Первый раз Фил очнулся в тот момент, когда носилки заталкивали в машину скорой помощи. Второй раз – уже в больнице. Он лежал на влажных простынях, стянутый гипсовой повязкой и периодически впадал в забытье. К нему подходили сестры, что-то кололи. Будто сквозь сон он видел пятна белых халатов, но любая попытка сфокусировать зрение вызывала головную боль. Так прошли сутки, потом еще одни, потом еще. … И вот, однажды утром он все вспомнил – мелкий дождь, опушку леса, скользкий суглинок и долгое падение в темноту. «Все- таки достал меня, сволочь» невнятно пробормотал он. Но врач услышал. - Кто достал? – спросил тощий глист в белом халате и, кажется, даже обиделся.

- Это я не вам, Это так, воспоминания – ответил Фил

- Ну, раз есть воспоминания, значит все в порядке – улыбнулся врач.

 

Это было чудо. Чудо называлось «Вятка-автомат». До сих пор они только слышали об этой вершине человеческого разума. И даже иногда мечтали о ней, выволакивая в ванную груды стираного белья, или засовывая его в центрифугу. И вот – случилось. Квадратная, широкобедрая, непохожая на все предыдущее, стояла новенькая стиральная машинка в простенке между туалетом и ванной. И казалось, что жизнь начинается заново и будет счастливой и радостной именно потому, что эта вещь появилась в доме. Я много раз слышал о том, что раньше время измеряли купленными вещами – в 76-м трельяж, в 78-ом радиола. Но все время упускают то ощущение, которое возникает при взгляде на новую вещь – ощущение радости в грядущем. Но я отвлекся. Значит, стояла себе стиральная машинка в простенке и молчала. А если в доме есть машинка, то она должна что? Правильно. Стирать.

Ураганом промчавшись по всем комнатам, они собрали всевозможное грязное и не очень грязное белье, засунули в машинку, кинулись к инструкции и тут же засомневались – а вдруг вес превышает максимальный….. Вытащили грязные вещи снова на свет божий и попытались путем поднятия белья на вытянутых руках определить его вес. Причем каждый раз субъективное ощущение веса было разным и «плавало» в пределах плюс –минус трех килограмм. Наконец они дружно пришли к выводу, что вес значительно меньше минимального и пошли во второй поход по комнатам. Этот рейд принес два полотенца, один носок и женские трусы, вес которых поднятием на вытянутых руках не определялся. Но решив, что этого будет достаточно – вновь загрузили белье, засыпали порошок, закрыли дверцу, повернули рычаг командаппарата так, как советовала инструкция. Сначала ничего не происходило, но через пару секунд стало слышно, как полилась внутрь вода, барабан крутнулся один раз, потом второй….. и из машины раздался скрежет и вой. «Как, как ее выключить?» в панике закричал он. «Говорила тебе – много положили» - ответила она, судорожно листая инструкцию.

Наконец машину выключили, открыли дверцу, вытащили белье и обнаружили за бельем …котенка по кличке «Косяк», который огромными глазами изумленно таращился в пространство, периодически пытаясь сбежать куда-то по отвесной стене барабана. Кота достали, посушили феном, после чег7о он забился за батарею и шипел на всех, даже на тени от настольной лампы.

Белье загрузили снова, повернули рычажок и… машина заработала. Полилась вода, завертелся блестящий барабан. И тогда они сели прямо на пол у противоположной стены и сомкнувшись плечами, и чему-то улыбаясь, стали следить за движением внутри утробы «Вятки». Прошло пять минут, десять, а они все смотрели на то, как меняются, словно в калейдоскопе, краски, как маленькие ручейки, домашней грозой стекают по прозрачной пластиковой поверхности. Они все смотрели и смотрели, и даже легкий сквозняк, изредка касавшийся ледяным языком босых ног, не мог заставить отвести взгляд. Они еще не понимали, что ничего на свете не бывает случайно, и что это вращательное движение и есть сущность их жизни. Пройдет немного времени и их закружит, словно внутри железного барабана, то в режиме стирки, то в режиме отжима. И мысли будут путаться, как старые колготки после сушки, и скомканное настоящее рухнет, достигнув апогея, чтобы потом опять начать движение по вертикальному кругу.

И однажды, через много лет, кто-то из двоих вспомнит: «А помнишь, как мы купили «Вятку - автомат»? И встанет перед глазами движение смешения красок, мокрый котенок, тепло паркета и легкий сквозняк, пробирающийся на цыпочках по коридору. И они улыбнутся друг другу, и в попытке поймать то самое ощущение маленького счастья плечи сомкнутся снова, чтобы следующий раз разомкнуться уже навсегда, разойтись, как железнодорожные пути на стрелках, пропускающие поезд, который скользит сквозь ночную тьму, рассекая пространство тупой мордой электровоза, и редкие пустынные станции вдруг появляются как бы ниоткуда и тут же канут в никуда. И абсолютный мрак за черным стеклом спального вагона, где мягкий матовый свет оттеняет темную обивку диванов. Но иногда кажется, что если посмотреть из космоса, то увидишь землю, погруженную во мрак и единственное светлое пятно - маленький полустанок, вкруг которого темной лентой движется железнодорожный состав - из часа в час, из года в год.

Все мы в той, или иной степени движемся по кругу и разница между этими кругами лишь в наклоне плоскостей. Наши мысли, чувства, стремления, обиды и влюбленности не выходят за рамки строго очерченной плоскости, а мы все пытаемся говорить о свободе выбора, пытаемся разговаривать сами с собой.

Разговоры в пути очень похожи на монолог, обращенный к зеркалу

 

- И вот она поехала на курорт и не вернулась, а потом пришло письмо...

 

- Они сделали предоплату в размере 25 процентов, но никто не знал...

 

- Значит, приходит еврей в ОВИР...

 

И ты глядишь на свое отражение в стекле, и поддакиваешь, или произносишь что-то типа "Ух ты" и думаешь о том, что надо как то скоротать эти два-три часа перед сном, а когда ты проснешься, то останется ехать всего-то...

Вагон - пристанище лицедеев. И нет у тебя чувства вины перед случайным собеседником за собственное равнодушие и невнимательность.

Вообще чувство вины часто путают с несчастной любовью. Видимо признаки у них одинаковы - грустный взгляд, рассеянность, и погружение в себя до уровня третьей чакры.

И это погружение вызывает в людях ощущение творческого начала, хотя является не более чем жалостью к самому себе.

Вот и этот, лысоватый, с двухдневной небритостью увлеченно рассказывает о своих любовницах, а в глазах такая грусть, что даже слепой увидит, что дома у него полупустой холодильник, одиночество и ежевечерние прогулки в пивной бар за углом. Но слепых, к сожалению, намного больше, чем зрячих, или тех, кто притворяется слепыми глухими и успешными.

А поезд поглощает километры и тянется за ним гул нестройных голосов рассказывающих о личном, сокровенном, придуманном. И этот шлейф цепляется на очередном перегоне за фонарные столбы того самого одинокого полустанка, врывается в открытые форточки, бродит по пустому залу ожидания, и молодая жена обходчика внезапно просыпается среди ночи и плачет от жалости к себе, вдруг осознав, что она так и доживет до старости на маленьком затерянном во вселенной полустанке. И что она так и умрет, глядя сквозь пыльное стекло вслед уходящим поездам.

А поезд скользил в пространстве, грохотал, раскачивался. И казалось что само время, приняв образ звездной рыси, готовится к прыжку туда, вниз, на горбатые крыши вагонов в которых сейчас существуют те, кто в этот миг еще живет вне времени, и пространства......

А правда, чем еще заниматься в пустом купе поезда дальнего следования? Листать книжку, периодически поглядывая в окно, за которым стелется среднерусский пейзаж, опускать взгляд и пытаться различить в серой полосе бегущей насыпи отдельные камешки. Это игра такая - зацепиться взглядом за фрагмент пейзажа и попробовать удержать внимание на пару секунд.

Вжик..... И этот фрагмент в прошлом, а ты уже ищешь новую зацепку. Знакомо, не правда ли? Это же, как в жизни - те, кто ушли из радиуса угла зрения считаются потерянными безвозвратно.

Вжик....... Уже отгуляли свадьбу и гости, болеющие с похмелья, разбрелись кто куда. На улице осень. Мелкий дождь, словно сквозь сито, красит серый асфальт в черные тона и так хорошо, прижавшись друг к другу, валяться на узком диване и слушать, как дождь за окном стучит по листве....

Вжик...За окном темно. Тонкая наледь приютилась на нижней кромке внутреннего стекла, но в доме тепло. Бормочет телевизор. Дети бегают по комнатам, играя в прятки. Жена что-то готовит на кухне. И так хорошо спокойно курить в открытую форточку вдыхая морозный воздух и наблюдать за снежинками, которые на миг появляются в круге света и тут же исчезают

Вжик......... И море подступает прямо к ногам. Тонкие мачты прогулочных яхт слегка качаются на фоне сумерек. Редкие пары фланируют по набережной, а на скамейках целуются влюбленные. И так хорошо бездумно идти сквозь запах брома, пыли, и привкуса соли на губах по тонкой полоске песка отделяющей море от суши изредка "соприкасаясь рукавами"....

Вжик......

А поезд все спешит куда-то, унося в своем чреве тех, кто уже не пытается задержать взгляд, тех, кто познав иллюзию движения, благополучно существует в размеренном мире купейного вагона, еще не понимая того, что все равно когда-нибудь придется возвращаться.

А поезд все стучит колесами, извивается, как змея в погоне за добычей и ровная степь лежит по обоим сторонам пути. И если выйти в тамбур и открыть окно, то станет слышен запах полыни с примесью чабреца, и еще что-то трудноуловимое, похожее на душные летние вечера, когда небо нависает над головой и звезды рушатся на землю, рассекая ночь на фрагменты гигантской неведомой мозаики.

Но любой путь - лишь прерывистое движение. И пыльный перрон уже услужливо стелется под пыльные брюха вагонов. И в тамбурах толпятся бывшие попутчики, а теперь уже совершенно чужие люди, поскольку эта эфемерная грань в виде пункта назначения в билете разделяет вас на тех, кто стоит на земле и на тех, кто плывет над землей, покачиваясь в такт перестуку колес.

Перрон застывает, щелкают замки, поднимается гвалт, толчея. А там, за окнами вагона, радостные лица, цветы, улыбки.

-Слава богу, добрались!- восклицают бывшие пассажиры.

-Слава богу, добрались! - восклицают встречающие.

И те и другие, поминая бога всуе, не понимают, что у всевышнего странные манеры. Лучше не надо его благодарить. А уж просить о чем-то - себе дороже.

Например, вы молитесь об умирающей женщине, и, ворочаясь в холодной постели, в сотый раз повторяете "Боже, помоги, спаси ее, пусть она будет здорова и счастлива. Я сделаю все, что ты захочешь". Вы повторяете, и повторяете, и повторяете это заклинание, а в небесной канцелярии уже поставили пометку, и женщина внезапно выздоравливает, набирается сил, становится благополучна и счастлива... но только не с вами. И бог ничего не требует взамен. У него странный юмор. Странный, но не пошлый.

Бэлла Ахмадулина как-то сказала: " О пошлость - ты не подлость, а лишь уют ума". Вот этот "уют ума" как раз и наполняет безумное пространство плацкартных вагонов. Здесь нельзя быть умным, ибо умные едут в спальных. И ты срочно придумываешь себе имидж этакого рубахи-парня, любителя водки, женщин и азартных игр и сразу становишься своим в мире под названием "плацкарт". И чем дольше ты едешь, тем все больше и больше вживаешься в придуманную личину. И когда, в конце концов, ты выходишь на своей остановке, то еще какое-то время, по инерции, пытаешься соответствовать придуманному имиджу. И старые знакомые удивленно поглядывают на тебя, не понимая, как можно так измениться за короткий срок. Но проходит время. Все возвращается на круги своя. Ты становишься самим собой, и, лишь иногда, очень редко, вспоминаешь случайных попутчиков, не сознавая того, что подсознательно разделил собственное существование на жизнь в поезде и вне поезда. Ты не замечаешь этого, но в следующий раз, входя в вагон, ты как будто возвращаешься на родину, и алюминиевые ложки в мутных стаканах приветствуют тебя радостным дребезжанием, похожим на баритон Вертинского. " В пыльный , маленький город, где вы жили ребенком"

У каждого был этот маленький пыльный город. Речка с кувшинками, поля кукурузы на окраинах, центральная улица Ленина, старые торговые ряды, танцы во Дворце Культуры, игра в "чижа", гитары в подворотнях, и старое кладбище с ржавыми витиеватыми конструкциями над могилами каких-то купцов почивших в бозе в начале 20-го века.

А первая влюбленность и первая ревность, и долгие прогулки по вечерам и деревянные скамейки в парке, прячущиеся под пыльными акациями...

"Забыв про бал, забыв про дом,

Мы ездим целый час...

Чудесна ночь, но мы втроем!

И я ревную Вас!"

Вы помните это чувство преддверия поцелуя? И земляничные губы еще не умеющие раскрываться навстречу, и жар тела, ощущаемый сквозь белое шелковое платье в черный горошек.

Девочки выросли. Мальчики выросли. Пыльный городок превратился в крупный районный центр. Деревянных лавочек в парке давно уже нет - их место заняли каменные монстры, и только на старых акациях можно еще найти инициалы, вырезанные перочинным ножом, выигранным когда-то в карты. Улица Ленина оделась в новостройки, а во дворце культуры по выходным надрывает перепонки транс. И старое кладбище пополнилось новыми холмиками, среди которых уже есть соученики, соседи по подъезду, друзья.

Исчез картавый баритон. Игла звукоснимателя взвизгнула, плавно пробежала по гладкому пластику и, щелкнув, поднялась. Мигнул и погас зеленый глаз радиолы «ВЭФ». Молодая русоволосая женщина в длинном оранжевом халате, расписанном павлиньими перьями, поднялась из кресла, потянулась и пошла на кухню. Она поставила на плиту красный пузатый чайник с блестящим никелированным свистком, закурила и подошла к окну. Мирная картинка. Но если внимательно приглядеться, то можно заметить, как сквозь тонкую фигуру четко просвечивает рама окна. А за окном идет снег. Летит косой метлой в свете фонаря. А там, за пеленой угадываются бело-зеленые сосны, как бы убегающие наверх, в сопки и исчезающие на фоне вечернего неба. И если посмотреть с улицы, то в окне кухни темно и только в свете случайных фар серебрится снег на подоконнике и блестит неровная наледь закрывающая четверть стекла.

Женщина стоит у окна. А на кухне горит свет невидимый снаружи. Просто эта комната существует в другом времени, или вне времени. А впрочем, совершенно неважно, где и когда она существует. И я, замерев у дверного косяка в темном коридоре, наблюдаю за гостями, пожаловавшими сюда в этот вечер.

В углу, сидит с гитарой смешливая черноволосая девушка и что-то поет хриплым голосом. Любительница водки, мужчин и больших компаний, она пришла сегодня первой. На вид ей лет 25 – 27. Она улыбается. Сейчас она еще не знает, что через несколько лет, прямо от свадебного стола ее увезут в ближайшую больницу со страшным диагнозом – рак. Из этой больницы она уже не выйдет.

Напротив девушки, на низеньком стульчике, примостился худощавый черноволосый парень в клетчатой рубашке, из-под которой выглядывает полосатый тельник. Поэт и матрос спасательного катера, он тоже улыбается и кивает в такт песни. Он еще не знает, что пять лет спустя волна от проходившего мимо «метеора» перевернет посередине реки лодку, с которой они с сыном рыбачили. Мальчик вынырнет и уцепится за край перевернутой плоскодонки, а он не увидит сына, и будет искать его, нырять, пока сам не уйдет на дно.

Прислонившись спиной к зеленоватым обоям, сидит у стола высокий белокурый юноша. Серые глаза внимательно наблюдают за чем-то, чего не видят остальные. Мечтатель. Физик-лирик, выбравший физику, а не лирику. Скоро он женится, защитит кандидатскую. У него родится дочь и назовет он ее в честь той самой черноволосой девушки. Потом квартира, машина, дача, с которой, возвращаясь однажды вечером, он подберет двух попутчиков – сержанта милиции с приятелем. Именно этот приятель и удавит его гитарной струной, и выбросит тело в реку…..

Женщина курит у окна, и, кажется, что она не замечает действия, происходящего за спиной. Свет начинает тускнеть и в соседней комнате произвольно загорается глазок радиолы, игла падает на черный диск и в тишину, занавешенную тюлем снега, врывается голос «Только так беспощадно, так зло и ненужно. Опустили их в вечный покой»… Свет мигает, гаснет, снег рушится на землю, озноб сковывает плечи, и я остаюсь один, прислонясь к косяку в темноте длинного, длинного коридора, который называется «память».

 

Проснуться рано утром. Закурить. Подойти к окну. Открыть форточку.

Странно. Еще вчера поземка белыми ужами стелилась по асфальту и сосны, раскачиваясь, уходили в небо, а сегодня мелкий весенний дождь стучит по крышам и из форточки доносится отдаленный рокот. Капли, сливаясь в тонкие ручейки, текут по брусчатке, образуя мелкие лужицы.

Все дороги в этом городе спадают к морю. Сквозь решетку окна видны серые фигуры, согнувшиеся под дождем - это скульптуры в дворике картинной галереи. Я знал их наизусть. По вечерам, в неверном свете фонарей, мне казалось, что они движутся на своих постаментах – подергивают зябко плечами, улыбаются, хмурятся. Но сейчас они застыли, как бы охраняя вход в пространство зоны моего обзора.

«Все дороги ведут в Рим», но заканчиваются у порога. Сколько раз, переступая очередной порог, мне казалось, что этот дом может стать Домом с большой буквы. Но с годами начинаешь понимать, что «дом» это внутреннее состояние, а не четыре стены с прорезями бойниц называющихся окнами. «Мой дом – моя крепость», а также тюрьма, театр, и комната смеха.

Мой дом это прогорклое пространство, в котором время не имеет значения. Образы переплетаются, наслаиваются друг на друга, перетекают из одного в другой и иногда становится жутко от узнавания в трехголовых улыбающихся монстрах себя самого. Но к этому можно привыкнуть. Это можно понять.

Желаемое, действительное и сокровенное. Возможно ли найти гармонию между этими ипостасями? Конечно можно, но только если убить двоих в угоду оставшемуся. И на каждый вопрос есть ответ, хотя ответы придумываются раньше вопросов. Меня всегда удивляли тоненькие брошюрки очередного «учителя» с рецептами гармоничного существования. Гармония и равновесие – разные понятия. Мы можем уравновесить свет и тьму в себе, но добиться гармонии этих противоположностей не удастся никогда. И поэтому все разговоры о гармонии не более чем умерщвление действительного и сокровенного в пользу желаемого.

Хотя, стоит признать, что есть люди, предназначенные исключительно для разрушения. Часто они не осознают этого и тыкаются, как слепые котята. То, сломя голову, несутся по извилистым тропинкам восточных философий, то впадают в благотворительность, как в ересь, или же изучают психологические практики. А если осознают, то начинают строить внутри себя шаткую конструкцию, стоящую на фундаменте подчинения эпизоду данности, не в силах понять причин и следствий оной. Годы уходят на составление таких конструкций, и потом, вся оставшаяся жизнь предназначена для сохранения в целости огромного карточного домика, который часто называют внутренней гармонией…

Вот такие странные мысли приходят в голову, когда куришь утром в открытую форточку и скользишь взглядом по серым фигурам неподвижно застывшим во дворике картинной галереи.

И время спадает тяжелыми складками с покатых каменных плеч и тоже застывает где-то между ощущением покоя, движением листвы, шумом моря, и сожалением о безвинно погибающей юности. Какая самая главная комната в доме? Правильно. Кухня. И неважно где она находится – в старой «хрущевке» или в бетонной коробке новостройки. На кухне происходят все значительные события – споры, задушевные разговоры. Нежданные гости врываются на кухню и почему-то всегда пытаются занять место хозяина – там, в углу, у окна, откуда видно небо, или серый асфальт, кроны деревьев, или детскую площадку во дворе. Но когда вы попытаетесь вспомнить эти разговоры на кухне, то в память всплывут какие-то обрывки, случайные фразы, бородатые анекдоты. А вот лица вспоминаются сразу. Достаточно произнести два волшебных слова – «кухня» и «гости» и сразу перед мысленным взором пройдет череда знакомых лиц.

Черты некоторых уже расплываются, как нагретый пластилин, но услужливая память подкидывает какую-нибудь историю, и нам кажется, что мы помним все, вплоть до запаха плохого кофе, или дуновения ветерка, влетающего в комнату через рамы, распахнутые прямо в лето.

Ах, лето, лето… Летом было море, солнце, дискотеки, холодное пиво в трехлитровых банках, бутерброды с маслом и огромные, чуть сладковатые помидоры. Все лето я только и питался бутербродами с маслом и помидорами, а вся остальная пища или дожидалась дождливых дней в холодильнике, или еще валялась на прилавках магазинов, в которые я еще не удосужился зайти.

Кстати, летом происходят самые странные и в тоже время очень простые истории. Например, стою я как-то на кухне, и делаю два бутерброда с маслом. Лето. Жара, Кухонька маленькая. Между столом и газовой плитой всего метр – двоим не разминуться. Я выковыриваю из белой пачки разрисованной красными коровами замерзшее масло и пытаюсь размазать его по куску криво отрезанного белого хлеба. Я очень увлечен этим процессом, но одновременно через дверь переговариваюсь с девушкой в салоне.

Стоп.

Какой салон?

Мы ведь тогда не говорили так. Это была просто «большая комната», или бОльшая из двух – двенадцатиметровой и семиметровой. Ну да ладно. .. О чем мы говорили?. Если честно, то я не помню. Наверное, просто болтали ни о чем, ведь влюбленным совсем не обязателен смысл разговора. Им нужно или находиться рядом, или слышать голоса друг друга, что бы быть уверенным в том, что никто никуда не делся. Это потом наступает время молчания и телевизора по вечерам.

А тогда мы болтали…. Ну конечно болтали ни о чем. Я закончил намазывать масло, взял два больших помидора, разрезал их пополам, потом еще пополам, сложил дольки в фарфоровую миску, посолил, сполоснул нож под старым умывальником, и, протирая его небрежно брошенным на плечо полотенцем, вошел в комнату. Девушка сидела в шезлонге, имитировавшем кресло. Шезлонг был старый, с немного провисающей полосатой парусиной.

С этого момента и на протяжении ближайшей минуты я все помню точно.

«Кстати – сказала девушка –мне надо сегодня на переговорный пункт – позвонить маме. Я всегда звоню ей раз в месяц.

«Ага, - ответил я, протирая нож – Будешь звонить, так скажи, что выходишь замуж»

Девушка посмотрела мне в глаза, потом на нож, который я вертел в пальцах, улыбнулась и сказала: «Хорошо». «Ну и ладно» - сказал я и вернулся за бутербродами…

 

Прихожая в квартире маленькая и темная. Коричневые облупленные половицы и такая же облупленная вешалка, перегоревшая лампочка и прямоугольное зеркало в деревянной раме.

Но если немного наклонить голову и посмотреть под другим углом, то тогда прихожая начинает стремительно расширяться, приобретая форму правильного круга, посредине которого стоит огромное зеркало в золоченой раме.

Да, да, это то самое болтливое зеркало, похожее по своей сущности на зеркало и на кота из повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу». У зеркала тоже старческий склероз и болтает оно что ни попадя, путая эпохи, интонации и голоса. И когда в доме никого нет – оно разговаривает с тенями, таящимися в складках гардин. Оно учит жить тех, кто не только не жил, но и не существовал на свете, ибо эти тени всего лишь персонажи, придуманные временным жильцом. Когда они на страницах рукописи, то создается впечатление, что они действительно существовали, совершали поступки, смеялись, плакали. Но стоит только захлопнуть рукопись, и черные плотные тени начинают скользить по углам, отражаясь легкой дымкой в глубине зеркала. И нет у них ни зависти, ни злости, ни любви, ни вины. Кстати, чувство вины – чисто человеческое чувство.

Я всегда завидовал тем, кто его не испытывал, тем, кто всегда находил правдоподобное оправдание своим поступкам, как щитом закрываясь фразой «А так будет что вспомнить». И мне на память сразу приходил Воланд: «Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!» И то, что собирались вспоминать в старости, канет в Лету вследствие страшного диагноза, или не вовремя затормозившей машины. Говорят, что перед смертью вся жизнь проходит перед глазами человека за одно мгновение. Так стоит ли это мгновение всего содеянного нами? Вопрос…

И если мы говорим своему отражению в зеркале: «Ах, какое я дерьмо», то это не чувство вины, а самолюбование. С чувством вины живут, это как болезнь, которая неизлечима, которую ощущаешь ежедневно, ежесекундно, хотя понимаешь, что собственные поступки, которых стыдишься, на самом деле, чаще всего отражение поступков людей из ближнего круга, а те, в свою очередь отражение из другого круга, и далее, далее, далее… Круги образуют цепочку настолько длинную, что ее начало теряется где-то за гранью времен, но признать это, значит признать собственную несамостоятельность. Кто позволит себе такую роскошь?

А в прихожей сгущаются сумерки. Тени, уплотняясь, плывут к зеркалу, чтобы очередной раз увидеть пустоту. А зеркало, слегка раскачиваясь на четырех коротких ножках, кричит в темноту голосом пиратского попугая: «Роскошь! Роскошь!»

 

Первое, что он увидел, выбравшись из-под завала, был ближайший перелесок. Кривые березки выглядывали из редкого кустарника. Накрапывал дождь. Земля была влажной и жирной. Из-под ногтей торчали занозы. «Это ж надо, похоронил, сволочь» - подумал он и поднялся с колен, машинально отряхивая липкую грязь, и вскрикнул от боли в пальцах. «Вот тебе и сходил по грибы»- сквозь зубы процедил он.

Идти было некуда. Прежнее убежище зияло пустотой, неустроенностью и разочарованием. Зябкий сквозняк гулял по пустым комнатам, забиваясь в щели опавшими листьями. Туда нельзя было возвращаться. Прежний опыт уже ничего не стоил, а новый опыт – опыт существования вне тела еще не вступил в свои права. Хотя, стоит признать, что без тела было легче. Не было необходимости обращать внимание на все эти органы, нервишки, извилины – на то, что мы ублажаем все основное время нашей жизни. Вне тела мы свободны от тех зависимостей, которые делают существование дискомфортным, но в тоже время теряем обоняние, речь, слух. Но ведь ничего не достается бесплатно. Выбирая комфорт, ты должен быть готов к тому, что обязательно лишишься чего-то необходимого, чего-то такого, что потом попытаешься заменить суррогатами.

Суррогаты общения, суррогаты любви, суррогаты доверия. Мы уже давно полностью состоим из суррогатов, а все пытаемся жить комфортнее, отдавая последние крохи тем, кто не сможет ими воспользоваться. Для того чтобы это понять, нужно хоть один раз умереть, или же, умирая по сто раз на дню, выщелкивать из души свалявшие комочки жалости к самому себе превращая усталость в мудрость.

И выходя по вечерам из тела, пролетая над крышами провинциальных городков, заглядывать в освещенные окна в надежде увидеть лицо того единственного человека, который уже много веков ждет твоего приближения.

Он тряхнул головой. Капли, с осклизлой челки, текли по щекам, спадали на подбородок, оставляя на коже светлые дорожки. «Ну что, двинулись?»- сказал он сам себе и шагнул к ближайшим кустам. Ветки раздвинулись, и затем сомкнулись за его спиной. И никто не знал, что там, за ближайшими деревьями обрывается во тьму пространство, предназначенное для виртуальных персонажей…

 

Скоро Фил уже смог самостоятельно вставать с постели и ковылять на костылях по коридору. Сначала на эти действия уходило много сил, но потом, изучив расположение всех скамеек и кресел на этаже травматологии, он мог часами не возвращаться в палату. Тогда-то он и начал замечать нечто странное – например шнуровка на обуви находилась с внешней стороны стопы, одноразовые шприцы имели квадратную форму, а маникюр сестер стелился волной по краю ногтя..

И тут он вспомнил теорию о том, что параллельные миры похожи на веер. И чем дальше один лепесток веера находится от другого, тем больше отличий, но если лепестки находятся рядом, то отличия практически неощутимы. Сложив два и два, он понял, что по какой-то причине рухнув с обрыва – приземлился в соседней реальности, в которой ему предстоит теперь существовать. Он долго не мог поверить в это, но потом пришел к выводу, что ему дан второй шанс. Что вполне возможно здесь он не совершал тех ошибок, что навсегда изменили его жизнь.

 

И вот ровно через месяц он стоял у двери квартиры с ключом в руке. Невольно оглянувшись, он вставил ключ в замок и повернул. Ключ подошел. Дверь, скрипнув, отворилась. Все еще чего-то опасаясь, он шагнул в квартиру.

Зеркала не было. Вместо него зияла пустая рама. Но не это главное. Не было ни детского смеха, ни голоса жены. А это значит, что ничего не изменилось. Фил закурил, сунул ноги в привычные теплые тапочки и пошел по комнатам. Он знал все эти вещи, все эти книги, и только толстая зеленая тетрадка на письменном столе показалась незнакомой. Он взял ее в руки. На обложке его почерком было выведено слово “Дневник». Он открыл тетрадь. Слева, наверху значилось «Июль 198…года». Фил устроился в кресле и начал читать.

Почерк был, безусловно, его, но какой-то не такой, аккуратный, с ровным наклоном вправо.

Он читал дневник, и чувство нереальности и тревоги все сильней охватывало его. Мелькали знакомые даты, знакомые имена, но события перекрутило, как в огромной мясорубке и ошметки дружбы, любви, ненависти разбросало таким причудливым узором, что их взаимосвязь почти не просматривалась, ему даже показалось, что именно он прожил эту параллельную жизнь. Так велик был соблазн поверить и успокоиться. Но кроме веры, где- то на задворках памяти маячила уверенность, знание правильного ответа. Но ответ все время ускользал.

А сознание подсовывало удобные, правдоподобные образы, которые можно было принять за правду, если захотеть. Сознание как будто раздвоилось. С одной стороны Фил знал кто он такой, а с другой стороны – страницы дневника говорили о том, что он совсем не тот, кем себя представляет.

Фил закончил читать, скатал тетрадку трубочкой, закурил, и подошел к окну. С неба срывался мелкий снежок. Дети во дворе играли в салки. Середина ноября – мутное время года. «От перемены мест слагаемых сумма не меняется» - произнес Фил вслух и захлопнул форточку.

Он вернулся к столу и раздавил окурок в пепельнице и тут заметил синий конверт, очевидно лежавший до этого под тетрадью. На конверте размашистым почерком было написано одно слово «Филу». Резким движением ногтя он вскрыл синий прямоугольник, вытащил несколько исписанных листков и злобно ощерился…

«Привет,Фил! Ты уж извини за то, что так бесцеремонно убил тебя. Но ведь я автор, а ты не более чем персонаж, придуманный мной. Хотя, правды ради, стоит сказать, что я вложил в тебя частицу собственного разума, собственной души. И стук моего сердца заставляет биться жилку у тебя на виске.

Пора тебе понять, что ты живешь так как хочу я, или так как я хотел бы жить. Говоришь лишь столько, сколько тебе позволено и ровно же столько умалчиваешь. Когда мне было грустно, скучно и капельку безысходно – я создал тебя и думал, что это будет неплохим развлечением. Но ты почему-то начал говорить правду, и не кому-нибудь, а совсем чужим людям. А за правду надо платить... Ведь это только за ложь расплачиваются друзьями, а за правду – собой.

И сколько бы ты не старался понять происходящее – у тебя это не получится, поскольку никому еще не удалось понять замысел режиссера, действующего по наитию. Хотя многие считают себя режиссерами, являясь на самом деле, кто травести, кто благородным отцом, а кто злодеем с лицом пикового валета. Но пока они считают себя кукловодами – у нас с тобой есть время пролистать пьесу, заглянуть в концовку, и вольготно устроившись в партере наблюдать за тем, как актеры мечутся по сцене, еще не зная того, что эпилог давно известен, а диалоги зачитаны до дыр.

Знание – это боль. Это ведь моя фраза, вычитанная где-то. Ты не подумал о том, почему эта мысль пришла тебе в голову? Ты даже не подумал о том, что убивая тебя – я убиваю себя, что воскрешая тебя – воскрешаю себя и все это не более чем отсвет состояний, происходящих в душе автора.

Но я хотел сказать не об этом. Я хотел сказать тебе, что очень устал и поэтому пускаю сюжет на самотек. Выкручивайся сам, как можешь, и может когда-нибудь мысль, пришедшая в твою голову, отзовется в моем сознании, а не наоборот.

Пока, персонаж. Удачи»

 

Фил уронил исписанные листки, и они белыми бабочками порхнули на паркет, и там застыли, слегка подрагивая под сквозняком. В комнате было сумрачно. И только за окном, освещенный горбатыми фонарями, сплошным потоком летел снег.

«Я совсем запутался. Сейчас я совершенно не знаю, что мне делать и куда идти» - подумал Фил.

Он кружил по полутемной комнате как слепой и пытался хоть как то упорядочить мысли. Он кружил, и кружил, натыкался на стулья на стол, на кресло, на раму зеркала…. В какой-то момент ему показалось, что зеркало еще там, и в раздражении, он пнул ногой пустоту, споткнулся, и неловко упал, пролетев сквозь раму и стукнувшись плечом о батарею.

Ярость клокотала внутри. Он схватился за подоконник, подтянулся, дернул шпингалет, и уже представил, как выкидывает эту злополучную раму в окно, и она летит, кувыркаясь, вниз и разбивается на кусочки о мерзлый асфальт, еле прикрытий первым снежком, но, взглянув в окно, замер.

На улице стояло лето…

Этого не могло быть.

Ведь только мгновение назад легкие снежинки кружили за окном, а сейчас солнечные лучи преломлялись в пыльных стеклах и зеленые акации качались под порывами ветра.

Он оглянулся. Зеркало было на месте. «Это уже ни в какие ворота»- пробормотал он и попытался открыть окно. Боёк шпингалета легко вышел из паза и фрамуга распахнулась. Фил сел на подоконник, упершись спиной в основание рамы, подтянул колени к подбородку и закурил.

Все, что происходило с ним в последнее время, не имело ни одного логического объяснения. Вся эта история с неким автором больше смахивала на дурной сон, чем на реальность. Хотя, разве мы знаем, что такое «реальность»? Ведь это не более чем наша выдумка.

Вот, например, история, об одном зрелом мужчине, который на протяжении многих лет, в один и тот же летний день приходил с букетом цветов в городской парк, находил определенную скамейку, и, положив букет на отполированные доски, садился рядом и курил.

Проходило полчаса, час. Его губы шевелились, как будто он разговаривал с кем-то, и новая сигарета быстро сменяла погасшую. На этой скамейке он когда-то познакомился со своей будущей женой, и теперь ежегодно отдавал дань памяти той самой наивной девчушке, что смотрела на него влюбленными глазами.

И было абсолютно не важно, что жена его была здорова, благополучна и счастлива. В своем сознании он уже не ассоциировал эту располневшую властную женщину с тем образом, который он видел, перебирая старые фотографии. Он любил ту и был равнодушен к этой. Но пустоту внутри надо заполнять чем-то. Одни заполняют ее безостановочным движением, позволяющим принимать реальность не задумываясь. Другие – бытом, ибо он исключает все, кроме прагматизма. Третьи – памятью. Странная эта штука – память. Человек без нее похож на бамбук – внешняя оболочка с лакуной внутри.

Вот так же и этот мужчина – он заполнял внутреннюю пустоту воспоминаниями, и у него появлялась цель – дожить до очередного летнего дня и прийти с букетом цветов в городской парк.

 

Сигарета обожгла пальцы. Фил выбросил окурок. Ветер подхватил его и унес за угол дома. Опершись ладонями о нагретое дерево подоконника, он повернулся, перекинул ноги на улицу, и посмотрел вниз. Серый асфальт плавился под летней жарой. Бетонный прямоугольник двора ограничивал обзор, и над плоскими крышами равнодушно висело солнце. Фил зевнул, еще раз посмотрел вниз и оттолкнулся.

И сразу стало легко. Восходящий поток на мгновение подхватил его, а затем с силой швырнул вниз. Земля стремительно приближалась. Он улыбнулся, раскинул руки и зажмурился. Но в последний момент открыл глаза…

 

Белый потолок с матовым пупком плафона висел над головой. Хмурое утро сочилось сквозь форточку мутной серостью. Я повернул голову, посмотрел вниз и увидел теплые комнатные тапочки. Подушка была влажной, одеяло запуталось между ног. Откинув его в сторону, я рывком сел на диване, коснувшись пятками холодного паркета. Рядом с диваном, в кресле, валялся старый брезентовый дождевик, а на полу стояла потемневшая от времени корзинка – то, что я приготовил вчера для похода за грибами.

Я поднялся и, шлепая босыми пятками по паркету, взял дождевик, отнес его в прихожую, и повесил на вешалку между серым пиджаком и кожаной курткой. Корзинку я закинул на антресоль. Потом подошел к окну и взглянул вниз. В это утро выходного дня прямоугольник двора был пуст. Я криво усмехнулся, взял с подоконника пачку сигарет, зажигалку, и, подергивая плечами от внезапного озноба, направился в кухню варить кофе.

Зеркала в комнате не было....