Претендент

Хроника будущих событий

 

Экспозиция

 

Вы хотите из времени сделать поток,

чтобы сидеть на его берегу и смотреть, как он течет.

Но бесконечное в вас хорошо известно бесконечности жизни,

И она знает, что Вчера - ни что иное, как Сегодняшнее воспоминание,

а Завтра -это Сегодняшняя греза.

И что все, что в вас поет и звучит,

всегда заключено в границы мгновения,

которое отмерено нам звездами.

 

Халил Джибран «Пророк»

 

Если из Парижа и Сан-Франциско одновременно вылетят два самолета и с одинаковой скоростью полетят навстречу друг другу над нашей Сибирью, то столкнуться в небе они смогут как раз над тем местом, где неторопливой походкой человека, который уже много лет никуда не торопится и не собирается торопиться, тропочкой наискосок вверх по косогору поднимался герой нашего повествования, Петр Алексеевич Маронов. Надеюсь, что самолеты все-таки пролетят мимо, и на голову созерцательно настроенному Петру Алексеевичу ничего не упадет и не оборвет в самом начале невероятную историю, которая с ним должна приключиться. Должен предупредить читателя, что точно я не знаю, вправду ли эта история и впрямь приключилась. В каком-то смысле это вообще не история, - ведь дело происходит через два года после того, как вы открыли книгу. Но и будущим ее тоже не назовешь, ведь будущее так неопределенно, а у нас тут вполне определенная цепь связанных событий. И потом, будущим мы не распоряжаемся, оно само как-то случается, и вот от этой случки временных координат с обстоятельствами нашей жизни и происходят Судьба, Рок, Предназначение и Путь. Так что если события, мнения или персонажи с чем-то совпадают, или похожи на что-то, автор не виноват. А Петр Алексеевич потихоньку поднимается в горку, торопиться ему и впрямь некуда, торопливые моменты своей жизни он уже (как ему кажется, но это ему только так кажется) миновал, какая разница, через полчаса или через час он добредет до своей берлоги, почистит грибочки, сварганит ужин и позовет соседей расписать пульку. Ему даже неинтересно, кто выиграет, игра идет на специально придуманную Петром Алексеевичем валюту – виртуальные условные денежные единицы, других нет. Игра не возбуждает, но занимает своей ритуальной моторикой – надо сдавать карты, бросать пронзительные взгляды, морщить лоб и демонстрировать эмоции. Театра в городке, видите ли, тоже нет. Внешне наш герой отнюдь не Аполлон. Для него самого, по крайней мере, внешность перестала быть причиной переживаний и мучений, когда он убедился, что все его потуги сохранить свои исходные 75 кг бездарно провалились. Да и потом, особенно некому предъявить свою внешность в сообществе, где даже вся твоя подноготная внутренность уже неинтересна. Пережевали, перетерли, переварили. Конечно, когда с негодованием, а когда и с элегической меланхолией он разглядывал в систему зеркал свою все более и более блестящую лысину, конечно, втягивал брюшко, проходя мимо – увы! проходя все мимо и мимо - молоденьких дамочек. Но болезненной проблема внешности уже не была. То же и с одеждой. Помнится, последние супермодные востроносые ботинки были у него на выпускном вечере в школе – он еле-еле дотерпел до конца пошлейшей процедуры вручения аттестатов зрелости, фальшивой и слезливой одновременно. Так вот его-то слезы текли из-за них, проклятых. И с тех пор удобство, а не «красота», стало его правилом, а точнее – уделом. Зимой – валенки, летом – кроссовки. Весной и осенью – сапоги. Как все. Лет Петру Алексеевичу средне, нашего возраста человек, ну, эдак прикинуть, лет пять – семь ему еще пожить во-всю, а там – пошел гулять закон больших чисел, у нас мужики долго редко живут . Но вот чем отмечен и не обижен наш герой – обаянием. Еще со школы не то, чтобы первый парень на деревне, а просто высокой пробы был материал. Студентом подавал надежды, и кому! – даже самому себе. Несмотря на весь свой скепсис, верил в свои силы и намечал себе нетривиальные пути. В аспирантуру звали на два факультета; самые интересные – а не просто красивые – студентки старались быть поближе – и часто «просто так», как это тогда называлось, то есть без сексуального подтекста, уважительно и с каким-то странным почтением, странным, потому что все они ведь были сверстниками. Ему часто рассказывали про неразделенную любовь, про родителей, про реальные и мнимые грехи, а он чувствовал себя нерукоположенным исповедником, и всегда мучился тем, что ни черта не может помочь. И женился он раньше всех, и самая пылкая их любовь была событием не только для них двоих, но и для всего курса. Эх, куда все подевалось! Вот уж семь лет, как простился он с родителями, и ровно через год лопнул, а может и просто увял, их некогда счастливый брак. И все одновременно поблекло и поскучнело: работа перестала греть душу, душа перестала работать, грели только греховные удовольствия – вино, безделье, прикидывающееся свободой, редкие и совсем неинтересные любовные игры, от которых ждешь больше, чем получаешь, но о которых потом еще горше жалеешь. Но главное – определенность перспективы, колея, из которой просто некуда деться, и там, за таким же косогорчиком, по которому взбирается сейчас наш герой – там, только еще не сейчас, попозже – погост. Вот уж иного не дано, это точно.

Народ вокруг, или входящие в круг общения Петра Алексеевича люди, изрядно полиняли – все средних лет мальчики в джинсах, лысеющие, полнеющие, попивающие и тоже очень обаятельные. Все кандидаты наук, почти все живут бобылями, почти у всех развод по причине угасшей страсти. Академгородок, затерянный где-то в Сибири, раньше кормил все поселение, по крайней мере коммунальное хозяйство и магазины работали на зависть всем столицам. Бурный социальный прогресс, рынок и свобода принесли новый образ жизни - нищету и прозябание; городок обмело зеленым кольцом огородов, научные сотрудники, у которых праздник – бутылка и селедка на газетке, делились видами на урожай и не уставали повторять утешительное заклинание «картошечка своя, огурчики свои». Институт не работал, а «функционировал», лаборатории заперты и опечатаны, реактивов нет и уже никогда не будет, хотя бы потому что оборудование устарело и к нему даже запчастей не производят; безнадежные попытки вести общие семинары и по очереди читать залетающие по инерции журналы оборвались уже с десяток лет назад. Коллеги, переставшие быть интересными даже сами себе, стали избегать говорить о работе, это стало неприличным, бестактным, - может быть, просто бессмысленно, а может из-за того, что стыдно своего невольного предательства? Народ измельчал, кто-то сумел вырваться «на материк», но за границу и думать не моги, режим. Начальство перестало быть грозным, бунтари перестали притягивать. Те, которых раньше боялись, полиняли. Те, которых сейчас боятся, все равно бесцветные. Полная тоска.

Ну, так и откуда же взяться дионисийскому характеру у нашего героя? Если верить молве, а не верить ей у нас просто не получается, характер у Петра Алексеевича какой-то вяленый, даже занудливый, при этом порядочность и врожденная честность соединяются с некоторой отстраненностью и витанием в облаках. Эдакий омуточек с ряской и кувшинками. В самом деле, откуда там взяться чертям?

Обстоятельства, короче говоря, никак не похожи на героические.

 

Начало

А дома – хотя домом это называть неправильно, скорее строение с жилфондом, памятник социалистическому аскетизму, - его ждал гость. Незваный, не хуже и не лучше татарина, но очень странной внешности и манеры. Высокий, жилистый, легкий в движениях, штатская одежда на нем сидит как полевая форма, глубокие глаза и невероятно глубокий и низкий голос. Скромно сидит на лестнице, облокотившись спиной о стену, но когда встал и выпрямился, у Петра Алексеевича холодок пробежал по лопаткам – такой пластики, такого достоинства в лице и фигуре он никогда и не видел.

- Я к вам, Петр Алексеевич, здравствуйте. – не торопясь дал себя рассмотреть, проглотить оторопь от голоса, прийти в себя от неожиданности. – Моя фамилия Вам пока ничего не скажет. У меня к Вам поручение. Прошу прощения, что так внезапно, но предупредить Вас я не мог. Вы позволите мне войти?

- Да-да, конечно, вот сюда, ой, простите, лучше в комнату, нет, может быть на балкон, вы же курите? Хотя, извините, я сейчас все тут уберу…

- Лучше в комнате, и балконную дверь прикрыть. Боюсь сквозняков, - усмехнулся гость, которому самому было бы впору повелевать ветрами. - Мой визит, уважаемый Петр Алексеевич, можно сказать неофициальный, а точнее – негласный. Я здесь инкогнито, документы мои нынешние ко мне никакого отношения не имеют, зовите меня просто Георгием. Но дело, по которому я к Вам послан, чрезвычайное. Позвольте поэтому сначала подтвердить свои полномочия. Никаких бумаг я с собой взять не мог, все только на словах.

 

…Уже смеркалось, а в комнате вообще было темно, когда Петр Алексеевич проводил гостя до порога.

- Дальше не ходите, вместе нас видеть не должны. Я Вам дам знать, как меня найти через неделю, в городе мне оставаться ни к чему. Понимаю, каково Вам сейчас, не тороплю. Решайте, как Вам поступить. Пока никому ничего не рассказывайте – это понятно. До скорого свидания.- Рука у Георгия была сильная, а рукопожатие твердое, но доверительное, какое-то комфортное, прямо искусство целое, вот эдак руку жать, подумал Петр Алексеевич, и улыбнулся гостю, но тот уже растворился в темноте подъезда, как мираж.

Ну, дела! Таинственный незнакомец, прекрасно осведомленный - о деталях биографии, жизни родителей, о портрете, на котором изображен отец, маминых украшениях… О родинке на бедре отца, о маленьком, почти заросшем шраме у него на плече, о его манере вставлять французские словечки в речь, о его глубокой, затаенно грустной иронии, о любимых блюдах… - оказался вестником.

 

Весть.

Наш герой – оказывается, наследник русского престола. Его отец, царевич Алексей, был спасен благодаря хитрости – его подменили двойником по дороге в Екатеринбург. Почти совсем один, с рук на руки верных людей, то в простом платье, то сыном сибирского купца, добирался мальчик, да теперь просто мальчик, один из тысяч похожих на него подростков, без родителей и дома, без представления о том, на каком свете живут, с одной спасительной заботой поесть, через Монголию в Харбин, оттуда в Шанхай, оттуда на Аляску, там проучился четыре года в русской школе- интернате для сирот и беженцев. Потом Америка, с Запада на Восток, поденные работы, пшеничные, чесночные и коровьи штаты, потом колледж, потом университет. Алекс Мэроноу получил приличное образование, американское гражданство, вполне сносную работу. От всех таился, никогда никому не рассказывал о себе, это его и спасло. Сначала с негодованием, потом с презрением, а уж совсем потом – с иронией относился к возне вокруг русского престола, затеянной многочисленными друзьями дома и дальними родственниками. Ему было ясно, что рано или поздно придется открыться, но что ждало его на этом пути – было непонятно и жутковато. Потом его потянуло в Европу, поближе к русскому духу, и когда подвернулась оказия, он принял место преподавателя частного колледжа под Парижем. В Париже наследник и прожил самые счастливые годы – такие яркие, свежие и свободные, и такие скорые. Когда они познакомились с мамой – и почти сразу же поженились, - по Европе прокатилась волна убийств противников советского режима. Становилось тревожно, Европа оказалась тесной и опасной, ее веселенькие цветочные фасады прятали что-то очень нехорошее. Родители поклялись не разглашать тайны наследника, ведь скоро на белый свет должен был появиться он, Петр Алексеевич. Романов. Гражданский псевдоним – Маронов. Царство – за дитя.

Когда Петеньке исполнилось три года, Алекс Мэроноу пригласил на именины видного швейцарского нотариуса, академика медицины из Парижского университета, и нескольких самых близких родственников. Целую неделю консилиум совещался за закрытыми дверями, и оставил грамоту, подтверждающую законные права Петра на престол. Но в целях безопасности решили, что запал от этой бомбы будет в руках самого наследника, да и то в свое время. Академик взял на анализ кровь у родителей, подробнейшим образом описал анатомические особенности цесаревича (кстати, никакой врожденной патологии у мальчика не было обнаружено) и составил приложение к грамоте, скрепив его академической печатью… Были разработаны и инструкции доверенным лицам, в каком случае и при каких обстоятельствах открыть Петру Алексеевичу, Петеньке, его происхождение. И предоставить ему самому выбор жизненного пути…

В комнате до сих пор как прозрачная стеклянная скульптура звенят слова Георгия:

- Одного намека достаточно, чтобы я навсегда исчез из Вашей жизни, и никто более не потревожит Вас. Без вашего желания, разумеется, Вы всегда вправе заявить о своих правах. Думайте, Петр Алексеевич, от Вас очень многое в мире зависит. Моя роль – передать Вам, пока устно, известие и призыв верных и преданных монархии и Вашему августейшему роду людей: открыться и взять на себя святые обязанности спасения России.

Петр Алексеевич подошел к окну, распахнул рамы. Солнце уже село, оставив ярко малиновый след в облаках. Убогий дворик, разбитая дорога к корпусам, загаженная песочница и сломанные качели, все эти дежурные аксессуары гражданского быта стали как-то вздорно спорить с умиротворенной, далекой и равнодушной ко всем этим мелким безобразиям природой.

«Почему вдруг я? Или нет, положим, что действительно я, но почему только сейчас? Ведь десять лет назад было бы уместнее? Хотя кто знает… Но почему мне никто ничего не сказал, даже родители? Я же просто не готов, ни морально, ни скажем так, профессионально. Где учат на самодержца? И потом, я уже не молод, вид непотребный для монарха…»

Он простоял без движения до самого рассвета, и когда его наконец качнуло на тахту, кто знает, тот ли это был человек, что несколько часов назад?

 

Через неделю длиной целую вечность в почтовом ящике лежал конверт с краткой записочкой: «Встретиться можно завтра возле моста у автобусной остановки «Новые дома». Часов в 6 вечера Вас устроит? Если да, поморгайте лампой на кухне. Г.»

Но ни завтра, ни послезавтра никто на встречу не пришел, пришлось два дня просидеть возле моста с этюдником, зато работы получились на редкость экспрессивными, сильными по колориту и настроению. Но никто так и не пришел. Ничего не понятно, может, это просто розыгрыш такой, вот хорошо бы, просто кто-то хочет меня крупно разыграть. Представляю себе, в каких дураках я был бы, если бы купился на такую дулю. Да, но откуда у него такие сведения? - Полная неопределенность.

Через два дня по городку поползли слухи, что под поезд попал неизвестный мужчина без документов, но потом были опровержения по местному радио и даже взыскание журналисту, якобы первым сообщившему о происшествии.

Гражданина Маронова П.А. просят прибыть в ГУВД для участия в проведении следственных действий – а попросту для опознания тела погибшего.

Он не опознал вестника, но ему почему-то не поверили.

 

Совершенно потерявшему голову Петру Алексеевичу начинает казаться, что он стоит крыше самолета, готового взмыть в воздух, и приклеился ботинками, не может сделать ни шага. Он не может даже выскочить из ботинок, его влечет силища, о которой он раньше и не догадывался. Он вообще в первый раз в жизни видит труп в морге, и нате вам, тут именно он, Георгий, сомнений нет. В такие случайности как-то не верится. Значит, из-за него уже пострадал человек, да как жестоко!

Что-то надо делать, как-то перехватить инициативу, - но как? Пойти в газету и все рассказать? Точно так же голову скрутят, мы же знаем, чья эта газета. Поехать в Москву? На какие гроши? И потом, кто организовал несчастный случай с Георгием, наверняка что-то знает, и будет следить за мной.

Возвращаясь домой, Петр Алексеевич завернул в парк, но ни пива, ни чего покрепче не хотелось – странно, вот уже неделю как нет никакого желания ни пить, ни курить. Интересный опыт саморегулирования организма, подумал он, - а может, души? Метафизические размышления были прерваны учтивой речью:

- Не помешаю, любезный Петр Алексеевич? Не помните? Нас знакомили на юбилее Вашего шефа, академика Каримова, лет пять назад. – Постриженный, побритый и застиранный старик Хоттабыч, ни дать, ни взять сейчас из старого детского фильма, почтительно, но не подобострастно поклонился и снял видавшую виды соломенную шляпу.

-Да-да, конечно, нет, конечно, садитесь, хотя здесь грязно, лучше я встану, - Петр Алексеевич вспомнил его лицо, но имя-отчество…

- Не стоит беспокоиться, я Вас не задержу. Мой старинный друг, известный Вам предводитель местного дворянства князь Ржевский, перед очередным отъездом в Париж просил меня, если вдруг я Вас случайно встречу, передать поклон и поинтересоваться, не найдете ли Вы пару минут для него. Он человек прелюбопытный и очень благожелательный, с огромными связями. Вообще-то я давно обещал ему, но вот увидел Вас только сегодня. Что скажете? – наклонив седенькую головку, прищурясь и галантно отставив локоток, он замер, лаская Петра Алексеевича ненавязчивым взором.

С чего бы это? - Подумалось Петру Алексеевичу, но ноги оторвать было невозможно. Моторы ревели на всю катушку, и он выдавил из себя:

- Охотно, спасибо, но не знаю, когда и где мы могли бы…

- Пусть Вас это не беспокоит, Вы очень любезны, Петр Алексеевич, поверьте, мы очень, очень признательны Вам. Всего наилучшего, будьте, пожалуйста здоровы, храни Вас Господь!

И засеменил по дорожке вполоборота, кланяясь и улыбаясь, отведя локоток и ловко втыкая зонтик в землю и тут же его выхватывая, спасая от слишком вульгарного соприкосновения с низменной материей.

 

Еще один сюрприз ждал Петра Алексеевича на работе. Он вообще-то любил заходить, в одиночестве, в старую лабораторную, потом в отдел, посидеть за своим пыльным столом, почитать старые записи – как бы окунался в атмосферу молодости, жадной и удачной работы. Но сегодня его просто окликнул на улице ученый секретарь – единственный, наверное, человек, каждый день исправно отсиживающий на рабочем месте, находя себе важные дела и создавая ощущение обитаемости Института.

- Петр, срочно к шефу, он тебя везде ищет, я уже домой к тебе бегал. Что-то он задумал, такой озабоченный, в пиджаке явился, - в такую-то жару! – и сделал самые круглые глаза из всех, какие умел.

Шеф и впрямь сидел в пиджаке, помнившем лучшие времена, и сохранившем свой шарм, несмотря на некоторую архаическую фатоватость, с медальными дырками на левой груди, и по такому случаю старался не сутулиться. Его очень уважали, и прямо скажем, любили сотрудники отдела, да и всего института, у него было мировое имя в науке, но он ни за что не стал бы «крупным организатором» науки. Слишком добрый, до снисходительности, до всепрощения, он руководствовался максимой «а кому плохо оттого, что кому-то хорошо?». Там, где другие начальники дрессировали, выдерживали, испытывали, водили на поводке, заставляли трепетать и повиноваться, он просто ждал, что его должны понять, и понять правильно, и он ждал, а если не дожидался, просто терял интерес к человеку, нет, не к человеку, а к тому, чего он не делает. С сотрудником при этом он оставался в прекрасных отношениях, но все знали, каковы рамки таких отношений. И никаких репрессалий, никаких укоров, у каждого свое достоинство, и сводить его к деловым функциям шеф был не согласен. Встретились. Шеф пальнул колючим взглядом, выдержать который мог только старый сослуживец – залп был не боевой, а приветственный. Слишком спокойно поздоровался, слишком подробно интересовался как-дела, как-здоровье, как-вообще, слишком старательно прячет дрожь в руках. И вдруг выпаливает, как с трамплина:

- Петр Алексеевич, дорогой, поймите правильно, все что я скажу, и не будем обсуждать уже решенные вещи – это что касается меня. Устал. Давно уже собирался, а вчера вдруг – и он слегка осекся, спрятал глаза глубоко под седые брови и стал недосягаем, как рак отшельник, - вот решил. Ухожу. На покой, на свалку, на воздух, на пенсию, на потеху докторам, как хочешь это назови. Суть одна. – И он не очень убедительно сыграл самоуглубленную паузу. Просто она нужна была стилистически. - Теперь что касается Вас – можно обсуждать, толковать, отвергать и вообще можете не слушать меня, старого брюзгу. Вам, голубчик, оставляю все, что осталось, владейте и успевайте. Ну чтобы Вы меня совсем негодяем не считали, - знаю, знаю, я Вас тоже люблю, - так вот, чтобы не считали старым пакостником, вот Вам новость номер два: отдел получает сногсшибательный грант от нового русского олигарха, помните, мы сочиняли заявку года три-четыре назад? – Вот, читайте ответ, смотрите, какая бумага, не запачкайте своими - опять осекся и съехал на официальный тон, – золотыми руками сей исторический документ. Смотрите дату – третьего дня подписано. Так что Вам, мой ненаглядный, предлагается взяться за руководство работами. Смотрите дальше, денег больше, чем в нашей смете, чуть не в десять раз. Сами понимаете, какие возможности - деньги, зарплата, оборудование… Кстати, тема открытая, можно и очень даже желательно съездить пару раз вокруг шарика, посмотреть и потрогать, как там и что. Подумайте, не соглашайтесь сразу, это выглядело бы корыстно, а вот после хорошего обеда – я приглашаю – дадите мне свое согласие. Договорились?

 

***

Кажется, мы отвлеклись за изложением хода событий от рассуждений Петра Алексеевича о внешности. А размышлял он о ней, а также о «внутренности», если позволите так выразиться, чтобы обозначить внутренние состояния человеческой души, несколько дней подряд. И вовсе не потому, что захотел сделать себе демонический нос, или стать худым и волосатым, или приобрести убедительную поступь командора, нет. Он вспоминал случаи, когда ему приходилось, часто ситуативно, почти невольно, брать на себя какие-нибудь новые обязательства, ну вот как сейчас, - руководителем проекта. И каждый раз, припоминает он, ему предлагалось носить новую маску, в которой была и внешность, вид, осязаемые, предъявленные всем аксессуары новой роли, и конечно, сугубо «внутренние» состояния – иногда близкие и комфортные, как в браке, когда он был любящим и любимым мужчиной, нежным отцом, заботливым сыном, милым приятелем своих милых приятелей… Иногда дискомфортные – когда он был в комсомоле, ездил на картошку десятником, или по работе трепал кого-нибудь из милых сердцу лентяев. Как странно, причудливо сплеталось потом в человеке это внешнее и это внутреннее, какие диковинные амальгамы характеров получаются из свойства маски врастать в индивидуальность! Иногда ему казалось, что на самом деле он вовсе не такой, каким он кажется всем, включая и себя самого, что стоит ему оказаться у хрустальной витрины шикарного французского ресторана, в элегантном костюме, в обществе блестящих и [не]доступных женщин, он был бы как раз таким, каков он есть. Ха, ну прямо как поручик Дуб. Или вот он директор крупного научного центра, мудрый, тонкий, уверенный в себе лидер, к нему тянутся все люди всех типов – робкие жмутся, сильные подпирают, злые боятся, пройдохи уступают… Но так он размышлял раньше, до вести. А теперь, как ни старался, никак не мог вообразить себя монархом, даже не знал, что это значит, выглядеть как царь. Ну, наверное, как Хуан Карлос, или как дед, если ему все не приснилось. Ведь въедаются в наши души общие контуры наших поступков, значит, многое в душе каждого из нас приживается извне, из наших поступков и разговоров, не дай бог, даже из газет и всякого ТВ или масс-медиа. Сирано носил крахмальные воротники, чтобы выше держать голову, кстати, вместе с его знаменитым носом, значит постановка головы ему была важнее явной оплошности природы. То есть свое внутреннее достоинство он носил наружу, а нос прятал в тени свей души. Да, забавно. Кстати, интересно, диалектику совсем похоронили, или можно о ней украдкой вспоминать? – надо будет узнать у кого-нибудь сведущего в интеллектуальных интригах нашего непростого времени.

 

***

 

Следующую неделю Петр Алексеевич провел как в молодости. Он сам себе казался юным аспирантом, готовым свернуть горы и объяснить всем, наконец, как красиво и лаконично можно разрешить все громоздкие и темные проблемы. Заново спланировать работу команды, вспомнить, кто что может, кого надо звать, а кого уже поздно, а кого ни в коем случае, и со всех сторон уже лезут с просьбами «по кадровым вопросам», да и не только с ними. Оказывается, сложились новые правила заказа аппаратуры, всякие разные хитрости, как прикарманить часть казенных денег, как спрятать от налогов выплаты на зарплату, как заказывать работы якобы на стороне, как писать и сдавать отчеты… Половина всей этой премудрости омерзительно противна, но вторая - наша, любимая, родимая, никем не победимая, страна моя, наука, оказывается мы с ней еще не усохли, мы еще сражнемся, и не в преферанс. И не на виртуальные дензнаки. А на очень даже условные единицы.

…И вот как раз через неделю поступил первый платеж, и ребята накрыли стол в отделе, и пригласили шефа, - пришел опять в пиджаке, но уже окончательно ссутулившийся, - и каждый получил конвертик, внешне обычный, грязно-серенький, в нарисованной маркой «Почта СССР», но зато внутри весьма содержательный, и это опять послужило поводом для размышлений о внешнем и внутреннем, и для тоста, и для другого, а может быть, даже и для третьего. Прошло все весело, как при социализме, и потом еще долго гуляли рассказы, как гуляли ученые мужи на гулянке и потом еще и на прогулке.

А Петр Алексеевич надумал обновить гардероб. Царскую мантию решил пока не приобретать, а вот костюм и туфли, рассудил он, по любому пригодятся, - вполне реальными стали загранкомандировки, сюда скоро будет народ ездить, надо приосаниться.

В здании бывшей музыкальной школы прямо рядом с автовокзалом расположились самые шикарные заведения города: торговый центр, ресторан, видеокабинки – наверняка с какой-нибудь похабщиной, туда все брезговали заходить, но как ни странно, они всегда были заняты, - и штаб самой влиятельной партии в наших краях, Либерально-региональной.

Из торгового центра Петр Алексеевич вышел в новом, почти наваринского пламени костюме, но без искорки, и в новых солидных дорогих ботинках, которым явно не улыбалось общаться с грейдерными транспортными путями среднесибирского городишки. В дорогой красивой коробке им было бы комфортнее. Движение на площади если и не замерло, то явно притормозило, равнение на дверь было безупречным, к счастью, обошлось без наездов и дорожно-транспортных происшествий. Престиж науки среди населения площади резко скакнул вверх. Предпоследней каплей в повороте общественного мнения к рациональной западной цивилизации было то, что Петр Алексеевич пошел не за угол, тропинкой по-над забором и к дому, а вальяжно перешагнул через кособокие перила и открыл дверь ресторана и степенно (но не без некоторого душевного трепета) проследовал внутрь. Куда через пятнадцать минут, сразу после закрытия магазина, впорхнула фарфоровая феечка, мечта и греза всех голливудских фотографов, продавщица Галочка, - должно, забыла объяснить клиенту, как пользоваться обновками. И это был апофеоз торжества, в этот миг самый авторитетный пацан на вокзале твердо решил после армии идти в институт, а не крутить баранку, а потом стать тоже каким-нибудь богатым папиком и пить пиво только с самыми клевыми девахами.

Ресторан сыграл свою изначальную, самую важную -коммуникативную, как сказали бы модные литературные тусовщики, роль. То есть, конечно, герой наш поужинал, и очень даже неплохо, и угостил Галочку, которая поковыряла вилочкой тарелку, но не придала особого значения калориям, а сияла глазками и мило кокетничала с Петром Алексеевичем. Ну, выпили, как водится, но весьма умеренно. Но главное, в ресторане, как это часто бывает, родилось чувство, а может быть не родилось, а только зародилось, в виде обоюдного желания. Оно ощущалось, но почему-то явно не обнаруживалось, и Петр Алексеевич немного стеснялся его выразить, и боялся, что постесняется-таки. А Галочка была попроще, она чувствовала, что нравится дяде, и он ей тоже приглянулся, - глаза такие добрые, и манеры вежливые, и речь как у артиста, гладкая и обволакивающая. Ну не будет же она сама предлагать, - если захочет, пригласит, она ломаться не станет, а может ему просто некуда, или кто их там знает, вроде хоть и не старый еще, а бывает, не могут. Вот этот коммуникативный барьер ресторан и разрушил, уж не знаю, как это получилось, но факт тот, что затемно вышли они под ручку, площадь уже опустела, и завернули-таки за угол, и по-над забором, нащупывая путь твердой модной ногой, волнуясь и не веря в скорое счастье, повел Петр Алексеевич свою диковинную добычу к себе домой, - угощать чаем.

 

***

Через день – как все в мире подогнано! – явился случай обновить костюмчик. По случаю успешно начатых работ и в связи с днем рождения Аристотеля директор Института устроил прием. Хотя на самом деле представители заказчика – славного нашего олигарха – захотели посмотреть, как идут дела и кем они ведутся. В кабинете директора смонтировали стенды, показали расчетные и запланированные эффекты, довольно придирчиво, как ни странно, гости обсуждали бюджет проекта, и надо сказать, очень толково, а потом как обычно, фуршет. Почти вся отдельская команда сияла блестящими штиблетами, щеголяла в новеньких, с иголочки, костюмах, чувствовали себя неуютно, все время расстегивали – застегивали пуговицы на пиджаках, прятали лишние руки в неудобные карманы и сердились на себя за неловкость.

Но выступили все бойко, на вопросы отвечали дольше, чем положено, и к рюмочке подошли с чувством исполненного долга.

Спонсоры – молодые и загадочные, как металлические карманные фляжки, выпили по стопке и уехали на рыбалку, а директор подозвал Петра Алексеевича и после дежурных фраз подвел его к важному тучному человеку с эпически-государственной внешностью, с сединой, в стальном с отливом костюме, сдержанными импозантными манерами, удивительно яркими синими глазами на загорелом лице. Этот холеный господин, оказывается, уже давно лидер демократического движения края.

После знакомства, очередной рюмочки «за успехи сибирской науки», «ведь вот можем, когда захотим», «народ тут у вас крепкий» и прочих обязательных риторических фигур, у него появилось лирическое выражение на лице, он, казалось, сейчас запоет «Оренбургский пуховый платок», но вместо этого отвел Петра Алексеевича в сторонку и сделал ему лестное предложение войти в совет либерально-региональной партии.

- Понимаете, мы должны сплотить все здоровые силы, всех способных, сильных людей, Сибирь богата не камнями, а талантами. Если мы пустим столичных козлов к себе в огород, потом будем локти кусать. Вот науку надо поднимать, сферу культуры, социальные вопросы, сами знаете, запущены. А Вы человек молодой, перспективный, на таких людях можно и в Кремль въехать, и всем хвосты прикрутить, гм-гм - в хорошем, конечно, смысле, - он почувствовал, что сболтнул что-то не то, и нежно, по-партийному, полуобнял Петра Алексеевича за плечи. – Мы надеемся, мы рассчитываем на Вас, Петр Алексеевич, и постараемся со своей стороны быть полезными во всех ваших начинаниях.

- Я, конечно, готов, все, что в моих силах, для науки, да и для города, конечно, Сибирь… - пролепетал Петр Алексеевич, опять чувствуя дрожь огромного фюзеляжа под ногами. Зря выпил, надо было держать ухо востро, но кто же знал…

- Кстати, мое предложение согласовано с губернатором – он о Вас очень высокого мнения, просил меня лично встретиться с Вами, кое о чем посоветоваться. Он ведь известный коллекционер, любитель и покровитель наук и искусств, как раньше выражались. Ну, Вы ведь знаете? – Петр Алексеевич не знал, кивнуть или нет, и вышло как-то по косой, и стало себя стыдно. – Так вот. Ему нужен толковый помощник по социалке, культуре и науке, работа не аппаратная, а скорее экспертная, но прилично оплачиваемая и очень престижная. Возможности огромные – в плане влияния на культуру, социальную сферу, ну всякое такое. – И осторожно, словно боясь сдуть ангела с кончика иглы, добавил: - И в личном плане тоже, разумеется. – И уже легально, как говорят в полный голос после тайного пароля, - Если бы Вы согласились, мы были бы спокойны за этот фланг. А помочь – всегда поможем, и людьми, и средствами, и вообще.

Петр Алексеевич давно не доверял мужчинам с бородами. Особенно с большими, такими стихийно-природными, как у Толстого. В них ему всегда виделась какая-то фальшь, показная простота, слишком мужественное украшение, да мало ли еще какой идеологии гнездилось в этих бородищах. А теперь вот он стал с опаской относится к слишком синим глазам, слишком мягким манерам, слишком правильной речи. Наверное, думал он, все украшения, если о них так заботятся, камуфлируют какие-нибудь уродства, но уже не физического, а морального свойства. Помнилось Петру Алексеевичу, как был у него закадычный друг в первых классах школы - с огромными голубыми глазами и на редкость красивыми длиннющими ресницами. Петя ему доверил какие-то сокровенные тайны, уже забыл, какие, верил ему как иконе, а тот мальчик рассказывал их всем и насмешливо и презрительно смеялся над Петей. Когда он узнал об этом, для него рухнул мир красоты, доверчивости и открытости, и надолго запомнились эти огромные честные глаза, которым так хотелось верить. Теперь - опять такие же васильковые глаза, абсолютно честные и спокойные, и только маленькие оговорки или оплошности не дают расслабиться и подпасть под гипнотическое обаяние партийца-либерала.

 

***

Минутах в двадцати от дома, в паре километров от города было у Петра Алексеевича одно заветное местечко, куда он любил приходить один. Ничего особенного, никаких вам Швейцарий, просто любимое место, поваленный ствол с удобной веткой, вид на заречные дали, и игрушечная совсем березка, он помнит ее еще совсем тоненькой, а теперь она уже сравнялась с другими. Подростком он вышел на нее из лесу с полным лукошком грибов и замер в непонятно сладком оцепенении, и простоял до сумерек. Оказалось потом, что его кричали, искали, но он ничего не слышал. На этом месте время отсутствовало, можно было провести час-другой и не заметить, только ноги затекали. И именно здесь, вне времени, чувствовал себя Петр Алексеевич полно и глубоко, чувствовал свою душу, раскрытую и чистую, чувствовал свое тело, родственное вот этому месту, растворенное в пространстве, и пространство, заполнившее его тело, переживал своего рода феноменологическое эпохэ, или состояние медитации, дефрагментацию души, - много названий накопилось для такого состояния, но описать его просто невозможно, потому что это абсолютная и прекрасная пустота, из которой человек выходит наполненным, осмысленным и серьезным.

…моя награда в том, что всякий раз,

когда я прихожу напиться к роднику,

я нахожу в нем живую воду,

тоже мучимую жаждой,

И пока я пью ее, она пьет меня.

 

Просидев там свою очередную вечность, по пути домой, уже в сумерках, Петр Алексеевич твердо понял, что произошла утечка информации о нем. И теперь он себе больше не принадлежит.

 

***

Амурные отношения с Галочкой очень скоро переросли в сильнейшую и сладчайшую привязанность, совершенно неожиданной композиции. Невероятно чувственная, видимо, уже порядком погулявшая и опытная любовница, Галочка была с Петром Алексеевичем как бы маленькой - чуть не сказал дочкой, хотя именно так ему порой и казалось. Она была абсолютно и неискоренимо наивна, у нее было какое-то конфетно-детской сознание, не затронутое рефлексией, сомнениями и страстями, она была обнаженно беззащитна, и заменой душевной зрелости ей служила скорлупа внешней грубости. Впервые, видимо, встретив теплое, ласковое и уважительное любовное чувство, она тут же полностью предалась – вместе со своим миленьким внутренним мирком, веселым искренним кокетством, совершенно ненасытным, оргиастическим темпераментом и провинциальной бытовой неприхотливостью, - в руки Петра Алексеевича, а вполне можно сказать, и его сердцу. И ему казалось, что у него появилась маленькая дочка, и когда он вспоминал томные и яростные ласки, которым они предавались сутками подряд, без сна и еды, ему становилось стыдно такой греховной аналогии. Галочка перебралась к нему домой, холостяцкая квартира стала постепенно преображаться, правда, Петру Алексеевичу пришлось несколько раз потихоньку, пока она на работе, выкидывать глянцевые картинки со стен, которые она притащила из своего общежития. А против занавесочек, цветов в горшках, тысячи душистых баночек и флакончиков и прочих магических аксессуаров красоты, он не возражал.

 

Ибо любовь, которая хочет чего-то другого,

чем раскрытия своих тайн, -

это не любовь, а заброшенная сеть:

и только ненужное попадет в нее.

 

***

Из сладких объятий Галочки Петр Алексеевич не без сожаления, но и не без некоторого облегчения, отправлялся на работу. Не будь гранта, утонуть бы ему совсем в пучине любовных струй. Дела продвигались весело, застоявшаяся конюшня грызла удила, коллеги смотрелись за вновь прибывшими компьютерами вполне убедительно, перестали врываться среди ночи друг к другу в квартиры с криками «знаешь, что я нашел в Интернете?..», или с плачем – «у меня ничего не получается, что надо нажимать…?» Вместе со своим старинным приятелем и коллегой он уже начал прикидывать отчет по первому этапу экспериментов, не без тайной мысли расширить дело, включить в проект несколько тем по приложению их разработок «в народном хозяйстве», как раньше говорили, - они смогли бы тогда перейти на самофинансирование, загрузить другие отделы… Но к ужасу и полному недоумению Петра Алексеевича они получили по электронной почте ответ от «куратора» со стороны Заказчика, что отчетов по гранту, даже самих результатов от них никто не ждет, Заказчик перепрофилировал свою инвестиционную деятельность, ни о каком расширении дела и речи не может идти, но все средства в полном объеме остаются тем не менее за отделом… Кстати, почему г. Маронов до сих пор не дал заявок на загранкомандировки, ведь в смете расходов предусмотрены такие возможности… Пожелания дальнейших успехов сопровождались каким-то ловким оборотом, из которого следовало, что лучше было бы оставить спонсоров в покое, у них и так три арбуза в двух руках.

 

***

Обескураживающе плавно складывалась и политическая карьера Петра Алексеевича. Он думал, что работа в партии потребует от него каких-то новых талантов, что он наконец-то получит возможность повлиять на жизнь людей – и своих знакомых, коллег и горожан, и вообще, тех, кто остро нуждался в работе, в жилье, просто в куске хлеба, лечении, – да мало чего людям надо… Ему уже приходили в голову разные реформы, либо просто идеи, которые он лелеял как алхимики, наверное, дрожали над своими рецептами создания философского камня. Но в совете партии никаких особых движений не наблюдалось, все, с кем он заговаривал о каких-то делах, чтобы его послушали, почитали его тезисы, или организовали бы какие-нибудь экспертные советы, ну, выделить самое главное, самое нужное и начать распутывать узлы, - обещали специально встретиться, вот только надо собрать того-то и того-то, а он сейчас в отъезде, и тогда, конечно, обязательно… При этом партия располагала значительными средствами, довольно активно рекламировала себя и по радио, в и газетах, и в Интернете, и кстати, очень неплохие статьи и выступления все время печатались от имени, или под именем, того или иного партийного бонзы. Получалось, что над именем, усмехался про себя Петр Алексеевич, потому что видимая часть айсберга загадочно жила своей отдельной жизнью от нижней. Как устроена жизнь самой партии, как работал Совет, в который он был приглашен, понять было трудно, хотя время от времени члены совета собирались на выездные сессии, как это называлось, на дачу или в тайгу на заимку, к кому-нибудь из местных тузов. Как-то раз, когда отказываться стало просто неудобно, поехал на тусовку и наш герой.

 

Демократический лидер пригласил всех поиграть в городки на даче. Там собрались видные деятели партии и, как потом выяснилось, авторитетной братвы. Открытие не то, чтобы неожиданное, наоборот, Петру Алексеевичу стало давно уже понятно, что большая часть жизни и городка, и страны в целом, ушла куда-то в тенечек, и политическая жизнь тоже ведь не на нудистском пляже делается. Ему было очень даже интересно из безопасного, как ему казалось, места посмотреть на людей, о которых либо слышал неправдоподобные байки, либо смотрел правдоподобные телесериалы. Но никаких особых эмоций по поводу каких-то особых людей он не испытал – совершенно обычные люди, только язык, пожалуй, корпоративно-матерный, но в партийных кругах матерщина тоже считалась признаком расположения, даже женщины позволяли себе щегольнуть своей раскованностью. Те же ритуальные удовольствия – банька, выпивка, соленые анекдоты, смотри, мы такие же люди, нечего нас бояться, заходи, гостем будешь, и даже не просто гостем, а примем в тусовку, будешь наш… А потом и открытым текстом предложили наконец определиться, к нему присматривались, конкретный мужик, и голова на плечах, послушай, в политику лезть нечего, все политики – голубые, в чужие карманы норовят нос засунуть (простите мне эти печатные эквиваленты. - Автор), а в бизнес – милости просим, поддержат, помогут, дело верное, бери пока масть прет. Будешь очень богатым человеком, но будь нашим богатым человеком. Перед отъездом – а многие оставались ночевать, Петру Алексеевичу дали машину, - к нему подошел тренер по городкам, красавец типично сибирской породы, атлет с румяными щеками, буйной русой шевелюрой и предложил обращаться запросто в случае наездов. Буквально парой слов перекинулись, а сразу видно, какой обаятельный, открытый, надежный парень – в полудреме улыбался Петр Алексеевич, убаюканный мягкими кожаными сидениями и нежным шумом мощного мотора.

 

Сразу после городков, буквально на следующий день, Петра Алексеевича пригласил губернатор, остановившийся в их городке на несколько дней. За ним на циклопическом джипе заехал вальяжный либералов атаман, на даче все было вылизано до блеска, никакого намека на вчерашнюю выездную сессию, все сдержанно, в высшей степени прилично и даже скучновато. Только сегодня Петр Алексеевич обратил внимание, что в туалетных комнатах везде висят цветные водопады. Незамысловатая аллегория, хмыкнул Петр Алексеевич, прямо места для человека, плотно откушавшего демьяновой ушицы.

 

Губернатор - Петр Алексеевич сразу окрестил его мысленно либералиссимусом - оказался человеком и впрямь незаурядным. Сначала поражал его взгляд – глаза как будто с двойным фокусом, одним смотрят на тебя, а другим – далеко за собеседника, за ситуацию разговора и даже за мелкие будничные покровы, прямо в туманную даль будущего. Возраст определить было тоже затруднительно, видно, что не юнец, что на седых висках, обветренных руках, дубленой коже, - осадок многих и очень непростых лет, но пожилым назвать тоже язык не повернется, сто очков даст любому молодому, - чистые и широкие движения, легкая походка, искренний заразительный смех, словом, ясно, что у него все впереди, потенциал неисчерпаемый. Разговор сразу приобрел деловой характер, никаких дежурных разминочных фраз, было видно, что губернатор одновременно говорит и думает, и прерываться на пошлые глупости не привык.

- Петр Алексеевич, я уже наслышан о Вашей гражданской позиции, прекрасно понимаю Ваше отношение к деятельности нашей родной либеральной партии, но Вы должны понять и нас, практиков. Партия нужна как инструмент политической работы в период выборов, а в антрактах о ней просто не должны забывать. Люди должны чувствовать ее легкое дыхание. Но по возможности, поменьше инициативы и рацпредложений. Понимаете, сейчас в обществе нет конструктивной идеи, нет общего мифа, за который люди готовы друг другу головы ломать. Был коммунизм, да весь вышел. Вот и партия у них деградирует. А жаль, вокруг нее простроилась неплохая государственная инфраструктура, погубили ее просто бездари и фанфароны. Мельчают идеи, мельчают и движения. Либерализм – великая идея, мощный миф, он держался дольше коммунизма, но для наших ребят он как был средством заработка – причем, заметьте, личного, - так и остался. А пока нет глобальной идеи, партии ведут мелкотравчатый образ жизни, кусаются, возятся, - и слава богу, не стравливают массы людей друг с другом. Это хорошо, что народ смотрит и посмеивается, плохо, когда он начнет зубами скрипеть.

Петру Алексеевичу не раз приходилось слышать циничные разговоры, но так просто, без обиняков, и так убедительно ему о политике никто не говорил.

- Управление – дело тонкое, всем «обчеством» можно только напортачить. Другое дело – административные рычаги. Вот поэтому мне очень хотелось бы, чтобы Вы помогли мне в практической работе. Честно скажу, народу в Сибири много, а людей – нужных, способных, позитивно мотивированных, не так уж просто найти. Прошу Вас, подумайте. Поначалу вообще ничего конкретного делать не придется, надо присмотреться, может быть Вам покажется, что дело у меня поставлено не так, как надо, или информация искажается, или люди недорабатывают, - стесняться не надо, Вы будете общаться только со мной, и мне все это очень важно знать. Никаких церемоний и протоколов, экспертиза – это точное знание. А в перспективе нам надо отладить механизм социальной политики в крае, - практически никто пока этого не умеет. Есть, правда, столичные пиарщики, которые обещают каждому к обеду кусочек жареной Луны, но им важнее всего хапнуть гонорар и - хвост трубой. Они уже по Сибири прошлись, но, слава богу, не задержались. Понимаете, мы очень наивны как менеджеры и как социальные инженеры, нам кажется, что все само собой наладится и станет шоколадным. А само по себе все становится, как Вы понимаете, - ну, не к столу разговор. Мое предложение остается в силе, подумайте, я буду снабжать Вас всей необходимой информацией, так что Вы можете не покидать вашего миленького гнездышка, - знает! А впрочем, все знают, подумал Петр Алексеевич, хотя кольнуло неприятно. – Я Вам оставлю не просто свой телефон, а телефон на колесах – Вы машину не водите? Тогда вместе с водителем, у нас это положено, не сопротивляйтесь, если хотите, могу даже зачислить Вас в штат, чтобы все было в соответствии…

Возле огромного джипа предводителя либералов-регионалов стояла скромная серая «Волга», возле нее с невозмутимым достоинством водителя персоналки прохаживался молодой удалец в белой рубашке и галстуке.

- На первое время, для знакомства с делами, уважаемый Петр Алексеевич, посмотрите, пожалуйста, вот эту папку, - как раз о социальных потребностях сибирских городков науки, тут и академия, и отраслевая наука, и высокие технологии, а вот здесь – предложения японцев и китайцев, хотят нам помочь хорошо жить. Соблазн есть, деньги сулят немалые, но надо думать, как бы последнюю елку не отдать за их ширпотреб.

Прежде чем соглашаться, принимать бумаги и обещать с ними поработать, Петр Алексеевич решил спросить все-таки, - а у кого же, как не у губернатора, без его ведома, похоже, ни одна муха на бутерброд не сядет, - за что такое внимание к его персоне, чем он обязан? Что все это значит, наконец? Губернатор даже не дал договорить, не дал вылететь ненужным словам:

- В свое время, дорогой Петр Алексеевич, в свое время, все узнаете, не будем друг друга обманывать, но кое-что нам с Вами предстоит уточнить, не так ли? И Вам, и мне. Пока пусть все остается на своих местах, можете на меня полностью положиться. У нас с Вами много общих интересов, так что давайте попробуем вместе поработать.

 

***

На обратном пути познакомились с «ординарцем», как, смеясь, представился ему шофер. Родом из пригородной деревеньки, отслужил, работал старателем, женился в нашем городке, а теперь вот сам живет – точнее ездит, - с губернатором. Доволен новым назначением, теперь хоть будет дома бывать, миловаться с молодой женой и перевоспитывать сынишку – три года на руках у жены и тещи, от баб ничего хорошего не научишься. Губернатор может вызвать Петра Алексеевича на связь в любую минуту, поэтому он будет следовать с рацией, стало быть, с машиной, как тень, – и любые прихоти – на рыбалку, за грибами, на рынок – или с коллегами куда – теперь задачи не Ваши, Петр Алексеевич, а мои.

Ловко, только и подумал Петр Алексеевич, теперь от него не отвяжешься. Плотно они меня взяли, - в штат? В партию? Грант свалился? Как бы не так, мой дорогой, тебя просто пытаются контролировать. Интересно, как соотносятся их затраты и моя рыночная стоимость? Боже, а вдруг и Галочка...? Нет, это уже слишком. Еще немного, и меня скоро спеленают, как малое дитя, и все, наверное, чтобы лишить свободы – и выбора, и действий, и главное, – противодействий. Говорят, что душат как раз подушками, да и в нашем августейшем семействе… впрочем, кто прошлое помянет, тому глаз вон. А глаза нам нужны.

***

По дороге домой Петр Алексеевич увидел вдали знакомую фигуру – только этого ему не хватало, бывшая жена стоит у подъезда. Неужели захочет опять выяснять отношения, узнала, поди, про Галочку, чего ей надо? Но, увидев ее опухшее от слез глаза, понял, что дело серьезное. Сын?

Точно, так и чувствовал, что-то с сыном. Бывшая жена в слезах и в ужасе – с мольбой подумать об их сыне, ей кто-то грозит, она ничего не понимает.

- Перестань делать это! Что бы это ни было, у меня больше никого нет, ведь это твой сын, хочешь ему зла?

– А что именно, чего хотели, кто это был?

– Просто кто-то, подошли на улице и сказали, что если папаня будет дергаться, плохо будет всем. - А кто, чего, зачем и почему, не знает и она. – Слушай, Петр, это не может быть бывший дружок твоей новой пассии, может, тебе из-за нее хотят отомстить? Я смотрю, у тебя в квартире чистота, цветочки, может быть из-за нее? Ты можешь выяснить, поговори с ней, или если хочешь, я могу, - нет, не волнуйся, просто поговорю, что сын-то твой при чем?

Так, значит, герой должен висеть на золотом крючке и не дергаться. Опять непонятно: одними руками ему клетку золотят, другими – так низкопробно угрожают, тут что-то не сходится. Скорее всего, одним людям он нужен, а другим – чем-то мешает, и эти вторые ведут себя как подзаборная шпана. Ладно. Надо, наверное, попросить городошника выручить – он обещал. Стоп, а не слишком ли он верно угадал, что последуют «наезды»? Может быть, это братва заговорила на своем наречии?

И вдруг осенило Петра Алексеевича – он долго предчувствовал, что к нему подкатывает совершенно новое, незнакомое и неизбежное, но спасительное ощущение, что жизнь его круто меняется, что он сам станет, да нет, уже стал, совершенно другим человеком. Он понял, что происходит. Вся его прежняя жизнь, и то, как он внутренне устроен, и как он себя вел, - была сплошным бегством, ускользанием от столкновения с реальностью, ему неинтересно было соперничать с теми обстоятельствами, которые выпали на его долю. Недостойны были они серьезного отношения, плюнуть и легче, и правильнее, на мелкие передряги - в неживом институте, в полуживом городке, в угасающей собственной душе, в истлевших отношениях с ближними… И вдруг – правду сказал вестник, или нет, - уже не важно, заварилась каша нешуточная, и у него нет больше ни права, ни желания соскальзывать по наклонной плоскости, зажав нос, брезгливо – и чего греха таить – трусливо избегая собственных решений, конфликтов, может быть – поражений, но главное – побед, побед не ради тщеславия или корысти – их как не было, так и нет. Ради чего-то, - названия Петр Алексеевич ему не знал, но чувствовал размах, масштаб и правоту, превосходящие все известные пределы и призывающие его под свои белые флаги. И даже если Галочка – не просто подарок судьбы, - а у него вместо судьбы пока политические интриганы, - а золотая веточка в позолоченной клетке, именно встреча с ней, нечаянная, сумасшедшая любовь пробила какую-то душевную пробку, и стало возможным и дышать полной грудью, и выпрямить плечи, и бросить вызов. Любому.

 

***

Петр Алексеевич решил собрать максимум информации без огласки. В Интернете он нашел кучу публикаций, названия большого количества книг, но ни одного сайта, куда можно было бы отправить запрос – а о чем, собственно? Как быть законным наследникам престолов? Наивно. Кто, какие юридические фирмы, адвокатские конторы ведут дела монархов? Теплее. Где могут храниться документы, оставленные парижским консилиумом более полувека назад? На всякий случай зашел Петр Алексеевич в местный ЗАГС, и после бдительных расспросов командирши архива - кто он такой и что ему надо, узнал, что лет эдак пятнадцать назад при переезде вот в это здание незначительная часть архива была утрачена вследствие возгорания. А несгоревшие папки разбирать на такой зарплате никто не станет, у нее и так дел по горло. Небось в Израиль собрался, так ваши все документы покупают, а она Родиной не торгует, потому и нищие, что долг выше ихних долларов, или, как их, шенкелей. И вообще у нее обед.

 

В этом спектакле, думал Петр Алексеевич, должны быть действующие лица и простые исполнители, которые мало что знают и вряд ли смогут помочь прояснить дело. Но кто эти действующие лица, как «на них выйти»? Вспомнил он о потомке княжеского рода Ржевском – может он подскажет, что происходит, с кем надо связываться?

Встреча с княжеским отпрыском мало что дала, но кое-что прояснила. Потертый блеклый ворчун, с водянистыми бесцветными глазами, живое свидетельство вырождения древнего знатного рода, выбрал тактику намеков и иносказаний. Затеяв поначалу бытовой разговор, дал понять, что в курсе его дел:

- Очень, очень рад встрече с молодым дарованием, а что, молодость – это не годы, а дерзания. На что вообще годится современная-то молодежь, пиво бочками дуть да в кустах валяться… - Он привык, видимо, к роли старого мудрого сверчка, подумал Петр Алексеевич, и позавидовал Буратино – чем он запустил в старого зануду? – Я искренне желаю Вам успехов в работе. Такая возможность, грех упускать свой шанс, - грант как с неба, весь отдел в руках. Я уже вижу Вас, Петр Алексеевич, директором Института, люди Вам верят, у вас талант руководителя. Не сердитесь на старого человека, послушайте меня. Настоятельно советую подумать, наконец, о своей карьере, заняться докторской. Только не надо ни на что отвлекаться. В конце концов, с такими козырями на руках – синичек можно наловить сколько хочешь.

– Какими козырями? – Лукавый князюшка делает вид, что ничего не знает, но так, чтобы стало ясно: что-то знает.

Из дальнейшего пространного монолога следовало несколько вещей. Во-вторых, потому что во-первых был намек ограничиться карьерными подвигами в институте, так вот, во-вторых, у него есть связи в академических и научных кругах в Париже, он может составить протекцию. Стажировка, публикации, солидные партнеры, возможно, совместные проекты с европейским размахом, да хоть целый институт можно загрузить. Только не отвлекайтесь, молодой человек, иначе проиграете верную партию. И третье – видимо, ему предложена сделка – непонятно, от чьего имени, но внятно: занимайся наукой, поможем, а будешь «отвлекаться», сам виноват, «упустишь шанс», деликатно выражаясь. Выходит, братва сулит деньги, «будь богатым, но нашим богатым», кто-то сулит карьеру в академии, лишь бы он только… - значит, вестник не обманул? Значит, кто-то пронюхал, и не просто кто-то, а..?

 

Но тогда выходит, что и грант, и должность на работе – звенья одной цепи, стало быть, шеф – не может быть! - играет на чьей-то стороне, он тоже сделал вынужденный ход, и не факт, что за меня. С ним-то можно совершенно открыто и откровенно объясниться, даже если он в данном случае сыграл за чью-то команду, отпираться он не станет.

Но шефа Петр Алексеевич застал в постели, в подушках, с нехорошим отекшим, серым лицом, и в доме атмосфера была чем-то явно отравлена. Жена шефа раньше всегда радовалась Петру, а сегодня красноречиво закрылась в соседней комнате, посмотрела на него мельком – то ли виновато, то ли с непонятным ужасом. От такой прелюдии Петру Алексеевичу стало тревожно и совестно, он решил поговорить в другой раз, но шеф жестом поманил его, почему-то украдкой оглянулся и зашептал, так что пришлось наклониться к самой постели:

- Петр, прости меня старика, я тебе не опора. Огромная ноша на тебе, историческая. Вытянешь? – и хотел было приблизиться еще, и уже вытянул губы трубочкой, у него такая мимика, вытягивать губы трубочкой и говорить самое важное, - как скрипнула дверь на кухню, собеседники отпрянули друг от друга, словно застигнутые врасплох любовники, а в комнату не торопясь и щурясь на шприц, вплыла медсестра. Шеф свалился опять в подушки, махнул рукой – потом, мол, договорим, Петр Алексеевич с тяжелым сердцем вышел из квартиры, пообещав себе заглянуть к вечеру, но со звонком, чтобы не быть нежданным и незваным.

Вечером на звонки никто не отвечал, а утром по дороге на работу Петр Алексеевич заглянул на авось, на минутку. Но дверь никто не открыл, пока он не стал стучать все громче и громче. Потом дверь все-таки открылась, но дверь соседская, там жили пенсионеры, чета профессоров из их института, старые приятели шефа и его жены.

- Не стучите, они вчера уехали.

- Куда?

- Уехали на долечивание. Вместе с женой, в санаторий. Нам вот кошку оставили, и цветы поливать.

- А записок, или адреса они не оставили?

- Да нет, сами, должно, позвонят, если надо…

 

А в обед в кабинет Петра Алексеевича ввалился ученый секретарь, будто выкрашенный в серую краску.

- Петр, только что звонили из ГАИ, машина с шефом, его женой и водителем – наша машина, институтская, по дороге в санаторий упали в пропасть. Все трое… – там метров сто обрыв, внизу речушка, камни. Сам понимаешь.

Начинаю понимать, кажется, - Петр Алексеевич едва не пролетел мимо кресла. Шеф – единственный человек, который, если что-то знал, мог напрямую сказать, мог открыть, откуда ветер дует. Сначала - вестник, теперь – он. Они. Стало быть, ему ничего не снится, и, стало быть, ставки в игре поднялись выше, чем он мог ждать. Значит, и шеф знал что-то важное, и тоже не сказал – а может, не успел? Что у него была за медсестра, вроде вообще не наша, не из городской поликлиники? А что за укол, какое еще долечивание, если шеф и в больнице не лежал? А взгляд его жены, тогда, в квартире – совсем загадка, с чего бы ей бояться или виниться перед ним? Нет-нет, так дальше продолжаться не может, надо сделать инициативный ход, потихоньку забирать в руки ситуацию, сколько можно терпеть чьи-то бандитские выходки…

Рука сама набрала номер телефона губернатора.

-- Кто спрашивает? О! Сию секунду, соединяю.

Петр Алексеевич как мог коротко, но, наверное, комкано и нервно рассказал губернатору все, что с ним в последнее время стряслось, и про сына, и про шефа… и пока рассказывал, почувствовал, что – зря, а о чем, он, собственно, просит губернатора, чтобы не пугали сына? Чтобы вернули шефа? Чтобы ему все объяснили? Он же не господь бог, наговорит общих слов, ой, зря…

Но губернатор его выслушал внимательно, не перебивая и никак не реагируя на сообщения, и сказал коротко:

-- Петр Алексеевич, займусь этим, постараюсь уладить Ваши неприятности. И кстати, уж коли речь зашла, - послушайте старого аппаратчика, избегайте ненужных контактов. Ну, зачем Вам сомнительное знакомство со старым плутом Ржевским? Скользкий тип, всю жизнь – и при всех порядках - был осведомителем, тем и живет. Играет за тех, кто больше ему пригрозит, а не заплатит. Чего он хотел?

- Ничего особенного, в Париже у него связи в ученом мире, предлагал наладить контакты с учеными.

– А, ну-ну… Ладно. Вам виднее.

 

***

С сыном отношения у Петра Алексеевича складывались совсем не так, как им обоим хотелось бы. Жили они недалеко друг от друга, но запросто зайти, погулять или махнуть на рыбалку, - не могли, мать была против. Она рассудила просто – чем-то надо отомстить бывшему мужу: за несбывшиеся надежды, за недостойный уход из-под ее супружеской заботы, а она-то лучше знала, что он собой представлял и что ему надо в жизни делать, за то, что развод был наградой ему и наказанием ей, за то, что она осталась в этом поганом городишке – да мало ли оснований у оскорбленной женщины мстить бывшему мужу. И она после каждой встречи отца с сыном либо устраивала истерики на несколько дней, с визгом, мигренью, каплями, неотложками, с вербовкой сочувствующих соседей и сослуживцев, с экстравагантными демонстрациями полной независимости и равнодушия… Либо направляла всю энергию на ребенка, доверительно открывая мальчику всю глубину человеческой низости на наглядном примере его непутевого папаши. И у них, у отца и сына, выработался своеобразный рыцарский кодекс, без клятв и обетов, но довольно четкий – издалека подавать сигналы, получать их и вкладывать в них то содержание, которое каждый хотел бы прочитать. Но публично не встречаться, не подавать поводов для тяжелых, безвкусных и некрасивых сцен, которых было стыдно, и винить в которых себя было несправедливо, а ее – бессмысленно. Петр Алексеевич надеялся, что время повернет все на правильные рельсы, что, подрастая, сын будет к нему ближе, что он сумеет разобраться и освободится от тенет материнского эгоизма, но в глубине души чувствовал, что он что-то важное упускает, что детские раны не заживают, и что больше всех в их нескладной судьбе досталось именно маленькому, нахохлившемуся мальчонке, которому нечего, кроме потайных слез и слабости, противопоставить миру взрослых колючих людей.

Так вот, прикинь, Петр Алексеевич, если и впрямь ты – наследник престола, и об этом как-то разнюхали все, кому это важно, то что же сын, - он тоже Романов? Но кто может ему грозить, и чем? Что ему делать, нельзя же от него все утаить, как утаили от меня? Мы должны быть с ним вместе.

 

Встреча с сыном-тинэйджером.

 

Петр Алексеевич решил на сей раз повидаться с сыном открыто, не таясь, в конце концов, мать сама к нему обратилась. В доме их он никогда не бывал, и теперь ему приоткрылся вещественный мир, в котором обитал его сын – все стены, чуть не до потолка, залеплены чьими-то знаменитыми лицами, -- почти все с дьявольской символикой и агрессивными, тупыми, тошнотворными гримасами. Названия групп, а скорее можно было бы назвать их бандами, ему ничего не говорили. Зато книжный шкаф был забит до отказа, и Петр Алексеевич с удовольствием пробежал названия – слава богу, все его любимые книжки, вычитаны до последней ветхости. Вот уж действительно мир оживших предметов, ухмыльнулся Петр Алексеевич. Тут тебе и футбольный мяч, и сломанный глобус, прилепленный на скотч, и теннисные ракетки – а что, у нас есть корт? - мельком подивился Петр Алексеевич. Шахматные часы. Аккуратно заправленная кровать, вместо одной ноги – стопка старых книг. Безобразие, но вполне допустимое. В общем, чистенько. Политые цветы. Ого, паяльник в коробке с радиодеталями – это что-то новенькое, он и не знал…

- Коля, а что ты паяешь?

- Наушники от плеера, я с ними летел с велика…

И у него, оказывается, для Петра Алексеевича записка от вестника. Сын точно узнал его по описанию - и голос низкий, и руки – тонкие, но сильные, - как у виконта де Бражелона, невесело хмыкнули оба, он заходил дней десять - пятнадцать назад, велел отдать конверт, не распечатывая, если отец придет поговорить. И они вдвоем, склонившись над листком, прижавшись друг к другу, (стриженый затылок, со знакомыми двумя макушками, уже потемневшие волосики, запах – господи, табака? Не может быть! Может.) прочли ровным почерком, на простой канцелярской бумаге, простым шариком написанные строки. Петр Алексеевич уже рассказал сыну, что и как.

В записке сказано, что если Петр Алексеевич примет решение открыться, у него будут могущественные враги, но и не менее сильная поддержка со стороны верных слуг Отечества и престола и законного вступления в свои права преступно прерванного царствования Романовых. В этом случае Россия получит беспрецедентные материальные и духовные ценности, весь мир поддержит ее в стремлении к праву и порядку, установленному Богом, и у нашей страны появится, наконец, надежда на избавление от корыстных и недалеких воришек, плотными кучками столпившихся на хлебных местах, и не заботящихся даже о видимости своей порядочности.

Видно знал об опасности, подстраховался наш Георгий, но кто-то видел их с сыном, отсюда и угрозы? Хорошо, о конверте никто не знал, иначе искали бы.

У сына шок прошел быстрее, чем ждал отец. Преимущества юношеской нервной системы, подумал Петр Алексеевич, принимать мир как есть, без оболочек и фантиков, в которые взрослые играют не меньше детей, только куда серьезнее. Может наша зрелость – просто умение упаковать мир в стандартизированные пакетики, распихать их по самодельным полочкам, и не интересоваться даже, что там внутри? Ладно, не время, надо потом додумать эту мысль, ну, так что сын?

- Что думаешь, Коля, что нам делать – и вообще, и прямо сейчас?

- Папа, вообще-то я должен привыкнуть… Нет, подумать. Но если это правда, мы себе не принадлежим, если в нас течет монаршая кровь, она уже не только наша. Мы можем ее погубить отказом. Помнишь, ты мне рассказывал об охотничьих собаках, что их нельзя брать «на диван», что есть ответственность за кровные породные качества… А тут все же не собаки, тут столько всего, цари даже женятся не сами… Что же мы, вот так просто взяли и отказались? А что будет, если откажемся, ну, то есть, ты откажешься? Или наоборот, что будет, если откроешься? Ты уже думал?

- И думал, и думаю. Пока - никому, даже маме. Рано еще об этом говорить, да и небезопасно. Я кое-что придумал, отпросись у мамы в субботу на весь день, поедем за грибами. Надо кое-что проверить. Ну, пока, не выдай себя.

 

На душе стало легче, с сыном они прекрасно поняли и приняли друг друга. Да, но бывшая жена, мать Коли, с ней опять все непонятно. Отношений уже давно никаких, а теперь она - ха, подумать только – царица – мать. Нужна ей такая роль? Ей ведь и впрямь нелегко, тоже хлебнула, горемыка. Надо с ней как-нибудь специально встретиться, спокойно все обсудить…

 

Но тот, кто хочет многого, пусть не говорит тому,

кто хочет малого:

"Почему ты так робок и медлителен?"

Ибо подлинное добро не спросит нагого:

"Где твои одежды?"

и не спросит бездомного:

"Что стряслось с твоим домом?"

 

Если все просто послать куда подальше, мне спокойнее, моим близким – безопаснее. Родители, видимо, не случайно предпочли безопасность. Ради меня, но оставили мне выбор, и я не связан их решением.

Но как я смогу жить дальше по-старому? Из сознания не выбросить того, что узнал, и того, что случилось. И с Георгием, и с шефом, да и с нами тоже.

 

Сын, кстати, сразу взял правильную ноту. Тут много всего. И не политики, не юридических, и даже не моральных вещей. Какой там фюзеляж, у меня под ногами весь мир вибрирует, и только правильные шаги – мои, не чьи-нибудь, - остановят дрожь, и может быть, спасут. То, что еще можно спасти. Что значат все эти иносказания – богом помазан на царство, самодержец, - разве не выход за рамки привычных масштабов, не ощущение каких-то неведомых, но несомненных, титанических сил, влитых в меня одной только вестью?

И моего решения ждут уже не только мои знакомые, близкие, их ждут – сами того не подозревая, но мое решение может круто изменить жизни – буквально миллионов людей, народов. Стран. Ждут и – опять-таки, не подозревая об этом – надеются, потому что в истории все видят свои шансы, по крайней мере, упования, мечты.

Я не могу простить себе малодушия.

 

Решение принято.

 

Нужны документы. Должны быть какие-то пути к документам и к людям, которые их хранят. Надо дать знать – кому? – что я готов. Но где они?

Надо лишь дать знать, и они сами объявятся. А вдруг объявятся, да не они? Опасно и страшно. Ничего, потихоньку, и начнем с очевидных вещей.

 

Вихри враждебные

Самое яркое воспоминание Петра Алексеевича о детстве, о родительском доме – тяжелый зеленый абажур, освещающий нижнюю часть поясного портрета отца. Картина висела на глухой бревенчатой стене, колорит был мерцающе мрачноватым, в зеленых тонах. Отец сидел, откинувшись на спинку старого кресла, и слегка улыбаясь, чуть иронично и чуть грустно, смотрел прямо перед собой. Художнику удалось передать ощущение, что взгляд отца обращен, тем не менее, внутрь, что состояние самоуглубления, созерцательности, некоей отрешенности, - главное в характере модели. Портрет отца? Он якобы сгорел вместе с дачей, когда Пете было всего три года.

А где эта дача стояла? Разбирая старые фотографии, и просто бесконечные коробочки с негативами, Петр Алексеевич нашел несколько пленок и пару отпечатков, на которых ему смутно припомнился их деревенский дом, купеческий глухой забор из крашеных досок, смотревший только на улицу, так что с боков можно было спокойно пройти к ним во дворик, все так и ходили, огромная калитка никогда не открывалась и приросла, должно быть, к бдительным воротам. Во дворе стоял колодец с журавлем, мама всегда закрывала крышкой люк, и маленький Петя так и не узнал, откуда наливается вода в колодец, он, конечно, не верил, что она просачивается сквозь такие же деревянные стенки, как и у них в доме – иначе в его комнате тоже был бы колодец? А прямо возле резного крылечка расположился многорукий сердитый дуб, на который мальчишки лазили привязывать цветные ленточки – зачем, уже невозможно было вспомнить, наверное, чтобы задобрить старика. Но он все равно сердился и приподнял заднюю стенку крыльца, а в дырке под крыльцом жил хорек.

На фотографиях был очень похожий колодец, часть бревенчатого дома, резные наличники, а под деревом – наш дуб? – стояла группа военных. Лица разобрать было невозможно, бумага пожелтела, пошла пятнами и скукожилась. Но зато на оборотной стороне сохранилась надпись – «дер. Поспелиха, 1940 г.»

В субботу, захватив Колю, туда и отправились, а чтобы ординарец ни о чем не догадался, - за грибами. Взяли лукошки, коробы, сапоги, узелки со снедью.

Поспелиха, милая, убогая, смиренно вымирающая деревенька, вообще без улиц, - уже никто не ездит, свои-то все пешком, - доживала свой век верстах в тридцати от городка. Электропровод даже не завернул к ней с разбитой дороги, одинокий столб совершенно бескорыстно, но уже нетвердо торчал у крайней избы, но дальше электрификация шагать отказалась. Целых оставалось изб пять-шесть, в двухметровой крапиве притаились обгоревшие срубы и руины печек. Увы, никакого журавля нигде не было видно, хотя стоп, вот колодец, а вот обгоревшая культя толстенного дерева. Раз колодец здесь, журавль-то, конечно, не сохранился, но где-то рядом, глядишь, и стояла наша дача.

 

…А сейчас там огород. На огороде – живая темно-синяя юбка с когда-то горошком, теперь неизвестно с чем, самостоятельно передвигается вдоль грядки. Окликнули юбку, из нее выпрямилась – на два вершка – сгорбленная седенькая бабка, туговатая на ухо, но с живыми глазами и неиссякаемым потоком ласковых, матерных, тутошних, городских и вообще самых диковинных слов. Наши горожане были просто ошеломлены этим лингвофонтаном, но постепенно, общими усилиями направили основной поток в нужное русло. Правда, Петр Алексеевич вздрагивал каждый раз и выразительно показывал старухе глазами на сына, мол, дети здесь, когда старушка вставляла что-нибудь забористое. Но она скромно крестила беззубый рот, опускала глазки долу, не прекращая извержения, и неслась дальше уже в семи верстах от нехорошего места…

- Да, уж давно журавль упал, и вода-то уже не та, экологию всю заперли, а она живая, вот бы им всем (выразительный кивок вверх- за спину) тоже жопу клином бы забить, узнают что почем. Дом-то хороший был, купца Кирилла Сорвина, они все братья отсюда родом, он себе еще при царе-то батюшке Николае избу ставил. А уж скоро все в землю пойдет, земля не родит, и не кормит, и носить отказывается. Раньше в кажной избе по дюжине ребятишек, а вам чего надо-то мужики, за каким товаром прибыли? У нас невест-то я, да коза моя Маня, или клад ищете? Помнит, очень хорошо, она молоко носила дачникам. И постреленок у них был кудрявенький, все на крыльце с книжками сидел, чистый ангелочек. Не ты ли, мил человек, взгляд прям точно аналогичный. Ох, грехи… Живы ли? Царстве небесно. А меня все бог не берет, старую, уж никому не нужна, уж и сама себе надоела, язык как помело… я вить бедовая, и на том свете всех заговорю-заболтаю, от меня спасу нет… А дачу-то им спалил бывший зек, про это все знают. Ох, противный был, глаз мутный, как у сома. Говорят, не сам спалил. Ему за это разрешили взять сколько унесет. Вот он потом вещичками полгода торговал, да не в коня корм. Удавился в лесу, видать совесть заела. А может и не совесть. Дело прошлое. Господи твоя воля. А родителей помнит как щас – батя светлый был мущина, да и жена у него сразу видно непростая. Молочка щас принесу, покушайте, хотите и огурчиков, а что мужики, четушку-то прихватили, а то я женчина непьючая, своей-то нету, налили бы наперсточек ради христова дня.

- А кто ж ему разрешил?

- Уполумоченный, или как его там, не помнит, не местный, фуражка как парус, вот в таких голифе, все девки ярились.

- А где же его дом, зека этого?

- Да вон, там теперь кузьня, на околице под березкой.

 

Петр Алексеевич подморгнул сыну: помогай, мол, твой черед, и отправил их с ординарцем за грибами. Сам - в кузьню.

 

Неожиданно и приятно было в полуживой деревеньке обнаружить бурную активную жизнь. На околице уже во-всю торжествовал железный век, могучая поступь которого почему-то не последовала в глубь деревеньки. Из-за съехавшей набок и наполовину ушедшей в землю избенки с копной сена вместо крыши доносился стук и постук: молот – молоток, молот – молоток. Издали запахло окалиной, горелой кожей, скипидаром. Печка стояла рядом, под навесом, и там же не торопясь, но очень ловко и размеренно двигалась ладная фигура мужичка лет эдак сорока – семидесяти, по пояс голого, лоснящегося и жилистого, словно культурист.

Кузнец – просто картинка, Петр Алексеевич невольно залюбовался. Идеал мужчины на все времена – повелитель огня, воды и металла, здоров, как паровоз, открытый взгляд, прирожденное достоинство во всем. Вот кому наплевать на одежду, на внешность, подумал Петр Алексеевич, они ему достались как дыхание, как способность двигаться и говорить. Вот где гармония, нет никакого разрыва, внешнее – это вывернутое наружу внутреннее. Дитя и баловень природы заметил гостя, но от работы оторвался не сразу – нет, брат, шалишь, занят, мало ли кто придет, у всех свое место на земле, но глазом скосил, кивнул, сядь, отдохни, но не торопи, мил человек.

Петра Алексеевича всегда удивляло, как работяги свободно обходятся без процедуры знакомства, со всеми неловкостями и условностями вхождения в разговор. Сразу на «ты», сразу к делу, сразу обозначены доброжелательность, но и строгость, приветливость, но и взыскательность, готовность говорить и по делу, и без дела, и посудачить, и по рукам ударить… У них полгорода перешло на упрощенные протокольные нормы, а другие полгорода – мучилась и ерзало по-старому, по-интеллигентски. На «ты» можно было переехать или после выпивки, или рыбалки, или бани… - но не так просто. А сейчас он просто сел и спокойно и с удовольствием осмотрелся. Он уже приглашен, он в гостях, вот сейчас его очередь, и к нему придут… Господи, вот творение твое, хоть людьми и траченное. Искусство архитектуры, хоть и искусство, ан уступит безыскусности природы – и по форме, и по колориту, и по композиции. И по комфорту. Мягко грело солнышко, горелые запахи составили сладкую композицию, появилось чувство обретения чего-то давно потерянного, и столь внезапно обретенного, веки потяжелели, сено податливо уступило и …Петр Алексеевич проснулся от взгляда. Такого простого и безыскусного, что не надо было даже изображать пробуждения, удивления, приличий… - улыбнулись друг другу, и стало хорошо на душе.

 

Разговор

- Рад видеть в наших богом оставленных местах свежего человека. Феликс, - он потянул чисто вымытые, пахнущие мылом руки. – Чей Вы гость?

- Я интересуюсь старыми вещами, живописью, портретами, если что осталось, может, куплю что-нибудь. Может, слыхали? Тут раньше дачники жили? Может, для музея, а может, и себе, если что интересненькое…

- Было барахлишко, что поцелее, по домам разнесли, а картина и впрямь была, ее никто не брал, сильная вещь. Ее спрятал дед.

- Почему спрятал?

– Так ведь картина-то была вредная, против новой жизни писана.

– Как это?

– Да говорят, на ней царь был нарисован в простой одежке, вроде как икона, что ли. Сам не видел, врать не буду. А дед помер шесть лет, царстве небесное. И где портрет теперь, никто не знает. На поллитру будет, может и найду чего, вы же перекупщики?

– Для музея – да, для себя – нет, я коллекционер…

– Значит, не будет?...

- Отчего не быть…

 

Вот так, не торопясь, добрался он и до портрета вредного.

И впрямь – он. Отец. И сохранился нормально, каким его помню. Но какова работа! Сзади надпись – Кандаловский. Вот это да! Сюрпризы. Петр Алексеевич забылся перед портретом, картина увела его совсем в другие времена, вдруг вспомнился мамин запах – духи, сухая солома, нежный горьковатый запах волос, почему-то молока и яблок. И как они обнявшись – она его за плечи, он ее – за талию, - выходили за околицу на дорогу встречать папу, он вечерами приезжал на телеге, и Петя часто засыпал стоя, обняв маму и нырнув под ее большой белый вязаный платок. А потом ехал домой на закорках у отца, как бы случайно вцепившись в его густые русые волосы, - зачем уезжаешь, вот тебе, еще больнее… А отец то ли терпел, потому что сам виноват, то ли вообще не чувствовал никакой боли…

Тут кузнец и говорит:

- Давно я вас поджидаю, Петр Алексеевич. Я ведь этот портрет шесть лет искал и полгода здесь над ним сижу. Доставайте, ваше величество, поллитру.

 

Тайна старого холста, или юридическая сила искусства

 

Портрет и впрямь принадлежал кисти знаменитого живописца, в середине тридцатых годов жившего в Париже, а на склоне лет вернувшегося в Россию. Работа выполнена по заказу доверенного лица экс-императора, князя Горицина. В личном архиве великого живописца хранится загадочная запись. Его личная секретарша, сама известная художница и автор подробнейшей биографии Кандаловского, в те годы вела дневник и учет поступлений – наличными и на счета. Одну из записей она цитирует в своей книге, хотя, признаться, вне всякой связи с последовательностью изложения. Кстати, во время работы над версткой книги редактор издательства настаивал, чтобы данный фрагмент был снят, но она категорически отказалась это сделать. Вот эта запись: «Николя работает вот уже вторую неделю над портретом, о котором мне ни слова не говорит. Ни натуры, ни заказчика я ни разу не видела. Маэстро очень возбужден, но о деньгах ни разу не вспомнил. Холст накрыт, в мастерскую не пускают даже мадам Руж, все заросло пылью. На другой день после окончания работы он сказал мне, что стал почти нотариусом. Я не поняла, о чем он. Вскоре после этого его заставили вернуться в Россию.» (Личный архив, том 19, лист 456. Гос. архив АХ.)

После убийства Троцкого Россия стала самым безопасным местом и для родителей, и для портрета. Наиболее толковые русские убийцы оказались за границей – верные Сталину – в посольствах и в агентуре, верные враги его – в эмигрантской среде. И неизвестно, какие опаснее, опустившаяся эмигрантская «знать» за хороший куш шла на что угодно. НКВД в России было занято врагами народа, да и своими собственными разборками.

Мучительно размышляя о будущем Коленьки, родители решились инкогнито перебраться в Россию, жить под чужой фамилией, не прячась, но и не лезть на рожон – в Сибири. Отец нашел работу преподавателем в техническом вузе, мать стала учительницей иностранных языков в школе… Так они попали в Поспелиху, лет десять кряду снимая огромный купеческий дом под дачу.

 

Кузнец-то наш, оказывается, поручик по особо важным делам великой княгини Даевой, род которых и держит нити дела в руках. Он может подтвердить свои полномочия и вообще координировать действия с августейшей семьей. Он не сомневался, что Петр Алексеевич правильно вычислит свой первый шаг, и не ошибся, - у него появилась надежная связь с верными людьми. Теперь, что нужно сделать, - сообщить о решении выступить открыто и готовить следующие шаги.

Портрет Петр Алексеевич может забрать с собой прямо сейчас, но поручик советует пока повременить, вещь музейная, а двери в современных квартирках – фу, прости господи, несерьезные.

 

Убить, купить, приблизить

Пригласили опять в городки поиграть. Верный Санчо подал машину и говорит:

- Очень не советую ехать к ним, не для Вас зрелище.

- А что такое? Я же обещал.

- А машина сломалась. Пришлось пешком возвращаться. Машина – она и везет, и выручает.

- Но в чем дело-то?

- Потом расскажу.

 

Оказывается, в либеральной партии раскол. Атаман решил играть самостоятельно, видимо чего-то не поделили с губернатором. На совете либерально-региональной партии он объявил о своем выходе из всех партийных структур и о намерении создать новую партию федерального масштаба - «партию «против всех»». Пора, наконец, объединить всех сильных, достойных, оппозиционно настроенных людей, дать им возможность сплотиться и сказать свое «нет» прогнившему режиму столичных бюрократов. Против всех обычно голосует до трети избирателей, и мы тут как тут, со своей позитивной программой. Наша цель – счастье народа. Богатая, свободная и сильная Россия; православие, демократия, соборность. Долой бюрократов! Мы – сами хозяева в своей стране! Истина, добро и красота спасут Россию! И так далее, кстати, у кого будут какие идеи по программе партии, прошу участвовать.

А после ужина – урок внутрипартийной дисциплины, показательная казнь тренера по городкам – он больше не нужен, допустил ряд серьезных ошибок, да и масштаб задач изменяется. Городошными битами закидали беднягу.

Все приглашенные должны сделать правильные выводы.

 

Через день, как ни в чем ни бывало, позвонил новоявленный диссидент, бывший атаман либералов, посетовал, что Петр Алексеевич не смог приехать, но, впрочем, может оно и к лучшему, разыгралась тяжелая сцена, сейчас разбираемся, как такое вообще могло произойти… А кстати, как ваши дела, как сынок?

У наших друзей, бизнесменов, прошла очень удачная сделка с металлургическим комбинатом, Ваши активы могут быть утроены. Не тяните с ответом.

 

Постепенно богатеет антураж. Вместе с тошнотворным запахом гнилья.

 

У кого искать защиты? К губернатору. Хотя бы на время.

 

– Да, слышал, слышал. Взбрыкнул наш либерал, бывает. Детская болезнь крутизны, как говорил великий вождь. Ну, бог с ним, в чем дело, в угрозах? – Он помолчал, - вот что, поедем со мной в Москву, а там видно будет. Мы на месте Ваши, Петр Алексеевич, проблемы не разрешим. Согласны? – Отлично. Да вот прямо сейчас и полетим. Берите сына и на аэродром, самолет я за вами пришлю.

 

По дороге – совершенно случайно - встретил князя Ржевского.

- Что решили насчет докторской, дорогой Петр Алексеевич? Наука – Ваше истинное призвание, мое почтение.

 

В подъезде дома, где живут сын с матерью, прямо на пороге, белым днем…

 

Чудом жив остался, так в Москву без сознания и доставили.

 

Москва. Как много в этом…

 

Мы - странники, и всегда ищем свой собственный путь,

и нет такого дня, который мы начали бы там,

где окончили предыдущий;

и никогда не застает нас рассвет на том месте,

где покинул нас закат.

Даже когда спит земля, мы в пути.

 

Кому доводилось лежать в больницах, знает, что к своей койке – пусть даже самой поганой, развалюхе, провисшей и подозрительно чистой – вырабатывается особо нежное отношение, как с своему домику, спасительному и покойному. Есть одна - две позы, позволяющие заснуть-таки под оркестр явно нехудожественного храпа и свиста, можно - только в больничной койке, дома так не получается – полусидеть и читать целыми днями, не отсиживая мягких мест, можно есть, можно играть в карты и в шахматы, можно скучать, а можно и мечтать, что когда, наконец, выйдешь на свободу, вот уж тогда заживешь полной жизнью, совсем по-другому…

Очнулся Петр Алексеевич уже с этим чувством, незнакомая койка была ему уже дом родной, но пространство вокруг него явно еще не устоялось и вертелось в разные стороны без предупреждения и порядка. В руке и в груди торчали прозрачные трубочки от капельницы, хотелось пить, вдохнуть свежего воздуха, пройтись, и - странно, - совсем не хотелось знать, что произошло и как он выглядит. Слава богу, тишина, покой, пахнет безопасной больницей, голова пустая, хоть и несвежая.

- Да, да, любезнейший Петр Алексеевич, головочка пострадала, будем лечить, - выплыло круглое свирепое лицо в белой феске и бронированных очках, как из него мог литься такой елейный голосок, понять было невозможно, да и не хотелось. Значит, мог. - Отсюда возврат только здоровым, а Ваше здоровье – в Ваших руках. И в голове. Трое суток изволили почивать, но все позади, скоро танцевать будете. Вставать пока не надо, вот Вам кнопочка, - в руку ткнулся резиновый шарик, внутри которого угадывалось что-то твердое – точно, кнопка. – Нажмете, и все Ваши желания исполнятся, как в сказке.

Петр Алексеевич скосил глаза, огляделся, - в палате кроме койки не было ни одного предмета, даже стула. Он хотел приподняться, но его опередил сладкий фальцет:

- Лежите, лежите, дорогой, я Вам все объясню. Я Ваш врач, зовут меня Спиридоном Тимофеевичем, вы находитесь в реабилитационной палате института имени Сербского, да, да, в Москве, характер травмы головы обусловил Ваше пребывание у нас. Операции не потребовалось, Вам почистили рану, провели послешоковую терапию, подкормили витаминами, скоро Вы встанете на ноги. Но пока не торопитесь, вплоть до окончательного диагноза – «практически здоров» - побудете пока здесь. А мы уж как умеем за Вас возьмемся. Сделаем лучше новенького. Надо понаблюдаться, проверить моторику, сенсорику, - Вы не торопитесь, надеюсь? – И фесочка качнулась и растворилась вместе с головой и странным голосом.

В полузабытьи и сладком плену недуга Петр Алексеевич провел несколько дней, и только когда его вновь начали донимать вопросы о близких, о том, что надо срочно с кем-то связаться, что он потерял бездну бесценного времени, и что в Москву он собирался по делу – только тогда он понял, что выздоравливает, наконец, и больничная койка не спасет его от навалившихся забот.

В очередной обход вместо милейшего Спиридона Тимофеевича к нему зашла главврач, настоящая секс-бомба, ярко рыжие волосы – неужели крашеные, с грустью подумал Петр Алексеевич, - и в порно-халате, с вырезом чуть не до пояса. И зеленые, неправдоподобно глубокие внимательные библейские глаза. И странно, никогда раньше такого он не встречал, - свою яркую красоту она несла нисколько не смущаясь, не пряча,– ни головокружительного декольте, ни копны пламенных кудрей, ни вызывающего рисунка губ, ни гипнотического взгляда, но и не прячась за ней. Красота не была для нее глянцевой обложкой, упаковкой, нет, за ней еще выразительнее и рельефнее ощущалась и незаурядная персона.

Столичная штучка, мелькнуло нехорошее провинциальное переживание, но Петр Алексеевич уже не позволял брать верх над собой постыдным комплексам.

- Вижу, дела идут к выздоровлению, дорогой Петр Алексеевич. Будем переводить Вас в общую палату, а то одичаете тут один. Меня зовут Ольга Александровна, наблюдать Вас буду теперь я. Краем уха слышала, как Вы пострадали, кое о чем знаю, почему. Но наше дело лечить больных, не думайте, мы вовсе не палачи и не политики. Делаем все что можем. Надеемся, со временем оцените, Петр Алексеевич, нашу преданность долгу. Кстати, врачи всегда были опорой отечества. Слышали, что говорил Рошаль о педиатрах? А остальные – что не заслужили памятника? – Она говорила что-то и дальше, но боже, глаза! – глаза в это время уже не просто ощупали всего Петра Алексеевича, но и начали какую-то новую, совсем откровенную фазу знакомства – улыбались, манили и даже провоцировали на флирт, и шли дальше, чуть не ласкали его, и все это под аккомпанемент отвлеченного разговора о врачах и об их служебных доблестях. В ее разговоре было сразу много слоев, и на какой реагировать, на что именно отвечать – Петр Алексеевич просто растерялся. Добившись, видимо, нужного эффекта, Ольга Александровна дала ему передышку, читая историю болезни, и под занавес визита пригласила:

- Станет скучно с нашими «психами», заходите ко мне, запросто, мне с Вами приятно поболтать. Кстати, я сейчас перечитываю досье некоторых наших пациентов, очень занятное чтение. Будет получше, окрепнете, - она едва заметно улыбнулась, и опять просто овладела оцепеневшим Петром Алексеевичем, – можете полистать. Может быть, даже полезно время проведете, обожаемый Петр Алексеевич.

 

Досье психушки, полистать? Ну и уровень у меня, это ж гостайны?! Представляю, какие допуски-пропуски надо оформлять «независимым исследователям», чтобы просто список дел прочитать. А тут – полистайте… Меня вооружают. Но кто? Меня специально сюда – с подъезда дома сына и прямо до архива Сербского?

А кто по голове? Мои любезные просветители?

Или тут интриги разных сил? Если я буду слишком много знать – буду лишним? Подставка?

 

Соседи по столовой – а Петру Алексеевичу разрешено ходить на второй этаж в общую столовку – исподтишка его разглядывают, но без особого интереса, видно, что любое событие им до лампочки. У каждого свой мирок, своя ограда, свои внутренние дела и заботы. Читают старые книжки: «Голова профессора Доуэля», «Два капитана», «Черная Индия»; явно делая одолжение, из вежливости спрашивают, что там с Брежневым, что поют Кристалинская и Кобзон, как сердечко у Георга Отса… это в 2005 году! Все мурлыкают «Наш паровоз…» и Марсельезу. Почти все время молчат.

А что говорить?

У всех абсолютно трезвые и острые глаза. Они сохранили лишь репутации психов, и неспроста.

 

Театр, тюрьма или убежище? Венценосец, куда плыть? Я ведь ни разу не открылся, все идет из чувствительной предусмотрительности власть имущих. Стало быть, за меня уже давно идет битва, и жертвой в ней мне не быть. Я об этом ничего не знаю, но я должен уметь чувствовать то, чего не знаю.

Вперед.

Только победить – как в анекдоте «либо тушкой, либо чучелом», но шансы есть и венценосцем.

Смерть мне не грозит, а манит.

Но меня уже не сманить на позолоту камней.

 

Страсть к познанию одолела Петра Алексеевича, и с некоторых пор он приходит в кабинет Ольги Александровны, «листает» архивы.

 

Боже, я не хочу знать больше ничего, я не хочу этой их политической жизни, этих тварей, да и этих жертв, этой страны, вообще никого больше не могу терпеть! Архив ведет сам дьявол. И тот - мелкая злобная тень того, кто аккуратным почерком ставит инвентарные номерки и подклеивает новые странички… Как просты люди, и как убоги их палачи…

Лучше чашка каши здесь, чем корона в их миру.

Стоп, это ведь способ сломать? Такой простой? Меня не спасают, а губят. Не вооружают, а деморализуют. Ладно.

Правда может убить то, что не подлежит порче и тлению? Правда – палач, правда – оружие, и в руках вовсе не праведников, а самых настоящих злодеев. Но если подумать, ведь ни правда, ни факты, ни Гитлер, Сталин и Пол-Пот, да вообще ни один палач не мог сломить то, что убивал. Убить – да, сломить – нет. Смерти нет, прав был Андрей Платонов.

 

А кто? Кто стоит за моим ярчайшим столичным впечатлением, за врачихой с глубокомысленным вырезом на груди? Губернатор сдал меня, но не ей же, ясно.

А сын? Где? В этой игре любая ошибка может стоить слишком дорого, видимо его держат «для предъявы». Примитивно, но работает.

Значит, продолжение следует, и последует скоро. Мне надо быть готовым. Победить я их смогу только своей готовностью победить. Другого оружия у меня пока нет. Но надо быть сильнее тех, кто очень силен.

Я должен, и я могу быть великим.

 

И я могу быть как дед – сломленным, слабым, впечатлительным «солдатиком», играющим в империю и проигрывающим придворным жуликам.

 

Величие – не роль, а свойство. Отречение родителей – самое высокое и самое простое. Ради меня. Теперь моя очередь – отречься от себя. Только бы сдюжить.

 

Вот он, шанс. И не только мой. Нет больше старого мальчика в джинсах, пузо, лысина, перхоть и немочь.

 

Помоги, кто там помогает, дай опору, должок верну. Кому когда еще открывалась бездна, звезд полна – и так внезапно, и так некстати, и так спасительно, и так глубоко? Не монарху, а человеку должно быть послано право плюнуть в рожи тем, кому плюнуть мало, и поднять тех, кого поднимать уже поздно. И если это буду я, то отдам тысячи своих мучений только за право сделать первый заметный шаг, бросить клич – господи опять пошлость, Горький это уже писал, - за мной! Вперед! к себе самим! Главное – движение. Но искренне, свежее, не фальшивое, и не дай бог, не лукавое. Вот с этим покончено. Компромиссы – для конформистов.

 

Свят бог, простой станет царем.

Прост ли я?

 

И как ни странно, из психушки, где каждый третий Наполеон, я уйду цезарем.

Как-нибудь потом поинтересуюсь, почему бы это у нас душевные болезни выдавливаются в область несбыточной мечты о величии? Даже малых сих?

 

Только здесь я все понял. Коронации происходят в душе. Не важно, буду ли царем, важно внутренне выпрямиться, стать вровень с миром, не уступить никому того, что уступать нельзя.

 

Я переступил порог. За ним не туман и не сырость. За ним величие, спасение и благо.

За ним то, что в нас осталось, что не вытравить ничем.

И никому.

 

Петр Алексеевич похудел и осунулся, но как-то посветлел и выпрямился за месяц в клинике. У него изменилась походка, и легли новые морщины на чело. И надо сказать, что теперь он вполне годится для героической роли, которая и отведена ему дальнейшим течением событий.

 

Итак, каков расклад?

Сдал меня губернатор. Но он привез-таки меня в Москву, значит, ему я нужен. И отдал меня в руки тех, кому я тоже нужен, иначе…

Не убил меня князюшка Ржевский. Спасибо, аз воздам.

 

Сына не тронут. Если я им нужен, то нужен и он.

Мать – могут. Но вряд ли, она - не карта в этой игре.

 

Либералы дают денег – убивать не станут. Пока. Хотя явно пугали, спасибо Санчо, предупредил.

Кузнец, он же ангел мой хранитель, сам в нетях. На связь с ними мне отсюда не выйти, это ясно.

 

Психушка – орудие политическое. Стало быть, «высшие эшелоны» в курсе. Стало быть, линия «губернатор – психушка – власти» меня бережет? Похоже. Непонятно только, от кого?

Любое начало – всего лишь дебют. Партия следует за ним. Будут мять, пока мнусь – все, кому это кажется нужным.

 

Шантаж будет – но уже со многих сторон. Губернатор, Москва, либеральная братва, с одной стороны, но им всем нужна страховка, что это они, мол, в трудную минуту помогли… Другая сторона – хоть потрогать бы ее, хоть увидеть…

 

Чем Москва отличается от провинции? – Скоро станет ясно.

 

Окно в Европу

 

С утра, до завтрака, коридор непривычно зашумел, соседи по палате в панике накрылись простынями и не выглядывают. Петр Алексеевич вышел спросонья за дверь и доложил успокаивающе:

- Ничего страшного, затеяли ремонт. Притащили бочки, мешки с какими-то смесями, козлы…

В ответ – тишина, но какая! Петр Алексеевич уже научился распознавать значение тишины – все оцепенели от ужаса. Уже за завтраком санитары объявили, что в лечебном корпусе плановый ремонт, и пациентов придется переводить в более удобные палаты, надо собрать вещи… Соседи по палате косятся на Петра Алексеевича так, словно это он затеял ремонт, и вдруг он понял: они считают, что ремонт – просто предлог для чего-то, что произошло из-за него. Они не скрывают ужаса. Они ждут чего-то страшного.

На следующий день утром на автобусе с надписью «Koenigsreise» почти всех вывезли. Петра Алексеевича оставили. Одного, по крайней мере, одного с этажа, другие этажи изолированы полностью, не слышно даже шума ни сверху, ни снизу. Впервые здесь, в больничке, у него возникло – конечно иллюзорное, но отчетливое – чувство свободы: можно ходить по этажу куда хочешь, ни с кем не встретишься, не надо играть в эту дурацкую игру «все мы сумасшедшие», - хотя пациенты как раз и не мешали ему и ходить где вздумается (где разрешено) и не общаться ни с кем. Как странно, думал он, не тюремщики, а узники создают несвободу, это везде так, или только здесь и со мной?

 

В обед – вызов к главврачу. В знакомом кабинете полукругом в неудобных креслах сидит семь человек в белых халатах, половина – явно не наши. Екнуло сердце.

Самый толстенький, краснощекий и вальяжный, явно наш, советского разлива профессор, не вставая пригласил Петра Алексеевича сесть в центре кабинета, и самым любезным тоном, на который у него хватало фантазии, промурлыкал:

- Уважаемые гости, вот пациент, которого мы хотели бы показать вам – разумеется, наряду с другими. Маронов Петр Алексеевич, черепно-мозговая травма, сотрясение мозга, частичная амнезия, прошел реабилитационный курс послешоковой терапии, нуждается в долечивании. История болезни на английском, немецком и французском к вашим услугам, прошу. – И воспользовавшись паузой, обратился к Петру Алексеевичу:

- Вот коллеги из комиссии здравоохранения Европейского союза интересуются Вашим здоровьем. Предлагают вам пройти курс посттравматической реабилитации в клинике Баден-Бадена. Дней двадцать – двадцать пять, в специальном санатории. К сожалению, пока к Вам не может примкнуть сын – у него не в порядке документы. Он здоров, находится в Москве, не волнуйтесь, пожалуйста. Оформить ему паспорт - дело буквально трех-четырех дней, сегодня ведь пятница, значит с понедельника, ну максимум неделя. А Вам достаточно истории болезни, это обычный обмен пациентами, после возвращения вам оформят паспорт и все прочее. Ведь Вы поступили совсем без документов, но мы доверяем нашим губернаторам, он Вас назвал, он же позаботился и о сынишке.

 

Думать некогда. Соблазн велик. Видно, этот ход кем-то продуман, но кем? Если это «могущественные друзья», надо ехать, там наверняка все выяснится. А если нет? Посадят меня там в тюрьму без документов, а там – мало ли какие там у них бывают оказии…

 

Но смогу ли я сам, да еще из психушки, выйти на верный путь?

 

Петр Алексеевич не торопясь осмотрел всех по очереди, сдержанно кивнул краснощекому оратору и совершенно спокойно – к своему удивлению, сказал:

- Прошу представить нас друг другу.

И пока их знакомили, причем не как пациента с профессурой, а персонально с каждым, - и самое главное, ему представляли всех гостей по очереди, с рукопожатием, разведкой взглядами, парой – тройкой приветственных фраз, Петр Алексеевич уже полностью отмобилизовался.

- Благодарю за заботу. Пока я не готов к путешествию по состоянию здоровья, но непременно воспользуюсь любезным приглашением позже. К местной медицине у меня никаких претензий нет.

 

Все обалдели.

Значит, все правильно.

 

Самый тощий и седой иностранец – видимо, их шеф - попросил переговорить с ним тет-а-тет.

- С Вами, господин Маронов, - абсолютно простодушный взгляд и чуть обозначенная понимающая улыбка вставлены в подобающую паузу - хотел бы встретится посол одного европейского княжества, конфиденциально.

Достал красивый конверт. Полномочия организовать встречу.

Вот оно, началось!

- Как только врачи,- и тут пришла очередь улыбаться и держать паузу Петра Алексеевича, - позволят мне выходить, с удовольствием.

- Где и когда Вам было бы удобно?

 

Он называл меня «господин Маронов», но тон! – так с пациентами из психушки не станут говорить даже психоаналитики. Нежнее бархата и слаще меда.

Стало быть, ситуация продвинулась дальше, чем я мог предполагать.

 

Я как частное лицо в Москве вообще-то проездом. В резиденцию посла приглашения я не получил. Конфиденциально, стало быть на нейтральной территории?

- Меня бы вполне устроила просто прогулка на такси по городу, я здесь давно не был.

– А катер, речная прогулка?

- Замечательно.

 

На ужин принесли судки из ресторана.

А попозже зашла и главврач.

Уходя уже перед рассветом, предложила остаться Петру Алексеевичу здесь, в клинике – «самое безопасное место для Вас в Москве. Пока.»

 

Зондаж

Прогулка на катере по Подмосковью – замечательная идея. Отпал вопрос об одежде – на катер, красивый двухпалубный кораблик, с уютной комнаткой внизу и просторной терраской наверху – Петра Алексеевича доставили прямо из больницы в больничной одежке, вполне, кстати, приличной. Отпал и вопрос конфиденциальности – кроме капитана и матроса, которые успешно делали вид, что ни слова не понимают по-русски, на кораблике никого не было. Посол – лощеный аристократ, но одет просто, в стиле кемпинг, говорит по-русски почти без акцента, впрочем, он оценил и французский Петра Алексеевича. Надушен так, что Москва-река всю дорогу благоухала Fiji. Предложил, несмотря на раннее время, отведать серого бургундского, вполне, на вкус Петра Алексеевича, недурного.

Итак, господин Маронов, у посла есть поручение – чисто личное, разумеется, все это сугубо приватные дела, – от старого друга, однокашника по Итону, барона Врубеля, близкого к великой княгине Даевой. Посол посвящен в некие обстоятельства, о которых он обещал не распространяться, однако имеет разрешение засвидетельствовать Петру Алексеевичу свое почтение как члену августейшей фамилии. В лице Петра Алексеевича торжествует историческая справедливость. Великая княгиня была бы счастлива приветствовать Петра Алексеевича в любом удобном для него месте, но она прекрасно понимает, в каком стесненном положении он теперь находится. Поэтому она обратилась к барону с просьбой выступить посредником в деликатном деле. Надо подготовить встречу Петра Алексеевича с ближайшими родственниками, они так надеялись и так ждали, что он, наконец, найдется в добром здравии. Барон хотел бы иметь представление о намерениях Петра Алексеевича, о планах на ближайшее будущее, и был бы очень рад, если бы в эти планы входило намерение пообщаться с ним, чтобы обсудить одно известное Вам дело. Тема разговора мне неизвестна, - посол поторопился сделать равнодушный вид.

У него есть все легальные возможности помочь организовать такую встречу, а к ним можно добавить и некоторые необходимые в России аргументы – личные связи посла с политиками и необходимые для преодоления возможных заминок средства.

Очень необычный взгляд у посла – как локатором посылает запрос и ждет некоторое время ответного сигнала – иногда даже паузу держит. Такой дипломатический невербальный язык? Вообще-то с ним удивительно приятно и легко общаться – видно, что профессионал: не гонит, не колет, сам не путается, не перескакивает с одного на другое, и очень внимателен. И предупредителен. Удовольствие, и только.

Оказывается, господин посол имеет обыкновение покупать швайгенские вина, это на самой границе Пфальца с Францией, и кое-что прихватил специально угостить Петра Алексеевича. Такого свежего и тонкого вкуса, такого густого и сложного аромата Петр Алексеевич, действительно, не знавал.

- А от кого, господин посол, исходило приглашение в Баден-Баден? Не от Вашего старого друга? Согласитесь, приглашение довольно необычное.

- Мне ничего не известно о приглашении в Баден-Баден.

- Но врачебная комиссия, но письмо?

– Да, я воспользовался оказией, чтобы просить о встрече, но никаких приглашений передавать не уполномочен. Не открою Вам тайны, Петр Алексеевич, если скажу, что комиссии, подобные вчерашней, посещают лечебные заведения, как правило, перед визитами на высшем уровне, для ликвидации некоторых шероховатостей, которые всегда накапливаются со временем. Через несколько дней ваш президент вылетает в турне по Европе, и он делает свое пребывание там более комфортным.

 

В глубокомысленном разговоре, последовавшем за этим, посол ухитрился дать понять, что судьбой любого индивида, а тем более такого симпатичного, как Петр Алексеевич, европейское сообщество озабочено как своей собственной. Он готов бы даже стать гидом Петру Алексеевичу в лабиринтах современной европейской правовой системы, - если у него вдруг возникнет такая необходимость.

Европейцам вообще не безразлична Россия, и Европа должна, по мнению посла, искупить свой исторический грех перед Россией. Вместо того, чтобы трепать западные русские земли, и пытаться укусить за нежные кавказские места, Россию давно надо было поддержать как огромное пространство, на котором должна торжествовать европейская система ценностей. Безо всяких войн и склок Европа могла бы отодвинуть свои границы к Китаю. Это должно быть партнерство, в котором народы сами выбирают и свой путь, и своих наперсников. – И, кольнув героя своим глазом-локатором, посол подавил желание развить тему дальше.

Естественно, что ответить согласием означало взять на себя некие обязательства, но пока Петр Алексеевич не располагал собой, а просто сбежать из клиники он не мог. Поэтому он ответил, что положительно относится к этой идее, но должен подумать над тем, как ее реализовать. По реакции посла он понял, что опять угадал, что от него другого и не ждали, и что показался, наконец, свет в конце тоннеля.

 

Администрация

 

Утром ни свет, ни заря – главврач приглашает «на чашку кофе». Что-то новенькое в протоколе психушки.

Там сидит невзрачный мужичонка с нехорошим лицом и в пудовых золотых часах. Костюм, видимо, дорогой, но на вешалке он смотрелся бы лучше. Манеры – Петр Алексеевич таких не видел. От власти просто устал человек, так и хочется его пожалеть, власть просто льется ручьями из бесцветного голоса, скупой жестикуляции, из-под полуприкрытых век, из внимательного, откровенно оценивающего взгляда. Корректен, но вовсе не вежлив, - как танк на пляже. Главврач подчеркнуто сухо представила их друг другу, и Петру Алексеевичу показалось, что она только что плакала. Да, прячет глаза, голос дрожит…

- Петр Алексеевич, это господин Калошин из администрации Президента. Если позволите, я вас оставлю на минуту, – и, не подняв глаз на своего любимого пациента, удалилась. Господин Калошин внимательно обшарил взглядом ее спину, но воздержался от оценочных движений.

 

- Забот полно, Петр Алексеевич, но к Вам – к первому. Сразу к делу. Вы очень не ко времени решили вступить в игру, в разгаре предвыборные кампании на местах, в Думу и на президентский пост. Реальные шансы у вас только в очень сильной связке. Я сам не принадлежу к числу сторонников монархии, хоть десять раз конституционной, но мое мнение сейчас не обсуждается. Нам почти все известно, видимо даже больше, чем Вам. У нас постоянные контакты через МИД и ФСБ с Вашим лобби на Западе. Думаем, они и назначили дату Вашей э-… экспозиции, скажем так. При всем почтении к Вашему монаршему роду, Вам лично не позавидуешь. Вы представляете себе хотя бы приблизительно, каково ваше состояние – сейчас и в случае признания Вашего права на престол? А что может принести Вам реституция? Да нет, я не о Вас лично, мы прекрасно знаем Вашу непритязательность… Просто - чем больше денег, тем больше с ними хлопот.

Петр Алексеевич просто онемел от такой откровенности, и мог только кивнуть с неопределенным выражением: ах, мол, эти пресловутые деньги…

- Так вот, Вам – простите мне такие обороты, но я уже съел стаю собак на аппаратной работе - надо тщательно продумать сценарий вашей раскрутки. Вам уже сделаны некоторые предложения, часть через наш аппарат, вот у меня тут с собой - и на стол плюхнулась толстая папка иностранных по виду и запаху бумаг, - посмотрите, прикиньте что и как, и если Вам понадобится опытный царедворец – и он гаденько хихикнул – зовите меня, вот моя визитка. Так или иначе, вся юридическая подготовка вашего явления народу пойдет через Администрацию. Мы Вам не враги и даже не соперники, мы можем вместе добиться кое-чего, совместно, не мешая, а помогая друг другу. Кстати, простите мне мою прямоту, ситуацию мы контролируем полностью, мы были и останемся у власти в любом случае. Но у нас могут быть общие схемы. Так что давайте сотрудничать, Петр Алексеевич, а не враждовать. Вот Вам юбилейное издание «300 лет дома Романовых», полистайте, это мой Вам подарок, пальчики не порежьте – обрезы золотые, - а если Вам нужны дополнительные сведения – о чем угодно, - Академия наук в Вашем распоряжении. Или лучше сказать – в нашем.

Тяжеленный том в кожаном футляре, с диковинной застежкой, слегка засаленным корешком, - Петр Алексеевич почему-то подумал, что на титуле и на семнадцатой странице стоит штамп библиотеки Ленина.

- Пора бы Вам сменить апартаменты? Но пока приватные, приличные и надежные. Мы можем взять на себя все бытовые хлопоты, если Вам угодно.

Засим честь имею умчаться, Президент ждет доклада. Надеюсь, что я Вам понравился! – тот же гаденький смешок, золотушная хлипкая ручонка – и след простыл.

 

Когда я смотрю на таких прощелыг, мне начинает казаться, что страной крутят ребята не то чтобы неловкие или неграмотные – нет, а, простите, без царя в голове. В данном случае мой каламбур простителен, - слишком исполнительные парни, без сомнений и рефлексии. При этом могут запросто «работать» и с этим, и с тем, и удержаться на плаву в любой субстанции, чем бы она ни пахла. Милый, наивный Макс Вебер, та ли это бюрократия, о которой он так пекся? Если подумать, то идеальная бюрократия возможна только в монархии, - вот в чем мое возражение Максу Веберу. Да нет, не возражение, а определение области разрешимости.

 

Господи, дай мне силы, которых нет.

Дай собрать те, которые есть.

Дай те, о которых сам не знаю.

Дай сдюжить.

Помоги.

Трудно мне.

 

И тут внезапно г. Калошин вернулся.

- Кстати, не сочтете ли Вы интересным собеседником моего школьного друга, митрополита и зам. начальника отдела Патриархии отца Никодима? Рекомендую, я его по утрам подвожу с дачи на работу, но для Вас у него есть сколько угодно времени. – Ника, машину я тебе пришлю.

 

Патриаршие труды

 

Отец Никодим сразу понравился Петру Алексеевичу. Он был небольшого роста, в простой черной рясе, как положено, бородатый и патлатый, но с первых минут располагал к себе непринужденной светскостью, вплетенной в многозначительность его священства. Такого типа люди часто встречаются в Сибири – не богатыри, но абсолютно надежные парни, машина сломается – починят, дом своими руками построят, скотину вылечат, детей успокоят, а взрослым не уступят ни в чем. Укоренненость этого типажа в жизнь, его неброский прагматизм, жизнелюбие и непритязательность как-то не вязались с поповством, но ощущение диссонанса быстро улетучилось. Просто таким людям все удается, наверное и поп из него хороший, думал Петр Алексеевич, с интересом слушая неспешные, гладкие формулировки святого отца. И беспокойство, что вот мол, навалились темные клерикальные силы и начнут чего-то требовать, быстро сменилось долгожданной личной симпатией.

 

- …Родители Ваши, Петр Алексеевич, были причислены лику святых – это была огромная политическая победа православной церкви в стране, раздавившей престол, веру и святые ценности. Это путь возрождения, но – исключительно духовного. Ваш статус, если формальные процедуры пройдут как полагается, беспрецедентен. И все же, давайте порассуждаем трезво. Церковь не может связать себя – однозначно – с монархическим выбором политического устройства. Мы ведь пастыри в мире горнем… Наше место в политической жизни всегда было предметом обсуждений, и порой очень острых. Вся история тому пример. Сегодня время стабильности, время спокойных перемен, и мы надеемся, перемен к лучшему.

Не скрою, Петр Алексеевич, Ваше появление вдохнуло в нас надежду на возвращение Богом созданного православного общественного, соборного устройства. Но скажу откровенно, мы совсем не знаем Ваших взглядов и ориентаций, нам надо пройти трудный путь согласования общей платформы деятельности, и поймите нас правильно, мы решаем не только тактические, но и стратегические задачи, и у нас уже сложились определенные подходы.

Позвольте пригласить вас на отдых в одну из уединенных, но богатых традициями святых пустыней - … кстати, в Патриархии высоко оценили Ваше решение повременить с отъездом за рубеж, в Баден-Баден. Начинать свой путь всегда приятнее от русской печки. Тем более, что печку эту я буду Вам топить с высочайшего благословения.

Интересные дела, размышлял Петр Алексеевич, президентские и патриаршие структуры идут ноздря в ноздрю, они, конечно, не случайно оказались в одной связке, - чтобы не появилось соблазна ставить на одну лошадку. Как говорил либеральный атаман, «православие – демократия», не хватает пока еще только соборности с народностью. Ну, надо полагать, и народ не за горами, интересно, какое обличие он примет на сей раз.

- Дорогой Отец Никодим, я очень высоко ценю Ваш визит и Ваши предложения, но скажу Вам честно, я человек нерелигиозный. И кривить душой не могу. Мне очень хочется принять Ваше приглашение, но пока я не могу этого сделать, - причины позвольте не раскрывать. Как только у меня такая возможность появится, я с удовольствием с Вами свяжусь. Мне о многом хотелось бы Вас порасспросить, надеюсь, в скором времени увидимся.

Расстались наши собеседники не без сожаления. Опять странность, заметил Петр Алексеевич – клирики мне настолько же далеки, как, казалось бы, светские политики должны быть близки, - ан все наоборот, отец Никодим симпатяга, а правительственный бюрократ - просто мерзкий тип.

 

Внешние заботы внутренних органов

 

На свежем ветерке реального бытия Петру Алексеевичу стало легче дышаться, - уже не больничная вата вокруг, а события, да еще какие! Ветерок оказывается попутным, в общем, приятная неожиданность, но требующая внимания и бдительности. И, кроме того, соблюдения протокола. Но Петра Алексеевича беспокоила двусмысленность положения: держат в психушке, контролируют контакты.

Он чувствует себя туго спеленатым младенцем, вокруг которого кипит и развивается жизнь, а от него ничего не зависит. Его собственные решения и собственный выбор будут сделаны в какой-то другой – но его же собственной - жизни, которая ему только-только открывается, но она в тысячи раз значительнее и ответственнее, чем нынешняя. Пока он может только догадываться о том, что это за жизнь.

 

Если я не сплю, и все взаправду, то мое положение унизительно. Не просто держат черт знает где, но ведь держат-то как минимум наследника престола. А там – глядишь…

А что надо: надо прорваться в «свою монархическую среду», окончательно во всем убедиться и «продумать сценарий раскрутки», как изволил выразиться госчиновник. (А язык у них как у черных пиарщиков.)

Нужно связаться c юридической фирмой, представляющей интересы семьи Романовых. Пора, наверное, встречаться с бароном.

Да, но как? Никого вокруг, как в пустыне. Петр Алексеевич уже, кажется, соскучился по своим психам, или, точнее говоря, устал от своей «свободы», то есть одиночества. До чего странные метаморфозы с этой свободой, раньше он никогда не задумывался об этом. Когда ее нет, ее хочется, когда есть – она утомляет, он опять вспомнил своего любимого Джибрана:

 

По-настоящему свободными вы станете не тогда,

когда ваши дни будут без забот, а ваши ночи — без желаний и печалей,

А лишь тогда, когда обнимут они вашу жизнь и поднимут вас над вашими буднями — нагих и несуетных.

Но как вам подняться над чередой дней и ночей, если вы не разобьете оков,

в которые ваша сытость заковала утренние рассветы ваших прозрений?

 

На самом деле то, что вы называете свободой, — это самые тяжкие оковы,

даже если их звенья и сверкают на солнце, и слепят глаза.

И вы заковали часть своего Я, чтобы стать свободными.

 

На другой день опять «визит, от которого невозможно отказаться»: высокопоставленный офицер – из тех, кто ходит в штатском, - с бумагами, поручениями и полномочиями… Петр Алексеевич в глубине души забавлялся – какой наглядный срез устройства власти, ни в одном университете такому не научат, надо всех будущих политологов пропускать через психушки. Но этот господин, с неброской внешностью, но с огромной внутренней энергией, сдержанный, корректный, даже мягкий, в маске бывалого служаки,- нет, это не кремлевский паркетчик, это совсем другое дело. В нем чувствовалась могущество конторы, причем он ее вовсе не изображал, никаких внешних эффектов, просто факты, о которых он говорил, были и впрямь фактами, обещания становились решениями, а решения принимались и исполнялись. Видимо, такая стратегия справляться с многообразием и сложностью жизни, других модусов обращения с жизненной стихией в конторе просто не было, эдакий ведомственный способ жизни. Он угадывался сразу и во всем, и внушал уважение. И неподотчетную готовность подчиниться, признать за ним свою – если не правоту, то эффективность и силу.

 

Разговор начался суховато, офицер передал приглашение посетить высшее руководство ведомства в удобное для Петра Алексеевича время, можно согласовать и место встречи…

- Пока здоровье не позволяет…- Петр Алексеевич активно использовал проверенный прием отказа, хотя и чувствовал, что повторяется. Офицер хмуро кивнул.

 

- Тут ваша знакомая, Галина, из вашего города. Обратилась к нам. Волнуется, просит свидания, простите за терминологию… - он вовремя улыбнулся, мол, условности есть условности. – Она сама уже несколько дней в Москве, в высшей степени порядочная особа, остановилась в гостинице. Всем необходимым обеспечена. Петр Алексеевич, гм, …есть подтвержденные сведения, что… простите, но у нас не принято скрывать важную информацию, что она беременна. Да, да, поздравляю, пока не известно, мальчик или девочка.

Пол попытался выскользнуть из-под ног Петра Алексеевича, но к счастью рядом стояло широченное кресло.

 

- Пока не предвидится никаких юридических осложнений, но тем не менее Протокольному отделу Администрации уже поручено изучить возможные последствия этого события.

Ваш сын тоже здесь, гостит в представительстве губернатора, тоже просит повидаться, думаю, пора, медицина возражать не станет.

Теперь вкратце о необходимых мерах безопасности.

Обстановка непростая, и как у нас говорят, имеет тенденцию к усложнению. В Вашем родном городе было совершено покушение на предводителя местного дворянства Ржевского. Неизвестный набросился на старичка с шашкой и отсек ему правую руку. Налетчик - явно подготовленный человек, но шашка! – такое оружие давно не используется. Молва связывает два покушения – на Вас и на него. Потерпевший в тяжелом состоянии, но нападавшего запомнил, готовится словесный портрет. Скорее всего это чья-то провокация, хотят бросить тень на Вас, но может быть и… Кстати, Ваша бывшая жена вне зоны опасности, с ней все в порядке. Пока главврач, через которую шли все Ваши контакты, отстранена от работы, и мы проводим расследование, не могла ли она от Вашего имени инициировать нежелательные действия.

Неужели пронюхали? Или наша шалость была запланирована штатскими господами? Опять стало дурно, голову закололо тысячью иголок, офицер внимательно посмотрел на собеседника и налил минералки.

- Есть и другой повод для беспокойства: в Европе, как Вы знаете, несколько ветвей наследников Романовых, в том числе агрессивная группировка, рассредоточенная в Англии, Ирландии и Швеции. Мы хотели бы избежать повторения провокации в Европе, в отношении кого-нибудь из Ваших близких или далеких родственников. Сейчас это выгодно всем, кроме Вас и нашего государства. Поэтому Вам надо полностью оградить себя от всяких подозрений. Над этим работают наши специалисты.

Ну, пока Европа еще далеко, а в России, Петр Алексеевич, представлены практически все группы интересов, с которыми Вам предстоит столкнуться. Все они будут так или иначе пытаться выйти на Вас со своими предложениями. Так что Вам придется трудновато.

Наши рекомендации: мы готовы помочь Вам легализовать свой статус, через адвокатскую фирму Браунинг и Бразерс, тесно связанную с королевскими домами Европы и представляющую интересы России. С ними не отказывается сотрудничать адвокатский дом Лебо, ведущий дела великой княгини Даевой. Но выходить на прямой контакт с Лебо мы Вам не советуем, так как у них есть трудности в отношениях с нашими официальными властями. Посредничество и экспертизу документов и свидетельств предлагает Лорд-канцлер палаты лордов парламента Великобритании, сэр Вестли Ричардс - с согласия ее Величества королевы. Ну, тут выбирайте, хотя не всем принято в таких ситуациях отказывать.

Офицер позвонил, чтобы принесли кофейку, достал пачку сигарет без фильтра, - вот, возят мне из глухой турецкой провинции, попробуйте.

Закурили.

- Пока Вы еще свободный человек, наслаждайтесь свободой в этой юдоли скорби. Скоро поедете в Париж, вот там Вам свободы мало не покажется... Со временем у вас будет команда помощников, одному просто невозможно справиться с таким объемом работы… Слышал, что Вас уже успел посетить зам. главы администрации. – Он глубоко затянулся, и сквозь пыльные оконные стекла устремил свой взгляд далеко – далеко, чуть не в глухую турецкую провинцию. – Позвольте личный совет. Я бы поостерег Вас от поспешных решений. Нет, наоборот, не надо поспешно отказываться от их услуг, надо просто их дозировать. Учтите, Вам придется решать имущественные вопросы, а без них это просто невозможно. Они ребята простые – ты нам, мы – тебе. Никаких метафизик. Хваткие парни.

Но толковые люди есть не только у них, и даже я бы сказал не столько у них… Сами посудите, у них академия госслужбы работает без малого 8 лет, а у нас собран весь цвет отечественного студенчества, да и своих учебных заведений хватает. Подготовка – на высшем уровне, гражданке такая и не снилась. И порядок в конторе, не то что у них. Ну, это к слову, дело будущего.

И последнее. Есть сведения, что с вами ищут контакты представители наших олигархических групп – Дубровского, Холодковского и Алсуева. Это очень серьезно, они способны закидать деньгами любую проблему, наобещать, подписать документы, а потом, извините, свернуть шею. Честно скажу, без наших консультаций Вам с ними не справиться, у нас свои козыри и аргументы в игре с ними.

Главное – не давайте себя связывать обещаниями, из Вас будут тянуть все, у кого хватит воображения.

Наши возможности: конечно, они не безграничны. Нам иногда легче действовать, чем официальным лицам, но у нас свои правила игры. Мы предпочитаем планировать, а не реагировать, договариваться, а не ссориться, платить, а не палить. У нас главные аргументы – информация и связи, использование влияния и точный анализ. Наша служба готова предоставить Вам необходимую поддержку.

Наша помощь и наше участие оговорено с высшим руководством, Приказом директора создан оперативный штаб, в состав которого вошли самые надежные и проверенные люди. Мы понимаем, с кем и зачем мы работаем, и поверьте старому служаке, кое-что мы умеем.

 

Наконец-то я узнал, что сын и бывшая жена в порядке, сын в Москве, в резиденции губернатора на Тургеневке. А моя сладкая возлюбленная и впрямь решила осчастливить меня – и не только – новым побегом святого древа жизни. И ни слова о браке. Зря я про нее думал дурное. Она ведь не знала, кто я, когда…

Через два часа по факсу получили фоторобот нападавшего на князя Ржевского.

О боже, да ведь это кузнец – молодец, мой далекий ангел-хранитель! Феликс! Ничего себе, не ожидал от него такой горячности. Хотя зря он это, может бросить тень на мою репутацию… Интересно, поймают его?

Конечно, Петр Алексеевич его не опознал.

 

Деревня. Город. Особняк

Вот уже две недели, как Петр Алексеевич перебрался в маленькую гостиницу без вывески в живописном парке почти в центре столицы... В гостинице два этажа, но постояльцев трое – сам Петр Алексеевич, сын и Галочка (не считая целого штаба чиновников, клерков, посыльных, и прочего персонала), повзрослевшая, строгая дама в классических туалетах, играющая роль заботливой хозяйки – чего? – дома? Дома у них нет. Петра Алексеевича? – да нет, она ему подчеркнуто уважительно, покорно, но не без лукавства уступает первенство. Но что-то новое появилось в ее пластике, в ее заботе о питании, одежде, досуге, в манере обращаться к посторонним… Девчонки вообще взрослеют раньше мальчишек, но как-то рывками, и сразу через две ступеньки. Кому могло придти в голову буквально два месяца назад, что Галочка будет ходить в жемчугах по Москве! И весьма комфортно себя чувствовать. Куда девались ребячливая инфантильность, колючая самозащита, карамельные вкусы… Она открыла, наверное, и поняла в себе то, что так привлекало к ней внимание мужчин, и во что без памяти влюбился Петр Алексеевич – тонкую, породистую, естественную женственность, несуетливую и немакияжную, подлинную красоту, в которой были и Сибирский шарм, и восточные предки, и русская гармония, и бог знает что еще, понять чего не хватит жизни. И были в ней те самоуглубление и покой, и тревожная забота, и расцветающая зрелость, по которым можно сразу догадаться об интересном положении женщины.

Сын поначалу не желал даже познакомиться с будущей надеждой империи, но потом оттаял и теперь шлифует свои вновь приобретенные светские навыки. Как-то раз они все вместе гуляли в Сокольниках, и Петра Алексеевича умилила картина – и сын, и Галочка с упоением носились на электромобильчиках, закладывая умопомрачительные виражи и врезаясь друг в друга. Они же почти сверстники, вздохнул Петр Алексеевич.

К сыну ходят учителя – почти все преподаватели ВУЗов, по школьным предметам и по ускоренному курсу этикета, геральдики, истории рода, праву, физкультуре и языкам.

 

По Москве ходить интересно, все так изменилось за -цать лет, Москва просто воскресла из нищеты, неопрятности, запущенности, серости. Раньше Москва казалась Петру Алексеевичу гнилым городом с золотой фиксой Кремля. А теперь - совсем другой город, восхищался Петр Алексеевич, но что-то мешало ему и отравляло восторги. Присмотревшись, он понял, что на всем великолепии - противный налет дешевой туретчины, попсовой мишурной красоты, мраморной слизью безвкусного новостроя прикрывающей срамные места города - раздолбанные дороги, разросшиеся помойки, бесконечные соты «спальных районов», бездомных и нищих.

Петр Алексеевич видел много городов, когда еще аспирантом стажировался в немецком университете. Много, и притом великих городов, и у каждого, как ему казалось, была какая-то одна доминирующая идея. Париж – город снобов, Прага – город, в котором воплотилась идея величия маленького, но одержимого гордыней народа, Вена, в которой легкомысленный вальс не победил бюргерской добропорядочности, наш Питер – имперская столица, сама у себя под пятой. Или немецкие городки - напоминают вышитые фартучки у дебелых немок – уютный здравый смысл, под которым, конечно, спрятаны некие интригующие сюрпризы… В Москве поменялась сама доминанта. Прежде - Петр Алексеевич помнил несколько ее лиц, но общая идея отсутствовала, пожалуй, было лишь общее настроение – усталость и придавленность. Теперь Москва сияла сусальным золотом достижительности, демонстративного успеха, торжества невероятно скорых взлетов «не зевай!» – и странной, никогда раньше не характерной для города провинциальностью. Нет уже арбатских старушек, нет веселых, молодых и нетривиальных интеллектуалов, нет гитар во дворах, вежливой участливости на улицах и чистой московской речи. Везде южный говорок, грубовато-снисходительные обращения людей на улице, высокомерие просто как некая изначальная установка, ни на чем не основанная. Все крутится, вертится, прыгает и горланит, все «круто», «клево», жадно, корыстно и -…жалко, убого, аляповато.

Петра Алексеевича поразили манеры: богато, со вкусом одетая молодежь если идет по улице, то как ледокол, если сидит на скамейке, то ногами на сидении, если рулит, то как в танке. По улицам стайками порхает особый столичный вид девочек-колибри в блестящих перышках, прозрачных, как аквариумные рыбки, с сигаретками в пунцовых губках и с семиэтажным матом в сахарных устах. Мальчики срисованы как по копирке с чеченских боевиков – черные шапочки, черные курточки, черные шаровары, и волчий взгляд из-под прыщавого лба. Роскошные женщины «наших лет» не уступают китайскому фазану в оперенье, парфюмерной лавке - в духе, и египетской богине - в снисходительном высокомерии ко всем прочим живым тварям. Роскошные мужчины с трудом избегают наступать на полы своего пальто, внимательно прислушиваются к каждому шагу своих новых штиблет и не умеют поворачивать ни пешком, ни на колесах – легче врезаться, чем уступить. А народ, «простые» мужики, матери семейств и несгнивающая почему-то интеллигенция таскает немаркую практичную шкурку – джинсы, свитерок, кожаночку, кепочку, у них нет внешности вообще, по крайней мере, так это должно читаться. Смешнее всего богачи, особенно молодые: спеси – вагон, но запросы и удовольствия убогие запредельно. Обогнать на дороге, проскользнуть первым в дверь, жахнуть идущего сзади той же дверью, - не зевай! – вот такие незамысловатые удовольствия - самые любимые. Театры, концерты и выставки посещаются в основном состоятельными людьми, скучающими на действии и оживающие в антрактах, угощая своих раскормленных деток и обильно угощаясь сами.

Как-то раз на аукционе в шикарном княжеском особняке – вот надо же, сохранились вопреки всему! - он стал свидетелем любопытных тусовочных нравов. На выставке публика была колоритна – фантастически красивые женщины молча сопровождали отвратительно безобразных мужчин, и когда те громко матерились, красавицы смущенно-угодливо подхихикивали и привычно избегали встречных взглядов. А красавцы мужчины, уже с сединой, минибрюшком и самоуверенностью фальшивых опереточных героев–любовников, щурятся на картины и путая ударения и гласные в фамилиях художников, изрекали громогласно: «Ну, Вламинк обычно бывает попестрее…» Хорошо, усмехнулся про себя Петр Алексеевич, что на выставке не продают красок, а то они бы вмиг подрисовали что-нибудь неяркому Вламинку.

 

И еще – раньше Петр Алексеевич немного смущался от игры глаз и взглядов, в Москве была совершенно особая культура глазной разведки, нигде такого он не видывал и не переживал, - улицы были до верху заполнены лучиками взглядов, особенно на встречных курсах, и в каждом – мгновенном – контакте была своя интрига, скрытая сладость, каждый мог тотчас же превратиться в улыбку, в разговор, в любовь, - или в неприязнь, укор, отвержение. А теперь Петр Алексеевич, - эх, может возраст, может зрение – фиксировал оценивающие, высокомерные или равнодушные взгляды, и уже не в глаза, а на одежду, на костюм, на ботинки, и как на обязательную «престижную» вещь – на спутницу, на Галочку, в буквальном смысле оценивающие, сколько, мол, такая птичка может стоить. Или – уважительные и завистливые - на машину, если он передвигался по городу в казенном Ауди. Раскрашено, ярко, громко, но пресновато и пошловато – такой показалась Петру Алексеевичу Москва.

В провинции народ потоньше и построже.

И все же было ясно, что тектонический сдвиг в жизни, а стало быть, и в поведении людей уже произошел – трудно было его сформулировать, но казалось Петру Алексеевичу, что раньше, при социализме, люди жили, как им жилось, как получалось, а теперь, наконец, появилась возможность жить так, как хочется, и даже – как можется. Угадывалось в неуклюжих гримасах столичной жизни что-то здоровое, получили люди право на свою судьбу, а внутренние, душевные инструменты приватной жизни еще только складываются. Стиль, достоинство, вежливые манеры, да мало ли что еще делает жизнь гармоничной – дело наживное, и не в одном поколении, размышлял он. Вот, осталось только ввести запрет косноязычия, размечтался Петр Алексеевич. Чтобы вязкий и пыльный канцелярский язык не то, чтобы запретили, а просто презирали, считали его не в моде. Люди перестали бы принимать пищу, а стали бы просто есть, перестали бы покупать хлебо-булочные и винно-водочные изделия, употреблять внутрь алкоголь, эксплуатировать жилой фонд и индивидуальные транспортные средства, вступать в половые отношения с лицами противоположного пола по обоюдному согласию, - вместо этого они стали бы жить, выпивать, кататься на машинах, любить и ласкать друг друга. Хорошо бы у них еще хватало деньжат (а не платежных средств) и на шалости, и на серьезные покупки, и на черный день.

 

* * *

 

Явление народу решено организовать в Париже. Путь на Москву из Парижа, конечно, исторически скомпрометирован, но Петр Алексеевич аналогию с Наполеоном отверг, - ведь он даже в психушке избежал соблазна назваться императором.

Но не все коту масленица, сладкой жизнь казалась лишь эпизодами. Вскоре сотрудник аппарата Президента передал личное послание от своего шефа. Петру Алексеевичу дали ясно понять, что о его претензиях на русский престол речь может идти только де-юре. Де-факто нет никакого русского престола, есть Конституция, определившая политическую организацию общества и структуры власти. Государство сотрудничает с Петром Алексеевичем только в рамках существующего законодательства и исходя из уважения к историческим традициям страны в целом, и монархическому роду – в частности. И это де-юре должно работать в интересах страны, а не противоречить им.

В общем, обидно конечно, было получить такой душ – прямо скажем, не горячий. Но с другой стороны, раз власть разговаривает пусть и строго, но на такой серьезной ноте, значит уважает. Ладно.

 

Париж во многих отношениях был удобной стартовой площадкой, и все участники – и организаторы, а это, как вы понимаете, совершенно разные люди, - согласились с таким сценарием. Вначале встреча с отпрысками рода Романовых, которые предварительно знакомятся и подтверждают свое согласие с экспертизами, документами и свидетельствами. Потом официальная процедура провозглашения Петра Алексеевича единственным законным наследником престола и возможным претендентом на помазание. Затем – небольшая пауза, путешествие и визиты главам монархических домов, и активная работа по политическому зондажу – насколько целесообразно делать дальнейшие шаги и какие именно. Параллельно с политическими вопросами прорабатываются финансовые, имущественные и правовые – разблокируются вклады в европейских банках, оформляется собственность на недвижимость в странах Европы, Америки, Ближнего Востока и ЮВА. Конечно, самые непростые вопросы – правовой статус и имущественные претензии в России. Но тут есть сильные козыри – финансовая поддержка семьи Романовых в России может составить несколько сотен миллиардов долларов. Формируется команда советников, Петр Алексеевич должен произвести назначения на придворные должности, выбрать себе резиденцию, отправить сына учиться, определить статус будущего ребенка… Он уже почти дал согласие на венчание, чтобы Галочка стала законной супругой наследника престола. Представляю себе, посмеивался Петр Алексеевич, что будет на площади перед магазином, из которого мы вышли всего месяц с хвостиком назад! В общем, дел оказалось намного больше, чем предполагал Петр Алексеевич, но, к его удивлению, ничего запредельно сложного в них не было. Ему раньше казалось, что юридические, или экономические, или тем более геральдические проблемы ему не по зубам, что такие умные и даже заумные профессора сделаны из другого – особого научного - теста, и ему ни за что не понять, чем обычное право отличается от права обычая, или выучить значения цветов в геральдической символике… Конечно, надо было раньше начать во всем этом разбираться, но главное – интуитивное понимание и здравый смысл, и особая сдержанность в реакциях, и спокойное отношение к незнанию и ошибкам. И тогда их не будет.

 

Несколько молодых дипломатов, одна дама из администрации президента и знакомый уже Петру Алексеевичу феэсбешник каждый день, как на работу – а как еще? – конечно на работу, появляются в особнячке, и каждый день Петр Алексеевич с удивлением и радостью видит, что их работа придает – начинает придавать – зримые очертания вчера еще совершенно туманному будущему. Стратегические замыслы разбиваются на конкретные шаги, эти шаги тщательно планируются, обрастают необходимыми сведениями, находятся трудные места, выявляются козыри, определяются нужные люди, - огромные возможности достигать целей открылись перед Петром Алексеевичем как вид с горы на долину. И у него нередко захватывало дух как, наверное, у новичка в горах.

Готовится встреча – пока неофициальная – с великой княгиней, старейшинами аристократических фамилий, живущих в эмиграции.

Петр Алексеевич целый день занят беседами с адвокатами, дипломатами, консультантами известно откуда и вовсе неизвестно откуда. Практически каждый день, точнее, вечер, его навещает профессор Шахматов, большой знаток и ценитель истории царского рода, сам воспитанник дочки фрейлины ее величества, прекрасно помнивший обстановку и события своих детских лет. Только благодаря ему Петр Алексеевич понял, как многое в истории России зависело от личностей, от склонностей или просто капризов его венценосных предков. Крымская и Японская войны, реформы шестидесятых, еврейские погромы и политические репрессии стали понятны вовсе не по учебникам – наверное, никуда не годным, - а по линиям характеров, по складу мышления, по стилистическим особенностям прадедов и прабабок. Понял, что подлинное величие часто уживалось, а то и было следствием, низменных страстишек, алчности, гордыни, зависти и садистической жестокости, и наоборот, жуткие промахи, ошибки делались из розовой романтичности и филантропии. И что именно поэтому самодержавие разошлось с Россией – слишком много безусловных, истинных, благих намерений пыталось оно навязать неразумной, инфантильной, неграмотной людской массе.

 

Не устают о себе напоминать и «олигархи», оказавшиеся совсем не страшными, а приятными людьми, хоть и подавленными грузом колоссальной ответственности и забот.

Вечерами чаще всего с ними выпивали – очень умеренно, дегустировали вина, то с одним, то с другим, и приглашали артистов – прямо в особнячок.

Как ни странно, Петру Алексеевичу совсем не хотелось говорить с ними о деньгах, о политике, о своих личных перспективах. Его интересовали скорее они сами, их внутренний уклад, их восприятие своих необъятных возможностей, импульсы, из которых произрастают их цели и действия. Он заметил, что десятилетний «стаж» в положении «олигарха» отложил на всех них сходный отпечаток. Они наружу выходили ровно наполовину, как бы передней частью своего тела, а задняя была как в кино, когда человек проходит сквозь зеркало, скрыта и в другой среде, в другом, зазеркальном мире. То есть они могли и смеяться, но вполсмешка, и ругаться, но сквозь зубы, и выпить, но полбокала, и рассказать все – как – было, но полправды. Но кое-чему у них можно было поучиться. Они, например, помогли составить нужный алгоритм сочетания дел и «личной жизни», как выразился один из них. Оказалось, что есть некая формула – для каждого человека своя – или пропорция, между тобою и всем остальным миром. Тут должно быть равенство. Ты равен миру. Твой мир равен тебе. Объем этого мира диктует объем твоей личности. Поэтому надо выбрать ноту, или определенный уровень абстракции, как говорили в академической среде. И ниже не опускаться, быть соразмерным своим проблемам. Иначе потонешь в них и никогда не разберешься с людьми.

 

О делах Петр Алексеевич с ними не говорит, хотя и чувствует, что могущество их практически не ограниченно, но его они не воспринимают как «естественную монополию» и не пытаются его купить или соблазнить. Но и он им ничего не предлагает, хотя мыслишки кое-какие крутятся.

 

Только один раз речь зашла о процедуре идентификации, - в Париже в Институте человека должны пройти биологические тесты на идентичность ДНК Петра Алексеевича и его отца, цесаревича Алексея. Дубровский сказал, что он и сам когда-то работал в Академии наук и может получить альтернативные результаты, если понадобится, и абсолютно достоверные – как по методикам, так и по составу экспертов. Причем, разумеется, любые.

Петр Алексеевич прекрасно понимал, что они просто присматриваются, принюхиваются, - что он за человек, где границы и рубежи должного и допустимого, с его точки зрения, из какого он вообще теста. И он вполне комфортно себя чувствовал, не скрывая и не педалируя никаких особых идеологем, никаких выдуманных или напрокат взятых жизненных правил. Вот чем они еще богаты, так это толерантностью, готовностью принять его именно таким, каков он есть, и не навязывать ему своих представлений и правил.

 

Консультант Петра Алексеевича по «связям с общественностью» - милая интеллигентная дама, Инна Тихоновна. Раньше работала во всех знаменитых службах изучения общественного мнения. Владеет языком, который при социализме назывался, наверное, тайнописью, то есть читает между строк. Просматривает тысячи газет и каким-то невообразимым образом ухитряется выудить из них любопытную информацию – видно, у социологов особым образом устроено зрение. Петр Алексеевич сам пытался понять, кто за него, а кто против, по газетам, и отказался на пятый день, начитываясь до полной потери сознания, делая бесконечные важные выписки, рассовывая их по папкам и просто по кучкам, и все равно ничего не понимая в результате.

 

Расклад получается такой: безусловно, но негласно его поддерживает только церковь, точнее, несколько крупных иерархов церкви. Письменные обращения прислали мусульмане и баптисты, а тактичные католики, чтобы не ставить его в неловкое положение, общались через светских доверенных лиц. Общее настроение – за легализацию в качестве наследника престола, но сдержанность по поводу реальной борьбы за восстановление монархии. Интересы стабильности, стремление не гнать волну и не раскачивать лодку преобладают.

 

Неожиданную поддержку пообещал Конгресс еврейских общин, по своим каналам они уладили несколько щекотливых дел и прозрачно намекают, что есть смысл побороться за референдум об изменениях в Конституции. Но это негосударственная международная организация, они завуалировано дали понять, что в России их репутация может не помочь, а напортить. И опять, в который раз, Петр Алексеевич понял, как неточны, да что там, просто лживы, ходульные стереотипы – самые радикальные реформаторы, чтобы не сказать революционеры – евреи, а вовсе не звонкоголосые правдолюбцы из патриотов, русофилов, дворянства и прочих записных героев и защитников «темной старины заветныя преданья».

 

Союз народов Кавказа видит в монархии единственную возможность легитимизации национальной политики России. Однако он не может выступить с поддержкой претендента, поскольку это идет вразрез и с усилиями лидеров кавказских народов добиться стабилизации исходя из существующего расклада политических сил, и с действующим законодательством. Это дело будущего.

 

Казаки давно ждут царя.

 

Союз промышленников, Совет семи, просто неорганизованный крупный бизнес выжидает и естественное дело, хочет заручиться гарантиями – не трогать капиталы и собственность, вернуться к протекционизму, укоротить чиновничество, разобраться с таможней и налоговой, вернуть земство, самоуправление провинции и амнистировать вывезенные капиталы. Государство может влиять на экономику, но не в политических, а лучше сказать – не в корпоративных целях, как сейчас. Интересы промышленности, капитала и свободной личности может обеспечить только монархия. Монархия или братва, так стоит вопрос. Иначе – очередной исторический тупик с пролетарской – или какой там, неважно, - революцией, резней во имя справедливости, отнять и поделить, а там и трава не вырастет.

 

Государственная Дума вообще против надуманного вопроса о престолонаследии – это внутреннее дело потомков отрекшегося от престола, трагически погибшего, но высокоуважаемого человека, к нашему государству никакого отношения не имеет. Хотя наиболее простодушные депутаты занимают принципиальную позицию – как скажет наш избиратель, так мы и приговорим.

 

Левые политические партии с энтузиазмом вернулись к лозунгу «Долой самодержавие!», и говорят о неисчислимых страданиях, принесенных Романовыми русскому народу за 300 лет своего правления. Вспоминают тех, кто «жертвами пал в борьбе роковой». В общем позиция непримиримая, хотя и с оттенком политического торга – если их пустят в кабинет министров, они прибавят критики, а если нет, претендент становится естественным союзником в борьбе против антинародного режима и преступного курса правительства.

 

Правые громко кричат о невозможности реставрации, о поступательном развитии, об интересах и правах человека. Их газеты часто цитируют В.Пикуля, печатая подборки из его исторических романов. Дали подробную биографию известного детского писателя Аркадия Гайдара – к очередному дню рождения, сегодня ему было бы …лет. Но через профессора Шахматова передали личное послание политсовета СП, которое никак не назовешь шедевром однозначности. На дорогущем папирусе приглашение – золочеными буквами – принять участие в церемонии открытия VIP-гольфклуба. А сопроводительное письмо написано от руки и не подписано. Ключевые слова - интересы стабильности, исторические традиции, идея божественного происхождения власти, знаменитая триада Победоносцева, реформы Александра III и Столыпина и идея устойчивого развития... Подстелили соломки.

 

А народ? Народ не безмолвствует благодаря тем же социологам. Были проведены опросы общественного мнения, несколько служб, сражаясь за репутацию, состязались в объективности. Согласно одному из них, лидеры общественного мнения решительно против реставрации монархии – 67% опрошенных, согласно другому - понимают преимущества конституционной монархии в Англии 93% из них же. Госчиновники «против» почти единогласно, а врачи, генералы, ректоры ВУЗов, рестораторы и художники – «за» больше половины. Мужчины – треть «против», треть «за», треть воздержались от суждений. Женщины – 54% - «за». Призывники – студенты: 70 % «за», школьники – 60% не знают, что такое монархия. Алла Пугачева сказала, что она как все и даже больше. Пенсионеры, все, кроме московских, дружно «за», московские – дружно «против».

Продавцы на мелкооптовых рынках – категорически «против», продавцы книжных магазинов – поголовно «за». Тренеры спортивных команд, в том числе «Спартака» и «Локомотива» – конечно, «за», игроки – конечно, «против».

 

Петр Алексеевич еще не сделал ни одного публичного заявления, ни разу не вышел в народ, он внимательно и недоуменно следит, как складывается – «сама», в смысле без его участия, картинка предстоящей битвы. Ему даже кажется, что он здесь вообще не нужен, как живой человек, как вот он, что вполне достаточно просто обозначения или даже виртуальной фигуры, и конечно, его это коробит. Но и пугает – запросто могут заменить, не зря так долго держат в клетке.

 

Запад Вам поможет

Нет, я не могу оставаться дольше.

Море, зовущее всех, зовет и меня, и я должен взойти на корабль.

Оставаться — значит заледенеть и навсегда остаться в неподвижности,

хотя по ночам пылает душа.

 

Охотно взял бы я все, что здесь есть, с собой. Но как?

Голос не может унести с собой язык и губы, дающие ему крылья.

Он должен воспарить один.

Один и без своего гнезда должен лететь орел к солнцу.

 

Итак, в Париж! Петр Алексеевич летит вдвоем с сыном, вся его свита будет дожидаться уже на месте. А Галочка наотрез отказалась лететь в Париж с папой и сыном Мароновыми. Может, это прирожденное чувство такта, а может нежелание садиться не в свои сани? Шеф протокольного отдела МИДа говорил Петру Алексеевичу, что это было бы самым лучшим вариантом выхода из неловкой ситуации, когда статус его молоденькой гражданской жены с одной стороны, так неопределен, а с другой – чреват известно чем. Но Петр Алексеевич запретил даже намекать ей на это, он не мог представить себе ни одного дня – не говоря уж о ночах – без своей фарфоровой богини. Кто ей нашептал остаться - непонятно, но в глубине души он чувствовал, - может оно и к лучшему. Потом разберемся, что к чему. Подъедет попозже, после официальных мероприятий, ей ведь наверняка интересно во Францию, вообще – в Европу.

 

Выехали из Москвы скромно, партикулярно, обычный рейс Air France. Петра Алексеевича слегка смущал их багаж – по четыре чемодана на брата и портфель с документами – с собой. Бесконечные костюмы, на все случаи жизни, от спортивных до фраков, конечно, были предписаны строгим протоколом, но до того это было непривычно и неловко, что Петр Алексеевич предпочел отвернуться, когда сдавали чемоданы в багаж. Всем распоряжался провожающий офицер, и слава богу.

 

Как-то, еще в самом начале их пребывания в гостинице, Петр Алексеевич поинтересовался, кто же платит за жилье, еду, машину и прочие шалости, к которым они с сыном, естественно, не привыкли. Уж не говоря о Галочке. Дежурный офицер искренне удивился такому вопросу, - во –первых, не ожидал от жильца этого отеля услышать такой вопрос, а во-вторых, он и сам понятия не имел, кто платит, сколько и кому. Такой проблемы просто не существовало, и к этому очень непросто было привыкнуть, - нет, не привыкнуть, а проходить мимо, делать вид, что привык. Охранник подумал и ответил, что он с пеленок с пистолетом, но убей бог не знает, сколько стоит ствол, или патроны, или другое спецоборудование. Не возникает вопросов.

 

К счастью, никого в аэропорту не интересовали персоны папы и сына с голливудским багажом, а особенно безразличен к ним был один холеный господин в щегольской твидовой тройке с удивительно знакомой фигурой, руками и неторопливыми точными движениями. Петр Алексеевич пытался прикинуть, откуда он мог знать этого человека, но тот абсолютно равнодушно прошел рядом с путешественниками, правда, не снимая темных очков, но не повел и ухом. Показалось, наверное, подумал Петр Алексеевич, у него в Москве не так много знакомых, чтобы их в аэропорту узнавать. Как ни крутил головой, как ни всматривался в толпу Петр Алексеевич, незнакомца больше он так и не увидел.

 

Самолетом до Бурже, от аэропорта до пригорода Парижа на машине, никакой помпы, в аэропорту встречал один молодой человек, представился помощником князя Горицина, ну это все было заранее оговорено протокольными службами. Когда ехали городом, вышли пройтись – впервые в Париже после стольких лет! Как будто вышел на мороз из бани.

Чисто, красиво, цветы, вежливо, - это конечно все есть, но не в этом дело. Какая-то магия – крыш, названий улиц, живого французского, созерцательного и неторопливого досуга, пугающей доступности опасных соблазнов – сразу не скажешь. Но погружаешься в эту атмосферу с удовольствием, сразу и навсегда. Вот, наконец, та самая зеркальная витрина, вот упоительно тонкий запах дорогих духов, оживленная пестрая – чуть не сказал «толпа», нет, не толпа, а публика, каждая персона сама по себе, вокруг каждого и каждой невидимый, но явный забор. Улыбка, любезность, показное расположение – держат свое приватное пространство куда сильнее, чем московские хамство, мат и толкотня. Какие разные способы предъявления себя людьми в Москве и в Париже, размышлял Петр Алексеевич, ощущая в себе беспокойный социально-педагогический зуд. Надо со школьных лет, да нет, с детского садика… Реформаторское настроение прервал Коля, потянув за рукав и прошептав на ухо:

- Пап, а ты не узнал того типа в темных очках, в Шереметьево? Мне кажется, это же кузнец из Поспелихи, Феликс, помнишь, с портретом? Похож ужасно, правда, приодет и такой солидный, но похож, да?

И точно, как он сразу не догадался, очень даже похож, и вполне вероятно, что он и был, негласно следовал за ними. Значит, ушел, не поймали, вот молодец, но шашка! – это уж слишком. Да еще на такого старичка поднял руку. Нет, нехорошо. Эх, Феликс, Феликс! Интересно, он был в самолете или нет? Так хотелось бы узнать, как все там прошло, и где портрет, и вообще…

 

Апартаменты, снятые на имя г-на Маронова и сына были удивительно похожи на московские. Двухэтажный особнячок, в самом центре города, в маленьком парке и с уютным задним двориком, где атмосфера хоть и не так парадна, но зато в гараже, в домике охраны с собачьей будкой, о пардон, с собачьим вольером, текла настоящая, серьезная и простая жизнь. За этим двориком, как потом выяснилось, обожали наблюдать практически все постояльцы особняка, и видимо, многое узнавали о жизни «простого народа», ну, по крайней мере достаточно, чтобы можно было многозначительно бросить в разговоре: «старик, я знаю жизнь, и не по книгам».

 

И, конечно, первое, что они увидели, войдя в просторную, высокую и нарядную гостиную их вовсе не скромного особняка, - тот самый портрет, уже в старинной резной раме, как будто подновленный, светится и мерцает глубокими и сочными красками, и отец – нет, не как живой, а как он помнится, - глядит глубоко внутрь, в себя, и специально, но не нарочно, допускает зрителя до этой интимной сцены – самосозерцания, самоуглубления. Вот это художник, даром что баловался постимпрессионизмом, так понять модель и контекст будущего восприятия! – далеко вперед смотрел Кандаловский, или через него смотрело его мастерство, или через них обоих пробивается эпоха, или через эпохи говорит с нами вечное, мудрое и глубокое искусство.

Коля оказался наблюдательнее отца. Феликс – конечно, в аэропорту был именно он, на нем сейчас много обязанностей, он представляет двор ее величества великой княгини, - навестил их в тот же вечер по приезде. В нем произошли заметные, но очень гармоничные перемены – теперь это был лощеный светский джентльмен, нелепо было бы вообразить его в кузне, в Поспелихе, вообще вне Парижа и без сдержанных, исполненных достоинства, но в высшей степени почтительных манер, голым по пояс, в масле и дегте… О князюшке, о шашке и прочем спросить его у Петра Алексеевича не повернулся язык.

 

* * *

Сами представьте себе, дорогие читатели, состояние папы и сына - пока еще Мароновых, но фактически уже и Романовых, меняющих не только слоги в слове, но и счастливо обретающих незнакомых, но желанных родственников. Известных и состоятельных. Да к тому же еще и императорских кровей. Да к тому же еще и признающих все их права на лидерство. Да к тому же призывающих этими правами воспользоваться. И так далее – почти до бесконечности, вплоть до самых высших – космических и божественных инстанций. Так быстро и неожиданно поменять свой человеческий «размер», свой мир, расширяющийся почище любой вселенной, масштаб своих забот и ответственности… Пойдет голова кругом, тем более что Петру Алексеевичу, да и Коле тоже, предстояло за всеми этими официальными и неофициальными статусами открыть с родней новый мир личных, сугубо человеческих отношений. Какими они будут? – теплыми, милыми, ласковыми, или холодными, завистливыми, просто вежливыми? Какими они вообще должны быть, и кто должен устанавливать камертоны? От их симпатий может зависеть судьба мира. У обычных людей, имеются в виду рядовые граждане, симпатии и антипатии служат достаточными основаниями для отношений – либо дружеских, либо неприязненных. А тут как? И потом, если у чужих людей возникают конфликты, ну, например, по поводу «имущественных отношений» - собственности, владения недвижимостью, деньгами, да мало ли чего, они так или иначе договариваются. А вот среди родственников почему-то разгораются жаркие войны, с эмоциональными эксцессами, тяжкими оскорблениями и чудовищными обвинениями. А как у царей, не они ли воевали годами из-за пустяков, не они ли стравливали целые народы «в борьбе за святыни», за «историческую справедливость», «за светлое будущее» и прочие миражи? Как у них теперь, принято грызться или мириться, они щедрые или алчные, открытые или злобные? Если верить рассказам, то отец Петра Алексеевича, цесаревич Алексей, был явно не в восторге от поведения некоторых своих родственников, поливавших друг друга чем ни попадя в горячей дискуссии, кто же из них ближе к совершенно мифическому тогда трону.

Но не стану лукавить и понапрасну интриговать читателя, признаюсь сразу, что добрая доля всех имущественных, юридических, политических вопросов так или иначе была заранее обговорена по дипломатическим и «специальным каналам», как привык выражаться и сам Петр Алексеевич, вслед за своими бесценными консультантами. Ему теперь оставалась только парадная часть работы, поскольку самое главное было определено. А самое главное – к чему идти и стремиться. Петр Алексеевич решил, что легализация его в своих правах, вступление в роль наследника Русского престола, имущественные и юридические последствия этого шага – дела первостепенные, а политические игры, претензии на возрождение престола, попытка вернуться в Россию монархом – дело будущего. Многое будет зависеть тут от общественного мнения и от конкретной ситуации, которой он сейчас просто не знает.

 

Документы

Ни у кого из специалистов не вызывает сомнений подлинность документов, собранных в толстую папку церемониймейстером двора великой княгини бароном Врубелем. Может быть самоотверженно, может быть корыстно – кто разберет, но, во всяком случае, дотошно и с тонким историческим вкусом он собирал уникальные свидетельства - личные письма родителей с фотографиями маленького Пети, на даче, в Поспелихе, как раз в столовой у стола, над которым висит портрет отца. Господи, даже краешек абажура виден, растроганно бормотал Петр Алексеевич. Расписка в получении заказа «свободному художнику мьсе Кандаловскому от неизвестного мецената» на исполнение «художественных работ – портрета неизвестного мужчины с персиком». Благодарности и почетные грамоты детям, выпускникам школы, где преподавала мама, «за успехи в области изучения иностранных языков». Спасибо, что не поставили ударения на букву «ы». Откуда-то взявшиеся свидетельства о смерти родителей и о месте на участке № 8 городского кладбища. Медсправка, выданная ученику средней городской школы Маронову П. «в том, что он практически здоров и допущен к прохождению отдыха в пионерском лагере «Молот коммунизма»». Характеристика из того же лагеря, выданная на пионера третьего отряда Петю Маронова, убеждающая в том, что «мальчик способный, но к общественной работе проявляет большую лень. По характеру упрям. Был редактором стенной газеты и победителем соревнований по плаванию». Копия документа, подписанного консилиумом под Парижем, в день трехлетия Пети. Подробнейшее описание на латыни анализа крови, взятого тогда же у Алекса Мэроноу - Алексея Николаевича. Довольно объемистая рукопись, причем рукопись в буквальном смысле слова, написанная от руки, но разными, судя по почеркам, людьми, с подробным описанием мытарств цесаревича – и до, и после возвращения в Россию. Кстати, с такими подробностями из маминой биографии, о которых не знал даже ее сын. Как странно, думал Петр Алексеевич, ничего особенного, но, во-первых, он даже не подозревал о том, чем она жила до встречи с папой, и потом, во-вторых, узнавать о чужих людях легче, спокойнее, нет такой ревности и чувства неполной собственности на «свою» историю. Как легко мы верим в полную принадлежность нам близких людей, родни, друзей, и как неприятно поражают незамысловатые, но неизвестные коллизии их жизней. Наше восприятие близких – это половина нас, и только половина – их.

Признаться, с огромным трудом мне удалось избежать соблазна привести обильные цитаты из этой рукописи, настолько неправдоподобные и шокирующие сведения там были. Но одно место все-таки приведу, с небольшими сокращениями.

Речь шла о попытках переправить архив с подлинниками фамильных документов, оставленных Алексеем Николаевичем (Алексом Мэроноу) перед отъездом в Россию своему доверенному лицу, - собственно, даже родственнику, поскольку Алекс Анышев был родным братом супруги цесаревича. Несколько коробок с документами, перепиской, несколько мемориальных вещиц от Фаберже, банковские книжки… После аншлюса было решено переправить архив в Нью-Йорк, - все-таки понадежнее, подальше положишь, поближе возьмешь… Александр воспользовался оказией – в то время шел почти непрерывный поток эмиграции евреев из Европы и как ни странно, из России, - и отправился под видом небогатого коммерсанта на грузопассажирском теплоходе из Марселя в Америку. Благополучно отчалили, весь архив был как следует упакован и для конспирации сдан в багаж как обычная кладь. Но уже на выходе через Гибралтар капитан теплохода подал загадочную радиограмму: «Обещали ведь, ублюдки», и связь с кораблем прекратилась. Не на шутку встревоженные родственники пассажиров предприняли все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы узнать, что стряслось. Никто толком так ничего и не узнал, но в рукописи содержится прозрачный намек, что эмигранты стали жертвой международных рэкетиров, которые взимали дань с эмигрантов. Делалось это обычно еще на этом берегу, и есть весьма туманные догадки, что происходило это прямо в некоторых консульствах. Нет, нет, что вы, не сотрудники консульств, конечно, но на территории консульств. Видимо, организаторы «круиза» решили сэкономить, не договорились, или решили «кинуть», как сейчас говорят, беспомощных запуганных и уже обобранных до нитки людей – бог весть… Лишь несколько человек в Париже, Сибири и Сан-Франциско могли в своих догадках придти к другим выводам – кто-то узнал об архиве. Кто-то посторонний…

И наконец, копии паспортов, служебных удостоверений, выписки из домовых книг и масса всевозможных канцелярских и бюрократических следов, вольно или невольно оставляемых людьми, пожившими на белом свете.

Но документы – это лишь свидетельства, а не доказательства. Самое главное – это анализ биоматериала, и тут как раз наруку подвернулись бурные успехи биологических наук.

Почти сразу по приезде, на другой день, за нашими героями заехала научная машина и отвезла их в пригород, в генологические лаборатории Института антропософии. Коротенькая справка – что такое антропософия. В отличие от антропологии. Французы – а они, как известно, люди весьма проницательные, - давно заметили, что в корпусе гуманитарного знания зияет огромная брешь. Самое главное в человеке – душа, а науки о душе почему-то нет. Вот они ее и создали, и назвали ее «антропософия», чтобы отличить от антропологии, которая пользуется при изучении человека обычными логическими процедурами, то есть рациональными научными методами. А новая наука ими, естественно, не ограничивается, подключая методы понимания, сочувствия и сострадания, разработанные в немецкой и русской интеллектуальных традициях. Институт человека в связи с этим был расширен, в его состав вошли новые подразделения, среди прочих – возник отдел генологии, куда и отправились на шикарном серебристом ландо папа и сын Мароновы, да, пока еще Мароновы. Поменять слоги местами (процедура морфологическая), и тем самым определить свой статус (процедура социальная), и заодно избрать самый выигрышный сценарий встречи с «семьей» (процедура юридическая) – все это зависит теперь от анализа биоматериала, или процедуры, прямо скажем, сугубо материалистической. Так что даже августейшие особы вынуждены иногда, а может быть и часто, мы пока не знаем, следовать в жизни линии Аристотеля, а говоря попросту, быть в плену обстоятельств самого натурального свойства.

 

Пока у папы и сына брали кровь на анализ, профессор Спектраль поведал им о невероятных претензиях сравнительно новой науки – геномики. Собственно, у нее еще нет имени, только родилась. Она основана на расшифровке ДНК и позволяет настолько точно идентифицировать личность, что речь может теперь идти не столько об идентификации организма, как, например, при помощи дактилоскопии, а именно личности – установить характер, темперамент, склонности, профессиональную принадлежность, даже способности – например, был или есть ли у человека музыкальный слух, какая у него память, чувствует ли он цвет настолько, чтобы стать художником, есть ли у него голос… Стопроцентно определяется родство как по материнской, так и по отцовской линии. Профессор, скромно потупясь, открыл парадоксальную тайну – он смеха ради изучает ДНК по остаткам экскрементов, или содержимого желудков великих покойничков. Это уж как получится. Ну, Наполеона, например, или египетской мумии, кстати, из частной коллекции в России. И приходит к выводу, что он твердо может сказать, был человек поэтом, или нет, любил ли он петь, и даже каким жанрам отдавал предпочтение. Гены нейрорегуляторы – вот ключ ко всем загадкам человеческого «я». Если удастся продвинуться еще дальше, мы сможем по – извините, по нашему исходному материалу, не к столу будь сказано, - угадать любимую палитру художника или базовую ориентацию философа – скептик, идеалист или прагматик – все есть в нем, прошу прощения, мсье, в самом заурядном дерьме.

- Но если серьезно, еще немного, и мы по выдыхаемому каким-нибудь оратором воздуху сможем предсказать, о чем он будет говорить через час… - профессор звонко, ребячливо рассмеялся и убежал с пробирками за стеклянную дверь. Признаться, Петр Алексеевич даже забыл о своих волнениях перед экспертизой, настолько его поразили слова профессора.

Ждать результатов смысла не было, исследования занимают около двух часов, и пожалуй впервые за многие недели отец и сын отправились слоняться по городу, жмурясь на солнышко, никуда не торопясь, и ощущая нежное и летучее тепло близости, о котором оба потихоньку так тосковали.

Через два часа они станут Романовыми.

 

Встреча.

«Если любовь манит тебя, следуй ей.

Хотя пути ее тяжелы и обрывисты.

И когда окутывают тебя ее крылья, отдайся ей,

Даже если меч, спрятанный в оперенье, ранит тебя.

 

Не перестают докучать Петру Алексеевичу царедворцы. Первая встреча должна состояться до обнародования (публичного, разумеется) результатов экспертизы ДНК – чтобы продемонстрировать добрую волю семьи, поставить ее вне зависимости от пробирок. Но статус сторон в таком случае не определен, и возникает протокольная проблема – кто гость, а кто хозяин, по какому разряду должна быть организована церемония встречи. Были предложены тысячи всяких – в том числе оригинальных – решений, и наконец остановились на такой схеме: встреча состоится в павильоне, выстроенном на искусственном островке посередине пруда, к островку одновременно на лодках с разных сторон подъедут счастливые родственники. Таким образом, снимается проблема приоритета одной из сторон, и вступают в силу общие протокольные правила – уже без дальнейших придворных изысков.

Как прошла сама встреча, Петр Алексеевич почти не помнил. Странно, так долго готовились, столько раз прокручивали сценарии, столько всего ждали, а прошло все и проще, и совсем не так, как ждали. Он не обращал особого внимания на протокол, ему сказали, чтобы он не отвлекался на мелочи, есть специально обученные люди, они деньги получают за его комфортное самочувствие. Ему главное было получить в разговоре хотя бы примерный расклад сил и симпатий. И в то же время обрисовать в общих чертах свои намерения, хотя бы приблизительно.

Когда он увидел в беседке группу пожилых людей, вовсе не героического вида, довольно скромно одетых, по крайней мере, не так вычурно, как одевались московские дивы всех возрастов и сословий, седые головы, прямые спины и мягкие приветливые глаза, - ему стало так хорошо и чисто на душе, что тон его приветствия, его горячие, вовсе не протокольные объятия, невольные слезы на глазах расположили к нему всех сразу и лучше любых церемоний. И он почувствовал, что опять угадал, и что в ответ ему раскрываются искренние, трепетные и слегка смущенные своей подлинностью чувства.

Наконец-то, господи, а Коля какой большой, и как похож на деда, о, уже выучил французский! Петр, это княгиня, это ее сын и дочери, а это барон Врубель, а это, ах оставьте эти церемонии, слезы, охи и ахи, опять знакомства, нескрываемое разглядывание, поощрительные улыбки, у сопровождающих лиц удивительно толково организованное смятение чувств… и буквально через десять минут - четко построенный разговор. Княгиня напоминала жену шефа, такая же четкая и красивая лепка лица, мягкая, сдержанная жестикуляция, удивительно сияющие ясные глаза, но у нее совсем смешной русский – милая смесь литературного, бытового и архаического языка с ненашенской фонетикой.

Уютно рассевшись в довольно-таки спартанские плетеные кресла, полупоклоном и полуприщуром сразу создав вкусную и доверительную обстановку, княгиня обласкала папу и сына нежным взглядом, все же добавив в него светского шарма.

- Петр, мы уже знаем результаты генетической экспертизы, я хочу вас с Колей поздравить, все же формальный препон, но у нас не было никакого сомнения, завтра же мы дадим прессу о вашем родстве с дедом и ваших правах. Мы бесконечно счастливы. Мы так ждали, и вот наждались, о, пардон, как надо – дождались? Поправляй меня, мои стеснительные учителя туговаты на ухо, когда я ошибаюсь. Вы перестанете стать гостями, а завтра же можете переехать в особняк на Полях, там все готово, вот барон все будет рассказывать о хозяйстве и деньгах. Как вам ваш повар? У меня есть для вас чудный итальянец, обожает крутить пельмени, он учился у вас в Сибири. Ну, Коля может покатать Ирэн и Анну на лодке, а мы кое-что обсудим. Коля, не кружи головы девочкам, они еще дети. – И совершенно по мужски, лаконично и без сантиментов, - Куришь? Может быть вина или воды? Ну, хорошо. Мы еще наговоримся всласть, но сегодня у нас – главное, что будет завтра. Три вопроса, Петр, и три судьбы: России, твоя и сына. Надо, видимо, их поначалу рассматривать по возможности getrennt, как отдельные самостоятельные вопросы.

 

- Россия – наша позиция, точка зрения семьи тебе знакома. Россия строилась как империя. Территориальное и социальное пространства, традиционный патернализм, разнообразие конфессий, культур и хозяйственных укладов, международные связи – все это и многое другое складывалось и жизнеспособно только в монархическом виде. Сегодня как никогда велика и позитивна роль власти монарха, потому что Россия должна вернуть себе былое величие, занять свое место – так бездарно потерянное большевиками и социалистами – в мировой системе. Либо величие, либо прах, третьего не дадут, ой, нет, не дано, верно? Первым шагом будет официальное признание права престолонаследия, а потом можно будет думать и об изменениях в Конституции России, о референдуме и политической кампании. Видные русские – и не только – ученые готовы принять участие в разработке программы реформ – юридической, экономической, государственной, земельной и так далее, детали сейчас не так важны.

Кстати, акт отречения вовсе не затрагивал сам институт императорской власти. Конечно, надо придать ей современный облик... – конечно, монархия должна быть конституционной, это понятно даже ежику, так у вас говорят? А почему ежику, не знаешь? Разве они самые тупые? Но суть – в самодержавии и единой воле, ответственности, которой в России нет уже почти сто лет. Прости, но я иногда вынуждена быть резкою, иначе не воспринимают.

 

Судьба Петра Алексеевича – вообще-то решать ему. У него есть небольшой капитал, в основном проценты по личным вкладам цесаревича в швейцарских банках. Есть недвижимость во Франции, Италии и Швейцарии. Он может – в принципе – вести партикулярный образ жизни, ограничиваясь протокольными обязанностями и улаживая свои вновь открывшиеся дела. Однако долг настоятельно требует внести посильный вклад в возрождение Отчизны, вверенной нам самим Господом, отречение деда никогда не считалось у нас в семье правильным решением.

Если Петр Алексеевич пожелает, можно привлечь огромные средства, - наши, наших сторонников и сохраненную государственную казну – для начала кампании по возрождению престола. Весь мир ждет от него взвешенного, мудрого и мужественного решения.

 

Сына – мальчику нужно европейское образование, кроме того, ему было бы правильнее пока пожить с нами, - ситуация в России пока еще слишком неопределенная, а ему предстоит узнать и научиться очень многому. Я приглашаю его с матерью, статус которой определен как невенчанная жена наследника в разводе, на полный пансион в Мексику (или куда пожелает – Швейцария, Англия, Штаты, надо еще подумать). Вам решать, главное – безопасность, никто не знает, с чем столкнемся завтра.

 

Петр Алексеевич в принципе уже все это знал, и о Коле тоже, они уже давно смирились со скорой разлукой, с заманчивой, но неуютной перспективой жить в разных чужих, хоть и сладких местах. Слава богу, не заговорили о Галочке, будущем ребенке и вообще о его семейном статусе, это тема довольно деликатная, и уже известно, что есть некоторые расхождения в оценке ситуации даже среди близких родственников.

О реституции, вообще финансы, имущество, - пока не говорим, надо начинать готовить эти вопросы.

- Петр, мы знаем, что ты не православный. Знаешь, мы тут все не ханжи, но ты сам понимаешь, надо делать шаги навстречу национальной традиции. Религия всегда была попоной на троне, и думаю, не напрасно. В эмигрантских кругах религиозная экзальтация – вроде крышки, можно выпускать пар, но сам-то пар горяч и опасен. С клиром вообще все очень сложно, но никуда от них не деться. К ним надо привыкать.

 

Прошло бог знает сколько времени, когда затекшие ноги и свинцовая голова обратили всех к часам. Прежде чем разъехаться, решили еще пройтись по парку, условиться о следующих шагах.

Барон Врубель лаконично и почтительно рассказал о «верных и преданных людях, которые ждут только знака, чтобы вновь встать под святые знамена. Черкесы в Иордании, - и из свиты с поклоном вынырнул рослый молодой красавец явно «кавказской национальности», в безукоризненном английском костюме и серой папахе, - кланы в Мексике, - из свиты выдвинулся сухой величественный старик с толстовской бородой, острым взглядом и с орденской лентой наискось через плечо, - гаучос в Аргентине, сегодня от них здесь никого нет, ну и конечно, лучшие аристократические семьи Европы. Вся русская эмиграция вновь обретает призвание – служить трону и России. Боже, как долго мы ждали этого исторического дня, и как много ушедших героев завещали нам эту честь!»

Официальная процедура признания отцовства цесаревича будет, видимо, в несколько этапов. Экспертизы и документы заверяются посредством нотариального заключения. Родственники и Петр Алексеевич обращаются в суд – можно здесь, можно у нас в Голландии, для вынесения решения. Затем турне по королевским домам Европы с фактическим признанием герба и знамени. Ну и параллельно вступление во владение имуществом, правомочиями, надо собрать двор, разместиться. Потом, Петр, позаботишься о своих личных делах, ты же не чернец, надеюсь? - мы тебя во всем поддержим.

 

Месяц в Европе

 

Смена фамилии обставлена грустными курьезами. Суд подтвердил правомочность притязаний Петра Алексеевича на изменение фамилии, но вопрос о гражданстве даже не обсуждается. Паспорт гражданина России может быть выдан только Россией. Само собой. Однако российский посол и консул уклонились от выдачи Российских документов, во-первых, у них сейчас просто нет бланков, во-вторых, как назло заболела секретарша и унесла с собой ключи от сейфа, ну и в третьих, нет свидетельства о признании недействительным гражданства Маронова П.А. и его сына. Смена паспорта может быть произведена только на Родине. Пока посол советует на всякий случай не расставаться со старым паспортом, а то местная полиция может счесть его нелегалом – вы же знаете этих французов, они же все бюрократические садисты.

Таким образом, все дела тормознулись, без паспорта даже Петр Первый по Европе не хаживал. Адвокаты просто потеряли голову от скромной изобретательности русских и бросились искать броду в кристальных водах отечественного делопроизводства. А у нашего героя выпала неделя отдохнуть. Вместе с Колей они прошли пешком почти весь Шварцвальд, с рюкзаками, банковской карточкой и фотоаппаратами. В конце пути они должны будут расстаться, Коля уезжает в пансион на Женевском озере на два года. Его больше всего интересует, дадут ли ему сохранить инкогнито, ему вовсе не светит ходить на дискотеку в горностаевой мантии.

«Вы — это лук, из которого ваши дети пущены живой стрелой.

Стрелок видит цель на пути вечности,

он дает вам свою силу, чтобы его стрелы летели быстро и далеко.

Доверьте свои луки рукам стрелка,

Ибо так же, как любит он летящую стрелу, любит он и тугой лук.»

 

***

Неделя обернулась месяцем. Подарок судьбы было решено потратить на любознательность: как выглядит дилемма – журавль в небе или синица в руках. Кстати, синичка недурна: дом в Швабских Альпах, вилла на Капри, небольшие особнячки в миленьких старых районах шести европейских столиц, капитал в швейцарском банке, ценные бумаги. Виды на возвращение земельной собственности в России и бывших республиках, Финляндии, Польше, Монголии, Китае. Кстати, вопрос об Аляске может стать доходным. Уже без Коли, только в сопровождении трех дворецких и охраны, Петр Алексеевич не торопясь путешествует по Европе, как будто по игрушечному голливудскому павильонному городу. Все кажется ему нереальным, неродным и слишком красивым. Скромные уютные виллы в сорок комнат, с вертолетными площадками и бесконечными парками, или замки на скалах, кажется, что вот-вот рассыпятся от старости, а внутри – просто шикарная обстановка, с такими коллекциями оружия, картин, мебели и библиотеками, что невозможно оторваться. Винные погребки километрами. Городские усадьбы, где впору сидеть на престоле самому господу богу… И опять он себя не узнает, это кто-то другой вместо него ходит, сидит, спит и закусывает на этом лучезарном фоне. Если вовне все правда, то тогда внутри что-то не так, и никак не могут ужиться пресловутые соседи - внешнее и внутреннее. Эх, где наша газетка, граненый стакан, копченая скумбрия и разговор – одновременно с шефом, местным рыбаком, деревенским пастухом и молчаливым порывистым подростком, который всегда носил червяков на рыбалку, да и ловил больше всех… Их бы сюда!

А журавль в небе – сосед по лестничной клетке в родном городке сформулировал бы так: «прикинь, Алексеич, сплошь неприятности, тяжбы и риски. Полный облом, лишнего не вмажешь и не скажешь, шагу не ступи без совета министров. Тебе это надо?» Но … Как в азартной игре – ее смысл как раз в бессмысленности азарта, его двойственная роль – без него не было бы игры, но он же ее и доводит до абсурда.

 

Public relations: русский стандарт

 

Новое ЧП в нашем сибирском городке – покушение на кандидата в губернаторы, лидера наших братьев-либералов. Который так любил играть в городки… газеты и телехроника приводят подробности. Машина была обстреляна из какого-то музейного Максима, укрепленного на допотопной телеге. Пародия на тачанку, что ли? Странная стилистика: шашка, тачанка, и все какой-то фарс. Ржевскому оттяпали руку, а бронированный Бентли либерала практически не пострадал. И если бы не открытое окно, не пострадал бы и свободолюбивый оппонент нашего нынешнего губернатора.

Ничего нельзя толком понять. Делается что-то еще, что-то дополнительное к обычным разборкам – укокошить или изувечить – дело обычное, тут изменений нет. А вот как, - тут уже гуляет фантазия. И возникает вопрос – а зачем, не ради ли этой архаической стилистики гибнут люди? Тогда получается, что они лишь мелкие пешки в чьей-то крупной игре, и сразу возникают версии. Если кто-то подставляет Петра Алексеевича, то кто? Пока не ясно.

 

В Павловске была успешно проведена Международная научно-патриотическая конференция, организованная Собором русского народа, Институтом метастратегического планирования и Центром аксиологических ценностей – «Монархия как условие устойчивого развития России в третьем тысячелетии». Выступили академики, иностранные гости, члены Совета федерации, представители творческих организаций. По материалам конференции была выпущена книга (см. «Монархия и устойчивое развитие», Отв. ред. Б.М. Минин. М., Республика, 2005, 479 стр. с илл.). Не обошлось и без скандала, привлекшего дополнительное внимание публики – демарша местного натуристского клуба «Эйдос», нагишом вышедшего приветствовать участников конференции. В газетных репортажах о конференции были почему-то именно эти фотографии.

 

Аристократия всех стран

В одном из самых древних и красивых замков Южной Германии собралось около трехсот человек. Гости со всего света прибыли на чествование барона В. по случаю его тезоименитства. Съехались виднейшие представители русского дворянства. Ни для кого не было секретом, что событие послужило поводом для полного парада и обмена суждениями – «Исторический шанс. Что делать?» Командовать парадом взялся именинник, а принимать парад пришлось Петру Романову с сыном. К его величайшему огорчению, церемония приветствия и представления Петру Алексеевичу самого цвета русской аристократии была безнадежно испорчена кошмарным воротничком – крахмальным, тугим и слишком высоким, безжалостно обдирающим всю шею по периметру. Особое коварство этого воротничка состояло в том, что первые полчаса, пока еще можно было переодеться, он вел себя смирно, но как только народ пошел представляться густой толпой, он стал впиваться в шею хуже любого наждака. Петр Алексеевич мог повернуть голову максимум на полградуса, либо делал эволюцию всем корпусом. Наверное, выглядело это напыщенно, надуто и просто смешно, и это раздосадовало и рассердило Петра Алексеевича. Он едва дотерпел до конца представления и пулей умчался переодеваться. Оказалось, однако, что высшее общество сочло это неким демаршем, и все стали гадать, что бы это значило. И хотя он отсутствовал каких-нибудь десять минут, эти злополучные минуты чуть не сыграли роковую роль в его отношениях со светом. Кто-то из самых проницательных людей своими собственными глазами видел, как он садился в свой лимузин и спешно покинул замок. И естественно, по секрету поделился своими наблюдениями с соседями. Хорошо известно, что секреты такого рода мало что свято хранятся, но имеют еще и свойство тут же получать самые правдоподобные толкования. За четверть часа свободного обмена мнениями выяснилось, что Петр Алексеевич так и не смог перебороть в себе отвращения к эмигрантской аристократии, что он как был сибирским медведем, так им и остался, что результаты биоэкспертизы были подделаны, что скорее всего Москва опять затеяла очередную большевистскую провокацию, и что хватит уже терпеть такое хамство со стороны нынешних кремлевских властей. Княгиня и именинник, к счастью, узнали обо всем об этом буквально за секунду до появления виновника всех разоблачений в новой сорочке. Барон вмиг сориентировался и довольно громко рассказал анекдот о Рабиновиче, которому поздно вечером позвонили и спросили, не стянул ли он сегодня в гостях серебряную ложку. Тот отрицал, сердился, обижался, а в конце концов ему сказали, что ложка-то вообще-то нашлась. А вот осадок неприятный остался. Ситуация была спасена, и почти никто не заметил, что куда-то вдруг исчезли самые проницательные и самые сведущие люди, смело выступившие против руки Москвы и современного биологического знания. Вот так у Петра Алексеевича появились первые недруги.

Как и ожидалось, тост Петра Алексеевича – здоровье именинника, его семейства, его вклад в монархическое движение, надежда на возрождение России, - тоже послужил поводом для интерпретаций. Молодой грузинский князь уже готов формировать гвардию для служения святому знамени; мексиканские и аргентинские аристократические роды готовы создать правительство в эмиграции, созвав всех лучших и достойнейших людей Нового и Старого света; седовласый афонский монах открыл вековую тайну: Валаамский иконостас ждет своего часа в надежном месте в укромном греческом православном монастыре, и его свет воссияет над обновленной самодержавной Россией…

Но были и обращения по кадровым вопросам, и проявления готовности хоть завтра принять на себя должности, причем совершенно бескорыстно, и томные светские красавицы не сводили обожающих глаз с Петра Алексеевича, и даже Коле досталось столько откровенных призывных и ласкающих взглядов, что он месяц потом не мог заснуть спокойно.

 

После обеда, уже в парке, за сигарами, общество, как водится, разбилось на группки, которые медленно фланировали по извилистым дорожкам, проходя время от времени мимо беседки, где сидели Петр Алексеевич с именинником и княгиней. Петр Алексеевич вдруг оказался в театре, где зрителем был он один, а все остальные гости – артистами, представляющими свои мизансцены на площадке перед беседкой. Прямо напротив входа в беседку стоял стол с напитками, и у проходящих мимо была возможность, притормозив, произнести несколько слов в сторону барона, но явно для Петра Алексеевича. Поскольку парадного построения уже не было, поздравления и пожелания выкладывались не в мозаику, а скорее в бессистемную кашу, впрочем, очень и очень интересной рецептуры.

Величие России – это возрождение русского духа, хранителем которого была и пребудет русская аристократия. Да здравствует корона русской империи!

Святая Русь от Польши до Аляски!

Монархия – единственное спасение народа!

Третий Рим – столица мира!

Четырехсотлетие дома Романовых – главное событие третьего тысячелетия!

Пора вернуть Россию русским; Россия – мать всех малых народов и наций! А монарх – отец.

Сословная Россия – здоровая Россия!

Судьба России – это смысл истории…

И, по мере обновления столика напротив, тосты стали принимать все более метафизические и пламенные оттенки. Петр Алексеевич хоть и был готов к всплеску монархического энтузиазма, но не в такой мере. Жаль, подумалось ему, нет больше с нами Льва Гумилева, пассионарность русской аристократии его приятно удивила бы.

После концерта и бала гости стали расходиться по апартаментам, хозяин дома предоставил Петру Алексеевичу охотничий домик на отшибе имения для приватных встреч, и постепенно вечер угас. Только наутро смущенный барон навестил отца и сына Романовых за завтраком и рассказал о смешном и трагическом инциденте, последовавшим уже поздней ночью. Двое молодых людей были ранены на дуэли, они схватили тяжелые палаши со стен дворцового музея и с их помощью пытались определить дальнейший ход русской истории и доказать друг другу свою преданность – один монархической, а другой – либеральной идее. Сейчас драчуны перевязаны, ничего серьезного, барон приносит свои извинения, что не уследил.

- В любви к народу все способы хороши, - съязвила княгиня. Горячих молодцов заставили пожать друг другу руки и помириться, Петр Алексеевич сказал им, что монархическая идея вовсе не противоречит либеральным ценностям, и сражаться надо и за то, и за другое вместе. И не друг с другом.

 

Небеса и браки

… если ты любишь и хочешь иметь желания, ты должен сам себе

пожелать вот чего:

Быть нежным как журчащий ручей, который поет свою песнь в ночи.

Уметь лаской унять боль.

Быть раненым своей любовью и кровоточить свободно и радостно.

Встречать рассвет с окрыленным сердцем и с радостью принять грядущий день любви;

Покоиться в полдень и размышлять об экстазе любви;

Вечером с благодарностью вернуться домой;

И отойти ко сну с молитвой о любимом в сердце и с хвалебной песней на устах.

 

Последние две недели, покуда Петр Алексеевич обживался в новой роли, с утра до вечера разбирал, составлял и подписывал бумаги, часто переезжал из города в город, из страны в страну, так что запоминались только вещи, которые к этим городам и странам не имели вовсе никакого отношения – отели, аэропорты, встречи, краткие вояжи в авто по пестрым улочкам, бесконечная череда памятников и особняков, как в рапидной съемке проносящиеся перед глазами, осторожный выбор кухни, потому что желудок оказался консервативнее гастрономических капризов, - он чувствовал смутное беспокойство, что не было писем. От Галочки. С Колей они все время говорили по телефону – в пути и в отеле, днем и ночью – тут проблем не было, они говорили даже чаще, чем до разлуки. Ну что скажешь по телефону – только факты. Помолчать вместе, повздыхать и подержаться друг за друга все равно не удавалось. А вот Галочка что-то долго молчала, и когда наконец в очередном отеле он увидел знакомый конверт с русской маркой, да-да, ее рука, московский обратный адрес, и скотчем залепленный край, и смятые уголки – в сумочке несла на почту, а сумочка малюсенькая, стало жарко. Он с трудом дождался пока его оставят, открыл письмо, да так и обмер, чувствуя, что венценосная его судьба злее обывательской.

«Милый, прощай, я не могу так больше, я давно тебе хотела признаться, а сегодня перед отъездом решилась. Я тебя полюбила, и я не могу тебе врать больше. Я не могу тебе ничего рассказать, только береги себя, и не верь никому. Меня еще в городке какие-то ненаши мужики заставили все про тебя и про нас рассказывать. Я даже их не знаю. Мне стыдно. Я потому и не поехала с тобой и с Колей. Хочу, чтобы наш ребенок был чистым. Я уезжаю домой. Если увидимся когда, знай, я тебя жду. И люблю. Прости меня, я не со зла, иначе они не дали бы нам быть вместе. Теперь меня отпустили. Будешь меня искать, тогда подожди, пока родится маленький. Может все и обойдется. Прости. Твоя Галя.»

 

Расклад 3

Сюрприз так сюрприз: Петру Алексеевичу принесли просьбу о неофициальной встрече с президентом России. Странно, ведь это противоречит всем правилам, да и небезопасно… Но не отказываться же, право, тем более, афишировать их свидание никто не станет. Инкогнито в резиденции российского консульства в Стамбуле.

Петр Алексеевич прибыл в Стамбул заранее, естественно, не разглашая цели своего вояжа, и вот уже второй день предается сладкому греховному наслаждению – ворует у себя время, назначенное для общественного радения, и расточает его на постыдное безделье. Он вспоминает свой далекий сибирский городок, где ничего не стоило целый день просидеть с удочкой на берегу, а вечерком у костра крепенько выпить с мужиками, и никакой вины, и даже ощущения потерянного времени никогда не возникало. А теперь каждые полчаса, не опущенные в копилку дальнейших интересов и видов России, - даже сон, еда, гигиена, простая прогулка – доставляли мучительное чувство расточительного эгоизма. Это невероятно раздражало и злило Петра Алексеевича, и ему казалось, что самое утомительное в его новой жизни – груз нереализованного, несделанного, какие-то неведомые, но настоятельные обязательства, какой-то клич, которого он не слышит…

Место встречи было выбрано почти случайно, как по таблице случайных чисел – чтобы не было никакого алгоритма для вычисления места предполагаемой встречи. Очень удобно – море рядом, под Стамбулом находится российская территория, приобретенная у турок еще Елизаветой – огромный склон горы, покрытый непроходимыми зарослями самшита, чинар, увитых липкими колючими лианами, шиповником и просто чертополохом. Гора выступает прямо в Босфор, есть даже маленькая пристань для каботажных катеров. Но зато просто на редкость, на загляденье очаровательный старый парадный дворец – деревянный, двухэтажный, на два флигеля, с полукруглой анфиладой комнат между ними, и до сих пор каким-то чудом сохранившаяся каменная мозаика во дворике – триста лет держится, видно уже из последних сил, ковер из крымской яшмовой гальки. Сам дворец уже обветшал, внутри стоят подпорки, а на второй этаж вход обычно закрыт. Сейчас там резиденция российского консула, редко залетают туда либо родственники местных российских дипломатов, либо блатные отдыхающие, так что место небойкое и надежно контролируется спецслужбами. К маленькому причалу и подкрался ранним туманным утром простенький грузопассажирский катерок с четырьмя моряками на борту. Один из них и был президент России.

Петр Алексеевич давно перестал удивляться и сопоставлять вид человека в жизни и в газетах, телехронике или на официальных фотографиях. Разница всегда есть, и она должна быть, ведь масс-медиа предъявляют людям не просто человека, занимающего, к примеру, пост президента, или там какого-нибудь министра. Нет, им предъявлен собирательный образ, хоть и воплощенный в конкретного человека, но не этим важного. Это само государство воплотилось в вот этого человека, вся его сила, вся мудрость и праведность, все госдобродетели обретаются разом в одном массмедийном образе. Редко встретишь человека, не проигрывающего своим фотографиям. Но тут контраст был разительным. Президент был в простой рабочей одежонке, сильно помят бессонной, видимо, ночью, и настолько подавлен заботами, что казалось, тащит на плечах добрый куль песка. И вовсе не сахарного. И видок у него был не то, чтобы просто не парадный, а скорее просто стремный, как говаривали раскованные журналисты.

Петр Алексеевич даже поежился – вот влипнешь в политику поглубже, тоже хлебнешь, голубчик, погоди… И попытался как-то развеять мрачное настроение президента, повел его показывать территорию заросшего таинственного парка, где из-за каждого куста или исполинского ствола платана высовывалась какая-нибудь страшная легенда, или тень янычара с ятаганом, или наша родная русская кикимора. Но тут же понял, что напрасно, что президент просто не врубается в сказочную символику старого парка, и наоборот, завидует тем, кто может ее воспринять легко и чисто.

Присели на теплый, обросший мхом валун, охранник расстелил скатерть-самобранку, и президент лаконично, усталым, но не бесцветным голосом, объяснил, что его гнетет.

Он не может идти на третий срок, это противоречит и конституции, и его предвыборным обещаниям. Но РЕАЛЬНЫЕ шансы сейчас у таких политиканов, что президент начинает серьезно задумываться, имеет ли он право сдать штурвал настоящим головорезам… Абсолютно беспринципные, хищные, недалекие люди, по существу – воровская ментальность, совершенно очевидны и экономические, и внутриполитические, да и международные последствия их – не дай бог – прихода к власти. Все полетит в тартарары.

Есть два варианта – либо в очередной раз ломать конституцию, но чем тогда он отличается от них? Удержаться мог и Горбачев, да и последующие в принципе могли бы сидеть до второго пришествия… Но ведь мы обещали играть честно, и по установленным правилам, вот в чем дело. Либо – и вымолвить это оказалось ой как нелегко - разыграть карту конституционной монархии, и совершенно изменить силовые поля и векторы. Предварительный анализ, некоторые зондажи показывают, что это реальный, а главное – приемлемый вариант спасения хотя бы того, что уже сделано. Чего скрывать, приходится быть откровенным, ужасно то, что аппарат начинает принюхиваться к братьям - либералам, уже нет полной уверенности в лояльности администрации и спецслужб.

В общем, президент предлагает негласную поддержку в обмен на обещание двигаться в сторону демократизации и национального суверенитета, укрепления правового порядка и международной стабильности. Он уверен, что эти ценности Петр Алексеевич вполне разделяет и … против всякого протокола президент мило, по-русски, с гримасой сладкого отвращения на лице вылил стакан водки в рот и бровью не повел, пока не закусил свеженьким инжиром. …Если П.А. не возражает, президент пришлет к нему своего ближайшего консультанта, человека надежного, нет, не того, что был в больничке, другого, чтобы подумать над сценарием под условным названием Конституционная монархия (КМ). Главное сейчас – не правовая форма, а политическое содержание общего движения страны. А в Вас, уважаемый Петр Алексеевич, я уверен, Вы человек правильный.

Охраннику пришлось бегать вниз за добавкой, и уже под вечер будущий монарх и почти бывший президент, не торопясь, походкой людей, которым торопиться вовсе ни к чему, и так все успеют и успеют вовремя, спускались по тропочке вниз, к особнячку и к пристани. Было тихо, где-то вдалеке густым сердитым басом переругивались иностранные суда, и над головами наших путников высоко-высоко в небе ползла маленькая белая фигурка самолетика, беззвучно следующего то ли в Париж, то ли в Сибирь, то ли в Сан-Франциско.

И вот она разгадка загадки, русская душа, и глаза с поволокой, и мгновенная дружба, - Петр Алексеевич понял, что он заодно с собеседником, и без клятв и обещаний пойдет на край света, повалит дуб, достанет сундучок, выймет зайца, добудет из него утку – и сломит-таки иголку, и всем натянет глаз на анализ, но дело сделает, и сделает крепко.

Выпивать, ребята, надо под инжир и под Стамбулом.

 

Планы и прожекты

 

Довольно долгое время Петр Алексеевич не знал, что делать со свободными деньгами, набегающими по процентам, акциям и прочим каналам. Ну, скажем для скромности, ручейкам. Наша привычка вычистить карманы до сквозняка перед каждой получкой давала себя знать и теперь, непотраченные деньги просто жгли карман и не давали покоя. К роскоши Петр Алексеевич был равнодушен, Галочке он посылал и подарки, и просто переводил деньжат сколько надо, но порядок величин был явно непривычен Петру Алексеевичу. И он решил приступить к реализации «проекта», как их называют профессионалы, о котором давным – давно мечтал еще в Сибири, в Академгородке, но мечтал совершенно отвлеченно. Он решил создать новую программу на телевидении. Ну а кто, позвольте вас спросить, не мечтает создать новую программу на телевидении? Да еще себя любимого или любимую – в белый пиджак и на роль ведущего? Так вот и не угадали, любезные читатели, вовсе не тщеславие и не стяжательство шевелили в душе нашего героя дремлющие потенции телешоумена. Он мечтал о создании программы «Неотложная социальная помощь». Это вообще-то не столько программа для зрителей, сколько для деятелей, у нее совершенно особая аудитория, методы и эффекты. Она - что-то вроде постоянной социальной экспертизы. Готовят ее такие же научные сотрудники, как и сам Петр Алексеевич, профессионалы, не один десяток лет сидящих на какой-то проблеме и знающие ее назубок. По каждой теме временный научный коллектив работает до тех пор, пока ее публичное обсуждение не превратится в решение социальной проблемы – законопроект, принятый закон, исполнение, настоящий контроль… И хотя программа, которую задумал Петр Алексеевич, должна быть очень красивой по картинке, это совсем не главное. Он предварительно договорился с самыми интересными социологами, экономистами и философами, что они вместе с ним войдут в стратегический комитет, который организует всю работу, определит портфель передачи и подыщет экспертов. Потом создаются корреспондентские группы, готовящие видеоряд. И запускается программа, в которой должна быть представлена вся структура социального и гуманитарного знания, - вплоть до его практического применения. По прикидкам Петра Алексеевича, такая программа могла бы вообще превратиться в полноценный канал, по-настоящему общественно-политический, и люди не глазели бы на потоки крови, безвкусные токшоу и манерных телезвезд, а сами ставили бы свои вопросы и искали пути решения тех проблем, о которых журналюги стыдливо молчат, политики «не знают», науку не спрашивают, но из-за которых время от времени на площадях по толпе стреляют танки. Правда, похожих проектов уже было пруд пруди. Например, в справочнике «Учреждения РАН по социальным и гуманитарным наукам» было семь Академий социальной экспертизы (две по экономике, и по одной в области социологии, демографии, права, философии и политологии). Но заметных следов их деятельности Петр Алексеевич не обнаружил, не считая, как нашептали ему злые языки, семи коттеджей в академическом дачном поселке у Николиной горы. Но это было чистое совпадение, - ведь их возглавляли люди, создававшие эти самые социальные проблемы недолгим, но успешным социальным и политическим служением на высоких государственных постах, и на возведение «времянок», как их метко окрестили в народе, средств им бы и так хватило. Проект был амбициозный, чего говорить, когда мне Петр Алексеевич его изложил, я только присвистнул, - ну, брат, ты и загнул, ваше высочество. А откуда я знаю всю эту историю, вы думаете? Да, меня, автора сих строк, Петр Алексеевич пригласил менеджером программы, по старой дружбе, мы еще студентами были друзьями – соперниками, я ведь был влюблен в его невесту, а потом и жену. Вот он мне потихоньку, вечер за вечером, рюмочка за рюмочкой, поведал свою повесть и взял с меня честное слово никому никогда об этом не рассказывать. Что я и делаю. Кстати, надеюсь, вы понимаете мое положение, и все прочитанное останется между нами. Так вот проект мог вообще перевернуть всю академию наук, да и образ жизни ученых – мы с Петром Алексеевичем заложили в смету очень приличные гонорары, супердорогое оборудование, вальяжные командировочные расходы, аренду помещений, транспорт – полно всего… И получилось, что эффект проекта все равно в сотни раз дешевле академического знания, от которого и толку-то мало, потому что оно варится в собственном соку. И как вы думаете, сколько понадобилось на доэфирную раскрутку? Ну хотя бы порядок цифр? А вот и не скажу, можете пофантазировать и прикинуть, присылайте свои варианты по адресу Москва, 101000 Главпочтамт, до востребования, абонент 1947.05.10, потому что деньги-то реальные уже выделены, а что с ними делать – непонятно, потому что в нашей истории совсем непростой конец.

 

...

 

Райский ад

 

После многих приключений и событий, полных всего, что должно быть в детективно-приключенческом романе, наш герой открыто вступает в борьбу за признание его монарших прав. У него много сторонников, Запад его поддерживает… Как-то само собой вышло, что его телеканал сделал его знаменитым, и несмотря на отсутствие рекламы, приносил доход… Он свободно ездит по России с новым паспортом, выданном-таки в Люксембурге… Он привык к публичной полемике, научился коротко и просто, а когда надо и жестко общаться с публикой… у него свой преданный двор, масса новых идей… Монархическая партия стала влиятельной политической силой…

 

Перед сбором подписей за всероссийский референдум – «Хотите ли вы восстановления Богом созданной конституционной монархии с законным наследником престола Петром Романовым?» - вышла сибирская губернская газета «Истинная правда».

 

Там было написано, что кандидат в президенты России, губернатор Н-ев, разоблачил крупномасштабную аферу некоего П.А. Маронова, выдававшего себя за наследника русского престола. Были приведены документы и материалы оперативной разработки, блестяще проведенной сотрудниками местного управления ФСБ, подтверждающие, что все документы, свидетельства, архивные сведения, фотографии и даже портрет работы известного мастера являлись ловкими фальшивками. Руководителем следственной группы был подполковник Соколов, трагически погибший недавно во время альпинистского восхождения на пик Ельцина (фото нашего знакомца – кузнеца Феликса, нашедшего портрет отца Петра Алексеевича и встречавшего их в Париже).. Амбициозные планы проходимца ввели в заблуждение и многих честных людей, в том числе и в аристократических кругах Европы и Америки. Ему удалось даже добиться благословления Патриархом кампании по сбору подписей о референдуме. Им были организованы покушения на видных общественных деятелей, о которых все знают. Материалы следствия переданы в прокуратуру для возбуждения уголовного дела. Мошенник скрылся.

Ныне действующий губернатор, за время работы которого в губернии резко повысился уровень жизни, образования и освещения, не позволит увлечь страну в бесплодные проекты реставрации монархии. В третьем тысячелетии граждане страны сами должны вершить свою судьбу. Власть в стране должны принадлежать подлинным патриотам, сторонникам демократических преобразований, делом доказавшим, кто хозяин в доме. Поддержите губернатора на президентских выборах, и у нас будет порядок и достаток.

 

Как это?

Не может быть!

Может?

Боже.

Надо с ним поговорить, газеты могут …

Как это скрылся?

Уголовное дело?

Но зачем все это понадобилось? Бред.

 

«Губернатор сейчас занят, но он охотно встретится с Вами после второго тура президентских выборов.»

 

Имитация с начала и до конца? Розыгрыш? Шутка?

Public relations.

Пиар по нашему.

Но зато победа взаправдашняя.

 

«Да-да, дорогой мой, прошу меня простить, ваша эпопея – один из моих предвыборных ходов. Немного цинично, довольно жестоко, но очень эффективно. И в рамках отведенной сметы – актеры сегодня дешевы, а документы не стоят и бумаги, на которой они сделаны. Зато икры поели, набрались опыта, сына в Европу свозили, я ему, кстати, обещаю любой вуз в области – на выбор. А Вам, Петр Алексеевич, после небольшой отсидки – а как Вы думали, мы таких вещей прощать не имеем права – я предлагаю работать в моей команде, будем пиарить мою программу преобразований. В масштабе страны и чуть-чуть побольше.

 

Нет?

А Вы подумайте хорошенько.»

 

P.S.

 

Через полгода на зоне Петра Алексеевича пригласил к себе в кабинет начальник колонии, майор Приходько. Каким-то необычным голосом, чуть ли не смущаясь, поздоровался и протянул газету. Один из опальных олигархов, скрывающийся в Испании, дал интервью газете «Подлинная Правда», где рассказал, что судебный процесс над так называемым Мароновым П.А. был сфальсифицирован нынешним президентом России во время предвыборной кампании, и что в тюрьму запрятали настоящего и законного претендента на русский престол. Он привел документированные сведения о том, что операция по дискредитации Петра Алексеевича Романова была организована самим бывшим губернатором, поручена подведомственной ему спецслужбе, а потом он жестоко расправился с исполнителями этого фарса.

 

«Поостерегись, Петр Алексеевич, хочешь, я тебя пока спрячу в карцер, поставлю тебе туда обогреватель, обстановку всю твою, будет хорошо. Хоть один будешь. Знаешь, я тут больше никому не верю. Я тебя сберечь должен, Богу слово дал.»

 

Через два дня в лагерь прибыла комиссия. Начальника колонии за образцовый порядок и грамотную работу с контингентом представили к очередному воинскому званию, выделили дополнительные средства на покраску коридора. А заключенный Маронов П.А., осужденный по статьям таким-то и таким-то, исчез.