Ядне Нина Николаевна.

 

Школа-интернат

 

В то памятное зимнее утро в нашем чуме все встали рано. Мама сказала, что сегодня папа отвезет меня в школу. После утреннего чая я надела свою новую малицу, новые серые широкие «антошки», в меховой мешочек аккуратно сложила своих ненецких кукол, сделанных из клювов птиц, одетых в маленькие малицы и ягушечки. Мама приготовила в дорогу вареное мясо, хлеб и кусочек сахару. Маленькие сестры и братья крутились рядом. Папа приготовил упряжку из пяти пестрых быков, сложил в нарту необходимые вещи. Перед дальней дорогой мы снова попили чаю, потом папа переоделся в хорошую малицу, новые черные кисы и вышел на улицу. Мама завязала мне покрепче пояс, поправила кисы, надела на меня гуся, взяла мой мешочек, и мы вышли из чума. Когда я села на нарту, мама обняла меня и нежно сказала: «Веди себя хорошо, ничего не выдумывай и слушай старших!» Из соседнего чума вывели мою подружку Маню и усадили на нарту ее отца. Наша бабушка плакала и все повторяла: «Как они там будут без нас? Они ведь такие маленькие, их увозят раньше времени, им еще рано в школу, им бы еще год побыть дома...» Две наши упряжки двинулись в путь... Не помню, плакала я или нет, но тревога вселилась в мою маленькую душу... Сильные олени неслись быстро.

Был морозный день, но мы не чувствовали холода, потому что наши мысли были заняты неизвестным будущим. Вероятно, наши отцы тоже были расстроены, но скрывали свои чувства...

Когда папа остановился в пути, а вслед за ним и вторая упряжка, то на горизонте я увидела какие-то нагромождения.

Мы с Маней, соскочив с нарт, стали гадать, что же это такое. Подружка приняла это за кладбище, а я сказала ей: «Это, наверно, горы!» Наши отцы тихо беседовали.

Когда подъехали ближе, папа сообщил, что мы приехали в поселок Антипаюта, где будем учиться в школе. Впервые в жизни мы увидели поселок, дома, которые показались нам такими большими.

У меня на шее был фурункул, и папа сначала повёл меня в больницу. Я сильно плакала от страха, когда с меня сняли малицу, и белый старик с седой бородой стал осматривать меня. Меня раздражали неизвестные запахи и люди в белых халатах. Русская тётенька в белом прижала мои руки к моему худенькому телу, а белобородый старик, тоже в белом, что-то резал на моей шее. Я плакала, пыталась вырваться. Наконец забинтовали меня, отпустили. Всхлипывая, я надела свою малицу и вышла к папе. Он с жалостью смотрел на меня, завязал мой пояс, и мы пошли к другому дому. Это была школа-интернат поселка Антипаюта, где мне предстояло учиться пять лет.

Мы с папой вошли в этот большой дом, в длинном коридоре к нам подошла какая-то русская женщина, взяла меня за руку и повела в другой небольшой дом, который назывался баней.

В бане я сопротивлялась изо всех сил, когда толстая русская тетя стала стаскивать с меня одежду. Я обеими руками схватилась за малицу и ни за что не давала снимать.

Мне было страшно оставаться голой при людях. Женщине все же удалось справиться, видимо, у нее был богатый опыт в этом деле. Я заплакала и задрожала, когда она стала стричь меня наголо. Потом горячей водой стала мыть голову и тело, но процедура пришлась мне по душе, и я стала успокаиваться. После бани меня одели в интернатскую одежду: цветастое тонкое платье, черные тонкие штаны, валенки, серый платок и фуфайку. Когда вышла на улицу, то ветер пронизывал меня со всех сторон, голова и шея сразу же замерзли, заледенели и колени, потому что верхняя одежда была короткой. Я чувствовала себя почти голой после своей теплой длинной малицы и хороших кисов.

В узком и длинном коридоре нас ждали наши отцы. Папе вручили мою малицу и кисы. Машин отец тоже держал мешок с вещами дочери. Родители вручили нам мешочки с едой и куклами.

Настало самое тяжелое – минуты прощания. Папа погладил меня по стриженой голове и, отвернувшись, быстро пошел к выходу. Мы с Машей заревели во весь голос и побежали за своими родителями на улицу, но за порогом нас догнала русская женщина. Никогда не забыть мне того страха, отчаяния и душевной боли, когда меня отняли от папы и поместили в незнакомую, чужую, холодную школу-интернат поселка Антипаюта! Я помню почти все, что происходило со мной в этом казенном заведении, где мне так не хватало моих дорогих родителей, их ласки, тепла, моих любимых оленей, дедушки и бабушки, сестёр и братьев, родных, друзей, своих любимых собак, тундры...

В интернате было очень много детей. Кушали мы за длинными столами, сидели на длинных деревянных скамейках. Часто давали кашу, какие-то гороховые супы, которые не нравились нам. Чай в кружках всегда был холодным. А когда давали рыбный суп из щуки, то все дружно отодвигали от себя тарелки с содержимым и ели только второе и компот. Дело в том, что мы, ненцы, никогда не ели щуку, которая рыбой у нас не считалась и не считается до сих пор. В тундре мы привыкли кушать только осетра, муксуна, щёкура, пыжьяна, в худшем случае – сырка и ряпушку. Здесь, в интернате, больше всего хотелось мороженого или вареного оленьего мяса и горячего душистого чая. Рыбы мы, оленные ненцы, ели меньше – только тогда, когда доставали или обменивали на мясо оленя.

Вечером меня подвели к железной кровати, к какой-то незнакомой, худой, с большим носом, маленькими глазами и в веснушках, девочке и велели спать на одной кровати с ней.

А я в душе надеялась на то, что меня положат спать вместе с Машей Салиндер, ведь мы были не только подружками, но и родственницами. Мама в чуме всегда беспокоилась, что я плохо сплю, и часто она засыпала после всех, потому что я, боясь темноты, время от времени негромко говорила маме: «Ама, мань тамнадм! (Мама, я еще не уснула...)» Мама вяло откликалась до тех пор, пока я не засыпала. И тут, в первую ночь, на высокой и узкой железной кровати, я, естественно, не могла уснуть долго: сначала тихо плакала под одеялом, тосковала по родителям и теплой постели из шкур в чуме, еще надеясь, что родители приедут и заберут назад в чум, боялась лишний раз шевельнуться, чтобы не разбудить девочку, которая лежала головой в другую сторону, а её ноги задевали мою голову, было очень тесно, и я боялась перевернуться на другой бок, но самое главное – во сне боялась упасть на пол... Проснувшись утром, увидела кровь на лице соседки по кровати. Оказывается, ночью я все же пинала девочку, и сейчас из ее носа текла кровь. Тут подошла толстая русская женщина, что-то пробурчала, нехорошо посмотрела на меня и увела девочку с собой. Девочка была с рыбоугодья Ямбург. Звали её Пана Вэнго. Вскоре мы с ней подружились, и дружба наша длилась всю жизнь, до самой ее смерти. Спустя много времени она, закончив после семи классов курсы бухгалтеров, стала работать в колхозе, а позже ее перевели на комсомольскую и партийную работу в поселок Тазовский.

Последние годы Прасковья Ачинамовна Чижова была начальником поселкового отделения Госстраха. Умерла молодой женщиной, похоронена в посёлке Тазовский на кладбище, которое находится между посёлком и аэропортом. Ее дочь Вера и сын Николай живут в Тазовском.

Первые дни и недели мы с Машей абсолютно не понимали, что говорят нам русские женщины – учителя и воспитатели. Но мне было легче оттого, что в старших классах училась моя старшая сестра Акае, которая, как могла, завязывала нам платки, заправляла штанины в валенки, сушила валенки и объясняла нам, что такое хорошо, а что такое плохо. Позднее мы с Машей узнали о том, что мы самые младшие в интернате. И часто вечерами старшие девочки заворачивали нас в одеяла и играли нами, как куклами. Баюкали нас, ругали, пеленали. Иногда мы становились учениками, а они – учителями.

Моя сестра тайком от старших девочек приносила и складывала в карманы наших фуфаек печенье, калачи, конфеты и говорила: «Папа с мамой отправили тебе из чума». Я верила, и всё спрашивала её: «А когда папа заберет меня? Я хочу к маме, в свой чум! Не хочу здесь мерзнуть. Может быть, мы с тобой отправимся пешком по дороге, где ездят все оленеводы, кто-нибудь подберет нас и увезет к родителям? Давай наберем в дорогу хлеба и завтра же пойдем. Я хочу в свой чум, к маме и папе, в тундру! Хочу видеть своих оленей!»

Потом я начинала плакать, а сестра старалась успокоить меня, сама тайком вытирала слезы. Не передать словами страшную тоску ребенка по своим родителям, которых отныне он будет видеть только десять дней в зимние каникулы и три месяца летом в течение десяти или одиннадцати долгих лет учебы в школе-интернате. Мне кажется, что и сейчас каждый ненецкий ребенок в школе-интернате мечтает только об одном: любым путем попасть к родителям в тундру. И никакие красивые одежды, телевизоры, магнитофоны, ковры на стенах и на полу, компьютеры и светлые комнаты не заменят родного чума, ласки родителей, быстрой езды на оленьей упряжке, свежего оленьего мяса, охоты или рыбалки на просторах бескрайней тундры, где вольно пасутся многочисленные стада оленей. Ведь олени дают любому ненцу жилище, одежду, пищу, транспорт, чувство гордости, любви и свободы...

Так как мы с Машей в интернате оказались самыми маленьки¬ми, то нас почти никто не обижал. Только изредка какая-нибудь девочка старалась отобрать сладости, которые изредка привозили родители. Дело в том, что многие дети были из бедных семей, и им никто ничего не привозил. Наши родители приезжали, покупали нам компоты, печенье, сушки, сгущёнку и обязательно оставляли варёное, мёрзлое мясо, приготовленное мамой. Правда, то, что давали наши родители, сразу же отбирали старшеклассники, особен¬но жестокими были девочки из колхоза имени Кирова.

В те годы жители тундры, рыбоугодий делились на колхозы. Мы, оленные люди, назывались колхозом имени Ленина, ямбургские ненцы-рыбаки – колхозом имени Кирова, остальные – колхозом имени Ворошилова. Такое же деление было и в интернате. Сначала мы, нулевики (ученики нулевого класса), не понимали этого, так как не знали русского языка. Но позже, как и другие ребятишки, мы четко усвоили, кто «ленинец», а кто «кировец» и «ворошиловец». «Кировцы», рыбаки, были очень бедными, а их дети – жестокими, к тому же почти все были переростками. Они издевались над «ленинцами», которые считались богатыми. «Ворошиловцы» были разными, как всякие дети.

Часто в интернате случались жестокие драки. «Кировцы», мальчики-переростки, до крови избивали «ленинцев», заставляли их воровать из кухни продукты, собирать окурки, выма¬нивать у родителей деньги и вещи. На деньги старшеклассники покупали водку через поселковых взрослых и пили. Один раз я наблюдала страшную сцену: толпа взрослых мальчиков-«кировцев» ходила из комнаты в комнату и заставляла одного мальчика из «ленинцев» пить воду из трехлитровой банки, а когда вода заканчивалась, то они снова наполняли банку и опять заставляли этого несчастного пить через силу. Потом хулиганы хватали мальчика, ставили его на голову и держали так долго, раздавался истошный крик детей, которые должны были смотреть на это безобразие. Мальчик, над которым издевались «кировцы», был опухшим, с красными глазами, полными слез и страха, еле-еле держался на ногах, и некоторые мальчики держали его под руки, потому что он мог упасть. Вероятно, это был воскресный день. Воспитателей почему-то не было. А может быть, они были, но боялись переростков. Когда я повзрослела, мне стали известны случаи, когда пьяные «кировцы» преследовали красивых девочек. Одна моя племянница – и не только она – бросила школу из-за того, что главарь «кировских» юношей Макушин не давал ей проходу. Часто после уроков девочка пряталась под кроватями, которые сдвигали друг к другу, а другие девочки приносили ей еду из столовой. И так продолжалось до тех пор, пока ее не забрали родители в тундру. Потом начинали преследовать других, а тех, кто не подчинялся им, жестоко избивали на глазах воспитанников, для того чтобы все боялись.

Был случай, когда один из мальчиков из нашей тундры не прибыл в школу, потому что ослеп. Тогда никто не заинтересовался этим случаем, и только спустя год по всем стойбищам прошел слух о том, что об истинной причине своей слепоты мальчик долго не говорил от страха за себя и своих родных. Причина была банальна и трагична. «Кировцы» год назад, когда мальчик из тундры не захотел отдать кому-то из них свою новую малицу, силой затащили его на чердак интерната, где было много песку. Сначала избили, потом положили его на спину, одни в это время держали его за руки и ноги, а другие стали сыпать песок в его глаза. Мальчик кричал, пытался дергаться, звать на помощь. Но хулиганов было так много, что он не мог назвать тех, кто сыпал грязный песок в его глаза и рот. Изверги приказали: «Никому ни слова – иначе смерть!» А новую малицу мальчика прорезали ножом в нескольких местах прямо на его теле. Позже многие в интернате стали замечать, что мальчик стал плохо видеть, замкнулся, но никому из воспитателей и учителей не было дела до него. Медиков тогда в интернате вообще не было. Следующей осенью ослепшего мальчика в школу уже не при¬везли. Он был сиротой, а его дедушка и бабушка, которые имели много оленей, сначала обрадовались тому, что внука никто не требует в школу-интернат и будет он им помощником в хозяйстве, а когда поняли, что он ослеп, долго боялись признаться в этом даже соседям и надеялись на чудо: вдруг внук станет зрячим и будет хозяином в стойбище. Но жизнь – штука жестокая. Через какое-то время мальчик рассказал своей бабушке о том, что случилось с ним в школе-интернате. Неграмотные старики боялись поднять шум, а внуку уже зрение не вернуть. А через три года, весной, слепого юношу нашли сидящим около священной нарты с петлей на шее. Он был мертв.

В школе-интернате поселка Антипаюта в те времена было несколько десятков учеников. В длинном бараке располагались школа, интернат, кухня, столовая, классы и учительская. Много разных событий происходило в те годы в интернате. Нашим воспитанием почти никто не занимался. Все премудрости жизни познавали самостоятельно.

Мы с Машей часто после уроков стояли в коридоре и дули на окно, растапливая своим дыханием толстый слой снега, и смотрели, не едут ли наши родители.

Я часто говорила своей подружке: «Давай, Маша, со следующего дня будем плохо учиться. Ты слышала, что тех, кто учится плохо, не отправляют дальше на учебу, а возвращают в тундру к родителям! Мы с тобой – лучшие ученицы в классе, а надо, чтобы мы стали самыми плохими, будем получать одни двойки, чтобы не увезли нас далеко от родителей. Маша, ты поняла меня?»

Маша молча слушала, кивала головой, а потом толковала мне: «Сколько раз ты говоришь это, а сама завтра же забываешь и первая поднимаешь руку, чтобы получить пятерку! Смотри, я-то слово сдержу, потому что сильно хочу остаться с родителями в тундре, а вот ты должна крепко подумать, как быть дальше...»

Однажды Машиного отца вызвали к директору и сказали, что его дочка очень способная девочка, но почему-то стала плохо учиться. Старик Салиндер недоумевал.

Потом мы с Машей забывали о своем сговоре и снова были лучшими ученицами в своем классе.

В интернате все мальчики и девочки были острижены наголо. Все носили одинаковую форму: сатиновые штаны, кирзовые сапоги, серые платки, шапки-ушанки, стеганые телогрейки, которые мы называли фуфайками. Как-то наши отцы привезли нам с Машей тобаки из мягких шкурок (меховые чулки), сшитые нашими мамами, так как ноги у нас постоянно мерзли. Однажды утром воспитательница увидела наши меховые чулки и крикнула: «Сейчас же выкиньте эти шкуры, с ними могут появиться вши, чтобы я больше не видела их! Тут положено ходить в русской обуви, а если мерзнете, то просите у кастелянши портянки». Тут подошла взрослая девочка и унесла наши теплые тобаки.

Это сейчас дети в интернате одеты хорошо. Многие носят шубы, шапки, теплые сапоги, даже бурки из оленьего меха, а тогда выдавали фланелевые рукавички, которые мы часто теряли. Моя старшая сестра пришивала нам рукавички на резинки, но и это не помогало, кто-то их отрывал. Позже стали давать валенки, а если они изнашивались, то так и ходили в дырявых. Самое главное – нам не разрешали носить свои вещи, теплые малицы и кисы, хотя у многих они были добротными, новыми. Мы мерзли в этой казенной одежде, когда таскали с улицы дрова и воду на кухню, когда строем ходили на прогулку или в кино в развалившийся холодный клуб. Многие кашляли, простывали, болели. Закончив начальную школу, я три года провела в туберкулезном диспансере и санаторно-лесной школе города Салехарда. Зато в красочных букварях, по которым мы учились читать и писать, почти на каждой странице были изображены улыбающиеся дети в национальной одежде. Многие дети робели перед взрослыми и беспрекословно выполняли команды учителей и воспитателей. Природа наделила меня независимым характером, и я часто задавала неудобные вопросы. В третьем классе на мой вопрос, почему дети на картинках в малицах, а нам не разрешается их носить, учительница ничего не смогла ответить.

Спальные комнаты и столовая находились там же, где были классы, – в старом деревянном и длинном здании с большими кривыми окнами. Покрашенное в желтый цвет, оно и сейчас стоит поперек дороги в поселке Аптипаюта. Здание и тогда казалось старым, и дети из поколения в поколение передавали разные легенды о нем, например, будто оно стоит на месте старого кладбища, где ночью покойники и привидения ходят по крыше, по длинному темному коридору и комнатам. Некоторые с ужасом рассказывали нам, малышам, будто они сами видели призраков, злых духов, тени покойников. Мы все свои нужды старались справить до отбоя – до 21 часа. Только «кировцы» иногда бродили по комнатам в поисках приключений.

После девяти часов вечера, когда воспитатели сдавали нас ночным няням, мы плотно сдвигали свои железные кровати и ложились спать рядышком, чтобы никакой черт не достал нас. Все мы боялись темноты. Малейший шорох в комнате или на крыше вызывал у нас страх, и каждый мысленно просил помощи у бога. А тут еще кто-нибудь из девочек рассказывал страшные истории. Иногда по выходным, после завтрака, взрослые про нас забывали. Тогда мы совершали обряды, чтобы не приставали болезни и нечисть. Для того чтобы голова не болела, перевязывали лоб веревочкой, кусочком уголька делали пометку, и с той стороны головы, где кончик веревочки оказывался длиннее, кто-нибудь бил кулаком несколько раз, и больному казалось, что полегчало, так как «мозгам дали равновесие». Среди девочек обязательно находилась такая, которая объявляла себя знахарем и пыталась лечить нас. Вокруг такой девочки создавался своеобразный ореол таинственности, каждый старался угодить ей или задобрить угощениями. Часто за завтраком кто-нибудь из нас почему-то обязан был такой девочке отдавать свою порцию сливочного масла. А одна взрослая девочка, обещая защищать нас от других, постоянно следила за тем, что нам с Маней привезли родители из тундры, и тут же все отбирала: вареное оленье мясо и языки. Там, в интернате, были свои законы и порядки.

Почти всегда, когда свистел ветер за стенами интерната, когда выли собаки на улице, мы думали о родителях, считали месяцы, когда они нас заберут в родной чум, потом просили бога защитить нас от злых напастей, от нечистой силы и привидений. Когда ноч¬ные няни тушили керосиновые лампы, то я старалась сразу же закрыть глаза, если даже не спала, я боялась открыть их, потому что в темноте могло что-нибудь появиться и утащить меня. Кто-то из девочек тихо плакал под байковым одеялом. Потом все постепенно засыпали. Тогда в посёлке Антипаюта не было электричества, и в школе на всех партах, на столе учителя и в коридоре стояли керосиновые лампы. При коротком световом дне их быстро тушили. Темнота добавляла нам страху. Позже, когда я была в четвертом классе, появилась лампочка Ильича, но мы не имели права зажигать свет после отбоя, даже если надо было сделать что-то очень важное. Ночные няни разрешали идти в холодный, страшный туалет по неосвещенному коридору, поэтому ходили по два-три человека.

Ночами, когда не спалось, чтобы отвлечься, кто-то начинал рассказывать всякие истории. А кто-то тихо хныкал под своим тонким одеялом, вспоминая родителей, чум и оленей.

Ежегодно находились смельчаки, которые убегали из интерната, но крепкие морозы, бездорожье и казенная холодная одежда не позволяли им дойти до родительского чума. Часто беглецов находили недалеко от поселка замерзшими, мертвыми... Строжайший советский закон не разрешал родителям увозить детей в тундру, хотя каждый из нас мечтал уехать с отцом или матерью в свой родной чум. Учеба в школе-интернате была для нас каторгой, тюрьмой, потому что мы жили по чужим правилам. Нельзя было одеваться, есть, думать по-своему. Мне, моей сестре и Маше родители внушали, что из интерната убегать нельзя – можем замерзнуть и умереть. Но главное – сельсовет и Вэлла могут наказать наших родителей, и тогда у них не будет работы. А может быть, их отправят в тюрьму, потому что дети нарушают порядок. Так что мы с Машей только мечтали убежать из интерната, но знали, что никогда этого не сделаем, – жалели родителей.

Учились мы с Машей Салиндер хорошо. Учителя нас хвалили. Когда приезжали папы, им говорили о наших успехах. Но иногда, когда наши отцы неожиданно приезжали за продуктами, мы целыми днями, забыв об уроках, ходили с ними в магазин, конто¬ру, на почту, в сельсовет, к знакомым. А у знакомых мы любили пить горячий чай с калачами. Наши глазенки блестели от радости, душа наполнялась радостью, оттого что хоть какое-то время мы вместе с родителями пьем чай и думаем о маме, о своем любимом чуме, о братиках и сестренках, по которым тоже скучали. И тайная мечта уехать с родителями в тундру ни на минуту не покидала нас...

Потом с большим трудом отцы уговаривали нас остаться, уверяли, что время летит быстро и скоро будут каникулы. Вручали нам компоты, печенье, карамельки, сушки. А после отъезда родителей нам снились родной чум, папа с мамой, братья и сестры, бабушки и дедушки, знакомые и друзья, любимые олени и собаки...

Днем спальные комнаты закрывались на амбарный замок, и мы после уроков и обеда торчали в холодном коридоре, где негде присесть, слонялись из угла в угол. Малыши садились прямо на холодный пол. Игрушек не было. А ненецкие куклы из клювов птиц, привезенные из тундры, на следующий день исчезали бесследно. Девочки постарше учили нас играть в камушки и палочки, загадывать ненецкие загадки, играть в классики.

Иногда мы самовольно бегали к магазину или сельсовету, чтобы узнать, кто приехал на оленьих упряжках из тундры. Если приезжал чей-то отец, мы непременно выспрашивали, когда же появятся наши родители. Взрослые, видимо, понимали нашу тоску по родным и всегда говорили: «Скоро приедут и ваши родители!» Мы тем и успокаивались и дружно бежали в интернат, чтобы скорее прислать к ним дочь или сына.

Меня мало кто обижал, потому что почти во всех классах учились мои старшие двоюродные и троюродные братья и сестры. А многих ребятишек часто обижали, били их сверстники или кто постарше.

Позже, уже повзрослев, я поняла, что дети очень жестокие существа. И мир ребенка не всегда ясен и понятен взрослым, особенно детей коренной национальности, у которых своя психология, свои понятия, обычаи, традиции. У воспитателей и учителей были свои проблемы. Основной их задачей было разбудить утром, увести на завтрак, обед и ужин, усадить за приготовление уроков, поскорее сдать нас ночной няне.

В те далекие годы текучесть кадров была настолько велика, что мы не могли как следует запомнить даже имена своих учителей, воспитателей и директоров. Для нас они все были русскими, других наций мы не знали. Однажды зимой все учителя, воспитатели и многие старшеклассники (ученики второго, третьего и четвертого классов) с утра отчего-то начали плакать. Плакали весь день, перешептывались, нам не разрешали шуметь и бегать. Я, будучи «нулевиком», ничего не могла понять.

Я не плакала. Время от времени воспитатели и старшеклассники собирались у большого черного радио в коридоре, молча стояли и вслушивались в звуки, доносившиеся из черной тарелки. Звучал мужской голос. Некоторые учителя начинали рыдать. Голос из черной тарелки звучал на русском языке. Лишь много лет спустя я узнала о том, что в тот день, пятого марта 1953 года, умер наш вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин.

Ближе к весне я начинала считать дни, когда закончится учеба и папа заберет меня из интерната. Наконец настал долгожданный день: приехали родители и увезли нас с сестрой в тундру, в родной чум до самой осени. Был май, наступала весна.

Пока был крепкий снег, мы каслали по тундре со своими оленями. Но вскоре нас снова отправили на рыбоугодье Тото-Яха, куда пригнали уже многие семьи для выполнения государственного плана по добыче рыбы. На этом рыбоугодье мои родители работали больше десяти лет: за это время я закончила десятилетку и стала студенткой. Рядом с нами почти всегда стали располагаться наши родственники из рода Ядне. Дедушка мало общался с ними, долго не мог простить им тех давних лет, когда братья бросили его с семьей и сотней оленей, а сами увели большие стада оленей в другую сторону, где были богатые ягельные пастбища. Дедушка как-то рассказывал, с какими словами родные три брата его оставили: «Ты обзавелся семьей, у тебя много детей, и вы можете съесть всех наших оленей! Оставайтесь сами, наживайте себе оленей, а мы уйдем со своим большим стадом, и не проси у нас больше оленей!» С тех пор прошло много-много лет. Но жизнь распорядилась по-своему: однажды утром мама сказала нам: «Дети, вставайте быстрее, сейчас придут к нам родственники. Вы должны видеть, каким образом они прибудут и какими они стали!»

В середине дня из-за ближайших сопок появились люди. Они шли медленно, и непонятно было, идут они или едут. Людей было много. А когда они приблизились к нашему стойбищу, то мы увидели, что оленей у них не было, а загруженные нарты с вещами они тянули за веревки. Между нартами шли молодые люди, они изо всех сил упирались и старались помочь взрослым тащить тяжелые нарты по сухой земле. Это были высокие юноши. Женщины и дети шли по краям и тоже тянули лямки с двух сторон нарт. Бросилось в глаза: все мужчины, женщины, старухи, старики и дети были одеты в потрепанные старые малицы и ягушки. У них не было ни одного оленя.

Мужчины остановились у наших крайних нарт, сняли веревки с плеч и подошли к моему отцу. Шли долгие переговоры. Женщины и дети вошли в наш чум. Мама поставила кипятить большой чайник.

На следующий день папа распорядился запрячь для каждого мужчины упряжку оленей и все поехали за шестами чумов, нюками.

К вечеру рядом с нашим чумом выросли два чума наших родственников, и с тех пор эти семьи жили рядом с нами. Дедушка как-то сказал нам: «Они стали бедными. У них нет ни одного оленя. Когда-то их старики бросили меня с жалкой сотней оле¬ней на произвол судьбы. А теперь мой сын, ваш папа, будет кормить их. Бог наказал этих Ядне за поступок их неразумных предков. Но я дождался того дня, когда они сами пришли ко мне на поклон!»

Мои родители делились всем с родственниками: давали мясо, выделяли оленьи шкуры на одежду, лапы для обуви, несколько важенок, чтобы они развели оленей. Всю одежду, из которой мы выросли, мама отдавала их детям. Но наши родственники ловили очень много рыбы и постоянно делились с нами добычей. Мужчины вязали сети. Женщины выделывали шкуры, лапы, шили для богатых ненцев одежду и обувь, нюки (покрышки для чумов из оленьих шкур). Семьи у них были большие, и часто они раньше всех ложились спать, а утром очень долго спали. Люди говорили: «Когда много и подолгу спят, то кушать не хочется!» Всякое было в жизни наших родственников, так же, как и у нас. Но мы, дети, не понимали всех сложностей отношений взрослых между собой и постоянно играли вместе, бегали по тундре, ставили петли на куропаток, собирали ягоды, дрова, ссорились, мирились, мечтали...

Золотое время было тогда. Едва успев проснуться, мы шли к родным в чум и пили чай, а днем или вечером собирались в нашем чуме или еще у кого-то из своих. Я любила ходить в гости. А вот мама редко ходила по гостям. Но зато ее появление в каком-нибудь чуме в далеких или близких стойбищах было событием.

У ненцев нет специальных приглашений, каждый заходит в тот чум, какой пожелает, и везде его напоят чаем, накормят мясом или рыбой. А если никогда не были в каком-то чуме или хотят сказать, что чум негостеприимный, говорят: «Не знаем вкуса чая его чума!» Часто после долгой зимней разлуки мы радовались встрече друг с другом, ходили в гости, помогали сушить зимние вещи, одежду, упаковывать нарты с зимними вещами.

А еще весной почти все семьи варили порцу – осетровый жир, который никогда не портится после хорошей варки, и хозяйки подают его к столу в любое время года. Летом или осенью женщины и девушки начинали шить новую зимнюю одежду для мужчин, детей, а если останется время, то хозяйка могла пошить что-то новое для себя.

Особенно старались шить красивую одежду молодые девушки. Это было важно, чтобы молва о них, как о мастерицах, ходила по всем стойбищам и рыбоугодьям. Через какое-то время, обычно осенью, к родителям таких мастериц присылались сваты...

И только мы, дети, беззаботно и дружно ходили по берегу Тазовской губы в поисках плавника – дров, собирали ягоды, играли...

Однажды в магазинчик Ваньки-Лавки привезли резиновую обувь для рыбаков. Каждой семье выделяли по одной паре сапог. Какое счастье! Наконец-то рыбаки получили непромокаемую обувь, которую берегли как самое дорогое. Нам так хотелось потрогать сапоги, надеть их, но мама не разрешала. После возвращения папы с рыбалки мы бережно выносили сапоги на улицу для просушки.

А через год папа купил еще две пары взрослых и одну детскую пару резиновых сапожек. Такие блестящие, легкие и красивые, они достались старшей сестре – главной помощнице мамы по хозяйству. Я никак не могла пережить такого! Однажды, встав пораньше, напялила эти сапожки и наотрез отказалась снимать их, несмотря на уговоры мамы. Тогда две сестры бросились ко мне, сняли сапоги с моих ног да еще молча вытолкнули меня из чума.

Я сильно рассердилась и ушла к соседям. Через сутки, когда я вернулась в свой чум, мама вручила мне сшитые из верхней части прошлогодних папиных сапог широкие резиновые сапоги, похожие на кисы. У каждого ребенка была мечта иметь собственные красивые сапожки! Но в летнее время мы ходили босиком.

Когда мы с подружкой Машей одни гуляли по тундре, то говорили о том, что надо бы выучиться на врача или кассира. Нам казалось, что у кассира всегда много денег и он покупает все, что пожелает его душа. И тогда нашим родителям не надо будет так много работать, стоять в ледяной воде моря целыми сутками и ловить тонны рыбы.

Иногда мы хотели быть учителями. Но всякий раз осенью, когда на горизонте появлялся катер с плашкоутом для сбора детей в школу-интернат, мечты куда-то улетучивались. Мысленно мы надеялись, что, может быть, нас забудут занести в списки и мы останемся дома.

Родители очень расстраивались, но все равно собирали нас в школу. Многие дети и взрослые плакали, некоторые ребятишки умудрялись спрятаться: кто в железной печке, кто в постели под шкурами, а кто просто убегал в тундру и сидел за сопками, ожидая, когда катер со школьниками уйдет в поселок.

Но неумолимый советский закон о государственном плане по обучению детей малых северных народов (так тогда нас называли) заставлял работников сельсовета и школы-интерната найти детей и вывезти в школу. Редко кому удавалось спрятаться от строгих партийных и советских работников.

Как-то летом на рыбоугодье Тото-Яха появилось несколько десятков здоровых, румяных и красивых девушек из рода Вануйто и Лапсуй. Председатель колхоза Александр Максимович Вэлла потребовал привезти их из тундры и сделать рыбачками. Они ходили по рыбоугодью большими группами, дразня местных парней своими длинными косами, высоко поднятыми головами и красивыми одеждами. Нам всем было интересно, что они совершенно не умели говорить по-русски, так как никогда не учились в школе. Наши родители говорили про них: «Эти девушки выросли в мешках!» Когда наступало время сбора детей в школу-интернат, родители толкали их в холщовые мешки, чтобы они могли дышать, и так целый день эти мешки стояли в дальнем углу чума, пока уполномоченные, устав искать детей, не уезжали в поселок. А так как почти все Вануйто и Лапсуй многие годы не хотели подчиняться советской власти, то никто из представителей власти точно не знал, сколько у кого детей и какого возраста. Таким образом парни этих родов не ходили в армию, а девушки «вырастали в мешках», а потом их выдавали замуж. Только могущественный Вэлла заставил этих парней и девушек работать на государство. После появления на рыбоугодье этих красавиц наши парни стали на них заглядываться, потому что всегда кажется, что чужие лучше своих. Спустя какое-то время девушки стали выходить замуж. В основном в жены их брали парни из рода Ядне. Наши парни всегда слыли видными, трудолюбивыми, смелыми. Со многими из этих девушек мы породнились. Жизнь у всех сложилась по-разному. Спустя несколько лет от этих красавиц ничего не осталось: многие из них стали многодетными мамашами, потеряли былую красоту, другие не вылезали из-под кулаков своих мужей...

Но до сих пор в нашей тундре старые люди вспоминают историю появления этих красавиц на рыбоугодье Тото-Яха и их лирические пьяные песни про любовь с красивыми мелодиями.

В те годы наши люди страшно боялись закона и вынужденно отдавали своих детей в следующий класс. Это сейчас ученики национальных интернатов стали уходить из школы в любое время. Почему-то необязательным стало среднее образование, о котором твердили нам последние десятилетия. Думаю о том, что скоро учителям и воспитателям в школах-интернатах будет нечего делать из-за большого отсева учащихся-тундровиков. Происходящее можно понять. Жизнь и учеба в интернате не могут заменить семью. Искусственно оторванные от родителей дети тундры забывают традиции, обычаи, обряды, навыки охоты, рыболовства, оленеводства. В так называемом цивилизованном мире многие из них не могут приспособиться к жизни, а потом получается так, что молодые люди болтаются в поселке без дела. Учеба в средних и высших учебных заведениях тоже не каждому по плечу из-за отсутствия средств на жизнь. Но еще труднее устроиться на работу по специальности. В городе Надыме мы никак не могли устроить ненца после окончания вуза по специальности экономист-финансист. Только через полгода, когда я лично пошла к мэру нашего города и попросила ввести должность рядового экономиста в мэрии для этого парня, который от отчаяния уже собрался ехать в свой поселок и стать рыбаком, вопрос был решен положительно. А ведь среди ненцев с высшим образованием у нас не было ни одного человека с дипломом экономиста или финансиста.

Я очень хорошо понимаю тех молодых людей, которые не могут адаптироваться в этом сложном мире и выжить в буквальном смысле этого слова, потому что после интерната они брошены в жизнь, как в бушующий океан, а плавать они не умеют. Эта большая проблема тормозит развитие народа, его национальное самосознание, культуры, экономику, литературу.

С годами учеба мне стала нравиться. С первого по четвертый класс я была лучшей ученицей. Каждую осень, когда мама с папой провожали нас на катер, я делала вид, что мне неохота в школу. Но при этом я испытывала радость оттого, что вновь буду учиться, читать новые интересные книги с удивительным запахом типографской краски, который нравился с тех пор, когда я в первый раз взяла в руки букварь...

В школе я любила участвовать в художественной самодеятельности. Помню себя снежинкой в легком марлевом платье, вверху пирамиды в акробатических номерах. Но особенно часто мне поручали декламировать стихи на праздничных концертах. Я читала громко, старалась это делать с выражением, вдохновенно. Мне нравились аплодисменты. Иногда играла в маленьких пьесах.

Многие учителя любили меня. Одна учительница водила меня домой, и я играла с ее дочкой, моей ровесницей. У девочки были очень красивые платья, и я мечтала о том, что когда-то и у меня будут самые красивые наряды.

В годы учебы в Антипаютинской начальной школе-интернате я не прочитывала, а глотала каждую новую книгу. Библиотекарша всегда припасала для меня новинки. Я приставала с разными вопросами к учителям и воспитателям. В то время ненцы и русские учились вместе, в одном классе. По национальности особо не делились, и скандалов на этой почве почти не возникало. Воспитывали нас, как тогда говорили, в духе интернационализма и братства. Но были разные случаи и в нашей школьной среде. Иногда случались драки между ненцами и русскими детьми.

Помню, в третьем классе у нас появилась новая русская девочка с длинными золотистыми косами. Она была высокая, полная, с румянцем на щеках, с большими синими грустными глазами, а на ее голове красовался большой белый бант. Училась она по всем предметам на отлично. На уроке физкультуры мы ходили в ногу, как солдаты, по команде физрука: «Раз-два, левой! Раз-два, левой! Левой! Левой!» Учителем физкультуры был директор школы Валентин Степанович Даниленко. Это был молодой человек с курчавой головой и веселыми глазами, но небольшого роста и с кривыми ногами. Самым смешным было то, что брюки у него всегда были раздуты по обеим сторонам и ходил он строевым шагом. Женщин-учителей было много, но директора – единственного мужчину в школе-интернате – мы с подружкой Машей запомнили хорошо.

Новенькая никак не могла научиться ходить в ногу, как мы, четко отчеканивая каждый шаг. Она неуклюже размахивала обеими руками вперед-назад, вперед-назад. Я много раз показывала ей, как нужно правильно шагать, но у нее на глазах появлялись слезы и она совсем переставала маршировать. За это мы ее всегда били, она плакала, но родителям не жаловалась. Кто знает, за что мы ее били? Может быть, за то, что она была не похожа на нас, может быть, за ее длинные золотые косы и этот нарядный белый бант (а все мы были острижены наголо, «под Котовского»).

Только спустя годы я поняла, что директор школы, вероятно, был из фронтовиков и носил галифе, и он, к сожалению, ничему не мог нас научить, кроме как маршировать под свою команду: «Раз-два, левой! Левой! Крругом! Стой!!!»

Однообразная жизнь нам надоедала, и мы, как все дети, искали приключений. Как-то мне за хорошую учебу выдали черный с цветочками трикотажный костюмчик. Каково же было мое удивление, когда на другое утро я увидела свой красивый костюмчик на одной из «кировских» девочек. Я вступила в страшную драку, пытаясь отобрать костюмчик, но силы были неравными и мой костюм навсегда уплыл от меня. Иногда мы ходили по поселковым помойкам и собирали тряпки для кукол, сломанные игрушки. В интернате мы их тщательно мыли, стирали, обменивали их на продукты друг у друга.

Однажды мне за хорошую учебу вручили красивую куклу с белыми волосами, которая при наклоне назад или вперед говорила: «Мама». В один прекрасный день мою куклу мальчики-старшеклассники распороли ножом, для того чтобы посмотреть, каким образом она издает звуки и как она устроена. Каково же было их разочарование, когда они увидели, что она внутри набита обыкновенными опилками...

Как-то нам с Машей выдали белые валенки. Они быстро пачкались, но почему-то все хотели носить их. Я не отдавала свои валенки. В классе набрала мела и каждый раз после уроков терла мелом свои валенки, для того чтобы они были белоснежными. После того как они становились белыми, я начинала в них ходить, но мел сыпался с валенок при каждом шаге, а следом за мной тянулась белая полоса. Через несколько дней их выменяли у меня за две банки сгущенного молока, а взамен дали мне старые черные валенки.

Как-то я услышала, что детей после четвертого класса точно отправляют учиться дальше в поселок Тазовский – районный центр. Мы с Машей с ужасом думали об этом неизвестном будущем. Моя старшая сестра Акае и двоюродный брат Тэтако Ядне, окончив Антипаютинскую школу-интернат, второй год сидели в тундре, так как их не могли вывезти вовремя в пятый класс в Тазовский – не было никакого транспорта между нашими поселками. Тогда не было теплоходов, самолетов и вертолетов, никакой связи, кроме маленького катера летом, который ходил до Тазовского только в хорошую погоду, и то редко. После окончания антипаютинской школы я считала себя очень грамотной и уже хотела остаться с родителями в тундре. Но осенью, когда собирали детей в школу со всех рыбоугодий и из тундры, председатель колхоза Енгале Вэлла (по-русски его звали Александр Максимович) потребовал у моих родителей, чтобы мою сестру, меня, двоюродных братьев Тэтако и Митю Ядне и еще несколько девочек и ребят собрали в дальнюю дорогу – в среднюю школу-интернат поселка Тазовский. В то время не выполнить указаний председателя колхоза, депутата Верховного Совета РСФСР было равносильно смерти. Все боялись и слепо подчинялись ему. Нам говорили, что его знает вся страна, все русские начальники, начиная с нашего поселка и кончая Кремлем. Это был проводник идей советской власти и коммунистической партии. О нём и о его жизни я расскажу в отдельной главе.

Родители покорно собирали нас в Антипаюту, а оттуда мы добирались трое суток на маленьком катере до поселка Тазовский.

В дороге, боясь пьяного экипажа катера, а ещё и потому, что в кубрике меня рвало от качки, я постоянно сидела или лежала на палубе. Холодный северный ветер и сырой морской воздух пронизывали меня насквозь. Есть отказывалась из-за тошноты и страха перед неизвестным будущим. Моя сестра и двоюродные братья расстраивались из-за меня, но уговорить меня зайти в кубрик так и не смогли. Я сильно мерзла, кашляла, часто, глядя на огромные серые волны Тазовской губы, думала о том, что родители снова не смогли оторвать меня от учебы и увезти в тундру навсегда. Капитан катера укрывал меня своей старой шубой, но я все равно мерзла и продолжала сидеть на палубе.

Нас было семь школьников. Все, кроме меня, были переростками, по 14–17 лет. Одна девушка – ей было много лет – отстала от нас в устье реки Таз, куда причалили ненадолго, и вскоре мы узнали о том, что она вышла замуж за молодого ненца рыбака.

Трудно было привыкать к новой жизни. Дети в Тазовской школе-интернате обижали нас, заставляя вместо себя дежурить на кухне, мыть посуду, пол в коридоре, прибираться в комнатах.

Чтобы не работать, старшие убегали на улицу, в дома своих родственников. Воспитательница часто ловила меня и заставляла подметать полы в длинных коридорах интерната. К тому времени у меня были толстые и длинные косы, за которыми я не умела ухаживать, и каждое утро моя сестра будила меня раньше всех, чтобы заплести мне косы. Я же хотела спать, капризничала и ругалась.

Моя сестра, будучи тяжело больной, рано умерла. До сих пор не могу себе простить того, что доставляла ей столько неприятностей своими капризами, неумением самостоятельно заплести косы, как следует одеться, сушить валенки, чинить одежду и защищаться от грубиянов и драчунов.

Директором школы был Михаил Иванович Бурундуков. Его жена, Фатима Шакировна, была нашей воспитательницей. С их дочерью Лилей мы учились в одном классе. Я и моя сестра быстро подружились с Лилей Бурундуковой, она водила нас к себе домой играть во всякие игры. Семья имела большую библиотеку, откуда нам позволяли брать для чтения любые книжки. Часто пили чай с конфетами или печеньем. Это были добрые и отзывчивые люди, которые давали нам возможность почувствовать домашнее тепло, уют.

Однако с каждым днем я чувствовала себя все хуже и хуже. Стала сильно кашлять, часто поднималась температура, в груди что-то болело. Моя сестра и воспитательница повели меня в больницу, где и оставили. У меня обнаружили туберкулез легких. Пролежала я в больнице полгода, затем меня отправили в Салехард. Так я попала в окружной туберкулезный диспансер.

В детском отделении тубдиспансера подружилась с интересной девочкой Галей Тахоля из поселка Белоярск Приуральского района. Мы часто ходили на берег реки, собирали цветы, гуляли, говорили на родном языке, выдумывали всякие истории или рассказывали друг другу сказки. Нам позволяли гулять по городу. Мы любили кататься в автобусе, не имея ни копейки в кармане. В тубдиспансере было много взрослых, а из детей только мы. Нас все угощали чем-нибудь вкусным. Помню, нам давали ежедневно лекарство «пасю» (белый порошок). Он так надоедал, что мы собирали его в карманы халатов, а потом дружно вываливали все порошки в туалет. И при этом весело хохотали оттого, что так ловко обманываем медсестер и врачей.

С Галиной Ивановной Тахоля (Кореневой) после санаторно-лесной школы не виделись лет двадцать. Как-то по телефону назначили встречу на пристани Салехарда. Я не узнала в молодой женщине свою подружку детства Галю, а она приняла за меня совершенно другую женщину.

Тогда, осенью, нас перевели из больницы в санаторно-лесную школу. Я много пропустила. Меня снова посадили в пятый класс. В этой школе я впервые увидела детей ханты, коми-зырян, селькупов.

Больные дети были со всех районов округа. Именно здесь, в санаторно-лесной школе, я поняла, что нужно закончить десять классов и учиться дальше. В этой школе было интересно учиться, и было много разнообразных кружков: по шитью, вышиванию, вязанию, вырезанию и выпиливанию по дереву. Сильной была школьная самодеятельность, часто проводились спортивные соревнования внутри школы и города. Мы, больные дети, ни в чем не хотели отставать от своих здоровых сверстников.

Но все эти мероприятия не могли заглушить мою тоску по родителям, братьям и сестрам, по родному чуму и тундре. Часто мне снились сны про тундру, оленей, родных, которых не видела целых три года. Я часто писала им письма, но ответов не получала – родители не умели ни читать, ни писать, а сестры и братья были еще маленькими. Только сестра изредка писала письма из Тазовского, но вскоре и она перестала, потому что сильно болела.

Летом 1961 года меня повели на пристань Салехарда и посадили на теплоход «Калашников». Тогда я не понимала, что меня посадили в трюм, – билет у меня был на самое дешевое место.

Мне вручили белый мешок из наволочки, где было несколько маленьких яблок, печенье и сушки. По трюму без конца шатались пьяные мужчины и женщины. Я сидела там, куда велела сесть воспитательница, и крепко держала свой мешок на коленях. Долго боялась выйти куда-либо и не знала, где люди берут воду. Наконец какая-то пожилая русская женщина с помятым лицом повела меня в туалет и дала кружку кипяченой воды.

В Антипаюту прибыли утром следующего дня, и я в тот же день нашла мотолодку до Тото-Яхи. Через сутки я прибыла в родной чум. Родители удивленно смотрели на меня, так я выросла за три года! Они стали уговаривать меня остаться с ними, больше не учиться в школе, потому что маме нужна была помощница в чуме. Тут я узнала о том, что моя старшая сестра давно лежит в тазовской больнице: признали врожденную гипертонию. Так закончилось мое интересное и беззаботное детство.

 

Ядне Нина Николаевна.