«Случилось так, что некто назвал вас «корягой». Надо ли отзываться? Или имеет смысл сохранить безмятежность, хотя бы и внешнюю? Поинтересоваться, что, мол, это такое – коряга? С чего бы вам быть этой самой... не понимаю кем? А что ветки со спины торчат, мало ли? Одежда задралась, фасон неудачный. Если ветки, так уж сразу – нелепо даже и вспомнить кто! Зато глаз вполне человеческий, хоть и один. И рост средний: десять пальцев от земли (а то, что расположено в прочих измерениях – личное дело каждого!). Может быть, воплотить в действительность ногу, одетую в башмак сорок второго размера (в местной системе отсчета)? Будет ли это знаком, выражающим искреннее расположение? Главное – оставаться естественным. Иначе можно обнаружить себя в квадрате или третей степени. До спиралевидного нутра. Вероятно, полезно слегка возмутиться, но чуть-чуть. Чтобы не выйти из себя, то есть, не раздвоиться, а то, чего доброго, не рассыпаться на множество особей. Как происходит в ситуациях особо волнительных с крэгами семибальной ориентации. Хотя, надо думать, в данном случае имеет смысл согласиться: да, коряга... И еще какая! Парадоксально, но это может подействовать. Если же, вопреки всему, встреченная особь будет упорствовать в своих биологических амбициях, не надо торопиться переходить к активным действиям! Но исполнить что-то простое и элегантное, достойное порядочного крэга: музыкально оформленную композицию в цветах и ароматах... Яркий образ, точная мысль – убедительное доказательство дружелюбия существа, телесная структура которого находится в нескольких реальностях, а бессмертная душа в данный отрезок времени ищет совершенства в трехмерном пространстве...»

Так (или примерно так) рассудило вслух незнакомое существо. Но на всякий случай, из осторожности, рассудило там, у себя, в прочих реальностях. В нашей реальности никто этого не услышал.

– Послушайте, коряга! Отчего вы молчите? С вашей стороны это не очень-то вежливо сказала девочка Катя. – Какая вы красивая... узорчатая, цветная!

– Вам нравится?

Катя захлопала в ладоши.

– Вот! Я была совершенно уверена, что вы – говорящая коряга! Мне очень нравятся эти узоры, только... почему на вас не растет листва? Вы, наверное, старая сухая коряга? То есть, простите, я хотела сказать: вы – коряга преклонных лет? Пожилая?

– Листва, может быть, появится позже. И не листва... а, как бы вам объяснить, что-то очень похожее на листву...

– Прорастет?

– Если обстоятельства сложатся благоприятно, если нам повезет, то должно прорасти.

– Значит, вы не коряга, а корешок.

– Подходящее имя.

– Можно я вас буду так называть?

– Конечно. Мы согласны.

Потом Катя обошла вокруг своего нового знакомого, чтобы оглядеть его со всех сторон, а тот, в свою очередь, прикрыл единственный глаз, чтобы очень сосредоточиться.

– Что это вы такое исполнили? – спросил корешок.

– Я? – удивилась Катя. – Ничего.

– Пожалуйста, скажите правду... – взволнованным голосом настаивал он, – это так для меня важно.

– Ну... я внимательно смотрела, какой вы. Любовалась...

– Любовалась?! – обрадовался корешок. – Здорово! Никогда ничего подобного со мной не бывало. Нельзя ли просить еще... просить вас израсходовать самую небольшую часть душевных сил на то, чтобы посмотреть какой я? Это так волнительно...

Разумеется, Катя прошлась и осмотрела.

– Увы! – вздохнул корешок. – Качественно иной эффект. Наверное, это было случайное озарение или чужой, бродячий импульс. Что это такое там, у вас...

– В руках? Вкусная еда, которую я завернула в старую газету. Хлеб, и даже кусочек сахара. Хотите крошечку хлеба?

– Вы меня угощаете?

– Да. Конечно, хлеб черствый, но другого теперь не бывает, и если размочить водой - получается в самый раз. А еще лучше – хранить свой хлеб во рту. Я всегда так делаю. Но тогда мы не сможем разговаривать. Где у вас, корешков, находится рот?

– Положите угощение сюда...

– На ветку?

– Вот именно, благодарю. Действительно, очень вкусно. Не позволите ли мне, в свою очередь, тоже угостить вас?

– Если... – сказала девочка Катя и даже сглотнула слюнку в предвкушении чего-нибудь... сразу представилась золотистая луковица, а потом печеная картошечка, или лучше – здоровенная картошища, пахнущая дымком, с обугленной толстой кожей! – Если вы так хотите...

– Я угощу вас мелодией. Вы, наверное, предпочитаете свежие мелодии?

– Предпочитаю, – вздохнула Катя. – Свежие.

– Эта – будет свежайшей! Будет сложена и представлена специально для вас.

И сейчас налетели шорохи и вздохи, сложились ветром, а ветер ударил по струнам невидимых, но, конечно, огромных размеров – от горизонта до горизонта – инструментов. Явилась неслыханная мелодия! Такая торжественная, что девочке Кате показалась, будто она тоже инструмент: скрипочка или флейта... некоторое очень недолгое время Катя была частью этой головокружительной музыки... А потом мелодия ушла, а девочка Катя осталась. Удивляться. И немного печалиться, что все уже закончилось.

– Вкусно? – спросил корешок.

– Если можно так про музыку сказать, – ответила Катя. – Спасибо, – сказала она и оглянулась на солнце, которое подобралось к самой середине неба. – Жаль, но приходится проститься. Мне пора.

– Куда? То есть, разрешите спросить, по какому делу?

– По самому обычному: на войну.

– Неужели? – удивился и даже, как будто, огорчился корешок.

– Представьте себе, – ответила Катя. – Собрала сколько было вкусной еды, несу, вот, своему дяде. Он у меня – сержант. Ох! – взволновалась Катя. – Совсем забыла спросить! Корешок, как вы относитесь к «кривоногам»?

– К кривоногам?

– К этим, с кем мы воюем. У наших мужчин и женщин ноги прямые. А еще, мы курносые блондины. А кривоноги – черноволосые, лопоухие и очень злые. Мы тоже злые, но наша злость – правильная, геройская. Скажите мне, корешок, вы случайно не за кривоногих?

– Я сам по себе, – вздохнул корешок. – Но разве это важно?

– Еще как! Ведь они убивают. Мы тоже, конечно, убиваем... но за то, что они – кривоноги.

– Что означает «сержант»? – спросил корешок.

– Это такое воинское звание. Сержант командует, отдает приказы.

– А остальные? «Несержанты»?

– Приказы исполняют.

– Я должен поговорить с вашим дядей! – воодушевился корешок. – Рассказать ему... – даже почернел корешок от волнения, – рассказать, что убивать – противоестественно! А злиться на себе подобного – глупо!

– Честно говоря, – сказала девочка Катя, – я и сама часто так думаю. Только...

– Что?

– Дядя очень строгий. Пожалуйста, корешок, будьте деликатны. Убеждайте дядю как-нибудь не очень сразу, по капельке... выждите подходящий момент и...

Добрались к вечеру.

На лесной опушке, перед бескрайними, уходящими за горизонт полями травы и цветов притаились в своих окопах солдаты. Сам дядя находился в это время в лесу. Сидел в одиночестве на поваленном стволе дерева у догоравшего костра. Может быть, обдумывал планы сражений.

– Где ты шлялась? – строго спросил Катю белоголовый и белозубый, с загорелым лицом, дядя. Не дожидаясь ответа, потянулся к газетному свертку. – Почему так мало еды?

– Все, что нашлось в доме, – оправдывалась Катя. – Большего не было.

Белоголовый дядя быстро и жадно съел хлеб, запивая его водой из фляжки защитного цвета. Начал грызть сахар крепкими зубами. Оглянувшись на девочку, положил перед ней щербатый кусок. Катя съела этот сахар, незаметно поделившись с корешком. Потом дядя уложил тяжелую жесткую ладонь на голову девочке Кате, чтобы опять молчать, думать о своем. Все это время корешок выжидал подходящий момент, чтобы не показаться бесцеремонным, навязываясь в собеседники.

– Дядя! – позвала девочка Катя, – протянув ему корешок.

Дядя взял его, повертел в руках.

– Вот сейчас! – решил корешок, робея под этим, ничего не выражающим взглядом. – Я скажу... – собирался он с духом.

Потянувшись, дядя сунул корешок в самые угли, разгребая костер.

– Что ты делаешь?! – в ужасе закричала девочка Катя. – Ему больно! – выхватила она корешок из дядиных рук, обняла, прижала к себе.

– Ешь картошку, – сказал дядя, перекидывая из ладони в ладонь пахнущую дымком картошину.

И потом...

Позже, легко удерживая в крепких руках рвущуюся к костру, плачущую навзрыд девочку Катю... уже после того, как, сломив хребет о колено, бросил корешок в огонь, он, подумав, сказал еще...

– Нет. Больно может быть тебе. Или мне. Остальным, нашим. С чужими, конечно, этого не случается.