вольных волнах воздуха. - Аер - то какой слободный, да свежий… - Сказала Глаша. - А ты, супруг, поди, поешь - ка… Жула подошёл, увидев её. - Спустись, заноза. Неча тебе тут делать… Он грубо развернул Глашку и легонько подтолкнул ко всходу. Та отошла. Но не спустилась. Теперь его занимали странные далёкие звуки. Гулкие, глуховатые, словно в отдалении где - то работали сотни молотобойцев… - Пошлите в Люборы, упредите их запираться в хоромных строениях в каменных. В Раховский и Бяховский острожки по наряду сторожей… Жула безотрывно глядел в степь. - А потом, коли зря мы ворошимся, надобно съездить в лес, к невегласям…как обещались… Глашка вдруг вскрикнула, Санька обернулся к ней. Та, закрыв ладошкой рот, громко мычала и глядела в сторону степи. - Ляксандра Кирылыч…- Шепнул возле уха его Сенька, дозорный.- Гляди ко…гляди… Степь, вдалеке, на горизонте, словно поднявшейся чёрной волной шла на них. Волна колыхалась, расстилаясь от одного края, до другого, темной полосою, ровной и стремительной, приближаясь к самому их зраку. Это были конники. И двигались они со стороны степи, где на многие вёрсты пролегало Дикое Поле, и острог с Санькой и его сторожами, казался песчинкой на его краю. Жула сбежал вниз, со стены, таща за собою Глашку. Он выволок её, упирающуюся и бледную за ворота. Она не понимала, зачем он её выгоняет, путалась в длинном летнике, и потеряла с головы убор. Санька был сейчас похож не полоумного. Отросшие волосы его растрепались, глаза горели лихорадочным огнём. Сердце переворачивалось в нём от ужаса. - Беги в лес!- Крикнул он Глашке.- Там спасёшся. Беги!И успей добраться до Ольгова, иначе загинешь. Глашка вцепилась в его руки, трясла отрицательно головой и падала на колени. - Нет, Санюшка…Нет! - Беги, у тебя времени нет, беги…нам всё одно помирать. Гляди…ты погляди...нас всех снесёт, как щепы в пороги… Глашка задрожала, и когда муж закрыл пред ней тяжкие ворота,козаки стали вставать на стены, вооружаясь спешно, она отчаянно глянула на острожек, да так и пошла в сторону леса, имея на себе только одежду, меся влажную землю и глину узорными башмачками, оставшимися от её прошлой довольной жизни. Жула с ребятами запер ворота. Подняли мост. С удивлением отметили, что у них нет пушек…одни ручницы, да пищали.Тут забыли воевать, да имели при себе часто только клевец, а то и кистень, да лук со стрелами. Многие носили сабли, но теперь, разве они пригодятся? Сторожа, посланные предупредить Рахово, видно, уже добрались до других острожков, да только это не успокоило Саньку. Теперь им предстояло встретить неприятельское войско. А степь уже медленно наполнялась чёрными, издалека, всадниками. Были уже различимы их пики, их шлема… - Это не татаровья поганые…это литвины…и многие с ними…- Шептали ребята, пристально вцепившись взорами в открытое пространство . Жула уже успел одеть бахтерец, который нестерпимо сиял своими стальными дощечками в лучах восходящего солнца. - Чего вы не одеты ещё? - Закричал Санька на ребят.- Одевайтесь…одевайтесь… Над надвигающимся войском испуганно кидались луговые птахи. Солнце взошло высоко, играя в тихих водах Сема мятущимся золотом волн. Когда первые кони подошли к далёкому броду, видневшемуся со стен, у Саньки дух перехватило. Сколько их было… Он взглянул на бездонно голубое слепящее апрельское небо, оглянулся на лес, который уже принял под свою сень испуганную Глашку. Санька вспомнил, как давно отец говорил, сказывал ему, как сам воевал в степи… - И смертной одеждой станет доспех твой слепящий…и грающий вран очей твоих алкать почнёт…и един крест у тебя – приклад твоей сабли. Вейся ветер, бросающий птиц мохнатые комы…Солнце над головою, слетающей с плеч - гори ясно…- Зашептал про себя Жула и сжал рукоять бесполезной сабли. Май2004-0ктябрь2008 Москва. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
