Наденька

 

В лесу стало тихо, Юра и Наденька идут медленно, убегать от продувающего, злобного ветра теперь не нужно. Хочется остановиться, побыть в затишье.

- Давай постоим, - говорит Надя. - Я совсем замёрзла. Чего такая погода?

Юра стягивает с себя тесный свитер, накидывает Наде на плечи. Завязывает рукава под подбородком - её голова оказывается словно в красном гнезде.

Подняв румяное лицо, она смотрит, улыбаясь и вскинув брови: зачем Юра хмурится, так всё чудесно, наплевать на погоду.

"Странно, - думает Юра, - я словно боюсь лишний раз ее поцеловать. Почему же так, теперь можно сколько хочешь, хоть всегда. Моя Наденька".

- Отчего ты тихо целуешь? - шёпотом удивляется Наденька. - Вот ночью Юрочка посмелее был, у меня даже на груди болит. Вот здесь. Что с тобой, лыцарь мой?

- Это я тебя берегу, - догадывается Юра.

- Говори, разлюбил? Разлюбил, да? - толкает она кулачком в грудь и собирает рубашку в горсть. - Попался, который кусался?

- Смотри, какой там ветер, Надя. Видишь?

Над ними раскачиваются вершины тонких берёз: как-то беспорядочно, вразнобой, словно у каждого ствола прячется невидимый великан и качает дерево, как ему вздумается.

Клочковатые облака несутся, на лету меняя очертания. «Вон, вон, видишь, всё равно как фигушка», - показывает на небо Наденька, желая, чтобы Юра скорее увидел её облако. "Надо же, - удивляется Юра, - правда, похоже. А вон то как Змей Горыныч".

- А я всегда правда, - забыв про облака, ласкается Наденька.

- Да? - радуется Юра и приникает к горячим пухлым её губам.

- Ты у меня превосходная самая.

- Разумеется, - облизывается и смеётся Надя. - А как же!

 

Вечером гуляли по главной улице, потом в парке и по набережной. Роскошный и белый, как дворец, весь сияющий теплоход уютно сопел у причала с нарядной публикой, речными туристами.

На верхней палубе у поручней стояли офицеры в белых кителях с золотыми

пуговицами. Капитан, высокий и с бородой, выделялся.

Военный оркестр в городском саду отхватывал марш, потом заиграли древний вальс: ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на погоне незабвенная ваша рука... "Буду офицером морского флота", - решал Юра. Далеко за городом военный аэродром, вот у лётчиков праздник или выходной. Надя смотрела на звёзды и погоны, мечтала. Лётчики ей улыбались, делали под козырёк. 0дин сказал: "Какая очаровательная девочка в белых носочках!" Надя слегка кокетничала, постреливала глазками, отстраняясь от Юры. Юра ревновал, мрачнел и думал о коварстве всех женщин без исключения. "Вот стану офицером истребителя, я им всем покажу...» Опились "Фанты", возникли проблемы. Потом замёрзли и пришлось пойти в переговорный пункт, там никто не прогонит, а в подъездах тётки ругаются, одна грозила овчарку выпустить. Забрались в телефонную будку разговаривать - сразу стало жарко, оба раскраснелись и заволновались. "Я знаю, ты меня хочешь как женщину… Я же вижу. Если ты этого хочешь, то сегодня, - между поцелуями шептала милая Наденька в пылающее лицо Юры. - Сегодня, сегодня… Я сама так решила, понимаешь? Наденька сама так хочет, только я страшно боюсь. Это больно? Я люблю Юру. Любка говорит, что не очень больно". Шептала и показывала язык тупо пялившемуся на них мордастому майору, тот ухмылялся, ерзал, вздыхал – и отворачивался ненадолго к неподвижной глыбообразной тётке в шикарном манто, тётя ему выговаривала, он отмахивался и опять косился. "А ты не боишься? Не бойся, Надя, как же другие..." У Юры срывался голос, это было досадно, он напрягался и басил. "Не говори мне про других! Я сама всё знаю, - непонятно на что сердилась Надя и шлёпала Юру ладошкой по затылку. - Целуй давай". Потом наступило двенадцать часов ночи, они решились: можно пойти к Наде домой, её мама ушла в ночную смену, Забились в автобусный угол и, приникнув и чуть-чуть дрожа не от холода, долго ехали на окраину, в пристанционный посёлок Мигалово. Редкие поздние люди с усталыми лицами смотрели и молча осуждали; Юра берёг Наденьку, загораживал её от всех. Одному назойливому старикашке Надя скорчила рожицу, дед погрозил пальцем, улыбнувшись. ''Благородный и верный, как прынц! Надё-ожный? - смеялась Надя. - Поцелуй теперь меня за ушами пять раз, мне нравится.

Не дыша, чтобы соседи не услышали, прикусив губы, проникли в дом. "Ты меня сам раздень, медленно, так положено, не понимаешь? Какой-то...."

"Тихонько, Юрочка, милый, тихонько, единственный... А-ай! Вот и всё?.." – вспоминал сейчас в ветреном лесу Юра, и сердце билось реже и сильнее, замирая в памяти ночи. Они ничего не знали; наслаждение было краткое и бесконечное, странное, его не хватало, и, казалось, не хватит никогда. А потом Наденька пила из чайника холодный чай и носила, как птичка в клювике, Юре, цедя из губ в губы; пресные чаинки оставались на зубах и языке, Юра не знал куда их деть. "Значит, теперь я женщина?" На низком потолке и стене светлый призрак окна. На комоде синяя ваза с тёмными бумажными цветами. Будильник тикает оглушительно, "я его сейчас в комод, под бельё". За окном визжали спускаемые с "горки" вагоны, там была железная дорога, "формировка", где Надина мама работала по ночам в опасности. Мама Нади называлась сцепщицей. Один раз она попала между вагонами, буферы зажали её, и теперь она была без руки, но по-прежнему очень ловкая. А Надин папа, машинист электровоза, заболел сердцем и умер прямо в кабине локомотива три года тому назад. "Неужели ты меня будешь меньше любить, что я женщина теперь навсегда? - ужасалась Надя, тёплыми и влажными пальцами,: теребя Юру за уши. - У какой ты змей, оказывается. Соблазнитель?" Кое-как закутавшись в сероватую простынь, стояли у окна. Большой фикус большими листьями обнимал их. На вдохе сигарета сказочно освещала глухие и мелкие дебри цветочка, которой назывался ёлочка. "Давай буду курить. Жмот какой, мы уже сто раз пробовали, если хочешь знать. Ты чё, думаешь, я соплюшка всё? Мы и травку пробовали. Противная". Рубиновые, фиолетовые, нарядно- зелёные огни стрелок и путевых сигнальных знаков мигали между вагонами, линиями отражаясь в мокрых рельсах. Как хочется уехать куда-нибудь в медленном поезде… Диспетчера орали через репродукторы и ругались, шутя, чтобы не скучно было работать осенней ночью. Наденька передразнивала: "Сетыре пульмана на второй путь, две платформы на пятый, не упустите, коровы!" Это мамку, наверное, ругают. Она немножко болеет, а там нужно бегать быстро, такие тяжёлые тормозные башмаки под колёса вагонов пихать. Наденька несколько раз помогала матери, потому что был аврал. "Юрочка, никогда не станет ругаться на свою Наденьку?" Юра переживал, ему не хотелось смеяться, потому что светать начало быстро и вдруг, хотя осенью так не бывает. Надо было уходить, а то сейчас Надина мама придёт со смены, и будет дикий кошмар.

- Теперь воскресенье, Надя. Поедем в лес?

- Венчаться, да?

Они взяли хлеба и немного сыра из холодильника. Удачно не попались на глаза соседям, и уехали с первой электричкой.

- Далеко-далеко, - сказала Надя. - И навсегда, безвозвратно!

- А как же мама? - улыбался Юра.

- Если узнает, убьёт.

Ехали в тамбуре электрички, приникнув.

 

... - Потому что я всегда правда? - переспрашивает Наденька, и глаза у неё устало закрываются.

Ресницы пушистые, роскошные.

- Я же тебя не обманула? Ты у меня первый! И ни капельки не жалею, не думай.

- Ты молодец, Надька.

Трудно возвращается из воспоминаний Юра. Привлекает собственную девочку поближе:

- Необыкновенная, милая моя, - целует он ухо, завитки волос, тёплую шею, ключицу... "Дальше не надо, Юра".

- Гордись. Гордишься? Только не очень-то задавайся, а то моментально брошу.

Тропинка ныряет в кустистый овражек. Пружинистый, буро-оранжевый половик нанесённых сюда листьев выстилает его.

Вышли к маленькой реке, на притоптанное рыбаками место. "Лысинка, как плешка", - говорит Надя. Вокруг голенастый тростник, рыжеватая жидкая осока. Они присаживаются у самой воды на слежавшееся сено, рыбацкое лежбище. И замирают. Надино плечо у Юры подмышкой. Он тихо прикасается губами к виску, Надя поворачивает голову: "И сюда, и сюда..." Тут, в сокрытии, ветра нет совсем. Остатки костра, консервная банка "Завтрак туриста" с дождём на дне, мокрая расползшаяся газета наружу картинкой: страшные чёрные полицейские в шлемах и скафандрах дубинами, щитами мнут орущую, окровавленную… Папиросные мундштуки с бурыми головками набухшего табака и свежий тонко дымящий Юрин чинок. Жёлтая лузга от луковиц, карамельные фантики. "Хорошо бы сейчас конфетку или две". Бледные рыбьи кишки, картошина и чешуя на мелководье. "И чего я не додумался картошек взять, сейчас бы испекли ". Две рогульки под удочки, одна с листьями, молодец, прижилась. Маленькие рыбки ищут корм и развиваются, скоро зима, надо и рыбкам уплывать в тёплые края. Мелко вибрирует камыш на течении. Вода рябит, словно под её поверхностью стремительно плавают мелкие змейки. "Холодно, Юра". Белеет коза на другой стороне, наверное, там пасётся стадо. "Сейчас я разведу костёр, - говорит Юра, брезгливо глядя на тусклые чёрные головешки. - Как же они будут гореть, мокрые? Хворост, бересту... бересту надо". Кто-то ломится сквозь олешник того берега и пыхтит, вздыхает. Четыре коровы. Пять коров с чешуйчатой навозной коростой на раздутых боках выходят к воде, но не пьют, а смотрят, как человек разводит тёплый костёр. "Му-у!" - обращается одна. "Кыф!" - тихо отпугивает усталая! Надя и замахивается прутиком:- Нy, какие ж вы все

грязнули. Уходите!" "Но ты! Пошли, пошли, мать- перемать вашу так, дери тебя!"- покрикивал пастух. Он тоже выходит на берег: завидная фуфайка, на груди транзистор, ушанка набекрень, как крылышки торчат уши, щетинистый, рот пустой, без зубов, нечем жева-жева-жевать. Постукивая коротким кнутовищем по сапогу, долго, смотрит вместе с коровами на Юру и Надю. Надя подбирает под себя ноги, тянет на коленки подол. "Как этот всё равно... Дурак деревенский. Женщину никогда не видел. Юр, а Юр, ну чего он уставился?" Пастух смеётся, кивает, подмигивает: "Рай в шалаше?" И вдруг зычно рявкает, замахиваясь на коров: " О, пошли! Ишь вы у меня, бога-душу-корень... ми -илые молодушки. Вот я вам сейчас всыплю! Ты, парень, берясты поболе надери, а то не развесь; грудок-то, больно мокро. " Коровки нехотя выбираются из реки и уходят в лес, оглядываясь. Вода стекает с отвислых губ, задние ноги иксообразные, неудобные. "Неуклюжие", - поправляет Юра. " Неудобные! Не спорь. Тебе бы такие". Кратко и бешено пронёсся ветер, пригнул осоку и камыши. "Холодно мне, - говорит Надя. - Я посплю. Я спать хочу. И - сворачивается клубком, калачиком на жестком сыром сене: "Укройте меня, мужчина, и охраняйте». Юра набрасывает на совсем теперь маленькую Наденьку куртку, подпихивает, где можно. Свитер превращается в подушку. Чтобы ещё устроить? "За вами приятно ухаживать, несравненная маркиза". Не подбросить ли дров в камин? Береста хорошо занялась, костёр большой, тёплый, только очень дымный. Когда тепло - это счастье. "Ты всегда... Ты. Всегда. Теперь, - наставительно скандирует Наденька, - всегда, понимаешь? Должен целовать меня перед оном. Понятно тебе или не понятно? Надо же, какой невоспитанный. Целуй давай". Надя закрывает глаза, они сами сладко закрываются. Юра становится на четвереньки, чмокает Наденьку в горячие выпученные губы. Коленки промокли. « Молодец. Мой Юрочка, мой.» «Му-уу,»- протяжно, в нос, с тихой тупой тоской тянет обернувшаяся корова. Порывы ветра нагоняют на воду стремительные зигзаги, стрелки, полосы и овалы. Вода от низких облаков сизо-свинцо- ваяя, неживая. Хоть бы птица какая-нибудь пролетела или солнышко выглянуло. Солнышко лучше. Костёр, шипя и потрескивая, разгорается. Белый дым застревает в прибрежном кустарнике, стелется над водой как туман. На газетной фотографии сидит лупоглазая лягушка и что-то глотает, как обиду. "Раскочегарил!" - радуется Юра костру.

Он накалывает хлеб и сыр на ивовые прутики, вонзает их в землю вблизи костра и собирается в цветной овражек за дровами и дичью. "Зачем дождик? - смотрит с земли Наденька. - Не надо". Накрапывает. В небе появились тускло-голубые, с дымчатой поволокой просветы, могло бы и не капать. А то всё моросит и моросит. Рукавом куртки Юра накрывает голову Нади. В тёмных волосах, на ресницах и пушке верхней губы светятся бисеринки влаги, одна удивительная - то рубиновая, то изумрудная. Белые волосики на обнажённом запястье топорщатся от стужи. "Мы на охоту! - объявляет Юра. - Caфaри. Не желаете ли печёное седло косули с конца копья?" - "Ах, берегите себя, рыцарь! - улыбается Надя. - Будем ждать и поддерживать огонь в камине". Уютно ей: сипит по рукаву, ласкается мелкий дождик, пахнет кисловатым дымом, сырою травой, пекущимся хлебом - ново и дивно. Мужчина ушёл на охоту - о! Дремлется... Вот только

ноги мерзнут, надо поближе к огню. Плед тёплый, мягкий, клетчатый, камин разгорается, благоухает сандаловая лучинка, потрескивают и оплывают розовые витые свечки в старинных серебряных канделябрах... бокал горячего красного бургундского в

хрустальном бокале... медлительный и чёрный как пума дог английский ложится у ног на шкуру белого медведя, его глаза кроваво отражают пламя. Где же рыцарь мой? Вдали, за чёрной чугунной вязью стрельчатого окна, причудливо подкрашенный цветными стёклами витража, синеет в дымке лавровый лес, и луга мягко красуются цветами, и в закатных лучах сияют жемчужным снегом горные вершины, и в золотой туманной пыли как будто плавают вдали виадуки, руин загадочные знаки и облачные корабли... Слышен рог и радостный лай гончих! Топот многих копыт, приветственные клики челяди, бубен скомороха, победные выстрелы мушкетов у ворот! Охотники возвращаются с обильной добычей, разноцветные фазаны приторочены к сёдлам, на крупах коней косули. Поставьте на угольную жаровню медный ковш с грогом, маркиза, ваш прекрасный рыцарь смертельно ранен вепрем в лавровом лесу...

 

Ветреный вечер. Темнеет и тишина надоела.

Надя и Юра, обнявшись, идут на станцию.

- А как мы блины с земляничным вареньем ели, - вспоминает Надя. - И конфеты. Я таких сроду не видела, внутри орехи и кокосы, да? И потом дрыхли сто лет в сарае. А потом молоко тёплое пили и пили, у меня чуть из ноздрей не потекло.

- Да, классное молоко было! - говорит Юра.

- Надо же, какие там добрые люди живут, да, Юр?

- Свои мужики, - притворяется кем-то Юра. - Лётчики стратегической авиации все такие.

- Откуда ты знаешь - иронично, недоверчиво говорит Надя. - Ну вот откуда, откуда?

 

Днём, когда потеплело, они бродили по лесу и целовались у каждого дерева. В глуши открыли деревню, где живут горожане-дачники и военные пенсионеры. Все дома нарядные: разноцветные ставенки, кружевная резьба по наличникам и конькам, мансарды с балкончиками, оранжевые и синие крыши. Журавль над колодцем, очень вкусная вода, ледяная прямо. Маленькие ёлки и берёзы на участках, рядками. За плетнями и заборами носились чёрные и белые спаниели и болонки, как шерстяные клубки. Музыка лилась из некоторых распахнутых окон. Хорошенькой Наде подарили пачку блинов и большие конфеты с ликёром и кокосом. Она съела сразу все, нарочито запьянела и поскандалила с гусями.

Потом сидели, свесив ноги, на тощем мостике из берёзовых жердей и ели тугие блины, измазанные земляничным вареньем, оно капало в воду, чтобы рыбки лакомились. Дяденька в коричневой переливчатой пижаме ловил с мостика вертлявую уклейку, она часто срывалась с крючка и плюхалась домой. "Опять сошла! - сокрушался дачник. - А крупная какая была. Ах ты, баклюха-вертуха". И всякий раз снимал очки, выглядывая в реке спасшуюся рыбку. Надя радовалась, Юра советовал изогнуть крючок эдак и заточить. В заводинке, среди кувшинок и лилий барахтались довольно покрякивающие утки; опрокидываясь за пищей, они показывали смешно подрагивающие хвостики. Женщина в белом бикини полоскала бельё и, когда отдыхала, загораживаясь ладонью от солнца, смотрела на Юру и Надю: кто такие? А рыбак смотрел на женщин в бикини, особенно, когда она полоскала бельё. Тем временем у него клевало. "Клюёт!" вскрикивал Юра. Дачник поспешно подсекал. Как-то попался пятнистый пескарь, толстый как сосиска. Рыбак взял его за хвост и съел. "Ой! - взвизгнула Надя. - Зачем?" - "Я теперь натуропат, сыроедением занимаюсь, - пережёвывая пескарика, важно сказал дачник, слегка морщась. - Сырые пескари очень продлевают жизнь и полностью избавляют от радикулита. А вчера я грибы рыжики ел на поляне, тоже сырые и без соли. Дачник всё проглотил и погладил живот. Потом он пригласил: "Пойдёмте ко мне в гости уху варить, вот целый бидончик уклеек и пескарей, все жирные, превосходные".

Сидели на просторной веранде из цветных стекол, в окна лезли пунцовые и

фиолетовые георгины.

Для смеха дядя Леонид заводил пластинки Утёсова на допотопном патефоне с громадной трубой-колокольчиком. «Понтовый ривайвл, - похвалил школьник Юра. – Прикольно.» Еле скрывая восторг, он листал тяжёлые блестящие заграничные журналы - везде были невиданные самолёты, ракеты, корабли, дивное стрелковое оружие и секс- бомбы, изредка, почему верхом на ракете?

На примусе варилась уха.

Дядя Леонид рассказывал про самолёты, и как разбились под городом его товарищи на реактивном бомбардировщике, "поэтому вы живые и красивые, дети мои, - немного плакал дядя Леонид, хотя был совсем не старый. - А у меня детей нету, мне от этого плохо и одиноко иногда". - "Ещё будут!" - ycпокаивала Наденька. " Когда же?" - улыбаясь сквозь слёзы, спрашивал дядя Леонид и выпивал маленькую стопку коньяка. "У моего друга, который самолёт за город вывел, он погиб, трое осталось, я хотел взять одного мальчика или девочку... Это никак, конечно. У них на могиле пять пропеллеров... Видели, наверное?" Надя ахала, а Юра суровел и хмурился: он окончательно решил после школы пойти в летное училище и стать испытателем сверхскоростных дальних ракетных бомбардировщиков с ядерными боеголовками. "Ни за что! - сердилась Наденька. - Ты всегда будешь со мной. Не пущу, не пущу! Только не ракетные. Размечтался…»

Картошки в ухе оказалось много, все объелись и стали наперебой икать в шутку. Дополнительно надулись козьего молока, странного по вкусу, ни Юра, ни Надя никогда такого не пробовали.

Разморившись, Надя и Юра полдня проспали на огромной старинной тахте, бронзо- вые львёнки смотрели на них с высоких подлокотников, а с края спинки - ангелы, тоже бронзовые, подперевшие щёчки кулачками; ангелочки были пухлявые, с луками и стрелами, амурчики.

Спали они и не видели, как дядя Леонид несколько раз заглядывал в сарай, прино- сил полосатый халат и солдатское одеяло, укрывал их, обнявшихся и, завидуя им, обнявшимся и румяным, удивлялся: "Совсем, совсем как дети, чёрт знает что… А в наше время... Первым делом, первым делом самолёты… Но молодой пенсионер радовался, что нашел влюблённых, накормил и развлёк, а теперь они спят в eгo сарае на прабабушкиной тахте, и пара львят, два ангела и он сам охраняют их сон и счастье.

На тумбочку у тахты он поставил две большие кружки с молоком, положил большую плитку шоколада "Гвардейский".

Отставной полковник выпил порядочно коньяку, стал сентиментален, слезлив и вздыхал о своей жизни. "Первым делом, первым делом самолеты... Hу а девушки, а девушки потом, промпом-пом-пом".

 

- Какая уха была у дяди Леонида! - вспоминает сейчас, по дороге на станцию, Надя.

- Прямо с чешуёй, помнишь? - смеётся Юра.

Надя останавливается.

- И нет, и нет, прекрасная, - говорит она, глядя в землю. - Чешуи не было ни одной, ни одной не было.

- А потом ты спала, как сурок.

- А сам-то, сам-то. И не целовал меня нисколько. Ах, да не лезь же ты. Пойдём скорее, не дури. Нашёл место. Не видишь, я посинела вся.

В начинающихся сумерках ясно видны редкие огни в низких домиках станции.

Водонапорная башня возвышается, как НЛО. Гул удаляющейся электрички... Опоздали? Когда же теперь следующая? Неужели утром? Или никогда?

Полевая дорога раскисла, босоножки размякли и стали велики, да ещё в них набиваются мелкие камушки, с ума можно сойти.

Свитер на Юре сырой, тяжёлый, кажется ещё теснее.

Мокрая куртка обвисает Наденьке до колен и противно-противно, будто пёс носом, трогает под коленками холодным набрякшим краем.

- Побежим? - еле слышно предлагает она.

Но бежать трудно, невозможно, к обуви липнет земля, ноги соскальзывают в колеи, до краёв наполненные тёплым кофе с молоком. Тащиться приходится медленно.

- Как на войне, гад буду, - говорит Юра. – Марш-бросок, атака сходу. Не повезло с погодой.

- И вовсе ни сколечко не смешно, а противно, - оступившись, раздражается Наденька. - С ума сойти.

- Давай мне босоножки, и почесали, так лучше будет.

- Да отвянь ты от меня, сама как-нибудь.

Но босоножки сняла, отдала. В самом деле так идти легче.

Юра мрачнеет:

- Чего ты возникаешь-то? Нормальный ход.

- Да? На фиг мне такой нормальный.

Гудят провода. У столбов гудение усиливается. Откуда берётся электричество?

Нудно моросит, нудное гудение, дороге конца не видать, и когда электричка домой - неизвестно никому. Наверняка, никогда.

На окраине посёлка две молчаливые собаки.

Одна подбегает и, нюхая пятки, увязывается следом.

- Бешеная, - хнычет Надя. - Что же она молчит? Значит, бешеная. Как сейчас цапнет, и я, и у меня... столбняк, у меня будет столбняк! Ты что, прогони её на фиг!

Юра стискивает зубы. Убил бы сейчас эту шавку. Но вокруг только грязь и вода, убить нечем. Он нагибается, собака отскакивает и моментально исчезает в сумерках, словно растворяется в воздухе. Издалека лает несколько раз - и возникает вновь, уже впереди.

Окна в домах загорожены тусклыми сборчатыми занавесками. Как там люди живут - не видно совсем. Вот жующий, жрущий, лысый, с косматыми плечами мужик в зелёной майке, отведя занавеску, смотрит из тепла на улицу и удивляется: чего это пацан с пацанкой гуляют в такую погоду, когда хороший хозяин... совсем очумели, эта молодёжь. Рядом с ним на окошке кошка - тоже жирнющая.

Сеет, сипит, затягивает всё сивой пеленой дождик.

Хорошо хоть ветра нет, и за поворотом - станция.

- Поесть хочется чего-нибудь, - вздыхает Надя. - Блинка с вареньем. Я бы сейчас сырую рыбину проглотила. Зачем мы притащились сюда? Просто не понимаю, не понимаю. Зачем? Ну вот зачем?

В зале ожидания как в погребе или в подвале - полумрак, сырой холод.

В углах дремлют люди, двое или трое. Бомжи, шпана?

До электрички полтора часа. Она будет последняя.

Юра хочет развеселить осоловевшую Надю: рассказывает про футбол и шахматы, потом о Москве, где побывал летом. Не слушает... Про математический кружок, олимпиаду. Отвернулась. Книжку клёвую, я говорю, клёвую книжку братан принёс, там что раньше люди были в десять метров ростом и всё знали, представляешь? Атланты. Рассказать? А другая называется "В поисках рая", там живут вдвоём на острове посреди океана, он и она…

- Тёплого? Океана тёплого? Где живут?

Кажется, заинтересовалась.

- Ну вот, и мы в школе на следующий год решили...

- Да ну, - морщится Надя, поднимая с его плеча свою голову и чуть отодвигаясь. - Мне твоя школа не знаю как надоела, терпеть ненавижу. Возьму и прогуляю завтра, а ты любимчик у всех них. Подумайте какой! Математическая олимпиада! Ну и что? На медальку тянешь? Причахнешь и облезешь ещё за два года.

- Ты слышала новый альбом Сантаны? - пытается сменить тему Юра. - Классный диск! Если хочешь, у другана есть, можно сходить. У него мощная аппаратура. Тебе же всегда нравился Сантана.

- Ну их, ну их! - капризничает Надя, и топает ножками. - Давай сюда босоножки, я что в поезде босиком? Надоело всё. Зачем мы приехали в эту дыру, а? - смотрит жалобно, зло, чуть не плача.

Юра суживает глаза. Долго молчит. Вспоминает Сантану. Музыка вообще помогает всегда, если на душе скверно. Я умею на гитаре. Тоскливо и обидно... За себя обидно, за весь этот день, за костёр и дядю Леонида, вообще - за всё. Куда всё делось? Почему такая всемирная лажа? Нет, баба есть баба, ей никогда меня не понять.

- Кончай ныть, Надька, - цедит он сквозь зубы, запрокидывая голову на край скамьи. - Не выступай. Пара часов, и будешь дома. У меня стольник есть, на такси хватит.

- Да? - спесиво дёргает плечом Надя. - Во-первых, я тебе никакая не Надька. Запомнил? Вот так. Ну и иди к своей кривляке Катьке, всхлипывает она "во-вторых". - Думаешь, не знаю? Дураки, все дураки ненормальные. Думаешь, чё, я не видела, как ты ее тискал в раздевалке, а она прямо стонала от счастья. Бабник. Отойди от меня, как этот вообще.

- При чём тут Катька, при чём тут какая-то Катька! - стонет, катаясь затылком по спинке скамьи, Юра. Я ещё в том году с ней завязал.

- Ага, злишься! - торжествует Надя. - Значит, всё правда, если злишься. Вот ты какой, оказывается. Ангел подколодный, вот ты кто. Я и не знала. Все вы такие обманщики. И меня хочешь обмануть и бросить? - таращит она глаза. - Какой ужас! На свою дурацкую куртку, не нуждаюсь.

И отодвигается к поручню, устроившись с ногами на сиденье, независимая, безнадёжно чужая, словно посторонний человек.

- На-аденька, - укоряет Юра.

Ему внезапно становится весело, даже кровь прилила к лицу.

- На-аденька, иди, детка, иди ко мне на ручки, поглажу, поласкаю.

- Сю-сю-сю, - дразнится Надя. - Ка-атенька, На-аденька... Ненавижу. Кто там у тебя ещё? Зо-оинька, Ма-марфинька. Бабник несчастный.

Юра резко вскакивает и, ткнув руки в задние карманы джинсов, принимается ходить по залу.

Тусклые засиженные плафоны. Чёрные окна. Вон собаки возятся на помойке, дерутся за падаль. Сухая пчела на подоконнике. Или оса? Нет, это шмель. Сантана прикольно играет на гитаре, вот бы и мне так. Откуда шмель осенью? Шелуха от семечек - везде. Расписание. Понять ничего нельзя, какой кретин всё это сочинил? Что я ей сделал? Окрысилась ни с того, ни с сего. Нет, все же Ирка баба что надо, без заскоков. А эта? Шиза, мрачек сплошной. "МПС" на списке деревянного дивана. Мастодонты. Везде пластиковые давно, а тут... Что за дура. Стотысячстосемидесятый километр, ничего не ходит отсюда, ничего сюда. Тогда как мы приехали? И как уедем? "КАССА". Закрыто. В углу проснувшийся дядька хрустит огурцом. Мальчав-чав-чик, здесь не курят, хряп-хруп, как семинаристы, понимаешь, волосатики отрастили, а читать не научав-чав-чились, понимаешь. Огурец у дядьки длинный, похож на зелёного щурёнка. Двинуть ему пару раз, что ли, - останавливаясь напротив, думает Юра, и чувствует , как на скулах образовались желваки, а кулаки в карманах сами собою сжались до боли. Одни воспитатели кругом. По хавальнику хрясь с левой, крюка под-дых, слева по скуле, по почкам двойным... упал, скрючился на боку, так тебе и надо, теперь каблуком по рёбрам, раз, два, хватит, затих, сволочь... - воображает Юра, подёргиваясь. Узнаешь мальчика, сучий потрох.

- Дяинька, а дяинька, ты знаешь, дяинька, что такое они-кэн и тоби- кэри?

- Че-его-о?.. Чего ещё?

- Это каратэ, дяинька. Есть шанс почить моментально. Тоби-кэри - это смертельный приём.

Дядька растерянно оглядывается:

- Ты чего? Сказать ничего нельзя.

Заткнулся? Съёжился? То-то. Жри свой силос, ну тебя. Плесень. МПС.

Расписание. Касса. Бак мятый. Алюминий. С водой. Воды нет. Кружка на цепочке. Надо же. Теперь подыхай от жажды.

- Дяденька, дайте попить,

Полбаллона колы Юра, напрягаясь, выпил до дна.

- Спасибо, дяденька. Есть ещё?

Надо бы Надьке дать.

Кассир, шмакодявка, почему в баке нет воды? А текёть ён, болезный мой, текёть, дирястый. Ладно. Почитаем плакатики, почитаем... "Не подходите близко к раю платформы!" Что такое рай платформы? "Храните деньги в сбербанке!". "НЕ курить!" "НЕ сорить!" Закрывайте дверь: страхуйте жизнь, вырубайте свет, газ, вот таких дядичек… Надо ещё повесить: "НЕ ЖPATЬ!", "HE ГАВКАТЬ!", "НЕ УЧИТЬ!".

Наденька нахохлилась в углу дивана, маленькая моя, мокренькая, озябшее моё сокровище, лучшая самая, а все эти светки и ирки малолетки сопливые. А всё же Надя тоже ничего себе штучка. Что же делать?

Наденька, прелесть, - шепчет, еле удерживаясь от страшного желания ласки и нежности Юра. Холодно тебе, воробушек милый мой, единственный, как же это так всё наоборот получается?

Так хочется подойди, сесть на пол подле и положить в её горячие ладони голову, как тогда, вчера, ночью, неужели всё это было день назад? Она могла бы поершить волосы: Юрка, робинзон мой волосатый, ведь не станешь ты любить меня меньше, что я женщина. Я же твоя женщина... Но Юра не подходит, а нарочито шумно заваливается на диван, устроив перепачканные глиной кроссовки на подлокотник напротив того сморчка, дохрупывающего огурчик, прямо перед его рожей.

- Дяинька, у тебя ещё фанта есть?

Дядька замирает с открытым ртом. Рот у него набит мерзкой огуречной кашей, как блёвом, если по челюсти крюка, во будет фонтан! Сморчок глотает, не жуя, шипит и переползает к спящему мужику. Да я вас и двоих сделаю, как мелких.

- Они-кэн и тоби-кэри! - произносит Юра с нажимом. - Тоби-кэри!

Скучковались... С двоими будет трудно.

Посмотреть на неё или не надо? - мучается гордостью и злостью Юра. Почему всё так плохо, скучно, как это понять, ну вот как? Он переворачивается, вжимает лоб в спинку сиденья, боль отвлекает, становится легче.

Спать хочется. Нельзя.

Опережая открывающего дверь, в зал ожидания влетает рыжая кудлатая собака. Утвердившись на широко расставленных лапах, зажмурившись, мотает головой как пропеллером, и вся взрываётся брызгами.

- Иди сюда, эй, иди ко мне, иди, - шлёпает ладонью по ножке дивана Юра и тихонько свистит. - Иди, иди.

Виляя задом, крутя хвостом, собака подбегает и опрокидывается. Ёрзая и кривляясь, показывает дряблое розовое брюхо в сосках.

- Да не лижись ты... Служи, ну-ка! Умеешь?

Ну, ладно. Есть noкa чем заняться.

Долго ещё до электрички, минут сорок.