В таверне с подслеповатыми окошками в уголках затянутыми патиной немноголюдно. Молодой человек лет примерно двадцатипяти – тридцати, одиноко сидит за столом в самом углу.

На деревянном растрескавшемся от давности горит в подсвечнике огарок свечи, лежит гусинное перо, чернильница, лежат листки бумаги, оловянная кружка с недопитым темным пивом и тарелка с недоеденным ужином составляют всю нехитрую сервировку.

Кроме него в таверне трапезничают, ведут неспешные разговоры, просто пьют еще человек десять. Крестьяне, решившие пропустить по кружке по поводу еще одного прожитого дня, мешаются с откровенно темными личностями, о которых лишь немногие знают, чем они живут. Добавьте сюда пару девиц – женщин сомнительной репутации, да местного писчего из управы, и не забудьте дьячка из церкви, что неподалеку, завсегдатая этого заведения. Вот вы и получите представление об обществе коротающих этот вечер.

Под аккомпанемент сентябрьского дождя вечер неспешно смеялся ночью.

Дверь скрепя петлями отворилась. В таверну вошел старик в потертом (кое-где до дыр) старом плаще неопределенного цвета, в старенькой выцветшей шляпе изрядно помятой и давно потерявшей свою форму. В руках старик нес старый видавший виды обшарпанный скрипичный футляр, со щедро облепленных грязью башмаков летели мутные брызги, оставляя вереницу следов.

Ранее старика никто не видел, он прошел через таверну, прислонил футляр к столу, вытащив старенькую скрипку и смычок.

Пальцы любовно погладили струны, смычок нежно по ним заскользил, рождая музыку, при первых звуках которой смолкли разговоры, оставляя простор лишь для музыки. Она, захватив, уносила мысли в далекое былое, в не менее отуманенное будущее, стремясь к нему через настоящее.

Мелодия рисовала картины черного горя и безграничного счастья, о счастливых и несчастных, о приходящем и вечном. Музыка повествовала о богатых и нищих, о том, что есть, и о том, что будет. Вслушиваясь лица людей у некоторых светлели, озаряясь невидимым внутренним светом, у других мрачнели, осунывались на глазах, наливались печалью.

А мелодия, не останавливаясь, летит, плывет в прокуренном спертом воздухе, рассказывая о рождении и смерти, о том, что всему свое время, о суете сует в этот мире.

Старик молодел, вкладывая всю душу, все свое сердце в игру, и плохое, и хорошее, все было в ней.

Хозяйка время от времени подливала ему в кружку вина, которую он опрокидывал в себя со сноровкой старого пьяницы, не закусывая, не поморщившись, не поперхнувшись. Старик-скрипач казалось даже ни чуть не захмелел, только все буйнее, все резче, все напористее неслась из-под смычка музыка, все прозрачнее становились очертания, все явственнее, все беспощаднее рвала она вуаль иллюзий, окутавших жизнь.

Без вездесущих прикрас говорила скрипка о смертности человека, о конечности бытия, о вечном и мгновении, о цели и смысле, о далеком и насущном, о злых и добрых людских делах, о любви и одиночестве.

Скрипач доиграл, изрядно устав. Ни говоря ни слова, ушел, позабыв футляр, прислоненный к столику.

Он вышел, так же как и пришел, ни говоря ни слова, ни на кого не глядя, растаял в темноте ноябрьской ночи, насквозь промоченной дождем.

Он ушел, а мелодия осталась, и кажется звучит в безмолвной тиши таверны, слышится в шуме ветра, чудится в барабанной дроби капель.

Она звучит, звучит в сердцах. Звучит отголоском чудесной мелодии, вечно поющей о нетленном и проходящем, о мудрости и безумии, о лютой ненависти и святой любви…