ГРАНАДА МОЯ

 

Рассказ Ивана Никаноровича Антонова

о том, как он ездил в Испанию

и что из этого вышло

 

...Ну вот, опять, значит, двадцать пять! Опять пристают, значит, как с ножом к горлу: расскажи да расскажи, Иван Никанорович, как это – ты в Испанию ездил. Так ведь рассказывал уже! Ан нет: опять просят. Ну, прошлое же дело, давно прошло и травой поросло – а... Ну да ладно! Человек я, сами знаете, не гордый, могу и рассказать. Да... Только одно: не перебивать! С вопросами не лезть, поперёк речи не толкаться. Перебьёшь – сам себя и вини. Так-то вот!

 

...Ну, ладно, дело было так. Вызывает меня, значит, партком наш, Сергей Александрович... Хороший был человек, царствие ему небесное, душа был, и людей-то как знал! Как ренген их видел, насквозь, хто они такие есть. Не человек – скала! Где теперь таких найдёшь!

 

... А ты не лыбься, Серёгин, не лыбься, чо лыбисься-то? Што строгача тебе тогда влепили – так чего ж, сам же и виноват. Не лезь поперёд батьки в пекло! На кого руку поднял – на парьтию! Это ведь подумать только! Перестройки тебе, значит, захотелось, демакра-а-атии. Ну и как оно сейчас-то? Не жмут ботиночки? С демократами-то? Нет? Хорошо, небось, в капитализме, а? В слугах у б..дей у западных! Ну, добро бы ж... ты был или чернож..., а то ведь свой же, значит, русский человек! Ну, да чего там – я на тебя, Серёгин, зла не держу, шут с тобой. А што вкатили мы тебе тогда строгача, дак спасибо скажи Сергей Александрычу покойнику, что уберегли тебя, дурака, от хужего. А то ведь закатали бы тебя, бедолагу, в каталажку, а то и в лагерь бы послали. Да-а-а – а ты-то как думал? Но – вступились мы за тебя, жалко стало. Как-никак, двадцать лет вместе проработали...

 

Ну да ладно, чё это я в сторону-то заехал, так и до утра не кончим.

 

Ну вот, вызывает меня, значит, Сергей Александрович и говорит: А у меня к тебе, товарищ Антонов, дело. Да ... серьёзное, значит, дело, у меня к тебе, Иван Никанорович. Партийное поручение.

 

Ну вот как он это, значит, сказал, так я сразу по фронтовой привычке вытянулся и говорю: Что мне парьтия поручит, выполню с честью.

 

Только он говорит: Погоди ты, Иван Никанорович, не суетись. Знаем мы тебя, и доверяем, не зря мы тебя в партком выбирали. Ты выслушай сперва. Да садись ты, разговор у нас не короткий будет.

 

Ну, сел я и вот, значит, сижу. А он вдруг улыбается, да не во весь рот, а так, значит, с хитрецой. И говорит: А поручение у нас к тебе вот какое будет. У нас тут вот группа собирается в Испанию. Да нет, чего там говорить: люди всё надёжные, из рабочих кто, из инженерного из персонала. Ну, у кого и жена едет. Ну вот ... Люди-то они надёжные, оно так, а всё же – глаз нужен за ними да глаз. Неровен час – и сорваться могут. Велик соблазн-то, ох велик! А потом: Сам знаешь, каково нам сейчас – жмут враги со всех сторон. И войны вроде никакой нету – а жмут. Дождались перестройки нашей, до-о-олго ждать пришлось воронам-то! А дождались, что сами руками своими отдаём, всё, за што кровь проливали, что Иосиф Виссарионович по крохам собирал. Ну, да ладно, не о том речь. Группа-то наша приглашённая – от испанских коммунистов, от рабочих Гранады – город такой есть в Испании. Слыхал, может быть?

 

– Как же, – говорю, – слышал. На седьмое ноября вечер у нас в городском театре был торжественный, Вы тогда болели ещё. Так мы с женой с моей, с Марией, значит, Николавной, на том вечере приглашённые были. И там артист, значит, один – из самой Москвы между прочим – стихи говорил – ну чьи, не буду врать, не помню, а хорошие такие стихи, душевные. Так там и сказано было: Гранадская волость, значит, в Испании есть, и та Гранада – моя. Наша то есть.

 

Ну а Сергей Александрович на меня этак вот посмотрел и говорит: Ну, та эта Гранада или не та – это для нас с тобой сейчас без разницы. Тут о другом речь. Посылаем мы к испанским товарищам группу, и решили мы, что быть тебе в этой группе руководителем! Представлять нас там будешь.

 

Сказал он это, а я вот себе сижу, значит, и соображаю. Да-а-а, вот так-то оно так, дорогой товарищ Антонов, вот и выпало тебе поручение! Хорошее, вроде, дело в Испанию съездить, кто ж говорит. Ан неровен час, чего выйдет, тогда как? Ведь отвечать-то ТЕБЕ придётся. Да, думаю я себе так и сижу, а Сергей Александрович и говорит: Ну, какое же твоё мнение будет, товарищ Антонов?

 

– Да какое моё мнение: ясное дело. Только вот…

 

– Ну, ну, – говорит, а сам опять улыбается.

 

– Да чего там, – говорю, – мне от Вас таить нечего. В Испанию, конешно, съездить бы хорошо, да где ж у меня деньги-то на это, Сергей Александрович? Сами знаете: сын мой женился, детей уж завел двоих, а заработок у него – смех один! Вот и приходится мне, значит, заботиться. А то бы – слова бы не сказал, поехал бы.

 

А он – Сергей Александрович, значит - улыбается, молчит. А потом говорит: Ну, о деньгах тебе беспокоиться не придётся. Партия своих не покидает. Дадим тебе премию в пять окладов, чего не хватит, добавим. В общем, собирайся, Иван Никанорович, в дорогу. В конце сентября. Времени у тебя достаточно: три месяца. Собирай документы, в первом отделе тебе скажут, какие. Своей Марии Николавне рассказать можешь. А другим пока никому ни слова.

 

Ну, вышел я от него и думаю: это вот, значит, да! – расскажи кому – не поверят. И тут меня как по лбу хлопнуло: Ты што, это, - думаю, - товарищ Антонов, совсем ума, значит, решился. Это ж сказали тебе: ни – ко – му!!. - Да, вот в таком вот разе.

 

Ну, первым делом пошёл я, значит, в наш первый отдел, узнал, какие там документы. А потом – домой.

 

Рассказал я своей Марии Николавне, а она вдруг заплакала – бабы они все такие, слабые они, значит, на глаза, бабы-то – и говорит: Вот всю жизнь как живу, так за тебя мечтала, что поедешь ты за границу, и вот сбылась, значит, моя мечта.

 

– Да ты чево, Мария, – говорю, – што за мечта за такая: заграница! Стыдно тебе такое говорить, небось двадцать пять лет вместе прожили.

 

И вдруг она мне и говорит: Э-э-х, Иван ты мой Антонович, и умён ты, и хорош, а не знаешь ты ещё жизни-то настоящей, это вот как пить дать – не знаешь. Это мы живём, как в ж…пе гниём, а они-то живут-у-т, ох живут же они и живут, и горя не знают!

 

Тут мне обидно так стало, и я ей и говорю – но этак спокойно: А ты-то, ты-то, Марья Николавна, ты-то откуда знаешь? Радио, может, ихнее слушала или… А она вот тоже так спокойно и отвечает: Э-э-х, Ваня, слепой ты у меня, слепой, вот те крест, слепой... А может, это и хорошо, слепым-то быть в жизни в нашей страшной... Ну, да не в том дело. Поезжай, Ваня, поезжай. Счастье тебе привалило, не пропусти его – и сама опять плачет. Ну, тут и меня проняло, обнял я свою Марью Николавну и говорю: Ты, Маш, не бойся, мне никакие заграницы не страшны. А тебя, - говорю, - ни в жисть ни на што не променяю. И как люблю, значит, так и любить буду.

 

Ну, ладно. Оформили мне документы, группе моей тоже – всё честь по чести. Инструктаж нам провели в райкоме партии, объяснили, значит, ситуацию, как на провокации не поддаваться, как на вопросы отвечать, если чево спросят. Ну, и в таком, значит, роде. Оно, конешно, к своим же, вроде, едем, но – ухо востро надо держать и глядеть, значит, в оба. Комунист комунисту розь – это все знают.

 

Ну, долго ли, коротко ли – приехали мы в эту самую Испанию. До Мадрида – это столица ихняя – самолётом летели, а оттуда прямо поездом до Гранады. Быстро! И поезда получше наших будут. Не едут – летят! А с другой стороны, как посмотреть: быстро-то быстро, а чего там ехать-то – не Россия небось! Земли-то там в этой самой Испании – смех один: в один день всё и объездишь. Да ... Россия! Ну, ладно, не в том дело.

 

Ну, встретили, значит, нас в этой самой Гранаде честь по чести, хорошо встретили товарищи испанские. И меня, значит, всё с почётом, как положено – как-никак, руководитель всё ж. Да... Все свежие, одеты культурно, в галстуках, а которые и с женой пришли. И переводчик с ними. По русски говорит – залюбуешься. Чешет без запинки, ну как из России бы был. Ну и, само собой, по ихнему, значит, по-испански. Я уж думал – из этих он, из эмигрантов новых, ну, сами знаете, которые заместо в их, значит, ИзраИль, ехать, куда в другое место отправляются. Ан нет, испанец оказался. Жил в Москве долго и учился там в институте.

...Ну, отлегло у меня – а то влипли бы в историю, как пить дать бы влипли.

 

Да... Ну, встретили, значит, нас, с программой ознакомили. Встречи там разные, музеи, и даже в собор ихний по программе полагается. Ну, по собору нам специально инструктаж давали – самим не ходить, а будет по программе – ну што ж, будет так и будет, противиться не надо. Пойти посмотреть, чево покажут, похвалить из вежливости – это што, это можно. Но штоб, значит, свечку поставить или креститься – ни-ни! Тут – политика! Креститься тебе захотелось – так дома и крестись! И то правильно.

 

Ну, про то, как нас там принимали, про то рассказывать не буду – это к делу не особо относится. Были мы, конешно, на заводе ихнем и на фабрике, да и в других городах в соседних с этой Гранадой побывали. Чего долго говорить – везде порядок. И вкалывает там наш брат – ну, вкалывает! От смены до смены! А перекуры там всякие или штоб козла забивать в рабочее время – мол, это не подвезли или деталей каких нету, или машина сломалась, а когда починят, то неизвестно – нет, тут врать не буду, этого не видел. Или штоб на работе бутылку, значит, раздавить или на троих сообразить – и думать не моги! Враз по начальству доложат – и коленом тебе под зад, на улицу. Так-то вот!

 

Ну, оно, конешно, и оплата у них другая, а штоб зарплату, значит, задержали – нет, тоже не делают. А с другой-то стороны, как посмотреть – в страхе живут, и работают в страхе. Чуть чего – вон! Там на улице эвон сколько стоят, просятся. Да-а-а. Но спецалистов – кадровых, значит, рабочих – тех уважают. И они себя держат – ого! – уважительно держат, так што к иному и на стриженой козе не подъедешь, петухом гордым ходит. Ну да меня это не касаемо было. Мне везде, куда ни придём: „Камерад Антонов" да „Камерад Антонов" – камерад это по ихнему, значит, товарищ – „а может, Вы, дорогой товарищ Антонов, того желаете или этого?" Другого обращения и не слышал. Ну и правильно. Я ведь чего? Я страну свою представляю – наш, значит, Союз Советский. Не то, что ихняя Испания – вся, небось, с наш Краснодарский край, а то и того меньше!

 

Ну, повозили нас, попринимали, а в конце – за два дня до отъезда нашего – встречу нам с журналистами устроили, на вопросы на ихние штобы отвечать.

 

Ну, я чего – инструктаж, што нам на этот счёт в райкоме давали, помню: как, мол, вести себя и штоб на провокации не поддаваться, и спокойствие как сохранять, а кулаком штоб по столу или матом крыть – ни-ни! И думать забудь! Так-то вот. Ну, оно и понятно: тут политика, дело тонкое. Да. Ну, и товарищ от органов к нашей делегации приставленный – Скворцов, значит, Евгений Павлович – не дурак был: побеседовали с ним накануне, провёл он инструктаж и сказал напоследок: Не бойтесь, мол, Иван Никанорович, если чего – поддержу, мол. А чего мне бояться? Но всё ж беспокойно мне было – а ну как случится чево?

 

Ну, чево там долго говорить – хорошо прошла встреча. И вопросы товарищи ставили дельные, и отвечать мне легко было, а когда рассказывал про жизнь про нашу – тихо сидели, слушали.

 

Но – в семье не без урода. Под самый што ни на есть конец поднимается один – худющий такой, а лицо злобное – аж зелёный весь от злобы, а сам в очках и при галстуке. Я как глянул на него – сразу понял: Вот она, провокация, тут она как тут! Всё как в райкоме говорили! Ну я себе и говорю: „Спокойно, Иван Никанорович, держись!“ А Евгений Павлович, значит, вроде как на меня и не смотрит, а чувствую – тоже напрягся весь.

 

А очкастый этот встал, гад, и, значит, спокойненько так говорит, голосом сладким, но с подковырочкой – по-русски, гад, говорит: „А вот, дорогой товарищ Антонов, у меня к Вам вопрос такой небольшой, значит, будет. Вот Вы рассказали, как у Вас там жизнь, значит, устроена – и про сады про детские, и про лечение бесплатное, и про всё такое прочее – очень даже хорошо рассказали. А вот как у вас, значит, с правами человека? Вроде, говорят, сидят у вас люди за политику – по тюрьмам сидят, по лагерям. Так может, Вы и про то нам расскажете, товарищ Антонов?“ И сладко так говорит, спокойненько.

 

Ну, я тоже не промах – так же ему спокойненько отвечаю: „Это какого же человека какие права? Ежели работящего человека – так ему все права у нас дадены, и дорога ему, и почёт. А захребетнику, хто, значит, работать не хочет, а на чужой каравай рот разевает – так тому на этот рот укорот находят, воспитывают. А которая птица в гнездо своё гадит – дак ту птицу и задавить не грех. Так-то вот, дорогой товарищ“. А переводчик, значит, и переводит. Ну, кончил он переводить, тут все в ладоши и захлопали – правильно, значит, момент поняли. Срезал я очкастого этого под самый под корень! Сел он, злобой весь пышет, аж задыхается, а ответить нечем - слабо! Так-то вот.

 

А кончилась встреча – руку мне все пожимают. А товарищ к нам от органов приставленный меня отозвал в сторону и так мне говорит: „Молодец, товарищ Антонов, не подвёл, оправдал доверие“. Ну а я што? Рад, говорю, был оправдать. А сам думаю: Ну всё, кончилось, значит, испытание моё, послезавтра уж домой. Чево теперь приключиться может? Да... Ан нет. Не кончилось!

 

Наутро и проснуться не успел – телефон звонит.

 

...– Где звонит-то? Как это где? – в номере в моём, Серёгин, звонит. ...Чево? Опять ты, Серёгин, с вопросами со своими лезешь! Говорил я ж вначале: Не перебивать! Так нет! Мало тебе, видать, тогда по шапке дали – гнать тебя надо было из партии железной метлой!

 

...Ну да ладно, о чем бишь я? Да-а – значит вот просыпаюсь я утром – звонок. Я и глаза продрать не успел! Ну, думаю, если кто из нашей делегации, из заводских то-есть – ну, устрою я вам баню! Это што ж такое – и поспать человеку не дают! Ну ладно. Беру трубку,

„Алё“, говорю, „это хто ж будет?“ А он и говорит: „Это, Иван Никанорович, Скворцов вас беспокоит. Хорошо бы нам до завтрака встретиться, кой-што обсудить. Сможете?“ Ну а я што: Отчего не смочь? – смогу, - говорю. - Через десять минут у Вас и буду. - А сам думаю – с чего бы это? Но – виду не подаю.

 

Постучался я к нему, открывает он, а сам улыбается. А у меня от сердца, значит, и отлегло. „А я ведь, Иван Никанорович,“ – это он, значит, говорит – „про Вас сегодня с посольством с нашим говорил, с консулом с нашим“. А я его и спрашиваю: „А это с чего это мне честь такая выпала, вроде не сделал я ничего такого и на провокацию какую не поддался.“ А он, значит, опять улыбается и говорит: „И решили мы Вас, товарищ Антонов, за то, что не уронили вчера чести и доверие оправдали, денежным подарком наградить“. Ну, и конверт мне даёт.

 

„Это", говорит, „товарищ Антонов, Вам от нас подарок денежный – ну, как премия за работу за хорошую, чтобы купили Вы себе чего надо, и на деньги бы не скупились“.

 

Ну я ему и говорю, спасибо, мол, Вам от меня и благодарность, значит. А он мне: „Это Вам спасибо, Иван Никанорович, как Вы есть поддержка и опора. И если б все такие были, так была бы у нас не жизнь, а малина, и никто б не вякал, а работали б не за страх а за совесть“. Ну мне, понятное дело, такое слышать приятно. Да-а.

 

А Евгений Павлович и говорит: И вот подумали мы и решили: Чтобы Вы товарищей Ваших не стеснялись, с покупками так сделаем. Завтра у нас по программе с утра до полудня свободное время – чтоб, значит, кто хочет, подарков домой купил, ну сувениров там разных. А потом повезут нас в Альхамбру – это крепость такая старинная: и сады там, и пруды, и виды разные, и всё такое прочее. Да... Так вот – Вам, Иван Никанорович, дадим переводчика, и Вы с ним отдельно по магазинам пойдёте, он знает куда, опытный уже. А с товарищами Вашими по делегации я пойду.

 

Ну, я ему и говорю: Уж и не знаю, как Вас и благодарить. И то правда – и жене нужно чего привести, и сыну, да и внучонкам моим, значит, тоже. А как же – эти ж первые и спросят: 'Ну как, дедуля, чего ты нам из этой самой Испании твоей привёз?'. А когда все глазеют, мне тогда в барахле несподручно рыться, честь свою ронять. Я ж не сам по себе, я страну нашу представляю. Партию!

 

Ну, на том и порешили.

 

Вышел я от него, конверт в руках, не шёл – летел к себе в номер. Хорошо – не видел никто из наших из заводских, а то б непременно спросили б, а што, мол, это за конверт за такой и откуда. Да-а, зависть людская – она, сколкько ты ни крути, а есть она, куда ж денешься? Она, зависть-то, и до коммунизма, видать, дотянет! А ты не завидуй, ты заработай сперва, оправдай доверие. Ну, ладно.

 

Ну, в номере у себя достал я из конверта, што там было, пересчитал - да-а! Это ж на всё хватит, да ещё и с гаком!

 

...– А ты, Серёгин, опять, значит, лыбишься! Чево лыбишься-то? Што пересчитал я? А то как же? Деньги только у дурака счёт не любят. …Чево? Ты б не считал? Ну, тебе-то и считать нечего. Всё, Серёгин, в жизни по справедливости – так вот. А што зависть тебя гложет - дак я для зависти для твоей не врач. Ну да ладно, шут с тобой!

 

Ну, вот за завтраком, когда все собрались, Евгений Павлович и объявил: так мол и так, после завтрака время у всех будет свободное, штоб значит купили чево – сувениров каких или там чево ещё, а то, мол, завтра уже в обратный, значит, путь. А времени – до двух дня. В два, мол, сбор и в эту самую Альхамбру поедем. А как мы одна, значит, делегация, то и предложение такое, мол, будет, штоб группой вместе покупать пошли – так и не пропадёт никто, да и, может, из цены чего скинут.

 

А, мол, пойду с вами я, как у Ивана Никаноровича особое поручение будет. А я сижу, слушаю. Чево там врать – приятно: уважение делают! Но виду не подаю, как бы не про меня речь.

 

Ну, отзавтракались мы, подходит ко мне этот – ну, которого ко мне переводить назначили – и говорит: Так, мол, и так, Иван Никанорович, поступаю в полное, значит, Ваше распоряжение. Поедем с Вами в торговый центр. Сбор-то в Альхамбру всё равно оттуда. Там со всеми в два часа и встретимся. А штобы по-быстрому было, на машине, мол, поедем.

Ну я чего – я человек не гордый, могу и пешком. Но как на машине сподручнее – можно и на машине. В таком, значит, разе.

 

Ну, чего там долго тянуть – приехали мы с ним в центр этот торговый. А там – магазин на магазине стоит! А народу, народу-то! – тьма тьмушая, не протолкнёшься. Ну он, попутчик мой, дело своё знает, повёл меня к главному магазину – ну, как универмаг наш, только в шесть этажей. Это ж надо, думаю: шесть этажей, и всё товаром занято. Ну, снаружи не очень-то и красиво, а внутри как вошли – да-а, обставлено будь здоров! А с этажа на этаж штоб пешком топать – нет, не делают. Эскалаторы везде, лестницы движущие. Станешь на лестницу на эту и едешь себе – хоть вверх едешь, хоть вниз. Культурно! А товару-то – ах ты господи! И люди, испанцы, значит, эти, степенно так ходят, прицениваются, а кто просто так смотрит, гуляет. Да-а. Так вот, в таком вот разе.

 

Ну, мы так с моим попутчиком потолкались немного, а потом я ему и говорю: „А Вы меня извините, не знаю, как Вас по имени по отчеству зовут“. А он и говорит: „Сергей Владимирович. Но можете меня просто по имени называть“.

 

Ну ладно, по имени так по имени. И говорю ему: А вишь, Сергей Владимирович, тебя ко мне для перевода определили, и я, конешно, за то благодарный. А всё же не обидься ты на меня, мил человек – мне при тебе для моих домашних чево выбирать, в барахлишке при тебе копаться – это мне несподручно. Потому будь другом, ты меня у выхода, значит, подожди, а как я управлюсь, так к тебе и приду. Не боись – не пропаду. Што выберу – то и выберу. А заплатить… – заплатить, оно, сам понимаешь, нетрудно. Деньги – они, брат, языка не знают и перевода не требуют!

 

Ну, он было заупрямился, мол, как это да почему, да поручили ж ему мне в помощь быть, и всё такое. Ну, да я ему тут так сказал: мол, я оно, конешно, всё понимаю, но как я делегации руководитель, то и волю мою, значит, уважить надо. Он и подчинился – а куда ж денешься? Ладно, говорит, буду Вас, значит, у входа дожидаться. Договорились, што через час встретимся, и ушёл он, остался я один.

 

Ну, да чего долго тянуть – походил я, побродил по магазину этому, с этажа, значит, на этаж по лестнице по движущей этой проехался. Товара там всякого, особо из одёжи – ну, завались, пальцем ткнуть некуда! И которые вещи чинно развешаны – к тем, вроде, мало подходят. Дорого, видать, не подберёшься. А есть и которые в куче лежат. И кому ни лень, подходит, смотрит. Посмотрел – и обратно кладёт: не нравится, мол. А товар хороший. Зажрались, видно.

 

Ну, да ладно. Выбрал я барахлишко какое – и для жены, и для сына с невесткой, и для внучонков моих. А што – и они пусть радуются. Дед, мол, их и в Испании не забыл, вспомнил, мол. Да-а. Ну, заплатил я, значит, чин по чину и думаю уже к выходу идти, а то напарник мой ждёт уж, небось, беспокоится, как бы не случилось чего со мной. А чево, думаю, мил человек, со мной случиться-то может? Всё уж – завтра домой.

 

И думаю так я себе, а сам к лестнице этой движущей иду, штоб уж к выходу добраться. И вдруг вижу – женщина, значит, стоит, а около неё столик такой высокий, а на столике на этом бутылка и стаканчики махонькие – ну, с напёрсток будут. И который народ мимо проходит, тому эта, значит, тётя и попробовать предлагает – ну, мол, чего там, может, понравится и купят. А рядом такая ж бутылка висит и стакан большой к ней привороченный, всё аккуратно в целлофан завёрнуто. И цена. Ну, мне-то оно ни к чему, да и денег не густо осталось. А на столике, кроме бутылки, ещё хлеб на кусочки нарезанный лежит, а кусочки тоже крохотные, а сверху вроде маслом намазаны. Штоб, значит, выпил человек, а потом закусил, хлебчиком-то этим. Смехота! Да, вот в таком, значит, роде.

 

Я уж мимо пройти хотел – мол, такое для нас без интересу – ан нет: тётка эта говорит мне чего-то и почитай за рукав тянет, подойдите, мол, уважаемый товарищ, поближе. Ну, подошёл я, она мне и наливает – да не в стаканчишко это крохотный, а в настоящий стакан, как вот у бутылки той висящей, да, и полный, значит, налила. Чево там такое – не разобрал, а по запаху вроде водка. И подаёт мне. "Русо", говорит, "Русо карашо". Узнала, значит, брата нашево!

 

Ну я и думаю: чево делать-то? Оно, конешно, отказаться можно – мол, не надо нам водки твоей бесплатной, обойдёмся. Но тётка эта – молодая на вид, из себя ладная – ну, в глаза прямо смотрит, мол, как же это так, дорогой товарищ, неужто ж от моего угощения откажетесь? Ну, ладно, думаю, шут с тобой.

 

Выпил я, значит – и взаправду водка была, и крепкая, чёрт, все сорок градусов, а всё ж не то, што наша. А она, тётка-то, мне хлебчик этот крохотный подаёт: Закусите, мол. Ну, я хлебчик из вежливости тоже съел и говорю: Благодарствую, мол, гражданочка, а мне домой пора. До свиданьица, мол. Ну, а она тоже говорит чево-то, ну и опять "Русо карашо". Ну хорошо, так хорошо. И пошёл я к выходу.

 

Да-а, к выходу, значит... Пошёл-то я пошёл, а куда идти – не знаю. То ли с устатку, то ли от тепла – а развезло меня, ох развезло! А может, водка та с примесью какой была – чёрт их там разберёт... К выходу-то хорошо, а к какому только? Там этих выходов – видимо-невидимо, почитай штук двадцать будет. Спустился вниз на этаж на первый – ничего не узнаю. Вроде здесь был, а вроде и не был. Вроде и мужик здесь который был, пальтишко ещё примерял – тот же самый, а вроде и другой. Мать честная – ну хоть завой! А ни у кого не спросишь – без языка я. И чёрт же меня дёрнул толмача моего отпустить – уж с ним-то не пропал бы. Но – делать нечего, выбираться-то как-то надо.

 

Ну, наконец, нашёл я всё ж тот выход, с которого мы с напарником моим, с толмачом, значит, входили – и на улицу! На улицу – да не на ту, видать! И улица вроде не та, и напарника моего нет. „Всё,“ думаю „влип ты, Иван Никанорович, как пить дать влип“. А на улице вроде – ну, ни души. Вдруг вижу – стоят вдалеке двое и балакают. Один вроде чево-то другому рассказывает, а другой слушает и руками разводит. Ну, я к ним. Подхожу – а они стоят, беседуют, меня как и не замечают. Один толстый – ну, чистый боров, брюхо толстое, аж штаны на нём лопаются, а другой – как жердь тощий – пожрать, что-ли, толком не дают? Ну, да мне без разницы.

 

Я вот к тому толстому и обращаюсь культурно: „А не подскажете ли, уважаемый товарищ, где мол эта Альхамбра ваша находится? Моя делегация, вишь, уехала вроде, так я и не знаю куда идти-ехать, в каком таком направлении. Ежели недалеко, то я, может, и пешком дойду“. Вот в таком вот разе.

 

А боров этот поглядел на меня, как вот на муху глядят, которая, значит, мешает, и говорит „Альхамбра?“ и рукой в сторону показывает – там, мол, Альхамбра твоя находится. И – снова тощему рассказывать продолжает. Поглядел я туда, куда он показал – да там и дороги никакой нет, одни дома сплошной стеной стоят. Ну, стало мне тут обидно. Я тут приглашённый от испанских товарищей, я страну свою тут представляю, значит, Союз наш Советский, не то што твоя Испания сраная, с наш Краснодарский край, а ты мне вон как, значит. Но говорю себе: „Не горячись Иван Никанорович. Как вот в райкоме тебе говорили: Если провокация или нервишки сдают – до десяти посчитай, а там, глядишь, и успокоился“.

 

Ну, я борову этому, значит, опять этак вежливо говорю: „А как ты мне туда показал, мил человек, дак ведь там и дороги-то нету. Ты надо мной не насмехайся – небось когда ты-то к нам приедешь, так тебе полное уважение сделают. А скажи толком, где же она есть, Альхамбра-то твоя“. Ну, тут этот боров от своего рассказа оторвался, посмотрел на меня искоса и говорит: „А, Русо! Альхамбра“ – и опять рукой туда же кажет и говорит чего-то.

 

А я ему тут: Ну товарищ, это как тебя звать-то, не ведаю, ну пойми ж ты: ну не знаю я языка вашего, некогда мне было учить его, вкалывал я в то самое время, когда вы тут как сыр в масле катались. Чево ж ты так-то со мной, а? А знаешь ли, друг дорогой, што твоя Гранада-то: моя! И стихи, значит, такие есть про гранадскую волость в Испании вашей – гранадская, мол, волость в Испании есть. Так-то вот! И ещё посмотрим, чья будет Гранада твоя с Альхамброй этой! Перепашем вас всех к чёртовой матери, а то на Колыму пошлём уголёк рубать. Там уж сьесты вашей вам не будет, штоб полдня дрыхать. Узнаете, почём фунт изюму, так што и небо вам с гулькин нос покажется!

 

Ничего мой испанец не отвечает. Смеётся. А вокруг уж толпа собирается. Известное дело – поглазеть-то хочется. Тут тебе и в театр ходить не надо. И которые его, борова этого то-есть, подзуживают, а которые и меня. „Русо, Русо“, орут, „атака-а-ар“ – в атаку, мол, иди, Иван Никанорович.

 

Да-а вот так вот. Чувствую: закипает во мне, так что уж еле держусь, а всё ж говорю ему спокойно: „Эх“, говорю, „камерад“ – это, значит, товарищ по ихнему – „и чего же ты как сволочь последняя надо мной изгаляешься? Мы ж детей твоих сопливых в тридцать седьмом-то году у нас приютили, в нашей стране, значит, в советской. Жизнь им, можно сказать, дали, последним поделились. А хто Гитлера для вас разбил, а хто с Франкой с вашим боролся и того Франку победил. Мы! А ты вот значит заместо благодарности.“

 

Ну, как я про Франку сказал, так мой испанец и встрепенулся. „Франко,“ говорит, „О, Франко карашо! Гут!“ И тут уж не выдержал я, прорвало меня как плотину. „Ах,“ говорю, „вот ты как, значит. Не товарищ ты, не камерад нам, а сука ты фашистская, Франка, значит, тебе ,гут“. Ах ты, так твою, мол, и разтак. И пустил его по Волге-матушке на лёгком катере, всех его родственников помянул.

 

Нда-а. Сказать-то я, конешно, сказал, а чувствую – не то сказал. Побагровел испанец мой, весь кровью налился – и прёт на меня, за грудки меня, значит, брать собирается. Ну я ему и говорю: „Ты гляди, браток, на кого идёшь, на кого руку свою подымаешь. Я ж ведь не то што инженеришка сраный, у меня, брат, молотобойца удар, так што кому и с первого, значит, разу башку проломить могу“. А он прёт – не понял, видно. Ну я уж его собрался по-нашему, по-рабочему уму-разуму поучить в зубы, как в это время кто-то из толпы орёт: „Полисия! Полисия“ – это, значит, полицию зовёт, штоб приехали.

 

„Ну,“ думаю, „всё. Пропал ты, Иван Никанорович, дурья твоя башка. Как был ты дураком, так дураком и остался. Говорили ж тебе – в провокации не ввязываться. А штоб до мордобоя дело доводить – боже упаси! Скандал! Государственное дело! Да-а. А боле всего обидно мне, што жена моя Мария Николавна скажет: "Эх", мол, "дуболом ты, Ваня! Молотом махать – это ты можешь. И што на доске почёта висишь – это кто ж тут чего скажет. А вот до политики – не, до политики расти тебе ещё и расти." А мне и крыть нечем будет.

 

Ну, там видно будет, а пока чего делать-то – не пойму, хоть плачь. И вдруг чувствую, значит: кто-то за рукав меня берёт и говорит – да не на ихнем, на испанском, значит, языке, а на нашем, на русском: Иван, мол, Никанорович, успокойтесь сей же час, а то как пить дать в историю влипнете, и тогда уж Вам, мол, сам чёрт не поможет. А сам – мозгляк, с полменя ростом. В таком вот разе. Я уж было собрался его проучить – мол, молод ты ещё, нос не дорос советы мне давать да приказывать, откуда ты такой взялся из молодых да ранний. Да чувствую: прав мой советчик. Ну, а он тем временем к борову тому толстому подошёл – и ну по-испански чесать, как из пулемёта, чешет себе и чешет, и сплюнуть не даст. Ну, боров тот сперва и слушать не хотел, а потом махнул рукой и отошёл – проваливай, мол, с товарищем со своим. Да-а, такие вот дела.

 

А этот-то, значит, спаситель мой, меня за рукав тянет и говорит: „Тут, Иван Никанорович, у меня невдалеке машина, пойдёмте побыстрее, а то ведь, неровен час, и полиция может приехать. Здесь это быстро делается“. Ну, я за ним и пошёл.

 

Сели мы в машину его, и уж он заводит, штоб, значит, ехать. И тут меня осенило: А откуда ж он имя моё знает и отчество? Мать честная – а ну как и это провокация? И повезёт он меня сейчас в ихнюю полицию, а то и в госпезопасность. А он как будто мысли мои угадал, и говорит так спокойно, а сам улыбается: „Да не волнуйтесь Вы, Иван Никанорович, я ведь на том заводе, на котором Вы вчера выступали, инженером работаю. И поедем мы с Вами сперва ко мне домой, пообедаем, чем бог послал, а я тем временем позвоню в Альхамбру, и мы всё уладим. А понадобится – и отвезти Вас туда отвезу.“ В таком вот разе.

 

Ну, отлегло у меня от сердца, и поехали мы. Отлегло-то отлегло, а всё ж мыслишка одна осталась, и спросить его хочу: „А кто ж ты такой, мил человек, и чево в этой самой Гранаде делаешь?“. Да спросить-то оно, конешно, можно, а совестно сразу допрос ему устроить: как-никак вызволил меня человек, да и сейчас старается.

 

Ну, подъехали мы к дому его, заходим в подъезд, и тут уж я не выдержал, и его так вот спрашиваю, но без подковырочки: „А Вы извините, и не спросил, как зовут Вас и какая будет Ваша фамилия.“ А он и говорит: „А зовут меня Марк Александрович, и фамилия моя будет Коган.“

 

Да, сказал он так, а меня как кипятком ошпарило. Это, значит, из тех, которые в их ИзраИль собирались и куда в другое место поехали, где потеплей, значит! Да-а-а, Иван Никанорович, вот и добрался ты до точки: врагу доверился, в машину с ним сел и домой к нему поехал. Во, значит, какие дела. Но – виду не подаю. Поднялись мы с ним чин чинарём к этой квартире его, и тут я, вроде, замешкался. Неудобно, говорю, я ж Вас, товарищ, не знаю и в первый раз, значит, вижу. А он опять улыбается и говорит: „Да не волнуйтесь Вы, Иван Никанорович, здесь Вас никто не съест. Всё будет как я сказал, так что и довольны останетесь.“

 

Ну, чего там долго говорить: зашли мы. А жена у него – испанка. Ничего, приветливая. И дети двое малые – одному, видать, лет шесть, а другой постарше будет. Ну, хозяин, Марк Александрович, значит, шкапчик открывает и оттуда два бокала и бутылку достаёт. А в бутылке вино. Наливает он, значит, мне и себе по полбокала и говорит: „Ну, Иван Никанорович, за наше знакомство. Мне“, говорит, „Ваше выступление очень понравилось, как Вы про ту птицу сказали, которая в своё гнездо гадит, и что ту птицу и задавить не грех“. Вот оно как – помнит, значит!

 

А он и продолжает: „А только не жалко ли ту птицу – может она и правду сказала?“

 

„Нет“, говорю, „чего её жалеть? Оно конешно: мы нашу жисть не устроили ещё, как хотим. А – устроим, как пить дать устроим! Ещё и к нам будут ездить, в ножки кланяться. Как вот Ёсь Сарионычу полмира кланялись, так и нам будут. Ещё посмотрим, кто кого осилит, увидим ещё, чья возьмёт. Кто нас без хрена жрать собирается, тот, неровен час, и подавиться может“.

 

Ну сидим мы в таком вот роде, беседуем, а в это время жена его заходит и говорит ему чего-то, а чего – то я, конешно, не разобрал. Ну он мне и говорит: што ж, мол, пообедаем, а потом я, мол, Вас в Альхамбру в эту отвезу, там Ваши товарищи дожидаются. Моя супруга, говорит, как раз туда и звонила. – Вот оно што, думаю, и позвонить уже успели. Шустрые! А чего им там сказали – про то не спрашиваю.

 

Ну, чего тянуть – посидели мы пообедали, поговорили. А за обедом я его и спрашиваю: „Вы, извините, в каком городе раньше жили?“ А он и говорит: „В Ленинграде“. А я ему: „И здесь как оказались?“ А он на меня так спокойно посмотрел и говорит: „Да Вы не волнуйтесь, Иван Никанорович, Вас за то, что у меня были – Вас за это не накажут. А оказался я здесь просто – женился в Ленинграде на испанке и сюда переехал.“

 

Да, думаю, сколько волка ни корми, а он всё в лес смотрит. И так меня и тянет у него спросить, а чего он в свой ИзраИль не подался, да неловко как-то: всё ж спас он меня, как там ни крути.

 

А всё ж спросил я его – это когда мороженое ели: „А по Родине не скучаете? Всё ж много лет там прожили“. А он мне и говорит, конешно, мол, скучаю и уж раз в год туда езжу. В таком вот роде.

 

Ну, отобедались мы, я и говорю хозяйке: Благодарствую, мол, за приём, за ласку, за угощение Ваше. А будете у нас – милости просим в гости. На том и распрощались.

 

Ну, как мы в Альхамбру в эту добрались, чево я там видел – про то не буду. Да и смотреть-то там не особо чево было – сады да пруды. Знал бы, так, может, и вовсе бы туда не поехал. Да-а, так вот. А от Евгения Павловича, который от органов к нам, значит, приставленный был, мне выговор был за самовольство – это когда я толмача моего от себя отослал. Ну, это так. А вот толмачу тому по шапке как следует дали, как он меня, значит, в беде покинул и не искал как должно.

 

Ну, а как приехали мы, значит, так отчитался я на партбюро на нашем заводском как полагается: всё рассказал по совести. Ну, Сергей Александрович покойный так сказал, что, мол, как я в целом доверие оправдал, то и выговора мне не будет, а за то, как я гада того журналиста срезал – за то даже поощрение.

 

Так вот я в Испанию эту, в Гранаду то есть, и съездил. И людей повидал, и себя показал, и даже в историю чуть не попал, в провокацию то есть. Так вот, в таком-то вот разе.

 

...Чево вам напоследок скажу? А што тут сказать: Может, была когда эта Гранада наша, может не была – хто его там знает? Да только это без разницы: была или не была, а всё равно нашей будет! Нашей!