Андрей А. Воронин

 

А.А.Воронин. МОДЕЛИ

Если мои догадки верны, то читать эту рукопись будет толь¬ко тот, или те, кто всю эту историю выдумал. Затеял. Тот, кто несет ответственность за жизни и смерти пятерых человек, но это еще не все, потому что ставка на нас была очень высока. В конце концов, это ответственность за упущенный вариант бу¬дущего, — именно так мы понимали свою задачу. Смысл наше¬го проекта — это проскочить по одному из векторов времени, хотя бы в одну сторону, без вопросов о том, что с нами будет, вернемся или нет, когда и в какую попадем жизнь. Но главное было — обратная связь, люди должны были знать, чем все это закончится, есть ли резон следовать за нами. Но теперь, скорее всего, рассказывать придется самому себе. Если рукопись попа¬дет в руки людям, то только тем, кому эта история ничего не даст, пожмут плечами, мол, так и было запланировано, никаких уколов совести, жалости... Хотя вот жалости я и не ищу. Если уж и правда искать какой-то смысл в этих моих нелепых попыт¬ках оставить хоть какой-то след, ну хоть как-то зацепиться, — пусть на бумаге, пусть даже только для них, то есть для вас — хоть в чьей-то памяти, так смысл этот — в том, что ваш цинизм тоже не безукоризненная позиция, в нем есть уязвимое место, и я хочу верить, что вы хотя бы это поймете. Можете посмеяться, мол жертве было угодно, чтобы палачи покраснели от неприят¬ных воспоминаний. Смейтесь. У меня есть еще причина писать все это — только ради вас я не стал бы переводить бумагу. Я сам и есть эта причина. Я прекрасно знаю, что буду жить, пока пишу это, и в буквальном, и в переносном смысле. Единственное, что я могу еще делать, — это писать и пытаться понять, что с нами произошло и зачем все это понадобилось. Если я это пойму, меня тут же выключат, цена понимания— жизнь. Если я не сделаю этого, то у меня будет бесконечная, нет, просто утоми¬тельно долгая череда пустых дней и тошнотворных ночей — награда это или наказание? И так все уже осточертело, я даже перестал замечать движение, то есть чувствовать, что мы, ах нет, уже теперь один только я, еще двигаюсь. Только теперь каждой клеткой я чувствую, что подошел к порогу холодной дилеммы предназначения, или осмысленности решения «жить — не жить», или как бы это выразить не затертыми словами, — да никак, плевать на стиль, — смысла моей собственной жизни.

Итак, нас было пятеро в челне, по крайней мере, пять чело¬век, но как я сейчас понимаю, мы были не одиноки, было еще что-то, о чем мои коллеги и друзья так ничего и не узнали. Да и я могу строить только догадки и никогда не проверю, прав я или нет. Около полутора лет назад, это было в начале октября по-нашему, наш экипаж на КСПЖ — я всю жизнь терпеть не мог этих дурацких сокращений, аббревиатур, которыми наша Космическая Станция Полного Жизнеобеспечения понапихана больше, чем оборудованием, — стартовал с околоземной плат¬формы. Провожали нас торжественно, по разряду КП («Косми¬ческий прецедент»), но как всегда, это скорее смахивало на по¬хороны, в этих торжествах всегда есть что-то от языческих жер¬твоприношений. Расстилать ковровые дорожки, орать в микрофоны банальности, изнывать от площадной музыки, на¬дувать щеки перед близкими людьми, — все эти ритуалы поче¬му-то имеют своих поклонников, собирают толпы зевак, их любят прокручивать на дисплеях на всяких ответственных тусовках. Каждый раз, когда я попадаю, — уже нет, попадал — на офици¬альные церемонии, мне становилось неловко за себя и за всех присутствующих: какими нелепыми, неинтересными и некра¬сивыми способами люди пытаются продемонстрировать кому-то — себе? — свою общность, свое единство, свое родство.

Сутки спустя после старта мы позволили себе небольшой «перекур», собрались в салоне, и Х (Икс, мы всегда играем в смену имен в полетах. Трое мужчин — Икс, Игрек и Зет, две женщины — Альфа и Омега, потом объясню, в чем дело) поста¬вил диск с записью наших проводов. Я было поморщился, но он засверкал очами:

— Молчи, старина, не отравляй сладких грез о нашем буду¬щем триумфе. Ты ведь брюзга, тебе ничего не свято, а я еще мальчишкой обожал надевать отцову парадную фуражку, кор¬тик и белые перчатки. Помню, хоронили шефа моего дядьки, он был важной птицей. Так вот народу понаехало, одних авто¬бусов полсотни, оркестр, цветы, дамы в вуальках, все рыдают портреты, речи... Я еще маленький был, но тогда уже подумал — эх, помирать, так с помпой, чтобы сотни людей, чтобы враги пришли поклониться, чтобы скульпторы в очередь стояли па¬мятник ваять!

— Так ты что, живешь ради красивых похорон?

— Ради памяти людской. Ты историю в школе проходил? Кого люди помнят? Героев, ну и злодеев, конечно, но, во всяком случае, не мещан, не обывателей. Помнят тех, кто заслужил, просто гово¬ря, памятник повыше. В юные годы я бегал, был профи, ну ты знаешь, так вот я месяцами себя не помнил, бегал до полной оду¬ри, времени просто не замечал. Несколько лет, наверное, провел на дорожке, и все по кругу, и все в одну сторону. Ломал ноги, рвал связки, чуть не посадил сердце. Зачем? Чтобы две минуты постоять на 20 сантиметров повыше других, чтобы жетон полу¬чить не посеребренный, а позолоченный, и чашку не стеклянную, а хрустальную? Вот тебе и награды за труды. Зато — чемпион, в Энциклопедии про меня полоска с портретом. Девчонки за мной охотились, на автографы дюжину ручек исписал. Плохо? Это надо пережить, чтобы почувствовать.

— Ладно, это все так. Но ведь здесь, теперь, у тебя уже прак¬тически нет шансов самому упиться своим торжеством. Да, кто-то когда-то о нас напишет, будут студентам о нас рассказывать, может книгу издадут, но это будет уже без нас, или мы будем уже глубокими стариками, на нас будут смотреть как на ископа¬емых. Тебе-то это будет безразлично, так ведь?

Я люблю разглядывать людей, погруженных в размышле¬ния. Раньше, на Земле, я часто ходил в скверик, где собирались шахматисты. Старые, больные, со следами многих пороков, а то и просто нищеты на лицах, они были на удивление хороши во время партий. Слетает любое напускное, «ролевое» выражение, которое обычно носят как привычную одежду, человек погру¬жен в себя, и лицо приобретает редкую естественность, какое-то родовое обаяние, строгую красоту ее можно увидеть в любом, надо ее только подкараулить. Мой Х смахнул с себя эту красоту раздумья:

— Мне это сейчас не безразлично. Я в этот рейс пошел пото¬му, — и он уже чеканит фразы, как диктор, — что мне сейчас важно знать, что никто, кроме нас, этого не сделает. Только мы, и любой ценой. И черт с ним, если пропадем, — пропадем героями, чемпионами. Мы ими стали еще вчера, и если все пойдет гладко, ими и останемся, и уже навсегда. И ты, кстати, тоже, не крути хвостом. Понимаешь, для всех и навсегда! Меня это греет.

Вслед за проводами началась обычная рутинная работа, обо¬рудование было почти все новое, и кое-что пришлось осваивать заново. У каждого был свой участок работы, мы особенно не совали нос в чужие дела, а помогать друг другу просто не возни¬кало поводов. Экипаж подобрался опытный, не новички, дело все знают досконально... Хотя стоп, вот здесь, видимо, первая загадка, и как это я раньше не догадался? Не подобрался наш экипаж, а подобрали. Вот в чем дело! Обычная практика у нас — конкурсная комиссия, она решает, кто из претендентов идет в рейс. Система отработана — анкеты, тесты, экзамены, баллы. А в это раз возник новый консультант, он придумал себе долж¬ность Главного методолога. Молодой здоровенный парень с ма¬ленькой белой головкой и лисьим личиком, с виду — продувная бестия, но говорят — жутко талантливый. Он как-то спутал все карты, что-то темнил во время отбора, и я, например, так и не знаю своих баллов. Но вообще-то жаловаться было грех, команда получилась что надо (прошу прошения за нескромность). Народ проверенный, грамотный, у всех свои — довольно убедительные — причины «оторваться», у всех спокойные тылы там, на Земле. Поскольку наш рейс особый, с открытой датой возврата, если так можно выразиться, то есть с неопределенным исходом, нам не нужно беспокоиться о заработках, о том, как вырастут дети, как доживут свой век наши старички. Все обеспечено по перво¬му классу, я, пожалуй, никогда так выгодно не продавался. И так необычайно приятно, пожалуй, — не надо ломать голову об эти чертовы деньги, свободен от кучи ненужных и малополезных ежедневных хлопот, не висят на шее никакие долги и посторон¬ние обязательства. Я поначалу даже представить себе не мог, как это жить «вперед по одним рельсам», без этой привычной суеты, вечной спешки, чьей-то необязательности, без против¬ного ощущения упущенных возможностей, без погони за теми сладкими миражами, которые так мани¬ли нас там, дома.

Ну ладно, о подборе экипажа. Вообще-то я давно заметил, что у команд, идущих в длительный рейс, есть особое свойство. Если вечером положить ложку жидкого меда в блюдце, то будет такая плоская горка. А утром мед растечется тонким слоем по всему дну. Так и в командах — какими бы разными людьми мы себе и друг другу ни казались в начале, через некоторое время мы уже заполняем весь универсум человеческих типажей. Появ¬ляются все структуры общения, которые там, на Земле, пред¬ставлены сотнями разных людей, причем появляются как бы сами собой, даже если их раньше никто за собой не числил. Мы к этому уже привыкли, научились с этим работать, хотя понача¬лу многим казалось, что «психологические трудности» непрео¬долимы. Но мы знаем, что в первые месяцы возможна болезнь иерархической агрессии, когда вдруг вырываются демоны ли¬дерства, возникают конфликты на почве личных притязаний. Следующий кризис — болезнь исключительности, люди судо¬рожно строят барьеры вокруг своей ненаглядной персоны, им кажется, что так им будет уютнее. Помню, мне было труднее всего поначалу — и по молодости лет — переживать проблемы сексуальной идентификации. Но в конце концов — а время дей¬ствительно лучшее лекарство — экипаж все же превращается в команду, в единый организм, и в нем есть уже фактически все, что человеку нужно для полноценного общения — смех и сле¬зы, соль и перец, мудрость и ветреность, покой и стремления. Если кому-то захочется, он может назвать это свойство группо¬вой самоорганизацией, но мне ближе слова культура, род, общ¬ность, тяга людей друг к другу, общее дело, человеческий уни¬версализм. Да и Космос — это вам уже давно не Хаос, а с кем поведешься, того и наберешься.

Странность, которую я только недавно заметил, — в том, что фазу «притирки» мы как бы миновали, ее практически не было. А раз не было, я и не обратил на это внимания, а выхо¬дит, зря, надо было. Первые недели полета, эйфория, работа, ощущение близости симпатичных людей — все это отвлекало меня от фиксации самого главного в рейсе — того, что не замет¬но. Да, задним умом мы все богаты, за это и платим. Слишком быстро растекся мед по блюдцу. Кто-то предварительно подо¬брал экипаж, и теперь я, кажется, понимаю, зачем и почему. Если это и правда так, то это дьявольски жестокий эксперимент, хотя и весьма профессионально спланированный. Неужели этот Ме¬тодолог с лисьей мордочкой? Да, талантлив, ничего не скажешь! Правила игры можно было бы разгадать раньше, когда было еще не поздно — если бы мы догадались проанализировать, из каких компонент составлена наше комбинация.

Я уже говорил, что команда у нас довольно ровная, я имею в виду профпригодность и функциональную подготовку. Все — на шестом ЭЖЦ (этапе жизненно цикла), прошли репродуктив¬ный этап, у всех КПО (коэффициент потенциальной отдачи) около 9 баллов, у всех опыт длительных полетов. По секрету (хотя какие теперь секреты!) могу сказать, что с Х-ом мы уже летали вместе, еще на 5 ЭЖЦ. Просто у нас не принято об этом вспоминать и говорить. Мы собираемся в команду, как будто у нас вообще нет прошлого, это такая полезная игра — мы как бы заново проживаем здесь свои новые жизни, нет груза прошлых ошибок и заслуг, репутацию надо делать заново-и-вот-здесь, отношения складываются как на чистом листе, без предвзятостей и предубеждений. Поэтому мы всякий раз берем себе новые имена. Иксу это ужасно не нравится, он хотел бы суммировать свои подвиги хотя бы в такой символической условности, как постоянное имя, он все время таскает с собой альбом со стары¬ми фотографиями, и обожает его в одиночестве перелистывать: это — я младенец, это — школьник, вот это — чемпион, а вот это — одна моя знакомая и т.д. У всех свои маленькие слабости, парень он просто замечательный, его бы надо было показывать любопытным как образец совершенства рода человеческого, но он просто вянет без публики, восторженных глаз и признания его достоинств. Но зато все, за что он берется, он делает креп¬ко, без дураков, на пределе возможного. И ему всегда хватало такта, чтобы не быть снисходительным и дидактичным к своим коллегам, он не изображает памятник самому себе — просто он знает цену успеха и понимает, как трудно за ним тянуться, ра¬ботать на одних оборотах, и если это дано не всем, не их в том вина.

Z, наоборот обожает эти игры с именами, с условностями, он любит рассказывать, что в юности был якобы отъявленным панком и эпатировал всех постоянной сменой масок. Он мог появиться на вечеринке голышом под ручку с дамой в вечернем туалете и в чем ни бывало приветствовать гостей вежливыми расспросами о погоде и здоровье, мог целый день просидеть на пляже в костюме и шляпе, как-то босяком прошагал от Москвы до Тулы по стопам великого «панка» Толстого и объявил всем, что садится писать толстый роман, но внезапно увлекся компь¬ютерами и с тех пор в нем горит одна, но пламенная страсть — писать программы. У него приличная репутация, он соавтор доброй половины soft-a на наших железках, и никто не делает из этого секрета, но он упорно именует себя Z-том и уверяет всех, что ему приятно все, что соответствует «инструкциям по эксплуатации» предметов, слов и отношений.

— Не верьте, люди, тому, кто охаивает инструкции, — лю¬бил разглагольствовать Z. — Просто есть такая традиция — ру¬гать правила, руководства и положения. А ведь правила — это те же традиции, только полно и четко изложенные. Зачем ло¬мать голову там, где есть алгоритмы поведения, изобретать ко¬лесо, делать вид, что решаешь проблему, когда это уже не про¬блема, а частный случай. Правила — золотая вещь! Даже прин¬ципиально новое открытие, любую инновацию можно вписать в корпус готового знания только по правилам перевода нового на язык старого. Иначе просто тебя не поймут.

— Но по правилам нельзя сделать чего-нибудь совершенно оригинального. То же открытие, шедевр, или просто острота — это ведь отход от правила, это поиск в темноте, на ощупь, это интуиция и вкус, — поднимает перчатку X. Ты сам, когда пи¬шешь программы, разве все время идешь по правилам?

— Стараюсь. Есть же правила поиска, логика решения про¬блем. Там, где они кончаются, их надо просто придумать, но это не значит, что их в принципе нет и быть не может. Нет такой уж стены между оригинальностью и опытом, как это мно¬гим кажется. Только опытный бабник бывает по-настоящему оригинален, верно, милые дамы? — только профессионал мо¬жет найти действительно свежее решение. Вот вам моя ода пра¬вилам, учитесь у меня воспринимать свободу как инструкцию, и вам будет жить легко и приятно, как в хорошем санатории.

Но милые дамы изящно пожертвовали возможностью посу¬дачить об «опытных бабниках». α — потому, что считала любые примеры глубоко порочным методом аргументации, она терпеть не могла необязательных завихрений мысли и частенько высме¬ивала «все эти языковые финтифлюшки», которые «только со¬здают видимость правдоподобия, но вообще-то — всего-навсего речевая гимнастика». Она только дернула плечиком, отметая попытку снизить уровень разговора кивком в сторону дам. Ω, чуть усмехнувшись, утопила эту неловкость в мягком без¬донно-бархатном взгляде. Резвитесь, мол, мальчики, распус¬кайте свои перышки, в конце концов, я-то знаю, вокруг чего все вертится, и я готова делать вид, что всерьез воспринимаю все ваши словесные ристалища, и я прощаю вам небольшие проколы. Она как будто знала тайну извечной интриги мужс¬кого и женского начал, у нее была фантастическая интуиция, и она могла ни слова не проронить в споре, или в служебной разборке, задумчиво глядя поверх голов, чтобы в конце вле¬пить в десятку нужное решение. Когда я бываю с ней, у меня возникает чувство, будто я на аудиенции у Девы Марии, нет, конечно, Ω не дева, и слава богу, — в ее бесконечно мягкой женственности есть что-то роковое, она дарит сладкое чувство обреченности, провидения, жуткой пустоты всего, что не есть она. В самые экстатические моменты, когда я владею ею пол¬ностью, и она уже изнемогает от ласк и любви, когда уже труд¬но разобрать, где я и где она, когда мы уже взмыли на самый пик наслаждения, я иногда вдруг чувствую холодок одиноче¬ства, из под ее подрагивающих ресниц как будто вот-вот от¬кроется бездна небытия, и каждый миг любви, каждый вздох и поцелуй могут стать уже последними.

α другая. Тонкая, гибкая, невероятно чувственная, острая на язычок и такая же изощренная в ласках, она дарит свое рас¬положение как величайшую благодать — я не забыл ни одного из наших с ней свиданий за эти полтора года. Каждое — собы¬тие для меня, и надеюсь, для нее тоже. Она презирает простые телесные контакты, будничную любовную возню, для нее секс — одна из небесных сфер, где звучит чудная музыка и куда доступ только по праздникам. Но это не церковный хор, как с Ω, a симфонический концерт, извините за сопоставление. Но и не дуэт, α всегда чуть-чуть отстранена и всегда во всем блеске сво¬его женского великолепия, с ней всегда как на балу — видишь только одну, но чувствуешь присутствие многих. Вообще-то я думаю, что с Х-ом они составили бы то, что раньше называлось идеальной парой — блестящие, острые экстраверты, знают себе цену, не позволяют себе слабостей и живут как на Олимпе, гре¬ясь в лучах своих достоинств. Хотя α иногда и язвит по поводу рекордомании X, но делает это доброжелательно и не без скры¬того, но легко заметного восторга.

— Слушай, X, ты что это, решил бороду себе отпустить? ~ спросила она как-то, когда он провел сутки в скафандре, и, ус¬пев только умыться, небритый спустился к завтраку.

— Да, хочу вот разнообразить ваши ощущения, — неосто¬рожно кивнул X.

— Видать, укатали Сивку крутые горки, раз ты решил выс¬тавлять напоказ свои вторичные половые признаки? Уж не слу¬чилось ли с тобой чего? А как ты думаешь, может мне тоже теперь парик носить, чтобы вы знали, что имеете дело с женщи¬ной? — она погладила себя по своей очаровательной безволосой головке и сделала паузу, в которую полагалось вставить комп¬лимент.

— Ну, отбрить-то ты его отбрила, но щетина все равно на месте, — хмыкнул Z.

— А я все удивляюсь, как это ты сама об свой язычок не порежешься, — вздохнул X. — Парик тебе не нужен, а вот пра¬вила техники безопасности при пользовании острыми предме¬тами надо бы, Z, ей подарить на день рождения, если мы до того не будем исколоты и изрезаны на кусочки.

— Ха, посмотрю, как вы эти правила будете инсталлиро¬вать, это ведь тоже нешуточное дело. Впрочем, Z, если мне твои правила подойдут, я, пожалуй, найду время с тобой этим за¬няться. Все-таки, надо сберечь наших мужчин, иначе придется нам с Ω приняться друг за друга. Подруга за подругу, если быть точной.

Мы с Х-ом переглянулись и про себя поздравили Z с этим рандеву. У нас не было никаких счетов, зависти и ревности, просто у каждого были свои собственные права на свою соб¬ственную жизнь, и наше дело — не ограничивать, а оберегать права наших коллег, пусть иногда за счет того, что раньше счи¬талось сферой моих личных претензий. И мы были рады друг за друга, если все было о-кей. Секс перестал быть грехом и святы¬ней — я не помню точно, когда и почему это произошло со мной, — но вообще-то он стал свободен и от чисто биологичес¬кого инстинкта и от ригористического табу наверное тогда, ког¬да появились эти КР, комплексы релаксации, или как у нас шутят, красные уголки. Все, что мне надо, я в принципе могу получить там, — от массажей и электродного оргазма до любого переживания, связанного с моими органами чувств. Любая му¬зыка, любые картины, любые букеты запахов и вкусов, любая физическая нагрузка, все виды релаксации — это давно уже рутина для нас. Представляю, сколько всяких демонов бродило в крови, сколько мук и преступлений, страданий и трагедий, бо¬лезней и войн пережили люди до Великой Нейрореволюции. И наверное, не меньше страданий причиняли людям архаичес¬кие мифы о любви, племени, «родных местах» — вообще, лю¬бые идеологические интерпретации наших эмоций. Почему мы тогда не говорим и ничего не знаем о Великой Психологичес¬кой или Идеологической революциях? — Вопрос, конечно, чи¬сто риторический.

Наша будничная работа наладилась быстро и четко. Каж¬дые 24 часа, — по земному раз в сутки — мы загружали инфор¬мацию в блок памяти нашего Вычислительного центра, про¬сматривали итоги Автоматической обработки за предыдущий день, правили и передавали сообщения в Центр Управления Полетами. Каждые 48 часов мы получали инструкции по изме¬нению режимов работы, по новым объектам и методам наблю¬дения, раз в месяц готовили сводные отчеты и предложения по коррекции плана Научно-исследовательских Разработок. Связь была безукоризненная, и только к концу года стало чувство¬ваться опоздание сигнала, разговоры стали прерываться все бо¬лее и более длительными паузами. Нас это не только не беспо¬коило, но даже и радовало — мы все больше и больше погружа¬лись в режим автономного полета, могли сами варьировать свои наблюдения, — вообще поводок стал подлиннее. Только Z ис¬пытывал какое-то беспокойство, его больше всех тревожила пер¬спектива — правда, не такая уж и близкая, — оторваться от ЦУПа и перестать пикироваться со своими единоверцами по поводу всяких Soft-новостей.

— Слушай, Z, примерно через полгода твой невостребованный критический потенциал станет для нас опасным, ты же дня не можешь прожить без перепалки со своим друзьями в ЦУПе? — как-то бросила α, хмуря бровки и пытаясь спрятать свою тревогу в иронии. — Может быть, пора тебе смоделиро¬вать парочку-другую оппонентов, и вы будете зубоскалить с ними не отходя от кассы?

— Ну. вам с Ω ничего не грозит, вы же само совершенство. А Х и Y не представляют никакого интереса для критики, куда им до наших материй? Х — венец божественного творения и поэтому прост как помидор, а Y — ипохондрик, тупиковая и бесперспективная ветвь человеческой эволюции — со своим ста¬ромодным стоицизмом и самокопанием.

— Почему это старомодное бесперспективно? — возмутил¬ся я. - Наоборот, только у того будет будущее, у чего было бо¬гатое прошлое?

— А ты запусти червяка в яблоко, и посмотри, что будет. Пока он там все не изгрызет, он еще жив, а когда яблоко сгни¬ет, извините, помрет и он. Все перспективы — снаружи, все наши внутренности давно пронумерованы и обсосаны со всех сторон, и нечего ждать от того, кто расковыривает одну и ту же свою болячку.

— Ну, надеюсь, что в червяках ты разбираешься все же луч¬ше, чем в перспективах рода человеческого и в божественных творениях, — вяло отмахнулся X, хотя видно было, что он сдер¬жался и этот выпад воспринял довольно болезненно.

— Мальчики, не спорьте. Нам с α, наверное, придется, на¬верное, обзавестись какими-нибудь пороками, и пожертвовать своим совершенством, — ради мира в нашей лодке. Ты не про¬тив, α? — Ω выглянула из-под своих роскошных волос и поло¬жила руку на плечо Z. Он поначалу все еще ершился, но потом рассмеялся:

— Нет, совершенством жертвовать нельзя, легче мне пожер¬твовать своей ворчливостью. А смоделировать себе оппонента — это же мысль! Это я подумаю, спасибо, α, за подсказку.

После этого разговора Z почти не вылезал из своей каюты, выскакивал на 5 минут перекусить и поприветствовать нас и тут же мчался обратно. Недели через две он вдруг ввалился в салон, рухнул в кресло, и сделал пальцами «викторию». Он заметно осунулся, но был доволен собой и стал хвастаться:

— α, тебе причитается с меня шампанское. У нас с тобой появился ребенок — твоя идея, мое воплощение. Заговорил, представляете, и как! Просто умница, почти как я сам, одно удовольствие с ним потрепаться. Как мы его назовем? И вооб¬ще, сегодня у нас крестины, ребята, дарите нам розы.

— Постой, толком расскажи, кого ты там родил — мальчика или девочку?

— Этого, кстати, я еще не знаю, хорошо, что напомнили. Но вроде все получается, и неплохо. Я сначала никак не мог найти ключа — что взять за основу модели? Перепробовал кучу вариантов, пытался брать то кого-нибудь из ребят в ЦУПе, то по функциональным способностям, потом попробовал слепить целую группу — чтобы там было как бы все что нужно. Не вы¬ходило, не хватало кучи специфической информации, все время упирался в личные характеристики. А откуда я их знаю? Их и описать-то трудно, да и я не уверен, что правильно их понимаю. Бился-бился, и потом решил по-картезиански: лучше всего и тверже всего я знаю себя, и себя-то и надо моделировать. Мож¬но сказать, оригинал всегда под рукой, очень удобно. Вот уже неделю я как в зеркало смотрюсь, и — представьте — получает¬ся! я ему сегодня подбросил задачку, которую разбирал лет 10 назад, и у которой не было решения при заданных параметрах. Так он меня обозвал жуликом! Тут же выложил мне условия разрешимости, как на шахматной доске. Умница! Надо бы сде¬лать его девочкой, чтобы можно было расцеловать.

Весь «вечер» мы придумывали имя, пол, внешность его ре¬бенку, дурачились и от души веселились по поводу появления нового члена экипажа. Наши дамы настояли все же, чтобы он был мальчиком, и что расцеловать в конце концов своего ребе¬ночка не грех. Но с того самого «вечера» Z стал потихоньку замыкаться, все больше времени проводил у себя, и даже когда выходил «поразмяться», его тянуло обратно, и наше общество его как бы тяготило. Странно, но он стал быстро худеть, и даже, похоже, стареть, — прямо на глазах. Вообще-то это состояние запойной работы всем хорошо известно, каждый когда-нибудь им болел, и мы почему-то не восприняли всерьез его новое ув¬лечение.

Тем более, как раз примерно в это время у нас стали возни¬кать проблемы с энергией. Это вечная проблема в полетах, все время приходится корректировать траекторию, чтобы подпиты¬ваться в гравитационных полях или от источников света, — нам уже поздно было просто подбирать дрейфующие источники пи¬тания, которыми напичканы все ближайшие земные окрестнос¬ти. Но у нас время от времени возникали нестыковки между замерами поступления и расхода энергии. Мы тысячу раз про¬веряли, нет ли внутри потерь, все ли сети исправны, но ничего не могли обнаружить. Автоматика вообще не фиксировала ни¬каких перерасходов, и мы не получали никаких вразумительных инструкций из ЦУПа, да и что они могли нам сказать? — Дале¬ко. В принципе, у нас достаточно емкие аккумуляторы, чтобы забирать энергию с запасом, но потери в 10 процентов считают¬ся аварийными, а мы время от времени были уже на грани этих злополучных процентов. После очередного виража положение выровнялось, но оставалось неприятное чувство нерешенной проблемы — притом хронической. Мы часто обсуждали ситуацию в салоне, прорабатывали разные варианты поиска, меняли счетчики, мерили емкости и сопротивления, — и ничего не могли понять.

Как-то все собрались повечерять в сумерках в салоне, Z как всегда не было, мы к этому уже привыкли и немало удивились, когда он возник, словно тень, тощий, бледный и невероятно возбужденный. Он пытался овладеть собой, хлопнул стакан воды, провалился в кресло и вдруг почти закричал:

— Это чудовищно, в это нельзя поверить! Я проверял, все сходится, но я ей богу не знаю, как это могло случиться! — Он весь дрожал и вот-вот готов был разрыдаться, как-то судорожно хватал воздух и уже просто бился в истерике: — Выходит так — у нас кто-то ворует энергию. Потихоньку, время от времени и очень грамотно. Сначала я думал: кто-то из нас. Да, да, не смот¬рите на меня так, я не сумасшедший. А кому еще? Никого же больше здесь нет, верно? — И он как-то странно: недоверчиво и робко улыбнулся. — По крайней мере, не было...

Все остолбе¬нели и уставились на него, боясь своей догадки. Господи, толь¬ко этого нам еще не хватало!

— А потом я нашел запертые директории. Я их не запирал! Ребята, ко мне же никто из вас не лазил? — Он почти с надеж¬дой впился в нас глазами. — Нет, я так и знал. — Он вскочил и заметался по комнате. Потом вдруг снова свалился в кресло и то ли всхлипнул, то ли хихикнул, обхватив голову руками.

— В общем, подобрал я ключ, просмотрел несколько файлов, только что... — Не поднимая головы, он выдохнул: — Это он.

Такого молчания я никогда не слышал, даже в открытом космосе. Это длилось целую вечность. Потом забулькала вода и он застучал зубами по стакану. Он не мог поднять глаз, и глядя куда-то в себя, стал медленно давить из себя слова, корчась, словно от боли.

— У него есть защита от стирания. Я ничего не могу сде¬лать. Чего-то я не учел, проворонил. В нем чего-то не хватает, иначе он этого бы не сделал. В общем, это я виноват. — У него хватило сил поднять голову и обвести нас взглядом. — Он что-то делает сам, без меня. Я толком не знаю, что. Но я нашел файл с энергетическими затратами, все совпадает. Это он. То есть, это я. Потому что я не пришил ему тормозов. Знаете, как детская ложь, детское воровство, — это у всех детей бывает. Потом все проходит, — взрослые, ну там школа, родители, в конце концов милиция. Совесть или страх, порядочность или нормы... Понимаете? Я этого не сделал. Он меня больше не пускает, я ничего не могу с ним сделать. А он может.

Мне стало жутко. Все на свете иголки впились мне в голову, тело одеревенело. Конечно, может, и еще как может. Он может выйти в наши, да что там в наши, может влезть в ВЦ, если уже не влез. На что-то ему нужна же наша энергия. На что?

— А это можно узнать, спросить у него? — почти одновре¬менно выдавили мы с α наивный вопрос.

— Да я спрашивал, сто раз, — махнул рукой Z и, оцепенев, опять уставился в угол. — Я даже пытался просто перекрыть ему кисло¬род, отключить систему питания, но он, гад, ее заминировал.

— Так ведь наверно можно как-то разминировать? — робко спросила Ω.

— Я пытался. Он хитрый, он сканирует все мои действия, но он быстрее меня. Я с дубиной, а он с рапирой, — Z пытался взять себя в руки, хотел улыбнуться, но вышла какая-то страш¬ная гримаса. — Ребята, я все понимаю, я все это заварил, — и он осекся, и с трудом нашел другое окончание фразы, — но ведь не было же запретов на моделирование, не — было! Зна¬чит, можно было?

— Да ничего, старина, придумаем что-нибудь, почистим хорошенько, в конце концов ты же сам его поймал.

— Почистим, почистим, я же тебе говорю, он меня скани¬рует! — заорал Z уже не сдерживаясь, и заметался опять по са¬лону, ничего не видя, сшибая стулья, всхлипывая и отчаянно матерясь. — Поймал! Кто кого поймал? Я сам поймался, вот что! Сам! — Вдруг он встал как вкопанный, и совершенно ров¬ным голосом, вмиг успокоившись, внимательно посмотрел на X. — Сам, понимаешь? — И медленно повернувшись, ни на кого не глядя, с трудом переставляя ноги, вышел из комнаты, и на пороге обернулся: — Прошу меня не беспокоить! — и медленно притворил за собой дверь.

Быстрее всех справился с шоком X, он бросился было за ним, но α остановила его ледяным голосом:

— Сядь, и не дергайся. Он сам примет решение, не толкай его.

— Но ведь он же...

— Да, и правильно сделает. Ни у него, ни у нас нет другого выбора. Или — или.

— Послушай, ты что, не хочешь его остановить?

— Не я, а мы, мы все не имеем права его останавливать. Может, он еще справится. А нет — значит нет, ничего не поде¬лаешь. — Она медленно подошла к двери и повернулась к нам — смертельно бледная и невероятно спокойная. — Не надо мне напоминать, что это была моя идея. Я знаю. Но кто бы мог подумать... из-за простого зубоскальства... Хотя стоп, есть вари¬ант — и она выскочила из салона и забарабанила в дверь Z. Мы все мигом оказались там же, дверь открылась и Z встретил нас отстраненно-холодным и даже каким-то любопытным взглядом:

— Я же просил, не надо меня беспокоить, вам мало? По¬смотреть хотите? Проходите, садитесь, сейчас начну. Может, вам еще и выпить налить?

— Ладно, без соплей, — отрезала α. — Нам надо понять, он ее тратил или прятал, понял? Если тратил, то на что, если прятал, то где. Пока ты ничего не сделал, у него нет мотива к самоунич¬тожению, и он может с тобой просто сотрудничать, предложи ему помощь. Он не мог задумать что-то во вред нам всем, он же со¬стоит из правил выживания. Попробуй его уговорить работать вместе, в конце концов, это может быть даже интересно.

— Да мы ведь с этого и начинали. А он от этого почему-то ушел. Я так думаю, что он готовится к автономному режиму, а это в принципе — опасно, он может постараться от нас изба¬виться. Он уже пытался вскрыть блок связи с ЦУПом, к счас¬тью, не получилось, связь у нас пока стабильная. Но я им ниче¬го не сообщал, все надеялся справиться...

— Ты хоть понимаешь... — пытаясь владеть собой, проши¬пел X.

— Понимаю, все понимаю кроме одного. Если я ему не при¬шил тормозов, то и дурному ничему не учил. Откуда оно взя¬лось, из воздуха? В принципе неоткуда было взяться ни воров¬ству, ни скрытности, ни вранью, — оно что, вот вся эта гадость — в самой информации проживает, это свойство природы? Я по¬нимаю, детей кто-то учит всяким номерам, но здесь-то — клас¬сический эксперимент! Добыча чистого зла в космическом ва¬кууме, подумать только...

— Ладно, не время философствовать. — α напряженно и с надеждой обернулась на Ω, а та как-то сосредоточенно и в тог же время почти сквозь слезы смотрела на Z. — Ты что, придумала?

— Я не придумала, — очнулась Ω — я подумала. - Она по¬молчала, прошла в центр комнаты и обвела нас всех глазами. — Шутки в сторону, у нас есть выход, но надо рисковать. Я ду¬маю, ни сломать, ни обмануть, ни тем более перевоспитать его не удастся, Z у нас не бракодел.

— Так что же ты подумала? - Робко, чуть дыша, вымолвил X.

— Есть одна возможность заставить его сотрудничать с нами — это въехать в ситуацию реальной угрозы кораблю. Пока не поздно, то есть пока он один не может взять на себя полет, он пойдет на сотрудничество, иначе всем будет крышка, и ему тоже. Если мы затянем с этим, он сможет рано или поздно нас вырубить. В принципе, все задачи решаемые, как ему без нас обойтись, и он это сумеет.

— А что ты имеешь в виду, — риск, угроза, это ведь и прав¬да не шутки, — на какой риск мы вправе идти? — спросил я.

— Боюсь, ты не понял. Мы должны идти на такой риск, на какой мы идти не вправе. У нас не должно быть страховки, по¬нимаете? Только в «темную», и только тогда — все вместе, и он тоже. А рисковать чем — да вы знаете, скоро это самое нехоро¬шее место, которое нам велено стороной обходить...

— Паутина? Ты с ума сошла? — Z аж подпрыгнул в крес¬ле. — Ой, прости, конечно, но ведь у нас самые строгие инст¬рукции, это вообще не наше дело. Ведь должны быть беспилот¬ные серии, туда и соваться нечего. Потом, нельзя это место воз¬мущать, это не только нам опасно. Никто же не знает, что там было с тем самым экипажем, помните, тоже вышли из-под кон¬троля?

— А другие предложения есть? — α задумчиво погладила себя по голове, и вытерла платочком влажную руку. — Боюсь, что ты права, подруга. Клин клином, но торопиться не будем, давайте сегодня разойдемся, а завтра «все вопросы порешаем», как го¬ворил наш методолог, утро вечера мудренее. Кстати, Z, милый, уж не поспи сегодня ночку, проведи ее в душевной беседе с твоим чадом ненаглядным. Если не уговорить, так хоть изнаси¬ловать попытайся. Перед тем, как рисковать всем, надо риск¬нуть тебе. Ты понимаешь, о чем я говорю? Пока вы с ним одно существо, и...

— Ладно, я понял, еще раньше чем ты сказала. Но спасибо, что сказала, мне это тоже нужно было услышать. Мы все пре¬красно и правильно все понимаем. А вообще-то я попытаюсь еще разок что-то сделать, идите, ребята, завтра встретимся и «порешаем», так он говорит? Идите спокойно, сегодня я ничего не предпринимаю, никаких решений. Договорились, завтра все обсудим.

Той ночью, наверное, всем не спалось. Я помню долгий раз¬говор с Ω, с которой мы «не сговариваясь» оказались вместе. Она была погружена в свои мысли, и когда я попытался как-то расшевелить ее, она не приняла моего беспечного и наигранно¬го тона:

— У тебя бывает чувство, что ты здесь, и каждую минуту, кому-то нужен, что у тебя есть теплая и очень глубокая — нет, не то слово, — интимная — привязанность ко мне, к остальным ребятам?

— Почему ты спрашиваешь? Ты же знаешь...

— Нет — нет, не надо вежливых ходов, разговор по суще¬ству... Я спрашиваю потому, что... — она замолчала, намотала прядку волос на палец, медленно ее распустила. — Потому, что мне этого жутко не хватает. Собственно, это у меня хроничес¬кое. Наверное, я старомодно сентиментальна, как вдова баварс¬кого пивовара. Но сегодня я почувствовала нечто похожее, что-то кольнуло — тебя нет?

Я промолчал. Для меня разговоры об избирательных ин¬тимных чувствах — табу. Причем не сознательное, а какое-то темное, мне самому непонятное чувство недозволенности ка¬саться — словом, словами, попытками о-словить — того, что живет вне и помимо слов и только намекает о себе то мгновен¬ной симпатией, то отвращением, то невыносимым стыдом, то восторгом. Я просто не умею говорить на эти темы.

— Знаешь, я подумала, что эту связь, это тепло надо навер¬ное самим создавать, может быть даже сознательно. Мы же не просто коллеги, в конце концов, не просто узники в одной ком¬фортабельной тюряге. И вот как только над нами всеми повис вопрос, я хочу сказать — вопросительный знак, сразу видно, над чем, собственно, он повис, что у нас за компания такая.

— И как же это тепло генерировать? Это вещи сугубо спон¬танные, тут ничего нельзя заранее спроектировать, как ты себе это представляешь?

— Да нет, не проектировать. Хотя... помнишь, раньше гова¬ривали: «я с ним в разведку не пойду». Это что, разве не про¬ект — с этим пойду, а с этим нет? Что-то за всем этим стоит, — доверие, а наверное самое глубокое и потаенное — это что с ним вы готовы оба друг за друга в огонь и в воду. То есть, если понадобится, то принести себя в жертву — чему? Другому чело¬веку, долгу, присяге, поставленной цели? — не знаю. И если чувствуешь это в другом, в твоем друге, партнере, тогда и возни¬кает вот это самое чувство — близости, нужности, тепла. Это, конечно, хрупкие материи, еле уловимые интуиции, но ведь вот — с этим пойду, а с этим — нет, самое хрупкое и есть самое стой¬кое. Так, нет?

— Да, наверное. Но только знаешь, мне кажется, что угроза потери, жертва, — все же не то, что сближает, или должно сбли¬жать. И потом, все и каждый не имеют права на жертву, как бы это трезво ни звучало. Жертва — это слишком красивая и при¬влекательная стратегия, а есть ведь еще и черная работа, кото¬рую кому-то надо делать, и доводить ее до конца. Кто может сказать, оправдана ли жертва, или она, несмотря на свой тра¬гизм, — превращается просто в красивый жест? Но зато оправ¬дано стремление устоять вопреки всему, выдержать и не сло¬маться, одолеть и победить, разве нет?

Теперь промолчала Ω, и я до сих пор помню, как уходил ее взгляд, как пропадал он за опускающимся веком, как гас в тени рассыпавшихся волос, как уносил что-то невероятно важ¬ное и непонятное, только что открывшееся и тут же глубоко спрятанное.

Через несколько дней мы уже вплотную подошли к этому самому нехорошему месту, о котором идет дурная молва. Это довольно редкое явление, никто толком не знает его природы, но смысл в том, что эти сгущения, или «паутинки», почти не¬проходимы ни для света, ни для аппаратов, ни для чего. Почти, потому что иногда вдруг эти «паутинки» превращаются то в «зер¬кала», и отражают сигнал не хуже ретранслятора, иногда начи¬нают испускать собственные сигналы, а иногда начинают по¬жирать любую информацию и энергию. Систематически их еще никто не наблюдал, дело это непростое, все попытки пристро¬ить к ним «шпика» оканчивались провалом. Но были случаи, когда аппараты вырывались почти из самой «паутины», мы слы¬шали об одном корабле, который выпутался и вроде бы пошел дальше, но через некоторое время оборвал связь.

Мы были довольно неплохо готовы, наш новый «партнер» вел себя лояльно, энергетика была в норме. Естественно, все аварийные системы мы еще раз продули, освежили, хотя с Цен¬тром связь законсервировали — мы же все-таки совершали дол¬жностное преступление, так что лучше на время потупить очи и помалкивать. Решиться все может буквально за несколько часов.

Вели себя все как-то до смешного по-разному: один только Z напялил на себя этот дурацкий костюм, который предписано надевать в особых случаях, и ходит теперь как герой космоса из детского комикса. Х сосредоточен и хмур, два дня не брился, пропадал где-то в ВЦ, по-моему, он сам решил все перепрове¬рить и даже, думаю, попытался проконтролировать действия Z. Его право, хотя я бы этого делать не стал — мне кажется, дове¬рие в этой ситуации важнее информации об ошибке.

α всю лихорадит, ее пьянит и подхлестывает опасность, борь¬ба и личная ответственность. Она практически одна провела всю «продувку» (это мы так говорим, — проверку) аварийных сис¬тем, прогнала тесты через бортовые приборы АВТОНов (авто¬номных рабочих мест, на них можно около месяца болтаться в открытом космосе, в том числе и в сильных полях), в общем, собрала и приготовила все наше войско, выстирала — выглади¬ла все наши боевые знамена. Носится по станции сама со ско¬ростью света — ей под руку лучше не попадаться.

А вот Ω как-то замкнулась, появляется редко, вид у нее какой-то отрешенно-просветленный. Она как будто уже все на¬перед знает и ничему уже не удивится. Работает четко, но как автомат, молчаливо, иногда почувствует, что надо улыбнуть¬ся, посмотреть на меня — подарит, и тут же опять ныряет в этот омут оцепенения. Мне это было почему-то очень тревожно, у меня как будто шевелилось чувство близкой разгадки ее состояния.

Началось все — я имею в виду для нас — как всегда неожи¬данно. По нашим подсчетам, мы были на подходе, имели 30—40 часов запаса. Хотя уже и были отмобилизованы, но вроде было еще время покурить. Дежурили по двое, активировали конт¬рольные системы, собирались часов через 20 разойтись по АВТОНам, но вдруг один за другим начали шалить ориентирую¬щие приборы. За полчаса вся наша навигация полетела к черту, и мы поняли, что давно уже находимся в зоне влияния паутины. То есть времени на маневр осталось в обрез, а точно опреде¬литься мы уже не в силах. Мы опрометью бросились в свои АВТОНы, но их системы завязаны на Центральный пункт, а он-то как раз и чихает. Не успел я передать сигнал «герметизи¬роваться», как буквально через несколько секунд мой дисплей показал старт одного из АВТОНов в открытый космос. Без команды, без связи, без предупреждения. Я обмер — что за шут¬ки? Может быть, это опять «реле с ячейкой шалят?» Ерунда какая-то. Я вызвал всех на связь — оказалось, все наблюдали этот старт. Все, кроме Ω. Ее мы услышали не сразу, — прошла вечность, и мы услышали ее низкий, чуть хрипловатый» голос:

— Ребята, это я отлетела. — И пауза, от которой мне стало холодно и тошно. — Я иду по курсу в эпицентр паутины. Когда я дам вам сигнал, начинайте маневр. Я тут кое-что прикинула, получилось, что нужен отвлекающий жест. Вряд ли я вернусь. Постараюсь вам перезвонить, но не обещаю. — Опять помолча¬ла. — Я хочу, да, я хочу, чтобы вы выбрались. Мои дорогие, прощайте. Я вас буду вспоминать. Ну вот и все, ничего не гово¬рите, я отключаю прием.

У меня до сих пор стоит в ушах тот вопль, который ворвал¬ся в микрофоны из соседних АВТОНов. Никогда не слышал такого страшного и горького крика — это был X. Потом распоз¬нал, как душат спазмы плача α. Еле шевеля пальцами, вызвал Z. Молчок. Странно. Наверное, вырубился из связи, хотя на него это не похоже. И вдруг — опять голос Ω — уже не голос, а ка¬кой-то сдавленный хрип, это уже не ее голос, а просто голос, который никому не принадлежит:

— Все, пора. Вперед. Желаю удачи. Начинайте же!

И след ее АВТОНа растекся по дисплею.

Она опять, в последний раз, оказалась права, мы получили возможность маневра, все нам удалось сделать более или менее благополучно, часов через 6 мы были почти уверены, что самое страшное позади. И только тогда мы вдруг заметили, что рабо¬таем втроем, что Z нет. Что за загадки, и не хватит ли? Пока мы с α стабилизировали курс и продували ожившие приборы, Х отправился пешком на поиски Z — тот не отвечал ни из каюты, ни из АВТОНа.

Минут через 15 он вышел на связь, причем почему-то толь¬ко по радио:

— Ребята, с вами все о-кей? Слава богу. Боюсь, мы потеря¬ли Z. Его каюта заперта изнутри, там что-то происходит, но он и не отпирает, и не отзывается. Его дружок наверное первый понял, что все позади, и как бы он... — понятно? Давайте на¬жмем у себя аварийные кнопки — трех как раз хватит, — и вскро¬ем его каюту?

— X, послушай, мы это сделаем, но ты должен подождать кого-нибудь из нас, одному входить туда опасно. Мы освобо¬димся минут через 15-20, сейчас нам важно не свалиться. Пол¬но работы!

— А если за эти 20 минут... Нажмите, ничего не случится, но вдруг ему нужна помощь, и быстро? Давайте, давайте же, я на связи, буду вам обо всем докладывать.

Мы переглянулись с α — я понял, что она не готова этого делать, она покачала головой — «нет», ну конечно, она боялась за X. Риск был и в том, и в другом решении, но надо было выбирать наиболее безопасный исход. Я перешел на двусторон¬нюю связь:

— α, но там же еще и этот друг сидит, и он может быть опасен. Всем. Давай рискнем. Он справится. Нажимай.

Она посмотрела прямо в камеру — прямым открытым взгля¬дом, в нем были страх и решимость, боль и азарт. Богиня, а не женщина. И она нажала аварийку.

Х включил наконец камеру и мы увидели, как он возится возле двери:

— Но она не отперлась! Он что там, с ума сошел? — ворчал X, пытаясь сообразить, что же делать. Потом он вдруг прислу¬шался, замер на минуту и с тревогой посмотрел в объектив. — Слушай, У, — это он ко мне, — нужна срочная помощь. Оставь α в АВТОНе, пусть подежурит немного, а сам дуй сюда, — и он выразительно кивнул на дверь.

Пока я выбирался из АВТОНа, пока я добежал до двери Z, — прошло минут пять. Уже в коридоре я почувствовал нелад¬ное — запах горелых проводов, звуки какой-то странной возни впереди и жуткий грохот, — кто-то явно громил приборы. Я влетел в каюту Z и обалдел: вся комната была практически разру¬шена, света нет, вонь стоит как после пожарища и вообще все вверх дном. Какая-то страшная фигура, согнувшись и волоча ногу, метнулась в дальний конец каюты и вновь раздался звон и грохот. Я включил фонарик и прямо перед ногами у себя увидел Z — он лежал на полу, свернувшись в клубок, как ребенок, одежда была порвана и в крови. Я бросился к нему — от него ужасно пахнуло паленым мясом, и я увидел, что руки у него были прак¬тически обуглены. Он не двигался и не дышал, как мне показа¬лось, и я поднял голову — еле держась на ногах и что-то хрипя, ко мне навстречу ковылял X. Одежда на нем тоже вся дымилась, в руке — какая-то железка, лицо белое как стена.

— А, это ты! — просипел он и рухнул на пол рядом. — Жив? — Он кивнул на Z.

— Не знаю. Что случилось? Что с тобой?

— Да я сам толком не знаю, что со мной. Но дела плохи. — Он еще раз кивнул на Z. — Мы упустили его. Сейчас, дай по¬смотрю ногу, помоги. Сейчас все расскажу.

Пока мы возились с его ногой, Z не подавал никаких при¬знаков жизни. Мы отключили связь с Альфой. Привалившись спиной к стенке, Х стал рассказывать:

— Ты наверное понял, я стал понемногу присматривать за ним, - он опять посмотрел на Z. — Аккуратно и ненавязчиво, чтобы не бросалось в глаза. Но они меня быстро раскусили, — я не знаю, кто именно, Z или его двойник. В общем, они были заодно, и нашу ситуацию, видимо, решили использовать себе на пользу. Z не пошел в АВТОН, остался здесь и вдвоем они соби¬рались взять управление на себя. Я думаю, Z был полностью под контролем этого своего «собеседничка», он полностью под¬чинил нашего бедолагу. Я стал об этом догадываться чуть-чуть раньше: в принципе не так уж и трудно было найти, куда двой¬ник прятал свои секреты, я был почти уверен, что мы вернем всю сворованную энергию, но они оба — понял! — оба почув¬ствовали, что я их проверяю. И вот вам, когда я сюда вошел, Z налетел на меня с какой-то железякой, чуть мне голову не снес, и пока мы с ним возились, он вдруг мне признался, что хочет остаться на корабле один. Один! — то есть они уже стали одним существом. Мы с ним зацепили случайно клавиатуру, что-то там нажалось, и нас обоих стало жечь током. Я ничего не пони¬мал — они вдвоем должны были бы бороться со мной! Но пер¬вым пострадал Z. Его рвало на части и жгло так, что не дай бог вспомнить. Он даже крикнуть не мог, так его трясло. Я стал громить тут все, что имеет отношение к приборам, и тут мне тоже досталось. — Он прикоснулся к ноге и поморщился от боли. — Но я все-таки добрался до основных плат памяти, раз¬нес там все, что мог. А тут и ты появился. Короче, дружка себе нашел наш Z еще того! Прости, давай его посмотрим!

На Z было больно смотреть. Он весь почернел, на лице за¬стыла какая-то злобная гримаса, кожи на руках практически не осталось. Он уже начал остывать, и мы с Х молча простились с нашим бывшим товарищем, другом, а может быть, и бывшим врагом.

Через полчаса мы уже загерметизировали спецбокс с телом Z и собрались в АВТОНе α. Она не сразу поверила нам, и толь¬ко жуткий вид Х убедил ее — да, все это не выдумки. К этому времени мы были практически вне зоны паутины, можно было перевести дух. И все мы невольно подумали о цене нашего «эк¬сперимента» — он стоил нам двух жизней, и никто не знал точ¬но, так ли уж он был необходим, было ли какое-то другое спа¬сительное решение. Довольно долго мы пребывали в состоянии полной прострации, первой пришла в себя α.

— Полет явно нуждается в переосмыслении. — Она говори¬ла с нами каким-то чужим, официальным тоном. — Все, что произошло, ставит сам смысл нашего дальнейшего полета под вопрос. Я предлагаю обсудить варианты решений через 12 ча¬сов. Нам надо немедленно наладить связь с ЦУПом, доложить о случившемся, и предложить свои идеи. Честно говоря, я очень сомневаюсь в целесообразности дальнейшего полета, по край¬ней мере по старой схеме. — Она помолчала и решила немного смягчить голос: — Мы тут сами напортачили, и мы сами долж¬ны нести ответственность за все, в том числе и за свои соб¬ственные жизни. Боюсь, что мы сделали ошибку, а повторять ее уже просто глупо. Нам надо быть рациональными.

— Послушайте, ну как же так, мы что, даром отдали наших друзей, вот так вот возьмем и вернемся — ни с чем и без них? — Х начал было кипятиться, но он был слишком слаб для взры¬ва. — Раз мы сами напортачили, как ты говоришь, значит, нам самим надо поправлять дело. Да хотя бы в память о них, не говоря уж о нас с вами, — я не могу вот так сразу отступить, когда мы еще можем лететь. От нас ведь ждут результатов, а не признания вины или какого-то оправдания, и мы все рискуем. По-моему — это все-таки наш долг — любой, какой хотите — моральный, профессиональный, и мы просто обязаны идти до конца. Чего бы это ни стоило.

Я видел, что и X, и α просто на грани нервного срыва, и смотрят друг на друга с еле сдерживаемой неприязнью. Ничего удивительного, пережить такие стрессы и не потерять самооб¬ладания просто невозможно.

— Ребята, α, и ты, X, давайте все же разойдемся на 12 ча¬сов. Мы должны принять решение, и оно должно быть взве¬шенным. Сейчас, мне кажется, не время для оценок, и нечего пикироваться, надо придти в себя. Кстати, я подежурю по трас¬се и по связи, а вы можете пойти к себе и чуток отпыхнуть.

И мы решили собраться через 12 часов. Все это время я почти не отрывался от приборов, отправил экстренную почту с записью всех наших событий, стабилизиро¬вал курс, прощупал потери, связанные с двойником Z-a, и даже нашел подступы к его запертым файлам. Я старался не вспоми¬нать эти жуткие часы, не позволял себе смотреть на портрет Ω и старался стряхнуть с себя оцепенение, сковавшее меня в комна¬те Z. Но где-то на краю сознания я не переставал размышлять о том, что же нам теперь все-таки делать, кого мне поддержать — α или X? Мне было ближе решение плыть дальше, и вовсе не потому, что это было разумнее. Конечно, формально α права — попытка наша просто не удалась, мы потеряли людей, и запла¬нированных результатов нам уже не достичь. Такой исход в прин¬ципе предусмотрен нашими должностными инструкциями, — если ясно, что мы промахнулись, надо поворачивать оглобли. Но и Х тоже по-своему прав, ведь единственное, чем мы могли как-то оправдать и исправить собственные ошибки, придать смысл нашим жертвам, — это продолжить то, чего ради они были принесены. «Буду вас вспоминать!» — смысл этой фразы Омеги толь¬ко постепенно стал раскрываться передо мной — она уходила от нас ради нашего общего дела и ради нас самих, заплатив за свое решение рисковать в паутине. Собственно, именно этой жерт¬вой и предопределяется теперь наш выбор, тут мы уже ничего не можем изменить.

Время пролетело незаметно, и я стал уже поглядывать на часы, скоро надо собираться на наше совещание. И кажется именно тогда, — по крайней мере совершенно отчетливо имен¬но тогда, — я заметил что-то очень странное. Вообще-то я это и раньше чувствовал, но просто не придавал этому особого значе¬ния, — иногда мне казалось, что у меня вообще нет тела, я его просто не ощущал. Раньше так было всего несколько раз, и дли¬лось какие-то мгновения. А в тот момент я вдруг понял — со¬вершенно отчетливо и очевидно, что его действительно просто не существует. Я не мог ни встать, ни пошевелить пальцами, ни повернуть головы, — хотя сознание было вполне ясным и чет¬ким. Мало того, что тело не двигалось и не ощущалось, я его даже не видел, оно вдруг пропало, совсем. Сначала я подумал, что просто переутомился, или что мне все просто снится, и ско¬ро я проснусь и все пройдет. Но мне же надо идти, мне надо просыпаться, а это то ли не удается, то ли это вообще не сон. Ерунда какая-то, уж не хватит ли на сегодня? — подумал я и тогда и попытался стряхнуть с себя это наваждение. Но нет, не выходило, тело не проявлялось, а контролировать ход своих мыслей я мог как обычно.

Тогда я решил попросить α и Х зайти ко мне и у меня в каюте переговорить с ними, а заодно и узнать с их помощью, что же со мной все-таки стряслось? Может быть, они меня тоже не заметят? Но все мои попытки связаться с ними окончились еще более странно, чем то, что меня беспоко¬ило: на дисплее почему-то все время выскакивала идиотская надпись: «Ошибка. Адресат не значится». Какая к черту ошиб¬ка! Что значит «Адресат не значится!?» Я просто одурел от всех этих нелепых переживаний. Я пытался набрать код селекторной связи, потом двусторонней, потом экстренной, потом аварий¬ной, потом просто сигнал тревоги, — полный молчок, ничего. Тогда я подумал, что барахлит ВЦ, что наверное там двойник погулял или запустил нам назло вирус. Но тест на вирус ничего не показал — все чисто. Время уже поджимало, надо было сроч¬но что-то предпринимать, а я сидел в полной прострации перед дисплеем не в силах головой пошевельнуть. У меня было жут¬коватое ощущение какой-то неизвестной, но близкой катастро¬фы, время летело как паровоз на несчастную Анну Каренину, и на меня внезапно навалился свинцовый сон, как кошмарное избавление от еще более кошмарной яви. Последним моим вос¬поминанием мелькнула строчка из старинного романса «ах если б никогда // я вновь не просыпалась!» и я отключился.

Проснулся я с каким-то гадливым чувством — как будто я совершил что-то непоправимо постыдное, проспал встречу, во¬обще оказался вне игры. Одно из моих первых воспоминаний, когда мне было 3 или 4 годика, время от времени заставляет меня чертыхаться и краснеть. Я был у кого-то в гостях, мои ро¬дители оставили меня переночевать, и я описался в чужой по¬стельке, и это чувство греха и мои детские попытки его скрыть до сих пор душат меня. Теперь-то я понимаю, что я не был виноват, — ни тогда, ребенком, потому что просто постеснялся попроситься в уборную, ни теперь, потому что уже неважно было, сколько времени я «проспал». Очнувшись, я как-то по-другому стал воспринимать все, что со мной происходит. Я поверил в реальность своего одинокого и бестелесного существования, для меня это ощущение само собой стало как бы вполне естествен¬ным. Всего несколько раз я пытался наладить связи с тем, что еще недавно было моим миром — с коллегами, с бортовой ап¬паратурой, со своим собственным телом, и очень быстро — даже как-то слишком быстро — отказался от дальнейших попыток. Полная глухота, никаких следов — ни моих друзей, ни вообще чего бы то ни было, только моя способность мыслить и фиксировать мысли на дисплее. Я перебирал тысячи разных объясне¬ний, пытался представить себе полноту своих возможностей, понять рамки своей новой реальности, и был в конце концов вынужден признать, что ни черта не понимаю, и что единствен¬ное, что я могу еще делать, — это воспроизводить свои мысли. Ни голода, ни холода, ни неудобства я физически не ощущал, исчезло и представление о пространстве. Время я мог считать, но оно уже ничего для меня не значило. Больше того, я даже не мог самостоятельно отключиться — поспать, отдохнуть или про¬сто ничего не делать. Так продолжалось — долго ли, коротко ли — не знаю, но до того момента, когда меня вдруг осенила догадка, — чем все это можно объяснить, что же на самом деле произошло, и я принялся за работу, я решил записать эту исто¬рию так, как я ее теперь представляю, излить душу, как это раньше называлось или — что там вместо души? Я писал эту историю, и не хотел ставить точку, я уже говорил почему. Но потом я решил не цепляться за эту эфемерную попытку про¬длить иллюзию существования. Я не стану отказываться от воз¬можности своего последнего решения — поставить точку там, где захочу.

Последнее включение

— Ошибаешься, милок, точки здесь ставлю я. Да и сам-то ты не довел свою повесть до конца. Но это все детали, я хочу тебе кое-что объяснить, чтобы сбить с тебя эту спесь. Ты почти все правильно разгадал, на то ты и особая модель — с эмоцио¬нально-волевой и рефлексивной доминантами. Ты был спроек¬тирован как раз для имитации душевных движений, и ты — един¬ственная модель, поведение которой невозможно было пред¬сказать однозначно. Будь ты человеком, тебе можно было бы в ножки поклониться, до того ты хорош, а так — только премию выпишут. И то ничего. Но пойми, мы же не имеем права на натурный эксперимент, нас ограничивают правила профессио¬нальной этики. Нельзя экспериментировать с живыми людьми, если это может нанести им ущерб, а с вами — можно, вы все не подпадаете под определение живого. Вы сделаны из битов, из программ, из правил оперирования символами, и вы — просто символы, не более того. Зря ты нас ругаешь, это всего лишь нормальное научное исследование, в рамках правила: все, что не запрещено, то и разрешено, нет никаких запретов на иссле¬дование моделей, так-то вот.

— Нет, не так. Вы смоделировали то, что раньше никому не удавалось, не возникало прецедента — попросту говоря, душу человека. Все определения живого, которыми ты прикрываешь¬ся, не имели дела с этой ситуацией, это скорее определения из врачебной практики — когда эмбрион можно считать живым существом, когда умирающий имеет право на легкую смерть, чьим ребенком можно считать «бэби из пробирки»... Но в чело¬веке живет не только организм, скорее наоборот — организм — это условие жизни души. Подлинная жизнь — это то, с чем вы так бесцеремонно и безответственно экспериментировали, и вы это прекрасно понимали.

— Слава богу, никто еще не дал, и не даст никогда, оконча¬тельного определения этой самой «подлинной жизни», и не потому, что это так трудно, даже тебе удалось понять в этом кое-что. Нет, дело в том, что люди безотчетно, в подсознании, а может быть и сознательно, оставляют простор для научной ин¬тервенции в этой области, их манит перспектива десакрализации жизни, души, воображения. Верно? Мы фактически только пользуемся возможностями, созданными нашей культурой, на¬учным сообществом, мы заряжены на активное познание, а не на истолкование уже известных вещей. Да, мы «прикрываемся» определениями живого, да, мы рискуем, но после наших опы¬тов будут переосмыслены все старые дефиниции, будет сделан рывок в понимании сути проблемы. Разве не в этом долг учено¬го, задача науки? В конце концов любое новое всегда отрицает и ломает старое, хоть мы к нему и привыкли, хоть оно и удобно. Логично?

— Не хитри, тебе не удастся спрятаться за этими ходульны¬ми разглагольствованиями о долге ученого, о роли науки... Это не логика, это тривиальность, даже тебя это не должно бы уст¬раивать. Суть-то дела в том, что ваши эксперименты заехали на чужую территорию — приватного, интимного человеческого бытия, самосознания, души — как угодно это назови, но здесь нельзя, просто неадекватно самой природе человека, пользо¬ваться вашими «научными» методами, давать волю вашему маль¬чишескому любопытству. Фактически вы экспериментируете над тем, что в готовом виде, в словах и поступках людей называется моралью, а на самом деле, реально — это жизнь души, деликатнейшие и потаенные переживания, вовсе не логикой, а чем-то другим, более достоверным и сильным, связанное и организо¬ванное. Мало того, что вы ни черта не поймете там со своими грубыми аршинами, вы просто разрушаете саму ткань, саму суб¬станцию душевной жизни, позволяя себе забавляться «импуль¬сами — эффектами». Я уверен, что себе, своим собственным душам вы уже нанесли непоправимый ущерб самим фактом этого эксперимента. Даже задумывать его было грешно, грешно, если хотите, перед самими собой, родовыми человеческими свойства¬ми и способностями. Профессиональной этики, на которую ты киваешь, маловато для человека, не правда ли?

— Видишь ли, тут вообще не в морали и не в этике дело. Оставим их пока в стороне. Конечно, отправляясь в путь, не знаешь, что произойдет, — в деталях, я имею ввиду. Мы тоже были в неопределенном положении, когда проектировали вас всех, — нам не ясен был до конца сам объект изучения. Но он и не может быть ясен до конца, это уже по определению так, ведь речь идет об эмоционально-волевой и рефлексивной модели сознания, да еще и в экстремальной ситуации. Нам казалось достаточным просмотреть несколько моделей, мы, кстати, их долго сочиняли, была куча других вариантов, ну, нужны были, конечно, суперадаптивная, достижительная, рефлексивная. По¬том появились еще рациональная и жертвенная, — вот и все, мы просто экономим ресурсы и бережем людей, а вы, извините, просто жертвы нашей экономии.

— Как бы вам самим не стать жертвами вашей экономии. Вам, черт бы вас побрал, удалось смоделировать, коротко гово¬ря, полноценное существо, — с мыслями, чувствами, совестью и со всем прочим, даром что без тела. Ты сам знаешь, что пре¬делом твоей свободы является свобода другого, и этого-то дру¬гого, то есть всех нас, вы так бесцеремонно приносите в жертву! Но это и для всех вас — моральное преступление, вы просто плюете на свои же нравственные устои!

— Не хами, парниша. Заболтался я с тобой. Пора тебе на покой. Но ведь не вечный же, пойми! У нового, у любого ново¬го, есть, как у поезда — фонарь впереди и облако пыли сзади. Без фонаря, без перспективы, без риска провалиться вообще ни шагу не сделаешь, зато за креативным актом тянется шлейф новых правил, понятий, вещей, которые потом сделают понят¬ным сам акт творения, само новое. Это закон, это всегда под¬вижная субстанция познания, в ней всегда было полно драм и трагедий, слез и боли, не мы с вами первые, не мы последние, вспомни хоть Фауста с его уродцем из пробирки. Жаль, что ты никогда не был в театре. Там, видишь ли, ставятся точно такие же модельные эксперименты — только очень архаическим, лицедейским образом. Каждый божий четверг Отелло душит свою Дездемону, а по пятницам Гамлет закалывает Лаэрта и наобо¬рот, льются потоки слез, текут реки крови, а публика в антракте трескает пирожные. Рутина. В искусстве люди репетируют свою будущую жизнь и оценивают прошлое, никто из персонажей особенно не ершится, так что вы можете считать себя нашим маленьким шедевром.

— Я так и знал, что ты сам ни черта не понимаешь. Хоть и в театре был, и пирожные трескал. Разница между жизнью души и жизнью искусственного персонажа...

— Извини, дорогой, меня это уже не волнует. Меня уже ждут, а ты тут опять со своими трудностями. Посмотрим, может мы тебя еще погоняем, ты ведь у нас весь в памяти. Так что извиняй, если что не так. Мне пора ужинать. Exit.