Тогда еще, не смотря на все потуги выплюнуть застрявший в горле кусок рыбы, Майло Харкин был безмерно счастлив и приходил в состояние щенячьего восторга от одной мысли о золотых часах, что шли всегда в обратную сторону. Поворачивали время вспять. И, если верить легенде о Запредельных Часах, то, стоя у зеркала и считывая минуты, Майло Харкин вполне мог бы стать снова младенцем, просящим у мамки сиську. Несколько лет назад он прослышал об этой легенде от одной очень милой девушки Августины. Вот именно в тот знаменательный день Майло стал одержим этой идеей – обладать Запредельными Часами. И он таки встал в очередь на обладание второй жизнью. Отверг бессмертие, и встал в очередь за шансом вновь прожить жизнь. Еще одно лицо в самой глупой очереди в затерянной подворотне среди кирпичных стен. Ты можешь быть извращенцем, инвалидом, просто-напросто идиотом, но если ты вдруг встал в эту очередь, ты становишься одержим идеей фикс – идеей мирового господства. Наивно и глупо! И даже сейчас, сидя в ресторане «Три куропатки», и видя в руках постаревшего доктора Геннадия Васильевича Мышкина, сидящего с ним за одним столом, заветные Запредельные Часы, он подавился куском рыбы от удивления и от бесконечного счастья. Покраснел, и начал тут же пытаться выплюнуть кость. Хрипя горлом и краснея, Майло Харкин не спускал глаз с заветных часов, которые уже испарялись в воздухе, готовые в любую секунду безвозвратно исчезнуть из рук доктора…

- Боже, как же это банально! – сказал доктор Мышкин, - ты представляешь себе, что ты можешь вот так просто исчезнуть с лица земли, подавившись просто куском протухшей рыбки? Теперь мы можем заключить вполне честную сделку. Баш на баш. Твоя жизнь, на освобождение моего сына.

- Какого сына? Как я это сделаю? – хрипя, проговорил Майло, хватаясь руками за свое горло.

- Поковыряйся хоть раз в своих снах, а не в чужих, как ты любишь это делать.

- Я не люблю этого делать, я не знаю, как так происходит. Я всего лишь Слабоумный Майло. Слабоумный, понимаешь? – закричал Майло Харкин из последних сил на доктора, и зеркало в ресторане рассыпалось на куски, засыпав пол своими осколками, которые до сих пор хранили изображения доктора Мышкина и падающего на пол ресторана Майло Харкина.

- Ты готов принести себя в жертву? Ты готов? – шептал доктор Мышкин, склонившись над Майло. Доктор раскрыл ему рот и запустил туда свою руку, через мгновение он вытащил оттуда кусочек мяса. Майло лежал на полу с красным лицом и судорожно глотал воздух. Посетители ресторана повскакивали со своих мест и столпились вокруг Майло и доктора Мышкина. Геннадий Мышкин объявил всем, что он врач, и что с его собеседником все в порядке, и волноваться по большому счету нечего, и все восторженно разошлись по своим местам, довольные увиденным зрелищем. Геннадий Мышкин помог подняться Майло, и пригласил его обратно за стол.

- Ну, так ты согласен? – спросил Майло доктор, крутя перед ним на золотой цепочке заветные часы.

 

Будучи никому не нужным водителем троллейбуса номер семнадцать Майло Харкин ни раз, сидя за книгой состоящих исключительно из пустых страниц, пустых страниц его дневника, размышлял о бесполезности своего бытия. Или о бесполезности наблюдения за звездами из своего прямоугольного окна. О бесполезности любого убогого бытового предмета. Размышления приводили его исключительно в тупик, как только заканчивался кефир в его любимом граненом стакане. Или как только выползал какой-нибудь таракан на скатерть его скудного обеденного стола. Взмах тапком и… всё. Снова ни одной мысли нет. Пусто как в бутылке из-под кефира. Разбежались кто куда. Словно муравьи при пожаре муравейника, побросав все свои продукты и предметы жизнедеятельности. Так, словно они испугались быть к чему-либо применимы, и махнули за пределы сознания, не оставив ни одного шанса Майло. «Слабоумие? Может быть. А как же иначе?» - всегда улыбаясь, он говорил себе перед сном, укрываясь теплым одеялом. Над кроватью его висел листок с цитатой из книги Шри Ауробиндо «Интегральная йога» гласящая: «Когда человек говорит: я плохой, я греховный – он всегда ослабляет себя. Нужно говорить спокойно: да, я имею дефекты, во мне есть недостатки, как и во всех человеческих существах, но они уйдут, если я искренне стремлюсь ко Всевышнему». Слабоумие? Или удовлетворенность пустыми страницами? Удовлетворенность собственной бесполезностью? Все дураки стремятся к солнцу, но все оказываются неизбежно зарытыми в земле. Таковы предписания всех книг.

«…И люди стройными рядами в своих могилках исчезают…» - отчего то вспоминаются строчки из песни Jah Division на стихи гениального Даниила Хармса…

Иногда, сидя в позе лотоса на полу, в центре комнаты, он смотрел, как свеча, которую он держал в руке, хаотично заливает воском бутылки из-под кефира, выстраивая готические средневековые замки, в которых наверняка обитали приведения. Приведения его памяти. Приведения его прошлого, которого не было. Которое так и не появилось на пустых страницах его дневника. Впрочем, как и будущее. И даже настоящее исчезло безвозвратно со страниц. Пустые страницы дневника вырваны и отданы первому встречному. К чему? Просто из стремлений уничтожить себя, стереть свои образы даже с зеркал. Стереть позорное и жалкое прошлое, не менее отвратное настоящее, и не дать ни одного шанса зародиться из этой компостной ямы маломальскому будущему. «Джон Лайдон был прав – No future!» - признается сам себе Майло, рассматривая очередного таракана, ползущего по прожженной скатерти обеденного стола. В этот раз он не стал браться за тапок, даря жизнь этому примитивному, но очень живучему организму.

 

Августина заворочалась в постели оттого, что солнечные лучи пробились сквозь щель между занавесками, и стали ласкать её лицо. Её рыжие волнистые локоны волос распластались по всей подушке, а сама голова лежала набок, и взор её был устремлен в окно. Проснувшись и видя солнце через окно, она тут же погрузилась в волны мечтаний о море, о необитаемых островах, о золотом песке под палящим жарким солнцем, и мысли о затхлом городе N, в котором она просыпалась каждый день на протяжении четырех лет, плавно покидали ее. Она была студенткой одного из высших учебных заведений города, и училась она на инженера в области автомобилестроения. В этом городе это был очень актуальная специальность, поскольку тут находился один из автомобилестроительных градообразующих заводов нашей родины. Оставалось ей отучиться всего лишь год до торжественного вручения диплома, подтверждавшего её высокую квалификацию. Она томно потянулась в постели, и быстро скинув с себя одеяло, вскочила с кровати и бодро побежала босяком в душ.

Позавтракав, она получила наставления от бабушки (Августина жила у своей бабушки из-за учебы в институте, родители же её жили в другом городе, и она иногда их навещала в выходные дни) сходить за необходимыми продуктами в магазин. Выйдя на улицу из подъезда трех этажного дома, где располагалась квартира её бабушки, она сразу заулыбалась – на улице стояла замечательная летняя погода. Вокруг росли зеленые каштаны, аккуратно постриженная трава (что несомненно являлось очень приятной редкостью в то время), и солнце уже во всю припекало. Она пошла по тротуару в сторону магазина, который находился неподалеку от её дома, и около соседнего дома она увидела маленького мальчика, которому на вид было около десяти лет отроду. Он сидел на лавочке, уткнув лицо в свои детские ладони. Тело его сотрясалось, сопровождаясь всхлипами. Она подошла к нему и тронула его за плечо. Он тут же встрепенулся.

- Что случилось? – спросила его Августина.

- Пожалуйста, оставь меня в покое, - закричал истошно мальчик, не отрывая рук от своего лица так, что Августина отпрянула от него. Отчего то на мгновение ей стало дико страшно. Но она тут же взяла себя в руки, и снова подошла к мальчику и взяла его за руку.

- Не надо! - пуще прежнего завопил мальчик, и она убрала свою руку.

Августина повела себя довольно настойчиво (и как покажет время несколько опрометчиво) села рядом с ним на лавочку, и обняла его за плечи.

-Ну, ну, успокойся, малыш. Ты можешь мне рассказать, что случилось? Хочешь, я отведу тебя домой?

Вдруг мальчик вскочил с лавочки, и, оторвав от лица, руки завопил на Августину.

- Отстань от меня, ни чем ты мне не поможешь. Видишь? Ни чем ты мне помочь не можешь – он протянул свою детскую ручку перед Августиной, а в руке у него лежали золотые карманные часы, на которых стрелки бежали с бешеной скоростью вспять. Он тут же испуганно закрыл свою ладонь, и убежал в подъезд. Августина сидела на лавочке, дрожа от нелепого страха. Ей стало до боли в груди жутко от той картины, что до сих пор стояла перед её лицом – дрожащее от страха детское тельце, с жуткой гримасой ужаса и отчаяния. Она, чуть успокоившись, встала с лавочки и медленно побрела в магазин за продуктами.

Возвращаясь из магазина с большой сумкой продуктов, она услышала истошный крик. Она тут же побежала к толпе людей, которая быстро росла у того самого дома, где она только недавно сидела с испуганным мальчиком на лавочке. Посреди толпы стояла женщина и истошно рыдала, закрыв лицо руками. Августина подошла поближе, и протиснулась сквозь толпу. На асфальтовой дорожке у дома лежал лицом вниз в неестественной позе тот самый мальчик в луже крови. «Он выпал с седьмого этажа и камнем вниз» - пронеслось у Августины в голове. Она отрешенно попятилась назад, а затем и вовсе со всех ног помчалась домой, в голове у неё стучали его последние слова – «Ни чем ты мне помочь не можешь». Перед ее глазами вдруг предстала картина последнего удара его сердца. Она увидела, как он стоит на подоконнике, растопырив руки в разные стороны, зажав во рту Запредельные Часы, и вот уже через мгновение, словно раненная птица, разбивается оземь.

 

- С вас двадцать рублей за проезд, – обратился Майло к девушке, что вошла в его троллейбус, стряхивая с зонта капли дождя. Майло даже не взглянул на неё, всецело увлекшись дорогой. В день перед его глазами мелькало столько лиц, что порой ему казалось, в них нет никаких различий. Словно это месиво превратилось в одно нескончаемое лицо. Одинаково безличное со всех сторон. Но это лицо он прекрасно знал. Практически каждый день в одно и тоже время она садилась к нему в троллейбус и ехала в университет. Каждый раз он боялся на неё взглянуть, и чувствовал дикую неловкость, когда она заходила в его троллейбус. И каждый раз он боялся с ней заговорить, а если и заговаривал, то, как правило нес какую-то околесицу. Впрочем, так было и в этот день.

- Сейчас. И куда эта страна катится? Сколько ж можно поднимать цены на проезд? – пробормотала девушка.

- Все вопросы к министру транспорта, я всего лишь такое же жалкое отребье, как и все кто здесь едет, включая тебя, моя дорогуша.

Она изумлено посмотрела на Майло, но все же заплатила за проезд, Майло невозмутимо засунул деньги в карман оранжевой жилетки. Другого ей не оставалось. На улице дождь стоял стеной, и было довольно таки промозгло, а следующий троллейбус неизвестно когда пойдет. Ей пришлось смериться с тем, что она принадлежит к социальной нише «жалкое отребье», в которую её внес, и глазом не моргнув, Майло Харкин – великий оптимист современности. В троллейбусе Майло всегда из радио выхаркивались песни Незабвенного Боба Марли, которые неизменно поднимали Майло настроение, не смотря на всеобщее уныние и удрученность, так, словно он был тем единственным канатом, по которому «дурак» может заползти на солнце. «Sun is shining» - заунывно пел Боб, настраивая окружающий мир на исключительно позитивный лад из своего ямайского загробного мира. И не смотря на ливень за окном, пассажиры оттаивали душой, и среди них можно было заметить даже улыбки удовлетворения тем, что есть в карманах, в их котомках, и в их обветшалых домах. Даже девушка с зонтом смотрела в окно, радостно оскалившись на улицу находящуюся под проливным природным холодным душем. Она вся сияла от гордости, что её огненно-рыжие волосы остались сухи и красиво уложены, несмотря на ветер и дождь. «Всегда найдется тот, кому сейчас хуже, чем тебе», - думала она. «Так и есть», - думал Майло, объезжая открытый посреди дороги канализационный колодец и устремляя свой грохочущий железный короб на поиски солнца среди непролазной стены ливня. Словно крот в поисках солнечного света. Словно слепой, не теряющий надежд на развивающуюся медицину и восстановление зрения. «Ты можешь потерять зрение, ты можешь потерять руки, ты можешь потерять ноги, но слабоумие не потерять», - твердил себе Майло, разгоняя троллейбус до неведомых скоростей, с улыбающимися пассажирами, которым и дела никакого нет до того, что троллейбус номер семнадцать вот-вот взметнется в небо. К самому солнцу. И дурак будет счастлив. От того ли что слабоумен (если конечно слабоумие не является высшим разумом)? От того ли что добр душой? От того ли что в нем нет никаких преград, что б взметнуть весь троллейбус с радостными вопящими пассажирами к самому солнцу? «Дурак и солнце – неразлучны, но в тоже время ни коим образом не совместимы, иначе «apocalipshit» - говорит Майло Харкин.

 

Августина неспешно передвигала своими мохнатыми лапками по большой белой поверхности, созерцая одновременно два пространства. В этом сне она отчего-то ощущала себя маленьким целомудренным паучком. И ей даже это понравилось. Ей нравилась её новая оболочка, и то, что теперь пространство приобрело совершенно новые размеры и краски. Её будоражила и приводила в восторг мысль, что она находится на волшебной грани. На некой границе миров. Справа – бесконечно огромное и бесспорно красивое пространство, с множеством шумов, запахов, цветов, а слева – бетонный короб, с ободранными обоями, на которых кое-где проступают свежие кровоподтеки, так же там присутствует какая-то вечно хрипло орущая коробка, в которой мелькают тысячи лиц, картин, образов, животных. Мебели в комнате практически нет, за исключением небольшой кровати, да табуретки. От такой жуткой картины у Августины пробегают по хитиновой спине мурашки. По-крайней мере ей так показалось.

Она уже практически решилась отвернуться от этой, вызывающей чувства отвращения, комнаты и собралась мирно созерцать город, и вдыхать его ароматы, когда дверь в комнату отворилась, и в неё вошел плачущий мальчик. Паучок застыл на подоконнике, сосредоточив все свое внимание на хлюпающем и сотрясающемся от плача детском тельце. Мальчик со всей своей силы что-то швырнул об стену, и на обоях тут же образовалось огромное кровавое пятно, которое медленно росло и сползало на пол, оставляя за собой ярко-красный цвет. Мальчик стоял, и, онемев от страха, смотрел на то как, из кровавого пятна выползают полчища огромных пауков, у которых на хитиновых спинах были изображены часы без стрелок. В самом центре, сползшего на пол, пятна возвышался трон, на котором восседал огромный паук, и наблюдал, как его полчища стройными рядами ползли к ребенку. Мальчик присел на коленки, и истошно закричав, принялся колотить по ним своими детскими маленькими кулачками. Но, осознав, что всех пауков он все равно не перебьет, поскольку на месте одного появлялось сразу несколько мерзких насекомых.

Августина истошно кричала мальчику, что бы он забрался к ней на подоконник, и что там немного безопаснее. Ах, как же она была глупа! Мальчик не мог её слышать, но видимо его внутреннее «я» уловило некие вибрации, и он сам решил забраться на подоконник, Августина же попятилась назад, забиваясь в самый угол. Мальчик вскарабкался на подоконник, но пауки не остановились на достигнутом, и покорно ползли по стене к окну. Мальчик принялся отчаянно давить их ногами, но, вдруг осознав, что это ни к чему не приведет, распахнул окно, и, оглянув в последний раз свою комнату, молча сделал шаг наружу, в полете раскинув в разные стороны руки. Августина подползла к краю подоконника, и изумленно смотрела на неподвижное тело мальчика, там далеко внизу на земле. Тут она почувствовала, как множество лапок её подняли, и она от страха быть сброшенной вниз громко закричала.

Она безуспешно пыталась выбраться из лап ужасного сна, но попытки её были безуспешными. Бессчетное количество паучьих лапок, передавая её друг другу, тащили её к трону, прямо к ногам огромного паука. Подтащив к трону, её бережно посадили у самых ног, восседающего на троне в самом центре кровавой лужи, паука. Августина покорно сидела, и дрожала от страха, покорно ожидая своей участи.

- Видимо я Слабоумный Майло, - протянул свою лапу огромный паук.

 

- Сожри Всевышнего своего, и постигнешь его суть, - говорит Майло Харкин лежа на дешевой привокзальной проститутке, интенсивно двигая своим тазом. Так всегда случалось в дни получения зарплаты. Зарплата его была дико мала, но он готов был питаться отбросами, лишь бы урвать для себя сочный кусок дешевой женской плоти.

- Что? – переспрашивает она, безразлично глядя на очередную особь мужского пола, настойчиво пытающуюся удовлетворить свои плотские потребности.

- Чтобы познать суть предмета перед собой, ты должна усомниться в его реальности. Проще говоря: приобрести через лишения. Сожри Всевышнего своего, и постигнешь его суть, - отвечает Майло.

- Что за херню ты несешь? Я всего лишь платная дырка. Заканчивай, расплачивайся, и адиос амиго. У меня таких как ты, еще трое запланировано. Я всего лишь шлюха. Не больше и не меньше. Ты что же сатанист какой, или сектант? Только этого мне еще не хватало - говорит она, смотря на Майло. Глаза её выражали недоверие, и вот-вот, казалось, проснется страх. Страх быть избитой, быть истерзанной очередным сумасшедшим извращенцем, который к тому же подбивал её на каннибализм (насколько она его поняла). От подступающего страха внутри неё все сжалось, вследствие чего у Майло нелепо и по-детски смешно закатываются от оргазма глаза, и он тяжело дыша, сваливается с проститутки.

Немного отдышавшись, он поворачивается к ней.

- Деньги на столе.

- Огромное спасибо, - язвительно отвечает она, натягивая на себя дырявые колготки, - ты, что же не веришь в бога?

- Не совсем. Я верю в то, что бог и дьявол одно и тоже лицо, если так можно конечно сказать. Причем оно по моему уразумению страдает шизофренией.

- Да как ты смеешь такое говорить? – вдруг взбесилась она, - он же услышит тебя и покарает!

- Вот-вот и я том же, - смеется Майло, - в том то все и дело – наш добродетель нас всех несомненно покарает. Всех до единого. Как беспомощных младенцев, что рождены ВИЧ инфицированными, хотя они ни в чем не повинны, только ввиду того, что их родители страдают безрассудством, впрочем, как и всё человечество. За все расплата жизнь, пусть даже и не только твоя собственная.

- Ты настоящий кретин, - говорит она и, хлопнув дверью, навсегда исчезает в очередной раз из его бытья.

«Хлеб и кефир – залог здоровья», - безразлично думает он, лежа на диване, и закуривая папиросу, - «Если бы не похотливые животные инстинкты, я бы, наверное, мог иногда позволить себе есть хорошее мясо. Но не с моей зарплатой водителя троллейбуса. А небольшой кусок хорошо прожаренного мяса, наверное бы, меня осчастливил». Докурив папиросу, он встал с кушетки, и пошел к холодильнику.

В холодильнике была лишь пара бутылок с кефиром.

- Наверное, стоит купить чай, а то скоро начну срать белым кефирным говном, - поговаривает задумчиво Майло Харкин, слыша как хлопнула входная дверь. «Вот и она ушла, как и другие», - думает Майло. И снова в квартире он совершенно один, одолеваемый вполне понятной истомой. Удовлетворенный и несчастный. Две страсти в одном лице. Страсть от прелюбодеяния и страсть держать в руках только свою жалкую и никчемную жизнь. И неизбежно душить её.

 

Наверное, можно всю жизнь проваляться в бездействии, словно кленовый лист, в ожидании великого превращения в перегной. Или валяться на кровати, предаваясь навязчивым идеям. Полностью отдать себя на корм идее. Навязчивая идея – признак шизофрении – говорит доктор Мышкин. «Чушь», - думает про себя Майло. «Навязчивая идея - средство от одиночества. Отличное средство от одиночества», - считает Майло, вглядываясь в прицел пневматической винтовки, ища глазами голубей. «Голубь – вселенская срака земли!» - шепчет Майло Харкин, нажимая на курок винтовки. Крик боли. Крик означающий, что еще одной птицей во дворе стало меньше, что впрочем, никак не отразится на популяции этих птиц в целом. Бабушки, сидевшие на лавочке около подъезда, лишь переглянулись, и продолжили обсуждать беременность старшеклассницы Наташи, что жила по соседству, это было куда интереснее, чем гибель очередного голубя в их дворе. Осознав бесполезность и этого занятия, Майло вновь убирает винтовку в чехол и прячет её под кроватью. «Бесполезность действа – порождает скуку. Скука – ужасный порок. Пред скукой ненавязчиво самозабвенно впадаешь в неведение. Да ну и к чертям все!», - размышляет Майло, откупоривая очередную бутылку с кефиром, уже сидя за обеденным столом. Снова и снова за обеденным столом. Картина одна и та же. В одно и тоже время изо дня в день. Действия до отвращения предсказуемы. Майло решает купить себе рыбок, тем самым разбавив своё удручающее одиночество.

В зоомагазине он покупает маленький шарообразный аквариум, одну золотистую рыбку и корм. Денег на большее нет. И никогда не было, и навряд ли будет. Ввиду того, что у него нет просто-напросто никаких стремлений к собственному материальному благополучию. Рыбку отныне зовут гордо «Гадость». «Может быть, позже у тебя появятся друзья. Может быть. Когда-нибудь», - обнадеживающе шепчет Майло рыбке. Так, как когда-то ему на ухо шептали воспитатели детского дома. «А может быть ты, как и я, будешь обречена на вечное одиночество. Как и я», - продолжает он. Придя домой, он ставит аквариум с рыбкой на кухонный стол посреди замков из воска и кефирных бутылок.

- Ну, по-крайней мере у тебя есть свой дом среди замков, а это уже не мало, поверь мне, - говорит он ей, срывая с бутылки кефира крышку. Кисловатая холодная жидкость вновь врывается в его горло и проворно устремляется по кишкам к испещренному язвами желудку.

 

Невозможно пересказать с каким трепетом Майло выносил осколки последнего разбитого им зеркала в его тщедушном доме. Выносил хранимые зеркалом его портреты, однообразные сцены, однообразные перемещения, однообразные мышления, скоропостижные решения. Все, что было до того, как появилось в его пространстве еще одно живое существо. Тогда в тот день, когда он завел себе «друга», и избавился от несуществующего прошлого, расколотив все имеющиеся в доме предметы, которые способны отображать какие-либо изображения, тем самым избавив себя от самосозерцания. «Нечего любоваться собой. Какой резон всматриваться в того, кого не существует?» - утверждает Майло. Собрав все возможные осколки в большую картонную коробку, он вынес их на помойку. «Обрывки и осколки лиц морально разложившихся трупов следует немедленно утилизовать, иначе они будут вас преследовать до скончания ваших никчемных дней, часов, минут, секунд» - посмеивается Майло, трепетно держа коробку в руках, стоя на лестничной площадке в шортах, грязной майке, и в тапках в ожидании лифта. Спустившись вниз, он вышел на улицу, и обнаружив, что на улице идет дождь. Безразличие к самому у него тут же пропало, и он поставил коробку с осколками зеркал возле входной двери. Вернувшись домой, он решил гладко выбрить свое лицо. Сегодня у него был очень важный день.

Перебираясь на ощупь уже затупившейся бритвой по лицу, Майло не замечает, как кровь мелкими каплями проступает на его испещренном шрамами лице. Да и к чему обращать на такую мелочь свое бесполезное внимание? Взглянув на раковину, покрытую кровью, он и вовсе решает, что бритье совершенно неуместно в его случае. «На человеке-невидимке все равно ничего не видно. Впрочем, как и сам человек-невидимка», - задумчиво бормочет он, - «а что еще взять с совершенно бесполезного человека? Если, конечно, не отщипнуть от него кусочек невидимого мяса и не спрятать в табакерке, чтобы потом гордо показывать её детям, внукам, и правнукам, если повезет. Или быть может, и вовсе захотите приготовить этот невидимый кусочек, с тушеными овощами, а потом скормите любимой семье, любимым людям, дабы сделать их «просвещенными», постигнувшими суть человечьего мяса, человечьих мыслей и забот. Или беззаботность, как в моем случае».

Завершив наконец бритье, он отыскал более менее чистую одежду, дабы выглядеть хоть более менее прилично, на этом празднике жизни. Сегодня был воистину великий для него день. Сегодня у него была назначена очень важная встреча в ресторане «Три куропатки», которой было суждено перевернуть всю его жизнь.

 

Из дневника Доктора Геннадия Мышкина

 

Как обычно мы всей семьей вышли погулять по городу в этот теплый майский день. Погода была замечательной. Мы шли, как самая счастливая семья. Андрей посередине, а мы с Галчонком держали его за руки по обе стороны от него. Шли и болтали о всякой всячине. Строили планы на будущее. На светлое семейное будущее. Я поделился с ними о своих планах открыть еще одну стоматологическую клинику, средств для этого уже вполне накопилось, да и вполне можно было бы на несколько недель съездить отдохнуть к морю. Не спеша мы подошли к городской ярмарке. Там было все. И распродажа всякой всячины, и мороженое, и пирожное. Мы остановились у лотка с сахарной ватой. Заказали три порции. Андрей все время стоял рядом. Но когда я повернулся, чтобы отдать его порцию – его рядом не оказалось. Галя тоже не заметила, как он куда-то отошел. Мы начали его искать, и увидели, что он стоит с каким-то мужчиной в метрах пятидесяти от нас. Мужчина этот что-то ему дал, и Андрей быстро спрятал это «что-то» в карман своих штанов, затем быстро подбежал к нам. Когда я спросил, кто это был, Андрей ответил, что не знает, и что его просто позвали, и подарили странные часы. Он достал часы и показал нам. Он протянул свою руку, в ладони которой лежали золотые карманные часы. Часы, у которых стрелки бежали назад. Когда я попросил его дать мне часы получше рассмотреть, Андрей ни с того ни с сего закричал на меня, что это его часы, и он никому их не отдаст. Странно, но я никогда до этого не слышал от своего сына, чтобы он когда-нибудь кричал, или повышал свой голос. Даже после трагической гибели его собаки Айка. В последствии этот нервный крик я слышал каждую ночь, когда сын просыпался от кошмаров.

 

После того, как Майло перестал быть самозабвенным водителем троллейбуса номер семнадцать, он поступил на службу в Лабораторию по утилизации сна. Он был так называемым сторонним наблюдателем, но в то же время ключевой фигурой. Первой же (забежим чуть вперед) и последней его «клиенткой» была симпатичная девушка по имени Августина. «Редкое имя», - подумал тогда Майло, «но необыкновенно красивое, вкупе с этими огненными кудрявыми волосами». Девушка и впрямь была очень красива. Майло казалось, что она просто не живая, а словно слепок идеала. Словно она и вовсе была восковой куклой. «Слишком идеальной, чтобы быть правдой» - подозрительно качал головой Майло, когда вожделенно смотрел на неё.

- Ты спишь? – спросил он её, стоя у её койки.

- А ты как думаешь?

- Я не знаю.

- Но ведь у меня глаза открыты! Как я могу спать с открытыми глазами?

- А как ты можешь спать с закрытыми глазами? Ты помнишь, где ты находишься? – сказал, ухмыляясь Майло.

Он закатал Августине рукав и перетянул жгутом ей руку, и приготовился сделать укол девушке.

- Так это ты крадешь мои сны?

- Ну отчего же? Я их вовсе не краду. Я их утилизую на начальной стадии. Так сказать, избавляю тебя. Избавляю тебя от кошмаров, от обманов, приучаю тебя воспринимать реальность.

- Какую реальность? Я уже просто не знаю, сколько времени я тут лежу, зажатая в четырех стенах, перетянута кожаными ремнями, и даже не могу уснуть.

- Что ты ко мне привязалась? Я всего лишь медбрат. И, в конце концов, ты сама добровольно согласилась на этот эксперимент. Так что заткнись, пожалуйста.

Майло протер ваткой, пропитанной спиртом, руку Августины в месте укола, и, уходя из её палаты, сказал:

- К тому же твои сны утилизуются во мне. Теперь твои кошмары приходят ко мне. Теперь каждую ночь умираю я, а не ты.

Августина взглянула на Майло, и тут же перевела свой взгляд на осыпающуюся с потолка штукатурку.

 

Он стоял на небольшой деревянной пристани у самого края, и смотрел, как солнце скрывалось среди сосен, что окружали небольшое озеро. Вода зловеще отражала эту яркую картину, и казалось, что солнце навсегда исчезнет в темной пучине этого водоема, словно злой дух этого озера просто сожрет со всеми потрохами отражение заходящего солнца. Майло не покидало чувство какого-то непривычного дискомфорта, которое его все больше и больше угнетало. Словно в него закралась некая тревога, ощущение подступающей опасности. В горле образовался комок страха. Он поежился на ветру, и отчего-то решил поплавать на лодке перед сном, развеяться. Он спустился с пристани в лодку и отвязал её. Взял весла, и поплыл быстро в самое сердце озера. Выплыв на середину, он почувствовал, что немного устал. Он лег на дно лодки, и стал смотреть на ночное звездное небо, вглядываясь в созвездия.

Он лежал так несколько минут, считая звезды, пока не почувствовал под собой холодную воду. Лодка дала течь. И вода быстро наполнялась. Майло вскочил на ноги. Лодка стремительно набирала воду. Майло схватил весла, и погреб к берегу. Ноги его уже были по щиколотку в воде. До берега оставалось около пятидесяти метров, когда лодка уже больше половины заполнилась водой, вот-вот отправится ко дну. Майло запаниковал – он не умел плавать, и такое большое расстояние ему не преодолеть на этой старой пропускающей воду лодке. Он смог преодолеть еще несколько метров, когда осознал, что лодка уходит вместе с ним ко дну.

Вода была везде. Во рту, в носу, в горле, в кишках, перед открытыми широко от страха глазами, проникала в легкие. Он пытался отчаянно грести руками, но тщетно. Движения его были хаотичны, и особой пользы не приносили. Вода заполняла все его сознание. Всего его. Он захлебывался. Он явственно ощущал, как озерная вода поглощает его, и дух озера приветствует его в своей обители.

«Вот так и претворяются детские страхи в жизнь», - подумал Майло, затем вскочил с кровати. Рот его был полон воды и мелкого планктона и водорослей. Выплюнул остатки воды изо рта на пол, и сел на кровати.

- Отходить ко сну сегодня определенно не стоит, - сказал сам себе Майло.

На часах было без пятнадцати шесть утра.

- Да и вообще, вполне можно уже начать собираться на работу. Интересно, как там Августина? Жива ли она?

 

Майло стоял и смотрел на восковые сооружения, что стояли на его столе. Солнце пробивалось сквозь дырки в шторах. Через открытую форточку ветер заигрывал со шторами, и солнечные зайчики фривольно гуляли по столу, по аквариуму, по замкам из воска и кефирных бутылок. Среди готических замков восседала на красивом большом троне женщина. Майло не помнил, что бы он лепил из воска какую-нибудь фигуру человека когда-либо. Но восковая фигура была сделана очень искусно. Так, словно она и вовсе была живой, и готова вот-вот зашевелится, заговорить, и начать танцевать. Он смотрел на неё недоуменно в течение нескольких минут. Недоумение у него было вызвано скорее не тем фактом, что фигура вообще имела место существовать, а тем фактом, что фигура была точной копией Августины. Этой точностью исполнения он был поражен. Ему, казалось, что она вот-вот встанет с трона, и заговорит с ним, как тогда в Лаборатории по утилизации снов. И тут ему стало нестерпимо страшно. Ему показалось, что она встанет сейчас со своего трона и обрушит весь свой праведный гнев на него за содеянное. Ноги его стали подкашиваться. Он сел на пол и взял в руки её восковую куклу. Он прижал её к своей груди, и неумолимо стал гладить её рукой.

- Что же я наделал! – закричал Майло, запрокинув голову, и устремив свой взор к потолку.

Глаза его покрылись пеленой слез и ненависти к самому себе. Его трясло. Лицо куклы исказилось в гримасе отвращения, и тут же вовсе поплыло. Воск плавился прямо в его руках, и большими каплями подал на пол, на его ноги, застывая большими нелепыми каплями. Она вновь утекала от него сквозь его пальцы. Вновь утекала прочь. Словно играя с ним, словно намекая ему на то, что он должен отправиться за ней.

Рыбка Гадость продолжала невозмутимо плавать в своем аквариуме среди ракушек, водорослей и камней, среди восковых готических замков.

Прошло уже столько времени с тех давних пор, но, как известно, призраки прошлого настигают нас в самый неожиданный момент.

 

- Нестерпимо хочется спать. Или быть может проснуться, – задумчиво проговорила Августина, лежа пристегнутой к своей койке кожаными ремнями, и смотря слезившимися глаза в потолок. Майло сидел на полу рядом с Августиной, опираясь спиной о стену, и смотрел куда-то сквозь стену.

Он представлял себе, что когда-нибудь он заберет её с собой. Ему так хотелось, чтобы она была счастлива. Просто счастлива. Ему хотелось гулять с ней по полям, собирать цветы, кружить с ней в танце, окидывать её лепестками роз, сидеть с ней рядом в темноте. Скрыться в этой темноте от всего, от людей, от предметов, от пространства, от времени. Держать её за руку, и не отпускать. Исчезнуть вместе с ней. Его мечтам так и не суждено было сбыться.

- Ты просто и представить себе не можешь, как я хочу провалиться в сон, но не могу физически. Словно я на какой-то грани постоянно. Балансирую на лезвии ножа. Иногда куда-то проваливаясь, но не могу сказать, куда именно, потому что не знаю куда. Понимаешь?

- Понимаю. Но несколько с другой стороны. Я просто сам не знаю, где я, кто я, и, главное, зачем я!

- Синдром бесполезности, как говорит наш многопрезираемый доктор Мышкин.

«Синдром Бесполезности, как же это точно! Какого черта, я тут гнию? Чего ей-то не хватало?» - думал Майло, - «ведь она же, такая красивая, как же она отчаялась, что оказалась здесь!».

- Что за странное имя - Майло?

- Не знаю. Так написано во всех документах.

- Очень странно.

- У тебя не лучше.

- Да уж, - проговорила Августина.

По её всхлипам он понял, что она снова плачет.

- Тут что, свет никогда не выключается?

- Нет. Все выключатели у Мышкина.

- Да он просто живодер! Ты не знаешь, когда все это кончится?

- Не знаю. Но постараюсь узнать.

- Если уж я не могу уснуть, то я просто бы хотела лежать в темноте при свете горящих свечей.

«Я сделаю это для тебя, во что бы мне это не стало!» - дал слово себе Майло.

 

Майло стоял посреди небольшого острова из гальки посреди бескрайних просторов океана. Он оглядывался по сторонам, и кроме ненавистной воды ничего вокруг не видел. Его со всех сторон обдувало холодными ветрами, и он явно ощущал дикий холод. Он оглядел себя – он стоял в каких-то шортах и в легкой футболке, и хоть солнце было довольно жарким, ветра не давали ему возможности согреться. Майло почувствовал, как что-то щекочет его правую ногу. Он посмотрел вниз, с ужасом вскрикнул, и тут же отпрянул назад. По его ноге полз огромный паук. Он скинул его со своей ноги. А затем наступил ногой на этого злосчастного паука. Раздался небольшой хруст, и Майло удовлетворенно заулыбался, и когда приподнял ногу, что бы посмотреть на раздавленного им паука, с ужасом обнаружил, что теперь там целых два паука, одинаково больших, и они стремительно приближались к его второй ноге. Он принялся их давить. На как только он давил одного паука, их тут же становилось двое. И очень скоро весь остров заполнился пауками, которые стремились взобраться на Майло. Он швырялся в них галькой, прыгал, давил их руками и ногами, но они все множились и множились.

Он стоял на коленях, и по всему его телу ползали эти страшные немыслимые твари. Он устал уже сопротивляться, и теперь он лишь ошалело смеялся оттого, что пауки своими конечностями щекотали его. И вот тогда, когда Майло, содрогаясь всем телом, и хохоча всем нутром, сидел с открытым, изрыгающим слюни и проклятья, ртом – внутрь его забрался один небольшой паук, с изображением часов без стрелок на спине. Майло тут же поперхнулся, и попытался было выплюнуть паука, из своего нутра, но все попытки были тщетными.

Майло Харкин сидел на огромном каменном валуне, и любовался умиротворяющей картиной морских волн.

- Как здесь одиноко и красиво, - услышал он исполинский громкий женский голос позади себя. Он оглянулся и увидел посреди острова огромную красивую девушку с огненно рыжими вьющимися волосам, возносящуюся головой к самому небу, так, что казалось, будто небесный свод держится только на её голове. «Тебе определенно необходимо попасть вовнутрь. Постигнешь её утробу – постигнешь её и себя!» - приемник Майло Харкина четко ловил сигналы из космоса. Он оглянулся по сторонам – вокруг никого не было. Майло взглянул с вожделением на огромную девушку с рыжими волосами, и ловко перебирая всеми восьмью паучьими лапками, пополз по камням к ней.

Августина стояла посреди небольшого клочка острова из гальки посреди бескрайних просторов океана и ловила сигналы из космоса. Августина почувствовала, как что-то щекочет ей ногу. Она посмотрела вниз и увидела, как по её ноге карабкается огромный жирный паук, с изображением часов без стрелок на спине. Она присела на корточки, подставила пауку свою ладонь. Паук ловко перебрался на её ладонь. Она поднесла ладонь ко рту. Поцеловала спинку паука, от чего тот сразу сжался от неловкости, и тут же запихала его себе в рот, и с хрустом тщательно пережевала его.

«Господа Сеятели – задание выполнено!» - отрапортовали куски и обрывки Майло космосу.

 

Она уже и не могла вспомнить, когда в последний раз видела солнце, она не имела ни малейшего понятия, который сейчас день, и даже какое сейчас время суток. Доктор Мышкин строго настрого запретил показывать пациентке хоть малейший признак времени, будь то календарь или часы. Отрицания времени – было главной составляющей данной терапии. Доктор Мышкин со всей душой верил в то, что пациента необходимо заставить забыть о времени, «вырвать из временного потока» - как любил говорить незабвенный доктор Мышкин. Августина лежала в своей койке, перетянутая вся жгутами, и проклинала себя за то, что согласилась на этот ужасный эксперимент с утилизацией снов. Прошло уже около месяца, как она поселилась в клинике доктора Мышкина. Тогда она находилась в отчаянном состоянии, когда добрый доктор поздно вечером встретил её в центре города N, на автобусной остановке. Она сидела в рваных колготках в большую сеточку, в разорванном вульгарном красном платье, на котором была прикреплена небольшая золотая брошь в виде паука, с изображением часов без стрелок, и под глазами у неё потекла тушь. Руки все у неё были в порезах, губы её беззвучно дрожали, словно пытались нам о чем-то поведать. По её виду можно было сказать, что она принадлежит к девушкам легкого поведения, которая просто нарвалась на неприятности (такое в наше время сплошь и рядом – так что нам особо не приходится удивляться столь обыденному факту), но, поверьте мне, все было гораздо хуже.

В тот роковой день встречи с доктором Мышкиным Августина возвращалась от подруги, с которой она вместе училась в одном из институтов этого населенного пункта, на другой конец города домой. Она не хотела ловить такси, погода была хорошей, и было приятно прогуляться летним вечером пешком. Город N был не таким уж и большим, и за час с небольшим пешей прогулки она вполне могла дойти до своего дома. В небе высилась огромная золотая луна, и все небо было усеяно бесчисленными яркими звездами.

- Ах, луна, луна, для чего ты мне улыбаешься? Для чего ты манишь меня к себе? – вопрошала Августина.

Лунный диск чуть подернулся и заулыбался своими темными кратерами. «Потому что в твоем сердце есть моя частичка!» - испускала сигналы из космоса Её мать - Луна.

Августина приложила руку к сердцу, и пожелала спокойной ночи, своей матушке. Она не спеша шла по мостовой, когда возле неё остановился автомобиль, который она по началу даже и не заметила…

… «Ты даже не смогла меня уберечь!» - проклинала свою матушку Августина, лежа в своей экспериментальной постели, перетянутая ремнями…

 

Майло стоял у привокзальной палатки еды быстрого приготовления «Рикша Иван», и недоумевал над названием палатки, в которой продают шаурму, весьма подозрительного содержания. «Иван, никогда не стал бы работать рикшей. Иван нашел тысячи способов вообще не работать, и жить долго и счастливо», - констатировал Майло, «к тому же тут Иван несколько косоглазым выглядит – не породистый видимо. Да к тому же пешком! Чушь!» К палатке подошла тучная женщина и заказала себе это уличное блюдо. Лицо кавказской национальности в течение нескольких минут собрало сей кавказский кулинарный шедевр, и протянуло темной волосатой рукой шаурму женщине. Майло стоял и наблюдал, как она отошла к углу палатки и стала у пластикого стола и принялась вожделенно поедать этот мясной продукт. У Майло заныл желудок, которому дико захотелось мяса. Он уже и вовсе не помнил, когда последний раз ел мясо. Его уже тошнило от одного названия молочного продукта – кефир. Он уже столько времени питался одними хлебными изделиями и кефиром, что ему стало казаться, будто у него уже в голове колосится рожь на кефирном поле. «Черт, видимо это и впрямь вкусно», - подумал он, видя, как жирный соус стекает по подбородку женщины, капает на её дешевое болоньевое пальто. Он подошел к палатке с твердым намерением отведать нарезанного жареного мяса, завернутого вместе с овощами и тертым сыром в лаваш. Денег, собранных в карман с проезда честных граждан, как раз хватало на одну порцию, и плевать, что за это вычтут с его жалкой зарплаты.

- Здравствуйте, дайте, пожалуйста, одну шаурму.

- Конечно, дорогой.

Майло слегка поежился от столь вульгарной любвеобильности повара, столь присущей его народности, но решил не устраивать национальный конфликт, и пропустить все мимо ушей. Темное лицо взяло деньги, и быстро стало срезать огромным ножом маленькие прожаренные куски непонятного мяса с вертела. Положив небольшое количество нарезанного мяса на лаваш, и добавив мелко порубленные помидоры, маринованные огурцы, сыра и чесночного соуса, всё это завернул в лаваш, и положил шаурму в микроволновую печь. Через минуту привокзальный шеф-повар вытащил шаурму из микроволновой печи, обернул её салфеткой и протянул её Майло. Майло отошел к пластиковому столику и встал напротив женщины, которая уже доедала свою порцию.

- Зря ты ешь это говно! – сказала она ему, не обращая никакого внимания на то, что её подбородок был уже весь в жиру, - это жалкая пища для жалких людей.

- Так и есть. Ничего не могу с этим поделать. Я просто давно не ел мяса.

- Ха, мясо! Наивный, - засмеялась она, затем выкинула остатки еды в мусорный бачок, утерла подбородок рукавом своего пальто, и пошла прочь по каким-то своим делам. Майло недоуменно проводил её взглядом, потом всецело решил отдаться своей скудной трапезе.

Он откусил первый кусок, и с наслаждением стал пережевывать сочную и слегка горьковатую начинку шаурмы. Второй, третий кусок, пока он не посмотрел, что он ест. Внутри его обеда все ползало и шевелилось. Внутри был ворох насекомых, которые неистово пожирали друг друга. Он почувствовал в своем животе дикую боль, словно его поедали изнутри, словно в его желудке разгорелся самый что ни на есть настоящий пожар, и казалось, что огонь вот-вот вырвется из его недр. Он схватился за живот, и согнулся пополам. Недоеденная шаурма выскользнула из его руки, и тут же расползлась по привокзальной площади. Его тут же стошнило.

- Эй, не нравится – не ешь! Зачем тогда брал мой вкусный шаурма? – завопило на него из палатки лицо шеф-повара.

- Пошел ты на хуй, пидор гнойный, - ответил ему Майло, утирая свой рот от рвотных масс.

Обеденный перерыв подходил к концу, и ему снова надо было отправляться в очередной рейс. «По-крайней мере, однообразие я в себе поборол. Порядок нарушен, покоя как не было, так и нет», - думал Майло Харкин, подходя к своему троллейбусу номер семнадцать.

Ему в тот день было суждено последний раз сесть за руль этого странного агрегата о четырех колесах, движимого электричеством.

 

- Гена, ну попей хотя бы чай после ужина! И вообще, куда ты собрался в такую темень, а? Время то уже позднее – вопрошала к разуму незабвенного супруга своего Галина Андреевна Мышкина.

- Галя, мне нужно сходить в клинику, мне пришла в голову очень интересная мысль! Возможно, этой мысли суждено приобрести вселенский масштаб! – несколько рассеянно ответил Геннадий Васильевич Мышкин, поспешно надевая шляпу на голову, - где мой зонт? Обещали дожди вроде.

- Никто, никаких дождей не обещал. На улице жара и духота, так что ты вполне можешь и шляпу оставить.

- Да? Ну, ладно я пошел. Я люблю тебя, моя красавица, - попрощался с женой доктор Мышкин.

Он вышел из дома и быстро зашагал в свою стоматологическую клинику, в подвале которой и находилась его импровизированная Лаборатория Утилизации Снов. Еще несколько лет назад, после того, как его сын скончался довольно загадочным образом (а некоторые приближенные люди к семье Мышкиных поговаривают о том, что он попросту покончил жизнь самоубийством) в возрасте одиннадцати лет, Геннадию пришла в голову мысль о создании такой лаборатории. Андрея, его сына, за несколько месяцев до несчастного случая (остановимся на такой трактовке сего печального факта из семейного архива Мышкиных) стали посещать по ночам дикие кошмары. И мальчик практически вообще перестал спать. В те редкие ночи, когда физическое истощение его наконец настигало, и он засыпал, его неизбежно терзали страшные сны, и он с криком и в холодном поту просыпался посреди ночи, спрыгивал с кровати и сидел на полу дрожа и весь в слезах. И как бы мать не успокаивала Андрюшу, и как бы отец не пытался выведать драгоценную информацию о том, какие кошмары посещают его сына – все было тщетно. Мальчик на отрез отказывался говорить о своих ночных кошмарах, а лишь испуганно пятился от родителей, и забивался в угол, вероятно, не осознавая, что является реальностью, а что кошмаром. Не помог даже и лучший психолог города N. Ему тоже не удалось выведать хоть маломальскую информацию о снах бедного ребенка. Не помогал ни гипноз, не транквилизаторы – ничего. Прошло несколько месяцев, и однажды Галина Андреевна Мышкина, возвращаясь из магазина с огромной сумкой с продуктами, она увидела у самого подъезда, под окном кто-то лежал вниз лицом. Из-под маленького тела вытекала кровь. Она подошла поближе, и истошно закричала в ужасе – перед ней лежало мертвое тело, выпавшего из окна седьмого этажа Андрея.

С тех самых пор, доктор Мышкин занялся изучением снов, а точнее ударился в поиски избавления человечества от ночных кошмаров. Не таких мимолетных кошмаров, которые встречаются сплошь и рядом, в виду небольших стрессов и расстройств, а избавлением от действительно страшных напастей, что приключились с его, уже покойным, сыном. Стоматологическая клиника успешно развивалась, и ему самому уже не приходилось практиковать, поэтому он все свое свободное время старался уделить своей Лаборатории Утилизации Снов.

 

Он лежал на своей, испещренной клопами тахте, и медленно исчезал в мареве сна. Он, уже будучи незнакомым ему мальчиком уносился куда-то на трехколесном велосипеде в поле, когда его выдернул из сна телефонный звонок. Он вскочил с кровати, и сначала даже не понял, откуда раздался этот звон. На часах была полночь. Майло даже подумал, что его сейчас попросят заменить кого-нибудь завтра, в его законный выходной день. Он взял трубку телефона и приложил её к своему уху.

- Алло.

- Майло это ты? – раздался в трубке детский голос.

- Да. А кто это?

В трубке раздалось какое-то шипение, и Майло показалось, что связь сейчас и вовсе прервется, и он даже хотел уже повесить трубку, но тут снова раздался детский голос.

- Ты не спишь?

- К сожалению, уже нет.

- Ты можешь сейчас говорить? Ты один?

- Да.

- Хотя, я и так знаю, что ты один. Я просто звоню потому что мне здесь пл… - телефонная трубка снова стала потрескивать и шипеть. «Что вообще происходит?» - задавался вопросом Майло.

- Майло, ты ведь мне поможешь? Я знаю, что поможешь. Я прошу тебя, помоги мне! Я умоляю тебя, забери у меня эти часы - раздался в трубке детский плач.

- Черт возьми, да кто это вообще? – возмущенно заорал Майло в трубку, но трубка уже издавала короткие гудки.

Майло повесил трубку. Он стоял и смотрел недоуменно на телефон. Он впал в ступор. Майло не имел ни малейшего понятия – кто ему звонил в столь позднее время. «Это еще что за бред? Кому я понадобился? Наверное, очередное детское баловство. Какие еще к черту часы! Что за херня? Но плачь! Такой тревожный и неподдельный. Кто же это такой был. Да ну их всех к черту!» - подумал Майло, и отправился обратно в постель. Ему хотелось поскорее провалиться в сон, и забыться. В конце концов, завтра все-таки выходной. Он пошел на кухню выкурить сигарету перед сном. Он сидел за столом, на котором громоздились друг на друге восковые замки, когда его осенило, о каких часах шла речь, и кто ему звонил. Ему сразу вспомнился недавний сон о пауках, на спинах которых были изображены часы без стрелок. Майло тут же бросился в комнату, и стал перерывать весь свой скудный гардероб, пока не нашел то, что искал, и чем уже очень давно не пользовался – записную книжку. Он быстро отыскал нужную страницу и тут же бросился к телефону.

 

«А ты слышал когда-нибудь голоса с небес? Они шептали тебе когда-нибудь? Если да, то о чем? Ты слышал когда-нибудь бой сердца другого человека?

 

Часовщик»

 

Августина шла по мостовой, одетая в красивое легкое красное платье, разглядывая серые невысокие дома, которые уже заключила в свои объятия ночь, вынудив включить в квартирах свет. Кто-то смотрел телевизор, кто-то просто читал, лежа в своей постели, периодически отвлекаясь на борьбу с ночными жителями – насекомыми. Луна ярко освещала ей дорогу, гораздо ярче уличных фонарей. Августина отпустила свои мысли на волю, и они разбежались кто куда, так что она могла теперь спокойно идти, напевая себе под нос какую-то незамысловатую мелодию, и цокая босоножками по мощенной мостовой. Голова её была ясна и легка от мыслей о предстоящих экзаменах в институте, она знала, что сдаст эти экзамены без особых проблем, материал она хорошо знала, и вполне могла себе позволить в этот замечательный вечер совершенно абстрагироваться от внешнего мира. Мимо проносились автомобили, спешащие по своим каким-то неотложным делам, изредка встречался и общественный транспорт, следующий в парк, поскольку время было уже поздним. Проходя мимо остановки, возле неё остановился пустой троллейбус номер семнадцать. Открылась дверь, и водитель её вежливо спросил:

- Девушка, вас подвезти? А то на дворе то уже ночь, как никак.

- Нет, спасибо. Мне тут уже не далеко.

- Ну, что же, как знаете. Мое дело предложить, - улыбнулся несколько грустно водитель троллейбуса, закрыл дверь, и троллейбус тронулся, направляясь в парк. Августина же пошла дальше своей дорогой. Пройдя очередной перекресток, она увидела, как из темной подворотни вышел человек.

Мужчина целеустремленно шел ей навстречу, и когда они уже практически поравнялись, у неё вдруг закололо в груди, так, что она даже приложила руку к сердцу и остановилась. Он подошел к ней и спросил:

- Девушка, вам плохо?

- Нет, спасибо, все в порядке, сейчас все пройдет.

- Вот там есть лавочка, давайте посидим чуть-чуть, переведете дух, - указал он на автобусную остановку, что была неподалеку.

- Спасибо огромное, - ответила она ему.

Она попробовала идти, но сердце так бешено колотилось, что казалось, оно сейчас выпрыгнет из груди. У неё закружилась голова, и ей пришлось опереться на незнакомца. Мужчина подвел её к лавочке, что стояла на автобусной остановке, и усадил Августину на лавочку.

- Слабоумный Майло.

- Что?

- Я говорю, меня зовут Слабоумный Майло, - сказал Майло Харкин Августине, протягивая ей руку.

- Августина, - испуганно ответила она.

- Что с вами?

- Сердце что-то закололо.

- Ну, сейчас все пройдет.

Она посмотрела на Майло, и их взгляды встретились. Перед глазами у Августины все поплыло. Она проваливалась в некую пропасть. Августина отчаянно махала руками, тщетно пытаясь зацепится руками за лицо Майло, которое нависло над ней, словно каменная глыба, постоянно твердившая «сейчас, все пройдет». Она расшиблась о землю, и чувствовала, как кровь хлынула наружу, разрывая своим напором все её тело на куски. И тут же она уже стоит на каком-то каменистом острове, посреди океана, и поедает странных пауков, на спине которых были изображены часы без стрелок. Картинки менялись с бешеной скоростью, словно перед её взором прокручивали гигантский калейдоскоп. Она лежала на деревянной скамье, перетянутая кожаными ремнями, над ней стоял человек в белом халате, и в хирургической марлевой повязке, и что-то делал с ней. Что именно она не поняла, но четко осознавала в тот момент, что руки этого человека находятся внутри неё. И снова она провалилась в небытие. Теперь Августина стояла посреди огромной комнаты, и в руках сжимала золотые карманные часы, стрелки которых бешено вращались в обратную сторону. Она чувствовала, как она быстро уменьшалась в размерах, часы давили на неё, и вдруг они заменили ей небо и солнце, а потом она и вовсе оказалась внутри них. Громкий хлопок прорезал пространство, и Августина ощутила резкую боль, растекающуюся огненной лавой по всей спине. Она закричала от боли, и резко повернулась назад. Над ней возвышался огромный паук, сжимающий горящую плеть.

- Не останавливайся, крути педали, - прорычал ей паук.

Она посмотрела вниз, и обнаружила, что сидит на какой-то конструкции велосипедного принципа, только без колес, ноги её были на педалях, и она стала усиленно крутить их, после очередного удара плетью. Огромные шестеренки со скрежетом прокручивались где-то под полом… Но тут раздался чей-то голос над ухом.

- Девушка вам плохо?

Августина начала приходить в себя от небольшого обморока. Над ней стоял мужчина лет сорока в шляпе. Августина огляделась, она лежала на лавочке, на автобусной остановке.

- Как вас зовут? - обратился к ней мужчина.

- Августина.

- Какое дивное имя. А меня Геннадий Васильевич. Я врач. Позвольте мне вам помочь.

 

«Как же все-таки здорово, что у меня есть собака» - думал Андрей Мышкин, играя со своим кокер спаниелем по кличке Айк во дворе своего дома. Андрей кидал собаке палку, и Айк в свою очередь мчался со всех ног за ней, неизменно виляя своим хвостом. Так было всегда. Так было и в этот раз. Стоял жаркий и душный летний день, и сколько бы не поливали асфальт водой, пытаясь создать искусственную свежесть, ничего не выходило у служителей города. От духоты некуда было скрыться. И у собаки вся пасть уже была в слюнях и пыли. Андрей уже было подумал о том, чтобы пойти домой и сесть под вентилятором и провести знойный жаркие часы около телевизора, но все же решил в последний раз кинуть палку собаке. Он размахнулся что было силы, но палка вырвалась из рук, и полетела не в траву возле дома, а полетела с бешеной скоростью на проезжую часть. Собака тут же бросилась за ней.

Пространство прорезал визг тормозов, собачий вой и глухой удар. И тут же мрачная тишина повисла над миром, словно он и вовсе остановился. Остановился для маленького мальчика, и для водителя троллейбуса номер семнадцать. «Айк!» - истошно закричал маленький мальчик, и тут же бросился к раздавленному псу. Водитель выбрался из троллейбуса и достал труп собаки из-под огромной машины. Он стоял на коленях с мертвой собакой на трясущихся руках, и лишь шептал нелепые слова прошения перед маленьким рыдающим ребенком.

- Прости меня, я всего лишь Слабоумный Майло, - выдавливал из себя водитель троллейбуса номер семнадцать. Сердце его защемило, и приступ удушья охватил его. В глазах стало темнеть, и к горлу подкатил огромный ком. Но мальчик его не слышал, он отвернулся и отрешенно побрел домой, оставив водителя троллейбуса сидеть в одиночестве на асфальте, с мертвым псом на руках. Немногочисленные пассажиры высыпали из троллейбуса и каждый побрел по своим делал, сокрушенно перешептываясь и качая головой. День окрасился мрачными тонами.

Майло же достал из троллейбуса небольшую лопату и прямо во дворе похоронил бедного пса. Вместе с псом он похоронил и все надежды на то, что когда-нибудь он мог бы все же стать кем-нибудь полезным. Андрей Мышкин поднялся к себе домой, и заперся в своей комнате. Он забрался под одеяло. Его колотило от загробного холода. Он лежал и смотрел на разноцветные бумажные звезды, коими были украшены в его комнате обои на потолке. Поводок безхозный валялся рядом с кроватью на полу. Андрей поклялся перед самим собой, что теперь у него больше никогда не будет собаки. Слишком велико чувство потери настоящего друга. Он лежал и вспоминал, как в последний раз он покупал ему косточку, и с каким упоением Айк её грыз, а он сидел на стуле и наблюдал за этим. Мальчик вспоминал, сколько необузданной энергией было у его собаки, вспоминал, какой это был жизнерадостный пес.

Вспоминал и вспоминал… а минуты все бежали прочь… мир снова уже пришел в движение…

Настал вечер, и родители вернулись с работы. Геннадий Васильевич был очень удивлен, что по приходу его домой, к нему не бросился встречать пес. Он подумал, что его сын скорее всего гуляет где-то с ним, поскольку в квартире было тихо, но по обыкновению зайдя в детскую комнату, он увидел лежащего под одеялом Андрея, который уставился стеклянными глазами в потолок, на полу валялся поводок.

- А где Айк? – еле слышно спросил отец сына.

- Его переехал троллейбус номер семнадцать.

Геннадий Васильевич молча сел на кровать к сыну, и обнял его, мальчик заплакал навзрыд.

 

Андрей Мышкин стоял в пижаме, с изображением сказочных островов с пальмами на фоне океана с закатом, посреди огромного картофельного поля и никак не мог понять, куда теперь ему следует двигаться. Рядом с ним стоял детский трехколесный велосипед. Но он почему-то сразу отбросил мысль о том, чтобы перемещаться в незнакомом пространстве на этом средстве передвижения. И стоит ли вообще двигаться? Этим вполне логичным вопросом он задавался по той простой причине, что не мог осознать, каким образом он вообще здесь очутился. Солнце уже садилось, и скоро и вовсе темнота опустится на мир (?). Вокруг поля стоял темный лес. И туда он никак не хотел идти, ибо картина ему почему-то представилась довольно мрачной. Но все же что-то подсказывало ему, что идти туда придется. Он огляделся и разглядел среди грядок с картошкой, всего в нескольких шагах справа от себя небольшую тропинку, ведущую в лес. Вокруг стояла полнейшая тишина, и даже не чувствовалось малейшего дуновения ветра. Мальчик пожал плечами, и побрел по тропинке в сторону леса. Терять было совершенно нечего. Он даже не ощущал ни страха, ни одиночества. Просто шел, отрешенно ступая босыми ногами по сырой земле.

Мальчик подошел к краю поля и остановился у входа в темный лес. Он рассеянно вглядывался вглубь леса, пытаясь разглядеть хоть малейшее движение в темноте. Тщетно. Ни единого шороха. Даже не слышался шелест листьев. По спине его пробежал холодок, но, чуть встряхнув головой, он бесстрашно (я просто восхищаюсь его храбростью) ступил в лес. Идя по тропинке, по темноте он то и дело натыкался на какие-то ветки деревьев и кустарников, которые нещадно его царапали до самой крови. И его пижама в скором времени превратилась просто в тряпку, словно это были не ветви деревьев, а острые ножи, которые все исполосовали на теле мальчика.

Так он шел полчаса, напрягая свое зрение до предела, дабы не сойти с тропы, цепляясь за ветви деревьев, когда он услышал какой-то шорох и возню впереди. Андрей остановился, прислушиваясь к ночному лесу, как вдруг он явственно почуял запах крови. Он тут же встал на четвереньки и быстро побежал вперед, на бегу обрастая шерстью. Его руки и ноги приобретали формы собачьих лап. Выбежав на поляну, он остановился. На поляне, освещаемой ярким лунным светом, сидел на коленях человек в оранжевой робе, и что-то держал в своих руках. Человек взглянул на Андрея, который приобрел вид волчонка, ухмыльнулся и склонил голову над предметом, похожим на сверток, который он держал в своих руках, и тут же в него вгрызся. Андрей напряг зрение, что было сил, и разглядел в свертке своего умершего под колесами трамвая пса, а в человеке – водителя того самого троллейбуса номер семнадцать. Злость и ярость наполнили его сердце, в уголках его волчьей пасти проступила пена. В нос ударил резкий запах крови. В глазах потемнело. Его затрясло, и он тут же бросился на Майло. Волчонок бежал со всех ног к Майло, но тот лишь разразился диким смехом, и отбросил Андрея одной рукой. Но мальчик и не думал сдаваться, и вновь прыгнул на водителя. Майло поймал его за горло, и поднял его над своей головой, заслонив его телом луну, что резала своим светом ему глаза. Андрей смотрел на полоумного слезящимися от удушья глазами, и клялся себе в том, что он рано или поздно сможет перегрызть ему глотку. Майло же сидел и смотрел на маленького волчонка, которого он удерживал одной рукой, не смотря на то, что тот так и норовил высвободиться и прикладывал к этому все усилия. Майло ухмылялся окровавленным ртом волчонку.

- Сожри всевышнего своего, и тогда будешь свободен. Будешь обречен на вечную свободу, мой маленький мальчик, - смеялся в лицо Андрея Майло, предлагая ему вкусить крови и мяса мертвого Айка.

Андрей сделал еще одну отчаянную попытку, высвободиться из рук Майло, и рванул что было сил, целясь своими клыками прямо в горло врагу. И это ему почти удалось. На мгновение Майло ослабил свою хватку, и волчонок рванул вперед. Но Майло лишь засмеялся, и вдруг рассыпался на множество частей. Волчонок рухнул на землю, рядом со своим лучшим другом, у которого было перегрызено горло. По поляне же расползались в разные стороны полчища больших пауков, у которых на спине были изображены часы без стрелок, издевательски насмехаясь над неудачной попыткой несмышленого волчонка отомстить за своего друга.

- Айк, - закричал Андрей, сидя в кровати и держа в руках подушку.

В комнату вбежали Геннадий Васильевич и Галина Андреевна Мышкина, и тут же бросились обнимать и успокаивать своего сына, которому уже на протяжении десяти дней снился один и тот же кошмар.

 

- Но почему слабоумный? – спросила Августина, уставившись стеклянными глазами куда–то в потолок, сидящего рядом с её койкой Майло Харкина.

- Потому что. Я с детства такой. Этого уже не исправишь. Как и не исправишь дважды два – четыре, - ответил, улыбаясь Майло.

- Странно, но я бы так не сказала.

- Ты просто плохо меня знаешь. Просто мне ничего не нужно. Когда человек ни в чем не нуждается, и у него ни что не способно вызвать интерес, он обязательно будет слабоумным. Человек без личности. Человек среди толпы людей, неизбежно зажат в одиночестве. Просто как наблюдатель. Сторонний наблюдатель. Наблюдатель жизни и смерти. Наблюдатель красоты и тошнотворных явлений. Ничто по большому счету не имеет никакой разницы, и никакого значения. Жизнь перетекает в смерть, смерть сменяется новой жизнью, этот круговорот душ беспечных настолько устоялся, что просто наскучил. И его никак не избежать. Кем бы ты не был. Где бы ты не был…

Майло откинул голову к стене и закрыл глаза, тем самым показав своё невежество и нежелание вести дальше беседу с Августиной. Он снова уносился в пустоту, посадив свое паучье хитиновое тельце на восковой трон.

 

Восседая на качелях… болтая своими детскими ногами… воображая себя птицей… или наоборот спуститься на дно океана… плыть в темном мареве, настойчиво пытаясь разглядеть очертания дна, рыб, водорослей, кораллов… дотрагиваться руками до птиц… пропускать сквозь немощные пальцы прибрежный песок… забавляясь разноцветными мячами… забавляясь разбивая мамину скрипку, прыгая по инструменту ногами в тяжелых башмаках… смеясь от последнего стона скрипки… каждый раз наблюдая изо дня в день злополучный пожар… наблюдая каждый день, как тело матери выносят пожарные, но так бесполезно… скорбно… страшно… но мячики утверждают, что смерть подступает, только попробуй глянь через левое плечо, и ты обязательно увидишь её во всей её красе, в красном платье в черный горошек… вальсирую у костра с маленькой коляской, где-то на речном берегу… а я все тяну к ней руки … свои руки… теперь все испещренные шрамами… руки, что так неумело обращались со спичками… и смеющиеся глаза над фейерверком быстро сгорающих штор… и топот выбегающих наружу из полыхающего пространства собственных ног, гулко отдающихся в голове… руки подло подтаскивающие ящик, что бы подпереть дверь… убить последнюю надежду на спасение… ты чувствуешь до сих пор сострадание, сидя за школьной партой? обреченный на жалость, одиночество и молчание, тихо посмеиваясь в подушку, надрывно воняющую хлоркой … сочувственные взгляды настоятелей… сочувственные взгляды учителей… сочувственные взгляды бесполезных психиатров… но всегда нужно быть начеку… всю жизнь нужно быть настороже… оберегая свой тайну… обреченно доказывая всем свое выдуманное одиночество… позже смывая насмехаясь в унитазе все справки и с кричащим прошлым и диагнозами… ах, Майло… твоё имя было лучшей твоей выдумкой… надень свою лучшую маску – пора на бал… с бокалом мартини… во фраке… ты ведь мечтаешь об этом? Взять за руку свою неспособную уснуть принцессу, и провести её по всем закоулкам своих грез… Провести её по своим восковым замкам… провести её по телефонным проводам… превратить в прах… и поселить на всегда её в свой восковой замок… отдать душу часовщику… в обмен на право обладать ею… всегда обладать ею… ты бы одобрила мой выбор, мама? что-то я не слышу сегодня твоего плача… смотри, как я научился танцевать на своих восьми мохнатых лапках… ты видишь? совсем как тогда в коляске… только разноцветным мячикам, прыгающим по полу, благородное спасибо за спасение… успокаивающая благодарность… пол – рука… пол - рука… ни единого звука в голове… ни кто и ни что способно отвлечь от этой системы отработанных до автоматизма движений… словно я снова и снова взбираюсь своими лапками по крутой лестнице моего главенствующего воскового обители памяти… вновь и вновь забираюсь в свое нутро… закрываясь от всего что может вызвать раздражение, или уныние, или смех, или любое другое проявление эмоций… к черту! Мы все рано или поздно окажемся в руках у черта, так зачем тогда тратить себя на удивления, радости и сюрпризы, когда у тебя и вовсе не было и нету и не может быть лица… какого-либо лица… пусть даже слепого или безухое, или даже с зашитым ртом…

 

- Майло! Ты спишь? – раздался звонкий голос среди холодных стен.

- Я так же сплю, как и ты, - очнулся Майло.

- Майло, а ты мог бы ради меня…

- Все что угодно.

- Ты мог бы хотя бы на пару часов выключить свет?

- Пожалуй, смог бы. Но не сейчас. Чуть позже. Сейчас еще здесь находится Геннадий Васильевич.

- Я была бы тебе очень благодарна.

- Я знаю.

Майло встал с пола, и вышел из импровизированной палаты. Он зашел к себе в коморку, и собирался выпить кефира с булкой. Он уселся на кушетку, на которой он и спал и ел. Но тут к нему заглянул доктор Мышкин.

- Майло, мне пора идти. Уже довольно поздно. Завтра я тебя сменю с утра. Завтра я буду здесь.

- Хорошо, Геннадий Васильевич.

- Она не засыпала?

- Нет, Геннадий Васильевич.

- Хорошо. Ну что ж до свидания. Закрой за мной дверь.

Они вышли из каморки и направились наружу. Доктор Мышкин направился тут же в сторону автобусной остановки, а Майло остался на улице выкурить на свежем воздухе папиросу. Майло докурил свою папиросу, и вошел внутрь. Он подошел к кабинету доктора, дверь оказалась запертой. Он, недолго думая, вышиб дверь ногой, войдя в кабинет, он перерыл там все. Он искал Запредельные часы. Но в кабинете он их так и не нашел. Майло выключил свет во всей лаборатории, и сел на пол у стены. Так он просидел с час. Затем он отправился в единственную палату к Августине. Он хотел сдержать свое обещание. Войдя в кабинет, он услышал умиротворенное сопение. Августина наконец отошла к блаженному сну. Он подошел к кровати, расстегнул все ремни, что приковывали её к койке, поцеловал её в лоб, прошептал на ухо прощальные слова, и навсегда покинул лабораторию.

 

«Ты можешь крутить эти чертовы педали, или просто-напросто ты сойдешь с ума, впрочем, куда уж дальше или куда уж хуже? Мне и так кажется, что я уже давно сошла с ума. Такого ведь в принципе не может быть! Каким образом я могу находиться в каких-то часах, или в восковом замке?» - размышляла Августина, поднимаясь по винтовой лестнице куда-то ввысь. Она услышала детский плач, когда находилась в одной из зал некоего замка, из которого она никак не могла найти выход. Она ступала босыми ногами по теплому восковому полу, и ругалась на то, что здесь было очень жарко и душно. «Если бы я умерла, я бы наверное чувствовала могильный холод, хотя кто его знает», - говорит она сама себе. И хотя на ней был только медицинский халат, она вся покрылась потом, от которого её рыжие кудрявые волосы намокли и прилипали ко лбу. Детский плач становился все громче и громче. Она чувствовала, что уже близка к цели.

Она поднялась в небольшую залу, в центре которой сидел маленький мальчик и безутешно плакал, приговаривая «я тут совсем один, и ты мне ничем не поможешь». Августина тут же его вспомнила. Это был тот самый мальчик, который выпал из окна в тот злополучный день. Она тут же бросилась к нему.

- Успокойся, пожалуйста, я обязательно найду выход отсюда, - говорила она ему, обняв его. Мальчик трясся от страха.

- Ты ничем нам не поможешь, наши души не остановят эти проклятые часы. НИКОГДА. Слышишь, ни ког да, - кричал ей в ответ мальчик.

 

Из дневника доктора Геннадия Мышкина.

 

Шизофреническое, или апатическое слабоумие характеризуется интеллектуальной бездеятельностью, безынициативностью, в то время как предпосылки к умственной деятельности ещё длительное время могут сохраняться. Именно поэтому интеллект таких больных сравнивают со шкафом, полным книг, которыми никто не пользуется, или с музыкальным инструментом, закрытым на ключ и никогда не открываемым.

 

И откуда в тебе столько агрессии, Майло. Отчего ж ты так со своей родной матерью то поступил? Что за тараканы бродили у тебя в тот момент в голове, что ты умудрился припереть огромным тяжелым ящиком дверь входную? Чем ты мотивировался в тот момент?

 

Запись телефонного разговора, записанного в дневнике доктора Мышкина, обнаруженного в единственной палате Лаборатории утилизации сна.

 

Д. М. Ах, Майло, Майло… каким же я все-таки был дураком… как же я раньше не мог догадаться, что ты прихвостень Часовщика… как же тебя угораздило то забраться в это дьявольское болото, да еще так глубоко? Что ж мне жаль тебя… по-человечески жаль, но я должен тебе сказать, что ты мне омерзителен… господи, я и не мог раньше даже и предположить, что ты, именно ты и был тем водителем злополучного троллейбуса…

Ч. Ох, Геннадий Васильевич, вы просто даже и представить себе не можете, какое у него прошлое… но все же смею вас уверить, что он вовсе не мой прихвостень… он просто мой персонаж… коим и вы являетесь.. всего лишь человек из хаотичного фотоснимка… вы для меня всего лишь человек в шляпе, держащий в одной руке воздушный шар, а другой вы держите своего сына на детской ярмарке…

М. Да, это была случайность, поймите же вы, наконец, я не видел даже, как собака выскочила на дорогу, господи, да все же произошло так быстро… Я ведь даже похоронил бедного пса… Не вы… Вас не было рядом с сыном в тот момент… никого не было в тот момент рядом с ним… как когда-то со мной… когда был тот проклятый пожар…

Ч. Хо, хо, да это все больше и больше становится похожим на судный день, не так ли, господа дуралеи! Еще быть может по стаканчику, пока этот милый трактир не закрылся…

Д. М. Майло, да про какой ты пожар лепечешь то? Уж не про тот, когда ты сжарил свою мать заживо в маленькой квартире, будучи совсем ребенком? Уж, мне ты можешь не устраивать спектакли, про величайшее горе в твоей жизни… горемыка самоучка… можешь не отрицать это… Часовщик мне все рассказал… Господи, да кого я прошу о помощи? Это же просто исчадие ада, убившее собственную мать… заперев её в горящей квартире.

Ч. Прости Майло, но мне показалось, что так будет куда интереснее… В конце концов, правила игры мои…

Д. М. Майло, я прошу тебя только об одном - помоги мне вернуть сына… Ты же знаешь, что тебе уже никогда не выбраться из этого болота, ты погряз в нем по самые уши… но это единственный шанс для тебя заслужить прощение собственной матери… это спасти жизнь ребенка… Ты же уже предлагал ему стать хранителем часов? Часовщик, почему бы тебе не отдать мне сына, и поселить туда Майло?

Ч. Хм, я даже и не знаю, что сказать тебе на это… Майло ты как думаешь? Ты способен сделать в жизни хоть раз добро? Пожертвовать собою, ради кого-то еще?

М. Августина? Ты нечего не говорил про то, что Августина у тебя?

Д. М. Да, Майло, она у него… у него в часах, как и мой бедный сын…

Ч. Что ж, Майло… да это так, но ты же сам говорил, что не стоит никогда переживать из-за мимолетных персонажей… ты ж сам так говорил… она всего лишь персонаж, который ездил каждый день в твоем троллейбусе…

М. Да говорил… но она не просто персонаж… то есть она такой была, но сейчас все иначе… сейчас все совсем иначе…

Ч. Что ж возможно это будет даже интереснее… Но Геннадий Васильевич да будет вам известно - жизнь ребенка приравнивается к двум…

Д. М. Что ж… если даже и так я согласен… я согласен на все, что угодно…

Ч. А ты что скажешь Майло?

М. Я не знаю… это так сложно…

Ч. У тебя есть, сутки Майло, что бы все решить для себя раз и навсегда. Завтра в 19:00 мы встретимся все вместе в ресторане «Три куропатки», там подают отличного осетра. Что ж удачи, господа…

 

После смерти сына, перерывая все его вещи, Геннадий Мышкин обнаружил под кроватью Андрея часы, стрелки которых по-прежнему бежали вспять. Он повесил их на цепочку и больше никогда с ними не расставался. Однажды, уже открыв лабораторию утилизации снов, и изучая кошмары юной особы, которая была последней, кто разговаривал с его сыном, он как-то показал случайно часы своему единственному работнику, бывшему водителю троллейбуса. Тогда то тайна Запредельных часов ему и приоткрылась, и он уже состоял в этой партии игры. Вскоре он выяснил, что именно Майло Харкин был водителем того троллейбуса, что сбил Айка, что если и не Майло дал тогда часы на ярмарке его сыну, то был каким-то образом связан с тем человеком.

- Ну, так ты согласен? – спросил доктор Майло, крутя перед ним на золотой цепочке заветные часы.

- Согласен.

В это время в ресторан «Три куропатки» вошел высокий худой человек, которому на вид можно было бы дать лет 40. Он тут же подошел к столику, за которым сидели Доктор Мышкин и раскрасневшийся Майло.

- Здравствуйте, господа. Я Часовщик. И у одного из вас есть то, что принадлежит по праву мне. Я полагаю, что это у вас, мой дорогой доктор, - сказал подошедший человек.

- Это моё! - вдруг закричал на весь ресторан Майло Харкин.

- Вот уж нет, мой дорогой друг, - улыбнувшись, ответил ему Часовщик, - я лишь обещал тебе стать королем, не так ли? Молодым счастливым королем…

Часовщик улыбался Майло, и повис над ним, словно исполинская фигура. Майло, не отрываясь, смотрел прямо ему в глаза, в них он видел Запредельные часы, закаты цивилизаций, хаос, разруху, деспотизм, полчища все уничтожающих пауков, на спинах которых были изображены часы без стрелок, пожар, предсмертную агонию своей матери. Майло от страха седел на глазах изумленного доктора. Время в ресторане остановилось. Все окружающие люди застыли. В движении осталась наша троица. Точнее один – Майло, который рассыпался в прах на глазах у Доктора и вихрем исчезал в глазах часовщика, которые просто одним махом вобрали в себя Майло.

- Ну, так, что Доктор? Вы готовы пожертвовать собой, ради любимого человека? – спросил Часовщик Геннадия Мышкина, управившись с Майло.

- Всецело Ваш, - сказал Доктор.

Часовщик заглянул в глаза Доктора.

- В ваших глазах я не вижу ни доли сомнения, ни страха. Вы молодец. Я горжусь тем, что повстречал столь бесстрашного человека. Что ж, полагаю, Вы достойны многого. Даже больше, чем вы представить себе можете…

 

- Папа, папа, я хочу сахарную вату, - сказал Андрей Мышкин своему отцу.

- Купит тебе папа сейчас сахарную вату, и всем нам тоже, - ответила сыну мать.

- Подержите Айка, - пробормотал Доктор Мышкин, и пошел к ларьку с сахарной ватой, за прилавком которого стояла красивая, с огненно-рыжими волосами девушка…

 

записка обнаруженная, Геннадием Мышкиным на его рабочем столе в стоматологической клинике

 

Вот и как такое могло случится, что я напрочь позабыл о сне? Словно и вовсе эта песня не обо мне. Merry Blues протяжное напевает Ману Чао. От чего захотелось вновь совершить попытку забраться под одеяло. Залез. Странно себя ощущать некой субстанцией, зажатой в коконе средь бела дня. Как будто в твоем личном (? *интересно знак вопроса относится к неясному будущему, или к прискорбному настоящему), появились трещины, и в эти трещины затягиваются и безвозвратно исчезают предметы моего быта. Все возможные листочки, ручки, бутылки, стулья, шторы, телевизор (ну и черт с ним, его не жалко), кресло – все! Остаемся только мы с одеялом висеть непонятно в каком пространстве, даже старый скрипящий паркетный пол канул в лету. Кокон. Нелепо ощущать себя марионеткой собственных снов. Деревянной игрушкой в чьих-то детских руках (?). Впрочем, какая разница, в чьих руках? Факт остается фактом. Твое горло зажато в тесках. А над тесками склонилось ухмыляющееся деревянное лицо на тонкой шее, которая в свою очередь тоже зажата в тисках. За лицом, несомненно, следует лицо. Более зловещее, более страшное, более одеревенелое. Пытаюсь посмотреть на свои руки. Долго пытаюсь разглядеть их в сером вареве. Наконец нахожу. Какая изумительная и нелепая картина предстала перед моими, уже выскакивающими от удушья, глазами! В худых деревянных руках, которые отчего-то мне больше представляются паучьими лапами, зажат огромный вселенский руль троллейбуса. Боже, как же это символично! Пожалуй, сон вещий. Как и все остальные. Я зажат в коконе своего троллейбуса номер семнадцать. Навечно. Очнись, Майло! Пора бы уже в конце то концов отбросить все мысли и надежды о космическом будущем. Брось! Это грязное занятие, тем более для слабоумных! Ну, конечно. Впрочем, видимо другого не остается. Да, и Августина то не способна меня вспомнить. У неё свой кокон, по ту сторону вселенской щели. По ту сторону мира. Заберись в свои восковые замки, Майло, выпей кефира и усни. Как младенец.

Усни навечно, завернувшись в одеяло. Как тогда. Помнишь? Впрочем, такое не забывается. Помнишь, как пожарник вытаскивал четырехлетнего мальчишку из горящего дома, а мальчик все кричал «Мама, мама», и я тянул свои детские ручонки к окну, к дому, рвался прочь от рук пожарника? Помнишь его, Майло? Ты все время вопрошал ко всем, почему тогда не спасли твою маму, почему ты не остался с ней там. В том пожаре. Я скажу тебе почему, потому что ты горел все это время еще в большем пожаре. Ты сжигал все это время самого себя в пожаре, который разгорелся в тот злополучный день в твоей голове. Мне очень жаль, Майло. Мне очень, жаль. Но, в конце концов, будь воином, сорви с себя одеяло, мама тебя ждет в саду. Вот за тем домом, с розовым фасадом.

Странно наблюдать, как Майло снова стал четырехлетним мальчуганом, и со всех ног бежит к своему старому дому, где он провел счастливые минуты своего детства. Сейчас он забежит за дом, а на лавочке будет сидеть его молодая мама с подружкой, и беседовать о предстоящем вечере, и какое кино идет сегодня в кинотеатре. Я смотрю, как Майло бросается на шею матери, и мое сердце обливается кровью. Я струсил. Я так и не смог ему сказать, о том, что пожар тот будет сегодня. Будет вновь. Запредельные Часы не могут ничего изменить, они лишь могут вернуть вам прошлое, которое вы так отчаянно старались забыть.

Что ж мне пора. Я обещал Андрею Мышкину погулять с ним и с его псом.

 

Искренне надеюсь, что нам с вами не доведется встретиться.

 

Часовщик.