Зона дарил ей Грузию…

Каждый день приносил ей новые открытия… «Ты знаешь, оказывается тут так много грузинов!..» - взволнованно сообщила Алла, вернувшись из первой своей самостоятельной прогулки по городу. «Один все время меня просто преследовал!» Зона уже чувствовал раскаяние: действительно, как он мог, в незнакомом ей городе - в Тбилиси! - отпустить ее одну на улицу!.. «Что он сделал? Он к тебе приставал?» «Нет, он шел все время впереди меня и оглядывался...»

Они жили между двумя русскими театрами - ТЮЗом и «драмой», и квартира их - двадцатиметровая комната с коридорчиком и застекленной верандой, с общим - на три семьи - туалетом, но - с отдельной кухней, в которую была втиснута ванна, - их дворец с видом на кипарис, растущий посреди двора, был все время забит сменяющими друг друга его старыми друзьями и приходящими с ними лицами неопределенных занятий. С вечера до утра и с утра до вечера на столе появлялись непонятно откуда возникающие новые партии напитков различных сортов, и длинные цветистые тосты произносились: «За прекрасную хозяйку дома!..» «За Грузию!.» «За родителей!..» «За детей, в лице малэнкой Танэчки, агукающей в люльке!..» «За искусство, и за каждого из присутствовавших в отдельности, и за вновь прибывающих!..» - ах, у этого застолья не было, казалось, ни начала, ни конца, кто-то отрывался от стола, уходил на репетицию или на спектакль, и снова возвращался… Время от времени вся компания - не переставая произносить тосты, поднимать бокалы и петь песни - меняла дислокацию и перемещалась за другой стол, курсируя, в основном, по Плехановской - от находящегося в одном ее конце театрального общежития на Боржомской - до Воронцовской площади, в которую Плехановская упиралась другим своим концом, - до маленькой узенькой улочки-щели с громким названием "улица Платона" - до квартиры вечно нетрезвого драматурга Ираклия, где он живет со своей матерью, многотерпеливой Ириной Семеновной. Много лет сидит Ирина Семеновна со своей беспородной собакой Тайной и ждет своего пятнадцати... двадцатипяти... тридцатипяти... сорокапятилетнего неразумного сына, в любое время суток готовая к тому, что дом наполнится шумом, звоном, стихами, спорами о том, нужен ли русский театр в Грузии или нет, кто лучше - Пушкин или Руставели, кто хуже - Сталин или Ленин... "Тада, - расстраивается Ирина Семеновна, встречая вваливающуюся в три часа ночи компанию. - вы сегодня без гитары? Неужели вы не споете?" "Ня! - издает успокаивающий звук ее сын, раскачивающийся на пороге и прижимающий к груди полтора десятка бутылок, - гитара есть! Тада счас споет!" И вот уже Ираклий, перебросив лихим движением жидкую прядь с левого уха на правое и отставив локоть правой руки в сторону и вверх, объявляет: " Господа офицер-ры! За дам-с!" и белокурая красавица Тада поет дурным голосом жестокий цыганский романс, и Тайна лает и хватает за пятки артиста Волемира Грузца, обиженного на то, что внимание присутствующих сосредоточено не на нем, и по этой причине дразнящего беспородную собаку, чтобы та лаяла еще громче, заглушая роковую певицу. "Не пой, красавица, при мне ты песен в Грузии печальной..." - произносит Волик, с грустью сознавая, что каламбур никем не услышан... Но нет - кажется, не все потеряно, - он подмигивает Алле, и та понимающе смеется... Ей нравится Грузия, нравятся ее новые друзья, окружающие ее своим вниманием... Глаза слипаются, уже утро. "Зона, пойдем домой..." - и "господа офицеры" в полном составе идут их провожать. Ноги не слушаются, взгляд ее ищет машину - улица пуста, но тут же свои услуги предлагают мужчины и по очереди несут ее до дома на руках... Ах! Проводы растягиваются, переходят в новое застолье, наконец, Алла, прямо от стола падает в кровать, ложится и Зона, и сквозь сон уже слышит, как над ним, за столом, Георгий, художник, известный больше, правда, не своими произведениями, а тем, что он - "сын Цхакая Гии", читает Ираклию "Балладу Рэддингской тюрьмы" Оскара Уайльда. Голос его срывается, в глазах стоят слезы; в самые драматические моменты исполнения баллады Ираклий откликается: "Ня?" - как бы переспрашивая Георгия, но сам, не отрываясь, смотрит на спящую Аллу, затем, когда уже и Георгий затихает, "нетрезвый драматург" поискав места на хозяйской - единственной в комнате - кровати и не найдя его, засыпает на полу, в ногах хозяйки. За столом остается сидеть один Георгий, кажется, что он так и не поднимался из-за стола, однако, когда все просыпаются - новая партия бутылок, сыр, лаваш и зелень, возвышаются на столе - новый день начинается... Надо сказать, что репертуар сентиментального Георгия достаточно широк: иногда он читает не Уайльда, а Сент Экзюпери - "Маленького принца". Тут уж он плачет вовсю, слезы мешают ему выговаривать слова, а после знаменитой трагической кульминации - фразы -"Нада от... вэчат за тэх, каво приручили..." он надолго замолкает, большие его глаза, полные печали и слез, с немым укором смотрят на Аллу, и Ираклий с ним полностью согласен: "Ня!.."

Леня Мялк с Воликом Грузцом - те послабее, они не могут пересидеть таких орлов, как Ираклий и Георгий, они уходят раньше, чтобы вскоре вернуться, - у них в отличие от прямодушных горцев, методы более цивилизованные: они улучат момент, когда Зона пойдет сдавать "посуду" (каждый раз он сдает ее рублей на двадцать - "Пунт приема" - тут же, за углом, на Марджанишвили, причем, грузин, принимающий бутылки, никогда их не считает, расплачивается с ним "на глаз"), и Леня Мялк, только что поднимавший тост "За Зону! И за счастливую семью!..", тут же начинает нашептывать Алле, что она достойна лучшей участи, что Зона - это не совсем то, что она заслуживает, и что ему, Лене, известен человек, который знает, как превратить в сказку жизнь такой женщины, как она... Алла рассказывала об этом Зоне, да он и сам все видел , но не обращал на это внимания: он любил Аллу и - вполне понимал их всех - и Георгия, и Ираклия, и многих других: то, что она нравится им - это нормально, считал он; в ней же он он был - почему-то - совершенно уверен... На Мялка же обижаться было бы и просто грешно: он был достоин только сочувствия. Леня Мялк был из той породы "театральных мужчин", которых к мужчинам можно было отнести только благодаря отдельным внешним данным: рост, низкий голос с красивым, "благородным" тембром, усы, - то есть природа плюс театральная школа. Актером он, кстати, был неважным, казалось, все силы у него уходили на то, чтобы играть мужчину в ежесекундной жизни, на сцену уже их, сил, не оставалось. За всем этим набором - голосом, усами и проч. - скрывалось слабое, безвольное, вызывающее жалость и сочувствие (у тех, кто его близко знал), существо. В театре он был на положении "сожителя Вали Савиной". Это положение обеспечивало ему спокойную жизнь в труппе: Валя Савина была одной из двух "хозяек театра", - первой была народная артистка СССР Горнорстаева, потихоньку, в связи с преклонным возрастом, отходяшая от дел и уже редко появляющаяся в театре. Когда-то, несколько десятилетий назад - старожилы рассказывали - зрители ходили в театр "на Горностаеву", она была легендарна. Никто никогда не сказал, что она была очень уж талантлива, но все, в один голос, цокая языками, рассказывали, как она была красива!.. Все вспоминали один спектакль, кажется, "Барабанщицу", и особенно, в этом спектакле одну сцену, в которой она, играя советскую разведчицу, должна была раздеваться на столе. Здесь возникают разногласия: одни старожилы утверждают, что на ней ничего не было, другие говорят, что на ногах что-то было. Как бы там ни было, эта роль сделала ее жизнь. После каждого спектакля ее ждали черные правительственные машины, она до сих пор многих больших грузинов называла уменьшительно-ласкательными именами, - и муж ее, артист этого же театра, привычно и безропотно возвращался домой один: он не вмешивался в личную жизнь своей жены, и очевидно, благодаря этому обстоятельству они до сих пор жили дружной, образцовой семьей. Свою благодарность ему правительство Грузии оформило в виде звания "народный артист Грузии" и персональной пенсии. Впрочем, может, всё происходило и не совсем так, но в театре так трудно отличить действительность от вымысла... Второй "хозяйкой" в театре была Валя Савина, актриса средних лет. У нее не было, в отличие от старшей подруги по цеху, столь высоких регалий, но у нее еще был впереди запас времени, и - несомненный талант. Валя была прекрасная характерная актриса. Она была некрасива, поэтому она не могла повторить судьбу "барабанщицы", - ей приходилось идти своей дорогой, это выработало и соответствующий характер - волчий. При всем при этом, она была обаятельна, демократична, держалась со всеми в театре - кроме главрежа - запросто, на "ты", и для всех была "Валей". Она взяла Леню, как только тот появился в театре, под свое крыло, Леня пригрелся и - прижился. Он был младше Вали лет на пятнадцать, но кто в театре обращает на это внимание? Лене было удобно при ней. Он ходил, время от времени, на сторону, Валя позволяла ему это, только следила, чтобы он далеко не заходил. Если "объект" был где-то близко - какая-нибудь молоденькая актрисочка, только-только появившаяся в театре, и клюнувшая "на усы" - Валя быстро подрезала актрисочке крылья, если же Леня пропадал уж совсем "на стороне" - ей не стоило большого труда заставить трусоватого Леню забыть свое мимолетное счастье и вернуться "в семью". У кого после всего этого повернется язык осудить Леню за то, что он крепко пил? Кроме того, что он пил, за ним водились еще разные маленькие слабости: например, в гостях где-нибудь стащить книжку, и тут же "загнать" ее соседу по гримерке. Причем, делал он это настолько наивно и непродуманно, что часто пытался продать книгу ее же хозяину, у которого они вчера вечером вместе пили.

Сейчас Валя вышла на какое-то время из строя, ей сделали очень серьезную операцию, и неизвестно было, как скоро она войцдет в форму - да и войдет ли? - и Леня резвился на свободе: стоя выпивал "за прекрасных дам", и за мужскую дружбу, рассуждал о театре и о таланте, рассказывал красивой юной жене Зоны о приглашении сниматься у одного очень-очень известного режиссера, и улучив момент, нашептывал ей о том, что у Зоны, несмотря на то, что тот пишет стихи - нет чувства прекрасного... Леня недооценивал Валю: когда он, взлетев на насест, пел свою очередную петушиую песню, в дверях появилась умирающая Валя. "Ну-ка, Георгий, налей мне, - прохрипела она, и повернулась к прервавшему свой монолог на полуслове Лене. - Ну, что ты там пел? Валяй, я послушаю. Думал, я уже сдохла? А я, вишь, воспряла, как пенис из пепла," - хрипло засмеялась она. Валя решила, наконец, познакомиться поближе с этой новой в Тбилиси девочкой, о которой она последнее время стала уж очень часто слышать и около которой пропадал днями и ночами ее "юный" друг. Через несколько минут они - Валя и Алла - были уже старыми подругами. Алла смотрела влюбленно на Валю, а та кричала, перекрывая шум в комнате: "Алка! Я же вижу - ты талантливая! Что тебе делать в твоем Тюзе? Идем к нам! Завтра же я пойду к Гизо и все устрою. За тебя! И за Зону! Я его так люблю, хоть и знаю, что он про меня всякие гадости говорит всем. Но я зла не помню. Я, если человек талантливый, все ему прощу! Я так люблю его стихи! Алка, ты такая счастливая, что у тебя есть Зона! Он такой талантливый! Я только двоих люблю читать - Пушкина и его, твоего! Лермонтов уже не то! Це-це-це.. Не тянет! За вас! За тебя и за Зону! Чтоб у вас все было хорошо! Мы-то с Ленькой свое отплясали, да Лень? Пожелтел весь, - ему пить-то нельзя, - хрипела она, заливаясь смехом. - Что невеселый-то, Лень?.. Меня, что ль, жалко? Плюнь, помру - найдешь еще старушку!.."

Товарищ Лени, его вечный спутник в ночных загулах, Волик, вел себя более благородно. Он разговаривал с Аллой о театре, пил вместе со всеми за ее юность и красоту, рассказывал всякие смешные байки (в этом - он знал - ему не было равных) и хоть все, кроме Аллы, слышали их уже много раз, успехом он пользовался неизменным. Он любил свою жену, актрису Тамару Соловьеву, и было в их отношениях что-то трогательное и странное...

Зона репетировал роль Фрэда в пьесе Ж.-П.Сартра "Лиззи Мк'Кэй" или "Почтительная потаскушка". Ставил спектакль Волик, это был его первый режиссерский опыт. Роль Лиззи играла его жена - Тома Соловьева. Когда-то, лет двадцать назад, в другом театре, они уже играли эту пьесу, и теперь Волик пытался восстановить тот, старый, спектакль, который тогда пользовался успехом. В старом варианте Фрэда играл Волик, но теперь, спустя двадцать лет, он не мог уже играть юного Фрэда, и играл его отца, сурового южного сенатора. Тамару же, считал Волик, годы ничуть не изменили, в его глазах она по-прежнему оставалась той же Лиззи, очаровательной и юной. Зона, однако, все видел несколько иначе, он видел, что эта женщина старше его на двадцать лет, что она не так красива и не так обаятельна, и что она - самое печальное - не видит и не слышит его, Зону, - она вспоминает своего, двадцатилетней давности, партнера. Тут он опять увидел как это грустно, - как тяжело мирится актер, особенно актриса, с уходящей - или даже с уже ушедшей - молодостью.... "Когда-то, лет двадцать назад..." Вспоминая свой давний успех, Волик и Тома пытались восстановить в мельчайших деталях каждую мизансцену, каждый жест. Они командовали Зоной, передвигали его туда-обратно по площадке, ставили каждый поворот головы, заставляли повторять за ними интонации. Он послушно все выполнял, надеясь, что не сегодня-завтра что-то произойдет и Тома оживет - увидит, наконец, его, Зону, и заговорит по-человечески, но, подходила сдача, а все оставлось по-прежнему. Он смотрел в неживые глаза Тамары и с ужасом понимал, что и сам делает мертвые движения и произносит мертвые слова... Чем большего успеха он добивался в механическом воспроизведении чувств, волновавших Волика и Тому двадцать лет тому назад, тем больше спектакль им нравился. Зона молчал, говорить что-либо было бесполезно - Волик и Тома были целиком погружены в свою молодость, им казалось, что вместе с забытыми интонациями, движениями, вернется то прекрасное время - юность, успех, любовь - та любовь, которая кружила им головы тогда, и которая и была по-настоящему их тогдашним успехом...

Последний прогон перед сдачей. Никаких перемен. Холодная страсть, холодная нежность, холодная любовь. Фрэд стоит у зеркала, завязывает галстук, что-то говорит через плечо Лиззи, поворачивается к ней... Она стоит с пистолетом в руке, сейчас раздастся выстрел. Но нет, выстрел, конечно же, не раздастся: он, Зона, должен отсчитать до десяти, "отыгрывая" шок, и затем начать свой монолог - попытаться ее убедить не делать этой глупости, не стрелять в него, и к концу монолога, Лиззи, сломленная и побежденная - у его ног, а он, с пистолетом в руке, вбивает в нее каждое слово: "если ты хорошо будешь себя вести, Лиззи, то я буду к тебе приходить по вторникам и пятницам..." Зона поворачивается к ней, и каждый раз он уже знает, что сейчас он увидит пистолет, и никак не может себя заставить не знать, - не может увидеть пистолет вдруг, не может поверить по-настоящему в то, что его сейчас убьют. Он делает все то, что ему говорит Волик: он послушно поворачивается, играет ужас, сосчитывает до десяти и говорит текст, Волик и Тома довольны, он - сам себе противен. Мертвый театр. "Неужели ты не можешь представить себе, что тебя сейчас по-настоящему не станет? Неужели ты уже превратился в труп и теперь всю жизнь будешь только показывать как любят и как умирают?.." Зона щиплет себя за руку - живой. Он бьет себя по груди, пытаясь пробиться, достучаться к себе, к живому, ему хочется разорвать свою толстую кожу на груди, "оголить" сердце, чтобы оно все видело и слышало, чтобы оно чутко реагировало на все. Он поворачивается к Лиззи, о чем-то беззаботно разговаривая, и вдруг слово застревает у него в горле: сердце вспыхивает огнем и уходит куда-то вниз. Он видит черную дыру пистолета, из которой в каждое мгновение может вылететь смерть. Ноги подкашиваются и он сползает на пол, опрокидывая за собой что-то еще, рукой, ладонью, пытаясь загородиться от нее. Смерть не вылетает, и, наверное, как-то надо попытаться ее остановить. Палец на курке - надо что-то сказать человеку, который хочет его убить, что-то объяснить, уговорить, это же Лиззи, конечно надо ей что-то сказать, пока она не нажала, сначала остановить, попросить, чтоб не сразу стреляла, вымолить минуту или две, и потом уже с ней разговаривать... "Не надо, Лиззи... погоди, не стреляй!.." - пытается сказать он ей, но с ужасом слышит, что ничего не говорит, слова от страха куда-то пропали, застряли в горле, только губы шевелятся и хрип какой-то, Господи, дай только слово, только одно слово, чтобы остановить ее, эту сумасшедшую, он пытается руками ей показать: подожди, не стреляй!.. я сейчас тебе скажу!.. только вот речь вернется и я тебе скажу!. Он пытается подползти к ней, но покачнувшийся черный зрачок пистолета отбрасыает его, и из горла, наконец, вырывается хрип, который уже можно понять: "Сто-о-й!.." Ну, вот, теперь, кажется, можно говорить... "Ты хочешь убить меня - я понимаю, ты можешь это сделать в любое мговение, но - погоди!.. Я тебя не спрашиваю - за что, я тебя только призываю подумать - выгодно ли тебе это?.. Я - сын сенатора, я - внук и правнук, я многое могу, в этой стране я могу всё, и потом - я ведь люблю тебя!.. Скажи, чего ты хочешь, мы вместе подумаем..." Он ловит ее взгляд, и в нем - ловит сомнение, нерешительность. Голос его крепнет, становится спокойнее, тверже. Он поднимается и, не отпуская ее глаз, и продолжая объяснять ей, как глупо она бы поступила, убив его, приближается к ней. Рука Лиззи постепенно опускается, и вот он уже осторожно забирает у нее пистолет. Всё. Он облегченно вздыхает и не может удержаться от того, чтобы не сделать ей больно: хватает ее за руку и бросает на пол. Он не прерывает ни на секунду монолог, но теперь в голосе его уже слышится металл. Каждое слово как удар плетки, - он вдавливает ее в землю, но не бьет ее, не убивает: она нужна ему живая, чтобы он мог ее любить - он действительно любит ее - и мстить за унижение и страх, только что пережитые им...

 

…………………….

Он заглянул в гримерку Волика, там все было как обычно: Волик и Христо Пилиев сидели друг против друга и молчали. На столе между ними стояла пустая бутылка, в углу под гримерным столиком Волика сгрудились еще несколько пустых бутылок. Они сидели так, в гримерке, уже много лет. Волик не мог долго молчать, ему всегда нужен был зритель и слушатель. На Христо Волик оттачивал свои новые хохмы (впрочем, Христо был слушатель благородный, с ним проходили и старые). "Христо, не пугайся, это Зона, он не пьет." "Да что ты, Волик, я же знаю, мы же с ним учились вместе, да, не пьет, такой чудак, болеет, наверное." "Конечно, болеет, здоровый человек разве будет стихи писать? Чем болеешь, Зона?.." "Да отстань ты от него, Волик, не пьет человек и ладно..." "А если бы и пил, у нас угостить нечем. Всё." Волик перевернул пустую бутылку "Как? Уже нету?.. Волик, подожди, я сбегаю..." "Но, Христо..." - вяло засопротивлялся Волик. "Уменя есть, все нормально, две хватит?" "Хватит. Беги. Стой. Дай я тебя поцелую. А ты, Зона, почему Христо не целуешь? Может, у тебя там камень за пазухой? Смотри, Зона, если Христо обидишь, будешь иметь дело…" "Ну, что ты, Волик, мы же с Зоной вместе..." "...с его женой." "Ну, Волик, ты даешь..." - растроганно бубнил уже в коридоре Христо.

"Мам-ма м-мыл-ла рам-му-у-у..." - доносилось из дальнего угла коридора гудение Рудика Жирнова.

"Христо, почему у тебя одна нога там, а другая здесь?" "Ты что, Волик, как?"- испуганно хватал себя за ногу входивший с двумя бутылками Христо. Волик стоял у окна. Напротив было новое здание ЦК партии, сейчас там стояли черные машины и из здания выходила группа людей. "Христо, давай Эдика позовем. Ему, я, там, думаю, не с кем и выпить, одни сволочи кругом. У нас еще осталось? Эдик!.. замахал он рукой, высунувшись из окна, - иди сюда, к нам, бросай своих шестерок, посидим, как люди, Христо еще сбегает..." "Ты что, Волик, совсем с ума сошел?.." - хватая его за руки и оттаскивая от окна, хрипел Христо. - Они же стреляют на движение!.." "А что, Христо, посидели бы, он бы посмотрел, как артисты живут, Зона бы ему стихи почитал, я бы тоже что-нибудь из себя позднего... Вот, послушай, Христо, вчера после разговора с Гизо написал.. Гм-гм... Волнуюсь, вы - первые слушатели...

 

Двое в комнате: я и - Главный.

Фотография чья-то в стене...

Говорим о самом главном -

О талантливом обо мне.

 

- Как?.," "Волик!.. Спасибо. Молодец. Злорово. Это - стихи. Спасибо. Давай выпьем. За тебя!" "Руки вверх! Не двигаться!." В дверях стояли два человека в серых костюмах, в руке одного был пистолет. "Документы!" "Товарищи, а в чем..." "Молчать! Документы!.. Так, так... Кто сейчас у окна руками махал?" "Когда? Сегодня?.." "Сейчас, три минуты назад." "Из этого?!." "Он и был" "Я?!. А, ну да, я подходил к окну зачем-то..." "Зачем?" "Не знаю... Христо, ты не помнишь, зачем я подходил?.." ""Ых... ыхх... пфф!.." "Ну да, Христо, правильно, подышать, я подходил подышать... А что, что-нибудь случилось?" "Кому вы махали? Что выкрикивали?" "Я?! Я ничего не кричал. Я не мог кричать, у меня сегодня голос куда-то пропал, вы слышите, нет голоса совсем. Христо, ты ничего не кричал?" "Я-ааа?!. хр-р... мммм..." "Видите, и он не в голосе... А что, что-то важное кричали? А может, это из соседней гримерки, может, пошутил кто-нибудь? А что, Эдуард Амвросиевич услышал?.." "Дошутитесь, пока мы ваш театр вообще на х... закроем. Ладно. С вами разговор еще будет. Артисты, ё...." Они вышли, оставив дверь открытой. В гримерке зависла пауза. Волик сидел бледный, попытался открыть бутылку, пробка не поддавалась. "Христо, что ты куксишься, ничего тебе не будет, а вот у меня звание накрылось..." "Б-б-б-б-блин, Волик, да ну тебя, ты тоже, совсем... ты... - разразился Христо монологом, - я говорил... они... ты... я... у-у-у!.. из-за тебя... а мне еще... а-а-а... с-су-ка!.." Христо вскочил со стула, ходил по комнате, махал руками, кричал, мычал, крутил пальцем у виска (речь его и в хорошие-то дни трудно было понять, а сейчас и вообще, разобрать что-либо, кроме мата, было невозможно). "Если ж слово вдруг мимо просвищет словно копье, ничего - пантомима здесь сделает дело свое! - устало продекламировал Волик. - Христо, ты бы не очень-то руками размахивал, второй раз они будут стрелять без разговоров." Христо замер, тупо глядя на Волика, и вдруг раздался оглушительный хлопок. Христо рухнул, как подкошенный, на пол. "Молодец, Христо, вот, что значит служба в армии, а ты, вот, Зона - дезертир, ты не умеешь так ловко в складках местности затеряться." Христо лежал, обхватив голову руками. Дверь открылась, вошел Витя Захаров. "Христо. что с тобой? Что с ним?" "Что, что! - скажи, чтоб дверь в твоей гримерке отремонтировали. Вставай, Христо, слышишь? - вставай, ты живой, это всего лишь предупредительный сквозняк, это дверь Витина захлопнулась. Зона, закрой, пожалуйста, окно, я что-то не хочу к нему подходить…"

 

……………..

Все театры страны, при всех своих внешних различиях были чем-то похожи один на другой. Бродячее племя актеров жило своей, отличной от жизни всей трудовой страны с ее плановым хозяйством, с ее проблемами и заботами. Актерская жизнь со стороны могла кому-то казаться таинственной, загадочной и беззаботной, и в ней, действительно, было много романтического, только сами актеры давно не замечали этой романтики и, часто, порядком от нее уставали. Они кочевали со своими семьями из театра в театр, жили в театральных общежитиях и служебных квартирах, каждый театр - даже если это был и престижный столичный театр - это коллекция поломанных судеб, обманутых надежд… Театр - это вечное ожидание удачи, счастливого случая: вот, мол, заедет столичный режиссер, увидит, оценит, пригласит… Или еще лучше: вот, мол, где-то там, на Мос-Лен-Беларусьфильме в этот самый миг на твою фотографию в многотысячной картотеке наткнулся ассистент по актерам и завтра уже полетит в Лосось-Сысьву срочная телеграмма: «Приглашаетесь главную роль многосерийном кино- телефильме. Сообщите прибытие . Ждем волнуемся любим ТАРКОВСКИЙ-БОНДАРЧУК-КЛИМОВ-РЯЗАНОВ… Телеграмма приходит на театр, директор, главный, секретарь парторганизации, его жена… все! - по всей Лосось-Сысьве ищут его, счастливца. «Спасибо, товарищ директор, спасибо, товарищ режиссер, вот видите… Будьте добры, закажите на сегодня на вечер билет на Москву… Да, прям не знаю, когда и вернусь… Да и вернусь ли вообще… Видимо, предстоит серьезная работа… Многосерийный фильм, это, сами понимаете, не шутка… С таким режиссером… Да, на зайчика в новогодней сказке придется вам подыскать замену… Вообще, я не жалею о прожитых здесь годах… Я считаю, каждый настоящий артист должен какое-то время послужить в провинции…» И ходят из театра в театр, из поколения в поколение, полулегенды о том, как Гена Храпунков (для всего Союза он уже давно - Геннадий Александрович, лауреат, народный и т.д., но в этом театре он для всех «Гена») сыграл Ричарда III-го и - вскоре его пригласили в Малый театр… «Вот тут он и сидел, - рассказывает парикмахерша Любовь Александровна юному выпускнику иркутского театрального училища Валере Каратаеву, - как раз, где ты, - тоже, вот так, сначала ничего не знал, не умел, всё у меня спрашивал…» И Валере Каратаеву нравится эта история, она совпадает с его планами: он тут тоже долго задерживаться не собирается, не боги, так сказать, горшки обжигают, да и он, Каратаев, судя по фотографии, висящей здесь, в гримерке, поэффектней Гены-то будет… О, мечты и легенды провинциального театра!..

…А тут - слышали? - «на гастроли приезжает московский театр мимики и жеста…» «Глухонемых, что ли?..» «Ну да, я же и говорю - мимики и жеста, и с этим театром приезжает Жора Антипов, помните, когда-то у нас работал? Он там помощником режиссера, и на сцену выходит, он научился по-ихнему, без слов…» «Молодец, Жорка. Ему всегда везло…»

Но спросите у столичного актера, у этого счастливца, доволен ли он судьбой? О-о, много интересного и неожиданного вы можете услышать в ответ! Спросите его, отчего он сидит вечерами в буфете Дома Актера, иногда перемещаясь вниз, в ресторан. Тут-то вы и узнаете, кто на самом деле веселится на этом празднике жизни: сытые, слепые, ограниченные режиссеры, бездарные партнеры, плетущие бесконечные интриги, в которых истинный талант задыхается, спивается и умирает. «О-о-о, старик, ты наивен, как ребенок, надо быть в клане, они никого не пускают к кормушке, надо быть гомиком или евреем, а лучше - и то, и другое вместе… Ты что, ослеп, оглянись - они захватили всё, все театры, всю Москву, все телевидение, нам, р-р-русским, здесь места нет… У тебя есть четвертной? Займи до завтра. Спасибо, выручил, пока, если меня кто спросит - я внизу, в ресторане…»

 

.......................

 

"Вот ты говоришь: "Мейерхольд, Мейерхольд,,, - схватил его за пуговицу Гурам Черкезишвили, с которым он столкнулся, войдя в театр. - А попробовал бы этот самый Мейерхольд набрать чеченский курс - посмотрел бы я на него!.." Гурам был когда-то одним из режиссеров-педагогов у него на курсе, и в последний раз Зона его видел лет пять назад, в этих же дверях. Откуда-то доносилось гудение Рудика Жирнова. Дверь в гримерку Волика была приоткрыта. "Христо, - спрашивал Волик друга, - когда ты уберешь вторичные половые признаки?" "Где?.." - непонимающе смотрел тот на Волика. "Я спрашиваю, когда ты сбреешь бороду?.."

 

"Три дровосека, три дроворуба, три дровокола..." - разносилось по всему театру. Гримерка Рудика Жирнова находилась в другом конце коридора, однако голос его творил чудеса. Ролей приличных, то есть с текстом, Рудику старались не давать, - так, с пикой у дверей постоять, или что-нибудь внести-вынести. Рудик же, всю жизнь, со школьной скамьи, очень серьезно занимающийся своим «речевым аппаратом», переживал это трагически. Он считал себя мастером речевого жанра. Голос у него, действительно, был примечательный. Если уж по какой-то случайности, по чьему-либо недосмотру, у него оказывалась фраза или даже слово, или - даже! - междометие, то не услышать его (это междометие) было невозможно: так отчетливо, громко и ясно, нажимая на все гласные и пропевая согласные, произносил он это слово или междометие. Если, к примеру, режиссер просил Рудика не стоять истуканом, а как-то оценить событие, то Рудик радостно хватался за эту счастливую возможность: оценка - это еще не текст, но это уже давало ему законное право если не на текст, то на - хотя бы - какой-то звук, на то самое междометие, которое, вроде, еще и не текст, но как бы уже полутекст, предтекст, за которым - много ли надо настоящему профессионалу? - может скрываться такой подтекст, который «ролей премногих тяжелей»; режиссер уже проклинал себя за свою просьбу с «оценкой» - уж лучше бы Рудик стоял истуканом, - но было поздно: Рудик уже р е п е т и р о в а л… Эти репетиции терроризировали весь театр. В оценку - при грамотном подходе - можно было вложить слово, или два, а то и три, иногда Рудику удавалось всунуть в нее и много более слов. Можно было сказать (если это было «удивление»): «Ну?!.» А можно: «Да ну?!.», а то и вообще: «Ну и ну!..» - причем каждое из трех слов - со своей отдельной, присущей только ему, этому слову, интонацией. О, великое искусство сценической речи!.. Весь репетиционный период до премьеры и потом, перед каждым спектаклем, театр содрогался от раздающейся в самых неожиданных уголках театра (с разными интонациями, на всех регистрах, которых у Рудика было намного больше, чем у кого бы то ни было), фразы: «Ну и ну!.. Кха-кха, гм-гм, мам-ма м-мыл-ла рам-му… Ну и ну!!! М-м-м-м-м-мф. Три дровосека, три дровокола, три дроворуба… А-у-о-ы… Люди гибнут за метал-л-л-л!.. Ну и ну!?. Ну!.. И!?. Ну-у-у??? »… Однажды на репетиции «Трех мушкетеров», где Рудик играл немногословную роль стражника, и где как раз его задача и состояла в том, чтобы стоять истуканом у портала, пока Мазарини с Миледи готовят очередное свинство. Режиссера не устраивало первое появление Мазарини; нужно было, чтобы сразу, с первой секунды появления кардинала на сцене, у зрителей мороз пробегал по коже - такой ужас должен был внушать одним свои видом этот страшный кардинал. Однако, кардинал, то есть артист, исполняющий роль кардинала ужаса никак не внушал: был он маленького роста, пожилой тщедушный человек, и хоть он как-то и вращал коварно глазами, на зал это вращание никакого эффекта не производило. Тогда режиссер решил проиллюстрировать знаменитое в театре положение о том, что короля играет окружение. Он попросил кардинала медленно выйти на сцену, медленно обвести глазами зал и опустить свой тяжелый кардинальский взгляд на замершего с секирой у портала Рудика, который должен был задрожать под этим невыносимым взглядом, закачаться и упасть. Рудик всегда тщательно работал над ролью - изучал эпоху, костюмы, быт, нравы того времени, - вот и сейчас, «погрузившись в материал», он подобрал себе в костюмерном цехе рыцарские латы, секиру и стоял, широко расставив железные ноги, и ловил реплику - тяжелый нечеловеческий кардинальский взгляд. Рудик все старался делать исправно, однако у него никак не получалось выполнить режиссерскую просьбу в правильной последовательности: поймать взгляд, задрожать, закачаться и рухнуть. Он тупо «ел» глазами артиста Суханова, затем вдруг, неожиданно, всей грудой металла падал на пол, грохоча и выламывая щепки из ветхих досок сцены, и начинал молотить затылком пол, изображая дрожь. На репетицию этой «оценки» ушел весь день. Усталый режиссер отменил свое задание и окончил репетицию. Однако Рудик уже включился. Конечно, это был не текст, и даже не междометие, и, тем не менее, это был его сольный номер - «падение», и отказываться просто так от него Рудик не собирался. Труд, труд и еще раз труд, повторение - мать учения и т.д.! То здесь, то там раздавался грохот рухнувшего экскаватора и эхо разносило по гулким театральным помещениям железную дрожь. Довести номер до совершенства ему помешало слабое здоровье театральной буфетчицы тети Сони: когда он рухнул в тесном закулисном буфете, перевернув столы и перебив посуду, тетя Соня села с перепугу в котел с кипятком, вскочила, смахнув головой с полки трехлитровую банку с маринованными огурцами и, потеряв сознание, расползлась по кухне. Постановщику пришлось официально, приказом по театру, объявить, что «номер с падением снят навеки, и репетировать его не надо»…

 

……………..

"Десять лет, - подумал он, - прошло десять лет..."

Из дальнего угла, где находилась гримерка Рудика, доносилось мычание. На гримерке Волика висела табличка: "Засл. арт. Груз. ССР Волемир Грузец". Волик сидел один. «Привет. Сейчас Христо придет... Ты по-прежнему не пьешь? Молодец... Что в столице?.. Да, нам, тут, с Тамарой звания дали за верную службу..." Вошел Христо с раздувшимся на груди пиджаком. "Привет. Слышим, слышим. Пить не начал?" Он поставил на стол две бутылки "Оджалеши". Пиджак печально обвис. "Ну, возьми, хоть просто так, стакан, не пей, но держи. За встречу." Они помолчали. Чувствовалось, что Христо сегодня "ходил" уже не раз. "За Зону. И за его стихи. Он - поэт, Христо. Ты знаешь, я зря не скажу. Я сам пишу. Ты, Христо, знаешь. Но когда пришел в театр Зона - я понял, что... За тебя, Зона... А сейчас я хочу выпить за Христо. Христо... не пишет стихов. Христо - скромный, незаметный труженник сцены, но и он вносит свой посильный..." "Да что - за меня, Волик, человек приехал, понимаешь, из Москвы, а ты - за меня..." "Молчи, Христо. Когда говорит Пушкин, мужики молчат. Молчи и слушай. Пусть Зона все знает про тебя. Какой ты. Кто ты мне. Ты мне... Ты... Ты как... Я без тебя, как и ты без меня." "Волик!.." "Молчи, Христо! Не надо слез. Мужчины не плачут, Христо. Мужчины кончают молча. Короче, Христо, знай, пока я рядом - ты можешь... спать с открытыми глазами!" "Волик!.." "Христо!.." Ах, мужская дружба немногословна и ее трудно передать словами...

 

……………..

Он выходит из театра и спускается на Дзнеладзе, к Валере, старому своему другу, актеру; они молча сидят с ним, но это только кажется, что молча - у них продолжается давний диалог, начатый много лет назад, и каждый раз, когда они встречаются - расстались ли они вчера или пять лет назад - они сидят, пьют чай и - разговаривают. "Ну, вот... - продолжает Валера развивать свою фразу, начатую вчера или пть лет назад, - значит..." - и замолкает надолго, Зона ждет продолжения, они сидят, помешивая чай, смотрят в большое, во всю стену окно, виноградные гроздья сползают по стеклу веранды, детские голоса галдят на нескольких языках, кошка сидит на подоконнике, всё, как везде и, в то же время, отсюда, из этой комнаты вся эта жизнь, как бы и не жизнь, всё это - лишь пауза в их разговоре, они сидят час... два... снова наливают чай, смотрят друг на друга, улыбаются (это всё - кашель, улыбки, пожимания плечами, задумчивость - это всё тоже продолжение их разговора) "...а у Брэдбери эта тема... ну, ты знаешь..." - и Валера опять замолкает... Они не одни - рядом с ними работает жена Валеры, художница Лариса. У нее очнь сложный, трудоемкий жанр: она делает картины на фанере, но она не рисеут их, она ищет везде "хорошие" куски фанеры, со своим, "родным", рисунком, и потом выявляет его, помогая резцами и штихилем, и постепенно, на обычном листе фанеры начинают проступать глаза, головы, крылья - птицы, и звери, и рыбы оживают на фанере, - они не придуманы, они всегда и были там, только никто их не видел, - и это похоже на чудо... Лариса давно привыкла к их манере разговаривать друг с другом, но все же, иногда, она, не отрываясь от работы, спрашивает о чем-нибудь Зону: "Зон, ну, про Аллу-то что-нибудь знаешь? Где она, с кем?.." "Лара!.." - с укором смотрит на нее Валера. "А!.. Извини, я забыла, что у вас серьезный разговор." "Да нет, я не об этом, просто нельзя же так..." "А как? Я очень тактично спросила, я же не спросила: "Кто ее сейчас..." "Лара!.." - поднимает голос Валера и, смущенно улыбаясь, смотрит на Зону: вот, мол, такая она, бестактная, грубая, ничего с ней не поделаешь... На улице уже давно стемнело, они в десятый раз подогревают чай... "...Но кто у нас это сможет играть?.." - продолжает Валера и опять, сильно и печально задумавшись, замолкает... Лара старательно выявляет сучок, который через месяц окажется совсем не сучком, а глазом Быка, плывущего с Европой на спине, Зона тихо дремлет, он давно уже научился так дремать, не выпадая из диалога, проходит еще полчаса, час... "Да, - соглашается Зона, - играть Брэдбери тут, действительно, некому..." Пауза, чай. "Не оборачивайся", - просит Зону Лариса. "Лара, ну, ты хоть отойди за дверь", - опять с укором говорит Валера. "А что, Зона меня не видел, что ли, моих худых ног..." - смеется Лариса и ныряет под одеяло - кровать стоит тут же, в комнате, у стола. "Ну, я пойду", - поднимается Зона. "Подожди, я еще чаю поставлю..." "Отпусти, не мучай человека, его девушка молодая ждет, я знаю, с красивыми, кстати, ногами..." "Подожди, - я провожу..." Они идут по ночной улице, поднимаются на мост, долго стоят на середине, смотрят на темную Куру, на звезды, друг на друга.... "Не знаю, не знаю, - говорит Валера, - что получится..." "Да-а... - разделяет Зона опасения друга. - Ну, ладно, Валера, я пойду." "А то, может, еще вернемся, еще чаю..." "Да не, спасибо, завтра." Они жмут друг другу руки и расходятся...

 

....................

Записка в дверях:

 

"Разберете, думаю,

Вы мои каракули, -

Не застал вас дома я

И пошел к Ираклию.

 

Я живу по-преженему,

Книгу издаю...

Но друзей всё реже я

Дома застаю..."

 

.