ЛЮДМИЛА РОГОЧАЯ

 

КАЗАЧЬЯ СТАРИНА

 

ХРОНИКИ КАЗАЧЬЕГО РОДА

 

ОТ АВТОРА

 

Сначала были песни, которые в детстве пела мне бабушка, – необыч¬ные, волнующие. Совсем не похожие на те, что звучали по радио. Они пробудили в моём детском сердце чувство сопричастности к мужествен¬ному и гордому племени казаков.

Бабушка моя, Наталья Павловна, была удивительная певунья. В Грозный из станицы Прохладной она с семьёй перебралась в тяжёлом тридцатом году, спасаясь от раскулачивания. И вскоре на её квартире стало собираться «тайное общество»: «прохладяны». Они приходили к ба¬бушке, чтобы петь. Исполняли земляки свои родные песни с таким горячим чувством и воодушевлением, будто шли на подвиг. В перерывах между песнями они шёпотом вспоминали счастливые времена «при царе, при атамане».

Лет в шесть у меня появился интерес к своему роду-племени. Я гор¬до, к месту и не к месту, произносила: «Я казачка!». Подолгу любовалась старинными фотографиями и сотни раз спрашивала бабушку, кто на них изображён, чем славен.

Выйдя замуж за кубанского казака, в начале семидесятых приехала в гости к его родственникам на Кубань и в разговоре упомянула о том, что я, как и они, казачка, только терская. Каково же было моё удивление, когда тётка мужа со страхом отмахнулась от меня:

– Какие мы казаки? Нет-нет, мы русские.

– Да, конечно, – согласилась я и больше к этой теме не возвраща¬лась.

Позже, изучая историю казачества, узнала, какой жестокостью отли¬чалось на Кубани и Дону в 20-х годах прошлого века расказачивание. Узнала о чёрных досках и голодоморе, о том, как людей лишали корней, памяти, жизни.

Мне захотелось написать об этом. В результате семейные предания сложились в хронику переломных событий из жизни моего рода и отра¬зили часть истории казачества. А как же иначе? Ведь жизнь любого каза¬ка и всего казачьего сословия неразделимы!

В своём повествовании я не претендую на объективность. Знаю о же¬стоком обращении казаков с иногородними, о бело-зелёных бандах в двадцатые годы, о воинственном неприятии казаками советской власти. Но судьбы родных мне людей не могу прослеживать взглядом сторонне¬го наблюдателя.

Возрождение казачества, которое происходит в наши дни, не всеми воспринимается однозначно. «Разве можно возродить то, что уничтоже¬но, вытравлено из памяти?» – говорят скептики. Но остались элементы казачьей культуры, фольклор. Их бережно пытаются сохранить «новые» казаки. И главное – казачий дух жив! А значит, не всё потеряно.

 

Казачий дух

 

Трепетали на ветру башлыки.

На майдане собрались казаки.

Их черкески обнимали, газыри на них сверкали

И кубанки алели, как цветы.

 

Припев:

 

Легенды, сказки, правила,

Казачий дух и честь

Нам прошлое оставило,

И это, братцы, есть.

 

Казаки собралися в поход

Защищать от врагов свой народ.

Кони гордо гарцевали, девки слёзы проливали,

Синевою сиял небосвод.

 

Припев.

 

Развевается знамя полка.

В нём отвага и честь казака.

В нём страдания и беды, вера в Бога и победы,

В нём истории нашей века.

 

Припев.

 

КАЗАЧЬЯ СТАРИНА

 

Иван и Раиса

 

Вырастала травушка-муравушка.

Ой, лели, ой, лели, лели, ой, лели.

Ой, ты, Ваня, бел, кудряв,

Куда кони оседлал?

Во Слепцовску станицу

Под красную девицу!

Девицу Раюшку, Раюшку-голубушку.

 

Из песни сунженских казаков

 

1

Бабушка Рая, старенькая, худенькая, почти слепая, сидела на тёплой печной грубке и под песню одинокого сверчка листала передо мной стра¬ницы своей длинной, полной горя и потерь жизни.

– Бабушка, почему вы раньше не рассказывали нам об этом?

– Боялась. Дед ваш Иван воевал на стороне белых. А теперь умру скоро. Вот и разговорилась. Надо, чтоб вы знали свои корни. Нонче-то мне видение было.

– Какое? Расскажите!

– Ладно уж, слушайте!

Бабушка торжественно, высоким голосом, которым пела только боже¬ственные песни, начала рассказ:

– Вижу я будто летний луг с цветами, с бабочками, с птичками. А в его конце трон солнечный. На троне вроде царь сидит, а может, и не царь. Я думаю, сам Господь. И по лужку идёт к нему маленькая девочка в синем сарафанчике. А я чувствую, как меня манит тепло, покой, благодать и словно я та девочка. И тут слышу шёпот: «Раечкина душа... Раечкина ду¬ша...» И поднял Господь одной рукой девочку, а в другой у него корзина плетёная, и копошатся в ней какие-то зверушки. Это уже потом я поняла, что анчутки, бесенята. Так вот, улыбнулся Господь ласково, слегка шлёп¬нул девочку по попке и на лужок опустил. «Иди, – говорит, – попрощай¬ся». Вот такое видение.

– Это сон, бабушка, вы ещё не скоро умрёте. Помните, говорили, что в нашем роду до ста лет живут?

– Живут, – согласилась бабушка.

– А почему вы ещё раз замуж не вышли? Пятьдесят лет одна.

– Да не одна я. Вас вот вынянчила. Вашему отцу помогала... А муж? Муж должен быть единственный. Скоро встречусь с ним.

И бабушка легко вздохнула и задремала.

 

2

Несколько молодых казаков в лихо заломленных на затылок папахах ехали вдоль крутого берега реки. Они, играя, на скаку рубили лозу багряного орешника и весело перешучивались. Возбуждённое состояние не покидало их всю дорогу от самого Владикавказа, близ которого прохо¬дили лагеря – первые в их жизни. Теперь они стали настоящими казака¬ми и гордость наполняла их юные сердца.

За излукою реки показалась родная станица. Ребята пытались ещё издали разглядеть происшедшие в ней перемены.

– Смотрите-ка, Левонтий стены подвёл под крышу, а уезжали – только са¬ман месил, – заметил один.

– Точно, – отозвался другой, и заговорили разом все, отмечая, что из¬менилось в станице за лето.

– А вон у моста девка бельё полощет. Чья бы это?..

У каждого мелькнула мысль, что первой из станичников увидит их она. И, приосанившись, казаченьки легко вскочили на высокий мост. Дев¬ка от неожиданности покачнулась и вместе с простынёй упала в реку.

Последним скакал Иван Лизунов, красивый казачок с чёрными, узки¬ми, как лезвие шашки, глазами. Он заметил конфузию и хотел было пря¬мо с седла подать девице руку. Но быстрое течение уже отнесло её от берега. Иван соскочил с коня и бросился в студёную осеннюю воду.

Вытащив из реки девицу, он увидел, что мокрое платье облегает стройный стан, а васильковые глаза смотрят глубоко и прямо. «Откуда такая красота?» – удивился про себя Иван, а вслух спросил:

– Чья ж ты будешь?

– Белогуровых.

– Это дяди Кости, что из турецкого плена возвернулся, что ли?

Девушка утвердительно кивнула.

Взвившись на коня, Иван правой рукой подхватил спасённую красави¬цу и посадил перед собой.

– А зовут тебя как? – шепнул он.

– Раиса, – стуча зубами от холода, ответила казачка.

Перед калиткой, осторожно опустив продрогшую девушку на землю, Иван спешился и, немного замявшись, пробормотал:

– Ты это, значит, жди. Сватать придём.

Родители встретили молодого казака обыденно.

– Вот хорошо, – сказал отец, – пустошку поможешь расчистить, а то ребята умаялись совсем.

Мать, как водится, пустила слезу и кинулась к печке ворочать чугунки. Зато братья-подростки окружили новоиспечённого казака, засыпая вопро¬сами о службе. Но Иван больше молчал, а если отвечал, то как-то без¬различно. Из головы не шла Раиса.

Строгие нравы сунженских казаков не позволяли вызвать понравив¬шуюся девушку на улицу для разговора. Надо было ждать праздничных вечеринок или большой ярмарки, когда можно перемолвиться словечком с избранницей. Или уж сватать, коли девка запала в душу.

Где-то через неделю после возвращения из лагерей, когда, отужинав, все по обыкновению обсуждали прошедший день и строили планы на завтрашний, Иван заговорил:

– Так как я теперь казак, мне можно жениться.

– Это конечно, – протянул дед Михайло, – женилка выросла.

– Нет, я сурьёзно.

– И что, есть уже на примете? – поинтересовался отец.

– Есть, – твёрдо ответил Иван.

– Чья ж будет? – подсела к сыну Мария.

– Белогуровых. Раиса.

– Ты с ума сошёл! Это беднеющие казаки. Им и тело-то прикрыть не¬чем, а дочек четыре. Праздничное платье, говорят, одно на всех. Поэто¬му и в церковь ходят по очереди. А матерь и вовсе в обносках, – заголо¬сила Мария.

– Ну и что? Справим платье-то, – огрызнулся Иван.

– Погоди, унучек. Ещё какую-нить присмотришь. Девок много, – вме¬шалась баба Оля.

– Другую не хочу. Сватайте Раису.

Ежевечерние сборы семьи за ужином превратились в постоянные перебранки. Мать и бабка приводили всё новые доводы против Белогу¬ровых. Язвительный дед Михаил с некоторых пор стал устраняться от власти над семьёй и больше помалкивал. Отец жевал ус и хмыкал. Иван настаивал на своём.

Наконец, матери всё это надоело и она воскликнула:

– Хватит разговоров! Решай, отец! Скажи своё слово.

– Будем сватать, – спокойно проговорил Савелий. – Если по душе девка Ивану, пущай женится. С нелюбой житьё – каторга. А в станице го¬ворят, что Раиска – девка дюже работящая. Тебе как раз такая сноха и нужна. С нашей-то оравой не управляешься ить, да и тяжёлая ты опеть.

Мать зарыдала в голос, причитая да приговаривая. Это она умела де¬лать очень красиво. Была первой плакальщицей на свадьбах и похоро¬нах. Специально её звали.

Она ещё всхлипывала, а уже семья обговаривала будущее сва¬товство.

Пятнадцатилетней Любушке поручили предупредить Раису, чтоб жда¬ли сватов. К Белогуровым решили идти отец с матерью, дед Михайло, да позвать кума Егора с женой Катериной – весёлых говорунов. Потом ду¬мали, откуда взять деньги на свадьбу. Но Иван не воспринимал дальней¬ших рассуждений: все мысли его были о Раисе.

Девушке тоже понравился молодой казак. Однако Рая не осмелилась рассказать родным об обещании Ивана: не верила, что может такое с ней статься, и молча переживала приключение.

Приход Любы Лизуновой застал семейство Белогуровых врасплох. Долгое вынужденное отсутствие Константина Львовича подкосило не¬когда крепкое хозяйство, а рождение девочек, почти погодков, отбило у него желание хозяйствовать – на дочерей не давали земельного надела. Старшие сыновья Александр и Лев были на царской службе. Они помо¬гали родителям, как могли, деньгами, но крестьянствовал отец один.

Раю никто ни о чём не спрашивал. Разговор сразу упёрся в деньги и в то, что не засватана старшая сестра Анна. У младших Дуняши и Марья¬ши уже были женихи на примете. Они только ждали, когда девки подрас¬тут.

Всё же решили носом не крутить и отдать Раису в дом Лизуновых. Авось и Нюра долго не засидится. Но в чём права оказалась тётка Ма¬рия – праздничное платье действительно было одно на всех. И выходит, доставалось оно Рае.

Евдокия открыла девичий сундук дочери. В нём не было ничего по¬купного. Только то, что сделано руками Раечки: вышитые утирки, салфет¬ки, обвязанные крючком, постельное бельё с прошвами, нижнее – расшитое белыми шёлковыми нитками, пара юбок с кофтами, вязаные чулки. Сверху лежал новенький Псалтырь. Его подарил Рае учитель за успехи в церковно-приходской школе, в которую она бегала три года.

Мать задумалась:

– Положим в сундук ещё наше платье, шаль, подшальник... Да! А башмаки? Я их обувала-то всего раз, когда ездила с отцом в Грозный. Пусть Раисе будут. На подарки свекрови, бабке и золовкам пойдут утир¬ки. Вон их сколько!

Приданое в сунженских станицах не принято было давать. Одевал не¬весту жених – готовил кладку, но сундук собирали все девочки, как толь¬ко начинали рукодельничать.

– Денег нет, мать. О корове даже думать не смею, – размышлял вслух Константин Львович. – Разве только вырезать на продажу птицу? Братья пришлют сколько-то. Напишу им. Первую дочерь отдаём. Помогут. Может быть, хватит? Со стыда не помрём, – подвёл он черту под сомнениями.

Сватать Лизуновы поехали на тройке, знатно, с ходом : были уверены, что отказа не будет. Изобразив удивление, Белогуровы пригласили го¬стей в дом. Те, войдя, перекрестились на иконы, поклонились хозяевам и сели в ряд у стены на лавку. Иван остался стоять в дверях. Перемол¬вившись ничего не значащими словами о погоде и урожае, все умолкли. Разрядил обстановку дед Михайло. Он покрутил седые усы и, задорно хмыкнув, начал обряд:

– Не ждали, станичники? Мы к вам с делом. У вас – товар, у нас – ку¬пец. Можеть, сговоримся?

Катерина подхватила:

– Наш сокол летаеть высоко... – и зажурчал её говорок.

Вот уже слышно:

– Наш голубь да ваша горлица – какая пара заводится!

Потребовали девку. Иван застыдился. Хотелось уйти. Но любопыт¬ство пересилило первый порыв. Вышла Раиса. Стройная, с пшеничной косой и синими глазами, она показалась Ивану нездешней красой.

Осмотрев смущённую невесту со всех сторон, Мария вынесла приго¬вор:

– Не в теле. Придётся на неё три юбки надевать.

Все облегчённо вздохнули.

Разговор с Раисой был краток:

– Согласна ли за Ивана идти?

Не успела девушка ответить, как кум Егор выставил на стол бутыль с чихирём, а Катерина – каравай. Сёстры невесты стали метать на праздничную скатерть закуски.

Договорились на мясоед сыграть свадьбу.

В первые же горячие ночки Раиса понесла. Её мутило. Но работы было невпроворот. И хотя молодую не заставляли управляться с хозяй¬ством, в доме тоже некогда было присесть. Свекровь разрешилась от бремени девочкой Анюткой и целыми днями забавлялась с ней.

Анютка – одиннадцатый ребёнок в семье, но Мария возилась с ней, как с первым, и это благодаря снохе, которая взвалила на свои худень¬кие плечи заботу о стариках и детях. Если же наступал редкий час и на¬ходилось укромное место в доме для молодых, Иван целовал тонкие пальчики Раисы и говорил такие слова, от которых у неё сладко замира¬ло сердце.

Ранней весной начались полевые работы и Рая по мере сил помогала золовкам Фросе и Любе таскать навоз на поле. Неожиданно её скрутило болью. Немеющим языком позвала девок. Те, напуганные, побежали за матерью, но Раиса уже разродилась недоношенным мальчиком; свекро¬ви осталось только отрезать и завязать пуповину, завернуть младенца в тряпки и шубейку. Как оказалось, молока у молодой матери не было. Бабка кормила внука своей грудью и видела, что мальчонка не жилец. Его, как водится, окрестили. Но это не помогло: через месяц Ванюша умер.

А в станице поговаривали о войне с японцем. Иван и его брат Абрам, который тоже к тому времени прошёл сборы, исподволь готовились к по¬ходу. И вот прибыл в станицу приказ о мобилизации. Призывали только молодых казаков, и деды обещали, что война будет недолгой. Провожа¬ли ребят всей большой семьёй. Гордый Михайло, поучая внуков, гово¬рил:

– Будьте достойны своёй хвамилии. Прадед ваш Никита на Шамиля ходил. За храбрость его сам генерал Слепцов шашкой наградил. Умрите в бою, а чести не потеряйте.

Савелий шёл молча, как будто все слова у него кончились.

Рая, прощаясь с мужем, не плакала, а лишь шептала:

– Береги себя... Береги...

Но её голоса не было слышно за воем свекрови. Та провожала на войну двоих сыновей.

 

Прохор и Тоита

 

1

Димушка забрался ко мне на колени и, обняв за шею, прижался губа¬ми к уху:

– Бабушка, родненькая, – зашептал он, – ты кого больше всех лю¬бишь?

Его глазки распахнулись, а сердечко замерло на миг от ожидания ра¬дости. Я, конечно же, хотела сказать: «Тебя, мой малыш», – но из педа¬гогических соображений ответила:

– Я вас всех, внучек, люблю одинаково.

Мальчик понимающе улыбнулся:

– Ладно. Я всё равно знаю кого. Пусть это будет наша с тобой тайна.

 

2

 

Есть брат у меня и быстрый конь,

Есть башня, скала и отцов огонь...

Ласточки улетают к теплу, говорят,

Та, что к нам прилетит, найдёт тепло.

Из ингушской песни

 

Крепкая седая старуха лет шестидесяти сидела за прялкой у окна. Ловкие пальцы легко сучили пряжу, а она пела странную грустную пес¬ню. Старуха не видела, как в горницу вошёл семилетний внук Миша и притаился за её спиной. Он внимательно слушал бабушкину песню, гор¬танную, похожую на эхо в горах. Женщина закончила куделю, отодвину¬ла прялку в угол и увидела внука. Глаза ребёнка блестели любопыт¬ством.

– Иди сюда, мой мальчик!

Она опустилась на лавку, посадила Мишу на колени и тихо зашептала на ушко ласковые слова, которые громко мальчику не говорят.

– Бабушка Тоита, ты, правда, ингушка? – так же тихо и таинственно спросил и внук.

– Правда. В горах живут мои братья и сёстры, много племянников, вну¬ков. А вот я тебя, Михайлушка, возьму весной в гости к ним на священ¬ный праздник Солнца – сам увидишь, какие у тебя родичи, – горделиво сказала она.

 

3

Мулла с минарета призывал правоверных на вечернюю молитву, когда Висаит вошёл в свою саклю. Его семья считалась христианской. Хотя мало кто в ауле разбирался в религиях. Мужчины иногда ходили в ме¬четь, иногда в церковь, женщины поклонялись старым богам на Святой горе.

Висаит молился домашним богам: каменному идолу у очага и Маруше – иконке с изображением девы Марии. Он поблагодарил их за то, что они дали ему много детей, попросил здоровья членам своей семьи. Ви¬саит даже перечислил их по именам, чтобы боги не забыли кого-нибудь. Напоследок попросил благополучного отёла корове.

Удовлетворённый разговором с богами, Висаит вышел из дома. Стар¬шие дочери собрались к роднику за водой. Их уже можно назвать девуш¬ками, и чтобы нескромные взгляды и шутки не задели девичьей чести, сестёр должны были сопровождать братья: Борз и Орц.

Дети шли в ряд и были такими красивыми, статными, высокими, что Висаит невольно залюбовался. Он вспомнил, как огорчался рождением первых девочек.

Старшую назвали Яхита – «Живи!» Потом родилась Социта – «Оста¬новись!» Затем Тоита – «Хватит!»

Тогда они с женой много молились: ходили в пещеры к старым богам, к солнцеликой Тушьоли, ездили в Джейрах в христианский храм Тхаба Ер¬ды .

Когда Зора была беременна четвёртый раз, ребёнку приготовили имя Елита – «Умри!» Но родился Борз – «Волк». Сколько радости тогда было в ауле! Висаит зарезал на рождение сына быка. А теперь у них с Зорой пять сыновей и три дочери. И никто из детей не умер.

Девушки шли к роднику с бурдюками, только у Яхиты был кувшин, вы¬сокий медный сосуд с узким горлышком, который она ставила на плечо и изящно поддерживала руками. При этом черкеска туго обнимала её стройную талию. Тоита, младшая, ни в чём не уступала сестре: высокая, длинные косы до колен, тонкие брови вразлёт. А вот Социта уродилась широкоплечей и коренастой, похожей на мужчину. Сразу видно, что ро¬дители хотели сына. Но девушка не унывала и была самой бойкой, весёлой и смешливой из сестёр.

Тропинка сузилась и круто пошла вниз. Ребята выстроились цепочкой, камешки сыпались из-под ног. Девушки старались идти мелкими шагами, прямо, сохраняя достоинство. Внизу журчал ручей, который брал начало в каменной чаше родника. У источника на плоском выступе скалы уже стояло несколько девушек. Они встретили сестёр радостными привет¬ствиями.

К роднику горянки ходили не только за водой. Там можно было побол¬тать с подружками, обменяться новостями, посплетничать. А ещё – пере¬мигнуться с джигитами, которые тоже собирались у родника, но чуть по¬одаль. Молодёжь под раскатистое горное эхо перекидывалась шутками, намёками, взглядами. Здесь зарождалась любовь.

Сегодня у родника было особенно весело. То и дело смелые шутки и остроты в обеих группах молодёжи сопровождались взрывами смеха.

Возвращались девушки домой возбуждённые, полные впечатлений.

Социта шутила:

– А как Гелани смотрел на нашу Тоиту?! Видно, прикидывал: пройдёт ли она в дверь его низенькой сакли?

– Неправда, – вспыхнула младшая сестра, – он на Яхиту смотрел!

Орц всю дорогу ныл:

– Быстрей идите, нана ругать будет.

А мать уже стояла у плетня и сердито выговаривала:

– Вас только за водой посылать!

«Смешно, – думала Тоита, – как будто сама не была молодой!»

 

4

В 1831 году два полка линейных казаков прибыли на дальние рубежи Российской Империи и укрепились на берегах Сунжи. Время было неспо¬койное. Не все ингушские аулы были мирными. Казаки охраняли своё се¬ление и поля, а ещё несли службу на кордоне.

Новая станица расположилась в уютной долине, закрытой от ветров горами, с плодородной землёй и чистыми водами горной реки. Земляки держались кучкой: у них были общие воспоминания и зачастую родственные отношения. Большинство привезли свои семьи, но на хо¬лостёжь девок не хватало. Некоторые из ребят ездили за невестами в обжитые гребенские станицы. Участились случаи умыкания горянок из аулов. В поселении уже были осетинки, ингушки, кабардинки и даже гру¬зинки.

Прохор Лизунов жил один. На Дону остались родные могилы и даль¬ние родственники. На новом месте молодой казак с помощью сосе¬дей построил себе мазанку, как мог, обставил её. Не хватало только хо¬зяйки.

Он волком рыскал по округе. Тайными тропками подбирался к горным аулам в поисках невесты. Сосед Ливонников уговаривал Прохора подо¬ждать, пока подрастёт его дочь Лизавета. Но девке шёл одиннадцатый год, а парню уже исполнилось двадцать пять. Ему хотелось не только любви, но и детишек в доме. Он присмотрел себе Тоиту. Уж очень она была похожа на казачку. Стройная, гибкая, с длинными чёрными косами и широкими бёдрами. Оставалось самое трудное дело: украсть. И он придумал план.

Сговорившись с тремя друзьями, Прохор уже вторую неделю караулил девушку на тропе, ведущей к роднику. Но всё время рядом с ней находи¬лись сёстры и братья. А их было слишком много – целая толпа.

И вот сегодня – удача! К роднику шли только трое из семейства Висаи¬та. Она – красавица Тоита, широкоплечая коренастая сестра её и брат – мальчик лет двенадцати.

– Дождёмся, когда будут вертаться, и сделаем, как задумали, – шептал товарищам Прохор. – Главное, тихо, чтобы раньше времени не вызвать подозрения у джигитов.

И казаки затаились в густом орешнике, откуда было видно, кто идёт от родника. Они спешились и, успокаивая, гладили своих коней по холкам, чтобы те не фыркали и не ржали.

– Идут!..

Вскочив на коней, казаки разделились. Прохор помчался к повороту – эта часть тропы не просматривалась ни из аула, ни от родника; станич¬ники же с двух сторон отрезали пути отступления девушкам и их спутни¬ку. Подхватив на скаку Тоиту, Прохор посадил её впереди себя на коня и устремился в сторону Сунжи. Его товарищи, немного погарцевав вокруг Социты и Борза, отправились его догонять.

Тоита не кричала, только хватала поводья коня, пытаясь вырвать их из рук молодого казака. Когда ей это не удалось, она стала извиваться, что¬бы соскользнуть с лошади. Но Прохор крепко держал девушку локтями и коленями.

Друзья догнали молодых у самой Сунжи. Переправившись на конях через реку, казаки с Тоитой поехали в дом родителей Ивана Петракова, у которого жена была тоже ингушка. Потом, оставив невесту в доме Пет¬раковых, пошли к старикам с просьбой помочь провести замирение с ро¬дичами Тоиты, которые должны были вот-вот нагрянуть.

А Тоита в это время рыдала на плече у Седы, жены Ивана. Та её уте¬шала:

– Всё равно надо замуж выходить. А казаки – люди хорошие, добрые. Прохор даже дом для тебя построил. Родителей у него нет. Сама хозяй¬кой будешь. Я уже два года здесь живу, и ничего. А замирятся с вашими, через некоторое время к отцу-матери в гости поедешь.

Седа усадила Тоиту на лавку, а сама достала из сундука свою ингуш¬скую черкеску и протянула новой подруге:

– Надень моё платье, а то твоё вымокло от слёз, – шутливо улыбну¬лась она. – Тоита, смущённо прикрываясь, начала послушно переоде¬ваться. – Ты из какого рода? – продолжала Седа.

– Гайтамировых. А ты?

– Я – Газиевых.

– Правда? Моя тётя за Газиевым замужем. Значит, мы родственницы? – обрадовалась Тоита.

– Ну, конечно. Видишь, как хорошо.

В другом дворе старики советовались, чем будут откупаться за девку.

– У Прохора сколько овец в отаре?

– Дюжина.

– Добавим от обчества ещё дюжину. Хватит за девку-то.

– А если не сладим?

– Прохор – отважный казак. Станичники с радостью ему помогут. Ну не царицу ж покупаем. Сладим!

Уже солнце оранжевым шаром повисло над горной цепью, когда по пыльной станичной дороге пробежали ребятишки с криками:

– Ингуши едут! Ингуши!

Старики надели папахи и почтительно стали на пути гостей. Ингушей было десятка два. Молодые джигиты, легко спрыгнув с коней, помогли спешиться старейшинам и отошли на достаточное расстояние, чтобы не мешать им решать важный вопрос. К счастью, один пожилой ингуш сносно говорил по-русски, когда-то служил в Санкт-Петербурге в Кавказ¬ском полку. Он и вёл переговоры. Поскольку это был не первый случай примирения сватов, уважаемые люди чинно беседовали о возмещении убытка Висаиту. Ингуши согласились на две дюжины овец. Казаки при¬гласили аульчан на свадьбу. Удовлетворённые, те распрощались с каза¬ками, договорившись, что овцы через неделю будут у Висаита.

Молодые джигиты назад ехать не спешили. Они с любопытством огля¬дывали казачек, толпившихся неподалёку на порядке. Женщины ожив¬лённо обсуждали редкое событие, а сами нет-нет искоса поглядывали на джигитов.

– Гей, гей! – поторопил молодых ингушей один из стариков, и вскоре пыль на дороге за ними осела.

Тоита была счастлива со своим Прошкой. Она научилась говорить по-русски, варить борщ, сучить пряжу и по воскресеньям ходить в церковь.

Для Прохора его Тоюшка была светом в окне и нарожала ему десять детей. Старший Никита жил с ними, и уже внук Мишунька ходил за ба¬бушкой хвостиком. У них была общая тайна, теперь её знаем и мы с моим внуком Димушкой.

 

Федюшка Беспалый

 

А он спить, не спить –

Шёлковую плеть плетёть...

Из песни терских казаков

 

В молодости дед Федюшка, брат Михаила Никитовича Лизунова, был горячий и гневливый. Видно, унаследовал характер от бабки Тоиты, ингушки. Та тоже вспыхивала искрой по любому поводу.

Высокий и широкий в костях Федюшка казался большим, даже гро¬моздким. Лицо его под рыжеватым чубом глядело хмуро и серьёзно. Та¬кое выражение ему придавали колючие серые глаза под низкими кусти¬стыми бровями. Но когда Фёдор был в хорошем расположении духа, бе¬лозубая улыбка преображала весь его облик. И тогда он становился ру¬мяным рыжим добряком.

Его жена Лукерья, Луша, наоборот, была тоненькая и прозрачная, как льдинка. Тихая и светлая, она даже ходила неслышно, что сильно раз¬дражало Фёдора. Он, конечно, любил свою жену. По-своему, по-казацки. И учил, как водится, нагайкой. Она безропотно ему подчинялась. Любила ли? Пошла за него, значит, любила. Никто её не неволил. Хотя была Лу¬керья из семьи, богатой дочками и, понятное дело, бедной землёй. А родители в таких случаях стремятся быстрей расстаться с «богат¬ством».

Когда Никита Прохорович отделял среднего сына и сноху, он надеялся, что у молодых жизнь заладится. Всей роднёй построили им мазанку, на том же порядке, где жили сами, помогли с обзаведеньем: кто стол сма¬стерил, кто барана привёл, чугунки всякие, инвентарь. Живи и радуйся!

Да так бы оно и было, если б не гневливость Фёдора. Бывало, вернёт¬ся с дозора и говорит сурово жене:

– Слей воды, умоюсь.

А у Лушеньки уж руки трясутся, льёт воду – и мимо. Или черпак уронит.

Фёдор сразу в сапог за нагайкой. Отходит жену по спине, успокоится да и за стол сядет.

– Подавай, жена, йисть!

Она бедная, поднимается с полу и несёт ему обед.

И ревновал он её сильно. Так, без повода, сам к себе. Раз надела Лу¬керья серёжки серебряные с зелёными глазками, им же подаренные на свадьбу. К племяннику на крестины собирались они тогда, кумом Фёдора позвали. Как увидел он серьги в ушах-то Лукерьи, рассердился очень. Для кого это она, мол, выряжается. Хотел сорвать с неё украшение да в гневе с мясом и вырвал. Долго потом она повязку с головы не снимала, всё стеснялась рваных ушей. Но потом заросли мочки. Лишь шрамики остались махонькие.

Детей у них не было. Всё Луша мёртвых выкидывала. Злился Федюш¬ка. А что злиться? Сам виноват. Меньше бы охаживал жену плетью, мо¬жет, и доносила бы дитя какого.

А нагайка словно прикипела к руке его. Всё чаще соседи видели, как Фёдор воспитывал жену. И отец его урезонивал, и вызывали казака в станичное правление для внушения. Ничего не помогало.

Однажды в порыве ревности – Луша подала воды проезжему вах¬мистру – Фёдор так избил жену, что она не могла подняться. Тогда он первый раз задумался. Саламату походную варил, какую умел, Лушу кормил с ложечки и приговаривал:

– Не буду тебя, душа моя, бить больше. Выздоравливай только, род¬ная. Все силы приложу, а смирю свой нрав негодящий.

Малость Лукерья отошла. Стала по дому ходить, работу кое-какую де¬лать, стряпать... И опять чем-то не угодила мужу. Взмахнул он плетью и снова, в который раз, опустил ей на плечо. Ничего не сказала Луша, только глаза слезой наполнились.

Ведь не хотел Фёдор её бить. Но так распустил себя, что привычка хвататься за нагайку стала его второй натурой. Умом понимал, что зря это делает, а рука-то тянется к сапогу.

Стал перед женой он на колени, повинился и говорит:

– Клянусь! Клянусь вот этим последним снегом (а было начало марта, и таял снег), что больше не трону тебя. Как снег сходит, так и гнев мой уходит. Веришь мне?

Промолчала жена, но помирились они. День, два, целую неделю не берётся Фёдор за плеть. Уж и улыбка стала появляться на лице Лукерьи. А тут на мартовскую ярмарку стали собираться в станицу Горяче¬водскую. Дружненько так, весело. Есть что продать; можно и побаловать себя – купить обновы.

Полную подводу зерном загрузили. Фёдор за возницу сел, Лукерья сверху на мешках примостилась. Едут. А дорога проходила через горный перевал.

Федюшка ехал и подсчитывал в уме барыши, потом думал, каким по¬дарком порадовать жену.

«Куплю, – думает, – новые сапожки ей или серьги». И вдруг в памяти встала Лукерья, нарядная, красивая, как тогда перед крестинами. И с серьгами в ушах. Гнев прилил к вискам его. Протянул руку за нагайкой, повернулся к Лукерье. Она всё поняла без слов: опять Федюшка напри¬думывал себе вину какую-нибудь на неё – и говорит мужу:

– Федя, ты клялся, что не тронешь меня больше.

Задрожала его рука: и клятву дал, и ударить хочется, мочи нет. И тут его взгляд упал на горы. На склоне у самого перевала белел лоскутом последний снег. Приосанился Фёдор и эдак раздельно произнёс:

– Я обещал не трогать тебя, как сойдёт снег. А посмотри на гору. Вот он, лежит! – торжественно проговорил он и рукоятью плети указал белую латку на горе. – Вот он, снег! Вот он, снег! – приговаривал Фёдор и хле¬стал плетью, входя в раж, несчастную жену. Как он остановился и до смерти не засёк её? Видно, Господь помог Лукерье остаться в живых.

Обессиленный, сел Фёдор на место, дёрнул за вожжи. Кони сами при¬везли подводу на ярмарку.

Уж и распродал Фёдор зерно, а Лукерья не приходила в себя. Еле ото¬шла дома, в станице. Всё стонала и охала, когда муж смазывал жиром кровавые рубцы на её теле.

А тут объявили войну с турками, и отправился Фёдор освобождать славянские народы. Под Шипкой получил он тяжёлое ранение в живот, пулей раздробило голень. Провалялся в лазарете четыре месяца. Вре¬мени свободного было достаточно, чтобы о себе подумать, жизнь свою разобрать по косточкам.

Рядом на койке лежал казак гребенской – Лазарь Епаткин, годами чуть моложе Фёдора. О многом переговорили земляки. А как начнёт Ла¬зарь печаловаться о доме, рассказывать о своей дружной жизни с же¬ной, защемит сердце у Фёдора. А уж о детях – так сердце рвётся. Завид¬но ему. А ведь всё это могло и у него быть! Представит Фёдор Никитович свой дом, наполненный детскими голосами, Лушу с младенцем на руках, похожую на Богоматерь, своих счастливых родителей в окружении вну¬ков – пусто станет в душе.

После заключения мирного договора с турками казак отправился в родную станицу. В его сердце накопилась дикая тоска по Луше. Всю дорогу он о ней лишь и думал, проклиная себя за жестокость и несдержанность. А в груди билась струна:

– Горлинка моя светлая! Никогда-никогда больше не подниму руку на тебя. Заживём, как люди. Пойдут детушки.

Вёз Федюшка в подарок Лушеньке турецкую шаль и колечко с двумя глазками, вроде как с намёком, мол, нас пара.

Коня у Фёдора не было, шагал пеши. К мосту приблизился, и захоло¬нуло внутри, а станица в долине – как на ладони, кудрявая, зелёная, с золотыми куполами храма. И отделяет его от всего этого счастья только быстрая Сунжа.

Со смятенным сердцем вступил Фёдор на мост. Что его ждёт? Как встретится с Лушенькой?

Домой, домой! Вроде и не бежит, а сердце стучит, будто в беге.

Окна заколочены, двор травой зарос. Вышел сосед, старый казак Бессонов Фрол Степанович, удивился:

– Никак Фёдор? Живой?

– Да я-то живой. А где жёнка моя, Лукерьюшка? Что дом стоит зако¬лоченный?

Покрутил Фрол смущённо головой и отвечает:

– Нет больше жены твоей Лукерьи. Померла от болезни вскоре после того, как проводила тебя в поход. Какая болезнь, не знаю, но больно исхудала она, ослабла. Можно сказать, угасла. И родители твои сконча¬лись. Михаил хорошо похоронил родителев-то. Грех осудить.

Дед Фрол ещё что-то рассказывал, Фёдор не слышал. Как же так – нет Луши. А он? Зачем ему жизнь без неё?..

Сбил Федюшка доски на окнах, открыл настежь двери, кинул свою суму походную и поспешил на кладбище – к жене, к родителям. Погоре¬вал у родных могил, помолился Богу. Уж солнце село, когда пришёл он к брату Михаилу. А там уж вся родня собралась, жалеют беднягу. Михаил оставляет его у себя:

– Подумай, Федюшка, что ты в пустом доме один делать будешь? Выть на луну?

– Нет, пойду домой, – упёрся Фёдор.

Стал он в доме жить сам. И с первой же ночи уснуть не может. Мере¬щится ему Лукерья и будто достаёт он нагайку и бьёт её, тонкую, неж¬ную, беззащитную. Как вечер, спать ложиться Фёдору, начинаются эти видения. А днём с ног валится от желания уснуть. Так на ходу и дремлет. День с ночью смешались. Невмоготу стало казаку. Он уж и в церковь хо¬дил исповедоваться. Епитимью на него батюшка наложил трудную – ты¬сячу поклонов с покаянной молитвою в день. Ничего не помогает. В гла¬зах стоит Луша – в кружевной исподней рубахе, волосы по плечам раз¬метались, лицо белое, а глаза строгие, с укоризной.

Однажды ночью невыносимая мука погнала Фёдора в сад.

Майская ночь, тёплая и душистая, опять сердце к Луше привела. К их первым счастливым месяцам. В переполненном доме отца и уголка укромного не было для любовной тайны. Сколько летних ночей провели они в саду под светлой луной и ясными звёздами! Сколько тихих рассве¬тов встретили! Всё ушло! И виноват он сам. Его руки, державшие плеть. Это они убили Лушу. И нашло на Фёдора наваждение, иначе и не на¬зовёшь. Взял он шашку вострую, положил на колоду правую руку и отсёк пальцы окаянные. Чтоб никогда за плеть взяться не могли. С тех пор и прозвали его Федюшкой Беспалым.

Не стал Федюшка жить в своём доме, оставил его крестнику Ефрему, а сам вернулся в отчий дом к брату Михаилу. Старел вместе с ним, да и пережил брата. По мере сил помогал его семье: гусей пас, за конями присматривал. Не хотел быть нахлебником. Последние годы в церковь полюбил ходить. Даже пел там. Кантор хвалил голос Федюшкин.

Умер он тихо. Вот только с вечера Лушу звал. Утром все проснулись, а Федюшка мёртв. Так его смятенная душа и обрела покой.

 

Иван и Наталья

 

1

– Ну, Иван Ахванасиевич, россказуй, як ты воював у билых?

Перед комиссией по раскулачиванию стоял невысокий статный казак лет тридцати с небольшим, одетый в парадную черкеску. На ногах сверкали новые яловые сапоги. Он нарочито спокойно смотрел на Мить¬ку Селинова, лодыря и пропойцу, который два года назад нанимался к нему табун¬щиком. Тот недавно вступил в большевистскую партию и теперь распо¬ряжался судьбами станичников.

– Як воював? – медленно повторил вопрос Иван. – Оружию справляв.

– З зэлэными козакував тэж?

– Тэж, – ответил Иван и язвительно добавил: – Оружию справляв.

– «Имие, – Митька посмотрел в замусоленную бумажку и, с трудом по слогам разбирая написанное, прочитал: – Дюжину конэй, четыре коровы, дэвьять свынэй...» – Вдруг он прервал чтение и, наливаясь гневом, зао¬рал: – Если б ты, кулацька харя, ны воював у красных, то щас я б тэбэ вбыв. – И, уже взяв себя в руки, более сдержанно обратился к секретар¬юТимке Сердюку, который, с синими от чернильного карандаша гу¬бами и языком, корпел над длинным списком зажиточных казаков стани¬цы: – Пыши: роскулачить усих Кулешей. Усих, – повторил он с нажимом.

 

2

Выйшла, выйшла дивчинонька

Рано в раньце воду брать,

А за нэю козаченько

Вэдэ конэй напувать...

 

Из казачьей песни

 

Девочка-подросток со смышлёными серыми глазами, опушёнными чёрными густыми ресницами, сидела за швейной машинкой и сосредото¬чено строчила ситцевую рубаху. Хлопчик лет восьми крутился возле юной швеи и смешил её историями, которые сам же выдумывал:

– А старуха як схватэ йёго за бороду: це ны моя кудэля, ны моя! – за¬кончил он очередную байку. Наташа засмеялась. Федька, довольный, что рассмешил сестрицу, вдруг пристально посмотрел на неё и спросил: – Наташка, ты такая взрослая, а что не ходишь на вечер с девчатами?

– А то ты не знаешь? Папашка не пускает. Говорит, что надо подрасти.

– А вот и нет. Слышал, как батько матери говорил: «Ты её хоть раз отпустишь, завтра ж засватают, – и, передразнивая отца, грубым голосом закончил: – Яка гарна дивчина пыднялась».

Наташа ничего на это не ответила. Она закончила последнюю строчку и, обрезав нитки, вывернула рубаху налицо:

– А ну, Хведько, примеряй.

Мальчик надел обновку и глянул в большое зеркало, которое стояло в проёме между двух узких окон комнаты:

– Гарно! Всё, что ты делаешь, гарно. И сама ты вон какая.

Наташа бросила взгляд в зеркало: на неё смотрела небольшого роста ладная девушка с чёрными стрелками бровей и ярким решительным ртом. Тонкую девичью талию подчёркивала синяя в горошек кофта с ба¬сочками поверх широкой накрахмаленной синей юбки.

– Скидай рубаху, а то вымажешь, – прикрикнула она на брата, а сама, перекинув длинную косу за спину, ещё раз краешком глаза взглянула в зеркало и уселась за работу.

Наташу не пускали гулять – это правда. Батько и мать не хотели и боя¬лись её замужества. Жаль им было расставаться с дочкой. Работала она много, весело и как-то без натуги, играючи. Без Наталкиных рук мать не управится: казаков полон дом. Обстирай, обшей, накорми. В поле – что косить, что снопы вязать – первая. И с конями управляется не хуже хлопца.

– Ой, Павло, ещё бы годика три Наташка посидела дома.

– Так ты ж смотри за ней, не выпускай на улицу.

Но сколько ни держи дивчину, а найдётся на неё парубок.

Пришли как-то звать подружки Наташу на праздничную вечеринку. У тётки Ольги, её матери, сто причин, чтоб не отпустить девчонку: и рабо¬ты видимо-невидимо, и вечеринка в нехорошей хате, и Евангелие ей чи¬тать старикам надо. А дядька Павло тоже ни в какую:

– Мала ще, – твердит.

Пришлось Наташе последнее средство пустить – слёзы. Она редко плакала, но знала, что перед её слезами мать и отец не устоят.

– Иди, – сжалился батько, – только не ночуй там.

А как не ночевать? Весь смысл этих вечеринок и был в том, что в доме оставались на ночь только девчата и хлопцы. Они играли, танцевали, пели, перебрасывались тайными словечками, колечками. И это на виду у всех.

И, главное, нужно было так провести ночь, чтобы не уронить себя в глазах остальных, чтобы не перейти грань дозволенного. Жутко интерес¬но!

Надо ли говорить, что Наталка оказалась на высоте. И одета она была со вкусом: шерстяное платье с белым воротником из кружев ручной ра¬боты (сама плела!) – совсем как боярышня, на ногах ботиночки со шнур¬ками. И к откровенным шуткам относилась сдержанно, только этак при¬поднимет стрелочку брови и усмехнётся одними губами. А запела «як бьецця сэрдэнько» и пленила с десяток парубков. И ей понравился один. С другого конца станицы. И его, конечно, побили местные ребя¬та, не дожидаясь утра.

А на другой день бедному Натальиному «батькови» пришлось «шукать» по огороду гарбузы. Их преподносили, в полном согласии с дочерью, Мишке Ко¬втышнему, Гришке Зоре, Андрею Мерефянскому, Прошке Дидко.

– Кажись, всё, от женихов отбились. А что ты там, на вечере, такое де¬лала? – поинтересовался отец.

– Ничего. Заспивала раз.

– Надо было тебе сказать, чтоб рот не раскрывала, – вмешалась в разговор мать.

– Поздно. Женихи уже под окнами стоят, – растерянно пробурчал отец и раздражённо добавил: – Давайте управляться и будем вечерять.

Отец с сыновьями пошёл на скотный двор. Наталка убирала со стола. Мать суетилась у печки. Старики Прокофий и Настасья помалкивали на лавке, ждали ужина. Мать полюбопытствовала у Наташи:

– Так никто тебе сегодня не приглянулся?

– Нет, – ответила девушка, но не очень уверенно.

– Ну, и чёрт с ними, ещё богато женихов будет.

Вдруг на улице раздался цокот копыт. Женщины выглянули в окно. Перед их воротами остановилась тачанка, на ней сидели незнакомые люди: два казака, старуха и чернявая казачка лет сорока пяти. А на вы¬соком кауром жеребце красовался, словно на картинке, чернобровый па¬рубок лет семнадцати, как две капли воды похожий на пожилую женщи¬ну.

Ольга глянула на дочь. Её щёки пылали. Сквозь полуприкрытые ресни¬цы блестели радостные глаза.

– Он? – вопросительно шепнула мать. Девушка утвердительно кивнула головой.

Дело принимало серьёзный оборот. Наташа укрылась в спальне. Мать пригласила сватов в хату, а сама побежала за мужем.

Сватанье вели тётка отца Настасья и дядька жениха Степан Кулеш, основательный мужчина, единственный из гостей знакомый Павлу. Встречались на Круге. Степан представил своих родичей: Афанасия и Прасковью Кулешей – зажиточных казаков, владельцев мельницы и та¬буна скаковых лошадей. Павло и Ольга тоже не из бедных. Старый Про¬кофий Клюй удовлетворённо крякнул: «Ровня!»

Сваты друг другу понравились, что редко бывает. Гостям захотелось посмотреть невесту, так ли она хороша, как описывал Иван. А что до¬дельница, узнали ещё утром, как только Иван уговорил сватать её. Спра¬вилась о том младшая сестра Ивана Дашка. Узнала, что девушка шьёт, вышивает, косит, со скотиной управляется. А ведь ещё пятнадцати нет!

Мать позвала Наташу. Сваты ахнули:

– До чего же маленькая! Ноженьки, как у ребёнка. Но гарна, гарна.

И молодых на время выпроводили из хаты.

Наташа стояла в саду под грушей. Солнечные блики вечерней зари осветили её пышные пепельные волосы, и она стала похожа на царицу в короне.

Иван заробел, но всё же спросил:

– Так ты не рассердилась, что я так зараз пришёл со сватами?

Наташа молчала, потупив голову. Иван продолжал:

– Мне как сказали, что сватать пошли Мерефянские, да Дидки, да Зо¬ри. Ну, думаю, заберут у меня Наталку. Пристал к родычам: сватайте за меня. А как ты начала давать гарбузы, наши разозлились: «Шо, вона и нам гарбуза дасть?» Наталка, сердечко моё, скажи, люб я тебе или нет? Ну, хоть кивни головою, пойдёшь за меня?

Наталья несмело подняла на Ивана серые лучистые глаза.

– Голубочка, – Иван от радости нежно подхватил её и, как пушинку, по¬садил на ветку груши. Наташа по-детски рассмеялась и спрыгнула прямо в руки казака.

– Что это такое? – смутил их суровый голос Ольги. – Не засватана ещё, уже вешаешься. А ну – бегом в хату. Вас там ждут.

Весельчак Афанасий, отец Ивана, встретил невесту вопросом:

– Ну, что, Наташка, пойдёшь за нашего Ивана или гарбуза дашь?

– Пойду, – ответила Наташа и сама испугалась своей смелости.

– А ты, Ванька, будешь любить жинку?

– Так как же её не любить? – расцвёл счастливой улыбкой Иван.

– Я свою дочку неволить не буду, – улыбнулся Павел, – выбрала себе суженого, пусть живут.

Тётка Афанасия достала из сумки хлебную ковригу:

– Мои ж вы голубчики! Становитесь рядком! Да головы, головы накло¬ните. – Она разломила над головами Ивана и Натальи хлеб. – Вот те¬перь вы жених и невеста. Теперь мирком да ладком и за свадебку, – поклонилась она хозяевам. Батьки встали и ударили по рукам.

– Ну, мать, доставай из печки, что есть. А вы, сваточки, садитесь на по¬кутю . Выпьем за молодых, за их жизнь семейную. Чтоб любили друг дру¬га.

– И чтоб всего было в достатке, – добавил сват.

На Спас Наталье исполнилось пятнадцать лет, а на Покров сыграли свадьбу. Веселье было многолюдное, шумное. Больше двадцати тачанок везли гостей из церкви. За деньгами дело не стало. Стол был богатый, еда обильная. А уж горилка мерилась ведрами.

 

3

Помиловались молодые недолго. Через четыре месяца началась вой¬на с Германией. Ивана на фронт не взяли, по молодости. Но как только исполнилось восемнадцать, послали в Ораниенбаум в оружейную школу.

Наталья жила у свекров, радуя их трудолюбием. На теплого Алексея она родила сына. Назвали в честь святого. Радо¬сти было много. Новоявленные деды, Афанасий и Павел, не просыхали с неделю, отмечая рождение внука Лёшки. Афанасий был рыбак, рыбак по призванию. У Кулешей рыба не переводилась. Каждый день – жаре¬ная, сушёная, вяленая, солёная, копчёная. Малка в те годы была богата рыбой.

Полез Афанасий на горище пополнить запас сушёной рыбки, а там уже половины нет. Замечал он раньше, что убывала рыбка. Проська го¬ворила, что это бесовщина – домовой ли, горищный? Афоня тоже думал, что больше некому.

Поздним вечером сидели сваты, вечеряли, никак не могли расстаться. Кулеш рассказал о своих подозрениях насчёт пропажи рыбки. Гость уго¬ворил его посмотреть, так ли это, и, сорвавшись с места, бросился к лестнице, Афоня следом.

– Серники захвати , – крикнул Павел уже сверху.

На горище было темно и пыльно. Несколько раз чихнув, сваты затаи¬лись, не отходя далеко от лаза. Было страшновато. Тонкие чёрточки лун¬ного света проникали в щели и перечёркивали пространство над по¬толком. Приглядевшись, сваты заметили замысловатые чёрные тени, ко¬торые метались перед их глазами.

Казаки испуганно перекрестились.

– Свят, свят, свят! Изыди, нечистая сила!

А нечистая сила устремилась к ним и уже касалась их ног. У казаков язык отнялся от страха и появились мысли о скором конце.

Наконец, Павел выдавил:

– Серник запали!

Афанасий трясущимися руками зажёг спичку, и они увидели обыкно¬венных серых крыс, которые резво подпрыгивали вверх, хватая острыми зубами рыбу, и, оторвав её от веревки, уносили в свои норы.

– Вот так нечистая сила! – рассмеялись сваты и потом часто вспомин¬али, закусывая горилку рыбкой, какого страху натерпелись, обмывая ро¬ждение первого внука.

 

4

Иван тем временем стал оружейником и вернулся в родную станицу. Несколько дней он купался в счастье, гунькая годовалого сына.

На пятый день пришла повестка. Ивана призвали в действующую ар¬мию. Пока воевал с германцем, молодичка родила ему второго сына – плод недолгой побывки мужа. Сыграли скромную свадьбу золовки Даши с Тимофеем Вороном. И зять тоже отправился на фронт. Дарья ушла жить к свекрам, и работы у Наташи прибавилось. Но она не унывала: управлялась по дому и по хозяйству, нянчилась с детьми и пела.

Это у неё осталось на всю её долгую жизнь. Я вообще не представляю бабушку без казачьих песен, которые у неё были на все случаи жизни. Спина у Натальи Павловны выпрямлялась, глаза сверкали, и голос по-молодому звенел...

Вон Лёшка уже бегает по двору.

– Ой, божечки! Полез в будку к Бельчику! – Наташа всполошилась, вы¬скочив из хаты, бросилась к сыну. Вытащив его из будки, хлопнула пару раз по мягкому месту и тут же, прижав к себе, расцеловала в румяные щёчки.

Подошла баба Прося, перехватила внука:

– Иди, батька зовёт.

С некоторых пор Наталья заняла в доме особое место. С ней стали считаться свёкры и девери, спрашивали её мнение при принятии хозяй¬ственных решений. Наталка думала, что это из-за её материнства: своих уж двое сыновей. Как-то спросила о том свёкра.

– Нет, – усмехнулся он. – В тебе, Наташка, стержень есть. Ваньке по¬везло.

Отречение императора от престола и поражение в войне вывело каза¬ков из состояния законности, порядка, послушания. Никто ничего не по¬нимал. Некоторые возвращались с германского фронта домой. По стани¬це поползли слухи, что то один казак, то другой ушли в белую, правиль¬ную армию, которая за царя. Наташа молилась Богу и надеялась, что Иван тоже там, со всеми, и вскоре, может быть, заглянет в родной ку¬рень.

И Господь услышал её мольбу. После разгрома казачьей сотни крас¬ными Иван оказался возле своей станицы. Путь к отступлению был один – до дому. Пока ехал, всё казалось, что конь скачет медленно, что сам добежал бы быстрее.

А Наталка, увидев у ворот чернявого бородатого всадника, приняла его за вестника мужниной смерти и стала оседать как подкошенная. Но Иван не дал ей упасть. Соскочив с коня, он подхватил жену на руки и внёс в дом. Потом Наташа долго тихо плакала у него на груди, постепен¬но успокаиваясь и возвращаясь к настроению «умницы-разумницы». Приласкав и обиходив мужа, она твёрдо заявила:

– Всё, больше ты никуда не поедешь. Нечего по степи скакать – детей сиротить.

Затем Наташа собрала амуницию мужа, ружьё, шашку, сложила в ста¬рый мешок и бросила в дальний колодец. Она ожидала, что муж станет возражать ей, а он молча ушёл за занавеску на печь, затаившись от по¬сторонних.

Но кто-то что-то видел, кто-то кому-то сказал, и когда в станице появи¬лись зелёные с разбитыми пулемётами, они потребовали Ивана-оружей¬ника.

Наталья квочкой растопырилась на пороге и, загородив дверь в дом, заголосила:

– Не пущу! Не отдам на смерть.

Однако, оттолкнув её в сторону, казаки ворвались в хату и поволокли Ивана, но не на смерть, а чинить и латать пулемёты и старую пушку времён войны двенадцатого года. Оружейных дел мастеров к тому вре¬мени оставались единицы, а надобность в них была большая. Без рабо¬ты Иван не оставался ни на день.

Ему непонятны были идеалы, проповедуемые анархистами, и хоте¬лось только одного – вернуться домой. Семь месяцев бандиты таскали оружейника по степи, но после очередной трёпки, которую им задали красные, Ивану удалось бежать.

Когда он тайно вернулся в станицу, жена рожала третьего сына. Тут уж Иван дал себе слово никогда не покидать свою Наташку и снова сел за занавеску.

А красные всё ближе подходили к станице. Однажды Иван увидел в окно, как к их хате свернули двое: пожилой красноармеец и, наверное, комиссар, потому что на нём были кожаная тужурка и галифе с кожаным задом. Иван полез на печку, а шестнадцатилетний Афоня, пришедший за продуктами (они с братом Василием и отцом укрывали за рекой Малкой табун и семейное добро), застыл в оцепенении. Комиссар в шутку наце¬лил наган мальчишке в лоб, и не успел даже слова сказать, как Афоня упал, парализованный страхом. Иван, увидев неподвижно лежащего брата, выскочил из укрытия и бросился к нему.

– Что с ним? – удивился комиссар.

Иван бил брата по щекам, щекотал, стараясь привести в чувство. Красноармеец пощупал руку парнишки, посмотрел глаза и прошептал:

– Готов. От страха он. Так бывает.

Комиссар, не глядя на Ивана, то ли спросил, то ли подтвердил:

– Иван Кулеш?

Тот кивнул.

– Мы за тобой. Собирайся!

– Дозвольте брата похоронить.

– Некогда, – резко оборвал Ивана кожаный, – без тебя похоронят.

Наташа, вернувшись с поля, обнаружила лежащего на полу мёртвого Афанасия и горько зарыдала. В отчаянии она бросилась на улицу, к со¬седям. Ей сказали, что мужа увели красные.

В Красной армии Иван служил до конца гражданской войны и вернул¬ся в командирском звании.

А потом началась другая жизнь. Дружный крестьянский труд и доволь¬ство. Появились ещё три дочери. И это была радость. Пережили и много горя: раскулачивание и вынужденное бегство из родной станицы, голод, смерть сыновей, войну, нужду. Но в горе и в радости больше никогда не расставались мои бабушка и дедушка, Кулеш Иван Афанасьевич и Ната¬лья Павловна.

 

Шинок

 

В станице Кущёвской на день Маковея намечалась большая праздничная ярмар¬ка. С первой такой ярмарки, проведённой по указу императора Павла I, прошло ни много, ни мало полсотни лет. Станичное правление долго за¬седало по поводу праздника. Что отремонтировать надо? Чем украсить? Кого пригласить? Жарко спорили о том, строить ли новый шинок вместо старого, с камышовыми стенами, который сгнил ещё лет десять назад.

Выносить столь незначительный вопрос на станичный сход было смешно. Казаки ждали слова атамана.

А между тем на базарной площади не прекращались работы: сбивали прилавки, ладили навесы, копали новый нужник, чистили колодец. Все свободные от службы казаки участвовали в общественных работах. Да и многие казачки изъявили желание потрудиться «на обчество», но поста¬вили условие: никаких шинков. И так мужья по праздникам не просыха¬ют, а тут ещё в центре станицы разводить пьянство.

Громче всех возмущалась Палашка Дьяченко. Хотя её меньше всех это касалось. Палашкин казак, Анисим Дьяченко, прошлой зимой, отпра¬вившись на рыбалку, утонул в проруби. Говорят, что был он изрядно вы¬пивши.

Работа двигалась споро, и к концу июля казаки вплотную подошли к вопросу о шинке: строить или не строить? Решение взяли на себя жен¬щины. Они, возглавляемые Палашкой, минуя правление, гурьбой пода¬лись к хате атамана.

Атаман, румянощёкий сивоусый Степан Мыцык, только что отобедал. Губы его лоснились от жира, а сытый взгляд лениво перебирал депута¬цию баб.

– Шо вам, бабы?

Вперёд выступила Палашка:

– Степан Панасович, скажите, будут чи ни ставить шинок на базаре?

Остальные казачки, не дав атаману ответить, перебивая друг друга, загалдели:

– Нема такого закону, чтоб спаивать казаков!

– Перепьются и жинок начнут за косы тягать.

– Та й сами передерутся.

– Тихо! – прикрикнул на баб Степан, – вы думаете, что если не по¬строим шинок, то казаки и пить не будут? Добре! Поставим вместо каба¬ка на площади бочки с ковшами и определим к ним непьющих казаков. Расходитесь, бабы, по своим хатам та й не горюйте.

В этот момент из-за угла хаты вылетел казак Микола Дорошенко. Его словно невидимая сила швыряла от одного плетня к другому. И всё же, несмотря на то, что улицы казаку было мало, он не падал. Увидев толпу женщин, Микола растопырил руки и с криком «Бабоньки!» бросился на них. Женщины с визгом разбежались в стороны, и казак, споткнувшись о камень, упал к ногам атамана. Подняв голову, Микола увидел, кто перед ним, и сразу же нашёлся:

– А вот, батько, я к тебе с вопросом... – Он запнулся на минуту, сооб¬ражая, о чём бы спросить. И тут его осенило: – А почему Галушиха на мою грядку до ветру ходит?

Атаман, сдерживая улыбку в уголках усов, постарался строго ответить Дорошенке:

– А ну, иди проспись, а то плётки получишь!

Микола, как собака, приподнявшись на четвереньки, некоторое время стоял, качая хмельной головой. И вдруг, будто его подбросил порыв вет¬ра, короткими перебежками понёсся по улице.

– Ну вот, видите? – усмехнулся атаман, показывая развеселившимся женщинам на казака, – свинья всегда болото найдёт!

Ярмарка удалась на славу. Съехались гости не только из ближайших станиц, но прибыли начальники из самого Екатеринодара, много было продавцов и покупателей с Хопра и Дона, встречали делегации с Волги и Терека.

Ах, каких коней привезли купцы! На Кущёвской базарной площади по¬казывали свою стать терские аргамаки и степные дончаки. Жались под навесами, прячась от августовского солнца, лохматые бараны и строй¬ные козы, мычали тёлочки, бычки и коровы. И даже откуда-то взялся верблюд. Его водил по ярмарке низкорослый магометанин в грязной чал¬ме, за ним, дивясь на незнакомую скотину, пристроилась гурьба чумазых казачат.

Вдоль плетней стояли мешки и чувалы с зерном. А на прилавках раз¬ложено было всё, чем богат и славен благодатный Юг. Выделанные кожи, обувь, шубы. Земледельческие орудия, телеги, прялки. Холст до¬машнего изготовления, посуда, различные виды сыров...

На ярмарке каждый из станичников получил свою долю удовольствий: дети – пряники и орехи, казачки – расписные шали, а казаки – вдоволь горилки из стоведёрных бочек. Не обошлось и без курьёза. Всё тот же Микола Дорошенко поругался со свиньёй кисляковского писарчука Анто¬на Рогочего. Посмотреть на это чудо сбежалась вся ярмарка. По-видимому, казак спутал свинью со своей женой, так как кричал:

– Ты что, бесстыжая, крутишь здесь голым задом, а ну, геть до дому, не позорь меня.

Долго ещё кущёвцы вспоминали этот шумный, красивый праздник, даже летоисчисление некоторое время у них шло «до и после ярмарки».

Между тем казаки продолжали пьянствовать, хотя ближайший шинок находился аж в станице Кисляковской. А это двадцать вёрст, не меньше. Пока вернёшься оттуда, наверняка протрезвеешь.

Женщинам это дело надоело, и они сговорились проследить за пью¬щими казаками. Это не составило труда. Достаточно было с утра пона¬блюдать за Миколой Дорошенко.

И когда они увидели источник зла, то своим глазам не поверили! Каза¬ки выходили на край станицы, огибали вишнёвый сад казначея Тимофея Мищенко и с огорода пробирались к хате... Палашки Дьяченко! Вот она – шинкарка-то! А больше всех выступала против строительства шинка. «Свою цель имела, – догадались бабы. – Был бы шинок, никто б у неё горилку и не покупал». И сговорились они наказать Палашку.

Вечером, когда казачки вышли за околицу встречать стадо, группа осо¬бенно злых на Палашку баб набросилась на неё. Женщины сорвали с головы вдовы платок и вцепились ей в волосы.

– Ах ты, ведьма! Какая притворщица! И ведь больше всех кричала, чтоб шинок не ставили. А сама наших казаков спаиваешь!

Палашка, отбиваясь от женщин, сквозь слёзы выкрикивала:

– А чем мне детей кормить! У меня три дочки!

Больше всех заинтересованная в совершении правосудия старая До¬рошенчиха прошипела вдове прямо в ухо:

– Сегодня нас никто не видит. Но смотри, узнаем, что спаиваешь на¬ших казаков, заявим в станичное правление и тебя высекут тогда при всём честном народе, – и громче жалостливо добавила: – Бросьте её, бабы. От нужды это.

Палашка не стала дожидаться худой славы и наказания. Забрав де¬тей, она вскоре перебралась на дальний хутор. Но и после её отъезда казаки пить не перестали.

 

НА ИЗЛОМЕ ВРЕМЕНИ

 

Савушкино гнездо

 

1

Старый Савушка умирал от голода. В тридцать третьем многие так погибли. Мы уже похоронили сестрёнок Надю и Полю, и дядю Андрея, и его жизнерадостную жену тётю Дуню. Но дедушка всегда был рядом с нами. Добрый! Весёлый! Затейливый! А сколько песен,загадок, сказок да прибауток он знал! Со всей станицы сбегались ребята к нашей завалин¬ке его послушать. И вот лежит он, маленький, беленький. А слёзы льют¬ся из глаз у меня и у Коляши. И вдруг дедушка говорит:

– Василёк, казаки не плачут. Ты видел когда-нибудь, чтобы я плакал?

– Нет, – всхлипнул я.

– И вы не плачьте, ка-за-ки.

И умер.

 

2

 

А да тут ишли-прошли ребята молодые,

А да тут ишли-прошли ребята молодые,

Что за ними идуть матушки родные,

Да что за ними идуть матушки родные,

Во слезах пути-дороженьки не вижуть,

Во слезах пути-дороженьки не вижуть,

Во рыданьица словечка не промолвють,

Да во рыданьица словечка не промолвють...

 

Из песни терских казаков

 

Рассвело. Раиса давно встала и гремела чугунками у печи. Наверху заворочалась и заохала свекровь. Семнадцать лет живёт Рая в этой се¬мье, три деверёнка и две золовушки вынянчила ей, бабе Марусе, а не слыхала от неё доброго слова. Строгонька свекровь. Зато свёкор, дед Савушка, весёлый да ласковый «жалельщик», как его окрестила жена.

Рая, увидев, что свёкры проснулись, робко шепнула:

– Вчера и хлеб пекли, а Ванюшки что-то не было.

Савелий спустил ноги с печи:

– Ночью опеть стреляли. Кто ж нонче командует в станице?

В боковушке с кровати соскочил Миша:

– Я, папаша, погляжу!

– Да тише ты, байдарский конь, дети спят, – заворчала мать.

В доме занимались своими делами, прибирались, одевали ребятишек, а сами нет-нет, скрывая беспокойство, поглядывали на дверь. Наконец, влетел запыхавшийся Миша и с порога застрочил:

– Красные. Ваня наш в сарае на атаманском дворе. Там у них штаб. А Гнедко у калитки стоит привязанный.

– Видно, скакал домой, сынушка родимый, – запричитала мать.

– Что делать? – все смотрели на Савелия.

– Я думаю, искать Андрюшку. Он ить у красных за командира. Неужто не выручит брата?

Заплакал годовалый Колюшка. Раечка не услышала. От предчувствия беды застучало в висках, в горле набухал ком.

– Глухая тетеря! Дай титьки дитю! Думаешь, у меня об сынушке серд¬це не печалуется, – снова заголосила баба Маруся.

Савелий, зажав руками голову, сосредоточенно думал, не замечая на¬зревавшей ссоры между женщинами. Вдруг он опустил руки и резко спросил сына:

– А сколь там охраны?

– Я всё высмотрел, папаша, – торопливо проглатывал концы слов Ми¬хаил, – во дворе десять казаков, три иногородних и женщина в красном подшальнике. Да у сарая двое с ружьями, а с огороду – никого. Папаша, а ведь Ваня там не один. Кто-то ещё стонет этак жалобно тоненьким го¬лосом. Я с огороду подползал к сараю и слышал.

– А крепкий сарай? – продолжал выспрашивать Савелий.

– Недавно ставили. Кажись, в девятнадцатом году, – встрял в разговор Федюшка Беспалый, родственник и приживалец. – Ещё тогда у атамана наш Кирюшка Севаволов ходил в работниках. Он и сарай крыл.

Савелий поднял голову,

– А пол там, интересно, настланный или земляной?

– Кажись, земляной.

Отец задумался, затем, сокрушённо покачав головой, вздохнул:

– Плохо, что все сыны в разброде: от Абраши вестей нет, да и Андрей, как ушёл к красным, так и не кажет носа домой. Остальные совсем далёко.

Мать встрепенулась:

– Нюра, пойди, дочка, к Авдошке Тимониной. Можеть, Андрюшка там. Давеча баба Вера сказывала, что ходит он до ей.

Нюра, набросив на голову материн полушалок, стрелой метнулась со двора.

– Давайте исть, – Савелий сел за стол, – Раиска, что там в чугунке, опеть кондёр?

– Так он же с салом, папаша.

Быстренько накрыв стол, Рая ушла к себе за занавеску.

– Ты иде пошла? – строго спросил Савелий, – садись исть.

– Я не хочу.

– Садись, тебе дитё кормить надо! – прикрикнула свекровь.

Когда выскребали ложками последнее, вбежала Нюра.

– Не было его. Уж пять дён не было. Уехал, говорит Евдошка, ваш Ан¬дрей на важное задание.

– Знаем это важное задание, – проворчал Савелий Михайлович, – схо¬роны искать да сундуки трусить. А ты давай, Нюрочка, к столу. Поешь. Рая тебе отсыпала в чашку.

После ужина никто не выходил из-за стола. Притихшие, все смотрели на отца, даже Коля молчал, сосредоточенно сося палец.

«Что ж я сделаю? – думал Савелий. – Остались старые да малые. Картина невесёлая. А как хорошо жили! Служба, крестьянские заботы, нарожали с Марусей вон двенадцать детей! Иван – старший! Отважный казак. Четыре Георгиевских креста имеет. Офицер. В белой папахе хо¬дит. Да долго ли ему ходить? Абрам тоже храбрец. Где сейчас его носит судьбина? Вася, Миша, Гриша и Ефрем на германской головы сложили. Ещё неженатые были. Только и остались после них медали и кресты. Ан¬дрей у красных воюет, свою правду ищет. От Александра вестей нет, как сгинул. Ещё две дочки замужние. Обеих отдали в станицу Троицкую за двоюродных братьев. Зятья теперь у Деникина казакуют, дочки без защи¬ты с малыми детушками да стариками остались. Дома только младшеньк¬ие, Нюра и Миша, старый Федюшка, жена да сноха Раиса с четырьмя детьми. Через неделю-другую боронить, сеять надо. Коней всего пара осталась...»

– Савуска, – трёхлетний Василёк дёрнул деда за палец, – поехали за папаской!

Заплакала Раиса. Сквозь всхлипывания она горько выпаливала:

– Убьют!.. На рассвете расстреляют... Вон и Нюра говорит, что братья Даниловы на улице шашками махали, похвалялись старикам, что к утру порубят всех беляков.

Маруся отозвалась на слова снохи болезненным вскриком и, стиснув виски руками, завыла. Савелий ничего не слышал: всё думал, как спасти сына. И вдруг пришло решение, которое подспудно вызревало в нём с самого начала:

– Будем подкоп делать. Сейчас ещё светло. Смеркнется, и пойдём.

– Хто? – с надеждой выдохнул Мишунька.

– Дед Пихто. Пойдём мы с Раисой. Мать больная, дед Федюшка без пальцев. Куда ему? Вы с Нюрой ишо детва. Стемнеет, и пойдём, – руба¬нул он.

Весь день семья не находила себе места. Давно подготовлены и сло¬жены в мешок инструменты. Рая с Нюрой набили подсумок едой. Миша накормил и выгулял Серка.

– Коня-то, как будет совсем темно, отведёшь к куму, дяде Егорушке. Привяжешь за старую вышню на задах и домой. – Савелий пристально посмотрел сыну в глаза. – Понял? До-мой!

Пообедали, когда сумерки уже накрыли затаившуюся станицу. Про¬щались недолго, с надеждой на лучшее. Только Раиса прижала к груди старших девочек Надюшку и Полюшку да клюнула в лобики Коляшу и Василька.

Вышли на задний двор и огородами стали пробираться к атаманской усадьбе. Мартовский морозец укрепил пахотные кочки, и ноги не прова¬ливались в созревающую почву. Забрехали соседские собаки. Рае стало страшно.

– Зайцы, наверное, – заметив испуг снохи, буркнул Савелий.

Метрах в ста от атаманского огорода, у стожка, остановились. Ждали, пока умолкнут собаки. Четверть часа сидели молча, погружённые каж¬дый в свои думы.

– Пора! – чуть слышно шепнул Савелий. Но Раиса его поняла. При¬гнувшись, они осторожно приблизились к стенке большого сарая, вероят¬но, предназначенного для хранения крестьянского инвентаря. Савелий поскрёб ножом по стенке.

– Кто там? – сдавленным шёпотом спросил по ту сторону Иван.

– Свои. Мы с Раисой. Рыть подкоп тебе будем. Готов бежать?

Иван от радости замешкался с ответом. А Савелий озабоченно поин¬тересовался:

– Где охрана? Не знаешь, стоят там, у входа?

– Нет. Исть пошли. Уже песни горланят.

– Слава Богу! У тебя руки-то связанные?

– Да, верёвками.

– Ну, дай знать хоть как-нибудь, где ты.

Иван чем-то глухо шаркнул по стене в правом углу.

Сотворив молитву, начали копать. Савелий изо всех сил врезался ко¬роткой лопатой в подмёрзшую землю, а Рая быстро выгребала её тяпкой подальше от наметившегося лаза. Работали около двух часов как за¬ведённые, повторяя одни и те же движения. Пальцы окоченели. Нако¬нец, рухнул в проделанный лаз верхний слой земляного пола. Останови¬ли работу, чтобы немного передохнуть. Шёпотом переговаривались с Иваном:

– Ванюша, ты там один?

– Один. Рядом покойный Тимофей Исаевич Подколюжнов. Ишо утром отмучился. Царствие ему небесное. Справедливый был казак.

– Тимошка? Вместе служили. Удалец был! А за что его, старика-то?

– За то, что сынам провиянт вёз в горы. Они там коней да скот у ингу¬шей хоронили. Так и снесли Тимофею Исаевичу полплеча вместе с ру¬кой. Изошёл кровью и затих, болезный.

– А ты как, Ванюшка, целый?

– Целее не бывает. И дюже злой.

– Ну, сейчас, сейчас, соколик, мы тебе раскопаем проход. Выйдешь. У дяди Егорушки в огороде Серко тебя ожидает, за вышню стоит привя¬занный, – пробиваясь лопатой сквозь завал земли, успокаивал сына Са¬велий. – Пересидишь где-нибудь. А уйдут красные, сеять начнём. Пашня почти поспела.

Земля под сараем оказалась рыхлая и податливая. Через короткое время отец уже разрезал путы на руках и ногах сына.

Рая припала к груди мужа и беззвучно тряслась от рыданий.

– Ну будеть, будеть. Живой ишо, – успокаивал её Иван. – Спасибо, родные, что выручили. Поклон передайте матери, сродственникам, ско¬ро свидимся.

Свидеться не пришлось. Серым октябрьским утром 1921 года на же¬лезнодорожной станции Невинномысская его расстреляли из пулемёта бойцы бронепоезда «За власть и свободу трудового народа».

Это был мой дед Иван Савельевич Лизунов.

 

Дурные вести

 

Над озером чаечка вьётся,

Ей негде, бедняжечке, сесть.

Слетай ты в Кубань, край далёки

Свези ты печальную весть.

В тех в лесах во дремучих

Наш полк, окружённый врагом,

Патроны у нас на исходе,

Снарядов давно уже нет.

А там под кустом под ракитой

Наш терский казак умирал,

Накрытый он серой шинелью,

Тихонько он что-то шептал...

 

Из песни терских казаков времён гражданской войны

 

Егорушка бодро шагал с утренней рыбалки. На ракитовом прутике ви¬село с десяток сазанчиков. Они были невелики, но на сковороду хватит. У своего дома он заметил незнакомого пешего казака. Тот заглядывал через плетень во двор. Егор подошёл и поздоровался. Казак ответил подростку как равному:

– И ты будь здрав.

– Вы к нам? – Егор оглядел гостя: серая солдатская шинель и сбитые сапоги не могли скрыть офицерской выправки.

– Ну, если здесь Белогуровы живут, то к вам. Родители-то дома?

– А где же ещё им быть, сейчас позову.

Во двор казака Егор не пустил. Времена опасные, и отец не разрешает растопыривать калитку перед каждым.

Парнишка забежал на минутку в дом. На столе в чугунке под крышкой остывала картошка. Родители, видно, не ели, ждали его к завтраку, а за¬одно управлялись по хозяйству. Егор кинул рыбу в сенцах и выскочил на задний двор. Нашёл он отца с матерью на огороде.

Солнце уже пригревало. Родители, в возрасте, но крепкие, костистые, допалывали кукурузу.

– Папаша! Вас казак какой-то кличет! – прокричал Егор.

– Что за казак? – обирая репехи с будничных штанов, вышел из огоро¬да отец. Мать шла следом, неся тяпки.

– Не знаю. Пеший. Никогда его не видел.

Сердце Евдокии вздрогнуло. Добрых вестей ниоткуда не приходило, и от незнакомца ничего хорошего не ждала тоже.

Отец вышел на улицу. Казак, поприветствовав Константина Львовича, поспешил представиться:

– Хорунжий Никанор Титович Порядкин, Михайловской станицы. Со Львом Константиновичем в лазарете вместе лежали.

Евдокия настежь распахнула калитку:

– Что ж вы на улице, Никанор Титович? Заходите.

Гость послушно прошёл в дом. Перекрестившись на красный угол, молча присел на предложенный хозяйкой табурет. Казак был уже немо¬лод. «Лет под сорок, как Лёвушке», – подумала мать.

Она убрала чугунок в печь, по привычке смахнула фартуком со стола.

Но угощение предлагать не стала, а села, напряжённо выпрямив спи¬ну, рядом с отцом на лавку, напротив казака. Егорка вошёл следом за ро¬дителями и остался стоять в дверях.

– Ну и как Лев? – начал отец. – Скоро домой? Или его забирать надо? – и обеспокоенно добавил: – Нога-то у него как?

Никанор посуровел и смущённо проговорил:

– С плохими вестями я, отец. Убили вашего Льва. Расстреляли прямо на койке в лазарете. Красные.

Евдокия опустила лицо в фартук и застонала прерывисто и низко. Константин Львович вздрогнул и нервно задёргал плечом. Егорка, хлоп¬нув дверью, выскочил на улицу.

– Рассказывай, – стиснув зубы, проговорил отец, – всё рассказывай, как погиб, – голос его зазвенел, будто клинок, – есаул Белогуров Лев Константинович.

Хорунжий прокашлялся и хрипловатым голосом виновато начал:

– Сошлись мы со Львом близко в лазарете под Миллеровом. Ранили нас в одном бою. Дело было так. На ближний хутор нагрянули чекисты. Все молодые, лет по двадцать. Десятка три их было, наверное, а может быть, и меньше. Пьянствовали они, измывались над старшими, насило¬вали девушек. К нам в полк прискакал казачонок, совсем дитё, и расска¬зал обо всём, что там творится. У наших казаков руки зачесались, так хо¬телось проучить «товарищей».

Прибыли мы на хутор, когда чекистов, пьяных, местные уже обезору¬жили. Казачки в ярости живыми их втоптали в грязь. Но те и вели себя так нагло потому, что чувствовали за собой силу. Вскоре подоспели крас¬ные. Подтянулись и наши. Завязалась драка.

Константин и Евдокия ловили каждое слово, каждый вздох Порядкина, боясь пропустить самое главное: как их сын, их гордость и жаль, погиб. Какие муки принял? Успел ли лоб перекрестить?

А гость продолжал:

– Нас было меньше, хотя присоединились гарнизоны окружающих ста¬ниц. Не только казаки, но и казачки, подростки. Сражались отчаянно, как черти. В общем, разбили мы их. Но нас со Львом в том бою ранило. Мне пуля прошила плечо. Вот и теперь рука плохо двигается, – Порядкин в доказательство приподнял левую руку и медленно положил опять её на колени, – а у Льва пуля засела в бедре. Пулю-то вытащили, а рана за¬гноилась, чистили два раза. Ногу не отрезали, доктора надеялись, что казак крепкий, выдюжит.

И правда, Лев всё перетерпел, и рана вроде стала затягиваться, но пока он не вставал, не ходил... В госпитале лечились в основном офице¬ры. И не только наши казаки, было много и дворян. Ну вот, мы сблизи¬лись со Львом, земляки всё ж.

Порядкин на миг остановился, было видно, как трудно даётся ему каж¬дое слово. Потом, собравшись с силами, продолжил:

– Я почему живой остался? Из-за своего характера! Всю жизнь на баб не могу спокойно смотреть. Как увижу какую-нибудь сдобненькую, так кровь начинает играть. Ну и в этот раз сиделочку одну присмотрел и в рощицу её уговорил. После обеда, значит, мы с ней ушли.

Вернулись, уже солнце садилось. Очень удивились, что тишина стоит мёртвая. А и вправду оказалось – мёртвая. Все вокруг: доктора, фельд¬шеры, сиделки, раненые – мертвы. Волосы у меня на голове зашевели¬лись от ужаса. А смерть кого как застала. Видимо, вмиг всех уложили, болезных, и супротив никто даже выступить не успел. Наверное, много-то их было, красных.

Льва я увидел на койке: окровавленными руками он прикрывал про¬стреленный живот. Заметил я, что глаза его, всегда синие, побелели и лицо белое, вроде как сведено от боли.

Я схватил свой сундучок и дёру. Кто ж его знает, где комиссары, может, недалёко ушли? Думаю я, что никто живой не остался, кроме меня и си¬делочки той.

Он замолчал и как-то обречённо вздохнул. Потом, не поднимая на ста¬риков глаз, закончил рассказ:

– Вот, возвращаюсь в свою станицу. Как Бог на душу положит. Если и расстреляют, хоть сродников повидаю напоследок. А со Львом мы дого¬варивались: кто выживет, до отца-матери сходит и расскажет, какую их сын смерть принял. – Никанор тихо встал, ещё раз перекрестился на божницу и надел фуражку: – Прощевайте. И за весть дурную не корите.

Он по-военному развернулся и вышел из дому.

Отец и мать остались сидеть. Подняться не было сил. Дрожа всем те¬лом, Евдокия вытолкнула из себя:

– Как же так, отец? Горе-то како-о-е-е, – и завыла. Константин Львович сдавленным голосом успокаивал её:

– Ну, будет, будет, казак он. Видать, планида такая.

– Какая планида, опомнись! Ить не на кордоне, не в Туретчине. На своёй земле! Расстрелять раненого! Шакалы так делают. Какой герой, ка¬кой красивенький! Сынушка-а-а! Лёвушка-а-а!

На крик матери прибежал Егорка. Брата, наезжавшего пару раз из Петербурга, он едва помнил. Жалко было Льва, конечно. Но ещё большее сочувствие вызывало у него материнское горе.

Егор на цыпочках подошёл к матери и склонил перед ней русую голову. Евдокия, сердцем угадав присутствие своего последыша, прижала его к груди и заголосила, истово, навзрыд: сердце освобождалось от режущей боли, по морщинам лица обильно сбегали слёзы. Баюкая младшенького, она постепенно стихала.

– Нет больше нашего Лёвушки... Один ты у меня остался, сокол мой. Надёжа, – нежно шептала Евдокия, гладя мягкие светлые волосы сына.

 

Егорушка-Последышек

 

Где ты, моя доля,

Где ты, долюшка моя?

Исходил бы, расспросил бы

Все сторонки и края.

Иль ты в поле при долине

Дикой розой расцвела,

Иль кукушкою кукуешь,

Иль соловушкой поёшь?

Или в небе ты гуляешь

По летучим облакам,

Иль расчёсываешь кудри

Красну солнцу и ветрам?

 

Из песни, бытующей в сунженских станицах

 

1

Держу в руках полуистлевшие листочки почти столетней давности со стихами, полными неожиданных образов и лирической печали. Это стихи Егора Белогурова – брата моей бабушки. Искренние строчки говорят о беспредельной любви к родной земле, покоряют чистотой и целомудрие¬м.

Егор прожил короткую трепетную жизнь и не оставил после себя потомства. Но часть его умилённой души влилась в родовую память, в семейные легенды. Вот одна из них, рассказанная бабушкой Раисой Константиновной.

 

2

 

Жил юный отшельник. В келье молясь,

Священную книгу читал, углубясь,

Священную книгу читал, углубясь.

И в трепетном сердце рождалась мечта

О том, чтоб повсюду цвела красота,

О том, чтоб повсюду цвела красота,

 

Из псальмы Егора Белогурова

 

В замужестве Рае редко приходилось бывать у отца-матери: слишком много работы по дому. Всю жизнь, сколько себя помнит, трудилась она с утра до вечера. С семи лет пошла в няньки за полкопейки в год и до две¬надцати нянчила чужих детей, пока отец был в турецком плену. И потом, дома, до встречи с Иваном, без дела не сидела. А у свекрови не поси¬дишь! Лишь по большим праздникам шла Раиса с детьми в опустевший родительский дом. В гражданскую красные расстреляли брата Льва в ла¬зарете под Миллеровом, о другом брате, Александре, говорили, что он то ли погиб, то ли уехал на пароходе в Болгарию. Точно сказать не мог никто, потому что из его сослуживцев ни один казак не вернулся в стани¬цу. Сёстры все замужем, и у каждой куча детей. С родителями жил только Егор, младшенький, который народился уже после того, как Раиса вы¬шла замуж. Последышек – так называли его старики. Рая встречалась с братом редко, но от родителей знала, что он слаб здоровьем и бывает иногда «не в себе».

Это был высокий узкоплечий парнишка с русыми, сильно выгоревшими волосами. На широкоскулом лице выделялись си¬ние белогуровские глаза с виноватым взглядом. Тонкие девичьи брови домиком придавали лицу Егора удивлённое выражение: «Ах, вот какой этот мир!»

В светлой рубашке с прямым стоячим воротом, в широких холстин¬ковых штанах, босой, Егор вечно куда-то спешил. Аккуратные стопы его ног нелепо смотрелись в дорожной пыли. Обращали на себя внимание людей и руки его с тонкими точёными пальцами. Обыкновенно Егор был немногословен, избегал шумного общества. Даже при появлении Раи с детьми он щёлкал по носу племянников, улыбчиво извинялся и скрывал¬ся за дверью, будто боялся помешать разговору матери с «донюшкой».

– В кого он такой? – спрашивала Раиса родителей. Мать пожимала плечами и, будто оправдываясь, нежно произносила своё:

– Последышек.

Константин Львович злился:

– Выродили себе на старость ни казака, ни девку. Другие ребяты джи¬гитуют, силу меряют, а наш одно к отцу Никодиму в церковь бегает да что-то пишет. От станичников стыдно.

– Зато добрый, – заступалась за сына мать, – вон как скотинку жалеет, всяка божья тварь к нему тянется.

– Много толку от его доброты, – сердито ворчал в усы отец, но не мог не вспомнить случай, который произошёл с сыном прошлой зимой.

Гуляя по лесу, Егорка нашёл в капкане молодого волка с повреждённ¬ой лапой. В станицу его не понёс, а спрятал тут же, в лесочке. Сделал ему надёжное укрытие вроде логова, перевязал больную лапу и каждый день носил еду. Волк привязался к Егору и, как собака, ластился к нему, лизал руки влажным шершавым языком. Примерно через месяц зверю стало легче: он начал ходить и даже играть со своим спасителем. Одна¬жды, когда Егорка принёс своему питомцу поесть, тот, управившись с едой, пошёл за парнем следом. Станичные собаки кинулись к лесному хищнику с таким лаем, что на улицу не выскочили только лежачие. Волк еле ноги унёс.

Потом во дворе, «воспитывая» Егора нагайкой, отец приговаривал:

– Не приваживай дикого зверя, не приваживай!

Всё лето, скрываясь от посторонних глаз, волк вертелся вокруг станиц¬ы, оставляя за собой обглоданные кости домашних животных.

Егор, однако, продолжал носить пищу к его логову. Иногда он заставал там зверя, и эти встречи радовали обоих.

С приходом холодов волк внезапно исчез. Парнишка долго искал дру¬га, но так и не нашёл. Наступила зима. Ударили крепкие морозы. И тут на станицу стала нападать волчья стая во главе с крупным матёрым хищником, который никого не боялся. Казаки забили тревогу...

Было это на Николу Зимнего. Егор на возу, запряжённом парой коней, вместе с двоюродным братом Макаром возвращались от сестры Дуняши из Троицкой. На возу лежали мешки с мукой. Макар правил. Дороги-то было всего ничего, но когда братья подъезжали к своей станице, на них напали волки. Кони захрапели и понесли, при этом Егор не удержался и выпал из возка. Макар, оглянувшись, с ужасом заметил, как огромный страшный зверь набросился на брата, но потом, или это Макару помере¬щилось, вдруг завилял хвостом и начал лизать Егору лицо. Мёртвой хваткой вцепившись в вожжи, бедный Макар ещё раз обернулся и уви¬дел, как Егора окружила вся стая; а матёрый яростно бросался на других волков и, рыча, отгонял их от брата.

Примчавшись в станицу, Макар сообщил о случившемся казакам. Те, схватив ружья, побежали на выручку к Егору и увидели, что он, глуповато улыбаясь, идёт по дороге в сопровождении крупного зверя, а стая бежит в сторонке, по горному склону.

Увидев группу казаков, волк остановился, как бы прощаясь с Егором, а затем подбежал к стае и увёл её прочь.

После этого происшествия за Егором закрепилась слава человека странного, с причудами. Одни считали эту странность блажью, а другие – Божьей благодатью. Но в любом случае поведение Егора вызывало крайнее неодобрение отца:

– Почему именно с тобой случаются разные глупости? Куда ты всё время уходишь? – спрашивал он сына и грозил нагайкой.

Кстати, отца Егор не боялся, а жалел и стыдился каждой вспышки Константина Львовича, в особенности если это касалось матери. Отец часто срывал зло на ней. Егору было стыдно и за других людей, когда они обманывали и хитрили, обижали слабых, брали чужое.

Раиса любила брата таким, каков он есть, и восхищалась его способ¬ностью к стихосложению. Помнится, она прибежала к матери расстроен¬ная, но не стала жаловаться на обидевшую её свекровь, это не принято. Однако мать не могла не заметить состояния дочери. Она погладила Раю тяжёлой крестьянской рукой по голове и сочувственно сказала:

– Поплачь, донюшка, поплачь! Что ж, и терпению когда-нибудь конец приходит.

Егорка отложил книгу, с которой сидел у окна, приблизился к сестре и высоким молитвенным голосом нежно пропел:

 

Смирися кротко, голубица,

И осени себя крестом.

Бог наградит тебя, сестрица,

За подвиг жизненный потом!

 

Мать дала шутливый подзатыльник сыну, потом успокаивающе похло¬пала по плечу Раю и повеселевшим голосом заметила:

– Вот-вот, Рая, мы так с Егорушкой и разговариваем. Я ему: «Коров из стада загони!», а он мне: «Уж коровы сами наши ко двору пришли, мама¬ша!»

 

3

 

Ребята-ровесники не понимали Егора, зато любопытная мелкота слу¬шала его, раскрыв рот. Он с увлечением рассказывал о чудесах, которые случаются на свете, об Иисусе Христе и о святых великомучениках.

Особенно красноречиво Егор повествовал о житии Феодосия Печер¬ского, было видно, что это его любимый святой. Рифмованные строки легко выходили из его уст и складывались в стихи, лирические, жалост¬ные или поучительные; иногда он их пел на манер псальм или читал, как молитвы. И по всему было видно, что церковь – это место, куда стреми¬лась душа Егора. Если другие станичники ходили в храм по праздникам, воскресеньям, то Егорушка бывал там каждый день. Он истово молился, а после службы подолгу разговаривал со священником, расспрашивая его о канонах и таинствах святой церкви.

Егору шёл семнадцатый год. Окончив в станице начальную школу, он собирался учиться дальше, но Константин Львович не позволил:

– Денег на учёбу нет, и так едва концы с концами сводим, да и про¬падёшь ты в городе, что дитё неразумное.

Чуть позже Егор высказал родителям другое заветное желание – стать монахом. Он настойчиво просил благословения отца, но опять получил отказ:

– А отца-матерь кто будет докармливать? Один ты ведь у нас остался. Какой ни есть, а сын. Хотя куды тебе до братьев? Александр урядником был, а Лев, так есаулом! И все ребята деньгами помогали. Четырёх до¬чек замуж отдали, и в какие семьи!

Егорка и в этот раз молча выслушал отца, затем вытащил из-за божни¬цы своё потрёпанное Евангелие и пошёл в боковушку, напевая деланно тоненьким тенорком:

 

Молился инок Пресвятой,

Честнейшей херувим.

Вдали молился от людей,

И ангел вместе с ним.

Вот начертал на камне песнь

Архангел Гавриил,

А инок пел её всю ночь

И тихо слёзы лил.

 

– Тьфу! – сплюнул отец. – Право слово, блаженный.

Скоро Егора отметил и сам Господь. А иначе как объяснить такой слу¬чай?

Во время службы в храм залетел белый голубь. Он кружил над прихо¬жанами и приковывал всеобщее внимание. Куда сядет? За чьей душой прилетел? А голубь кружил и кружил. Верующие с замиранием сердца следили за Божьей птицей. Да и сам батюшка прекратил проповедь и ждал знака. Голубь же, постепенно снижаясь, сел на правое плечо Егора и стал спокойно чистить клювик. Все разом ахнули, церковь загудела как встревоженный улей. Мнения присутствующих разделились: одни, в том числе и отец Никодим, говорили, что Бог призывает Егора к постригу, другие, а таких было немало, считали, что парень не жилец на белом свете. Сам же Егор воспринял этот случай спокойно и сказал, что ему всё равно, где служить Богу. Но мать не находила себе места.

Как-то она встретила в лавке Раю и нервно схватила её за руку:

– Беда у нас, доня!

– Что такое! – встревожилась Раиса.

– Егорка-то наш – влюбился!

– Ну, это не беда, мамаша, – радость, – облегчённо вздохнула дочь.

– Что ж ты не спросишь, в кого?

– В девку, наверное, – улыбнулась Рая.

– Да нет, во вдову, – огорчённо поправила её мать.

– А может быть, это и лучше? Женится – ума-разума у неё наберётся. Девка-то за нашего Егора навряд ли пойдёт.

– Не в том дело, девка или вдовица, – настойчиво разъясняла мать, – а в том, какая она. Егор думает, что она святая, молится на неё. Уже две тетрадки извёл. Я грамоту забыла, а отец глянул. Ангелом её там назыв¬ает, птичкой небесной. А вдова путается с кем ни попадя, вся станица о том знает.

– Да кто ж такая, мамаша?

– Кондратова Прасковея, вот кто!

– А? – чуть не задохнулась от возмущения Рая. – Наш Егор и Пронька?

– Ну! А он причешется, сапоги обует, рубаху новую наденет, отцовскую фуражку и напротив её дома часами стоит. Только дурак не смеётся над ним. Что же будет, когда он узнает правду о Проньке? Что будет?

Раиса с ужасом представила, как беспорочный, чувствительный Егор может поступить в этом случае. «Неспроста знамение было», – вдруг осенило её, но, утешая мать, сказала не то, что думала:

– Вы раньше времени не тревожьтесь, мамаша. Обойдётся!

– Дай Бог, чтоб обошлось. Но беда это, – по-прежнему сокрушалась заметно постаревшая мать. Рая это увидела как-то вдруг и поругала себя в душе за то, что редко навещает родителей.

Егор слышал дурные разговоры о вдове и был готов к тому, что Прас¬ковья может оказаться грешницей. «Я спасу её, как Господь Иисус Хри¬стос спас Марию Магдалину, лишь бы она обратила на меня внимание», – думал он. Но вдовушка, похоронив свёкров, решила весело пожить. И конечно, Егорка для этой цели ей не подходил. Хотя он каждый вечер де¬журил у её калитки, носил цветы и в церкви всегда оказывался рядом, она его не замечала, глядела как на пустое место. Да и кто он для неё был? Нелепое дитя? Смешной подросток?

Однажды вечером Егор пришёл к дому Прасковьи позднее обычного. Окно её спальни было открыто. Он только успел положить на подоконник букет сирени, как услышал чьи-то шаги. Егор метнулся за угол дома и, осторожно выглянув, заметил во дворе мужскую фигуру. Подойдя к окну, мужчина лихо, как на коня, вскочил на подоконник и чертыхнулся. Егорка тихо подкрался ближе и услышал голос ночного гостя:

– Проня, это что за веник? Кавалера завела себе? – подозрительно спросил он.

– Что ты?! – рассмеялась вдова. – Придурок тут один шляется, так, недоросток.

– Точнее можно? – допытывался казак.

– Егорка Белогуров.

Казак громко расхохотался:

– Ну и ухажёр у тебя! Поспел, значит, блаженненький!

Они дружно засмеялись, а потом наступила тишина. И вскоре Егорка услышал скрип кровати, затем короткий стон Прони. Что-то сдавило ему грудь, стало невыносимо больно и стыдно. Спотыкаясь, он пошёл прочь. Ноги привели его на высокий берег реки. В тёмной воде, переливаясь, бурлила лунная дорожка. Егор лёг на молодую траву лицом вверх. Над ним спокойно и величаво сияли звёзды, как будто ничего не произошло. Вот одна из них вспыхнула и упала. «Надо было загадать желание», – запоздало мелькнуло в голове.

Лёжа под звёздным покрывалом, Егор пытался разобраться в себе. Грязно, стыдно и заманчиво. Неужели Господь, создавая человека, сде¬лал так, что его душа и тело находятся в противоборстве?

Мысли роились и мельчали. Егор не заметил, как уснул.

Проснулся он от холода. Сильно знобило. Еле-еле доплёлся до дому. Мать встретила упрёком, что-де не спала всю ночь, его дожидаючи, но, приглядевшись к сыну, поднесла ладонь к его пылающему лбу. Вместе с отцом уложили Егора в постель и накрыли овчиной. Отец вывел коня и намётом поскакал за фельдшером. Недоспавший фельдшер пощупал лоб, послушал грудь, посмотрел язык. Но всё это делал он по привычке, потому что понял, что болезнь пошла по самому скоротечному пути. Он посмотрел на встревоженных стариков и не захотел их обманывать:

– Сгорит ваш мальчик. Тяжелейшее воспаление лёгких. Я ничего не могу сделать. Те лекарства, которые выписывают в подобных случаях, не помогут. А я не волшебник.

Через двое суток Егора не стало.

В воскресенье утром к Лизуновым прискакал Ванюшка, сестрицы Нюры сын. Пристопорив коня, он прокричал Рае:

– Тётенька, дядя Егор умер! Бабушка сказала, чтоб я вам сообщил! Я к тёте Дуне и к тёте Маше!

Егор, вытянувшись во весь рост, лежал в домовине, навечно зажав длинными тонкими пальцами желанный крест. Печать скоротечной бо¬лезни не успела коснуться его юного лица. Казалось, он спит, благословенный, счастливый, и улыбается чему-то или кому-то из своего царства грёз и фантазий. Где все люди добрые, Божий мир, живущий по заповедям Христа, светел и прекрасен.

 

Документ

 

Гынэ слава батькивщины,

Гынэ всэ на свити.

Выростають, ой, ны хрэщени

Козацькийи диты.

 

Из кубанской казачьей песни

 

По утрам ещё подмораживало, но к обеду от земли шёл душистый пар. Земля поспевала. Старый казак любовно перебирал в сарае кре¬стьянский инвентарь. Что-то подправить, заточить надо. Начнётся сев, не до того будет. В сарай вбежала запыхавшаяся Гапка, одна из пяти до¬черей Павла Антоновича Рогочего, горько выплеснула:

– Тату, там Петро с Трошей опять бьются. Ужасть как!

Казак схватил попавшийся под руку увесистый дрен и побежал к хате. Но соседи уже скрутили братьев. А они, такие родные, похожие, с нена¬вистью глядели друг на друга из-под чёрных вьющихся чубов.

Отец строго осмотрел детей: у Петра от рубахи оторваны рукава, раз¬бита скула; Трофим, согнувшись от боли, держится обеими руками за живот. «Господи, Царица небесная! Когда же это кончится? – с горечью подумал Павел. – Мир перевернулся. Брат на брата, а?»

Первый раз сыны подрались сразу же, как возвратились с гражданской в девятнадцатом, и не просто так, а по идейному разногласию. Так объ¬яснил родителям более грамотный Трофим. Он до войны в сельскохо¬зяйственной школе учился на ветеринара. А разногласия заключались вот в чём: брат Петро считал, что казакам надо отстаивать свои вольно¬сти, вплоть до отделения от России. У Трофима желания были проще. Он хотел сеять хлеб, холить скотину и богатеть.

И вот снова, в который раз, братья подрались. «Добром это не кончит¬ся. Когда-нибудь поубивают друг друга, – размышлял Павел Антонович. – Видно, под одной крышей им не ужиться. Надо решаться на раздел». И он твёрдо объявил сыновьям свою волю:

– Петра буду отделять.

Пётр был женат, имел двоих детей, и казалось, ничто не мешало раз¬делу. Только жинка ему досталась никудышняя. «Нэдороблэна», – так определила невестку её свекровь Ефимья. В общей-то хате куда ни шло. Где мать поучит, где муж за косы оттреплет, да и свёкра молодычка побаивалась. В общем, всей семьёй держали бабёнку в руках. А на самостоятельное житьё отпускать её свёкры опасались: ленивая, по хатам любила ходить да языком чесать. Даром, что её дети за бабкину юбку держатся. Ну, делать нечего. Другого выхода дед Павел не видел.

Уже до сева заключили раздельный акт. Павел впервые держал в ру¬ках такую серьёзную бумагу, да ещё и заверенную печатью. Войдя в хату, он пошарил глазами, куда бы её спрятать. Все места казались ему ненадёжными. Тогда казак бережно свернул бумагу вчетверо и зашил в шапку. «Пусть всегда при мне будет», – успокоился он.

Другая забота: где жить Петру с семьёй – разрешилась просто. Утеп¬лили большой сарай, помазали его, побелили, повихтювали. Наняли ма¬стера, иногороднего, чтоб печку сложил. У зятя заняли готовые кульки камыша и заново укрыли сарай.

«Пусть живут в нём, пока не построятся», – утешали себя старики.

Да не тут-то было! Не получалось отдельно, на две семьи жить. Пётр с Маринкой только ночевали в своей хате, а с утра к столу приходили. И дети спали с бабкой, как раньше. И скотину выгоняли в стадо по привыч¬ке всю вместе. Только сеялись врозь, каждый на своей земле.

Но ссоры между братьями не прекращались. По-прежнему они хвата¬ли друг друга за грудки и спорили, пока однажды Трофим не сказал:

– Если ты разеваешь рот за особую, казачью правду, то иди, звоёвуй её. Шо ты со мной дерёшься? Я разве главный враг твой? Вон, банда под Уманской объявилась. Какие-то зелёные, тоже «за вильну Кубань». Иди, козакуй!

Или Петро не думал раньше об этом, или слова Трофима подтолкнули его, только вскоре ушёл он в банду. А брат его с головой окунулся в хо¬зяйство, и оно пошло в гору. Да и знания, полученные во время учения, очень ему помогали: люди обращались к нему за ветеринарной помо¬щью. У Трофима появились живые деньги. «Надо жениться, хватит вдовцом ходить», – размышлял он, глядя на измученную заботами мать. Два года прошло, как умерла родами его Мотя. Старшая дочь Софья уже на выданье, но младшим нужна забота, да и матери помощь не помеша¬ет.

К вечеру намело снегу. Трофим вышел во двор разгрестись. Неожи¬данно прискакал домой Пётр, кивнул брату через плетень, быстро завёл коня во двор, вошёл в хату.

Его приезд был очень опасен для семьи. В станице организовалась сильная группа местных активистов. В основном в неё входили иного¬родние, но были и казаки. Они всё разнюхивали и «закладали» вражьих «элементов». Так, по-городскому, они называли тех, кто не оказывал со¬действия или сопротивлялся новым властям. Комиссары из города наез¬жали почти каждую неделю, и тогда творилась жестокая расправа над арестованными.

За станицей была огромная яма, куда сбрасывали трупы расстрелян¬ных казаков. Это место так и называлось – Яма. На Яму отводили без суда и следствия по навету своих же станичников. Некоторые из донос¬чиков имели личный интерес, и не только имущественный. Один моло¬дой казак таким образом разорвал любовный треугольник.

Пока мать и жена собирали Петру харчи, он быстро поел, повозился немного с ребятишками и намерился уезжать. Бабка Ефимья заквохтала, отговаривая его ехать. В трубе завывал ветер, хлопья снега залепили ок¬на. На улице стало темно как ночью.

– Куда, сынок, в такую непогоду ехать? Метель на улице. Ночуй дома.

Жена и сёстры поддержали мать:

– Оставайся, Петро!

И он остался. Отец тут же вызвал Трофима в сени и грозно приказал:

– Смотри, Трошка! Подерётесь – обоих из дому выгоню. На мороз!

Вечер прошёл спокойно: Трофим рассказывал станичные новости, девки и мать пекли пирожки. Отец, выбрав минуту, спросил сына, с кем тот воюет.

Пётр односложно ответил:

– А со всеми, кто против казаков.

– И много вас таких?

– Хватает, – неохотно ответил он и поспешил сменить тему, заговорив о хозяйственных делах.

Ушёл Пётр ещё затемно. А как рассвело, пришли арестовывать его ак¬тивисты, и с ними незнакомый мужчина, одетый по-военному. Но по¬скольку Петра дома не было, схватили Павла Антоновича.

Побледнел дед Павло, как стенка. «На Яму», – первая мысль. Ефимья с воем бросилась мужу на грудь. Заревели дочери: Гапка, Симка, Лукий¬ка, Клавка и Енька. Еле оторвали незваные гости семью от старого каза¬ка и повели его из хаты, как он и думал, к Яме, на расстрел. Да не одно¬го. Насобирали в это утро по станице семь «элементов». Ведут их, а они, ошеломлённые внезапностью ареста, отрешённо молчат. И никто не знает, за что расстреливать хотят.

Много мыслей пронеслось в голове у Павла, пока он шёл на смерть: как воевал, сеял хлеб, детей растил. Непростую жизнь прожил, но запо¬ведей дедовских, казачьих, никогда не нарушал. И вдруг подума¬лось: а ведь кончилось всё это. И может быть, прав Петро, что воюет, ка¬зачью правду ищет. Храбрый казак просто так по степям скакать и зазря шаш¬кой махать не станет. Должна же быть у него и таких, как он, святая цель.

Тем временем вывели станичников за околицу и поставили спиной к Яме. Сёмка Криворотый, из иногородних, у них за главного. Он и заяв¬ляет:

– Ну, молитеся Богу в последний час и прощайтеся с белым светом.

Но дед Павло не молится, а говорит ему:

– Я не виноватый. За что стреляете?

Один казак из расстрельщиков разъясняет ему:

– Бандит у тебя в семье, дед. У зелёных в банде дерётся.

Рогочий стал отнекиваться:

– А он не проживает с нами. Я его давно отделил и поэтому за него не ответчик.

Казак недоверчиво посмотрел на старика. А Криворотый подскочил к нему, да как закричит:

– Что ты несёшь, старик? Чем докажешь? – и наганом в голову Павлу Антоновичу тычет.

Не испугался старый казак, под прицелом оружия зубами отпорол под¬кладку шапки и протянул самому комиссару городскому бумагу – раз¬дельный акт.

Комиссар оглядел бумагу со всех сторон, прочитал и сказал:

– Твоё счастье, старик, что не проживаешь с сыном-бандитом, что сберёг документ. – Похлопал он Павла Антоновича по плечу и слегка от¬толкнул от Ямы: – Буде здрав, старик. Иди домой!

Идёт он домой, а ноги не слушаются. Слёзы из глаз льются, дорогу за¬стилают – ничего не видно. Как дошёл до родимой хаты, не помнит. Зарёванная семья смотрит – двери открываются, и входит отец. Живой! А они-то уж и поминки по нему собрались справлять. А он, никого не за¬мечая, как во сне, подошёл к койке и упал на неё пластом. Ефимья Васи¬льевна стала на колени, трогает лицо мужа, будто слепая, и спрашивает:

– Как же тебя отпустили?

– Бумага спасла, – отвечает счастливый дед.

А Петра видели станичники под Крыловской. Солома в поле горела, и он выскочил из огня на тачанке. Чуб развевается, глаза бешено горят. Больше о нём слухов не было. Или убили, или убежал куда за кордон.

 

Бандерша

 

Емельян Полищук, свояк Трофима Рогочего, как в воду канул. Другие казаки, где б ни были, на какой стороне ни воевали, а домой передавали привет, письмо, да и сами наезжали иногда. Емеле же после того, что учинила его жена Глафира, стыдно стало появляться в станице, а может быть, и ушёл, как некоторые станичники, на пароходе в Турцию или ещё куда.

Емельян и Глафира были бездетные. Кто в том виноват, неведомо, но, венчанные в церкви, они, как могли, проживали отведённую им Богом жизнь. Супруги просили у старшей сестры Емели мальчонку в сынки, но та отказала, а брать чужих детей, неизвестного роду-племени, не хоте¬лось. Глафира скучала, и особенно сильно, когда Емельян находился на службе. По своей природе была она бабёшка авантюрная. Емеля посто¬янно сдерживал её, а то могла такое учудить!..

Да вот, как-то напали станичные казаки на небольшой отряд красных партизан с ближайшего хутора. Те отчаянно сопротивлялись и почти все в том бою погибли. Удалось казакам захватить только двоих живыми: ко¬мандира и рядового. Приволокли их в станицу на майдан и решили су¬дить всем обществом. Но не успели: бабы накинулись на пленников. Ка¬заки пытались вырвать их из рук женщин, но те озверели и забили «крас¬нюков» палками до смерти. Особенно усердствовала Глашка Полищук. И было видно, что это ей нравится.

Емельяна тогда дома не было, а возвратившись, он узнал о боевых подвигах жены и жестоко её избил. Она присмирела, но сладкие воспо¬минания о вседозволенности тешили в минуты скуки её неистовое серд¬це.

Однажды в станицу нагрянули зелёные. Они предпочитали, чтобы их называли так, а не бандитами. Воевали они нерегулярно, успевая пове¬селиться в перерывах между военными действиями. Не то что белые и красные, которые сражались только «за идею». Несколько бандитов облюбовали для постоя хату Полищуков. Глашка хотела было пойти по¬жаловаться свёкру на незваных гостей, но тут появился граммофон, сладкие заедки и напитки, и закружилась у бабёнки голова. Намётом в погреб, на огород, и вскоре на столе были пупырчатые огурчики, густая сметана, нежное сальце, колечки колбаски, маринованная щука... А в ка¬быце уже бухтел в чугунке молодой картофель.

Казаки (всё же они были казаки) вели себя пристойно: не волокли её на койку, а наоборот, говорили красивые слова. Особенно заливался соловьём усатый великан с кудрявым чубом: что-де краса писаная, стан – лоза ви¬ноградная, губы – уста сахарные, брови чайками разлетаются... Да мало ли у мужчин слов появляется, когда хотят завлечь и уломать красавицу. Глафира и впрямь была красавица: высокая, статная, с талией и грудью нерожавшей женщины, и нога под ней аккуратная, узенькая. Идёт в пол¬сапожках, бедром качает – казаки шалеют и падают. Емеля, правда, дав¬но не шалеет, больше за нагайку хватается.

Ай, размякла Глашка от внимания. А они её уже королевой, атаман¬шей величают. Эти-то казаки как раз и командовали бандой, потому и граммофон был у них. А прежнюю атаманшу (так они называли женщину для развлечения командного состава) уволили по беременности.

В этот вечер выпито было немало, и Глафире подливали в стаканчик. Она пригубит и поставит, пригубит и поставит... Напригублялась баба, и разомлела так, что атаман оказался в её супружеской постели. Шепчет он ей ласковые слова, обещает горы золотые.

– Что ты со своим казачурой видела? – спрашивает и сам же отвечает: – Огород да поле, козу да неволю. А со мною мир повидаешь, хозяйкой жизни будешь, казнить и миловать дозволю тебе.

И пел он ей эту песню до самого утра, в промежутках между страстны¬ми ласками. К утру протрезвели оба.

– Атаман! – стучат в окно. Пора, значит. Он свесил с высоких перин во¬лосатые ноги, почесал пятернёй за пазухой исподней рубахи густую ку¬черявую шерсть, зевнул широко и вдруг спрашивает Глафиру:

– Ну что, пойдёшь к нам в банду атаманшей?

Вспомнила она свекрови строгий взгляд да свёкра укоризну и тут же постаралась забыть. А о муже даже не горевала. Какая это семья, коли детей нету? И Глафира ответила атаману согласием.

– Ну, тогда подавай быстро на стол снидать и вяжи узел. Смотри-то, много добра не набирай, всё будет новое. Чего моя краля пожелает – добуду.

Заколотила молодица досками окна хаты, замотала верёвкой калитку и вскочила на тачанку, ближе к граммофону. Никому не сказала о своём решении. Но станица не город. К вечеру молва разнеслась и до дальних хуторов, что Глашка, Омельки Полищука жинка, подалась в зелёную бан¬ду атаманшей. На что уж свёкор её, Игнат Полищук, добрый был, а ска¬зал:

– Попадётся, стерва, на глаза – застегаю насмерть!

– Позор страшный на фамилию нанесла ваша невестка, – сокруша¬лись родичи. Правда, и времена пошли такие, что позора в казачьем мире не счесть, смертей и того больше. Больше, чем в три турецкие вой¬ны, вместе взятые.

После того случая Емельян не вернулся домой. А Глаха прославилась. Но не в наших местах, а в прикумских станицах. Сначала её просто вози¬ли бандиты с собой, наряжали. Потом она шашку в руки взяла, на коня села и рубалась как казак. А пуще всего любила измываться над белыми офицеришками да красными комиссариками. Вроде мстила им за без¬детность свою. А потом, рассказывают, баба такую подлость взяла, что опоила атамана и взаправду атаманшей стала. Все за ней не пошли, банда разделилась надвое. Глашка с преданными ей бандитами ушла в Прикумские степи и там грабежами занялась. Долго она казаковала, на¬верное, месяцев восемь-девять. Ужасающий след оставила после себя Глаха-бандурша. Много людей загубила. Но и сама наказание понесла справедливое и страшное.

Прознала она про один хутор, где было чем поживиться. В стороне от дорог, далеко от станицы стоял он. До гра¬жданской войны в нём располагался конезавод. Глашкины лазутчики вы¬ведали, что на хуторе сейчас нет ни красных, ни белых.

«Лёгкая добыча будет!» – обрадовались казаки и тут же поскакали на разбой.

На месте Глашка распорядилась выскрести все сундуки и похо¬ронки жителей хутора. Со свистом и гиканьем бандиты помчались на свою грязную работу. В одной небогатой хате им оказали сопротивление. Кто бы вы думали? Иногородний, кацап! Упал он грудью на сундук, вце¬пился руками в крышку – не оторвёшь! А вокруг детвора мал мала мень¬ше, и все ревут. А жена его, высохшая, длинная, как стропило, баба, пря¬мо взбесилась: тигрицей бросается на казаков, злобно рычит и царапа¬ется. Оторвали кацапа от сундука и повели на казнь. Принято было так в банде у Глахи: сопротивляешься «справедливому переделу имущества» – расстрел, повешение, или бандурша ещё какое наказание придумает.

Закончив «передел», бандиты согнали на площадь народ, в основном баб и детей. А там уже стоит привязанный к столбу мужик этот. Верёвки впились в его тело. Лицо красное, взгляд полон ярости. Вокруг казаки из банды с шашками и с ружьями. И подходит к обречённому, вихляя бёдрами в казацких штанах, Глаха. Глаза злобно сузила, в вытянутой руке шашка. Приставила она её к самому горлу мужика и сквозь зубы процедила:

– Ты, кацапская харя, кому вздумал перечить? Моим казакам? Мне?

И эдак повела лезвием по телу и вниз, будто намечая линию, по кото¬рой рубить будет. И вдруг в полной тишине раздался одинокий детский крик:

– Тятечка! Родненький! Не убивайте его, тётя!

Жена мужика зажимает мальчонке рот, а и сама вот-вот сознание поте¬ряет. Дети постарше молчат, как застыли. Глашка опустила шашку, сви¬репо глянула на женщину и приказывает своим бандитам:

– Повесить обоих! Хату их поджечь, а выблядков отхлещите нагайка¬ми, чтобы помнили Глафиру-бандершу, – и, тяжело ступая, пошла вон.

Рассказывают в тех станицах про её конец.

Выпили бандиты как-то после «операции», крепко выпили: делили ба¬рахло, дрались, песни спивали – всё как обычно. Потом в беспамятстве уснули. Глашка тоже выпивала с ними, но меру она знала. Влезла на пу¬ховую хозяйскую кровать, захрапела и вдруг чует – палёной шерстью пахнет и дымом. Разлепила глаза – а вокруг уже почти вся хата полыха¬ет. Выскочила она во двор, дико кричит, сорочка на её теле пламенеет. И к речке норовит свернуть. И чем быстрее она бежит, тем жарче огонь на ней. Тут раздался мальчишеский крик:

– За тятьку! За мамку! – и прогремел выстрел. Бандерша упала ране¬ная. А уже алели её волосы, пламя разъедало живую плоть. Глафира го¬рела живьём и визжала пронзительно и тонко, пока не потеряла созна¬ние. А бандиты сгорели все до одного, так и не проснувшись.

 

Илько и Еня

 

Вывели ему, вывели ему, вывели ему

Красну девицу.

Это не моя, это не моя, это не моя

Суженая.

 

По мотивам обрядовой песни

 

Обычная житейская история... А может быть, любовь, какая встречается редко? Эту историю знают все Рогочие и пересказывают вновь и вновь. Романтическое событие произошло в конце двадцатых го¬дов прошлого века.

Жили Рогочи не то чтоб богато, а и не бедно. Как все трудящиеся каза¬ки. Колхозы только зачинались, и станичники думали, что в их воле идти или не идти туда. Рогочи пока не решались. Старикам Павлу и Ефимье это было ни к чему, Трофим раздумывал. Работы и дома хватало всем. Хозяйство большое, а семья стала меньше. Брат Пётр пропал без вести, сестёр замуж поотдавали, осталась лишь младшая Евгения, Енечка. Старшую дочь самого Трофима Софью уже засватали за доброго казака Фёдора Величко. Младшие дети, конечно, подрастали. Но какие из них работники? И выходит, всего два мужчины в хозяйстве: сам Трофим да дед Павло, которому уж шестьдесят стукнуло. Пришлось нанимать ба¬трака.

Батрак попался добрый да весёлый. Всю работу справлял, не переби¬рая. Имя его было Илья. Но так парубка никто не называл, всё Илько да Илько.

Он был круглый сирота, вырос без батьки, без матери. Воспитала его старшая сестра. Так что и хаты своей у него не было. А ему очень хоте¬лось иметь дом. И завёл он себе невесту с хатой, единственную дочку у родителей. «В приймах, конечно, житьё не сахар, но потерпеть можно, лишь бы зачухой не стать», – думал себе он, обхаживая смирную, рабо¬тящую Ольгу.

А Илько сильно приглянулся Ене Рогочей. Она, по всему видать, тоже ему понравилась. Работу вместе делают, а сами говорят не нагово¬рятся, и глаза у них будто сияют. Больше ни-ни, ничего себе такого не позволяли. Заметили их симпатию сёстры, предупредили Трофима как старшего брата:

– Смотри, съякшаются Енька с Илькой.

А Трофим, смеясь, отвечает им:

– Не старые времена. Нехай женятся и в колхоз идут. Батька кур им даст на пай.

Сестра Илька между тем засватала ему Ольгу, и стали готовиться к свадьбе.

Снег в том году выпал рано: аккурат на Покрова. Но в день свадьбы пригрело солнце и развело такую слякоть, что не проедешь, не пройдёшь по улице. Родичи невесты с утра обсуждали, как им попасть в церковь на венчание.

Мать и крёстная в красном углу обряжали уже невесту. Несколько са¬мых близких подруг пели положенные по обычаю песни. Ольга чувство¬вала себя счастливой: ей нравился весёлый и ласковый Илько.

Крёстная заплела ей две косы:

– Ой, дивчино, левая-то коса у тебя длиннее! Переживёшь Илью.

– На всё воля Божья, крёстная.

– Кума! – обратилась крёстная к матери невесты. – Кума! Нужно иголки хрест-нахрест заколоть, чтобы Олюню не сглазили.

– Знаю, – мать приколола на платье дочери две иглы. – Огради, Госпо¬ди, честного креста и всякого зла.

Все истово перекрестились. А то всякое бывает на свадьбах.

– Смотри, Фрося, когда в церкву будете идти, – заботливо наставляла мать дружку невесты, – чтобы между молодыми никто не пробёг. А то у тётки Степаниды перед венчанием пробёг между ней и женихом хлоп¬чик, маленький такой хлопчик. Так у неё жизнь с мужем как у кошки с со¬бакой, не к свадьбе будет сказано, – и мать в который раз перекрести¬лась.

– Кума, где у тебя соль? Ты забыла порог перед гостями посыпать, а уж хуторская родня приехала.

– В углу, в макитре, – ответила хозяйка, и неожиданно слёзы полились у неё из глаз. Глядя на неё, заревела и Ольга. Она вдруг поняла, что всё это происходит единственный раз и никогда не повторится. Завтра ждёт её совсем другая жизнь. Девчата жалобно запели подблюдную.

А в это время Еня, уткнувшись в подушку, тоже заливалась слезами. Вдруг сквозь свои всхлипывания она услышала скрип ворот и звуки въез¬жающей тачанки. «Видно, Сима приехала», – проскочила у неё мысль.

Действительно, прибыли Серафима с мужем. Они привезли старикам мешок соли.

– Что-то Енька не встречает. Где она? – спросила у матери Сима. Ефи¬мья Васильевна последнее время стала плохо слышать. Раза три повто¬рила дочка матери вопрос, пока та не ответила:

– У хати, дэ ж ще.

Сима ещё с порога услышала плач младшей сестры.

– Чего ты воешь?

Еня, захлёбываясь слезами, только и смогла выговорить:

– Илько, Илько женится...

– Да толком расскажи. Когда? На ком? – Сима присела на кровать ря¬дом с плачущей сестрой. – Успокойся, тебе говорю!

Она всегда была такая, Серафима: прямая, решительная, всего доби¬валась, чего хотела. И тут твёрдо приказала: «Не реви!» – и Еня послуш¬но замолчала. Она вытерла фартуком глаза и объяснила сестре:

– Люблю я его, и он меня любит, Илько. А он женится.

– Когда?

– Сегодня. Сейчас, наверное. – И она опять зашлась в рыданиях.

– На ком? – как на допросе, продолжала допытываться Серафима.

– На Ольге Есипенчихе, – проговорила ничего не соображающая Еня, взглянув сквозь слёзы на старшую сестру. Та стремительно вскочила с кровати и твёрдо сказала:

– Поедем, заберём его.

– Как это заберём? – удивилась Еня.

– Да так. Если вы любите друг друга, то должны быть вместе. Жди. Привезу я тебе твоего Илька.

Серафима приехала на свадьбу, когда родители благословили моло¬дых и водили их уже на полотенце по кругу.

«Слава Богу, успела, – обрадовалась она, – ещё в церкву не ездили».

Илько заметил дочь хозяина и, улучив момент, вышел на крыльцо.

– Енька тужит, – начала сразу, без подступов, Серафима. – Вы же лю¬бите друг друга?

Илько уныло опустил голову.

– Да что ты делаешь, сукин сын? Губишь свою жизнь и Енькину. За хату, за хату женишься! А у нас хата лучше Олькиной! И батька с мате¬рью не откажут в благословении. И Трошка не будет против того, чтобы вы жили все вместе. Давай, прыгай в тачанку! Поехали!

Илько обернулся на дом, который так и не стал ему родным: на крыль¬цо выскочила невеста, за ней её родичи и гости. Ольга, протягивая руки, что-то кричала. Два чувства: стыд и радость – переплелись в душе Иль¬ка. Но радость была глубже и сильнее. Он решительно откинул назад медный чуб и запрыгнул в тачанку.

Через полчаса они были дома. Надо ли рассказывать, как обрадова¬лась Еня. И всё, что в горячке пообещала Серафима, сбылось. Она-то хорошо знала своих родичей. Родители от души благословили молодых, и остались они жить под отчим кровом.

Зачуха не зачуха, но Ильку трудненько жилось в приймах первые годы, да и с женой поначалу бывали перепалки. Хотя он не на миг не пожалел, что тогда так отчаянно поступил. Любовь, кохання, что скажешь! Четве¬рых детей воспитали.

Илько – добряк, каких поискать. Очень его все любили, особенно дети. Свои, чужие – не разбирал. Для всех доброе слово находил. И Еня, под¬ражая мужу, старалась не давать воли своему острому языку. Очень они понимали друг друга. Хотя, конечно, горя на своём веку хлебнули нема¬ло, как и все люди их поколения: голод, война, разруха...

Когда похоронил Илько свою Енечку, затосковал. Маялся, маялся, ме¬ста себе не находил. Чтобы как-то развеять тоску, решил проведать Оль¬гу.

Жила она одна. Крепкая ещё была старуха. Подойдя к знакомой хате, Илько увидел, что Ольга корчует старую акацию перед двором. Бывшая невеста его не сразу узнала. Так с поднятым топором и застыла, глядя на него. Потом недоверчиво хмыкнула:

– Илько, это ты?

– Я, Ольга.

– И чего же ты припёрся, спустя столько-то лет?

– Один остался. Видишь, как получилось? Давай сойдёмся, а? Вместе веселее.

– Ага, вот когда обо мне вспомнил! А я-то, дура, всю жизнь не забыва¬ла тебя. Теперь нужды нет. Не нужен ты мне, понял? Иди, Илько! И врёшь, не один ты. У тебя дети, внуки.

Илько долго стоял молча, осмысливая Ольгины слова, пока она не прикрикнула на него:

– Уходи, слышишь? Пошёл!..

Илько послушно двинулся к дому, удивляясь про себя: «И правда, чего это меня понесло к Ольге-то? Ещё и свататься начал! По второму кругу, старый дурак». И тут вспомнил, что внучка уже должна из школы прийти, её покормить надо, и прибавил шагу.

 

Враг народа

 

Ой скажи, витэр, та й скажи, буйный,

Ой дэ ко... дэ козацька доля.

Дэ фортуна, дэ надия,

Дэ ко... дэ козацька воля?

 

Из кубанской казачьей песни

 

Трофим Рогочий и его зять Илько сбились с ног в поисках пропитания для сво¬ей семьи. Голод стоял такой, что самые старые казаки не могли припо¬мнить ничего подобного. То, что было в двадцатые годы, – цветочки. по сравнению с тридцать третьим.

Старших мальчиков, Митю и Мишу, Трофим отправил к замужней до¬чери на хутор, куда её семья перебралась, спасаясь от голода. Молодая жена Наталья, сынок от их совместного брака Шурик, сестра Еня с семьёй, старуха-мать и он сам остались в отчем доме.

Самое трудное – пережить зиму. Пока были силы, стреляли из рогаток воробьёв и ворон, ловили раков, рыбу. Когда Ея замёрзла, по первому льду делали проруби, и задыхающаяся рыба чуть ли не выпрыгивала на лёд. Её можно было вычерпывать ведром или рубашкой. Но потом река покрылась полуметровым слоем льда, рыба легла на дно, и эта возмож¬ность раздобыть пищу исчезла.

Некоторые станичники осмеливались ходить на огороднюю , чтобы на¬ковырять непослушными пальцами мёрзлых бураков. Но это редко уда¬валось: «энкэвэдэшники» палили по ним без предупреждения или лови¬ли и били иссохшие тела о мёрзлую землю.

Из Кисляковской, чернодосочной , станицы, никого не выпускали, хотя было много желающих обменять в соседних районах вещи на продукты. Мужчины, кстати, и не пытались. На выходах из станицы их поджидали пули. А вот у некоторых женщин получалось. Чем они расплачивались за эту возможность, неизвестно. Уходили они, взяв с собой всё ценное, то, что можно обменять на хлеб, сало, оставляя голодных детей на беспо¬мощных стариков. Отсутствовали долго: по месяцу-два. И возвращаясь, увы, как правило, никого из родных не заставали в живых.

К Рогочим часто приходил соседский мальчик лет семи. Придёт, поси¬дит на скамеечке, горько вздохнёт и скажет:

– Дид вмэр, а маты ще нэма... – Или: – Хвэнька помэрла, – и поплетёт¬ся к своей хате. Да что-то давно его не видно. Видно, тоже умер, так и не дождавшись матери с хлебом. Слово хлеб было как Бог. Самое главное!

Все люди стали равнодушными к чужой боли. Да ни о ком и не дума¬лось. У каждого в голове было только одно: «Исты».

Пришла племянница, уже опухшая. Её встретила Еня, усадила на та¬буретку. Девочка приподняла старую, вымытую до белизны клеёнку на столе и старалась маленькими раздутыми пальчиками выковырять с края столешницы засохшие крошки трёхлетней давности. Ей это не

уда¬валось, однако она делала всё новые попытки. У Ени – трудная задача: налить племяннице миску жалкой похлёбки из первой мёрзлой травы или оставить еду собственным четверым голодным детям. Сжав сердце в кулак, Еня проводила ребёнка на улицу.

Трофим, несмотря на слабость в ногах и головокружение, каждый день упорно идёт на ферму к остаткам колхозного стада. Всё зерно на фураж давно вывезено или съедено. Слава Богу, пришла весна и теперь можно перевести скотину на выпас. Но страшно. Нужно иметь столько же пасту¬хов, сколько осталось коров. Иначе их тут же зарежут и съедят. А Тро¬фим по предписанию из района отвечает за здоровье животных головой. Когда пало несколько коров, к чему Трофим оказался непричастен, ему всё же намекнули о возможности вредительства с его стороны, как быв¬шего подкулачника. А на днях пришёл циркуляр из Ростова: сохранить поголовье скота для дальнейшего воспроизводства. А как его сохра¬нишь? Все скотники лежат по домам недвижимые или уж скончались от голода. На ногах остались только заведующий фермой и он, ветеринар, а теперь по совместительству зоотехник и скотник, да сторож, немой Тит Герасименко.

Вот Трофим еле тащится на ферму. Вокруг никого: ни людей, ни кошек, ни собак. Нет, кто-то тянет мертвяка на подводу. Ну, это история долгая. Пока соберут покойников, немало времени пройдёт. И не только потому, что их много, а потому что живые обессилены и делают эту работу медленно.

Миновал вымершую станицу. Над Ямой кружат тяжёлые вороны. От¬метил про себя: «В станице воронов не осталось».

Петрович уже на ферме. Разговаривает с кем-то в военной форме. Трофим слышит строгое предупреждение:

– Смотрите у меня!

Петрович встречает напарника тяжким вздохом:

– Палыч, гоним на выпас!

– Если считаешь, что мороз не помеха, давай!

– Какой же это мороз! Заморозок! А солнце-то как светит! Пока до¬плетёшься до луга, потеплеет.

– А пастухи?

– Сами будем и пасти. Кому сейчас доверить можно? Сегодня я, зав¬тра ты.

Той же дорогой Трофим двинулся домой. Подвода была уже в конце их улицы.

На другой день он отправился пасти стадо. Оно состояло из двух ре¬бристых бычков и шести задохлых кляч. Но скотина довольно резво устремилась на вчерашнее место, где ждала подмороженная поросль луговой травы.

Трофим с полуиссохшим желудком тоже не прочь был пожевать травку и корешки. Этим занимались сейчас все в станице, способные передви¬гаться.

«Тоже жвачное, только не парнокопытное», – усмехнулся ветеринар, расшатанными зубами пережёвывая твёрдый корешок.

Спустя некоторое время человек и животные, утолив жажду холодной водой из ручья, отдыхали. Трофим не заметил, как уснул. А проснув¬шись, не обнаружил бычков. Надо ли говорить, с каким упорством и тща¬нием искал Трофим несчастных животных, пока не понял, что поиски напрасны и бычков больше нет.

Домой Трофим пришёл чёрный от предчувствия беды. Мало, что ста¬ничники гибли от голода, каждый день кого-то ещё арестовывали или люди просто исчезали. И ветеринар понял, что пришёл его черёд. Пре¬дательство, наветы были в то время в станице обычным делом. И хотя он понимал, что не все способны на такое, сам факт, что на тебя может донести сосед, как это было с его отцом, Павлом Антоновичем, которого по навету чуть не расстреляли в двадцать первом году, поверг Трофима в уныние. Ночью, когда за Трофимом пришли, он был готов ко всему. На¬таша собрала ему котомку с одеждой, с вечера он попрощался с семьёй, которую оставлял на зятя Илью.

И как в воду канул.

 

Обнаружились следы Трофима Павловича Рогочего только в 1972 году, когда на запрос сыновей пришла справка о реабилитации и архив¬ная копия свидетельства о смерти, датированная апрелем 1945 года.

 

Юхимова семья

 

Тыче Кубань, аж у лыман,

А з лымана в морэ.

Та й ны зналы козаченькы,

Якэ будэ горэ.

 

Из кубанской казачьей песни

 

Войдя в сени, Юхим тяжело опустился на старый сундук, в котором в лучшие времена его Дарья хранила солёное сало. Он прислонился к стене и вытянул обутые в старые постолы высохшие ноги. В голове только две мысли: дети и еда, еда и дети. Дети лежали в хате на дере¬вянном топчане, накрытые рядном, и почти не шевелились. Они уже не просили есть и пить. Юхим понимал, что часы их жизни сочтены.

Его жену, весёлую раскрасавицу Дарью, уже увезла подвода на Яму. Она умерла раньше всех. Как он отчётливо теперь понимал, оттого, что свою пищу отдавала ему и детям. Говорила: «Я сыта. Да много ль мне надо?».

Сонно качая головой, он грезил о еде. Представил большую миску жирного борща, из которого выглядывает крупная мосластая кость, по¬крытая хорошо уваренным мясом. Рядом с миской на столе кусок свеже¬го белого хлеба... Юхим с усилием проглотил слюну. Какой-то шо¬рох за¬ставил его поднять тяжёлые веки. Прямо напротив его стояла на задних лапах здоровая жирная крыса.

«Нажралась трупов, – с ненавистью подумал Юхим, – ей сейчас раздо¬лье. Ещё не умер человек, а уже можно его грызть. Всё равно со¬противляться не будет. Но я-то жив пока. Поймаю заразу. Ух, сала нагу¬ляла, стерва!»

Юхим собрал все свои силы и поднялся. Крыса стала на четыре лапы и ощерилась. Тогда Юхим упал плашмя, всем телом, на неё. Но не при¬давил, как ожидал того. Тварь, тёплая и противная, шевелилась под ним.

Прижимая её животом к полу, он подвёл руки под себя и захватил ими шевелящийся мохнатый комок. Крепко зажав животное и не выпуская его из рук, с трудом поднялся и сел опять на сундук.

«Вот сварю заразу, накормлю мясным бульоном детей. Отойдут, лапушки. Выживут, милые. Сейчас, сейчас я её разделаю», – мнил он. И вдруг с ужасом увидел свои окровавленные руки, сжимавшие остатки крысиной головы, ощутил тошнотворную шерсть во рту и рвотные позы¬вы. Едва сдерживая их, Юхим облизал языком нёбо и со злостью выплюнул ошмётки кожи и шерсти.

«Как же так, заглотал крысу почти целиком и не почувствовал!? Даже не заметил как. А дети? Дети!»

Натужно поднялся Юхим, цепляясь руками за стены и оставляя на них следы крови, вошёл в хату. Сев на край топчана, он вперил взгляд в своих детей. Пятилетняя Ариша и двухгодовалый Юрка не шевелились и, кажется, не дышали. Юхим дотронулся до ручки Ариши: она была хо¬лодная, как три дня назад у Дарьи.

«Надо отнести их на Яму, пока силы не совсем покинули», – подумал Юхим и, расстелив на полу рядно, уложил на него мёртвых детей.

Затем связал крест-накрест узлами углы тряпки и поволок на улицу. Несмотря на то, что узел был совсем лёгкий, казак задыхался. На полу¬согнутых ногах, кряхтя и останавливаясь, он дотянул скорбный груз до дороги. Улица была пустынна. Уже проехала подвода, которая собрала сегодняшние жертвы голодомора и свезла их на Яму. Теперь до следую¬щего утра, а может быть, и вечера, движения на хуторе не будет.

Выволокши рядно на грязный просёлок, Юхим сел на обочину, покры¬тую мокрой пожухлой травой, и удивился: слёз не было, как не было и жалости к детям, к себе. Пусто, совсем пусто в душе. Как будто кто вы¬нул из него душу и отдал дьяволу. Конечно, дьяволу. Разве иначе мог бы он проглотить мерзкую живую тварь и не заметить? Почувствовав от земли холод, Юхим поднялся и продолжил свой горький путь.

У Ямы стояли две женщины. В их обязанность входило сбрасывать в неё трупы. Лица их Юхиму были незнакомы. Да разве теперь кто-нибудь похож на себя? Голодный год изменил всех до неузнаваемости.

– Диты? – горестно поджав губы, скорей подтвердила, чем спросила одна из женщин.

Юхим ничего не ответил и, низко опустив голову, едва передвигая ноги, направился в сторону хутора.

Женщины развязали рядно. Им показалось, что мальчик ещё жив. Он слабо шевелил губками, словно искал грудь. Ему дали глоток водички и, укутав в тряпку, оставили на краю ямы. Сбросив в братскую могилу де¬вочку, женщины решили, что на сегодня похорон хватит, и, поддерживая друг друга, поплелись домой. На следующий день мальчик был мёртв. Сам Юхим, придя в хату, лёг на топчан и больше не вставал. Его земные дела были закончены.

За окном, окрашивая синеву неба ярким пурпуром, садилось солнце. Завтрашний день обещал быть тёплым.

 

Казаки мои

 

Трудные, ох, трудные настали времена! В станице, как и повсюду, го¬лод, люди умирают. Каждый день на погост несут стариков, детей малых. Отнесли и деда Савушку. Тяжело об этом думать Васильку. Вспоминает, как дедуня ему чурек свой махонький подсовывал:

– Ешь, внучек! Я не хочу, да и зубы у тебя покрепче, – через силу улы¬бался он. А мальчик набрасывался на жесткую кукурузную лепёшку, и че¬рез несколько минут она оказывалась в его пустом желудке, потом он её запивал водой, чтобы ощутить подобие сытости.

Теперь, когда деда не стало, мальчики не берут у мамаши её долю еды. Чтобы не случилось с ней то же, что с Савушкой, и не остались они совсем одни.

Опустел дом Лизуновых. Когда-то десятка два голосов раздавалось в нём. Мамаша рассказывала: соберутся всей семьёй за столом, а на нём чего только нет – и рыба, и сало, и пироги. А борщ варила баба Маруся – так с палец жиру сверху плавало. Так было до революции.

А как отужинают, дед Михайло заводит рассказ о походах, о царской службе – он в Первом Сунженско-Владикавказском полку служил.

Ещё он вспоминал рассказы отца своего Никиты, который участвовал во многих походах. Ух, и война же была тогда на Кавказе! Похлеще гра¬жданской! Открытые бои – редкость! Главное – хитрость, уловка. Ин¬гуши тайно пробирались в станицы, казаки – в аулы и вырезали целые семьи. Подстерегали друг друга на дорогах, тропинках и шашками сноси¬ли го¬ловы. Хотя многие были родичами: мать-то Никиты – ингушка.

Но, слава Богу, дожили Васины деды и прадеды до старости и добрых казаков себе на смену воспитали. А вот Савушка!.. Ему чуть за шестьде¬сят всего – и такая страшная смерть. Вместо отца он был Васе и Коле. Многому научил, и всё занимательно, весело, с присловьем, с баечкой на каждый случай. Без него скучно, грустно. Мамаша целый день на ферме или в поле. Ребята управляются дома сами, стараются всё сде¬лать быстро, чтобы оставить время для уроков. Вася очень любит учить¬ся. Вряд ли в станице найдётся хоть одна книга, которую бы он не прочи¬тал. Самые любимые – о путешествиях и географических открытиях. С ними он уносится в мечтах в дальние неведомые страны, и тогда даже землетрясение не может оторвать его от чтения.

Вот кто-то стучит в калитку.

– Коляша, посмотри, кто там? – не отводя взгляда от книги, просит Вася брата. Младший братишка бежит к калитке и, чуть приоткрыв её, видит измождённую женщину, иногороднюю, с двумя детьми.

– Хлеба, – протягивает баба иссохшую руку.

– Нету, – испуганно бросает Коля и захлопывает калитку. Хотя это дей¬ствительно так и хлеба нет, Коле становится стыдно.

– Вась, там опять эти голодные.

– Мужики? – не отрываясь от книги, уточняет Вася.

– Да. Я их боюсь.

– А чего их бояться? – Вася неохотно спускается по трапу парусного фрегата на землю. – Не от хорошей жизни они шастают по станице. У них в России ещё голоднее, чем у нас.

– Вась, а ты помнишь, нам Гришка Уваров бабу одну показывал? Она сына своего съела.

– Это называется каннибализм. Она, Коля, с ума сошла от голоду.

Мальчик повторил незнакомое слово и задумчиво проговорил:

– Гадко думать об этом, а есть всё равно хочется.

– Надо потерпеть. Наступит весна, и легче прокормиться будет. Полезет зелень всякая, пойдёт рыба...

И вот она, долгожданная весна! Чуть улыбнётся алая заря, Вася берёт приготовленную с вечера удочку и бежит на речку, где уже ловится рыба. А это главный приварок для голодной семьи. У Васи есть своё местечко под мостом, где он до школы успевает поймать несколько рыбёшек. Коля приходит из школы раньше всех, варит уху. Мамаша прибежит в обед и поест ушицы. Но рыбы пока мало. Не сезон. А вот когда она пойдёт по-настоящему, Вася по дедовскому способу будет запекать её в глине. Пальчики оближешь!

Сегодня удалось поймать трёх окуньков и одну краснопёрку.

«На уху хватит», – удовлетворённо подумал Вася и, свернув удочку, побежал вверх по пологому склону к дому.

У плетня, вытянув опухшие ноги, сидел мужик со светлой кучерявой бородой на бледном лице и в выгоревшем мятом картузе, надвинутом на глаза.

– Вам чего, дядя? – спросил Вася, подходя ко двору.

– Есть, – разлепив вздувшиеся губы, прошептал мужчина.

– Нет у нас ничего, – привычно ответил Василёк, закрывая за собой ка¬литку.

Он почистил и присолил рыбу, кинул её в чугунок и накрыл крышкой.

Растолкав Колю, быстро надел другую рубаху, повесил через плечо холщовую сумку с учебниками и помчался в школу. Мужик всё сидел у плетня.

«Помрёт ещё, – думал Вася по дороге в школу, – и прямо перед нашим двором».

Когда он вернулся с занятий, мужика не было. Чугунок с ухой стоял на столе. Вася приоткрыл крышку: на дне посудины серебрилась гольная юшка, без кусочка рыбы. Обычно мать делила еду на три части. Хотя бы одна рыбка должна была достаться ему?

Выглянув в окно, мальчик увидел Коляшу с лопатой. Тот, высунув кон¬чик языка, сосредоточенно точил её поржавевший край. Вася вышел на порожек.

– А я и не видел, как ты пришёл, – приостановил свою работу брат. – Знаешь, что мамаша сделала?

– Ну? – голодный и раздражённый Вася ждал объяснений.

– Там мужик на улице был...

– Видел я его.

– Так мамаша притащила его к нам. Он на сундуке лежит. Накормила, напоила и велела мне присматривать за ним.

– А! Всё понятно, – буркнул Вася, скрываясь за дверью.

– Там тебе юшки немного осталось. Поешь! – крикнул ему вслед Коля.

Мужик был самый настоящий. Он окал, чокал, шепелявил. Немного подкормившись, Кузьма, так его звали, почувствовал себя в доме хозяи¬ном.

– Щено хорошее уродича, – говорил он, нюхая июньские травы, но косы в руки не брал. Хотя сестра матери, тётя Нюра, принесла малень¬кую козочку, которая через год обещала стать дойной козой, и для неё нужно было заготавливать сено.

Вася слышал, что мужики ленивые, но Кузька перещеголял всех. Он целыми днями валялся на сундуке, даже стена залоснилась, или же бро¬дил без дела по двору, что-то напевая своим кацапским голосом. Семья с утра до вечера трудилась в колхозе на прополке, содержала в порядке огород и подворье, а Кузька ухаживал только за одной грядкой, засеян¬ной табаком. И где он раздобыл семена?

Уже не раз председатель колхоза спрашивал у матери, когда выйдет на работу её квартирант. А мать стала заложницей своей жалости: раз пожалела беднягу и за это расплачивалась каждый день.

Кузьма не раз по ночам пытался подъехать к ней. Но всегда под рукой у матери оказывалась очень кстати чугунная чапля. Не нравился он ей. Все знают, что ленивых казаки не любят, но мать прямо-таки возненави¬дела Кузьку, как, впрочем, и ребята. Он пожирал всё, что сварит Коляша, всю зелень в саду и в огороде. Постоянно жевал незрелые плоды и яго¬ды. За это Вася прозвал его козлом. Подлости этого козла не было пре¬дела. Он вечно звякал крышками чугунков и кастрюль в поисках пищи. И если находил что-нибудь, съедал всё подчистую.

Как-то Коля насобирал полную шапку перепелиных яиц, принёс домой и выложил в глиняную миску. Миску поставил на середину стола, чтобы мамаша сразу её заметила. Яйца исчезли. Ребята спросили Кузьку – тот скривился:

– Пожалели! Паршивых яич пожалели. Подавитесь ими, проклятое ка¬зачьё, – и он, вытащив из кармана несколько крупитчатых шариков, раз¬давил их и бросил под ноги мальчикам.

А Васильку сколько времени и сил понадобилось, чтобы поймать ра¬ков на дальних прудах?! Он принёс почти полное ведро раков и сварил их к ужину, с укропчиком! Так Кузька, не дожидаясь всех домочадцев, по¬ловину сам сожрал, остальное выкинул собаке.

Мать каждый день, наливая ему черпак ухи или супа, говорила:

– Уходил бы ты, Кузьма, отседова. Толку от тебя, как от козла молока. Да и позоришь ты меня, вдову.

На что Кузя отвечал:

– Нравича мне у вас тута. А что вдова – сама виновата. Иди за меня!

Мамаша зло смеялась:

– За тебя? Какой ты муж? Знаешь, как у нас примаки работають? Не про тебя с казачкой жить. Отправляйся-ка домой!

Но Кузя уходить не спешил. Вот уже и лето на исходе, а он всё барни¬чал в лизуновском доме.

Вася с Колей часто думали о том, как прогнать Кузьку со двора. Одна¬жды ночью положили грабли на пути в нужное место. Мужик, конечно, не минул их, получив при этом законную шишку на лоб. Но и тут убрать их поленился – и, возвращаясь, наступил снова. Теперь пострадал Кузькин нос. Такого мата станичники никогда не слышали с лизуновского двора. Но и теперь Кузьма не ушёл.

После Покрова выдавали на трудодни зерно. И хотя семья целое лето не выходила с колхозного поля, получили на всех несколько пудов пше¬ницы, два мешка кукурузы и немного семян подсолнечника. Но как при¬везти мешки домой? И больно, и смешно! Казаки, конники, все в станице были безлошадные, а колхозная конюшня за голодный год опустела. Мать вытащила из сарая старую телегу, смазала колёса и впряглась в неё вместо лошади. Сыновья подталкивали телегу сзади. Кузька, провожая их, стоял в дверях сеней, опершись на косяк, и смолил цигар¬ку.

Когда зерно привезли домой и перетащили в амбар, его оказалось на¬столько мало, что стало ясно: опять будет голодный год.

Мать уныло заметила:

– Смелем зерно – едва мешок муки наберётся. Придётся опеть чурек и мамалыгу йисть, а пашаничную мучицу оставим на праздники, на разгове¬нье.

Но из новины мамаша всё-таки испекла блинчики на воде. Первым по¬тянул руку за блином Кузька. Мать изо всей силы стукнула его каталкой по рукам и прикрикнула:

– Ты руку-то не протягивай! Много ль в блинах твоего труда? Не дам! – И к детям: – А вы, ребяты, ешьте, ешьте!

Так мать и не подпустила Кузьку к блинам. Обозлился он сильно. Сер¬дито зыркая на неё маленькими глазками, шипел:

– Казачьё проклятущее, мало вас давили!

На следующий день, как всегда чуть свет, Вася собрался на рыбалку. Даже, пожалуй, раньше обычного. Подошёл к окну – на улице уже слегка посветлело, но туманная мгла скрывала очертания хозяйственных по¬строек. Васе показалось, что во дворе обозначилась мужская фигура, крадущаяся к амбару. Головной убор показался знакомым. Да это же Кузькин картуз!

Сердце мальчика бешено забилось: «Убью! Убью козла! Я старший мужчина в доме, казак, защитник. Дед Савелий думает там, на небе: «Вот, оставил после себя Василька, а он за мать и брата постоять не мо¬жет». А я и вправду не могу этого гада даже со двора прогнать. Ну, ниче¬го, теперь, Кузька, держись!..»

Вася вышел в сенцы. На верхней полке под самым потолком у него была спрятана рогатка – мальчишеское оружие для отстрела ворон. Ро¬гатка была отличная! С гладкой ручкой, крепкой резинкой, с расширени¬ем в середине для снаряда. Вася схватил рогатку, набрал из коробочки острых камешков, заранее приготовленных для охоты.

Выскочив во двор, он заметил, что дверь амбара уже открыта. Вася притаился за углом в ожидании вора и натянул резинку.

Из дверного проёма показался полусогнутый мужик, на его горбу бе¬лел мешок. Именно в белый мешок насыпали пшеничную муку! Вор направлялся к калитке. Вася прицелился и попал!

– А-а-а! – заорал Кузьма. Жучка, молчавшая до сих пор, отчаянно за¬лаяла. Из дому выбежали мамаша и Коля. Солнце выбросило первый луч, и все увидели вора. Мешок с мукой валялся на земле, а Кузьма дву¬мя руками прикрывал левый глаз. Между грязными пальцами ало сочи¬лась кровь.

– Помогите! – вопил Кузька. – Я в милицию пойду!

– Иди, – строго сказала мамаша, – а вы, ребяты, отнесите муку в ам¬бар.

– Посадят твоих щенков, – не унимаясь, визжал Кузьма. – Мне Васька глаз выбил!

– Один? – язвительно спросила мать. – Надо бы оба, чтоб не зарился на чужое добро.

Мальчики отнесли муку в амбар и стали медленно, плечом к плечу, на¬ступать на вора. А он, боязливо съёжившись, пятился к выходу. Отняв одну руку от глаза, Кузька нашарил за спиной засов, открыл калитку и, всё так же пятясь, выскользнул на улицу.

Раиса энергично перекрестилась:

– Слава Богу! Отвязались от нахлебника! Но какой неблагодарный! А? За наши же хлеб-соль! Как говорил дед Костюшка: «У Фили пили, да Филю ж и побили». Ну, ничего, и мне и вам наука будет.

Она нежно прижала вихрастые головы сыновей к своей груди и с мате¬ринской гордостью произнесла:

– Казаки мои!

 

НОВАЯ ВЛАСТЬ

 

Гражданская казнь

 

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

 

Из советской песни

 

1

На улице похолодало. К вечеру первый морозец сковал застоявшиеся лужи. Небо закрыла серая сумеречная вата. Хозяйка, наконец, затопила печь, и комната постояльцев оживилась детскими голосами. Черноглазая девчушка лет одиннадцати затверживала наизусть стихотворение Некра¬сова. Её младшая сестрёнка, высунув розовый язычок, сосредоточенно рисовала лошадь. Животное вышло с шестью ногами, что вызвало весёлый смех матери и старшенькой Томы. Оленька не обиделась и тоже рассмеялась.

Вечер загустел, плавно переходя в ночь. Уставшие девочки капризни¬чали.

– Мама, когда папа приедет? – ныла Тома.

– Я есть хочу. Скоро мы ужинать будем? – не отставала от неё Оля.

– Скоро, доченьки, скоро...

Любовь Вячеславовна и сама беспокоилась. Муж поехал с ревизией в предгорный колхоз ещё в шесть часов утра. Уже стемнело, а его всё нет. Бывало и раньше, что Фёдор Дмитриевич задерживался на работе, но сейчас наступило крайне тревожное время. Не раз супруги просыпались ночью от шума автомобильного двигателя и тряслись от страха: не к ним ли воронок? А на другой день хозяйка Зоя Никифоровна злорадным шё¬потом передавала в прихожей Любе свежие новости: кого взяли на рабо¬те, кого прямо из постели. За что людей арестовывали, не знал никто: сегодня – уважаемый человек, а завтра – враг народа!

Басковы сидели тихо как мышки. Но жить как-то надо, надо работать. А каждое неосторожное слово, каждое неправильно истолкованное рас¬поряжение начальника – риск. В городке мало кто догадывался о соци¬альном происхождении скромных бухгалтера и учительницы Басковых. Но от квартирной хозяйки не утаишься. Никогда в жизни она не видела такой чистоты, как в их комнате, столь деликатного обращения супругов друг к другу, к детям.

Вот её-то, Зою Никифоровну, Басковы больше всего и боялись.

Не раз они говорили между собой о том, что нужно сменить квартиру. Но город маленький, почти все друг друга знают, и такое действие вызва¬ло бы ненужную подозрительность у многих. Сейчас народ стал жить с оглядкой, вести себя настороженно. Как-то подстраховываться, что ли? Или я, или меня?

«Нужно накормить детей, не дождутся они Феди, вон как их разморило от тепла, – с нежностью подумала Любовь Вячеславовна и подошла к старенькому хозяйскому дивану, на котором свернулись калачиком обе девочки. – Да они спят уже!»

Укрыв дочерей одеялом, она присела к столу и сложила на коленях усталые руки. Тетради проверены, и теперь можно до возвращения мужа немного отдохнуть. Однако в голову лезли нехорошие мысли. Люба, что¬бы не терзать ими душу и чем-нибудь занять себя, взяла с этажерки се¬мейный альбом и открыла его. Первая и единственная фотография из прошлого – она, Любочка, в белом фартуке, серьёзная и важная. Снимок был сделан после экзамена по немецкому языку в Кубанском Мари¬инском женском институте. Тогда, помнится, Великий князь Михаил, по¬целовав ей ручку, сказал:

– Мадемуазель Крыжановская, вы восхитительно говорите по-немец¬ки. Очень похвально! – и подарил ей двухтомник Гёте.

Родители Любы сидели в зале, а чуть позже им даже удалось погово¬рить с Великим князем. Фотографий родителей, к сожалению, у Любови Вячеславовны не сохранилось. Нет и самих родителей: отец пропал без вести в гражданскую войну, а мама умерла от тифа по дороге в этот го¬род. Но в памяти Любы они остались молодыми и весёлыми, как в тот день, когда был сделан снимок. Тогда никто не подозревал, что впереди – тяжёлые испытания...

 

2

Площадь полна народу. Несмотря на ненастье – мелкий секущий дождь, грязь и стылость, – перед зданием бывшего Дворянского собра¬ния толпились жители города: рабочие, мелкие торговцы, черкесы, крас¬ноармейцы. Среди картузов, ушанок, папах не было видно только доро¬гих велюровых шляп.

Любочка с матерью, графиней Крыжановской, и ещё несколько знат¬ных дам стояли посреди майдана на возвышении, скромно одетые, про¬стоволосые. Рыжий вульгарный красноармеец левой рукой схватил Лю¬бочку за косу, а правой занёс шашку для удара. Седые волосы матери уже валялись в площадной грязи. Люба зажмурила глаза, почувствовала короткий болезненный рывок и следом необычную лёгкость головы. Её душили стыд и обида, но девушка сдержалась и не заплакала – только крепко сжала побелевшие губы. Горькое чувство унижения и беспомощ¬ности перед тёмной силой сжало грудь. А толпа одобрительно ревела.

– Так их, дворянских сучек! – орал громче всех полупьяный семина¬рист. Его поддерживали остальные:

– И что с ними чикаются?! Эта старая сволочь знает, где генерал!

– В Париже! Где же ещё?! Все гады туда бегут!

Невесть откуда взявшиеся люди в кожаных тужурках и с оружием в ру¬ках разгоняли народ:

– Расходитесь по домам, расходитесь, господа хорошие!

Маленький, чернявый как жук солдат вскочил на помост и неожиданно резко и тонко проверещал:

– Освободите площадь! – И к женщинам: – И вы пошли, дамочки, пока вас не уложили по-настоящему! Геть отседова!

Графиня Елизавета Юрьевна и Люба стояли рядом, взявшись за руки. Мимо них проходили люди, заглядывали им в лицо, некоторые плева¬лись, в то же время норовя наступить грязными сапогами на горку русых, каштановых, чёрных волос.

Свидетелем этой мерзкой сцены был и Фёдор Дмитриевич Басков, мо¬лодой петербургский дворянин, сердечно принятый в доме графа Крыжа¬новского. Он собирался покинуть Россию, но знакомство с Любочкой из¬менило его планы. Теперь он чувствовал себя обязанным принять на себя заботы о девушке и её матери.

Фёдор Дмитриевич услышал последние слова чернявого солдата, когда уже приблизился к помосту. Брезгливо взглянув на палача, он по¬мог женщинам сойти вниз.

– Пойдёмте же отсюда! – энергично прошептал им Басков.

– Куда? – печально спросила графиня-мать. – Дом конфискован. Нас выгнали на улицу, даже не позволив взять личные вещи.

– Надо покинуть город как можно быстрее, – убеждённо проговорил Фёдор Дмитриевич и, подхватив дам под руки, поспешил увести их по¬дальше от страшного места. – У меня есть некоторые средства, – про¬должал он энергично, – я думаю, на первое время хватит.

– Но, дорогой Фёдор Дмитриевич, нам бы не хотелось обременять вас своими заботами, мы не вправе принять вашу помощь.

– Ведь я для вас уже не совсем чужой, – пылко продолжал убеждать графиню Фёдор Дмитриевич. Он запнулся, а потом неожиданно выпа¬лил: – Моё счастье в ваших руках! Я прошу у вас руки Любови Вячесла¬вовны!

Для графини это предложение не было неожиданностью. Немного подумав, она вздохнула и ответила:

– Я не возражаю. А ты как, Любочка? Согласна составить счастье Фёдора Дмитриевича?

– Согласна, – чуть слышно произнесла она.

– После такого предложения в другое время следовали бы помолвка, бал, свадебные хлопоты, – с сожалением заметила графиня, – но всё равно, дорогие дети, я вас благословляю и поздравляю. – Она порыви¬сто поцеловала дочь и будущего зятя. Слёзы застилали глаза, однако она ободряюще улыбнулась: – Вы будете счастливы!

Вскоре они сидели в зале ожидания городского вокзала и размышляли о том, куда им отправиться.

– Хотелось бы в Париж! – мечтательно воскликнула Елизавета Юрьев¬на, – но это невозможно. Адель Анисимовна сказала, что все порты перекрыты красными.

– Позвольте мне сказать! – прервал будущую тёщу Фёдор Дмитриевич. – Вы знаете, что начался большевистский террор. Нас в любой момент могут арестовать и даже расстрелять, поэтому необходимо немедленно уехать из города, найти укромное место, где нас не знают, и поступить на службу. Нужны же будут Советам грамотные люди!? Я в университете изучал математику, могу преподавать в школе, быть счетоводом или кас¬сиром...

– Я немецкому языку могу обучать! – оживилась Люба. – А маменька нас будет дома ожидать и чаем поить.

– Меня очень беспокоит отсутствие известий от Вячеслава Андрееви¬ча, – вздохнула графиня, – Если он жив, то непременно будет нас искать, но как мы сообщим ему о себе?..

Елизавета Юрьевна вспомнила последнюю встречу с мужем, когда тот забежал проститься. Усталый, возбуждённый, в пыльном мундире, он запальчиво, словно оправдываясь, говорил:

– Я военный. Если и лишал кого жизни, то лишь в честном бою. Моё имя не запятнано расстрелами мирного населения и карательными акция¬ми. Я был и остаюсь русским офицером. Отечество гибнет, я не могу оставаться в стороне. Я должен быть со всеми.

– Вячеслав, ты покидаешь нас? – графиня съёжилась, как от удара. Люба бросилась к отцу. Он обнял жену и дочь и виновато сказал:

– Вас они не тронут. Не будут же они воевать со слабыми женщинами. Тех ценностей, что мы спрятали, вам хватит до моего возвращения. Я вернусь. Не знаю, как скоро, но вернусь!..

Через два дня в город вошли красные. Елизавета Юрьевна и Люба, си¬дели, запершись, в своём особняке. С ними была только горничная Па¬ша. Остальная прислуга покинула дом.

Утром третьего дня новой власти в парадную Крыжановских громко по¬стучали. Паша на цыпочках подошла к двери и прислушалась:

– Стучи громче! – приказал чей-то окающий голос. – А вы, робя, идите к чёрному ходу!

– Паша! Кто там? – перегнувшись через перила лестницы на втором этаже, спросила Елизавета Юрьевна.

– Кажись, по вашу душу, барыня! – испуганно пискнула горничная и скрылась в своей комнатке.

Спустя минуту через кухню в дом вошли вооружённые люди. Высокий сутулый комиссар в кожаных галифе отрывисто спросил:

– Госпожа Крыжановская? – и, не дожидаясь ответа, толкнул её кула¬ком в спину. – Пройдёмте в вашу комнату!

Пока он допрашивал графиню, другие рылись в вещах, разбрасывая по дому книги, посуду, одежду.

– Графское отродье! Белая кость, голубая кровь! – в дверях кабинета возник небритый ушастый солдат в накинутом на плечи отцовском ки¬теле, от него пахло потом, чесноком и ещё чем-то отталкивающим. – Признавайся, где отец? Куда сховался?

У Любы радостно забилось сердце: «Жив, значит, папа! Спасибо, Господи, за благую весть!» – и она непроизвольно улыбнулась.

– Сволочь! – взревел мужик, – шо ты радуисся, шо лыбисся? А пулю в лоб не хошь? Быстро говори, где генерал? – и он вцепился грязными ру¬ками в Любины волосы.

– Ты что это расходился, Семёнов?! С девками воюешь? – остановил ушастого пожилой солдат в красноверхой папахе. – Скидай мундир! Его ещё заслужить надо. Где ты должен стоять? На входе? Вот и топай туда!

Ушастый нехотя снял китель и поплёлся на свой пост. Казак, смущённо запинаясь, проговорил:

– Ты, девка, возьми что-нибудь на прокорм и тоже ступай на выход. Отбираем у вас дом и имущество ваше. От такая конхузия, значит! Труд¬но вам придётся с маменькой. Да делать нечего.

Люба знала, что все драгоценности родители спрятали в ножки крова¬тей. Но как их взять?.. У неё же остались только два колечка на пальцах да серьги в ушах. Люба остановила взгляд на фотографии в рамке, кото¬рая стояла у отца на столе. Это был снимок десятилетней давности, за¬печатлевший её в момент триумфа – блестяще выдержанного экзамена в институте. Она вытащила фотографию из рамки и положила в тайный карманчик на платье. Казак укоризненно покачал головой и повторил:

– Да, трудно тебе будет жить. Ну, не поминай злом, девонька. Экс... при... про... приация, – с трудом выговорил он незнакомое слово и прово¬дил Любу к выходу.

 

3

 

В прихожей раздался звук тяжёлых шагов, затем в дверях появился Фёдор Дмитриевич с толстым портфелем под мышкой. Он выглядел воз¬буждённым и, кажется, был навеселе.

– Ты волновалась, дорогая? – он торопливо подошёл к жене и поцело¬вал ей руку. – Всё хорошо, успокойся! Замёрз и есть хочу. – Раздевшись, он долго звенел умывальником, потом усердно тёр руки. – Девочки поели?

– Нет, не дождались тебя, уснули. – Любовь Вячеславовна требова¬тельно посмотрела на мужа: – Федя, ты что-то недоговариваешь? Что случилось?

Между ними никогда не было тайн. Вот и сейчас Фёдор Дмитриевич не стал ничего скрывать:

– Арестовали председателя колхоза и зоотехника. После того как их увели, всех, кто был в правлении, задержали для допроса.

Любовь Вячеславовна застыла на месте, её сцепленные на груди руки нервно подрагивали, в напряжённом взгляде читалась тревога.

– Что? – одними губами спросила она мужа.

– Всё хорошо, – успокоил он её, – вопросы задавали по работе. Я от¬вечал спокойно, сдержанно. Меня отпустили. Представляешь? Ни одной зацепки. Майор так и сказал: «Вы свободны».

Фёдор Дмитриевич устало опустился на скамью, Люба присела рядом, склонив голову на плечо мужа. Он взял её руку в свои ладони и нежно погладил.

– Прочь тревоги от моей Любови!

Любовь Вячеславовна глубоко вздохнула и бодрым голосом то ли спросила, то ли объявила:

– Ну, что? Ужинать?

– Ужинать, – подтвердил Фёдор Дмитриевич.

 

Письмо Сталину

 

Вася оканчивал восьмой класс и мечтал выучиться на географа, чтобы стать путешественником-исследователем. Он грезил о дальних странах и великих открытиях.

Ещё в марте, задолго до выпускных экзаменов, они с учителем Пав¬лом Матвеевичем Голубцовым ездили в грозненский педтехникум пого¬ворить с директором о будущем Васином поступлении. Но, как и предви¬дел учитель, судьба отца в революционном водово¬роте стояла непреодолимой преградой между мальчиком и дальнейшей учёбой.

Вернувшись из города, Вася, как ни был огорчён неудачей, не оставил мысли получить образование и продолжал заниматься в школе на «от¬лично». Будучи очень целеустремлённым пареньком, он всегда доводил дело до конца, но понимал, что в данном случае от него мало что зави¬сит.

Подрастал младший брат Коля, у которого тоже была мечта. Вокруг него всегда табунилась, заглядывая ему в рот, мелкота, которую он как пионервожатый организовывал, вовлекал в интересные дела, водил в походы. Коля хотел выучиться на воспитателя. Но пример старшего брата убивал и его надежду. Ребята часто перемалывали больную тему, но не находили решения. Коля даже предлагал сменить фамилию, вре¬менно, конечно:

– Давай станем по деду Костюшке Белогуровыми, а выучимся – и сно¬ва будем Лизуновыми!

– Ты думаешь, это просто? Они знают про нас всё. И потом, как же отказаться от фамилии отца и деда Савушки?

– Дядя Миша же выучился! – запальчиво восклицал Коля.

– Так он же отцу брат, а не сын, и учился в Ленинграде.

– Вась, может быть, мы поедем к нему?

– А мамаша?! Давай ещё поканаемся, кому ехать, – съязвил Вася.

Бесконечные разговоры, планы, а итог один. Ни у Васи, ни у Коли не было другого будущего, кроме колхозного поля.

После поездки в Грозный Вася изменился, стал задумчивым, часто уединялся и что-то чёркал в своей книжице «для умных мыслей», сши¬той из тетрадных четвертушек. Коля не мешал брату. «Если захочет по¬делиться со мной своими планами, расскажет», – думал он.

Как-то под вечер, когда закатное солнце умерило свой пыл, Вася подо¬шёл к Коляше и заговорщически прошептал:

– Пойдём на наше место, я кое-что придумал.

Через задний двор ребята вышли к саду. Там, в зарослях кустарника, было их тайное укрытие, вроде шалаша, в которое можно было проник¬нуть в одном только им известном месте. Продравшись сквозь кусты, они удобно устроились на мягкой подстилке из прошлогодних листьев.

– Ну, что, Вась? – сгорая от любопытства, спросил брат.

– Пообещай, что не растреплешь мамаше, тогда скажу.

– Ей-Богу!

– Ты что, Коля? Пионер называется!

– Честное пионерское, – исправился младший брат.

– Так-то лучше, – посерьёзнел Вася. Он вытащил из-за пазухи буднич¬ной косоворотки свёрнутый вчетверо тетрадный листок и начал каким-то не своим голосом читать:

– «Здравствуйте, дорогой товарищ Сталин – вождь...»

– Ты? Сталину? – оторопел Коля. – Не боишься, братка?

– Помолчи. Не перебивай, а? – и Вася всё так же серьёзно продолжил: – «...вождь и учитель мирового пролетариата. Я, Лизунов Василий, живу в станице Орджоникидзевской с матерью и младшим братом Николаем. Мать работает в колхозе на птичнике, а летом в поле. Мы с братом ей помогаем. В седьмом классе я вступил в комсомол. В этом году заканчи¬ваю восемь классов и хочу поступить в педтехникум, чтобы продолжить учёбу. Я мечтаю стать путешественником. Географию знаю лучше всех в классе и вообще учусь на «отлично». Сдал нормы БГТО. Однако меня в педтехникум не примут, потому что мой отец в Гражданскую войну вое¬вал на стороне белых. Товарищ Сталин, но ведь дети за отцов не отвеча¬ют! А я верю в мировую революцию и социализм. И если надо, буду бо¬роться с нашими врагами, не жалея жизни. Дорогой товарищ Сталин, по¬могите мне, пожалуйста.

Ученик восьмого класса, комсомолец Лизунов Василий».

Вася закончил читать и вопросительно посмотрел на Николая:

– Ну, что?

Брат не знал, что ему ответить, только с сомнением спросил:

– Дойдёт, думаешь?

– Из станицы не дойдёт, а из Владикавказа обязательно! Тётя Нюра поедет в военное училище проведать Ванюшку, я к ней прицеплюсь, ска¬жу, что хочу посоветоваться с братом о своём будущем.

Как только тётя Нюра выбрала свободное время, чтобы поехать к сыну, Вася упросил её взять его с собой.

Оказывается, Владикавказ очень большой город, даже, наверное, больше Грозного, с красивым мостом через Терек, с высокими домами, с бульваром. И он очаровал мальчика. Конверт с письмом Вася опустил в первый же встретившийся на пути к училищу почтовый ящик.

Ванюшка очень обрадовался, что мать приехала не одна, он хлопал брата по плечу и восклицал:

– Такой казак вымахал! Да ты совсем взрослый, Васёк! Пора опреде¬ляться! Что ты намерен делать после школы?

– Хочу стать путешественником, географом, – мечтательно произнёс Вася.

Ванюшка погрустнел, а Вася продолжал:

– Мне б только техникум окончить, а потом дядя Миша Лизунов, ду¬маю, поможет в университет поступить, в Ленинграде. Вань, а можно тебе по секрету?..

Иван понимающе посмотрел на брата и попросил мать:

– Мамаша, вы тут посидите в тенёчке, мы на пять минут с Васильком отойдём.

Тётя Нюра снисходительно улыбнулась, ребята отошли к ограде.

– Ну, что ты мне хотел сказать? – поинтересовался брат, – тебя не при¬мут, да?

Вася удивился:

– Ты откуда знаешь?

– Очень трудно догадаться, особенно если знать, что твой отец служил у белых.

– Я, Ваня, письмо Сталину написал.

– Ду-рак, ой, какой же ты дурак! То б сидел спокойно и никто не вспо¬мнил о тебе, а теперь... И отправил уже?

– Угу, – смутился Вася.

– Не дойдёт оно до него. Как ты не понимаешь!? Надо идти другим путём. Сначала поступить в ФЗУ. Это уж тебе позволят. Затем на завод, и только тогда как рабочий ты можешь поступить в свой техникум.

Всю дорогу в автобусе Вася размышлял над словами Ванюшки. Как же он сам до этого не додумался? Надо ехать в ФЗУ, в Грозный, там же учи¬тельский техникум, в котором они были с Павлом Матвеевичем.

«Окончу ФЗУ, поработаю... И тогда дорога к мечте открыта!» – решил он и успокоился. Правда, дома предстоял трудный разговор с матерью.

Однако мамаша удерживать его не стала. И как только Вася получил свидетельство об окончании школы, она сама собрала ему сундучок, ко¬торый оказался слишком просторным для Васиного имущества. Мать, словно извиняясь за это, суетливо затараторила:

– Одёжу там выдадут, я лучше положу тебе сушёной рыбки, можешь посолонцевать, когда захочется, курага вот, яблочки, тоже сушёные, по¬грызёшь или кипяточком заваришь в кружке. Дедову кружку кладу. Ви¬дишь, сюда, в уголочек.

– Мамашенька, хватит нагружать. Я ещё книги свои возьму: учебники, атлас, романы Купера.

Сундук от книг потяжелел, но, как говаривал дед Савушка: «Своя ноша не тянет».

Провожать будущего фэзэушника отправились мать с Колей. Коля до самой станции тащил багаж. Мать беззвучно плакала. Поезд пришёл во¬время, и прощание было скорым. Оно оставило у Васи горький при¬вкус и чувство вины.

В училище парня приняли без разговоров, а свидетельство с отличием об окончании восьмого класса позволило ему записаться в единствен¬ную группу фрезеровщиков. Дали общежитие. В нём была хорошая биб¬лиотека, которая и стала для Васи излюбленным местом на годы учёбы. Домой он писал часто, отвечал ему всегда Коля, и вдруг пришло письмо от матери:

«Дорогой сыночек, – неумело и неразборчиво писала она, – к нам при¬ходил офицер из НКВД, расспрашивал о тебе. Я очень испугалась и ска¬зала, что ты уехал в город и обещал, как устроишься, сообщить нам, но пока известий от тебя нету. Офицер потоптался немного во дворе и уехал. Объясни мне, что всё это значит? Успокой моё сердце, сынушка! Коляша молчит, хотя, я думаю, он что-то знает! Голодный не сиди, ешь всё, что дают. Надевай шапку, чтобы уши не продуло. Твоя мама».

Василий долго думал – рассказать ли матери о злополучном письме? Успокоит ли это её? И решил не рассказывать. Лучше неопределён¬ность, чем такое знание. Мать никогда не говорила детям о своём отно¬шении к советской власти, к Сталину, но Вася чувствовал её внутреннее сопротивление существующему порядку, уважал её память об отце.

В ответном письме он постарался порадовать мать сообщением об от¬личной учёбе, об успешной практике на заводе, даже выслал карточку, где он запечатлён в фэзэушной форме; в конце письма сделал не¬большую приписку: «Мамаша, я не знаю, почему мною интересовался НКВД, ничего плохого я не делал».

Окончилась эта история без особых последствий, но получить образо¬вание Васе так и не удалось. Сорок лет оттрубил мой отец Василий Иванович Лизунов на заводе фрезеровщиком.

 

Беглецы

 

Старый Афанасий Кулеш сильно сдал. После внезапной кончины сына Афоньки, трагедии со старшим внуком Лёшкой, который утонул, купаясь в Малке, и смерти от сыпного тифа младшего внука Пашки казак посе¬дел, осунулся, стал чаще бывать в церкви и на кладбище. Ходил он, слегка опираясь на посох, но прямо и величаво, как библейский патри¬арх. И в страдальческом выражении его лица было что-то от вселенской скорби.

Да, жизнь теперь шла не так, как хотелось, как было раньше. После гражданской войны беднота сначала сбивалась в ТОЗы, сейчас вот в колхозы. В станице организовали какую-то комиссию по раскулачиванию. «Инвентаря и скотины колхозам не хватает, – считал Афанасий, – вот и надумали отобрать всё, чего недостаёт, у трудолюбивых, зажиточных ка¬заков, кулаков. А слово «кулак» вовсе и не обидное: всё хозяйство дер¬жится в кулаке, в кулаке главы семьи».

В колхоз Кулеши идти не пожелали, и теперь, по всем приметам, им предстояло раскулачивание и отправка по этапу в Сибирь, как это уже произошло с хозяевами крепких дворов в других станицах.

Завтра всё должно было решиться. Афанасий уже получил бумагу с распоряжением явиться всем казакам семьи на комиссию. Утром он со¬звал в хату детей и внуков и решительно выказал им свою волю:

– Дети мои, мы с матерью воспитали вас в Христовой вере, в честно¬сти, в трудолюбии. Вы стали добрыми казаками, и я не хочу, чтобы вам крутили руки и загоняли, как баранов, в вагоны. Вам немедленно надо бежать. На ночном товарняке доберётесь до Терека, а там и затеряе¬тесь. В станицах и хуторах не селитесь. Есть города: Моздок, Владикав¬каз, Грозный, Кизляр. Собирайтесь. А завтра я за всех отвечу сам. И если хотят, то пусть по этапу нас с матерью. Пожили, будет.

Невестки заголосили, следом за ними дети и бабка. Сыны окружили отца и стали убеждать его ехать вместе. Афанасий, некогда шутник и за¬тейник, строго прикрикнул на них:

– Батько казав, шо ще трэба!

Иван, однако, отказался ехать. Он закончил гражданскую красным ко¬мандиром и надеялся, что при раскулачивании это учтут.

– Может быть, и не придётся уезжать из станицы, – убеждал он отца. – Пусть братья отправляются, а я с семьёй, если что, уеду завтра.

Афанасий нехотя согласился с доводами старшего сына. Но насчёт остальных детей был непреклонен и велел им собираться.

Не одни Кулеши оказались такими «умными». Чуть стемнело, на пере¬гон потянулись Скибы, Сердюки, Сидоренки, Курдюки, в основном мо¬лодёжь. Беглецы забрасывали узлы и торбы в товарный вагон и ложи¬лись, вжимаясь в пол или забиваясь в щели между досками и ящиками. По пути следования казаки выходили на станциях в городах и станицах. Как-то получилось, что в дороге родичи разошлись: Кулеши вылезли из своего телячьего вагона на станции Самашкинской, Вороны – на Карабу¬лакской, Курдюки – в хуторе Давыденко.

Иван пошёл на комиссию один, старый Афанасий в этот день занемог: сказались волнения вчерашнего дня. Приговорили: «Розкулачить усих Кулишей!».

Ночью Иван с Натальей и детьми отправились той же дорогой на Юг. Вышли на переезде в пригороде Грозного.

Самое трудное было найти квартиру и выправить документы. При этом, как и всем, пришлось поменять фамилию на русскую.

Иван устроился кондуктором на железнодорожную станцию. Таким об¬разом, он мог бывать в родной станице каждую неделю. Наталья опреде¬лилась на стройку разнорабочей. Остальные родичи, поселившиеся в сельской местности, были вынуждены пойти в колхозы.

Квартира Кулешам досталась убогая, зато хозяйка оказалась доброй и приглядывала за детьми.

В первую же поездку Иван привёз сведения о родных: стариков Куле¬шей и Курдюков арестовали и увезли. Остальные добровольно сдали инвентарь и скот в колхоз и вступили в него сами, в том числе родители и братья Наташи.

Железнодорожникам давали планы, Иван поспешил взять участок. В первый год его засеяли кукурузой. Пока Наташа выписывала по государ¬ственной цене под будущую зарплату стройматериалы для строитель¬ства дома, на страну опустился голод тридцать третьего года. И кукуруза спасла семью от голодной смерти, даже дала возможность разнообра¬зить питание. Наташа продавала её на базаре, меняла на картошку или пшено. Вещей, которые можно было обменять на муку, масло и сахар, у неё не было.

Голодные дети по много часов сидели в квартире одни, ожидая мать и еду. Однажды Наташа задержалась. Девочки хотели есть и от нетерпе¬ния решили её встречать. Шестилетняя Верочка и четырёхлетняя Анечка кое-как оделись и собрались выходить во двор. Малышка Тонечка рас¬плакалась. И тогда старшие дети посадили её в железную ванночку и, раздетую, в февральский мороз, выкатили на улицу. Ребёнок от холода даже перестал плакать. Зато заревели Вера и Аня. Наташа, когда увиде¬ла своих голодных полураздетых детей, стоящих на морозе посреди перекрёстка, чуть не потеряла сознание.

Их дом постепенно рос. В основном его постройкой занималась Ната¬ша. Иван приезжал ненадолго, и тогда они старались сделать что-нибудь существенное: сложить стены, накрыть.

В 1935 году Кулешовы вошли в свой дом. Он был пуст: ничего из по¬житков у хозяев не было.

В гости приезжали дед Павел и бабка Ольга из Прохладной и привози¬ли, что могли, на обзаведение, тетёшкались с внучками и быстро уезжа¬ли. Дома их ждали колхоз и личное хозяйство.

Через стариков Иван и Наталья узнали о местожительстве родных и двоюродных братьев и сестёр. Все поселились недалеко от Грозного.

Иван, как только выкроил время, навестил родственников. Те, в свою очередь, приехали в гости. Алексей Курдюков – со своей невестой, си¬бирячкой Леной, Фёдор Клюев – с молодой женой Анной (Нюрочкой). Эта статная казачка оказалась на голову выше и гораздо крупнее строй¬ного невысокого Фёдора. Да и Вороновы стали нередко наведы¬ваться. Всё чаще в доме Кулешовых слышался весёлый смех. Подраста¬ли доче¬ри. Распродав почти всё выращенное на огородах, супруги купи¬ли нике¬лированную кровать, старики передали с Иваном новую перину и подуш¬ки. Наташа с радостью подумала: «Вот уже и дочкам на приданое». Если не достаток, то благополучие пришло, нако¬нец, в дом к Ивану и Наталье.

 

Всё будет хорошо

 

Это случилось в тот день, когда Иван Кулешов только отправился в поездку. Его се¬мья уснула уже за полночь: Вера готовилась к контрольной по математи¬ке. Наутро проснулись и ахнули. Все лежали на голых досках коек, Ната¬ша – на железной сетке супружеской кровати. Постели, одежда, обувь, посуда исчезли. Не в чем было даже на улицу выйти, вызвать ми¬лицию. Девочки испуганно рыдали. Наташа, привыкшая действовать, в исподней рубахе, огородами побежала к соседке Сидорке, попросила что-нибудь накинуть, чтобы добежать до милиции. Когда пришёл участ¬ковый, дети, почти голые, сидели в ряд на досках кровати и размазывали по личикам горькие слёзы. Даже маленькая Тонечка понимала, что зна¬чит остаться в зиму без одежды и обуви.

Участковый всё осмотрел, ощупал и даже зачем-то обнюхал.

– Картина ясная: почерк Сёмки Привоза, – сделал он вывод.

– Что это значит? И найдёте ли вы наши вещи? – поинтересовалась у него несчастная Наташа.

– А это значит, что вас усыпили хлороформом и обобрали подчистую. И концов не найдёшь. Это уже шестнадцатая подобная кража на моём участке. А представляете, сколько их по городу? И, главное, невозможно предсказать, где будет совершена очередная, – обречённо закончил ми¬лиционер.

Иван приехал с работы, когда соседи и родственники уже кое-что при¬несли его семье для хозяйства: кто старую сковородку, кто ведро, какие-то тряпки – Наташе и девочкам прикрыть тело. Но понадобилось несколько лет, чтобы выбиться из нужды. А тут началась война с немца¬ми. Это потом она стала называться Великой Отечественной, а поначалу всем казалось, что великий Советский Союз раздавит фашистов, как бу¬кашек.

Ивана, как и других железнодорожников, на фронт не взяли. Бронь!

Но и в тылу ему немало пришлось поработать на Победу. Поездки ста¬новились всё опаснее. Немцы рвались на Кавказ и старались захватить транспортные узлы.

Вера ускоренно заканчивала медтехникум, Аня пошла на курсы бух¬галтеров, Тоня училась в школе. Наташа, чтобы прокормить семью, за¬нялась спекуляцией. С опасностью для жизни она покупала продукты в чеченских аулах, перепродавала их на рынке, и на небольшую разницу в ценах (за риск) кормила семью. Рабочих карточек ни у кого, кроме Ива¬на, не было. Стало немного легче с питанием, когда Аня пошла работать на элеватор. Ей дали рабочую карточку, а иногда она, трясясь от страха, приносила в одежде и горсть зерна. Вечерами вся семья при тусклом свете единственной лампочки шила бельё красноармейцам.

Немцы подходили всё ближе. Грозный постоянно бомбили. И мгла от горящей нефти неделями покрывала город так, что сквозь неё едва вид¬нелся маленький жёлтый кружок солнца. Всё вокруг было под толстым слоем сажи. И даже лица у людей стали смуглые, закопчённые. Наташа с Тонечкой ходили на рытьё окопов. Девочка подносила женщинам воду, выгребала совком землю. А в это время Вера сдавала выпускные экза¬мены и готовилась к отправке на фронт.

Как-то вечером Наташа с Тонечкой пришли с рытья окопов и увидели во дворе недвижную Веру. Она лежала на спине, плашмя. Голова и лицо её были в крови. Наташа бережно взяла дочь за плечи и приподняла. Вера была в сознании и пыталась разбитыми губами что-то сказать:

– У-и-ки, – услышала мать неразборчивое.

– Тоня, отвори дверь в хату! – велела она младшей дочери.

– Так она ж заперта.

– Вытчиняй, казала! – прикрикнула на Тоню Наташа и стала за плечи передвигать Веру к дому.

Девочка ткнула рукой дверь. Она оказалась незапертой.

– Ой, мама! – испуганно вскрикнула Тоня и выскочила на крыльцо.

– Что ещё случилось? – у Наташи от ожидания ещё большей беды, ка¬жется, перестало биться сердце.

– Опять обокрали, – отозвалась Тоня и зарыдала.

Кое-как вдвоём втащили Веру на кровать, мокрой тряпкой обтёрли ей лицо. Пришла с работы Аня, обвела взглядом комнату – и всё поняла без слов. Наташа подсчитывала ущерб, нанесённый ворами. В доме осталась нетронутой только жалкая мебель. Все вещи, бельё, кухонная утварь ис¬чезли.

Мать с дочерями сгрудились у кровати с раненой Верой. Медицинскую помощь всегда оказывала родным она. А тут?.. Хорошо, что не пописали лицо, не порезали «пиской». Так называлось лезвие для бритья. Уркага¬ны носили его всегда с собой, и чуть что, не отдаёшь деньги ли, сумочку ли, станешь на их пути – пригрозят пиской, и, как миленькая, всё отдашь. Вера, чуть отойдя от испуга и боли, показала ещё ссадины на руках и но¬гах, ушибы на боку.

– Я сопротивлялась, не пускала их в дом. Жуликов было трое: двое взрослых и один пацан. Когда я пришла домой, дверь была открыта. Мальчишка находился уже внутри, а эти только входили. Я попыталась им помешать, но получила кулаком в бок. Этот удар меня свалил. Хотела подняться – один из них ударил меня в лицо. Затем они меня схватили за руки и ноги, со всей силы отбросили от порога. Потом ещё били, но я потеряла сознание. Когда пришла в себя, они уже все вещи вытащили и погрузили в машину. Точно, в машину! Явственно слышала звук мотора.

Война, голодно, холодно – студёная осень сорок третьего года – и та¬кое несчастье. В милицию обращаться бесполезно – всё равно не найдут. Уныние охватило Наталью, но она нашла в себе силы в который раз «восстать из пепла». Сильно и на этот раз помогли соседи. Поддер¬жали, кто как мог.

До войны продуктами помогали дед Павло и баба Ольга. Но теперь, когда немцы в Прохладной, у Ивана другой маршрут. И приходилось пи¬таться тем, что выдавали по карточкам, да ещё небольшой приварок да¬вала базарная деятельность Наташи.

Вообще, разбой, грабёж, воровство в военные годы были столь рас¬пространены, что от них никто не был застрахован. Однажды у Тони вы¬тащили продуктовые карточки, а до конца месяца оставалось ещё де¬сять дней. Как их прожили, знала только Наташа.

А каково было разлучаться с Верой? Её весной сорок четвёртого года призвали в армию. Правда, на фронт она не попала, но, что ещё хуже, её направили на службу в аптекоуправление НКВД.

Когда фашистов прогнали с Кавказа, люди воодушевились надеждой на скорую победу и порядка в городе больше стало. Всем захотелось жить, и жить хорошо. И хорошего действительно прибывало. Аня, окон¬чив бухгалтерские курсы, перешла работать в торговлю. Тоня поступила в ФЗУ учиться на портниху. Ей от матери достался талант швеи и худо¬жественный вкус.

Иван и Наталья слушали по радио сводки Информбюро и мечтали о новой жизни, о том времени, когда всё будет хорошо.

 

ЗАЩИТНИКИ ОТЕЧЕСТВА

 

Поворот судьбы

 

Вот я вернулся домой,

Долг не оплачен врагами.

Хоть и здоровый, живой,

В сердце – сжигающий пламень.

Рана в душе запеклась

Памятью, болью и кровью.

Что же во мне ты нашла,

Так одарила любовью?

 

1

Горела багрянцем тёплая осень сорок четвёртого. Ярко полыхали леса и рощицы, с лёгким шуршанием плавно стелились под ногами золоти¬стые дорожки, висело в чистой лазури светлое солнце.

Война продолжалась, но никто не сомневался, что победа уже близка. И хотя фашисты отчаянно сопротивлялись, Европа, лощёная и высоко¬мерная, вынужденно покорялась нашим войскам.

Рота пехоты, после ночной операции подтягиваясь к своим, останови¬лась на краткий отдых у дороги. Развесистый, ещё зелёный кустарник и желтеющие в вышине кроны деревьев давали тень. Усталые солдаты в выгоревших, почти белых гимнастёрках удобно устраивались, отвин¬чивали крышки фляжек, жадно глотая тепловатую воду, закурива¬ли и возобновляли прерванные боями беседы о будущем.

– Если живой останусь, женюсь, – мечтательно начал веснушчатый солдат с покатыми девичьими плечами, – только не знаю на ком, с двумя девушками переписываюсь.

– Журылася попадья своей бидою, шо у нэй пип с бородою, – ух¬мыльнулся старшина Рогочий. – А ты на обеих женись, как Абубакар. Правда, у тебя шейка тонкая, не то, что у Акаева, не выдюжишь.

Все рассмеялись, вспомнив пребывающего в госпитале бойца Акаева, с бычьей шеей и маленькой бритой головой. Он постоянно был озабочен примирением двух своих жён, которые в письмах жаловались ему друг на друга.

– Кто лучше варит борщ, на той и женись, – посоветовал основательн¬ый сержант Пилипчук, усаживаясь глубже в тень, – а я вот интере¬суюсь, как называются эти деревья, у нас на Полтавщине таких нэма.

– Спроси Дмитрича. Он всё знает, – кивнул Рогочий на сухощавого по¬жилого солдата и сам же крикнул ему: – Слышь, Дмитрич, что это за де¬ревья?

– Буки, – односложно ответил тот, открывая томик Гейне на немецком языке, найденный в развалинах какого-то дома.

Фёдор Дмитриевич Басков вёл себя тихо, разговаривал мало, но в тру¬сости никто его упрекнуть не мог. Воевал солдат как все, без скидок на возраст. Претерпев на своём веку всяческие неприятности и унижения из-за дворянского происхождения, он научился быть незаметным. В свои пятьдесят лет в выцветшей гимнастёрке и старых стоптанных сапогах Басков выглядел непритязательно. Однако черты его худого лица с го¬рестными складками вокруг губ и прямым взглядом глубоких серо-голу¬бых глаз говорили о внутреннем достоинстве и незаурядности этого че¬ловека.

В редкое свободное время его можно было застать за чтением какой-нибудь книги, или же он вытаскивал из нагрудного кармана фотографию жены с двумя юными дочерьми и подолгу разглядывал её, будто мог уви¬деть на ней что-то новое.

Те, кто видел фотографию, были поражены непривычной красотой его жены: тёмные внимательные глаза, тонкий римский нос, высокий откры¬тый лоб, который венчался короной пышных волос...

– Не иначе княгиня? – иронически заметил Рогочий, кинувший как-то взгляд через плечо Дмитрича на снимок.

– Нет, графиня, – машинально ответил Басков, не отрывая глаз от изображения дорогих ему лиц.

– Чи шуткуешь? – недоверчиво тряхнул чубом старшина.

– Какие уж тут шутки, – с грустью ответил Фёдор Дмитриевич. – За это ей на площади шашкой косы отрубили.

– За что «за это?» – с нарастающим интересом приставал Рогочий к старому солдату.

– Не твоего ума дело, – неожиданно резко оборвал старшину Басков и бережно спрятал фотографию на груди. Затем достал из кармана кисет, тонкими длинными пальцами нервно свернул самокрутку и затянулся, всем видом показывая, что больше разговаривать о семье не намерен.

Но Рогочий настырно продолжал допытываться:

– А как дочек зовут?

Тогда Дмитрич, взяв котелок, молча вышел из блиндажа. Теперь же, когда зашёл разговор о женитьбе, Рогочий снова подступил со своим вопросом к Баскову.

– Тебе-то на что? – неохотно буркнул Дмитрич, не отводя взгляда от книги.

– А может, я посвататься хочу. Должен я знать, как зовут мою будущую жену? – махнул горделиво чубом старшина.

– Что тебе, девок мало? – заступился за Дмитрича один из солдат. – Бегаешь за ними, как кобель за сучками.

– Ты смотри за собой, – обозлился Рогочий. – Посмеялась сова с гра¬ка, а баче, шо и сама така, – он резко вскочил на ноги и пошёл прочь от весёлой компании. Под одиноким кустом красной калины старшина лёг на пожухлую траву животом вниз и спрятал полыхающее лицо в шерша¬вые ладони.

Гвардии старшина Дмитрий Трофимович Рогочий никому не говорил о том, что получил из дому неприятное известие. Сестра сообщила, что его невеста Груня гуляла с немцами и даже родила ребёнка. «В станице все плюются в её сторону и называют фашисткой, – писала сестра. – Выбрось, Митя, ты её из головы. Не достойна она тебя».

Для Дмитрия эта постыдная весть стала ударом ниже пояса. Здесь, на фронте, он свыкся с мыслью, что Груня будет его женой. И поднимая бойцов в атаку, он думал именно о ней, нежной и беззащитной. Он ждал встречи с Груней как с самым близким человеком.

Митя был сиротой. Его мать умерла при родах, отца арестовали за падёж скота в тридцать третьем, и мальчика приютила старшая сестра, у которой было четверо своих детей. Вопреки судьбе, вырос Дмитрий озорным и весёлым.

Когда он встретил Груню, потерял голову: она была такая беленькая, чистенькая, мягонькая... Он даже дышать на неё боялся, не то, что шутки шутить. Молодым людям, однако, встречаться суждено было недолго: грянула война. Перед отправкой Дмитрия на фронт они объяснились, и Груня обеща¬ла его ждать.

Узнав о подлом предательстве невесты, Митя безоглядно загулял. За¬гулял так, как только можно было на войне – короче, не пропускал ни од¬ной юбки. Женщины его за глаза называли кобелём, но любили.

Да и как не полюбить такого парня! Франтовато одетый, стройный, обу¬тый в узкие трофейные сапоги с блестящими голенищами, он выгля¬дел настоящим гвардейцем. Чёрный кудрявый чуб лихо вился под пи¬лоткой, а глаза так лукаво играли, что не надо было и слов. Хотя слов-то у Мити как раз было много. Хватало на каждую зазнобу. И замечание то¬варища насчёт его «кобелизма» попало в точку.

Старшина лежал на осеннем ковре, вытянувшись во весь рост. Стара¬ясь зажать в тиски обиду, он глубоко вдыхал запах спелых трав и осен¬них листьев. В памяти всплывали картины станичного детства, родные степи и луга. Митя прикрыл веки и незаметно уснул. И приснилась ему мать, которую он никогда не видел, такая, как снилась ему всегда – похо¬жая на Богородицу и сестру Соню одновременно. Добрая и жалостли¬вая, она молча гладила его ласковой рукой по голове, и он успокаивался бы¬стро, словно маленький мальчик...

– Рота! Становись!

Чуткий солдатский сон прервался зычным голосом командира. И через две минуты бойцы бодро шагали по звонкой брусчатке. Им уже не каза¬лись странными игрушечные домики под красными черепичными крыша¬ми и аккуратно подстриженные кустики вдоль дороги. Европа!

К вечеру рота соединилась со своим полком. Старшина Рогочий, устроившись с товарищами на постой, намеревался проведать знакомых девчат в санбате. Он побрился, почистил сапоги и вышел из дому. Одна¬ко вместо того, чтобы направиться к школе, в которой разместился сани¬тарный батальон, сел на скамейку круглой беседки, увитой розоватым плющом. Ему почему-то расхотелось идти к крикливым, уставшим дев¬чонкам. Вспомнился утренний разговор с Басковым. Рогочий шутил на¬счет сватовства, но, даже мельком глянув на снимок, он заметил не толь¬ко красоту жены Фёдора Дмитриевича – его заинтересовали милые лица девушек.

– Видать, учёные, на фортепьянах играют. Нет, не пойдут они за казака с семилеткой, – подумал погрустневший старшина. – Аграфена и та но¬сом крутила: «Тебе, Митька, на тракториста надо учиться, в комсомол вступать, чтобы начальником поставили». А сама вон как жизнь свою, да и его, перевернула...

Он попытался, в который раз, выбросить из памяти Грунино белое ли¬чико с ямочками на щеках.

«Всё-всё, даже не думать о ней, – приказывал себе Митя, затягиваясь крепким табаком. – А к Дмитричу нужно присмотреться: непростой он че¬ловек, очень даже интересный.

Так размышляя и мечтая, Рогочий сидел в беседке долго, до самой ночи, пока не затянулись частые звёзды тучами и не повеяло осенним холодом.

 

2

 

А на фронте готовилось крупное наступление. Кто-то из высшего ко¬мандования побывал в пехотном полку. Солдаты воевали по-гвардейски, но обуты были кто во что горазд. И начальство приказало выдать всем одинаковую обувь – английские ботинки.

Ребята заныли. Никто не хотел носить эту красивую, но не приспособ¬ленную к пешим переходам обувку. Её уже испробовали в деле: через месяц помощь союзников расползалась так, что приходилось верёвками привязывать верх к подошве.

Но раз есть распоряжение, его надо выполнять.

Старшине Рогочему велели взять бойца и на полуторке, которая до¬ставляла в штаб пленного немца, привезти обувь. Старшина позвал ря¬дового Баскова, и они влезли в кузов грузовика, где уже сидели два сол¬дата и пленный. В кабине устроился командир разведвзвода.

«Видно, фашист – большая шишка, что к нему приставили столько на¬роду», – подумал старшина, удобно усаживаясь на старое колесо в углу кузова.

Полуторка рванула с места, но не успела выехать на шоссе, как загу¬дели «юнкерсы». Машина дёрнулась и остановилась. Лейтенант и шофёр выскочили из кабины и с криком: «В укрытие!» – побежали к глу¬бокой воронке от снаряда. Из кузова вылезли остальные и, толкая немца вперёд, залегли неподалёку от грузовика.

Рогочий услыхал взрывы, когда уже находился в ложбине. Отбомбив¬шись, самолёты улетели. Дмитрий выглянул из укрытия и не увидел то¬варища. Обеспокоенный, кинулся его искать, осматривая рытвины и бу¬гры вдоль дороги.

Присыпанный землёй пожилой солдат покряхтывал, но был, похоже, цел и невредим. Митя обрадовано подскочил к нему и смахнул рукой комочки грязи с его лица.

– Ну что, жив, Дмитрич?

– Жив, – тяжело просипел Басков, – но сам не выберусь. Помоги.

Рогочий присел на корточки рядом с курганчиком, накрывшим товари¬ща, достал махорку и свернул козью ножку. Всё это делал он нарочито медленно. Дмитрич удивлённо следил взглядом за его действиями, а старшина лениво закурил и, сузив карие с хитринкой глаза, серьёзно проговорил:

– Это ещё надо обмозговать... – Потом, многозначительно помолчав, добавил: – У меня есть условие. Надеюсь, ты его примешь?

– Какое? – с трудом выдохнул Басков.

– Так примешь? – повторил вопрос Рогочий.

– Приму. Давай условие.

– Пусть одна из твоих дочерей напишет мне письмо, – с актёрским па¬фосом произнёс старшина.

– Идёт! – принял его игру Дмитрич.

Скоро вся команда, без потерь, собралась у дороги, где, потрескивая, догорала полуторка. Пришлось ребятам возвращаться в расположение полка пешком.

Через несколько дней Дмитрий застал Баскова в тот момент, когда солдат заканчивал письмо домой, и напомнил ему об их договорённо¬сти:

– Дмитрич, ты не забыл своё обещание?

– Нет, Митя не забыл. – Федор Дмитриевич поставил точку, и прочитал написанное: – «Дорогие мои девочки, один товарищ спас мне жизнь, и я пообещал, что кто-нибудь из вас напишет ему письмо. Немного сказоч¬ная ситуация, как у Аксакова, но руки вашей я не обещал, просто напи¬шите ему дружеское письмо. Он сирота. Родился и вырос на Кубани, лю¬бознательный и весёлый парень, к тому же хорош собой».

Дома, когда получили письмо отца, удивились.

«Это не в его правилах, – подумала Любовь Вячеславовна, – обещать за других. Вероятно, паренёк рисковал жизнью, спасая Федю».

Ольга наотрез отказалась:

– Чего это ради я буду писать незнакомому солдату? Мне девчонки го¬ворили, что они там, на фронте, одновременно переписываются сразу с несколькими девушками, а потом их фотографии раскладывают, как кар¬ты, и выбирают, какая красивее.

– А тебе что переживать, – усмехнулась мать, – ты же думаешь, что краше тебя на свете нет.

– Я хочу быть единственной, – гордо вскинула пушистую головку Оль¬га. Но Любовь Вячеславовна грустно заметила:

– Отец ведь слово дал...

– Да что вы, мама, переживаете, – старшая Тома подошла к матери и ласково погладила её по плечу, – напишу я письмо этому, как его, Дмит¬рию Трофимовичу. Не отсохнут руки. А папе приятно будет.

– Вот и хорошо, доченька, – облегчённо вздохнула мать и, будто оправдываясь, сказала: – Никто ж тебя замуж за него не собирается отдавать. Отец только попросил написать письмо. Ты поблагодаришь мо¬лодого человека и передашь привет от нас с Олей.

Со следующей почтой Баскову и Рогочему принесли одинаковые тре¬угольнички.

– Ну, молодец, Дмитрич, уважил, – обрадовался старшина. Кроме ред¬ких весточек от сестры, он ни от кого не получал писем.

Тамара сначала исполняла дочерний долг, а потом уже с нетерпением ждала известий с фронта. Между молодыми людьми завязалась ожив¬лённая переписка.

Дмитрий подробно рассказывал о военных действиях, о товарищах и лишь изредка упоминал о чём-то личном. Тома была более откровенна, она бесхитростно поведала ему всю свою скромную биографию. Это глу¬боко тронуло Рогочего и побудило самого быть честным и искренним с девушкой.

С той самой бомбёжки на дороге, после которой началась переписка Дмитрия с Тамарой, фронтовики крепко подружились. В роте быстро привыкли к этой странной парочке: сухощавый невысокий старик в меш¬коватой шинели и рядом – статный молодой старшина с залихватским чубом. Митя опекал Баскова, а тот, в свою очередь, делился знаниями и опытом. Дмитрич удивлялся говору Рогочего, на который он переходил в минуты волнения.

– Балакаю я, – смеялся старшина, – у нас в станице даже коровы «ны мычать, а балакають».

А линия фронта всё дальше и дальше продвигалась на запад. И вот Висла – самая большая река на пути к Берлину. Она не замёрзла, лишь у берега схватывалась по ночам тонким ледком. Днём же по-весеннему пригревало февральское солнце и, растопив ледяную корку, давало сво¬боду грязи.

Ночью, пока наводили понтоны, часть пехоты начала переправляться на подсобных средствах через Вислу; плыли, ухватившись за всё, что могло держаться на воде.

Рогочий сидел на бревне, орудуя куском старой доски как веслом, Бас¬ков распластался на невесть как попавшей на берег двери. Плавать он не умел, но изо всех сил грёб коченеющими руками.

Вражеская артиллерия лениво постреливала. Снаряды изредка взры¬вались в реке, поднимая фонтаны брызг. Вероятность попадания была настолько мала, что солдаты, привыкшие к обстрелу, не обращали на взрывы никакого внимания. И всё-таки снаряд попал в лодку, в которой находились ребята из их взвода. Столб воды взмыл вверх и накрыл плывшего неподалёку старшину. Он почувствовал резкую боль в пред¬плечье и громко вскрикнул. Фёдор Дмитриевич, услышав голос товари¬ща, приподнялся на своей двери и, нарушив равновесие, опрокинулся в обжигающий холод реки.

– Митя! – позвал он друга застывающим голосом.

Превозмогая боль, старшина подгрёб к Баскову, который, вцепившись пальцами в своё плавсредство, неподвижно висел на нём. Рогочий ска¬тился с бревна в воду и, ухватив здоровой рукой край двери, прижал к ней своим телом теряющего сознание Дмитрича. Разбухшая одежда и сапоги отяжелели и тянули в стылую бездну, плечо и рука разрывались от боли. Рогочий отчаянно заработал ногами. Плыть было очень трудно, он не ощущал ни рук, ни ног и не помнил, как преодолел последние мет¬ры реки. Но уже чьи-то руки вытаскивали его на берег, накидывали ши¬нель, давали флягу со спиртом...

Среди липкой грязи и осоки рота обживала узенькую полоску от¬воёванной земли. Через некоторое время Рогочий с перевязанной рукой и Дмитрич, переобутый в чьи-то старые обмотки, включились в общую работу. Пока одетая сизым туманом Висла дремала, они вместе со все¬ми рыли окопы полного профиля, устанавливали пулемёты. Как только размытая луна начала бледнеть, на них обрушился массированный ми¬номётный удар.

Наши ответили с другого берега. Завязалась артиллерийская дуэль. Зарево пожаров разрывало предрассветный небосклон, разрывы бомб вжимали пехоту в окопную грязь...

Наконец, вражеская артиллерия была подавлена. Вислу форсировали, и бои прошли с минимальными потерями. Многие бойцы и командиры за эту операцию были удостоены наград. Гвардии старшина Дмитрий Рого¬чий получил орден Боевого Красного Знамени, а рядовому Федору Бас¬кову вручили вторую медаль «За отвагу».

Вскоре фронтовики шагали уже по немецкой земле, и радость близкой победы кружила им голову.

 

«20.02.1945 г.

На нашем участке фронта, – писал Дмитрий Тамаре, – немцы бросили морскую пехоту. Не помогли ни фолькштурмы, ни женские батальоны, пришлось им кинуть последний резерв. Бои тяжёлые. Мы молотим фа¬шистов по-гвардейски, превращая леса и деревья в зябь, а тела врагов в удобрения. Все живут надеждой, что в конце апреля война будет закон¬чена. По сообщению «солдатского» информбюро, известно, что Совет¬ской Армии достаточно шести дней, чтобы оказаться в Берлине. Но не¬льзя этого делать. Ведь Берлин уже поделён между союзниками, и они обидятся на нас. Поэтому мы ведём бои, расширяя свой плацдарм...»

 

«01.03.1945 г.

У нас в городе налаживается мирная жизнь, – сообщала Тома в ответ¬ном письме, – и хотя продукты выдают по карточкам, нам удалось на 23 февраля испечь сладкий пирог. Он получился очень вкусный. Мы съели его за ваше здоровье и окончательную победу».

Ещё она писала о том, что у мамы ученики не хотят учить немецкий язык, Оля пошла на курсы бухгалтеров, а завод, где работает сама Тома, переходит на мирную продукцию. В конце письма девушка справлялась о здоровье отца и осторожно спрашивала о дальнейших планах Мити.

 

«08.03.1945 г.

Дорогая Тамара, очень надеюсь, что мои планы не будут идти вразрез с Вашими.

Здоровье папы в последнее время поправилось, и выглядит он лучше и моложе, чем после Вислы, когда его мучил радикулит. Он всё время меня подначивает, что идёт домой раньше, а мне, как медному котелку, ещё несколько месяцев служить. Вот и всё. С дружеским приветом –

Гвардии старшина Дмитрий Рогочий».

 

Победу Митя и Фёдор Дмитриевич встретили в Берлине. Буйно цвела сирень: сизая, белая, фиолетовая. Махровые кисти крупчатых соцветий заглядывали в открытые окна одноэтажного строения. Оно находилось в богатом пригородном замке, где расположился гвардейский пехотный полк.

Утром 9 мая прибежал вестовой и вызвал ротного в штаб полка. Лицо солдата выражало такую беспредельную радость, что ясно было и без слов – Германия капитулировала. Но всем хотелось услышать это.

– Ну, что? – в один голос воскликнула пехота.

– Победа! – счастливо выдохнул вестовой и побежал дальше.

Все, движимые единым порывом, выскочили во двор и стали стрелять в воздух. Когда патроны закончились, началась праздничная суета – бы¬стро собирали стол, тут же на зелёной лужайке. Хозяйка-немка безро¬потно отдавала распоряжения прислуге.

Басков и Рогочий, ставшие неразлучными друзьями, вдруг в эти торже¬ственные минуты разъединились. Старшина оказался в самом центре шумного веселья. Фёдор Дмитриевич отошёл в глубь аллеи, ведущей к замку. Ему стало неловко оттого, что не смог сдержать слёз. Крупные капли сами выкатывались из глаз и по худым щекам стекали к острому подбородку. В этих слезах были четыре года боли, потерь... и радость!

– Дмитрич, Дмитрич! Ты где?

Услышав голос друга, Басков вытер рукавом лицо и ворчливо отклик¬нулся:

– Да, иду, иду.

На поляне шумно разливали столетнее бургундское по бокалам розов¬атого богемского стекла, играл баян, раздавались шутки и смех.

Несколько дней спустя перед строем гвардейского полка зачитывали приказ главнокомандующего о демобилизации. Как и предвидел Дмит¬рий, его в списках отбывающих на Родину не было. Он оставался ещё на год служить в Германии.

Прощаясь с другом, Басков несколько раз повторил: «До встречи в на¬шем доме». Оба, веря в это, крепко обнялись и расцеловались.

Служба у Рогочего была не трудная, но суетная, беспокойная – скучать некогда, к тому же старшина получал частые и подробные письма от Та¬мары. Обращались они к друг другу ещё на Вы, но Митя позволял себе называть девушку «милой» и «дорогой». Письма были наполнены взаим¬ными намёками на будущую совместную жизнь. В последнем письме Митя, перейдя на «ты», сделал Тамаре официальное предложение и с нетерпением ждал ответа.

И ответ пришёл. В нём Тамара сообщала, что она получила письмо от сестры Дмитрия Софьи. Сестра извещала девушку о том, что у него име¬ются жена и ребёнок, которые любят его и ждут.

«Очень подло с Вашей стороны затевать переписку, когда у Вас есть семья, так что, товарищ Рогочий, не пишите мне больше и не приез¬жайте к нам».

Старшина в первые мгновенья даже сообразить не мог, что речь идёт о нём. И вдруг в памяти мелькнуло: Груня и её ребёнок! Но Соня не мог¬ла такого письма написать. Значит, кто-нибудь из станицы, тот, кто знал о довоенных отношениях его и Груни. Но кто мог совершить эту подлость, кто? Так и не найдя ответа, он написал Тамаре:

 

«19.03.1946 г.

Здравствуй, моя любимая!

Эта несусветная чушь о жене и ребёнке не должна тебя волновать. То¬мочка, пойми лишь одно: кроме тебя, мне никого не надо. И даже если ты не ответишь «да» на моё предложение выйти за меня замуж, я всё равно приеду. Но сначала навещу свою сестру и разберусь со сплетня¬ми.

Будь счастлива, дорогая!

Твой Дмитрий».

 

Ответа не было. Он отправил ещё два письма. Результат тот же.

 

3

 

В конце апреля 1946 года Рогочий демобилизовался и поехал на роди¬ну, к сестре. На душе было неспокойно. Но Соня так искренне радова¬лась встрече, прижимала его кудрявую голову к своей иссохшей груди, что Митя оттаял. Раздав всем подарки, он, прежде чем сесть за стол, уединился с сестрой в спальне.

– Ты что, рехнулся? – возмутилась Соня в ответ на его вопрос. – Кля¬нусь хлебом, я не писала этого письма.

– Но ты рассказывала кому-нибудь, что у меня есть девушка? – насе¬дал Митя. Соня быстро-быстро заморгала ресницами, глаза наполни¬лись влагой, лицо сморщилось, и сестра заголосила:

– Да что ты, Митька, нападаешь, честное слово, только своим сказала. Сказала, что Грунька – шлюха, а ты себе нашёл в сто раз её лучше, бла¬городную.

Дмитрий не отставал:

– Каким своим?

– Родычкам! Тётке Марфе и тётке Мотре.

– Ну, значит, всей станице, – подвёл черту Митя.

А к хате сходились уже гости: дядья, тётки, племянники. Они любова¬лись наградами старшины, расспрашивали про подвиги, про Германию. Дмитрий отвечал, но как-то равнодушно. Радость встречи была омраче¬на мыслью, что, может быть, кто-то из них написал это проклятое пись¬мо.

Когда самогон был выпит, закуска уплетена и родня собиралась «спи¬вать», Митя молча встал из-за стола и вышел на улицу. Закат залил пла¬менем полнеба. Красные караваны облаков плыли на запад. Под окнами хаты стояли в розовом цвету нарядные абрикосы.

Дмитрий прошёлся по станице. Улицы были пустынны, даже поздоро¬ваться не с кем. Во всем виделась бедность, даже убогость. На верёвках сушились старые заношенные тряпки. За покосившимися плетнями стоя¬ли небелёные, вросшие в землю хатки с камышовыми крышами. Угрю¬мый хлопец-пастух гнал стадо – десятка полтора грязных, худых коров. «Нищету и разорение не могут скрыть даже цветущие майские сады, – думал он. – И это сорок шестой год!? Три года после оккупации, год по¬сле Победы, а кажна хата горэм напхата. За что, спрашивается, воевали?»

Вспомнились аккуратные ровные германские «штрассе» с чистыми кирпичными домиками и беленькими «фрау» в окошках.

Мысли становились всё горше. Жалость вонзалась шипами в его серд¬це: «Батьковщина моя. Сколько же надо труда и времени, чтобы ты ста¬ла не хуже той Германии?!»

Дмитрий шёл без определённой цели, но ноги сами привели к Груни¬ной хате.

Его ждали: он увидел, как при его приближении мать Груни тётка Анто¬нида схватила на руки мальчонку лет трёх и скрылась на заднем дворе. В дверях показалась Груня. Она огрубела, повзрослела. Но длинные косы были всё так же хороши. Рогочий отметил про себя, что бывшая не¬веста не вызывала в нем прежнего волнения. Груня тут же, у порога, бух¬нулась перед Дмитрием на колени и горестно повинилась:

– Прости, Митя. За всё прости.

Лицо у неё было измученное, жалкое.

– Твоя работа? – резко кинул вопрос Дмитрий.

– Ты о чём, Мить? – замешкавшись, переспросила она.

– Твоя, – убеждённо прошипел Рогочий, – больше некому.

И тут Груня зарыдала во весь голос:

– Моя!.. А что мне – счастья не надо? Я настрадалась. Страданий моих на две жизни хватит.

– Встань. Не надо так.

Дмитрию неприятно было смотреть на плачущую Груню. Он помог ей подняться и усадил на скамейку перед хатой, а сам остался стоять. Гру¬ня, заливаясь слезами и захлёбываясь словами, пыталась оправдаться:

– Как немцы пришли, я поначалу хоронилась. Но потом донесли на ме¬ня. А всех девушек в Германию угоняли. Ты там не встречал наших? Нет? Значит, погибли. Так вот, собрали нас всех на железнодорожной станции. Матери по одну сторону, девки по другую. Все кричат, ревут. Немцы стали стрелять в воздух и под ноги. У Гапки началось что-то нервное. Помнишь Гапку, подружку мою? Она бросилась к матери. Так её застрелили, убили!..

Потом вышел вперёд офицер, стал нас рассматривать и щупать, как коров. На меня пальцем ткнул: «Ты будешь мой слюг, остальные – по ва¬гонам».

Девчат, как скотину, затолкали в вагоны и на двери набили доски, чтоб не сбежали. У меня и сейчас их крик в ушах стоит. А мне что оставалось делать? Не послушаюсь офицера – убьёт. В Германию? У матери нас шестеро, я старшая. Так и жила с ним всю оккупацию. Обстирывала, кор¬мила, поила, и мои с голоду не подохли.

– А что это он тебя с собой не взял, как уходили?

– Они не уходили, Митя, они драпали. И с ним я всё равно бы не по¬шла, ненавидела я его, ясно? А вот ребёнка не смогла убить. Родила. Знаешь, какой гарный хлопчик?!

– Я уже плачу, как жалостно ты рассказываешь. А письмо, зачем ты его Тама¬ре написала?

– Тётка Мотря бабам хвасталась, что ты не вернёшься в станицу: нашёл благородную и в городе будешь жить. Так я хотела последний раз поговорить с тобой. Думала, что поймёшь и простишь меня. Ведь я нико¬го, кроме тебя, не любила. Груня виновато опустила глаза.

– Ладно, поговорили, – примирительно сказал Дмитрий. – Прощай, Аграфена. Я тебе не судья. Живи сама, как знаешь, – он круто развер¬нулся и зашагал к Сониной хате. Злости в душе не было. Несмотря на это подлое письмо, он жалел Груню.

Вернувшись домой, Митя увидел, что все разошлись и только Соня си¬дит пригорюнясь за столом перед горкой чистых мисок.

– Поеду я, Соня, – потерянный и грустный, Митя присел рядом.

– У Груньки был? – понимающе спросила она. – Её рук дело?

– Меньше б ты языком болтала, ничего б и не было. Отказывается от меня Тамара, – вздохнул он.

– Из-за этого письма?

– Конечно. Она же не знает меня, никогда не видела. Только по пись¬мам. В письмах что хочешь можно написать, навыдумывать. А тут такая новость: жена, ребёнок. Вот и не верит мне.

– А ты всё-таки хочешь к ней поехать?

– Поеду. Выгонит, значит, вернусь сюда. Буду в колхозе работать, – Митя начал устало расстёгивать ремни. – Я посплю немного, а завтра с утра и пойду на станцию.

– Спи, братику, – ласково согласилась Соня. – Я тебе постелила на твоём старом месте и окно открыла, чтоб нежарко было спать.

– Спасибо, – прошептал Митя, укладываясь на продавленную желез¬ную кушетку, которую дед привёз ещё с русско-турецкой войны.

Веки смежились, и пелена покоя, сотканная из аромата цветущего сада и ночной свежести, быстро накрыла его.

 

4

 

Был воскресный день. Тома сидела у окна и вышивала гладью картину Крамского «Портрет неизвестной». Оставалась самая трудная часть – лицо, а вот как раз розовых ниток-мулине было мало. Подняв от пялец уставшие глаза, девушка увидела в окно, как по тротуару к их калитке свернул молодой военный с чемоданом в руках. Сердце ёкнуло: «Он, Дмитрий». Тома вскочила со стула. Она хотя и написала: «Не приез¬жайте», – но всё же надеялась, что вышла ошибка и в письме речь шла не об её Мите, а о ком-то другом. Да и отец всё время повторял:

– Не верь, Томочка. Это клевета. За все годы, что были вместе на вой¬не, никто ему не писал, кроме сестры и тебя.

Старшина постучал в дверь. Открыла Ольга. Рогочий поздоровался и окинул взглядом комнату. За столом сидела мать, перед ней лежала стопка ученических тетрадок. А у окна стояла Тамара, прижав к груди пяльцы с вышиванием.

Всё последующее можно назвать немой сценой. Молодые люди изуча¬ли друг друга. Тамара была удивительная, не похожая ни на кого, даже на свою фотографию, которую носил у сердца Рогочий. Тонкое белое лицо с аккуратным прямым носиком, гордые чёрные глаза, стрелки серьёзных бровей и маленький алый рот с припухлой верхней губкой. На ней было домашнее ситцевое платье в мелкой голубой горошек, пере¬тянутое в талии пояском. Дмитрий не мог прийти в себя: «Неужели это она писала мне письма? Такая красивая и недоступная?»

Высокий Рогочий загораживал входную дверь, и от того она казалась низенькой и маленькой, а сам он большим и сильным. Томе прежде всего бросились в глаза широкие плечи и грудь старшины, увешанная орденами и медалями. Он был в новой, с иголочки, форме, в блестящих хромовых сапогах с узкими носами и такой представительный, что де¬вушке стало не по себе. Но его открытое лицо с пытливым взглядом круг¬лых карих глаз, чуть великоватым носом и широкой улыбкой сняло напряжение.

Он тряхнул кудрявым чубом и несмело спросил:

– Гостей принимаете?

Ольга, кокетливо улыбаясь, пригласила его войти и поинтересовалась:

– Как доехали, Дмитрий Трофимович?

– Спасибо. Хорошо, – коротко ответил Рогочий, не отрывая взгляда от смущённой Томы.

Тут на пороге вырос Фёдор Дмитриевич, радостный и возбуждённый. Друзья крепко обнялись.

– Я рад, очень рад, что ты, наконец, приехал.

– Я тоже, Дмитрич, но думаю, что не все разделяют нашу радость, – говоря это, Рогочий многозначительно посмотрел на Тамару.

Чтобы разрядить обстановку, хозяин начал знакомить друга со своей семьёй.

– Моя жена, Любовь Вячеславовна, – торжественно представил он же¬ну. – Любочка, родная, это мой друг и спаситель гвардии старшина Дмит¬рий Рогочий.

– Очень приятно. Я о вас от мужа слышала много хорошего. – Она протянула гостю руку и энергично ответила на его пожатие, затем, отсту¬пив на шаг и любуясь старшиной, ласково заметила: – Да вы красавец, Митя! Вот что значит – казак!

– А это наши дочери, – повернулся Фёдор Дмитриевич к младшей.

– Ольга, – представилась девушка, насмешливо приседая в книксене.

– И Тамара, – Басков, радостно улыбаясь, подвёл Рогочего к старшей дочери. – Раз у вас произошла размолвка, то познакомьтесь снова, и, на¬деюсь, вы поладите.

Иван бережно пожал маленькую узкую ладошку девушки.

– А теперь не мешало бы сообразить ради встречи. Вы тут, девочки, постарайтесь, мы пойдём пока с Митей покурим.

Когда отец с гостем вышли во двор, Ольга закатила глаза и мечтатель¬но зашептала:

– Душка! Прелесть! Томка, если ты не выйдешь за него, то будешь ду¬рой. Мне он очень даже понравился.

– Перестань, балаболка! – беззлобно цыкнула на неё Любовь Вячесла¬вовна, – надо было нос не задирать, а соглашаться тогда, когда отец просил парню написать. А ты, Тома, сразу не отказывай ему. Присмот¬рись, пока гостить будет у нас.

– Томка, не обижайся, хоть ты мне и сестра, но я тоже попробую, – перебила мать Ольга. – Отпустить такого жениха от себя просто грех.

Женщины накрыли стол и позвали отца и гостя. Что поразило Рогоче¬го, так это количество посуды на столе: около каждого места было по две пустые мелкие тарелки, поставленные одна на другую, две ложки, вилка, нож. В центре стола на белой скатерти стояло множество чашек, вазо¬чек. Очень красиво! Но еды почти не было. По всему этому разнообраз¬ию посуды были разложены кусочки хлеба, редис, петрушка, ещё ка¬кие-то пахучие травки. На блюде лежала варёная картошка, присыпан¬ная укропом, и одиноко стояла бутылка красного вина с белой этикеткой.

Рогочий извинился и открыл свой чемодан. Там оказалось то, чего женщины не видели уже много лет: копчёная колбаса, тушёнка, рыбные консервы, ещё какие-то баночки и свёртки. Все ахнули, а Федор Дмитриевич спокойно прокомментировал:

– Я же вам говорил, что с Рогочим не пропадешь. И от смерти спасёт, и досыта накормит.

Все рассмеялись, и вскоре вазочки и тарелочки на столе были запол¬нены едой. А Митя вытащил из чемодана знакомую Федору Дмитриевичу фляжку.

– Помнишь, Дмитрич? Чистый спирт. Давай уж выпьем фронтовые сто граммов, а женщины пусть пьют вино. Для этого случая у меня припасе¬но шампанское, – и он поставил на стол высокую бутылку с позолочен¬ной наклейкой.

Дружно выпили за встречу, за Победу, помянули тех, кого уже нет...

Позже молодые люди завели патефон. Ольга с Дмитрием танцевали, а отец с Тамарой вышли на крыльцо.

– Томочка, мне Митя рассказал о недоразумении, связанном с его яко¬бы семьёй. Он ездил в станицу и выяснил, что то письмо было написано человеком, который хотел вас рассорить, хотел, чтоб Митя вернулся до¬мой и забыл тебя. Но он не вернётся. Он приехал к нам навсегда. Я ду¬маю, что ты у нас умная девочка, всё поймёшь и противиться своему счастью не станешь.

Отец нежно погладил дочь по щеке и прижал её голову к своей груди. Тома счастливо заплакала. А Федор Дмитриевич, ласково перебирая её шелковистые волосы, приговаривал:

– Всё будет хорошо, дочка. Поженитесь. Нарожаете нам с матерью внуков. Дмитрий очень надёжный товарищ. Проверено в бою. Ну, пойдём к столу. Только улыбайся, улыбайся. Твоя судьба приехала.

Они тихо вошли в комнату. Дмитрий и Ольга выбирали пластинку. Се¬стра флиртовала с парнем. Уж Томе ли не знать своей младшей се¬стрёнки. Наконец, пластинку поставили. Ольга покрутила ручку патефо¬на. Запел Пётр Лещенко. Тамара подошла к Дмитрию и уверенно поло¬жила руку ему на плечо. Он подхватил девушку за талию.

– Вот мы и встретились, Томочка, – жарко шепнул ей на ухо Дмитрий.

 

Песня боли

 

Отца моего призвали в армию в тридцать восьмом, а демобилизовал¬ся он в сорок пятом. Так что без малого восемь лет прослужил. Две вой¬ны прошёл: финскую и Отечественную. Сколько видел и испытал – не на одну жизнь хватило бы. Только не любил рассказывать он о войне:

– Что говорить? Смерть, грязь, боль...

А любил он песни слушать. Особенно казачьи. Иногда и сам пел или дуэтом с тёщей, моей бабушкой. Казаки у нас хором не поют: сколько певцов – столько и партий. Каждый свою ведёт, а песня получается кра¬сивая, старинная, настоящая. Теперь редко такую услышишь.

Приближался юбилей отца – пятьдесят лет. Хотелось поздравить его песней по радио, да такой, чтоб ему приятно было. Вспомнила, как одна¬жды отец слушал песню «Враги сожгли родную хату». Закрыл глаза, ка¬чает головой в такт, а желваки так и ходят. Я тогда даже удивилась: ни¬когда его таким не видела. Наверное, очень песня нравится. Ну и напи¬сала заявку на радио.

Испортила я ему праздник...

Сидим за столом. Отцу хорошие слова говорят. Я включила ра¬диоприёмник. Слышим, диктор объявляет:

– Родные и друзья поздравляют ветерана войны и труда Лизунова Ва¬силия Ивановича с пятидесятилетием и дарят ему любимую песню.

И эта песня звучит. Вы помните её слова?

 

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

 

Отец извинился и вышел из-за стола. Я следом за ним. Отец стоит на кухне и хлеб жуёт. У него была привычка такая, ещё с войны: когда нерв¬ничает, есть начинает. Отец никогда не курил и не любитель был выпи¬вать – на фронте всегда у него выпрашивали пайки махорки и спирта, а взамен хлеб давали. Перед боем одни по сто граммов фронтовых при¬мут, а он полбуханки хлеба сжуёт. Может, и это помогло, что жив остался.

Я к нему:

– Папочка, родненький, прости меня, пожалуйста, я хотела как лучше.

– Спасибо тебе, дочка, за песню, но она у меня вызывает тяжёлые воспоминания. Всё, о чём в песне этой поётся, – правда.

Отец задумался, взгляд стал отсутствующим, чужим.

– Так было, – заговорил он. – Мы шли по Украине. Немцы сопротивля¬лись отчаянно. В ход пустили все силы. Наш фронт шёл ровной полосой. С жестокими боями брали города и селения. Однажды перед нашим взводом была поставлена задача: выбить немцев из хутора Горячий. Вы¬шли на рассвете. Километров семь тащились по грязной просёлочной дороге. Началась весенняя распутица, и ноги увязали по колено в грязи. Я был командиром орудия. Кони, что тянули мою пушку, то и дело оста¬навливались. Уже рассвело, и мы вглядывались вдаль, стараясь увидеть очертания хутора. Согласно карте, он должен был уже появиться.

Командир взвода младший лейтенант Ковалёв распорядился сделать остановку. Разведчики пошли вперёд. И вдруг – возглас одного из них:

– Товарищ командир, идите сюда!

Взводный прошёл метров на двадцать вперёд и остановился как вко¬панный. Мы за ним. Это была улица хутора. Немудрено, что мы её не увидели. Ни одного дома целого. Только закопчённые полуразбитые печ¬ные трубы и чёрные обугленные стволы деревьев торчали среди пепе¬лищ.

И вдруг разом завыли собаки. Стало жутко.

«А где же люди? Может, прячутся по подвалам? Или успели уйти?» – такие вопросы возникали у каждого. Кто-то закричал:

– Ребята! Глядите! – в голосе солдата было столько ужаса, что все бросились к нему.

Мы увидели остатки разрушенной хаты. Посреди руин стояла русская печь, почти целая. Из неё торчали голые ноги: синие, сморщенные, с ве¬нозными узлами и шишковатыми суставами. Двое ребят вытащили труп и положили на принесённый кем-то кусок плетня. Это была старая жен¬щина. Голова и лицо её обгорели.

– Гады! Звери! – шептали губы солдат.

Неожиданно раздался крепкий мат старшины, а затем его захлёбываю¬щийся крик:

– Сюда!

– Господи! – только и могли мы вымолвить, увидев страшное злодей¬ство. На колоде лежало изуродованное тело младенца.

Люди стояли с белыми заледенелыми глазами. Слов не было. До самого вечера часть взвода рыла большую братскую могилу, часть соби¬рала трупы. Всего сто двенадцать человек, в основном старики и дети. Закончили хоронить уже ночью. На кресте углём написали: «Жители ху¬тора Горячий. 112 человек».

Политрук хотел сказать речь на могиле, но его знобило. Комвзвода тоже не стал говорить, и так всё ясно: «Уничтожить всех этих тварей до единого».

Вышел старый солдат Пётр Степанович Мелешко, родом из здешних мест. Он сказал:

– Солдаты! Мы плохо воевали. Плохо! Если позволили фашистским га¬дам такое творить на нашей земле. Перед этой могилой клянусь, перед вами, мои дорогие товарищи, клянусь умножить свою ненависть в тыся¬чу раз и мстить ненавистным захватчикам. Клянусь!

И все сказали: «Клянусь!» И мы были словно один человек. И в небо унёсся один общий залп.

С той поры я изменился. Раньше мухи не мог обидеть. А тут стал как дикий зверь. Я их, проклятых, столько в боях пострелял из своей пушки, сворачивал им шеи и в рукопашных схватках. Знаешь, как бывает в го¬рах, – открывается второе дыхание. Так и у меня: на войне в сорок тре¬тьем открылось второе дыхание – бить фашистов. Я не узнавал самого себя. Стал жестоким, равнодушным к смерти, к боли, несгибаемым, что ли, но раз всё же согнулся.

Через несколько месяцев после того случая на хуторе у нас был яростный бой. Перевес казался на нашей стороне. И вдруг застучали ба¬рабаны и на нас ровными шеренгами в парадной форме пошли офи¬церы СС. Красиво шли. В психическую. Но меня не испугаешь. Я видел такое и раньше. Отдаю приказ:

– Орудие к бою!

И тут мой второй номер, Ваня, – мы с ним вместе пол-России прошли, Кубань освобождали, – так вот, Ваня выскакивает из окопчика, поднима¬ет руки и идёт сдаваться.

Я ему кричу:

– Ванька, назад!

А он как загипнотизированный, идёт эсэсовцам навстречу. А у нас при¬каз был: предателей расстреливать на месте. Я кричу ему, чтобы вернул¬ся, а сам думаю: «Хоть бы обернулся!» Ну не могу я стрелять че¬ловеку в спину. И умом понимаю, что он не предатель: ослабел духом человек – а не стрелять нельзя. И злость на него такая собралась в ду¬ше. Мы же клятву давали. Неужели забыл, сволочь, хутор Горячий? Да как заору:

– Рядовой Иван Глотов, кругом!

Видно, сработало что-то в его голове. Он повернулся лицом – и упал. Ребята действовали по инструкции, а я глаза Ваньки помню, недоумён¬ные, растерянные...

Замолчал мой папочка. А потом говорит:

– Песня, дочка, разная бывает: одна на подвиг зовёт, другая за душу берёт, иная боль причиняет. – Он тяжело вздохнул. – Извини, ты иди к го¬стям, а я ещё тут посижу.

На всю жизнь я его запомнила таким.

 

Братка

 

Михаил Савельевич Лизунов, капитан сапёрных войск, летел в группе десантников в Средние Татры для оказания помощи словацкому по¬встанческому движению. В отряд включили нескольких специалистов; остальные же были просто молодые ребята-добровольцы: русские, укра¬инцы, словаки.

Старый обшарпанный самолёт ЛИ-2 трясло и болтало, в иллюминато¬ры заглядывало звёздное небо. Михаил изредка улыбался, глядя на весёлых парней, и думал о своём.

Скоро закончится война и он займётся любимым делом – геологораз¬ведкой. У Михаила были уже свои наработки: перед войной, исследуя Алтай, он получил данные о крупном месторождении железной руды, и ему хотелось продолжить изыскания.

Прервав свои размышления, Михаил посмотрел в окошко. Где-то под ними Словакия. Эти словаки – хорошие ребята, и понять их речь вполне можно. Вон, кричат какую-то песню. Ясно: про любовь!

Вдруг самолёт накренило так, что с левой скамейки все повалились на правую. Парни дружно заржали. Потом их перекатило влево. Кажется, самолёт маневрировал перед выбросом десанта. И верно, вскоре ЛИ-2 стал делать большие круги над мерцающими внизу огоньками. Словаки приникли к иллюминаторам, пытаясь разглядеть родные горы. Старые десантники приложились к фляжкам – «для преодоления психологиче¬ского барьера». Но сделали они только по паре глотков, больше нельзя – нарушится координация.

И вот над кабиной зажглась зелёная лампочка, в открытый люк ворвался холодный сырой воздух. Десантники мгновенно выстроились для прыжка. Лизунов стал в хвост этой очереди и поправил ремни заплечного мешка. Когда он шагнул в воздушную пропасть, душа ушла в пятки, хотя это был не первый прыжок. Несколько метров капитан летел с закрытыми глазами. Потом – рывок за кольцо, хлопок парашюта.

Михаил открыл глаза: он легко парил над тёмным лесом. И вдруг неожиданно повис в воздухе. Вероятно, парашют накрыл верхушку како¬го-то дерева. В ночном тумане Михаилу не было видно, далеко ли до земли. А дерево раскачивалось под порывами ветра, и вместе с ним ма¬ятником качался капитан. Это мешало ему достать из голенища сапога штурмовой нож и перерезать стропы. Наконец, извернувшись, он выхва¬тил нож и начал резать верёвки парашюта. Запоздало мелькнула мысль: вдруг придется падать с большой высоты. И тут удар и резкая боль. Зем¬ля оказалась совсем близко, Михаил даже не успел сгруппироваться и подвернул ногу. Он сел на землю и стал ждать вспышки сигнальной ракеты. Её не было: капитана, скорее всего, отнесло ветром в сторону от остальных десантников. Он попробовал встать на ноги. Нет, идти невоз¬можно, только ползти.

Но куда?

Когда рассвело, Михаил увидел, что находится на окраине словацкой деревушки, которая разместилась в живописном горном распадке. Жен¬щины, выгоняя коров в стадо, заметили русского парашютиста, и вскоре вокруг него собралась вся деревня. Михаил, показывая на больную ногу, как мог, объяснил свое положение. К нему подошла старица в чёрном платке и домотканой свитке, со скорбным выражением на лице. Она ощупала ногу и неожиданно дёрнула за голень. Боль сразу прошла.

Через полчаса капитан сидел в доме деревенского старосты, пил сли¬вовицу, закусывал сыром и втолковывал хозяевам, что ему нужно в пар¬тизанский штаб.

Его поняли. Сам староста вызвался отвезти его на бричке в бли¬жайший городок, где размещалось партизанское велительство. Бричка была похожа на ту, которая, наверное, возила по России ещё гоголевских героев. Она скрипела и тарахтела, а Михаил любовался окружающей природой, чем-то похожей на природу страны его детства. Казалось, что вот за этим поворотом откроется долина, и родная станица на берегу бы¬строй Сунжи встретит своего усталого сына.

В партизанском центре толклось много народу, а за огромным квадрат¬ным столом сидело не меньше десятка сотрудников. Вокруг толстого ве¬ликана в новой гимнастёрке стояла группа партизан, одетых в гра¬жданское. У каждого на плече висело ружье. У некоторых оно было очень старое, чуть ли не восемнадцатого века. Партизаны на разных языках (Михаилу послышалась даже французская речь) задавали тол¬стяку вопросы. Он же всё время тыкал пальцем в карту, лежащую перед ним, и повторял: «Ту и ту», – что, вероятно, означало: «Тут и тут».

Какая-то девушка, сидя за столом, подписывала квиточки, которые ей давали партизаны. На углу стола за пишущей машинкой примостился молодой румяный корреспондент. Он, ни на кого не обращая внимания, шлёпал пальцами по клавиатуре, время от времени поднимая глаза к за¬копчённому потолку.

Михаил не знал, к кому обратиться: все были чрезвычайно заняты; по¬том решил, что толстый – самый главный, и подошёл к нему:

– Разрешите представиться. Капитан Михаил Лизунов. Прибыл из Эн¬ска.

Толстяк заинтересованно посмотрел на Михаила.

– Ли-зу-нов? – по слогам переспросил он, удивлённо переглядываясь с товарищами.

– Так точно, – растерянно подтвердил капитан.

– Як именуете татинка? Отца?

– Савелий. Я Михаил Савельевич.

– Добре, – почему-то обрадовано закивали толстяк и остальные.

– Яке мате поволане? Специальност?

– Минёр.

– О! – обрадовался опять толстяк и поманил пальцем молодого пар¬нишку, почти подростка. Он долго ему о чем-то шептал на ухо, повторяя фамилию Михаила, потом вернулся к своим делам. Парнишка принес откуда-то табуретку и, пробормотав по-польски: «Проше пана щадач», – убежал.

Михаил сидел минут двадцать и, не смея оторвать начальника штаба от важных дел, гадал, куда умчался мальчик.

Наконец, парнишка явился. Он привел с собой пожилого солидного мужчину в сером плаще и в шляпе.

– То ест пан координатор Александр Лизунов, – представил он мужчи¬ну Михаилу.

У Михаила на минуту прервалось дыхание и ноги стали как ватные. В горле застрял ком. Он узнал пропавшего в гражданскую войну старшего брата.

– Саша? – сдавленно прошептал он.

Пан координатор недоумённо посмотрел на капитана, потом вгляделся в него пристальней.

Все в комнате уже заметили сходство Александра Савельевича Лизу¬нова, которого хорошо знали, с русским капитаном. Несмотря на разницу в возрасте, братья были очень похожи. Одинаковый горячий взгляд узких карих глаз, чуть великоватые твёрдые подбородки, высокая посадка го¬ловы, прямые спины конников, вернее, казаков.

– Саша! Я Миша, брат твой, – тихо проговорил Михаил, оглядываясь по сторонам. Александр сделал шаг навстречу.

– Брат мой, братка, – он по детски всхлипнул и протянул руки для объ¬ятья. Но Михаил неожиданно уклонился и торопливо пошёл к выходу. Александр, ничего не понимая, слепо двигался за ним, еле переставляя негнущиеся ноги. Михаилу, конечно, было неловко перед братом за своё поведение. Но он помнил, что особисты вездесущи, и не исключено, что даже здесь, среди словацких партизан, один из них сидит где-нибудь в уголке и наблюдает.

Во дворе братья зашли за кусты сирени и только там, дав волю чув¬ствам, крепко припали к груди друг друга.

– Как же так, брат, двадцать лет не виделись, не чаял... Когда уехал я, тебе сколько было? Дай-ка сам вспомню. Двенадцать?

– Тринадцать.

– Тринадцать? Да, правильно. Как же вы жили все эти годы? – Алек¬сандр вытер платком мокрые от слёз глаза. – Говорят, страшные дела творились. Молчи, молчи об этом. Я знаю, что вам нельзя говорить, многое нельзя говорить. Лучше расскажи, как наши? Как станица?

Миша с жалостью посмотрел на брата и с грустно проговорил:

– Думаю, не порадую тебя, братка. Ну, слушай. Отец наш и старшие сёстры умерли от голода в тридцать третьем, мамашенька немного рань¬ше, Ивана расстреляли красные, Андрея – белые, Абрам умер уже по¬сле революции – его бешеный бык на рога поднял. Остались в живых се¬стра Нюра и я, да вот ещё ты, Саша. В станице живет Раечка – жена Ивана. И она почти всех детей похоронила. Один Василёк жив. Воюет на Украинском фронте. Вот такой расклад, – горестно закончил младший брат.

– Жестоко распорядилась нашими судьбами жизнь, – сокрушённо по¬качал головой Александр. – А помнишь, как смешно наш дом в станице называли?

– Ещё бы! Савушкино гнездо. Двенадцать детей, и все один к одному, – подхватил Миша.

– Лихие были казаки. Ты ещё маленький был, лет шести, наверное. Мы на германскую уходили: Иван, Абрам, я, Андрей, Гриша, Ефрем, Коля, Вася. Какие кони у нас были! Не раз спасибо за них говорили отцу и деду Михаилу, – Саша опять вытер платком мокрое от слёз лицо и уныло задумался. Видно, невесёлые воспоминания нахлынули на него.

Михаил обнял старшего брата за плечи и пристально посмотрел ему в глаза:

– Ты-то как, брат?

– Я-то? – сдерживая душевную горечь, переспросил Александр, – ни¬чего, живу. На пароход я тогда не успел. Пробирался с ребятами к запад¬ной границе на конях и пешком. Гуцулы перевели нас через Карпаты. Осел здесь, в Словакии, женился. Есть дети. Четверо. Вот помогаю по мере сил свернуть Гитлеру шею, – и, помолчав, с тихой грустью добавил: – Тоскую я, Миша, очень. Но не писал вам – боялся навредить.

– Спасибо, Саша. Мы графу заполняем в анкете: «Есть ли родственни¬ки за границей?» – «Нет», – пишу. Если б узнали о тебе, выучиться б не дали. А так – отца признали середняком. Вы ж всех коней забрали, вот его и не раскулачили. Рая пошла работать в колхоз, председателем сельского совета даже выбрали, сама-то она из бедной семьи. Хотя её детям, Васильку и Николаше, не разрешили даже в техникум поступать – дети белогвардейца. Ну, а я окончил Горный институт, инженер-геолог, на войне в сапёрных войсках служу.

– Миша, должна скоро прийти машина, чтобы отвезти тебя в партизан¬ский отряд, – вспомнил Александр о деле и, немного помедлив, с тёплой улыбкой добавил: – Ну, и умница же начальник штаба: прислал за мной Ежи, Юрку по-нашему. Он из Польши, прибился к велительству и просит¬ся в партизаны. Да мал ещё. Вот Юрка и говорит мне:

– Пан Александр, вас «радощч» ожидает! «Какая, – думаю, – в войну может быть радость?» Ан может!

– Дома мы тебя часто вспоминали. Верили, что жив. Мамашенька до самой смерти за твоё здравие Богу свечки ставила, молилась...

– Я тоже часто думал о вас, молился обо всех, теперь, как понимаю, и о мёртвых, – с болью и тоской проговорил Александр. – Какие они сей¬час – Нюра, Рая, Василёк? Может, у тебя есть с собой какая-нибудь фотография? На память. Скоро мы расстанемся, возможно, навсегда.

– Вот... – Миша достал из нагрудного кармана гимнастёрки небольшую затёртую фотографию. – Самое дорогое, что у меня есть: жена и сын Юрка. Это мы с ними сфотографировались в сороковом, перед моей экс¬педицией на Алтай.

С фотографии на Александра смотрел весёлый брат и молодой па¬ренёк уж точно лизуновской породы. Между ними на стуле сидела дама – иначе не назовёшь эту красивую ухоженную женщину.

– Спасибо, брат, – благодарно глянул на него Александр и с сожалени¬ем проговорил: – У меня нет с собой фотографии. При случае, если судьба второй раз нам улыбнётся, познакомлю со своей семьёй. А пока возьми это, – Александр снял с шеи маленький образок в серебряной оправе с крышечкой и протянул младшему брату. – Это мамашенькино благословение. Тебе сейчас оно нужнее.

Миша бережно принял образок и прикоснулся губами к его холодной поверхности.

Визжа колёсами, подъехал облупленный грузовичок. Александр сразу сник и прерывающимся от волнения голосом сказал:

– Это за тобой, брат. Давай обнимемся на всякий случай. Может быть, больше не увидимся.

Братья крепко обнялись и троекратно по-русски расцеловались. Миха¬ил вскочил в кузов и махнул шофёру рукой. Машина тронулась. Алек¬сандр остался стоять на обочине дороги со шляпой, зажатой в руке, как при последнем прощании. Ветер трепал седые волосы. Фигура его ста¬новилась всё меньше, пока не скрылась из глаз.

 

Верочкина любовь

 

1

Судьба у Веры Кулешовой сложилась непросто. После окончания фар¬мацевтического техникума попала она на работу в Управление НКВД, ко¬торое находилось в городе Гомеле. Оно было переведено туда сразу по¬сле освобождения Белоруссии. Работа ей досталась очень ответственн¬ая и, как потом Вера поняла, опасная. Она готовила лекарства не только сотрудникам Комиссариата внутренних дел, но и гражданам, находящим¬ся под следствием. Среди подследственных была высокая смертность, и провизора могли обвинить в неправильной дозировке или умышленном приготовлении вредных для организма больного лекарств. Вера была ответственная девушка, и поэтому находи¬лась в по¬стоянном страхе, что может ошибиться и сделать что-нибудь не так.

Высокая, статная, черноглазая, с роскошными волосами, стянутыми по-взрослому в пучок, в белом халатике и накрахмаленной шапочке или в аккуратно подогнанной форме, ефрейтор Кулешова выглядела очень привлекательно. При этом была всегда строга и взыскательна по отно¬шению к себе.

На службе многие мужчины были не прочь пофлиртовать с красавицей. Но Вера все их попытки переводила в сферу дружеских отно¬шений. Она ждала своего принца.

И вот он появился. Иван Яковлевич Кочергин – майор медицинской службы. Он так почтительно смотрел на Веру, так воркующе налегал на «о», что девушка не могла не выделить его из общей массы молодых во¬енврачей, интендантов и прочих.

Иван был родом с Урала. «Яицкий казак в пятом поколении», – смеял¬ся он. Его обходительность, врождённый такт, галантность позволяли Ве¬рочке чувствовать себя принцессой даже в серой шинели ефрейтора. У Ивана были серьёзные намерения. Война заканчивалась, и молодые люди строили планы будущей совместной жизни.

В апреле 45-го Вере дали отпуск. Первый за время службы! К нему она готовилась заранее. В чемодане уже лежали подарки родителям и сёстрам, консервы и деликатесы, купленные постепенно, путём строгой экономии. Она представляла, как обрадуются родные её приезду, подар¬кам. Да и тому, что у нее теперь такой завидный жених. А то всё печаль да горе, боль да беда.

Светлым апрельским утром, получив у начальника проездные доку¬менты, Вера вышла во двор аптекоуправления и увидела Ивана. Сего¬дня он ей показался особенно серьёзным и собранным. Но Вера засмея¬лась. Он поменял зимнюю шапку на фуражку, и ей бросились в глаза его мило оттопыренные уши.

– Привет, родная! Что смеёшься?

– Просто хорошее настроение, – скрыла истинную причину смеха Ве¬ра.

– Понимаю, Верочка. Предчувствуешь радость встречи с родными. Ну, тогда про-о-шу к машине! – подыгрывая ей, ребячливо раскланялся он. Шофёр, предупреждённый Иваном, сначала заехал на квартиру за веща¬ми. Иван и в автомобиле, и на вокзале настойчиво допытывался, взяла ли она это, не забыла ли то.

– А фотографию нашу захватила? – нервничал он.

– Конечно, Ваня. Да не переживай ты так. Через месяц вернусь. Я надёжная, как скала.

– Понравлюсь ли твоим родителям? Скажи им, что я хороший, – груст¬но улыбнулся Иван.

На вокзале он поцеловал Веру первый раз по-настоящему. Как взрос¬лый мужчина взрослую женщину. И выпуская её руку из своей, твёрдо сказал:

– Родителям и сестрёнкам передай привет от меня. Непременно, слы¬шишь?

Вера среди шума вокзала счастливо кивала ему головой, а в глазах сверкали слезинки. То ли от любви, то ли от горечи разлуки с любимым.

 

2

 

До Москвы в вагоне поезда ехали в основном военные: отпускники, ко¬мандировочные, комиссованные по ранению. После Москвы появились гражданские лица. Среди них выделялись блатные, которых было немало. Они играли в карты, пели лагерные песни, подбирали по вагонам, где что плохо лежит. Нередко Вера слышала, как разносились возгласы и крики:

– Караул! Ограбили! Обокрали! Держите вора!

К Вере блатные не приближались. Может быть, их отпугивала её воен¬ная шинель? Суровый взгляд? Вера вообще была девушка строгая. И ефрейторские нашивки носила гордо и важно, будто генеральские пого¬ны.

Спала Вера не раздеваясь. Сняла лишь сапоги, чтоб удобно было подогнуть ноги под шинель. Ночи-то были ещё ох, какие прохладные.

Часов в пять утра Вера проснулась от голоса кондуктора, который хо¬дил по вагону и громким шёпотом объявлял:

– Через полчаса Тихорецкая. Кто выходит на Тихорецкой, вставайте! Тихорецкая! Готовьтесь к выходу!

Соседи Веры по купе, семейная пара с двумя детьми, сердечно попро¬щались с ней и начали пробиваться к выходу. А на их место приземли¬лась группа мужчин, отмеченных наколками на руках, с неестественным блеском глаз. Они о чём-то говорили на своём жаргоне, но Вера не пони¬мала о чём. Она надела сапоги, одёрнула шинель и села на свою полку, придвинувшись к самому окну. И вдруг угрюмый верзила, который изна¬чально находился в купе и, по-видимому, наблюдал за ней, плюхнулся рядом с Верой на сиденье и горячо зашептал ей в ухо:

– Сиди и не двигайся.

Минут двадцать длилась высадка-посадка пассажиров. Мимо Веры прошёл кондуктор, стрельнув в девушку сочувственным взглядом.

Поезд тронулся. Вера поняла, что её очередь кричать «караул!». Потому что верзила стал требовать, чтобы она вышла «для разговора» в тамбур.

Вера отказывалась.

– А хочешь, мы тебе морду попишем? Жалко уродовать такую. Но что делать, не слушает дядю? – ёрничал грабитель.

Вера встала и протянула руки за чемоданом, но кто-то из банды с си¬лой схватил её за плечи, а верзила ткнул чем-то острым в бок.

«Финка!» – обмерла Вера и послушно пошла в тамбур в сопровожде¬нии двух бандитов. Пахнуло промозглым воздухом. Дверь наружу была открыта. Вера почувствовала удар в голову и одновременно резкий тол¬чок. Она выпала из вагона и покатилась по каменной насыпи вниз. Больше она ничего не помнила.

Очнулась девушка в больнице на станции Кавказской. Голова раска¬лывалась на сотни кусков. Даже простейшая мысль не могла оформить¬ся в мозгу. Так как пострадавшая была в армейской форме, но без доку¬ментов, допрос вёл офицер из военной комендатуры. Вера с трудом про¬диктовала ему номер полевой почты, домашний адрес и опять потеряла сознание. Через неделю её перевели в военный госпиталь. Она лежала с пробитой головой и сломанными рёбрами, временами провали¬ваясь в небытие, не в состоянии даже оценить ситуацию. После прова¬лов сознания всё тело болело, а на руках появлялись синяки. Как только она пыталась собраться с мыслями, голова, казалось, разлеталась на тысячу осколков, которые звенели, свистели и подскакивали...

Однажды она услышала голос мамы:

– Верочка, дочка, что они с тобой сделали? – голос матери поднялся до крика: – Я забираю дочь домой!

Никто не спорил, не возражал. Наталью Павловну вежливо пригласили в кабинет начальника госпиталя, и тот предсказал Вере такое будущее, что матери стало страшно.

– И запомните, как только у вашей дочери начнётся приступ, вызы¬вайте скорую и санитаров из психиатрии, сами не справитесь.

«Нет, лишь бы не это», – с ужасом подумала Наташа и оставила Веру в госпитале.

 

3

 

Больше месяца прожила она в Кропоткино, ночуя на частной квартире, а днём ухаживая за Верой, пока не закончился курс лечения, не зажила рана на голове, не срослись рёбра. Победу мать и дочь встретили в гос¬питале, а вернулись домой уже в начале лета.

Наташа предупредила домашних, что Вере ни в коем случае нельзя волноваться. А тут пришло письмо от Ивана, и они колебались: отдавать или не отдавать его Вере. Вскрыли конверт. Иван писал, что знает о слу¬чившейся трагедии. К сожалению, не мог приехать сразу: получал новое назначение, в Германию. Но в ноябре приедет к Вере, «чтобы сочетаться законным браком».

– По-моему, хорошее письмо, – сказала Нюся, – Вера обрадуется. Да¬вайте отдадим его ей.

Наташа, выбрав, как ей казалось, удачную минуту, с радостной улыб¬кой протянула дочери письмо. Как только она взяла его в руки и увидела, что письмо вскрыто, она взвизгнула, дико посмотрела по сторонам и с криком «НКВД!» набросилась на мать. Наташа велела младшим дочерям вызвать скорую, а сама попыталась успокоить Веру. Но разум оставил её.

Скорая увезла Веру в больницу, и Наташа, наконец, поверила, что дочь психически больна. Отец, Иван Афанасьевич, вернувшись из поездки, помчался в больницу, но к дочери его не пустили.

– Это невозможно, – повторял врач, не зная, как успокоить обезумев¬шего от горя отца.

Когда, наконец, разрешили Веру навестить, Наташа и сёстры испуга¬лись. Куда девались её роскошные волосы? Где бархатный взгляд карих глаз? Перед ними была наголо остриженная, со зверским выражением лица женщина, которая злобно шипела и бросалась на решётку, будто пыталась добраться до врагов и убить их. Вера смотрела на мать и сестёр и не узнавала родных.

Выписали её в начале октября. Три месяца Верочке кололи лекарства и били. Что били – это точно. Когда Наташа купала дочь, то обнаружила по всему телу кровоподтёки и ссадины.

Скоро должен был приехать к невесте Иван Яковлевич. Супруги Куле¬шовы ночами подолгу шептались на эту тему.

– Надо ему сказать, – настойчиво убеждал жену Иван Афанасьевич. – Вдруг что случится – как будем в глаза смотреть хорошему человеку?

Наталья возражала:

– Нет, Ваня, я не могу так поступить с несчастной девочкой. Хоть немного, хоть на время она будет счастлива.

– А ты подумала об Иване? Мы ему жизнь загубим. И ещё: ты по¬мнишь Веру во время приступа? А если дети пойдут? Что будет с ними?

– Давай, Ваня, сделаем так: если Иван Яковлевич не поинтересуется сам, то будем молчать. А если спросит, напрямик спросит, тогда дадим прочитать эпикриз. Он врач и всё поймёт.

– Как хорошо, что врач. Может быть, он вылечит Верочку, – вдруг со¬гласился с женой Иван, но совесть ныла, как, впрочем, и у Наташи.

Оставалась ещё одна надежда. В последнем разговоре с лечащим врачом Наташа спросила, не помогут ли брак и рождение ребёнка исце¬лению дочери, на что врач ответил:

– Такое возможно. Хотя в моей практике не случалось.

По всем внешним признакам, Вера выздоравливала. Она похорошела, похудела, черты лица её стали тоньше, а стрижка, которой соседка-па¬рикмахерша придала форму, выглядела даже модно. В доме Кулешовых установились покой, тишина. Но что происходило в голове дочери, роди¬тели знать не могли...

Вере об Иване Яковлевиче не напоминали, но все готовились к его приезду с большим волнением. Выбелили дом и сарайчик. Керосином вымыли окна и протёрли жалкую мебель. Даже свинарник снаружи заси¬ял белизной. Наквасили целую бочку капусты с яблоками. Зарезали единственную свинью: начинили колбасы, насолили сала, сварили холодец.

По всей улице собирали невесте одежду, так как Анины и Тонины пла¬тья оказались ей коротки. Соседям, как могли, замазали рты. На это ушло полпорося.

 

4

 

Четвёртого числа пришла телеграмма: «Встречайте 6 Поезд Москва Гудермес вагон 3 Иван». Веру на вокзал не взяли, опасаясь, что резкое волнение вызовет у неё новый приступ. Встречали отец, ради такого слу¬чая его подменил на работе напарник, и Анна. Наташа осталась дома подготовить Верочку. Нервничала страшно. Но Вера вела себя вполне разумно и радовалась встрече с Иваном. Её смущала только причёска. Наташа сказала, что Иван Яковлевич знает о травме головы и что со стрижкой она выглядит даже лучше, чем с косами. Вера надела платье своей подруги Дуси, строгое шерстяное платье с длинными рукавами и вышитыми воротничком и манжетами. Как-то обречённо посмотрелась в зеркало. Тоня начала хвалить платье и восхищаться красотой сестры. Вера немного оживилась.

Встреча прошла гладко. Иван не расспрашивал о болезни, только лас¬ково погладил Верочкин ёжик на голове да пальцами профессионально прощупал шрам. Не мешкая ни минуты, Иван попросил у родителей Ве¬рочкиной руки. Отец так и не сказал жениху о болезни дочери, от радости и не вспомнил об этом, так приятно было смотреть на Веру. Её глаза лучи¬лись счастьем, лицо разрумянилось, она беспрестанно улыбалась. И только у Натальи Павловны по щекам непроизвольно текли слёзы. Иван Яковлевич вопросительно глянул на будущую тёщу. Она смущённо заки¬вала и виновато скороговоркой произнесла:

– Девчата, несите икону, благословлять будем.

Аня принесла икону, Тоня – рушник. По-простому, без церемоний роди¬тели благословили молодых, и все сели за стол. Однако у Наташи на глаза по-прежнему наворачивались слёзы, батько стеснённо помалки¬вал, сёстры выглядели грустными.

– Чего же это, мои новые родственники, не радуетесь, а? Не хотите расставаться с вашей красавицей? Жалко мне отдавать её?

Все дружно замотали головами в знак согласия. Иван Афанасьевич с зятем выпили вина. К ним подвинула свой стул Наташа.

– Заспиваем, батько! – попросила она мужа, и поплыла песня.

 

Там у зэлэном у саду,

Дэ соловэйко щебэтав,

До дому я просылася,

А вин мэнэ всэ ны пускав,

До дому я просылася,

А вин мэнэ всэ ны пускав...

 

От этой невесёлой песни стало совсем грустно, и свадьба закончи¬лась.

На другой день, оформив документы в военной комендатуре, Иван и Вера уехали в Москву, а затем в Берлин...

 

Лет пятнадцать они жили счастливо, родили двоих сыновей, получили квартиру в столице. И родители Веры стали всё реже вспоминать о её болезни. Но в 1961 году болезнь возобновилась и больше не отпустила её. Однако Иван не оставил жену. И он, и дети ухаживали за больной ма¬терью. Периодически ей приходилось лечиться в психиатрической кли¬нике, но всегда муж забирал её домой.

Позже Иван Афанасьевич и Наталья Павловна признались в обмане, который жёг их совесть долгие годы. Иван Яковлевич простил.

 

После Победы

 

На заработках

 

Сегодня воскресенье. Дети ещё спят, муж на заднем дворе возится с кроликами, свекровь ушла в церковь. Тоня, прибравшись в комнате, вы¬глянула во двор. О! Сколько листьев намело! Подмести бы надо. Своё единственное платье она постирала с вечера, но за ночь оно не высох¬ло. Ночи стали прохладными – как-никак, конец августа. Двор огорожен саманным забором, и поэтому без стеснения Тоня вышла в трусиках и в лифчике. Астры в палисаднике поникли головками, давно не было до¬ждя. «Надо полить», – она мысленно прибавила плюсик в столбик сроч¬ных работ.

Неожиданно в калитку постучали. «Кто бы это мог быть? – подумала Тоня, – свои не стучат. Мать, сестра или подружка вошли бы без стука». Бросив веник, она сорвала с верёвки и натянула на себя мокрое платье. Открыв калитку, увидела перед домом представительного мужчину сред¬них лет в светлом макинтоше и шляпе. Из-за его плеча выглядывал мо¬лодой парень в сером городском костюме. Лица их показались Анто¬нине знакомыми, хотя она их никогда не видела.

– Тоня? – обратился к ней мужчина в макинтоше и, не дожидаясь отве¬та, приветливо поздоровался: – Здравствуйте, я дядя Миша. Лизунов Ми¬хаил Савельевич. А это мой сын Юра.

Щёки Антонины покрылись румянцем, она растерянно поздоровалась с родственниками мужа, которых видела только на фотографиях. Знаме¬нитый дядя Михаил обосновался в Средней Азии. Хотя у него были квар¬тиры в Москве и Ташкенте, он редко там бывал. Последнее время Миха¬ил Савельевич трудился на юге Туркмении в должности начальника гео¬логоразведочной экспедиции. Юра – начинающий журналист – жил и ра¬ботал в Москве.

Тоне было столько же, сколько и Юре, – двадцать пять лет. Красоты она была тонкой, восточной, в отца Ивана Афанасьевича, но заикалась и часто краснела, если стеснялась.

Тоня пригласила гостей в дом. Михаил Савельевич шутливо спросил:

– Тонечка, вы всегда в мокром платье ходите или только по воскресе¬ньям?

– Жарко, дядя Миша, – кротко ответила она, краснея. – Я сейчас Васю позову.

Василий тут же примчался, сияя от радости при виде дяди и двоюрод¬ного брата. Последний раз они виделись в родной станице двенадцать лет назад, сразу после войны. Тогда собрались все родственники, вы¬жившие в войне. Славили Победу, поминали погибших, делились плана¬ми на будущее. Михаил Савельевич собирался на Алтай продолжать геологические изыскания, Василий возвращался на свой завод, с которо¬го его призвали в армию. И вот теперь, через столько лет, – встреча! Васе есть чем гордиться. У него красавица жена, пригожие дети, домик в городе, куда он забрал из станицы мать.

Но Михаил Савельевич видел другое: бедность, прикрытая крахмаль¬ными салфетками, выглядывала из всех щелей убогого Васиного жили¬ща. Посреди белёной комнаты – столб, подпирающий пузатый потолок, чтобы тот не обвалился. Окошки в доме настолько малы, что в них почти не проникает свет. На занавесках от постоянной стирки невозможно раз¬личить рисунка. Ветхие вещи, посуда с отбитыми краями, а ложки и вил¬ки выплавлены из осколков снарядов. Да вон и солдатский котелок с мо¬локом. А мебель из старого лизуновского дома! Дореволюционные при¬обретения: комод, сундук, стулья, военная кушетка отца Савелия Ми¬хайловича. Михаил знал их ещё в детстве. Да и платье у Тони одно на все случаи жизни.

Из боковушки вышли заспанные дети: Людочка, худая, с остриженной налысо головкой, с тонкими как плети ручками; Сашенька в рубашонке, сшитой из лоскутиков. На глазах у Михаила Савельевича выступили не¬прошеные слёзы. Он засуетился и достал из чемоданчика коробку кон¬фет. Люда протянула ручки, но коробка была таких размеров, что Васе пришлось помочь дочери прижать к груди драгоценный подарок.

Пока Тоня готовила обед, пришла из церкви Раиса, мамушка. На её ру¬ках вырос младший деверёнок и почитал Раису за мать, она его – за сы¬на. Заплакали оба. Михаил целовал её лицо, белые седые волосы и вы¬цветшие бледно-голубые глаза:

– Мамушка, как вы живёте?

– Хорошо, Мишуня! Правда, хорошо.

Тоня подала на стол незамысловатые блюда, дядя Миша открыл бутылку дорогого марочного вина. Выпили за встречу. Потом он сказал:

– Я всё вижу, Вася. И перспектив никаких: мамушка как колхозница не будет получать пенсии, и шитво Тони не будет вас кормить. Выходит, что кормилец ты один. – Он обратился к Тоне: – Советую тебе перейти с фа¬брики на индивидуальный пошив, в ателье. А тебя, Вася, я забираю с со¬бой в экспедицию. Сейчас ты рублей шестьсот получаешь, а там у тебя будет шесть тысяч. Пойдёшь забойщиком на рудник.

Вася посмотрел на мать, на жену и детей, чьё благополучие зависело только от него, и согласился.

Целых три года он трудился в забое и жил в общежитии. Домой летели письма, наполненные любовью и тоской. Наконец, Василию выделили квартиру, и Тоня с детьми приехала к нему. Как только немного обжились, она написала матери и свекрови подробное письмо:

«Здравствуйте, дорогие мама и мамаша! Мы живём хорошо. Комнату Васе дали просторную. Все дома посёлка построены одинаково: длин¬ный ряд комнат, которые окном и дверью выходят на летнюю веранду. Даже дядя Миша, начальник, живёт в таком же доме. Только ему отгоро¬дили две комнаты на веранде и сделали ступеньки для отдельного выхо¬да. Поселок небольшой, но есть всё, что надо для жизни: магазин, почта, фельдшерский пункт и школа. В школе в каждый класс ходят от двух до десяти детей. Рядом с посёлком – граница с Афганистаном. Но погра¬ничники живут отдельно, на заставе. У них там свой городок. Хотя слухи о нарушителях границы доходят и до нашего рудного селения, поэтому все его жители, как один, проявляют бдительность и высматривают шпионов.

Вася двадцать четыре дня в месяц находится в забое и только по вы¬ходным спускается с гор в посёлок. Но это всё же лучше, чем не видеть¬ся годами. Я шью на дому. Оказывается, я здесь единственная портниха. Работы хоть отбавляй.

На улице очень жарко. Людочка целыми днями носит воду из арыка, и мы поливаем веранду перед своей дверью. Ночью укрываемся мокрыми простынями. Мы приспособились пить чай по-туркменски – это спасает от жажды.

Люда очень разбаловалась. Она подружилась с нехорошей девочкой и вечно попадает в разные истории. Её послушать, так без пу¬тешествий и приключений жизнь остановится. И всё, что с ней происхо¬дит, в тетрадку записывает».

Раиса Константиновна, читая письмо снохи, вытирала слёзы умиле¬ния: «Вся в Васю! И он такой в детстве был».

 

Николай Воронов

 

1

Потомки Воронов, поселившись в станице Карабулакской, как все наши родичи, приобрели русскую фамилию Вороновы и трудились в местном колхозе. Дед погиб на войне, и главою рода стал старший сын Николай, который вернулся с войны. Он выбрал в жёны первую красави¬цу в станице Марусю Бабенко. Жилось, известное дело, после войны трудно. Колхоз, как барщина, не давал почти работать в своём хозяй¬стве, но Вороновы кропотливо, кирпичик по кирпичику строили свой уют¬ный мирок и плодились. Через десяток лет у них было уже пятеро детей, которые помогали отцу-матери во всём. Вороновы построили новый дом, купили мотоцикл. Часто вечерами над станицей из окон вороновской хаты неслась удалая или грустная казачья песня. Соседи, улыбаясь, го¬ворили:

– Слышишь? Уже и младшие Воронята поют! А Маруська-то как выво¬дит! Чистая артистка!

Когда повзрослевшие дети, Валентина и Анатолий, учились в старших классах, Маруся опять забеременела. Шёпотом, стыдясь детей, обсу¬ждали супруги это событие. Аборты тогда находились под строгим запре¬том, но и рожать под сорок лет, когда жизнь только начала налаживать¬ся, Марии не хотелось. Николай уговаривал её рожать: Богу, мол, так угодно. И хотя она с мужем не спорила, но уже приняла решение схо¬дить к бабке.

Однажды вечером Николай, вернувшись с работы, не застал жены до¬ма. Тёмное предчувствие овладело им.

– Валя, где мать? – нетерпеливо спросил он.

– До кумы пошла. Ещё утром, – пояснила дочь, – собрала ей чего-то в корзину и пошла. К вечеру, сказала, придёт.

Николай не находил себе места. Часов в девять, когда начало смер¬каться, не выдержал ожидания и пошёл заводить мотоцикл. Не успел дойти до гаража, как увидел заскочившую в калитку бабку Меленчиху, знахарку и ворожею, – и понял всё.

– Что? – спросил он одними глазами.

– Отходит, послала за тобой. Детей велела не тревожить.

На мотоцикле, вдвоём с Меленчихой, за пять минут они добрались до её хаты.

Мария, бледная, обескровленная, лежала в бабкиной галерее и, каза¬лось, не дышала. Николай на ватных ногах приблизился к кровати и упал на колени. Дрожащими губами он прикоснулся к Марусиному лбу. Лоб был прохладный. Маруся открыла глаза.

– Пришёл, – вздохнула она, – хочу попрощаться, сокол мой. Прости меня, грешную, глупую, и дети пусть простят. Хотела как лучше. – Она умолкла, было видно, как трудно ей даётся каждое слово. Потом с уси¬лием приоткрыла рот и едва слышно прошептала: – А ты женись, Коля. Один детей не вытянешь. Только добрую, доб-ру-ю мачеху... – чуть слышно прошелестели её последние слова в ушах Николая. Он упал на грудь жены и зарыдал.

Меленчиха цепко ухватила его рукой за плечо и зашипела в ухо:

– Дома будешь горевать. Мне неприятностев не надо. Я ей говорила, что поздно это делать. Она вот туточки валялась у меня в ногах, просила освободить от плода. Я отказывалась. Вези её домой и молчи, где взял. Милиции и врачам скажешь: не знаю, мол, как сотворила, кто надоумил...

Похоронили Марусю на другой день, и все женские заботы о семье пали на детские плечики Вали. Она готовила, стирала, ходила за коро¬вой и бегала в школу. Но учиться стала намного хуже. То же происходи¬ло с Толиком и Ольгой. Николай часто задумывался над прощальными словами жены. Да только где ж найдёшь добрую на пятерых-то детей?

Но искать долго не пришлось. Лишь заикнулся Николай кумовьям о за¬вещании жены, как целый список претенденток на свободное место ма¬чехи был составлен. На обсуждение кандидатур пришла вся родня. Ни¬колай сам в разговоре не участвовал. Он только время от времени по¬вторял слова Маруси:

– Добрую, добрую просила.

Сошлись на том, что тридцатидвухлетняя Галина Ковтунова, бездет¬ная и не бывшая замужем, подходит как нельзя лучше. И добрая она. Замуж в молодости не вышла потому, что надо было ухаживать за пара¬лизованной матерью.

Сговорились с невестой сразу и тихо расписались в сельсовете. Вме¬сто свадьбы сделали скромный вечер. Совсем без гулянки Галина не со¬глашалась: у неё первый брак, и ей хотелось надеть фату. Детей же, что¬бы не нервничали, отправили на два дня в гости к дальним родичам.

А потом началась история, старая как мир. Молодая жена оказалась зловредной и мстительной мачехой. С бессердечностью и лукавством она относилась к детям. При муже ласково разговаривала с ними, причём называла какими-то кошачьими кличками: Тосик, Вусик, Оляся. Когда же отца не было дома, она детей не замечала, забывала их покор¬мить, не то что справиться об успехах в школе. Дети старались быть не¬заметными. Если же попадались ей на глаза, Галина недовольно ворча¬ла на них, и клички тогда были уже другие. Обслуживала она толь¬ко себя и отца. По-прежнему Валя стирала на сестёр и братьев, повязы¬вала девочкам бантики, штопала чулочки.

Когда же у мачехи родился ребёнок, жизнь в доме вовсе стала невыно¬симой. Рождение собственной дочери вызвало у Галины желание изба¬виться от пасынков и падчериц. Не прекращая лицедейства, она плела свою хитрую сеть, оговаривая детей перед отцом. Он строго прикрикивал на них, считая их поведение детской шалостью, баловством.

Поглощенный заботами о молодой жене и малышке-дочери, Николай не замечал неладов в семье. А его старшие дети часто собирались в по¬тайном месте и горестно тужили о своей несчастной доле. Но они не предполагали, что жизнь станет ещё намного хуже.

 

2

 

Кум Федька резко притормозил мотоцикл перед самыми воротами в мастерские, где работал Николай, и свистнул два раза. Это был их сиг¬нал ещё со школьных лет. Николай, вытерев ветошью руки, с дружеской готовностью поспешил навстречу куму:

– Что-нибудь случилось?

– Не-а. Слушай, Колька, у меня идея. Поехали к осетинам на пруды за раками. Сегодня дежурит Таймураз. За бутылку мы пару мешков раков наберём и погрузим в люльку. Завтра ведь Троица, посидим семьями, как бывало, а? – начал уговаривать друга Фёдор. Николай немного поду¬мал и согласился:

– Хорошо, только ненадолго. Сегодня же вернёмся домой, а то жена будет волноваться.

– Успокойся, ещё засветло закончим. Дни-то вон, какие длинные.

Николай отпросился у механика, и они отправились за тридцать кило¬метров на осетинские пруды. Хотя были свои, колхозные, пруды ближе, но Федька дружил с Таймуразом, и не однажды они весело проводили с ним время. Таймураз встретил друзей приветливо, набил им полные мешки раков из колхозных раколовок, осталось время и погулять. Распи¬ли на троих бутылочку водки-казёнки, посмеялись над анекдотами Таймураза и, весело попрощавшись, довольные кумовья поехали домой.

Солнце уже садилось, и Федька предложил поехать напрямик, через промзону, где располагались цистерны с нефтепродуктами и насосная станция. Зона была охраняемая, но проехать можно. Николай торопился домой и согласился. Они помчались по просёлку так, что ветер свистел в ушах, мелькали поля. Промзону проскочили, не сбавляя скорости. На выезде из неё где-то метров за десять Федька заметил перед собой трос, протянутый поперёк дороги. Тормозить было поздно, и он, через плечо кинув куму предупреждение об опасности, пригнул голову. Мотоцикл слегка подбросило, но уже был виден поворот на станицу, и Фёдор задорно вы¬рулил напрямую. Километра три ехали молча. Потом сквозь свист ветра Фёдор прокричал:

– А как твоя-то обрадуется ракам!

Колька не ответил. Фёдор оглянулся назад и увидел, что головы у кума нет. Её срезало ровно, как бритвой, и тёмно-вишнёвая кровь кружевами обвивает пульсирующую шею. От страха и неожиданности Фёдор резко остановил мотоцикл, белые руки Николая разжались, и он снопом сва¬лился в люльку на мешки.

Фёдор опустился в дорожную пыль и вперил безумный взгляд в кума, не имея ни сил, ни желания вставать и что-то делать.

Рядом затормозил «Запорожец» агронома. Из него вышли люди и ока¬менели. Через некоторое время агроном, придя в себя, тормошил Федь¬ку, засыпая вопросами, из которых тот понял только один:

– Что случилось?

– Через промзону ехали, – выдавил из себя ошалевший Федька.

Агроному оказалось этого ответа достаточно. Он оставил своих пасса¬жиров с Федькой, а сам повернул машину туда, откуда приехали кумо¬вья. Подъехав к тросу, преграждавшему путь к нефтебазе, он остановил «Запорожец», вышел из него и стал внимательно осматривать окрестность. На обочине дороги, в маковом цвету, он увидел голову не¬счастного механизатора.

Горе было бесконечно. Выла молодая жена. Убивались дети. Рыдали съехавшиеся родственники и соседи, души которых вместе со скорбью наполняла боль за судьбу детей. Никто не обманывался в подлинных чувствах к ним мачехи, хотя подробностей во взаимоотношениях между ними никто не знал.

Похоронив Николая, все разъехались. А для детей наступил настоя¬щий ад. Мачеха забыла даже их имена, не то, что кормить и одевать. Они только и слышали: «Чтоб вы сдохли!», «Убирайтесь из моего дома!», «Наплодила Маруська гадёнышей»...

Страшным сном пролетели полгода. Валя бросила школу. Володя два раза убегал к тётке в станицу Наурскую, пока та не взяла его насовсем. Толик замкнулся в себе и перестал отличать реальность от своих фанта¬зий. Младшая Таня 1 сентября не пошла в первый класс. Комиссия РОНО серьёзно занялась детьми и определила Олю и Таню в детский дом. Володю усыновила родная тётка. Всех детей она взять не смогла: своя семья не маленькая. Старшие дети, получив паспорта, приехали в Грозный «до бабушки Наташи», двоюродной бабки. Валя поступила в ПТУ и переехала в общежитие. Позже она вышла замуж за вдовца, у ко¬торого осталось после смерти жены пятеро детей (ирония судьбы!), и уехала с ними в Среднюю Азию. Анатолий пошёл учиться в техникум и тоже стал жить в общежитии. Затем отслужил армию на Севере, остался там работать, женился, но его не оставляла мечта встретиться с сёстра¬ми и братом. Встреча произошла спустя долгие годы.

 

Первая любовь

 

Я гляжу ей вслед,

Ничего в ней нет.

А я всё гляжу –

Глаз не отвожу.

 

Из популярной песни 60-х

 

Толик Воронов и Эдик Саркисов скучали. Уже вторую неделю они с другими ребятами из техникума работали в совхозе на уборке кукурузы. Пальцы были у них в порезах и ссадинах, ныли плечи, но главное, что мучило парней, – это скука по вечерам.

– Уж лучше бы мы учились, – тоскливо вздыхал Толик.

Другие студенты выходили из положения: играли в карты, где-то добы¬вали спиртное. Некоторые ходили в село на танцы; возвращались они поздно и днём, в рабочее время, спали в междурядьях или в стожках се¬на.

Однажды друзьям было особенно скучно. Эдик ещё раз перевернулся на жёсткой койке, потом неожиданно вскочил с неё и решительно заявил:

– Всё! Надоело! Пошли к девчонкам, – и мечтательно добавил: – Я тут познакомился с одной, когда нам продукты привозили. А у неё, навер¬ное, подружка есть.

Толик согласился. Парни быстро переоделись и отправились в село. Солнце подбиралось к горизонту, но воздух был напоён сентябрьским теплом, приятно пахло жнивьём и дымом костров. Паутинки, словно жи¬вые, кружились в медленном танце, и, зацепившись за высохшие травы, отдыхали в ожидании тура осеннего вальса.

Толя был душевно тоньше и чувствительнее своего друга. Он то и дело обращал внимание Эдика на крепенький опёнок под ногами, сует¬ливого ежа, спешащего закончить сезонные заготовки, журавлиный клин в небе...

Пришли парни в село, когда уже смеркалось. Около клуба толпилась местная молодёжь, в основном девушки. Кое-где мелькали лица технику¬мовских ребят. Эдик поискал глазами свою знакомую и остановил взгляд на крепко сбитой девчонке с круглыми васильковыми глазами, опушён¬ными тёмными ресницами. Дёрнув друга за рукав, Эдик поспешил к ней и, поздоровавшись, представил Толика.

Танцы ещё не начинались, и молодые люди решили прогуляться по центральной улице села. Аня, так звали девушку, шла между ними. Эди¬ку показалось, что Аня больше внимания уделяет его товарищу, и он на¬чал, вроде бы в шутку, задевать его самолюбие. То скажет, что Толик дуб в физике, то – что у него нет своих учебников, то намекнёт на универ¬сальный костюм друга. Но Толик не отбивался от нападок Эдика, а во все глаза смотрел на Аню, вслушивался в музыку её речи. Между ним и девушкой как будто даже завязался мысленный диалог. Толик говорит ей:

«Не слушай его».

И она отвечает:

«А я и не слушаю».

Эдик заметно злился. Извинившись перед Аней, он отозвал Толика в сторону и язвительно прошипел:

– Между прочим, мог бы понять, что ты здесь – третий лишний.

Толик без слов развернулся и пошёл прочь. Его душила обида, и он вовсе не считал себя лишним. Будь это так, он бы почувствовал.

Минуты через три Эдик догнал друга. Они долго шли молча, наконец Эдик не выдержал и примирительно сказал:

– Ну, их, девчонок. Нам с тобой и так хорошо, правда?

Толик промолчал, а Эдик виновато продолжал:

– А что ты не спросишь, почему я ушёл? Думаешь, из солидарности? Нет. Она мне сказала: «Лучше б ушёл ты».

Толик резко остановился:

– Она тебе так сказала?

– Ну да. Толь, брось обижаться. Сколько их ещё, девчонок, будет!? К тому же она толстая и глаза, как у совы.

– Не смей так говорить об Ане, – рассердился Толик.

– Не буду, не буду, не буду. Кажется, ты влип, втрескался, – Эдик со¬чувственно засвистел и вприпрыжку побежал по залитой лунным светом дорожке. Он знал, что Толик злится, но почему-то радовался этому.

Больше ребята в село не ходили. Кукурузу вскоре убрали, пошли до¬жди, и они вернулись в город. Начались занятия. Но чтобы Толик ни де¬лал: писал ли конспекты, решал задачи, работал у станка – перед его глазами стояла Аня и спрашивала с укоризной:

– Ты не забыл меня?

Конечно, не забыл, он только о ней и думал. Даже Эдику с ним стало скучно, и он перебрался в соседнюю комнату, где парни жили веселее. Наконец, сердечная мука превозмогла скромность, и Толик написал Ане письмо. Аня ему ответила, и между ними завязалась переписка. Однако Толику отчаянно хотелось заглянуть в васильковые глаза девушки.

И вот однажды в субботу, когда в техникуме не было занятий, он надел белую выходную рубашку и пошёл на пригородный железнодорожный вокзал. Электричка тащилась, как черепаха, останавливаясь на всех разъездах и полустанках. Толик спрыгнул на перрон, не дожидаясь оста¬новки. Сердце выскакивало из груди, когда он постучал в калитку Анино¬го дома. Распахнулось окно. Из него выглянуло большеглазое, веснуш¬чатое лицо мальчишки.

– Ты? – удивлённо спросил мальчик, – а сестра к тебе поехала.

Толик, не раздумывая, побежал на станцию – кассирша закрывала по¬мещение.

– А что, уже не будет поездов на город? – выдохнул он, глядя на кас¬сиршу и со страхом предвидя её ответ.

– Почему не будет? Поезда будут, только они здесь не останавливают¬ся, – сочувственно посмотрела на парня она, – боюсь, что сегодня тебе не уехать.

«Аня меня там ждёт, одна, в чужом городе, за двадцать километров. Всего двадцать километров – и я увижу её!». И мгновенно пришло реше¬ние. Он выскочил на железнодорожное полотно и побежал.

Бежать по шпалам было неудобно, они то и дело сбивали его с ритма. Уже вечерело и становилось прохладно. Если бы Толик не двигался, он давно бы окоченел, потому что на нём была одна рубашечка. А в это время года осенние тёплые дни быстро сменяются холодными ночами.

Толик бежал, спотыкаясь и падая, навстречу резкому студёному ветру, минуя станции и переезды. На одном из них закутанная в пуховой платок женщина с жёлтым флажком изумлённо застыла при виде парня и по¬том, опомнившись, крикнула ему вслед:

– Встречный на пере-е-езде!

Стемнело. Выглянула равнодушная краюха луны. А он всё бежал. За¬горелись впереди частые огоньки, запахло бензином и чем-то ещё спе¬цифически городским. Толик бежал, боясь остановиться, в изнемо¬жении упасть на землю и не подняться, бежал по инерции уже по улицам горо¬да и только перед самым общежитием перешёл на спортивную ходь¬бу.

Он сразу заметил Аню. Она сидела, продрогшая и маленькая, на ска¬мейке у подъезда. Увидев Толю, легко поднялась навстречу ему и рас¬пахнула ресницы.

– Наконец-то я дождалась тебя! – счастливо прошептала она.

 

Царский орёл

 

Север – сказочная страна. Короткое таёжное лето, нежный аромат трав и цветов, насыщенная зелень лесов, воздух, звуки – всё олицетво¬ряет торжество живой природы. Даже здесь, вблизи промышленного го¬рода, нарушающего хрупкость северной красы, много животных и птиц. И они чувствуют себя хозяевами этого мира, не пугаются людей, шума ма¬шин.

Так думал Анатолий Воронов во время частых поездок на буровые. Он возил на «Ниве» главного механика Управления буровых работ Петра Ильича Балкового.

Анатолий привык проезжать мимо бесконечных шеренг воронов, глуха¬рей, тетеревов, пропускал волчью стаю, перебегавшую трассу, или вели¬чественный поток оленей. Иногда на дорогу выходили таёжные медведи или рыси, и тогда он осторожно объезжал их.

Почти все мужчины в городе были охотниками. Но большинство из них не утруждало себя хождением по лесам и болотам. Выезжали на трассу с карабинами, входили в азарт и стреляли дичь, что покрупнее. Анато¬лию такая охота не нравилась. Уж очень это смахивало на убийство.

Шофёр – подневольный человек. Куда скажут, туда и едет. Однажды Пётр Ильич по дороге на работу раздражённо воскликнул:

– Всё, вымотался как никогда! Надо разрядиться. В воскресенье поедем на охоту.

– А может быть, на рыбалку? – неуверенно предложил Анатолий.

– Нет, там комары сожрут. На охоту! Постреляем, отдохнём, –мечта¬тельно закончил начальник.

Ранним воскресным утром они выехали за город. На заднем сиденье лежали карабин и корзина с провизией. У Петра Ильича было хорошее настроение. Погода под стать настроению, тихая и тёплая, создавала между спутниками доверительную атмосферу. Они беседовали о полити¬ке, о работе, о чём в голову придёт.

Отъехав от города километров на тридцать, Анатолий почувствовал дискомфорт, как будто чего-то не хватает. Пётр Ильич тоже забеспокоил¬ся. Его взгляд упал на заднее сиденье, на котором в ожидании своего часа лежал карабин, и тут главного механика осенила догадка:

– Слушай, Толик, а где птицы?

Анатолий посмотрел по сторонам: до самого горизонта не было видно даже дежурных воронов.

– Кто его знает, может, погода неподходящая или испугались чего, – пожал он плечами.

– Да, уж их испугаешь, – буркнул Пётр Ильич. Настроение его явно упало.

Проехали ещё несколько километров. Вдруг главный механик заметил впереди на дороге тёмное пятно.

– Нефтепровод прорвало. Езжай скорее! – встревожился он.

Подъехали ближе.

– Нет, это не нефть, – облегчённо вздохнули оба. Пятно шевелилось. Вороны! Огромное скопление чёрных воронов. Они образовали почти правильный круг, в центре которого гигантский орёл терзал добычу: ры¬жую собаку. Начальник выхватил из чехла карабин и открыл окно авто¬мобиля. От волнения у него взмокли ладони: оружие выскальзывало из рук.

– Это же царский орёл! – возбуждённо воскликнул он, – занесён в Красную книгу, у него разворот каждого крыла по полтора метра. Я ду¬мал, что их уже не осталось. У меня друг в Москве в министерстве рабо¬тает, он мне за чучело этого орла ничего не пожалеет.

Анатолий схватил левой рукой ствол карабина и прижал к колену на¬чальника.

– Погоди, давай посмотрим, – зашептал он. – Я такого чуда никогда не видел! Птицы молчат. Будто круг кто очертил. Заметь, и ни один из воро¬нов не выходит за эту черту. Почтение оказывают: царь птиц!

– Нет, ждут, когда он нажрётся, чтобы потом самим поживиться. Только всё равно на всех не хватит. Ты посмотри, сколько их там?! Тьма!

– Какие удивительные глаза у него! Гордые! А посадка головы? Клюв загнутый. Прямо рвёт мясо! Сильная птица! Красавец! – в восторге шеп¬тал Анатолий.

Пётр Ильич навёл карабин:

– Давай ещё ближе. Боюсь испортить материал для чучела, – почему-то он тоже перешёл на шёпот.

– Унизить такую птицу? Царя! Убить царя перед подданными? Ильич, ты не сделаешь этого. Понимаешь, он выше, выше всех, всего!..

Как ни далёк был главный механик от понимания прекрасного, он всё же чувствовал необычность ситуации. Его больше всего поразило то, что воронов было великое множество, а орёл – один. И они не нападали на него, почтительно ожидая, когда царственная птица закончит трапезу.

Тем временем орёл насытился, почистил клюв, величественным взо¬ром обвёл своих подданных. Даже Анатолий почувствовал какую-то ро¬бость от этого взгляда. Затем, взмахнув могучими крыльями, он взмыл в небо и распластался в воздухе. Тень его была огромна. Как будто туча застлала небо.

В тот же миг вороны с оглушительным шумом крыльев набросились на остатки пиршества и друг на друга. Анатолий, не глядя на всё это, раз¬вернул машину.

– Не смог, – сокрушённо покачал головою Пётр Ильич. – А всё ты: царь птиц, почтенье оказывают, не унизь...

В этот день они не охотились.

Вернувшись домой, Пётр Ильич пошёл с женой в гости, а его водитель долго лежал на койке в общежитии, отвернувшись к стене. Он не спал, а заново переживал необычную встречу с орлом-легендой.

В понедельник утром в гараже водители встретили Анатолия смехом:

– Ну, что, Толич, оказал почтение царю птиц?

Он ничего не ответил, а когда ехали с начальником, упрекнул того:

– Не надо было рассказывать об орле-то.

– Да, знаешь, разозлился я на тебя, такой трофей упустил, – примири¬тельно сказал Пётр Ильич.

Больше об этом случае они не вспоминали...

 

Спустя годы Анатолий с сыном, который увлекался биологией, попали в столичный музей живой природы. Они долго ходили, рассматривая экс¬понаты в отделе орнитологии, пока к ним не обратился служитель музея, учёного вида старичок:

– Вы что-то определённое ищете или просто смотрите?

– Простите, нет ли у вас чучела царского орла? Сыну хочу показать.

– Что вы, батенька! Его уже и в природе нет. Давно исчез. Опоздали...

 

РАССКАЗЫ О ДЕТСТВЕ

 

Вещий сон

 

Чем старше становишься, тем ярче всплывают в памяти картины дет¬ства. Наверное, это свойство человеческой природы: спираль жизни за¬вершает виток, и отправная точка сближается с конечной. Недаром в на¬роде говорят: «Что старый – что малый».

А может быть, опыт прожитых лет высвечивает эти воспоминания и даёт материал к обобщению – формирует мудрость.

Отчётливо помню: мне четыре года, после тяжёлой болезни я в ту¬беркулёзном санатории одна, без мамы и папы.

Я вижу море, тихое и ласковое, такое, как нарисовано в любимой книжке: голубая с белыми барашками вода и белый парус вдалеке. Я ни¬когда не была на море, но смело вступаю в тёплую прозрачную воду. Она обнимает меня со всех сторон. Мне легко и спокойно. И вдруг раз¬даётся резкий неприятный крик:

– Встань! Опять постель мокрая, дрянь ты этакая!

Преодолевая сон, я опускаю ноги на стылый каменный пол и нехотя встаю. Сердечко дрожит от страха. А «Селёдка», так большие дети назы¬вают старшую медсестру, тощую и злобную, продолжает кричать:

– Мерзавка! Вот заставлю всю ночь простоять на ногах, будешь знать, как сс-ся! А тебе сколько раз говорить, чтоб высаживала детей на горшки, свинья старая! – Селёдка переключается на няньку с толстым розовым лицом и поросячьими глазками. Её жирный подбородок жалко трясётся в такт словам медсестры. – Только и знаешь, что жрать да дрыхнуть, – продолжает та, – дети киснут на клеёнках, а ей хоть бы что. Заменить постель!

Пока нянька вытирает клеёнку и меняет бельё, я стою на холодном полу в мокрой рубашке и коченею. Несмотря на то, что на улице мороз, все форточки в палате открыты. Это называется лечебное закаливание. Наконец, меня переодевают в сухое и разрешают лечь. Медсестра ухо¬дит, ворча себе под нос:

– Вот я с вами разберусь, сволочи!

Мне непонятно, кто сволочи, дети или няньки? Кутаюсь в одеяло, ста¬раясь согреться. Зубы громко стучат, комок подступает к горлу: «Я ма¬ленькая девочка, мне одиноко и холодно. Меня не любят. Злая медсе¬стра, вредная нянька, противные дети». От жалости к себе я заливаюсь слезами и незаметно засыпаю.

Утром всех детей повели на завтрак, а меня наказали. Селёдка яви¬лась в палату и объявила:

– Дети! Лизунова Люда сегодня наказана. – И ко мне: – Одевайся и стой у кровати, сыкуха! Руки по швам!

Я стою между двумя рядами железных с продавленными сетками коек на тонкой нитяной дорожке, в конце которой возвышаются два огромных мраморных истукана на столбах вместо ног. Это дедушка Ленин и де¬душка Сталин. Дедушка Ленин – остробородый старик с хитренькими бе¬лыми глазками, а дедушка Сталин – сердитый, с толстыми бровями и длинными усами. В санатории некоторые дети их боятся, особенно но¬чью, многие даже не встают на горшок, но я не боюсь, потому что они не¬живые. Между дедушками одиноко торчит узкая напольная ваза с бумаж¬ными цветами, у которых почти не осталось лепестков: самые смелые мальчики подбегают к вазе и срывают лепестки.

Мне Селёдка приказала держать руки по швам. Я понимаю это бук¬вально и пальцами нащупываю швы на казённом байковом платьице.

Вдруг дедушки покачали головами, затуманились, я почувствовала, как ноги подгибаются и я падаю на каменный пол.

Когда я открыла глаза, то поняла, что лежу в постели и надо мной склонился доктор Айболит, молодой и добрый. Он долго меня слушал трубкой и прижимал холодную руку ко лбу. Потом испугался какого-то ре¬цидива и объявил мне постельный режим. Нянька принесла манной каши и кружку горячего молока. Я есть не стала, а зарыдала, причитая в полный голос:

– И что же все про меня забыли! И мама не едет, и папа не едет, и ба¬бушка не едет, и никто не едет. Бросили меня тут, домой хочу-у!..

Айболит погладил меня по голове и весело сказал:

– А вот мы скоро поправимся и поедем домой. Ведь ты хочешь домой?

– Угу, – всхлипнула я.

– Замечательно! Значит, надо хорошо кушать. Кушай кашу!

Его хитрость удалась: я быстро управилась с кашей и уснула.

Наверное, я долго спала, потому что, когда открыла глаза, в палате было темно. В окно за мной подсматривало круглое лицо луны; я отвела голову в сторону, но оно настойчиво переместилось вслед за мной. Все дети спали и не видели, как дедушка Ленин вдруг сдвинулся со своего места и направился в мою сторону. Я замерла от страха, а он всё при¬ближался с гулким топотом: «Топ-топ».

Потом он неожиданно повернулся к дедушке Сталину и, назвав его странным именем «Коба», сердито поторопил:

– Иди за мной!

Дедушка Сталин покачался на своей тумбе, будто раздумывая, и тоже двинулся к выходу. Когда дедушка Ленин поравнялся со мной, он остано¬вился и глухим голосом, словно издалека, прошептал:

– Пойдём с нами, Людочка! Тебе будет хорошо.

Я, трясясь от страха, накрылась одеялом и дождалась, пока дедушки протопают мимо меня.

Несколько дней я не вставала с постели. На родительский день прие¬хала мама. Увидев меня больную, она что-то резкое сказала врачам, по¬том сняла с себя платок, свитер и даже лыжные штаны, обмотала меня с ног до головы и, схватив, как маленькую ляльку, обеими руками, понесла на улицу. Ей что-то кричали вслед насчет расписки, но мама бежала, прижимая меня к груди, прямо к автобусной остановке.

Через несколько часов мы были дома, а вечером я купалась в любви и нежности. Бабушки наперебой меня обнимали, целовали и охали.

– Якась худэсэнька та блэднэсэнька, – вздыхала бабушка Наташа.

– Совсем дитё залечили, – вторила ей бабушка Рая.

А папа говорил:

– А ну, дайте мне мою дочку, – и, обнимая, щекотал меня усами.

– Як же ты там була? – жалостно спросила бабушка Наташа.

Мне не хотелось портить им настроение рассказом о Селёдке, нянь¬ках, вечной каше, зато с замиранием сердца я поведала о том, как меня звал с собой дедушка Ленин. У всех вытянулись лица, я думала, от удив¬ления, но нет. Мама схватила меня на руки и начала целовать, приговар¬ивая:

– Долго жить, дочка, будешь, долго жить.

Бабушка Наташа перекрестилась и сказала:

– Скоро Господь приберёт его. Дошли до Бога наши молитвы.

Мама, испуганно озираясь, зашептала:

– Замолчите, мама.

– Да, мамаша, лучше уж не говорите про это, – поддержал её папа, – от греха подальше.

– Может, Людочка насочиняла всё? Она такая выдумщица, – засомне¬валась бабушка Рая.

– Нет, такого выдумать ребёнок не мог, – подытожил папа.

Они ещё долго вполголоса препирались, но я тогда ничего не поняла. На другой день тарелка радио, висевшая в зале над столом, всегда весёлая и шумная, заговорила вдруг таким грубым и печальным голо¬сом, что я заплакала. Прибежала из кухни мама и тоже заплакала. По¬том она долго всхлипывала и повторяла:

– Как мы будем жить без него? Как?

Бабушка её успокаивала:

– Даст Бог, лучше, чем при нём.

– Бабушка! Бабушка! – волновалась я. – Что случилось?

– Умер Сталин! – торжественно проговорила бабушка Рая.

Долго мне было страшно, потом несколько лет мучили сомнения и я не верила сусальным рассказам Зои Воскресенской о Ленине. В моей памяти он остался хитрым и злым. Я искренне радовалась, когда сноси¬ли памятники Сталину, так как они напоминали мне о детских пережива¬ниях.

Позже акценты сместились и важным стал не «вещий сон», а реакция моих родных на него и сами они, такие разные и одинаково любимые.

Бабушка Наташа, так и не признавшая советскую власть: она до конца жизни осталась не то что монархисткой, а рьяной казачкой со светлой верой в Бога, царя и Отечество.

Бабушка Рая, ушедшая в веру; она находила в Евангелии объяснение всем событиям реальной жизни. Ленин и Сталин для неё были послан¬цами Сатаны.

Мама, воспитанная советской властью и без памяти любившая товари¬ща Сталина.

Отец, переживший раскулачивание, голод 33-го года, две войны. В 1943 году он вступил в партию, и я знаю, как трудно ему было сохранять цельность своей мятущейся натуры.

Теперь, когда они почти все ушли из жизни, я понимаю их больше, чем когда бы то ни было, и благодарю судьбу за то, что принадлежу к своему казачьему роду.

 

Зэка

 

Конец августа пятьдесят пятого. Днём ещё жарко, но с наступлением вечера целительная прохлада вытаскивает обитателей рабочего кварта¬ла на улицу. На лавках, как куры на насесте, размещаются старухи и мо¬лодежь. Вокруг них вьётся чумазая детвора.

Бабушка Рая за день умаялась, но не собирается отступать от за¬ведённого порядка. Как только солнце откатилось к горизонту, она наде¬ла чистый «хвартук», заново перевязала головной платок, внимательно и строго осмотрела меня. Слышу как обычно:

– Люда, умойся! С этакой чумичкой стыдно и на улицу итить.

Я плеснула из ведра на лицо горсть тепловатой воды и промокнула его застиранным вафельным полотенцем. Сейчас мы займём обычное ме¬сто на скамейке перед двором и будем ждать родителей с работы. А они обязательно принесут «от зайчика» что-нибудь вкусное: краюшку хлеба, сухарик, а может быть, и конфету.

Вдруг раздался несмелый стук в калитку, и бабушка поспешила открыть её. Я задрожала от страха и ухватилась за подол широкой ба¬бушкиной юбки. Под забором стоял тот самый старик, которым нас, де¬тей, пугали: широкий, костлявый, с тёмным бородатым лицом и мешком за плечами.

Я спряталась за спину бабушки и ещё крепче вцепилась в её юбку. Од¬нако, несмотря на страх, мой пытливый ум подверг сомнению подлин¬ность старика: «Мешок маленький. Как в него помещаются дети?»

Бабушка вовсе не испугалась незваного гостя. Наоборот, приветливо ответила на его «здравствуйте» и шире распахнула калитку:

– Заходи, добрый человек! Ты, наверное, голодный?

Старик смущённо закивал головой, и было непонятно: да или нет. Но бабушка крепко взяла его за рукав и завела во двор. Она стащила с его плеча мешок, усадила на бревно под вишней, а сама побежала в лет¬нюю кухню.

«Вот, – подумала я, – опять за ужином родители будут ворчать. «Са¬мим есть нечего, – скажет мама, – а вы всех нищих кормите». А папа спросит: «Нам-то что-нибудь осталось? Не всё съели ваши зэки?» Мо¬жет, это тоже зэк», – успокаивала я себя.

С некоторых пор они появились в городе: старые, беззубые, многие на костылях, одетые в ветхие выгоревшие ватники и с печальными глазами на длинных худых лицах. Зэки стучали в ставни окон, в ворота, в калит¬ки, и люди выносили им хлеб и воду. Некоторые приглашали к себе в дом и кормили, как это делала моя бабушка. Другие ничего не давали и зло кричали с порога:

– Проваливай отсюда. Бог подаст.

У нас еда была, вернее, мне казалось, что была. Тушёные бураки, каша-мамалыга из кукурузной крупы, иногда суп с редкой картошкой и лебедой. Но сегодня у нас праздник. Мама сшила платье мордастой тёт¬ке с китайским зонтиком, и та расплатилась мукой, пшеничной. Муки хватило на оладьи, тоненькие, румяные. Бабушка, экономя постное мас¬ло, жарила их на почти сухой сковородке. Но вкуснятина! Мы с братом получили по одной оладье. Я свою сразу съела, а младший брат Саша побежал на улицу и, хвастаясь, кричал на всю округу:

– А у нас аядики!

Представляю, как лопались от зависти соседские ребята. И вот сейчас этот ужасный дед ест наши оладьи и запивает узваром. Так бабушка по-станичному называла компот из сухих яблок. Хоть он был без сахара, но очень приятный на вкус.

Старик доел угощение и вытер рукавом беззубый рот. Я заметила, что у него нет руки. Рука-то была, но короткая, без кисти. Там, где должны быть пальцы, я увидела завязанный край рукава. Дед ловко ртом и паль¬цами здоровой руки завернул в клочок газеты щепоть табаку, чиркнул спичкой о зажатый в коленях коробок и закурил вонючую папиросу.

Пришло время разговора. Сейчас бабушка, как всегда, отошлёт меня гулять, чтоб «дитё не слушало», о чём рассказывают зэки. Предвидя это, я умостилась на чурбачке за открытой дверью кухни и притаилась.

Я знала, что бабушка сидит сейчас на низенькой табуретке, горестно подперев рукой щеку, и слушает гостя. Потом она долго будет шептать ему какие-то утешительные слова, пересыпанные пословицами, присказками, ссылками на милость Божью. На прощанье бабушка сунет зэку кусочек хлеба и спичечный коробок с солью.

Она жалела всех и объясняла своё поведение тем, что сама много горя приняла и понимает чужие беды. Родители ворчали на неё, но не очень сильно.

Старик курил папиросу и жутко кашлял.

– Грудь болит? – участливо спросила его бабушка Рая.

– Да. Туберкулёз, – задыхаясь, сквозь кашель просипел зэк.

– И что это за болезнь такая? У нашей девочки тоже был туберкулёз.

– Вылечили? – подняв на бабушку голубые, как небо, глаза, поинтересовался дед.

– Говорят, что вылечили, – неуверенно ответила она, – только худая – страсть. Да ты видел её.

– Болезнь не красит, – кивнул головой зэк, – может, я тоже подлечусь, а?

– Конечно, – подтвердила бабушка, – сейчас многие болезни научи¬лись лечить. А с рукой у тебя что? – жалостливо спросила она.

– В шахте прибил палец, – охотно откликнулся зэк, – началась гангре¬на. Чтобы не сдох, отсекли всю кисть. Для профилактики, – уныло ух¬мыльнувшись, добавил он.

– И сколько же ты оттрубил, касатик?

– Десятку. По пятьдесят восьмой.

– Это ж как понять?

– ПШ. – Увидев недоумённый взгляд бабушки, он пояснил: – Подозре¬ние в шпионаже. Знаете, мать, я ведь в плену у немца был. Десять дней. На одиннадцатый бежал. Вышел к своим, обрадовался, чуть ли не ге¬роем себя почувствовал. А меня в СМЕРШ. И на десять лет. За каждый день плена – по году, – он опять желчно усмехнулся и загасил папиросу, собираясь уходить.

– Постой-постой... – бабушка даже привстала с табуретки, – а сколько же тебе лет? – Она изумлённо посмотрела на старика, словно догада¬лась о чём-то невероятном, и неуверенно спросила: – Ты что, в войну был призывного возраста?

– Ну да, с восемнадцатого я, – подтвердил бабушкину догадку зэк.

– Что делается на белом свете?! Куда смотрит Бог? Так тебе, солда¬тик, тридцать шесть, как моему Васе. А я думала, что ты старше меня. Я-то с восемьдесят шестого.

– У меня мать с девятисотого.

– Жива ли она? – бабушка опять присела на свою скамеечку. Зэк тоже, опершись спиной о дерево, вытянул худые, в разбитых ботинках ноги и обречённо произнёс:

– Кто ж знает?

– А куда идёшь, сынок?

– Домой, в Ассиновскую.

– В Ассиновскую? – оживилась бабушка. – И чей же ты будешь?

– Афонин Пётр.

– Ой! – опять вскочила на ноги бабушка, – Фросин сын! Петя! Живой, слава тебе, Господи!

Она опустилась на бревно рядом с зэком, ласково коснулась ладонью его небритой щеки и, уткнув в фартук лицо, тихо заплакала.

Я вышла из своего укрытия и стала рядом с ними. Бабушка меня даже не заметила.

– Вы чего, хозяйка? – удивился зэк, – и откуда вы знаете, как зовут мою мать?

– Фрося-то жива, мамашенька твоя, только глазами ослабела. – И, словно не слыша Петра, бабушка заголосила: – Выплакала она глазонь¬ки, тебя-то выглядаючи. Выбелила головушку свою, тебя поджидаючи. Исходила ноженьки, по конторам ходячи. Изробила ручушки без свово помощничка. Осталась одна-одинёшенька на свете белом... – Закончив тираду, бабушка объяснила: – Не в Ассиновской Фрося. А дома у себя, в Слепцовской. Когда в войну дед с бабкой померли и на отца похоронка пришла, переехала она в отеческий дом. Я ведь, Петя, Белогурова в девках была, как и твоя мамаша. Двоюродные мы с Фросей. Может, помнишь? Тётя Рая Лизунова?

Пётр неопределённо пожал плечами, а бабушка уверенно продолжа¬ла:

– А ты,значит, Петя, мне племенник будешь. Вот радость сестрице! Счастье-то какое! – умилилась она.

Гость благодарным взглядом окинул бабушку, встал и низко поклонил¬ся ей.

– Спасибо вам, тётенька, за хлеб-соль, а ещё большее спасибо за хо¬рошую весть. А ты, – он нежно здоровой рукой пригладил мои стриже¬ные вихры, – расти, малышка, и лучшей доли тебе. Пойду я. Домой!

Бабушка, неожиданно приобретя нового родственника, принялась его усиленно отговаривать идти в ночь:

– Оставайся, Петя, у нас до утра. Скоро Василёк с работы придёт. Отдохнёшь, поговорите.

Но Пётр был намерен идти немедленно. Он стал даже как будто выше ростом. Глаза у него ожили, помолодели. И я увидела, что никакой он не старик.

– Нет, тётя, пойду я. Мать ждет.

Он перекинул через плечо свой мешок и бодро направился к калитке.

Бабушка перекрестила его вслед и, вытерев фартуком мокрые от слёз глаза, прошептала:

– В добрый путь, сынок! Храни тебя Господь!

 

На хуторе Давыденко

 

1

Тёплый лучик утреннего солнца назойливо щекотал мне лицо. Со дво¬ра доносилось ворчливое «га-га-га» гусей и нетерпеливое блеянье овец. Можно, конечно, отвернуться к стенке и поспать ещё. Каникулы! Но нет! Сегодня меня ожидает столько интересного, нового, что нежиться в по¬стели нельзя.

Я впервые на хуторе у дедушки Лёни Курдюкова, двоюродного брата моего деда. Он взял худую и болезненную внучку после окончания пер¬вого класса на поправку. Бабушка Лена, когда меня увидела, даже запла¬кала:

– Шо ж они с дитями роблють у том городе?

Дедушка успокаивал её:

– Не плачь, откормим дивчину, отпоим козьим молоком, набегается по улице, и будэ як нова.

Дедушка Лёня все послевоенные годы спасал нашу семью от голода. Он пришёл с войны в сорок четвёртом после ранения, и люди сразу же выбрали его председателем колхоза. И трудился фронтовик, несмотря на ноющие раны, с утра и до позднего вечера. Жили Курдюковы небога¬то, но всегда находился у них гостинец для городских родичей. То ли передаст с кем-нибудь, то ли сам, приезжая в Грозный, принесёт мешо¬чек муки, бутыль подсолнечного масла, а то и творог или сметану.

Я с трудом спустилась с высоких перин железной, с никелированными шишечками кровати и загордилась, представляя себя в роли «принцессы на горошине». Это было несложно – с непривычки от лежания на мягких перинах затекла спина. Босыми пятками я пробежала по гладкому некра¬шеному полу и выскочила на крыльцо. Ярко, солнечно, празднично! А сколько разной живности бегает по двору – глаза разбегаются! Когда я думаю о счастливом детстве, то почему-то в памяти рисуется то первое утро на хуторе.

– Людочка, умывайся! Молоко пить пора! Коза Зинка недовольна. «Я, – говорит, – старалась, молочко давала, а девочка не хочет его даже по¬пробовать».

– Ой, бабушка, оно противное. Травой пахнет.

– Зато для тебя это самое лучшее лекарство. Да пирожки, пирожки свеженькие ешь!

Я, с полным ртом, набитым пирогами, интересуюсь:

– А настоящих колхозников вы мне покажете?

– А то как же, – смеётся она, – сегодня и покажу.

Бабушка шепчет что-то на ухо старшей дочери Тасе, и та убегает. Младшая, Нюся, собирается на поле с одноклассниками. Дедушка ушёл чуть свет на работу. Остались мы с бабушкой вдвоём. Она надевает чи¬стый фартук, повязывает на голову белый платок и мне тоже протягивает белую с кружевами косыночку:

– Надевай, Люда, чтобы головку тебе солнышко не напекло. Мы сей¬час пойдём на ток, место для нового урожая готовить.

Бабушка взяла меня за руку и повела по улице хутора. Улица широкая-широкая. Я никогда таких не видела. Людей нет, зато гуляют свиньи, козы, овцы, гуси, индейки, куры, телята – как в зоопарке. И дома такие разные: саманные, деревянные, каменные... Бабушка объяснила мне, что люди приезжали сюда из других мест и строили дома так, как было принято у них на родине, отсюда и такое разнообразие построек.

На току нас встретили рогатые тётки с хвостами. Увидев меня, они громко засмеялись и закричали:

– Мы колхозники! Му-у-у! Забодаем, забодаем!

Я вцепилась в бабушкину руку и от страха зажмурила глаза:

– Боюсь.

– Не бойся, детка. Ты же хотела посмотреть на настоящих колхозни¬ков? Это они и есть.

Я осторожно приоткрыла глаза. Вокруг меня толпились обыкновенные женщины, которые добродушно и весело смеялись, правда, некоторые – до слёз. На их головах были накручены рога из талуши (одежды куку¬рузных початков), а сзади к юбкам привязаны кочаны кукурузы.

– Девочка, – обратилась ко мне толстенькая краснощёкая тётечка, – ты таких хотела увидеть колхозников? Рогатых? Хвостатых?

– Нет, – промямлила я.

– А каких?

От её напора я растерялась и заплакала. А потом все меня успокаива¬ли, тормошили, угощали семечками, пока не развеселили. И на протяже¬нии многих десятилетий жила семейная шутка о том, как Людочке настоя¬щих колхозников показывали.

 

2

У дедушки Лёни был удивительный дом. Он стоял на каменных куби¬ках, между которыми было свободное пространство. Туда уходили куры, возможно, в поисках прохлады. Но я накануне прочитала сказку Пого¬рельского «Чёрная курица», поэтому догадалась, что там находится вход в подземное царство. И, разумеется, полезла под дом. Я лежала на жи¬воте, вжавшись в землю, обильно удобренную куриным помётом и при¬сыпанную пухом, а сердце учащённо билось в предчувствии волшеб¬ства. И так пристально вглядывалась я в эту землю, что она заколеба¬лась, а затем передо мной выросли когтистые чешуйчатые лапы. Я под¬няла голову и увидела над собой толстую белую курицу. У неё горели глаза, а из клюва торчала веточка, нет, палочка, волшебная. Я выхвати¬ла её из безобразного костяного клюва и прижала к груди. Пусть эта от¬вратительная курица клюёт меня, но волшебную палочку я ей не отдам!

«Какое загадать желание?» Не успела придумать, как очутилась в див¬ном саду, где цвели одновременно все деревья, кружили необыкновен¬ной красоты бабочки, пели птицы. Мне навстречу шёл мальчик моего возраста, одетый, как принц из сказки «Золушка». Он молча взял меня за руку и повёл в сверкающий неподалёку дворец. На ступенях дворца я споткнулась, наступив на подол своего длинного платья. Появление бального наряда было чудом, но я не удивилась. Волшебная палочка действует!

В огромном зале с высокими резными зеркалами на креслицах сидели куклы с фарфоровыми личиками. Вокруг них разместились клоуны, миш¬ки, зайчики. Совсем как в магазине «Детский мир», куда я однажды захо¬дила с мамой. Прекрасный принц подвёл меня к трону. Я удобно устрои¬лась на нём и стала ждать, что будет дальше. А дальше Принц надел мне на голову золотую корону, а на ноги – хрустальные туфельки. Затем стали подходить ко мне куклы, кланяться и говорить: «К вашим услугам, Ваше Высочество». Я разглядывала их и кивала головой в знак одобре¬ния. Тут заиграла музыка, и все куклы, клоуны, мишки стали кружиться и приседать в такт ей.

Бал! Сказочный бал! Принц подал мне руку, я важно сошла с трона и тоже закружилась с ним. Но тут хрустальная туфелька соскочила с ноги, и я захромала.

– Люда! Что ты там делаешь? – вдруг послышался плаксивый голос Нюси. Она дёргала меня за ногу, пытаясь вызволить из подпола. Вол¬шебство прервалось. Я, пятясь, выбралась из своей сказки, сонная, чу¬мазая. В моей руке была крепко зажата сухая веточка.

 

3

Подружки я себе не нашла. Дома соседей были расположены так да¬леко, что я не осмеливалась ходить туда – мимо коров, козлов, гусей, со¬бак. Поэтому, чтобы не скучать, я старалась делать всё, что делали Тася и Нюся, подражала им. Хотя Тася уже взрослая девушка и у неё есть же¬них Павлик, с которым осенью они должны были сыграть свадьбу, мы с ней подружились. Тася часто ходила на поливной огород мимо дома, где жил Павлик. Однажды под вечер она собралась на огород за огурцами. Я вызвалась ей помочь. Тася согласилась, но не очень охотно. По доро¬ге мы зашли к Павлику в сад. Там его младший брат Петро обрывал гру¬шу – «лесную красавицу». Пока Павлик и Тася шептались под яблоней, Петя нарвал мне сочной лесной красавицы, которой я набила карманы и даже натолкала в сарафан под поясок. Наконец, Тася наговорилась и по¬звала меня.

В конце Павликиного сада протекала речка, не очень широкая, но бы¬страя. Через неё был перекинут мосток, без перил. По нему можно было напрямик выйти к нашему огороду. Мосток шатался. От страха я закрыла глаза, и Тася за руку меня перевела на другой берег.

Огород был огромный. Глаза разбегались от множества овощей, но нам были нужны только огурцы. Несколько минут – и вёдра полные! Тася повесила их на коромысло, и мы отправились в обратный путь. Тася бы¬стро перешла на другой берег и, посмотрев на меня, ласково ободрила:

– Ну что же ты, Людочка? Иди, не бойся! – и пошла дальше.

Я несмело ступила на доски моста. Мелкими шагами, трясясь от стра¬ха, стала продвигаться вперёд. Если зажмурить глаза, как раньше, то можно сорваться вниз – ведь перил-то нет! С широко раскрытыми глаза¬ми я медленно переходила через реку. Но любопытство одолевало меня: очень хотелось посмотреть на воду. Я глянула вниз. Река, вихрясь и иг¬рая, так быстро неслась по коридору из деревьев и кустарников, что у меня закружилась голова. И я, как раз на середине мостка, сорвалась и упала в воду.

Вокруг плавали рыбёшки, которые с удивлением заглядывали мне в глаза. Вообще-то вода была мутноватая, дно колкое, и подводное цар¬ство оказалось не таким интересным, как описывают в сказках. Это я успела рассмотреть, пока хватало дыхания. Но как только открыла рот и стала захлёбываться, поняла, что превращаюсь в царевну-лягушку.

Очнулась я от того, что Павлик мял мне живот и хлопал по щекам. Изо рта вырвались струи воды, и я села. Надо мной склонились плачущая Тася и бледный Петя.

– Жива ваша Людочка! – с улыбкой воскликнул Павлик. – Головка у дитя закружилась, вот и упала в воду.

– Смешные вы, я нарочно упала, чтобы посмотреть на подводное цар¬ство. Не такое уж оно волшебное, – пролепетала я, стараясь сохранять достоинство.

– А слёзки отчего у нас? – Тася полезла в карман за платком.

– Груши потеряла, – окончательно разрыдалась я.

– Да я тебе целый мешок нарву! – воскликнул Петро. – Ты только не реви!

 

4

На дворе август. Все хуторяне заняты сбором урожая и заготовками на зиму. Даже дети помогают копать картошку, ходят в лес «по орехи». Я осталась не у дел, потому что «гостья» и должна отдыхать. Так говорит бабушка Лена. Но мне скучно. Я цепляюсь ко всем: хожу с Тасей на по¬ливной огород за помидорами, с Нюсей в сад за яблоками, с дедушкой на рыбалку. Но другие дети получают за свой труд деньги. Они собирают лесные орехи и ягоды и сдают на заготовительный пункт. Мне тоже хоте¬лось заработать хоть сколько-нибудь денег. Я выказала своё желание бабушке, и она, посоветовавшись с дедушкой, разрешила мне пойти в лес на «добычу».

В лесу покраснел кизил. Он ещё очень кислый, но дети его всё равно срывают, а потом раскладывают тонким слоем на верандах, чтобы «до¬ходил». На следующее утро, взяв плетёную корзиночку, я присоеди¬нилась к хуторским девочкам.

В лесу было душно. Тысячи комаров и мошек роились, клубились и ту¬чами носились за нами. Ещё до начала работы всё тело чесалось и зу¬дело.

И вообще, этот лес был не настоящий. На картинках лес всегда с тол¬стыми тенистыми деревьями, пеньками и опушками, а тут сплошные за¬росли колючих кустарников и жалкие деревца, растущие пучками, как ку¬сты, да ещё со смешными названиями: фундук, мушмула, боярышник. Фундук давно поспел и был собран местными ребятами, мушмула и бо¬ярка ждали заморозков, для сбора остался пригодным только недозре¬лый кизил.

Обливаясь потом, царапая руки и ноги, не закрытые одеждой, я с го¬рем пополам набрала ягод в свою корзиночку. Но она была настолько мала, что, когда я высыпала кизил на вымытый пол веранды, получи¬лось несколько горсточек. Мои родственники, зная, какие трудности меня ожидали в лесу, надеялись, что первая вылазка туда «отобьёт у дитя охоту» к лесным походам. Бабушка мазала мои царапины и ссади¬ны зелёнкой и приговаривала:

– Вот видишь, что получилось. Трудное это дело даже для наших ре¬бят, а тебе с непривычки и вовсе не под силу. Попробовала, и будет.

Но на другой день я снова пошла на сбор кизила и ходила в лес целую неделю, пока весь пол в отведённом мне закутке не был покрыт ровным слоем ягод. Дед как-то вечером глянул на мои труды и одобрительно произнёс:

– Думаю, что хватит. Пожалуй, больше ведра будет. Ну, теперь жди. С неделю ещё ему дозревать.

Целую неделю я сгорала от нетерпения. Когда же мы пойдём сдавать кизил? Каждый день внимательно разглядывала его: покраснел ли, до¬зрел? По ягодке перебирала, переворачивала с боку на бок, чтобы не сгнил. Наконец все решили, что кизил готов. Я аккуратно переложила его в ведро. Получилось полное, даже с краями.

Приёмщица взвесила сначала полное ведро, потом переложила кизил в коробку и взвесила пустое ведро. Деньги она протянула Нюсе, с кото¬рой я пришла, но та сказала:

– Отдайте деньги девочке. Она сама собирала ягоды.

Приёмщица засмеялась:

– Эта та малышка, которая приехала к нам поглядеть на настоящих колхозников? Смотри-ка, и сама колхозницей стала. Хвалю, – и она про¬тянула мне три бумажки по рублю. Таких денег у меня никогда ещё не было.

– Как тратить будешь? – спросила меня Нюся, когда мы вышли на ули¬цу.

– Не знаю, – смутилась я, – может быть, конфет купить?

– Конфеты съешь, и ничего не останется, – рассудительно сказала Ню¬ся. – Лучше вещь какую-нибудь купи. Пойдём в автолавку! – и увлекла меня за собой в центр хутора, где останавливалась приезжающая по расписанию автолавка. Там женщины шумною гурьбой атаковали длин¬ный деревянный стол, на котором продавщица надрезала ножницами и рвала на куски весёленький, в розовый цветочек, ситчик.

У меня загорелись глаза. Нюся сразу заметила это и предложила:

– Давай материю купим и попросим Тасю сшить тебе платье.

– Давай, – обрадовалась я.

Дома одобрили покупку. Дедушка сказал:

– Хорошее дело. Теперь очередь за Тасей.

Тася покроила и сметала платьице и позвала меня на примерку. Пла¬тье было очень длинное, ниже колен. Юная портниха с серьёзным видом заметила:

– Ничего. На вырост. – И показала мне кучу лоскутов: – Смотри, сколь¬ко кусков осталось! Может, мы сделаем оборку?

Я согласилась. Приметали оборку. И ещё остались лоскутки. Тася вы¬кроила из них на рукава воланы. На этом ткань закончилась. Когда я на¬дела готовое платье и вышла перед всеми на середину большой комна¬ты, раздался весёлый хохот моих родственников. Бабушка, глядя на меня и захлёбываясь смехом, проговорила:

– Вот и ты, Людочка, стала настоящей колхозницей!

Обиженная их смехом, я заносчиво выкрикнула:

– Неправда, я не колхозница, я – казачка!

 

5

О хуторе остались у меня только эти воспоминания. На селе начались перемены. Колхоз вскоре укрупнили и разорили. Когда ликвидировали МТС, у хозяйства не хватило средств выкупить и содержать технику. Борьба с приусадебными хозяйствами, ограничивающая продажу кормов для личного скота, налог на каждое деревце, виноградную лозу стали непосильной ношей для трудолюбивой семьи. К тому же, с объединени¬ем колхозов, дедушка остался не у дел. И Курдюковы решили коммунизм, наступление которого обещал Ники¬та Сергеевич Хрущёв в 1980 году, встречать в городе. Поменять место¬жительство в этот раз оказалось проще: на руках у колхозников уже были паспорта, как и у всех граждан страны Советов.

Дедушка Лёня и бабушка Лена упокоились в грозненской земле, а их детям и внукам пришлось ещё раз менять место жительства. В связи с известными событиями в Чеченской республике, в начале девяностых годов они переехали в Кабарду, и опять на хутор, чтобы там обживаться заново.

 

Бабушкин сундук

 

Вы думаете, что сундук – предмет мебели? Ящик для хранения вещей?! О, нет! А если это бабушкин сундук, то сто раз нет.

Сундук – это мечта, область неизведанного, хранилище семейных тайн, о которых говорят шёпотом. Постоянное желание заглянуть в него преследовало меня всё детство. Помню, что в сундуке бабушка хранила стальные пёрышки для ручки. Я портила их нарочно, чтобы хоть одним глазком глянуть на «богатства». Бабушка сердилась на меня за неакку¬ратность. Слегка приоткрыв тёмный зев старинной дубовой сокровищницы, она доставала из верхнего бокового ящичка новое пёрышко и захлопывала перед моим носом крышку. Потом ловко наве¬шивала на сундук амбарный замок и ключ исчезал в необъятном карма¬не её широкой юбки.

Но иногда я всё же добиралась до содержимого сундука. А когда ба¬бушка при этом была в настроении «воспоминательном», то наступало счастье.

Внутренняя часть сундука была оклеена картинками из старых газет и журналов. Я читала под ними надписи, что было непросто, пришлось ба¬бушке объяснять мне про «яти» и «еры», но я не поняла. Как, впрочем, не уяснила и разницу между фитой и фертом в словах «анафема» и «Фердинанд» под портретами Толстого и австрийского кронпринца. То¬гда, к сожалению, у меня не было сегодняшних знаний и научного ин¬тереса к старине, и в памяти остались лишь отдельные фрагменты той портретной галереи и состояние безудержного любопытства.

В боковые стенки сундука были встроены специальные отделения, вроде карманчиков; в них лежала разная мелочь. Кроме моих пёрышек, там находились удивительные квадратные пуговицы, большой деревян¬ный гребень и гребень костяной, поменьше, с резным верхом. Ещё там лежал частый гребешок для вычёсывания известных насекомых. Этот колючий гребешок я невзлюбила и предпочла стрижку машинкой. Тогда я всё лето просидела на заборе, сгоняемая разве криками мальчишек: «Людка – лысая башка, дай кусочек пирожка!».

А у бабушки, оказывается, были длинные косы, не то что сейчас – две реденькие седые косюльки, скреплённые на затылке шпилькой, и она раньше пользовалась этими красивыми гребнями.

Иногда, удовлетворяя моё любопытство, бабуля развязывала пожел¬тевший от времени носовой платочек с драгоценностями: потускневшим серебряным колечком и парой таких же серёг с синими глазками. У ба¬бушки сейчас глаза бледно-голубые. А в молодости были синие-синие. Эти украшения – подарок моего деда. Бабушка гордилась тем, что даже в голодные годы смогла сохранить их. «Тебе, Людочка, достанутся после моей смерти».

В отдельной коробочке – патроны для газырей, георгиевские кресты деверей Ефрема и Василия, погибших в первую мировую, какие-то дово¬енные значки...

– Я хоть какой-то вещицей храню память о каждом, – говорила бабуш¬ка, – вот серебряный пояс с черкески деверя Андрея. Он носил красно¬армейскую форму. Казачью-то снял, я пояс и положила в сундук. Это во¬обще сундук моей свекрови, бабы Маруси. Было в нём много чего. Вой¬на, голод всё съели.

Она перебирала сухими пальцами потемневшие бляшки на поясе и на время умолкала. Но я своими восторженными криками и вопросами бы¬стро выводила её из этого состояния:

– Ой, посмотрите, бабушка! Что это?! А это?!

И она начинала объяснять назначение той или иной вещи, например, иглы-цыганки или рубеля.

В следующем отделении хранились документы. Бабушка редко их вы¬нимала. Да и какую ценность представляли в то время грамоты от кол¬хоза? Или свидетельства о смерти? Их было много. Целая пачка! А вот пришедшая в войну похоронная бумага на папу. Через несколько меся¬цев выяснилось, что он жив. В госпитале что-то напутали (папа был сильно контужен и потерял память), и бабушке прислали «казённое письмо». Тогда, по папиным словам, она «ударилась в веру», вера её и спасла в трудные годы.

Почти половину сундука занимали деньги. Они лежали в пачках, пере¬вязанных верёвочками и резиночками. Денег было так много, что, увидев их первый раз, я не поверила своим глазам.

– Бабушка, это деньги? Мы можем купить халвы и конфет? А я и не знала, что мы богатые.

Бабушка засмеялась:

– Как голь перекатная. Это старые деньги: катеринки, керенки, донские, советские... Да, разные, внученька. Менялась власть, менялись и деньги. И никому они стали не нужны, а выбросить жалко. Всё ж день¬ги! И доставались они тяжёлым трудом. Ты посмотри, вот там, в углу, стоит ещё чугунок с медью. – Бабуля вытащила чёрный горшок, доверху наполненный монетами.

– Столько денег, – разочарованно протянула я, – а у мамы одно пла¬тье.

– Ничего, Бог видит, как твои родители много работают, и воздаст им за труды радостью и здоровьем.

В левом углу сундука у бабушки было сложено бельё и удивительные наряды, которые сейчас не носят. К сожалению, они не сохранились: я отнесла их в костюмерную дома культуры, где занималась в театраль¬ном кружке. Но помню нижнюю юбку, лиф с прошвами и кружевами руч¬ной работы, подушечки для юбок а ля турнюр. Здесь бабушке пришлось показать, как надевают эти подушечки под юбку. Она ловко распредели¬ла их на спине и на бёдрах, обмотала талию верёвочкой и сверху надела зелёную выходную юбку. Это было так забавно! Я смеялась до колик в животе. Но бабушка показала на внутренней стороне крышки сундука картинку, изображающую модниц начала века в таких турнюрах.

Были ещё юбки с другими названиями: в церковь ходить, будничная, тёплая – все старенькие.

Кофты, тоже вылинявшие: свободные и приталенные, с басочками и оборками, с воротничками и голошейки со множеством пуговиц.

Постельное бельё ветхое, ещё из первого девичьего сундука. Просты¬ни, наволочки, обманник с кружевами, прошвой и вышивкой в три цвета: белый, чёрный, красный.

У бабушки Наташи тоже было вышитое бельё, но цвета ниток у неё яр¬кие: зелёный, красный, синий – и орнамент отличался. Хотя обе казачки. И говорят они по-разному, и к сундукам отношение неодинаковое. У ба¬бушки Раи – благоговейное, а у бабушки Наташи – как к складу старых вещей.

Ещё в сундуке были две книги: Егорушкино Евангелие и папина геогра¬фия. И завёрнутые в газету старые фотографии. По ним я изучала родо¬словную.

Сколько раз мы рассматривали их с бабушкой! Казаки – в бешметах и папахах, с гордыми орлиными взглядами; они стояли подбоченясь, по одному и группами, держа руки на эфесе шашки. Казачки, статные, скромные, с аккуратно убранными головками.

Бабушка рассказывала скупо, но с любовью и уважением к каждому.

О чём-то она умалчивала, уходила от ответов. Я чувствовала это, но не понимала почему. Особенно мало она говорила о моём дедушке. А жалела своих рано умерших деток Полю, Надю, Ваню, Колю и братьев Егорушку и Лёвушку. Когда она рассказывала об их смерти, слёзы запол¬няли все морщинки её худенького лица.

Я старалась развеселить её и просила показать моё крестильное пла¬тьице или Сашины первые башмачки. Но бабушка строго возвращала все предметы на свои места, захлопывала крышку сундука и навешива¬ла замок. И опять я ждала следующего случая. Ведь оставалось столько неразгаданных тайн!

 

Друзья моего детства

 

Я страшно волновалась всю дорогу в Среднюю Азию. Так мама назы¬вала то место, где работал папа. Ехали мы восемнадцать дней с пересадкой в Москве. Там остановились у тёти Маруси Севаволовой, па¬пиной двоюродной сестры.

Москва очень меня разочаровала: город как город, ничем не отличает¬ся от Грозного, даже хуже. Потемневшие деревянные дома, облезлые крылечки, грязные улицы. Но тётя Маруся сказала, что в центре – Москва другая. Когда мама пошла на вокзал компостировать билеты, тётя повез¬ла нас с братом на Красную площадь. Но площадь оказалась вовсе не красная, а коричневая, со скользкими камешками, и дома на ней старые. Но, может быть, я плохо её разглядела, потому что пошёл дождь, и мы заторопились домой.

Ехать в поезде было скучно. Каждый час я спрашивала маму, скоро ли мы приедем. Наконец, однажды ночью мама разбудила нас и сказала, чтобы мы выходили. На перроне нас ждали папа и дедушка Миша. Они очень обрадовались нашему приезду. Ещё семь часов дороги на газике – и вот наше новое место жительства! Огромная комната! Наверное, та¬кая, как весь наш дом в Грозном, и даже больше. Теперь главное – найти друзей.

 

1

Отряд у нас образовался весёлый, озорной. Предводителем стала Лиля Бердыева за удивительную особенность: у неё на руках было сто шесть бородавок, которые она с гордостью демонстрировала перед все¬ми. Лиля жила с мамой, бабушкой и прабабушкой; они её постоянно вос¬питывали, в основном физически. Училась она со мной в одном классе и на пятёрки. Что было нетрудно: в классе числилось семь учеников, и все отличники. Если даже не хочешь заниматься, тебя заставят, потому что учитель спрашивал уроки каждый день.

Кроме Лильки и меня, в отряд входил Миша Лизунов. У меня та же фа¬милия, что и у него, потому что Миша – мой дядя, папиного дяди сын. Он учился классом ниже. Наша троица постоянно производила переполох в маленьком рудном посёлке. Он находился на границе с Афганистаном. С раннего утра до вечера периодически раздавалось из кишлака на той стороне: «Аллах акбар!». Это мулла с минарета призывал правоверных на молитву. В нашем посёлке тоже жили мусульмане-туркмены, но они если и молились, то тихо, каждый в своей сакле. Мы вовсе не молились. Но пограничники включали в шесть часов утра на полную мощность радио с Гимном Советского Союза, и нам было приятно, что мы победили афганского муллу.

Начальником рудника был Мишин папа, а мой дедушка Михаил Саве¬льевич. Мы редко видели его, как, впрочем, и моего папу, который спус¬кался с гор только на четыре дня в месяц. Наши мамы были заняты младшими детьми: моим братом Сашенькой и Мишиным – Коленькой. Мы были предоставлены самим себе.

Сказочная природа Туркмении! Арыки с красной водой, на красном пес¬ке – красные тюльпаны. Всё красное от железной руды, которая залегает совсем близко от поверхности земли. У подножья гор – поляна с огром¬ными шампиньонами, размером с фуражку пограничника. Причудливой формы скалы старых гор, глубокие ущелья с пенистыми дарьями. Любая речка здесь называлась дарья, а не только Сыр- и Аму-, как мы учили в школе.

Геологоразведчики и проходчики говорили об охоте на джейранов, ар¬харов; кто-то видел горного барса, кто-то столкнулся с гюрзой. Почему так всем везёт, а я, кроме соседского верблюда Ишки, тюльпанов и шам¬пиньонов, ничего интересного не видела.

Лилька, которая живёт в этом посёлке с самого рождения, рассказала как-то об удивительном ущелье Харачой, в котором даже сейчас, в раз¬гар лета, лежит снег. Она предложила пойти туда в поход.

Всё-таки самое интересное в мире – путешествия и приключения. И кто же откажется от такого заманчивого мероприятия, как поход! Тем бо¬лее в школьные каникулы. Мы согласились и повторили вслед за пред¬водительницей её девиз:

 

Кто со мной, тот герой,

Кто без меня, тот свинья!

 

Итак, примерно через неделю рано утром наш отряд вышел из посёл¬ка. Каждый основательно подготовился к походу. Мишина и моя спины горбились настоящими рюкзаками (их у Мишиного папы в гараже лежа¬ло, наверное, с десяток), у Лильки была в руках авоська. Кроме продук¬тов, скопленных за неделю, мы несли бельевую верёвку, нож, спички, фонарик, компас и карту СССР. Масштаб карты не позволял пользовать¬ся ею на практике, но с ней было спокойнее. Миша говорил, что у всех путешественников должна быть карта.

Полная готовность, однако, не исключала беспокойства, которое мучи¬ло каждого из участников опасного предприятия: мы не сказали родным, куда пошли. А иначе они бы нас не отпустили!

Колючее горное солнце уже выпустило свои острые лучи. Но духота ночи сменилась недолгой утренней прохладой. Шагать было весело. Грейдерной дорогой мы дошли до начала ущелья. Из него вытекала мел¬кая прозрачная речка, не успевшая ещё окраситься железной рудой. По её берегу отряд тронулся на восхождение. Вначале идти было легко: склон пологий, камни мелкие, настроение бодрое. Мы то и дело вскрики¬вали от восторга при виде камня необыкновенной формы, деревьев с изогнутыми стволами; они склоняли свои ветви над пропастью, то есть над нашими головами. Потому что мы шли по дну пропасти, стены кото¬рой с каждым шагом росли и сужались, а камни постепенно превраща¬лись в валуны. Дикая природа таинственно манила нас вперёд и вперёд. Но усталость уже одолевала.

– Давайте поедим и отдохнём, – разумно предложил Миша.

Идея понравилась, и мы сели в тени большого валуна, точнее скалы, и достали из своих запасов самое вкусное. Это был пир! Когда он закон¬чился, мы отвалились от «стола», как сытые пиявки, и, кажется, придре¬мали.

Проснулись от слепящих лучей солнца, стоящего прямо над головой. Надо шевелиться. Еда в рюкзаках казалась тяжёлой и ненужной. Мы разгрузились тут же под скалой и двинулись дальше и выше.

Идти становилось всё труднее и труднее. Несколько раз для подъёма на следующую каменную гряду понадобилась верёвка. Вдруг мы увиде¬ли под ногами снег. Холодно не было, но снег не таял! Он лежал сугроба¬ми на выступах стен ущелья, которые сближались и становились сплош¬ной снежной стеной. И тут из-за скалы выбежало неведомое мне живот¬ное.

– Дикобраз! – пискнула Лилька. – Прячьтесь! Он стрелять будет, игла¬ми!

Укрывшись за валуном, мы наблюдали, как дикобраз напыжился и вы¬бросил несколько стрел. Потом он фыркнул, просеменил мимо нашего валуна и скрылся за скалой. Я подбежала к месту, где он стоял, и начала собирать иголки. Их было очень много. Видно, это место облюбовал не он один. Иголки были большие, сантиметров по пятнадцать-двадцать; заострённые с двух концов, отливающие перламутром, очень красивые. И полезные. Их можно употребить как указки или перья для письма.

Казалось, что до вершины горы осталось совсем немного, поэтому мы не останавливались, а ползли и ползли вверх. Неожиданно прямо перед собою почти на вертикальном склоне я увидела молоденькую цветущую алычу. Она выглядывала из снега, и её нежные тонкие веточки были усыпаны, как снежинками, белыми цветками. Под лучами солнца снег и цветы отливали золотом, а беззащитное деревце казалось стойким и му¬жественным. Я замерла при виде такой красоты.

– Эй-гей, – сказала вдруг запыхавшаяся Бердыева, – мы сегодня до¬мой не попадём, если сейчас же не начнём спускаться.

– А как же архары, джейраны, барсы? – спросила я, теряя надежду, что когда-нибудь всё это увижу.

– Представляю, как ваши мамы бегают по улице, разыскивая своих Ли¬зунчиков, – хитро глянув из-под чёлки на нас с Мишей, сказала Лилька.

– Значит, ты предлагаешь вернуться, не дойдя до вершины каких-ни¬будь две-три сотни метров? – возмущённо воскликнул Миша.

– А мы останемся в ущелье, холодном, каменном, без еды, которую мы бросили, и голодные барсы нас съедят, – не отвечая на вопрос, замо¬гильным голосом продолжала Лилька.

Я почувствовала холод, нет, даже мороз и, застучав зубами, трусливо заканючила:

– Пойдёмте домой, ну пойдёмте!.. Я боюсь здесь ночевать. Домой хочу!..

Лилька продолжала нас запугивать страшными рассказами об ужален¬ных, укушенных, разорванных, съеденных зверями детях.

Миша вёл себя так, будто командиром был он, а не Бердыева, и упор¬но лез вверх. Но мы ныли и ныли. Наконец, Миша нехотя согласился вернуться, хотя обещал с девчонками больше не иметь дела.

Назад идти было гораздо легче. Во-первых, вниз, во-вторых, дорога уже знакома. Вот здесь мы видели дикобраза, здесь обедали. Вдруг очень захотелось есть.

– А может, еда там и лежит, где мы её оставили?! – воскликнула Лиль¬ка и бросилась к скале.

– Ага, жди. Мало, что ли, здесь зверей? Шакалы давно уже растащили наши продукты, – пробурчал Миша. Но я побежала следом за подругой. Однако Миша оказался прав. По берегу Дарьюшки раскиданы обёрточ¬ная бумага, салфетки, и никаких признаков еды, даже огрызков яблок не осталось.

– Солнце садится. Вы чувствуете, как похолодало? – сурово заметила Лилька. Все вдруг почувствовали озноб. Небо ещё было синее, но на ущелье уже лёг полумрак. Дальше мы почти бежали.

Когда мы вышли из ущелья на дорогу, уже зажглись звёзды. Сориенти¬ровались быстро, для этого не понадобился Мишин компас: вдали мер¬цали огни посёлка. По дороге навстречу нам с воем неслась мили¬цейская машина, а за ней – газик Мишиного папы, а моего дедушки.

Как ему удалось отшлёпать одновременно Мишу и меня, не знаю, только досталось нам здорово. Да ещё на неделю засадили на «дисци¬плинарный карантин», что означало: сидеть дома и скучать без обще¬ния с друзьями. И это на каникулах!

 

2

По одну сторону посёлка поднимались высокие горы, у подножья кото¬рых размещался рудный комбинат, местные его называли фабрикой, а в другую сторону на сотни километров простиралась полупустыня. Пусты¬ней её назвать было нельзя. Степь из красного песка, в марте – цвету¬щая, покрытая тюльпанами, розоватыми травами, островками кустарни¬ков, она к середине лета превращалась в мёртвую пустыню с участками сушняка. И вот в эту пустыню мы собирались пойти. Лилька сказала, что знает, где находятся старые соляные копи – пещеры, хранящие жуткие тайны. Она выведала у своих бабушек и то, что копи в гражданскую войну служили убежищем басмачей. По-нашему, белогвардейцев. И там, в пещерах, шли страшные бои.

Мы с Мишей очень обрадовались возможности прикоснуться к тайнам и начали готовиться к новому походу. Мишин папа всю жизнь провёл в экспедициях и знал толк в снаряжении. А мой папа – забойщик. Я в сарае обнаружила совсем новую шахтёрскую лампу, приготовила электриче¬ский фонарик и свечи – для подстраховки. Миша притащил компас, от¬бойный молоток, нож и верёвки, Лилька сушила целую неделю на крыше своей сакли сухари из хлеба, который мы незаметно от домашних ей но¬сили. Она пробовала сушить туркменские лепёшки, но они получались такими твёрдыми, что зубы сломаешь. На школьном дворе в металлоло¬ме нашли старый алюминиевый чайник, каждый притащил из дому по пачке чаю и спичек. Я взяла мамины золотые часики. Всё равно без дела лежат на трюмо, а нам будут показывать время. Бердыева прихватила ещё и шерстяное одеяло. Миша ругался:

– Путешественница! Ещё б подушку захватила.

Но предводительница его успокоила:

– В пещерах сыро и холодно, ты мне ещё за одеяло спасибо скажешь.

Родителей, конечно, никто спрашивать не собирался. Ясное дело – не отпустят. Но сверлила мысль: а вдруг мы заблудимся? И никто не будет знать, где нас искать. Лилька сказала:

– Давайте намекнём слегка кому-нибудь из младших, например, Люд¬киному брату Саше.

Намекнули. Но пятилетний брат ничего не понял, кроме того, что все уходят и его бросают, и заревел на всю округу. Малыша еле успокоили.

И вот августовским летним утром мы, гружённые как верблюды, отправ¬ились в пустыню. Сначала по накатанной гравийке, потом, у пово¬рота к заставе, продолжили свой путь прямо на восток, по солнцу. По¬скольку везде под ногами залегала железная руда, компас оказался бес¬полезным, и мы вздохнули с облегчением, когда на горизонте показалась круглая солекаменная глыба размером с двухэтажное здание. Вся доро¬га до копей заняла около семи часов. Из них минут двадцать потратили на обед.

Приблизившись к глыбе, мы увидели, что она напоминает человече¬скую голову, высеченную из радужного камня. Я вспомнила бабушкин рассказ о дочерях Лота, ослушавшихся его и превратившихся в соляные столбы, и струхнула.

Глыба действительно походила на голову умудрённого годами старика, в высокой чалме, с вислыми бровями и усами, а его борода острым кли¬нышком вонзалась в поверхность земли. Издалека глыба казалась глад¬кой и ровной, но когда мы подошли ближе, то увидели, что она изъ¬едена временем и непогодой. Теперь и не подумаешь, что это голова. Просто обдутый ветрами камень.

Там, где у головы предполагался рот, был вход в копи. Нам не терпе¬лось узнать тайну пещер, но усталость и голод вынудили сделать при¬вал.

Мы собрали ветки сухого кустарника и разожгли костёр. Вода в чайни¬ке закипела на удивление быстро. И мы, прихлёбывая маленькими глотками сладкий горячий чай, делились предположениями о том, что нас ждёт в пещерах.

Наконец, набравшись сил и помучившись напоследок ещё раз сове¬стью, что не предупредили родителей о походе, мы выкрикнули вслед за Лилькой наш девиз:

 

Кто со мной, тот герой,

Кто без меня, тот свинья! –

 

и полезли, наступая на древние насечки, вверх «по подбородку». Преодолев низкий проход, вошли под своды пещеры. Она была огром¬ная, высокая, с красными натёками и капами. Папа потом объяс¬нил, что они называются сталактитами и сталагмитами. В пещере было светло. Лучи солнца проникали откуда-то сверху. Я думаю, через глазни¬цы и входное отверстие.

Из этой большой пещеры шли три входа в пещеры поменьше. Как в сказке: «Налево пойдёшь – коня потеряешь». Мы пошли прямо. Чтобы не заблудиться, из верёвок смотали здоровенную бобину и привязали её конец к железному крюку, который Миша вбил у входа в среднюю пеще¬ру. И осторожно, глядя под ноги, двинулись вперёд.

Становилось всё темнее, пещера сужалась, наконец, перед нами вы¬росла глухая стена.

– Дальше дороги нет, – заметила Лилька.

– Сами видим, – дуэтом огрызнулись мы с Мишей.

– Давайте вернёмся и пойдём в правую пещеру, – предложила Берды¬ева.

– Ну-ка, посветите сюда, – Миша, задрав голову, указал рукой на ка¬кую-то темнеющую вверху нору.

Мы одновременно включили фонарики и увидели продолжение пеще¬ры, но метра на два выше того уровня, на котором находились.

– Ну что? Рискнём? – спросил Миша.

Мог бы и не спрашивать.

– А зачем мы сюда пришли, – ворчливо пробубнила я. Миша уже по насечкам взбирался на выступ.

– Ого! – вдруг раздался сверху его удивлённый голос.

– Давай верёвку! – закричали дружно мы обе.

Миша по очереди вытянул нас на громадный выступ. Выпрямившись, мы включили свои фонарики и увидели оружие, старое ржавое оружие. Как определил Миша: пулемёт времён революции и гражданской войны, винтовки и горки того, что осталось от пулемётных лент. Замечательная находка!

Мы представили пулемёт в нашем школьном музее и загордились.

– Пойдём дальше? – полуспросил-полупредложил Миша.

– Ага, – шмыгнула носом Лилька, следуя за ним.

– Если сразу обнаружилось такое, то что же ещё нас ждёт? – добавила я и двинулась за ребятами в глубь новой пещеры.

Вскоре свод её стал уже и мы, как и в прошлый раз, упёрлись в отвес¬ную стену. Снова Миша искал зарубки, углублял их молотком, и таким образом мы забрались на следующий ярус. Включили все фонарики и заорали дикими голосами. Мы увидели скелеты. Два человеческих ске¬лета, рядом с одним лежала полуистлевшая командирская сумка.

– Планшет, – прошептал Миша, – надо его взять.

Но мы боялись пошевелиться. Казалось, что сейчас скелеты подни¬мутся, протянут свои костлявые пальцы. УЖАС!

– Пойдёмте назад, – предложила Лиля.

– Пойдёмте, – согласились мы с Мишей.

Он протянул дрожащую руку к планшету и, схватив его, устремился вниз. По скользким соляным ступеням, не разбирая, есть ли на них на¬сечки или нет, мы на пятой точке скользили к выходу. В большой пещере была тьма. Мы обошли её по кругу в поисках выхода. И наконец увидели два окошка со звёздами.

– У-р-а-а! – закричали мы, дружно подпрыгивая и обнимаясь.

И хотя была ночь, оставаться в пещере не хотелось. Туда, к костру, к чайнику!

Голод оказался сильнее страха. Под звёздным шатром развели огонь, вылили весь запас воды в чайник и сели ужинать. В свете костра я уви¬дела на ноге своей медведку. Хотела взять её пальцами, чтобы скинуть, а Лиля как закричит:

– Не трогай! Слышишь, не трогай, а то ужалит! Это фаланга. Ядови¬тая, как скорпион.

– Да? – недоверчиво прошептала я. – А мне кажется, что это обыкно¬венная медведка.

– Она похожа на медведку, только посмотри: у фаланги сзади жало – две острые шпажки. У медведки такого нет. Резким движением... – гипно¬тизировала меня Лилька. – Сбрось её с руки. Сбрось!

Я послушно махнула рукой – фаланга отлетела в сторону. Лилька вы¬тащила из кармана маленькую проволочную рогатку с тоненькой резин¬кой (я-то думала, зачем она её носит повсюду?) и, прицелившись, чем-то остреньким выпулила в фалангу. Та дёрнулась и замерла.

Лилька победно выпрямилась и пообещала:

– Я вам такие же стрелялки сделаю. – И ворчливо добавила, разливая по кружкам ароматный чай: – Осторожными надо быть в пустыне. Хоро¬шо, что не скорпион, а то бы и стрелялка не помогла.

Ели и чаёвничали мы недолго. Так устали, что вскоре, укрывшись Лилькиным одеялом, улеглись в ряд у затухающего костерка. И мне сни¬лись орды медведок, выходящих с картофельного поля со шпагами на плечах.

Разбудила нас автомобильная сирена. Я открыла глаза и увидела мас¬су народу: милиционеров, военных, врачей, а главное, моего отца. Его глаза пылали. А я боюсь папы, когда он сердится. Мне кажется, что в гневе он мог бы меня убить. Он подошёл ко мне, я сжалась и прикрыла, как от удара, лицо, а он, схватив меня на руки, прижал к себе и заплакал. Или это показалось мне?

– Доченька, разве можно так пугать нас? Почему ты не сказала никому, куда ты идёшь? Эх ты, горе-исследователь.

Я поняла, что беда миновала, и меня не будут бить, сейчас, по крайней мере, и хвастливо сказала:

– Мы пулемёт нашли, командирскую сумку и два скелета.

– И не испугались? – поинтересовался папа.

– Не знаю, как Миша и Лиля, а я – нисколечко.

– Храбрая ты моя девочка, – улыбнулся папа и, прикидываясь стро¬гим, внушительно сказал: – А наказать тебя я всё-таки накажу.

Меньше всех досталось Лильке. Её отлупили, и на следующий день она уже крутилась под окнами нашей квартиры. Мне долго читали нота¬цию и запретили гулять на целую неделю.

Мише влетело больше всех. Его высекли и заставили нянчить Колю. А наши находки отвезли в исто¬рический музей районного центра. Записки красного командира, ко¬торые находились в планшете, отослали в Ашхабад, в республиканский архив.

 

3

Первые дни осенних каникул. На улице холодно, и мама заставляет надевать пальто. Тёплое. Другого-то нет. Моё красное пальто, когда-то красивое и модное, а теперь – с короткими рукавами, выше колен, едва сходится на груди. Бегать в нём неудобно. Застёгиваю на три оставшие¬ся пуговицы, затягиваю узел платка на подбородке. Готова.

За окном уже ходит Лилька Бердыева и время от времени выкрикива¬ет:

– Люда! Выходи!

– Да идёт же! – раздражённо восклицает мама и выталкивает меня за дверь.

– Ну, наконец-то, – ворчит Бердыева и многозначительно смотрит на меня. Я её хорошо понимаю, и поэтому мы молча топаем к Мише. Он, не дождавшись нашего зова, выскакивает на улицу. Его мама тоже не лю¬бит, когда мы кричим под окнами. А тётю Асю лучше не раздражать. У Миши вообще очень строгие родители: ему всегда достаётся больше всех. Тепло одетые, неуклюжие, мы стоим у забора конторы и обдумыва¬ем новое приключение.

– Пойдёмте в кишлак, лепёшек попросим, – предложил Миша.

Мне нравятся туркменские лепёшки. Вку-усные. И я закивала головой в знак согласия.

– Не-а,– отказалась Лилька, – местные ребята побьют. Вы забыли, как летом за виноградом ходили? Еле убежали тогда. Может, на фабрику сходим, посмотрим, как она работает. Интересно же.

Фабрика стояла на пологом склоне горы и издали казалась сказочным замком с башнями и висячими переходами. Между фабрикой и посёлком простиралось красное болото: отходы руды пополам с водой.

И мы отправились вдоль тонкого ручейка с оплывшими песчаными бе¬режками к его истоку. Подъём был почти незаметный, утро солнечное, и мы, бодро переговариваясь и перешучиваясь, быстро двигались на¬встречу новому.

Мы даже спели песенку про весёлое звено: нас с Лилькой недавно приняли в пионеры, и Миша готовился к этому ответственному событию. Песенка как нельзя лучше подходила под настроение:

 

Звено шагает в ногу,

Никто не отстаёт.

И песню всю дорогу

Тот, кто хочет, тот поёт.

 

По ручью мы приблизились к краю болота, из которого он вытекал. Напрямик до фабрики рукой подать. А если идти вокруг болота – часа три, наверное.

– Пойдёмте по болоту. Через полчаса будем на месте, – сказала Бер¬дыева.

– Ты что, дурочка? Здесь столько ослов и верблюдов утонуло! – возму¬тилась я, рисуя в воображении трагический исход прогулки.

– Сама ты дурочка. Осёл сколько весит? Сто или даже двести кило¬граммов. А ты? – наскакивала на меня Лилька.

– Тридцать.

– Вот видишь. Никакой опасности, – сделала она вывод.

Я посмотрела на Мишу:

– А ты, Миш, как? Пойдёшь?

Он отвёл от меня взгляд:

– Опасно.

– Трус! Трус! Трус! – закричала Лилька и ступила ногой в болото. Его поверхность тяжело колыхнулась, но выдержала Бердыеву. Она, кстати, совсем худышка. Едва ли весит больше двадцати пяти килограммов. Лилька сделала второй шаг и выкрикнула наш девиз:

 

Кто со мной тот герой.

Кто без меня, тот свинья!

 

– Он не трус, – гордо сказала я, – он казак. Поэтому атаманом должен быть Миша. Ведь ты даже не казачка.

– Какая разница, – хмыкнула Лилька, – казачка... У меня мама ка¬зашка, а папа... – Она помолчала немного и грустно закончила: – Не знаю кто.

Нам стало жалко Лильку, и мы полезли за ней в болото.

Двигались очень осторожно. Красная трясина затягивалась за нашими шагами мгновенно, поэтому нельзя было медлить. Но и спешить страш¬но – вдруг ступишь в разлом. Топь не была однородной. Она состояла из уплотнений, своеобразных трясинных островков, между которыми струи¬лись ручейки коричневой жижи. И если наступить в это расслоение руд¬ного киселя, то возврата не будет. Конец!

Мы молча переходили от одного уплотнения к другому, постепенно приближаясь к берегу. Вот уже осталось метров пять до твёрдой земли, четыре, три... Вдруг Лилька взвыла и моментально выскочила на берег. Мы следом. Не успели вздохнуть облегчённо, как Бердыева запричита¬ла:

– Ой! Галоша! Моя гало-о-ша! Бабки меня убьют.

Я, под впечатлением нашего подвига, снова ступила на поверхность болота, чтобы достать Лилькину галошу. Действительно, бабки пороли Лильку каждый день за более мелкие прегрешения, а за галошу точно убьют.

Не дойдя полметра до галоши, я почувствовала, что ноги мои стали погружаться в холодную трясину. Я заорала диким голосом. Лилька про¬должала причитать, не обращая на меня внимания. Я замолчала, со страхом наблюдая, как топь засасывает меня. Уже по колено... По бёдра... Я молча смотрю Мише в глаза, и понимаю, что он думает, как мне помочь. Но я не могу ждать и шепчу:

– Прощай, белый свет! Прощайте, папа и мама! Сашенька! Прощай, моя дорогая бабушка Рая! Бабушка Наташа! Я не увижу вас больше ни¬когда.

Меня затягивает в трясину всё сильнее, сквозь резиновые сапоги, сквозь тёплое пальто ощущаю смертельный холод, который подступает уже к груди.

Отмечаю как бы со стороны: Миша бьёт Лильку, которая в истерике приговаривает: «Где моя галоша?». Снимает с неё шарф и пояс, связы¬вает их и прикрепляет к своему ремню. Затем сбрасывает своё пальто и сапоги и ложится животом на трясину.

Я замолкаю, боясь пошевелиться. Миша приближается очень медлен¬но, почти незаметно. Как долго!.. Но вот его глаза оказываются вровень с моими. Он шепчет побелевшими губами:

– Подними руки!

Я поднимаю руки – и погружаюсь ещё на несколько сантиметров. Миша рискованно приподнимается, накидывает на меня петлю из ремня и затягивает под мышками. Затем, пятясь, ползёт к берегу.

Выбравшись на твёрдую землю, он пытается вытащить меня. Но сил у него не хватает. Выигранный сантиметр превращается в два проигран¬ных.

– Лилька, помогай мне! – зовёт он Бердыеву. Та не слышит. Сидит на корточках и, качая головой как болванчик, приговаривает: «Галоша, моя галоша!».

– Дрянь ты, трусиха и предательница! – кричит нашей подруге Миша, в надежде что уж оскорблений та не стерпит.

Тогда Лилька хватает Мишу за пояс, и они, как в детской сказке, «тянут-потянут, вытянуть не могут». Слишком тяжела я в тёплом пальто, в высоких резиновых сапогах... И вдруг я почувствовала, что трясина отпускает меня!

Я лежу на берегу, вся в красном иле. Миша тормошит меня:

– Вставай! Иди! Надо идти, а то простынешь.

Бессовестная Бердыева снова пристаёт к нему с галошей. А он как по¬смотрит на неё! Как папа, когда сердится. Настоящим лизуновским взгля¬дом. Страшно, аж мороз по коже. Лилька обречённо поплелась за нами.

Сколько часов мы шли – не знаю. Но вернулись в посёлок, прежде чем нас начали искать. Я первая ввалилась в комнату. Миша остался стоять в дверях, мокрый, измученный.

– Она живая, – прошептал он моей окаменевшей маме и пошёл до¬мой.

Что было дальше, помню смутно. Мама меня раздевала и, не переста¬вая, шлёпала по разным местам, плача и причитая:

– Когда всё это закончится? Когда ты будешь девочка как девочка, а не хулиганка, разбойница, драчунья, безобразница?.. – Она ещё много разных имён мне надавала. Я все не запомнила.

С горем пополам содрав с меня испорченное пальто, мама увидела красную глину на платье и чулках. Отхлестав меня ещё раз по щекам, начала снимать сапоги. Но напрасно. Сапоги как будто прилипли к но¬гам. Тут пришёл папа и рассёк своим ножом голенища моих новеньких сапожек. Мама долго парила, квасила, отмывала меня в железном коры¬те, пока вода не порозовела. Затем, насухо вытерев полотенцем, родители уложили «милую дочурку» в постель, накрыв двумя одеялами, наказание оставив на потом. Кстати, его так и не осуществили.

А Миша заболел тяжёлой формой воспаления лёгких и целую чет¬верть не ходил в школу. Мы все им очень гордились. Я даже написала в газету заметку о его героическом поступке. Но её так и не напечатали.

На Лильку я злилась недолго. Она тоже пострадала. За галошу её по¬били так, что наша подруга неделю на уроках присутствовала стоя.

Вскоре папа тяжело заболел: зашевелились в груди старые фронто¬вые осколки. Его перевели на инвалидность, и мы вернулись домой, в Грозный. В памяти моей до сих пор стоит грузовик с вещами, я, восседающая на коробках с зелёным чаем, а внизу около шофёрской ка¬бинки – грустные фигурки моих первых настоящих друзей.

 

УМЕРЕТЬ И ВОЗРОДИТЬСЯ

 

Вера

 

1

Зима двухтысячного года выдалась суровая. В девятую городскую больницу каждый день поступали люди с обморожениями. В основном это были бомжи и пьянчужки – грязные, опустившиеся люди. Врачи и медсёстры валились с ног от усталости. И тогда главврач обратился в мединститут с просьбой прислать студентов для ночных дежурств, в зачёт досрочной практики. Ректор согласился, но с оговоркой, что это дело добровольное и за активность студентов он не ручается.

Третьекурсница Эвелина Заборовская одной из первых записалась на практику. Ведь так она сможет проверить, правильно ли выбрала про¬фессию. Однако против ночной работы возражала мама. Она была ста¬ренькая, страдала астмой и поэтому боялась оставаться ночью одна. Но Лина нашла выход из положения: она пригласила ночевать к маме со¬седку бабу Маню, которая теснилась в двухкомнатной квартире ещё с шестью домочадцами; соседка с радостью согласилась.

В первое же ночное дежурство Лину заинтересовала миниатюрная женщина лет сорока пяти с обмороженными конечностями. Женщину на¬шли недалеко от Казанского вокзала в нищенской одежде, пропитанной запахом алкоголя.

Ухаживая за пациенткой, Лина с удивлением заметила, что речь и ма¬неры больной не вяжутся с обстоятельствами, при которых её обнаружи¬ли. Лина ухаживала за пациенткой и проникалась всё большей симпати¬ей к ней. Они часто разговаривали друг с другом и вскоре, можно ска¬зать, подружились. Но никогда Вера Павловна, так звали больную, не ка¬салась в разговоре своего прошлого.

Вскоре руки больной стали заживать, однако ноги разнесло, они по¬чернели, и прогноз был неутешительным: ампутация, причём врачи не были уверены, что сердце пациентки выдержит операцию. Веру Павлов¬ну перевели в бокс хирургического отделения. Гангрена издавала специ¬фический запах, но Лина попросила врача, чтобы ей разрешили продол¬жить уход за больной.

Однажды Вера Павловна попросила Лину принести ей конверт и пись¬менные принадлежности. Девушка тогда ещё подумала: «Интересно, кому она собирается писать?» – но спросить постеснялась.

Тем временем больную готовили к операции и уже назначили день. Вера Павловна нервничала: то замыкалась в себе, угрюмо молчала, то вспоминала какой-то подвал, из которого ей надо выйти. Это было похо¬же на бред.

В воскресенье Лина пришла на дежурство пораньше. Её беспокоило настроение несчастной женщины. Вера Павловна её ждала.

– Линочка, – умоляюще проговорила она, – у меня к тебе дело. Во вторник мне будут делать операцию, и я не знаю, выживу ли. Пообещай мне в случае моей смерти доставить это письмо по назначению. – Она достала из-под подушки толстый конверт: – Это письмо для моей доче¬ри. Но я нее знаю её адреса. Ты найдёшь мою дочь? Найдёшь? – на¬стойчиво повторяла она.

– Найду, Вера Павловна, обязательно найду. Только вы не думайте о смерти. Всё будет хорошо.

– Надеюсь, – немного успокоившись, больная положила письмо опять под подушку, затем подняла на девушку усталые глаза и нерешительно спросила: – Лина, ты, наверное, удивляешься, как я дошла до жизни та¬кой?..

Эвелина успокаивающе погладила Веру Павловну по плечу:

– Не надо.

– Теперь надо. Я должна рассказать, – торопливо проговорила она, – ты, может быть, последняя, с кем я разговариваю вот так, по-дружески. – Больная приподнялась на подушке и возбуждённо зашептала: – Всему виной любовь. Девочка, никогда не будь опрометчивой, слепой в своих поступках. Я любила и была слепа... Верила...

Лина подвинула стул ближе к кровати, села, и Вера Павловна начала свой рассказ.

 

2

Верочка проснулась очень рано. Сегодня у неё важный день. Она идёт в школу. Вот он, на стуле, портфельчик, новый, красивый, с блестящими замочками. На плечиках висит форменное платье с белым атласным во¬ротничком и белым капроновым фартучком. Девочка подошла к платью и прикоснулась пальчиками к гладенькому воротничку. Заглянула на кух¬ню. Там в ведре стоит огромный букет хризантем для учительницы. Тё¬плые сентябрьские зайчики играют на стеклянных окошках буфета.

Звонок. В дверях появляется дедушка Ваня с цветами, за ним бабушка Тоня, в её руках большая коробка, перевязанная розовой ленточкой. Нежные поцелуи, поздравления...

Из ванной вышла мама.

– Здравствуйте! – радостно воскликнула она. – Сегодня у нас у всех праздник! Ты уже встала, Верунчик? Умывайся. Будем завтракать.

Ещё звонок. Вошла бабушка Аня:

– Где наша козочка? Бабушка ей вкусненький торт испекла!

Следом дедушка Лёня:

– Ну, внучка, поздравляю. Сегодня у тебя первая ступенька во взрос¬лую жизнь, – и он как-то очень серьёзно поцеловал Верочку.

В прихожую влетел папа. У него запачканные руки и бодрый весёлый голос:

– Такси подано. Ба!.. Здравствуйте! Вся семья в сборе. Ничего себе свита у нашей первоклассницы!

Чай с бабушкиным ореховым тортом пили все вместе. Много шутили. Желали Верочке отлично учиться и завести хороших друзей.

Росла она мечтательной и доброй девочкой. Друзья её любили, роди¬тели боготворили, бабушки и дедушки души в ней не чаяли, соревнуясь друг с другом, кто больше сделает приятного своей единственной внуч¬ке. Семья у Верочки была состоятельная. Отец занимал высокий пост в министерстве здравоохранения, мать работала окулистом в спецполи¬клинике. Были и машина, и дача, и связи – всё, что в те годы ценилось и придавало вес в обществе.

Десять лет пролетели мгновением. Вера поступила в нефтяной инсти¬тут на престижный экономический факультет. Училась легко, с интере¬сом, занималась в студенческом научном обществе. Мальчики бегали за ней группами и поодиночке, но девушка соглашалась только на дружбу. И вдруг на четвёртом курсе она влюбилась.

Рашид был арабом. По-русски говорил с сильным акцентом, но пони¬мал всё. Светлокожий, стройный, с бархатными черными глазами, он умел красиво ухаживать. Читал стихи древних арабских поэтов и напе¬вал заунывные песни пустынь. А после его комплиментов Верочка пред¬ставляла себя принцессой Будур из сказок «Тысячи и одной ночи». Она с детства откликалась на всё необычное, экзотическое.

Молодые люди ходили в театр, на концерты, на студенческие вечерин¬ки. Но больше всего любили отдыхать в летнем кафе напротив институ¬та. Покупали бутылочку сухого вина, несколько сортов мороженого и ча¬сами сидели, разговаривая обо всём и ни о чём, как это бывает только у влюблённых. Однако приближалась защита дипломной работы, а значит, и неизбежная разлука. У Рашида заканчивался контракт, и он должен был покинуть Союз. Вера могла бы поехать с ним, но только в качестве жены. А молодому человеку обычай не позволял жениться без разреше¬ния отца. Верочка всё понимала. Но ей было грустно и обидно. А поде¬литься своим горем она не могла ни с кем и менее всего с родителями. Не раз она слышала, как они осуждали девушек, которые встречались с иностранцами. Молодые люди решили, что Рашид поедет домой и полу¬чит согласие отца на брак, а потом вернётся к Верочке и попросит её руки у родителей.

Прощание было тяжёлым: со слезами, обещаниями, клятвами в вер¬ности. Затем пошли письма. Сначала часто, потом реже. Рашид писал о своей любви, о препятствиях, которые стоят на их пути и мешают им встретиться.

Верочка после окончания института осталась работать ассистентом на кафедре экономики. С помощью папы, конечно. Как-то формировали группу учёных на пятидневный симпозиум по проблемам нефтесинтеза, и как раз на родину Рашида. Ехали ведущие специалисты института: профессора, доценты. Верочка топнула ногой:

– Хо-чу!

И отец не устоял. Девочка хочет посмотреть мир. Он использовал все свои связи, и ассистентку включили в группу. Уезжая, девушка даже не подумала о том, что, может быть, никогда не увидит родителей. В мыс¬лях был только он, Рашид. Несколько часов в самолёте, телефонный звонок и встреча, счастье, любовь...

Уходя из гостиницы, Рашид взял у Веры паспорт, чтобы уладить кое-какие формальности, связанные с их браком.

Утром Вера собрала вещи, осторожно спустилась в вестибюль, так, чтобы не заметили её коллеги, и села, как договорились, на диванчик напротив входной двери. Вскоре вошли два араба, на ломаном русском представились братьями Рашида и пригласили Веру в дом жениха. Под¬хватив чемодан, они почтительно проводили её к шикарному автомоби¬лю и сели в него вместе с ней.

Машина остановилась у большого каменного дома со старинным ор¬наментом на фасаде и длинными узкими окнами с решётками. У входа их встретил полный суетливый мужчина лет пятидесяти. Вошли в особ¬няк. Вера ждала, что вот-вот появится Рашид. Но арабы, которые её при¬везли, шепнули что-то толстому на ухо, затем один из них изысканно-на¬смешливо обратился к гостье:

– Мадмуазель, теперь ваш хозяин Саид, Рашид вас продал ему, – и указал на толстяка.

Когда до Веры дошёл смысл сказанного, она бросилась к выходу. Вне¬запно появился здоровенный негр и, схватив её, как коршун птичку, понёс вверх по лестнице. Он втолкнул девушку в зарешеченную комнату и закрыл железную дверь снаружи на ключ. Горькое отчаяние охватило её. Как Рашид мог так поступить? Ведь вчера он сказал, что они поже¬нятся. Вчера Вера была счастлива! А сегодня сидит в этой клетке и не может вернуться в гостиницу, вернуться домой. Её станут считать невоз¬вращенкой...

Утром в комнату вошла светловолосая длинноногая девушка и поста¬вила перед Верой поднос с едой.

– Ешь, – сказала она по-русски.

– Ты русская? – удивилась Вера.

– Да. Меня зовут Наташа. Как ты? – участливо спросила она.

– Плохо.

– Ты должна смириться. Отсюда не уйти. Меня продал сюда мой соб¬ственный муж. Два года мы с ним жили в законном браке, приехали сюда в отпуск, а у него, оказывается, уже есть жена и дети. Привёз меня к Саиду, якобы в гости, и оставил здесь, в публичном доме.

Вера дико вскрикнула и бросилась к двери. Стала яростно стучать в неё руками и ногами, кричать:

– Выпустите меня! Выпустите! Я хочу домой!

– Бесполезно, – равнодушно заметила Наташа, – теперь ты никто. Паспорт, конечно, отобрали?

– Сама отдала, – Вера в изнеможении села на пол и зарыдала от бес¬силия.

Шли дни, один ужаснее другого. Её обучали новой «профессии». Когда наталкивались на сопротивление – избивали. Пыталась бежать. Её ло¬вили и опять били. Сначала хотелось умереть, затем пришло безраз¬личие к окружающему и к самой себе...

Однажды Вера почувствовала, что беременна. О Рашиде она избегала думать, слишком было больно. Но мысль о материнстве стала для неё отрадой.

Клиенты жаловались Саиду на Веру. Им с ней было скучно. Саид стал предлагать девушку старым безобразным мужчинам, которым было до¬статочно того, что она молода и у неё нежная кожа. Однажды к ней в комнату ввели пожилого турка с короткими пальцами-сардельками, уни¬занными перстнями, и круглым как шар животом. Он начал хихикать и щипать девушку за бока и ягодицы. Она вымученно улыбалась. Но когда турок дотронулся своими сардельками до живота, где был её ребенок, Вера не выдержала и с омерзением оттолкнула гостя. Ему это почему-то понравилось, он снова захихикал и протянул к ней свои жирные руки. Вера пришла в ярость.

– Не подходи, – прошипела она, а турок, выпучив от восторга глаза, от¬вратительно прищёлкивая языком, ущипнул её за грудь. Девушка схватила фруктовый нож, который лежал на вазе с персиками, и занесла руку для удара. Мужчина бросился к ней, чтобы выхватить нож, но было поздно. Вера изо всей силы полоснула себя по лицу.

Турок, разочарованный, ушёл. Кровь заливала лицо Веры, текла по шее. Было очень больно. «Теперь они, наконец, отстанут», – думала она. Явились Саид и старый ключник с йодом и бинтами. Они сделали пере¬вязку и оставили пострадавшую в покое. На врача не стали тра¬титься: сойдёт и так. Ухаживали за ней проститутки. Рана заживала дол¬го и пло¬хо. Когда сняли повязку, Вера посмотрела в зеркало и увидела, что через всю щеку тянется красный отталкивающий рубец. Она, к удивлению подруг, была довольна.

Как-то утром прибежала Наташа и с грустью сообщила:

– Саид тебя выгоняет. Он говорит, что ты испорченный товар, ещё и беременна. Толку от тебя никакого – одни убытки. Даже не возместил за¬трат на покупку.

– Вот и хорошо. Наконец я смогу стать свободной.

– Куда же ты пойдёшь? – поинтересовалась Наташа.

– Всё равно куда, лишь бы вон отсюда.

На следующий день Веру вытолкали из публичного дома, кинув вдо¬гонку чемодан с вещами. Обернувшись, она посмотрела на ненавистный дом и увидела в окнах тоскливые глаза своих подруг по несчастью.

 

3

Вера шла по городу и не могла решить, что делать дальше. На девуш¬ку все обращали внимание. На ней было открытое платье, а так здесь никто не ходил. Несколько раз её останавливали мужчины, но, увидев шрам на лице, теряли к ней интерес.

Первую мысль – отправиться в советское посольство – Вера отвергла. Она столько читала в газетах осуждений в адрес людей, не вернувшихся из загранкомандировок!

«Что я имею? – размышляла девушка. – Ниче¬го. Документов нет, денег тоже, языка не знаю, знакомых нет».

Шла она долго. Временами накатывала тошнота, появлялась сла¬бость. Постепенно большие каменные здания сменились глинобитными домишками. Жара не спадала. Сквозь дымку зноя, как мираж, Вера уви¬дела в переулке дерево, большое и тенистое. Она свернула к нему и вскоре оказалась в тени старой чинары. Устало опустившись на землю, сняла туфли и вытянула сбитые, отёкшие ноги. Её мучили жажда и голод.

Из маленького домика напротив вышла женщина. Её лицо было замо¬тано платком, из-под которого виднелись только глаза. Девушка попро¬сила у неё воды. Женщина поманила её рукой и привела в свою жалкую лачугу.

Комнатка, в которой оказалась Вера, была маленькой и тёмной. Из ме¬бели стоял только в углу небольшой сундук с арабской вязью на крышке. У стены напротив окошка почти до потолка возвышалась аккуратная гора разноцветных одеял, тут же висела полка с посудой. Вся другая стена была увешана аляповатыми керамическими тарелками и блюдами. Вот и всё убранство этого жилища. Однако в комнатке было чистенько и про¬хладно. Женщина усадила гостью на вытертый коврик и подала блю¬до с чуреками и пиалу с сывороткой. Вера набросилась на еду. Хозяйка тем временем принесла большой таз, высокий медный кувшин с узким гор¬лышком и полотенце, а сама вышла. С какой радостью Вера воспользов¬алась водой! Потом вылила её из таза на улицу. Убрала за собой по¬суду и прилегла на коврик. Хозяйка долго не возвращалась, и она незаметно уснула.

Когда Вера проснулась, было утро. Из открытого оконца веяло свеже¬стью. Старуха сидела напротив на корточках и внимательно изучала де¬вушку. «Кто ты?» – поняла Вера вопрос. Как могла, на смеси француз¬ского и арабского, она поведала хозяйке свою историю. Та сочувственно кивала головой и жалостливо смотрела на Веру. Потом рассказала о се¬бе. Девушка поняла, что Зейнапи, так звали хозяйку, вдова, живёт одна, но под присмотром братьев. У неё была дочь, совсем ещё девочка, не¬давно братья продали её в наложницы. Зейнапи скучно одной. Она дала понять, что гостья может у неё остаться, но придётся работать. Брат Зейнапи Хаким владел небольшой чайханой. Он согласился взять Веру в помощь сестре. Оплата – едой.

Дел в чайхане было много. Они мыли посуду, чистили котлы, мазали пол, таскали воду. К вечеру у Веры подкашивались ноги и болели руки от усталости.

Чайхану посещали только мужчины, и хозяин не допускал работниц в зал, когда там были посетители. Берёг честь своей сестры. Оказывается, этой «старухе» всего тридцать шесть лет.

Последние дни перед родами Вера еле передвигалась, так отекали но¬ги. Она высказала мысль, давно беспокоившую её:

– Как я буду работать, когда родится ребёнок?

– Ты не сможешь его оставить здесь.

– Почему?

– Нельзя. По закону ребёнок должен жить с отцом. Как только родишь, отнесёшь Рашиду.

– Ни за что, – вспыхнула Вера.

– Тогда тебе придётся уйти.

«Куда же я пойду, – думала она, – мне идти некуда. И Рашиду я ребён¬ка не отдам, да и не нужен он ему, как не нужна я».

Схватки начались с вечера. Вера рожать боялась. Но Зейнапи была спокойна и деловита. Приготовила всё необходимое и сама принимала роды. Девочка появилась на свет в одиннадцать часов утра, и такая ма¬ленькая, что даже не верилось, что она настоящая.

Зейнапи умело завязала и перерезала пуповину, искупала ребёнка и отдала матери. Вера несмело взяла дочь. Она смотрела на её глазки с чёрными ресничками, на крошечный ротик, трогала её игрушечные паль¬чики, прикасалась губами к тонким розовым щёчкам, гладила темноволо¬сую головку, и сердце разрывалось от любви и незнакомой нежности. После недолгого отсутствия пришла Зейнапи. Она принесла бутылочку с молоком и отдала матери.

– Грудью не корми, – предупредила она, – привыкнешь к ребенку, а завтра надо его отнести отцу.

Вера стала лихорадочно перебирать в уме варианты, которые скопила за последние дни: «Рашид отпадает. Подкинуть арабской семье? Ясно, какая судьба её ожидает в этой стране. Нет, девочка русская и должна жить в России. Пусть даже в детском доме».

Несмотря на слабость, на другой день молодая мать встала ещё за¬темно, вложила в покрывальце написанную накануне записку, в которой указывала национальность девочки, решительно взяла драгоценный свёрток и пошла к советскому посольству. Шла так быстро, как только могла: боялась передумать. Положив девочку перед большими кованы¬ми воротами, постучала по ним колотушкой и быстро перешла на проти¬воположную сторону. Улица была пустынна. Вера спряталась за угол и наблюдала. Открылась боковая калитка, и вышел молодой военный. Он несколько раз посмотрел по сторонам и взял ребёнка. «Слава Богу!» – облегчённо вздохнула мать и поспешила в лачугу к Зейнапи.

Только через несколько лет удалось узнать о судьбе ребёнка. Родственник Хакима некоторое время был чернорабочим в советском посольстве, потом его уволили за ненадобностью. Он сообщил, что найдёныша с запиской от русской женщины удочерили бездетные супру¬ги, консул и его жена, и что девочка по-прежнему находится со своими приёмными родителями здесь.

Вера много раз пыталась увидеть свою дочь. После работы ходила к зданию посольства, но ни разу не видела там детей и не слышала их го¬лосов. Лишь однажды летним вечером открылись чугунные ворота и на улицу выехала «Чайка» с красным флажком. Из окна автомобиля, улы¬баясь, смотрела красивая черноглазая девочка с румяными щёчками и белыми бантиками в косичках. У Веры перехватило дыхание: «Она! Я помню, как целовала эти щёчки, гладила тёмные волосики моей девочки. Она! И улыбается! Значит, ей хорошо. Она счастлива», – шептала мать.

 

4

Больше Вера дочь не видела. Зато ей удалось узнать, как её зовут и имена её родителей. Сообщить же о себе своим родителям Вера никак не могла. Среди её знакомых не было ни одного русского. Только арабы. Она и сама стала такой же, как восточные женщины. Ходила в их оде¬жде, изъяснялась на их языке, не заговаривала первая с мужчинами и вскакивала как ужаленная при их появлении. Выполняла самую грязную работу. Но в глазах, горящих из-под тёмного платка, и в тоскующем серд¬це жила надежда вернуться домой, надежда на чудо.

И чудо случилось. На столе чайханы во время уборки Вера нашла кем-то забытую, измятую, с запахом сушёной рыбы, газету «Комсомольская правда». Тут же пробежала глазами первую страницу. Содержание её ошеломило. Оказывается, Советского Союза больше не существует...

Вера не могла поверить этому. Придя домой, она перечитала газету от первой до последней строчки. И всё равно мало что поняла. Но там была небольшая статья о русских девушках-рабынях в Турции, таких же, как она, без документов, без прав, и был прямо указан путь к спасению. Не дожидаясь следующего дня, женщина побежала к посольству и не узнала его. Только здание осталось тем же. Сквозь решётки забора она увидела новый теннисный корт, где играли моложавые дипломаты, изме¬нились вывеска, флаг, не было и старой колотушки. Вера торопливо по¬звонила. Вышел охранник.

– Чего тебе? – спросил он, вероятно, приняв женщину за местную ни¬щенку. – Мы не подаём.

– Я русская. Домой хочу.

– Приходи завтра. Сегодня приёма уже нет.

Вернувшись в свою лачугу, Вера открыла чемодан, в который не загля¬дывала много лет. На неё пахнуло далёким прошлым: платье, брючный костюм, белая юбка с кружевными вставками. Ей вспомнился солнечный город, аллеи парков, устланные узорным ковром кленовых листьев, ка¬фешка на берегу реки и смешливые подружки студенческих лет в таких же юбках. Они тогда смеялись: инкубаторские. Вспомнились мама и папа в аэропорту. Мама сует ей аэрончик, а папа наставляет, как себя ве¬сти за рубежом...

Наутро в посольстве выстроилась длинная очередь. Сколько, оказыва¬ется, здесь русских людей! А Вера за десять лет никого из них не встре¬тила. Секретарь зарегистрировал заявление, записал с её слов все дан¬ные, сказал, что сделает запросы в Россию, и назначил день, когда ей прийти в следующий раз. Вера извинилась за любопытство и спросила:

– А где прежние сотрудники посольства?

Он сухо ответил:

– Штат сменился в тысяча девятьсот девяносто первом году. Прежние сотрудники отбыли тогда же в Москву.

– А какова их дальнейшая судьба?

– Этого я вам точно сказать не могу. Одни ушли в отставку. Другие по¬лучили новое назначение.

– Какие у меня шансы вернуться домой?

– Если все ваши данные подтвердятся, то вас ожидает скорое возвра¬щение.

– Слава Богу! – счастливо прошептала Вера.

В ожидании прошло полгода. И вот, наконец, она едет домой, в свой солнечный город.

 

5

Родина встретила Веру многоцветьем сентября. В синеву неба вонза¬лись белые вершины Эльбруса, отсвечивающие синеватым льдом. Ниже темнела насыщенная зелень предгорий. А вдоль трассы – праздничный гобелен из золота, багрянца и пурпура. Близкие, но полузабытые пейза¬жи, изгибы знакомых рек с волнующими названиями: Терек, Асса, Сун¬жа... Как только автобус пересёк границу с Осетией, Вера ни разу не от¬вела взгляда от окна. Глаза заливали слёзы восторга, умиления, грусти. По мере приближения к Грозному, сердце стучало всё быстрее; оно спе¬шило на встречу с детством, юностью, дорогими ей людьми.

Но они друг друга не узнали: женщина средних лет с обезображенным лицом, одетая по моде десятилетней давности, и город – другой город, грязный, возбуждённый, непонятный, наполненный торговцами и поби¬рушками, чёрными «Мерседесами» и бородатыми мужчинами. На авто¬вокзале Вера увидела в толпе нищих свою школьную учительницу физи¬ки. Постаревшая, неряшливо одетая, она стояла с протянутой рукой, пряча глаза. Вере стало стыдно за неё. Она обошла учительницу сторо¬ной. Вокруг по-русски почти не говорили. На стене автовокзала было на¬писано большими красными буквами: «Русские, убирайтесь вон!!!».

Вера с горечью смотрела через разбитое стекло трамвая на крушение своей мечты о солнечном городе. Перед подъездом родного дома оста¬новилась. Она боялась сделать последний шаг. С верхнего этажа поле¬тел свёрток, рассыпая картофельную шелуху и яичную скорлупу. Вера собралась с духом и вошла в подъезд. Перед дверью своей квартиры перекрестилась и твёрдо нажала на кнопку звонка.

Раздались тяжёлые шаркающие шаги. Кто-то посмотрел в глазок, по¬том звякнули запоры. Дверь открыла обрюзгшая седая старуха и вопро¬сительно посмотрела на Веру. Это была её мама! Мать не узнала её. Из кармана халата она достала очки, надела их, пристально вглядываясь в гостью.

– Нет! – закричала вдруг она, оседая на пол, – нет...

– Да, да, это я, мамочка! – и Вера подхватила мать на руки. А та пови¬сла на ней и невнятно бормотала:

– Ты, доченька... Бог услышал мои молитвы... Папа не дожил до этого светлого дня... Он верил...

Потом они сидели рядом, сцепив руки в нервном пожатии, и говорили, говорили, плакали, вспоминали.

Папа ушёл из жизни шесть лет назад. Маму уволили с работы, как только ей исполнилось пятьдесят пять. Пенсию здесь не платят, но мож¬но её перевести в другое место. Многие пенсионеры ездят за пенсией в Моздок или Георгиевск, но у мамы больные ноги, и она не может так да¬леко ехать. Город не живёт, а доживает. Заводы остановились: некому работать, русские покидают город. Большинство продают квартиры и дома за бесценок, другие оставляют всё и уезжают к родственникам, к друзьям, куда глаза глядят. В доме сменились почти все соседи. Живут в основном чеченцы. Они ходят к маме, жалеют её и убеждают продать квартиру: рано или поздно ей придется уехать, и тогда она не получит ничего. И вообще, очень страшно жить. По улицам ходят вооружённые люди, врываются в дома, грабят и убивают.

– Мамочка, как же так случилось? Объясни мне.

– Я сама не понимаю. Так хорошо жили. Но президент сказал: «Берите суверенитета столько, сколько сможете». Вот и взяли. Националисты подняли голову. У власти генерал Дудаев, дядя твоей подруги Малики.

– Так он в Риге служил? Помнишь, мне Малика привезла вязаную коф¬точку из Риги, когда гостила у него и тёти Аллы?

– Да... Сейчас Джохар – всенародно избранный президент Чеченской республики Ичкерия, – заученно проговорила мать. И вдруг засуетилась: – Что это я, старая, всё говорю, а ты есть хочешь.

На кухне всё было по-прежнему, даже буфет из детства. Вера села на стул у окна, а мать положила на тарелку две варёные картофелины, пышку на соде и открыла баночку кильки в томате.

– А ты со мной?

– Не хочу. Уже обедала, – мать села напротив Веры и вопросительно посмотрела на неё.

Потом, потом... Вера оттягивала минуты. Не могла она сразу на мать, перенёсшую столько горя, выплеснуть ещё и свои страдания.

– Главное, мамочка, мы вместе.

Горячей воды не было. Вера нагрела чайник воды и немного обмы¬лась, затем выложила из чемодана свои вещи. Мать ходила за ней сле¬дом и ждала объяснений. Наконец, не выдержав ожидания, она взмоли¬лась:

– Верочка, доченька! Что же с тобой случилось? Откуда у тебя такой ужасный шрам на лице?

Вера, как в детстве, села на диванчик, подобрав под себя ноги, и, щадя материнское сердце, приукрашивая и смягчая, рассказала о своей жизни за эти годы.

 

6

Вера проснулась поздно. Мамы дома не было. Вскоре она пришла, за¬дыхаясь и кряхтя, достала из сумки кое-какие продукты и нарочито без¬заботно сказала:

– В магазинах ничего нет, а на базаре у остановки можно купить или выменять на вещи всё что угодно.

За завтраком они стали строить планы на будущее. Как выяснилось, Вере первым делом надо купить прописку, иначе её жизнь будет всё вре¬мя в опасности. Каждый встречный милиционер или просто мужчина с оружием может её арестовать или даже убить. Потом им нужно удачно продать квартиру и найти какое-нибудь жильё в России, пусть даже в сельской местности. Затем надо заплатить за разрешение на вывоз ве¬щей.

– Сейчас всё можно сделать, я не одна, – приговаривала мать, – а то думала, и похоронить некому будет.

Близких родственников у неё, кроме Веры и младшего брата, не оста¬лось. Бабушка умерла сразу же после отъезда внучки, а дедушка ещё раньше, когда она училась в институте. Дядя уехал с семьёй в девяносто втором, и никаких известий от него не было. Он звал сестру с собой в Вологодскую область, где нашёл работу по специальности, но она отка¬залась: ждала дочь. Телефонная связь с Россией прервана. А писать он, конечно, боялся: письма читали на почте и могли узнать его адрес. Были случаи, когда мстители приезжали на новое место жительства и убивали. Двоюродные братья и сёстры отца до первой войны жили в станицах Петропавловской и Ильинской. Вроде и недалеко от Грозного, но мать не имела от них никаких известий.

Все планы и мечты двух женщин руши¬лись на первом же пункте. Для прописки нужны деньги. Можно было по¬лучить пенсию матери где-нибудь в Кизляре или Моздоке, но нельзя было на дочь оформить доверенность, потому что у неё не было про¬писки. Замкнутый круг! Мать посоветовала:

– Доченька, пойди к Ольге Барсуковой. У неё есть связи в милиции. Она, по-моему, живет с Идрисом Хазмагомаевым, внуком тёти Седы. Ты помнишь тётю Седу? Ей уже девяносто шесть. Ничего не понимает и со¬всем ослепла. Идриса ты тоже знаешь. Он учился в вашей школе. А его двоюродный брат работает в паспортном столе.

На другой день Вера пошла к Ольге. Подруга не сразу её узнала. Сели за стол обмыть встречу. Коньяк, лимоны, шоколад – всё как в лучшие времена. Выглядела Оля прекрасно.

– Ну, рассказывай, подружка, где была, что видела? Откуда у тебя это? – она показала на лицо гостьи, и в голосе сквозило неприкрытое любо¬пытство. Вера отмахнулась:

– Долгая история. Помоги мне, Оля. Нужна грозненская прописка или лучше новый паспорт с пропиской. У меня иностранный.

– Да-да... Что-то говорили. Ты же сбежала за границу, – вспоминала Ольга, – ещё тогда твоего отца сняли с работы.

«Мама мне не сказала», – подумала Вера и, перебивая подругу, нетер¬пеливо спросила:

– Так поможешь?

– Конечно, что за вопрос. Бабки есть?

– Откуда?

– Понятно. Тогда я тебя сведу с нужным человеком. Только ты приведи себя в порядок... И это... загримируйся, что ли... – Она достала из ящика трюмо коробку дорогой косметики и протянула подруге: – Возьми. И на¬день на голову платок. Пока нет документов, старайся не привлекать к себе внимания. Жду тебя вечером, часов в семь.

«Она никогда не была жадной, – вспоминала Вера по дороге домой, – добрая, отзывчивая, весёлая».

Вечером, выходя из дому, Вера посмотрела на себя в зеркало и оста¬лась довольна. После «косметической обработки» она выглядела на¬много лучше, чем утром. «Но всё равно, если быть совсем объективной, серая мышка средних лет», – сделала Вера неутешительный вывод и от¬правилась в гости.

У подруги собралась большая компания. Несколько русских женщин, остальные мужчины, все чеченцы. Навстречу Вере поднялся Идрис, за¬матеревший и подурневший.

– Оля говорила, что ты очень изменилась, но чтобы так... – Ему явно не хватало такта.

Хозяйка усадила подругу рядом с мужчиной лет сорока.

– Знакомься: Зелимхан, – представила она его и шепнула: – Это тот, кто тебе нужен.

Вера чувствовала себя очень скованно, смущалась и больше молчала. Она так давно не сидела за общим столом с сильным полом, что забы¬ла, как это делается. Зелимхан, мужчина с выпирающим животиком и на¬чинающейся плешью, после каждого съеденного кусочка облизывал пальцы, причмокивал губами, затем щупал коленки Веры или обнимал её за талию. Вера, преодолевая к нему отвращение, успокаивала себя: «Всё стерплю. И не такое бывало. Здесь я ради дела, ради мамы. Не на¬сильно ведь – сама просила Олю помочь». Она выпила для храбрости несколько стаканчиков вина, с непривычки быстро захмелела.

Проснулась Вера в чужой постели, одна. Страшно болела голова. В спальню вошла с сочувствующей улыбкой Ольга:

– Похмелиться или аспиринчику?

– Давай аспирин.

Вера с трудом проглотила две таблетки лекарства и ватным языком начала извиняться:

– Мне очень неудобно перед тобой...

– Ещё чего? – засмеявшись, перебила подругу Ольга. – Только рано ты начала ему лепетать про паспорт. Подожди недельку-две.

– Так долго? – удивилась Вера.

– А ты думала, как дела делаются? Ты скажи ему... Нет, лучше ничего не говори. Просто встречайся и хвали его мужские достоинства. Чеченцы это любят. Скажу я сама. Мы с Зелимом старые друзья. Я вижу, он тебе не понравился. Дам совет, и совершенно бесплатно, – улыбнулась Оль¬га: – Если мужчина не нравится, придумай его. Найди в нём хоть одно хорошее качество и возведи в степень. Поняла? Так вот, Зелим добрый, очень добрый...

Матери Вера не стала ничего рассказывать. На её вопрос ответила, что дело движется, а домой не пришла ночевать, потому что было страшно идти ночью одной.

– И правильно, – согласилась мать.

Целый месяц Вера встречалась с Зелимханом. Следуя совету Ольги и своему опыту «публичной женщины», она добилась некоторой привязан¬ности со стороны милиционера, да и сама стала привыкать к этому шум¬ному и наивному человеку. И однажды он принёс ей новый паспорт с го¬родской пропиской. Они, конечно, слегка обмыли его. Но у Веры душа была не на месте. Она поспешила домой поделиться радостью с мамой. Одно дело сделано. Теперь надо перевести пенсию. «Решим куда, это мелочи», – думала Вера по дороге. На двери квартиры ей бросился в глаза жирный крест, нарисованный мелом. Позвонила. Но маминых ша¬гов не услышала. Позвонила ещё. Непроизвольно толкнула дверь и с тяжёлым предчувствием вошла в комнату.

Мать лежала на полу. Она смотрела на дочь тревожно расширенными глазами, но ничего не могла сказать. Вера попробовала её приподнять, но руки и ноги у матери не действовали. Вера испугалась и попыталась вызвать скорую помощь. Из трубки шли длинные гудки. Значит, связь работает, просто никто не под¬ходит к телефону. Она выскочила на лестничную площадку и позвонила в квартиру напротив. Соседи долго не открывали. Наконец, дверь отво¬рилась. Марха, так звали хозяйку квартиры, живо откликнулась на при¬зыв о помощи, но и вдвоём они не смогли поднять Эмму Григорьевну. Позвали ещё соседей. Кто-то сбегал за врачом в крайний подъезд. Им оказался пожилой ингуш по имени Казбек, знакомый матери. Он внима¬тельно осмотрел больную, определил у неё наличие инсульта и дал возможные в данной обстановке рекомендации:

– Нужен покой, квалифицированный уход и очень хорошие лекарства. Я выпишу рецепт, но купить медикаменты можно только на рынке и за большие деньги. В стационаре вашу маму, конечно, поставили бы на ноги, но в таких условиях... – он покачал головой, – надежды мало. Со¬чувствую вам, я хорошо знаю Эмму Григорьевну, но помочь не могу. Я сейчас сам без работы и без денег.

Всё же он принёс какие-то таблетки, шприц, вату и даже упаковку сер¬дечного препарата для инъекций. Все ушли. Осталась только Марха. Вера поправила маме одеяло, присела рядом и начала растерянно раз¬мышлять вслух:

– Найти деньги на лекарства, заработать. Но где? А ещё покупать про¬дукты. Ведь ей надо разнообразное питание. Что делать, ума не прило¬жу...

– Вера, успокойся. Из любого положения можно найти выход. Мне в го¬лову пришла одна идея. Ведь русские уехали, и учителей не хватает. Так? А друг моего мужа хочет подготовить сына на экономический фа¬культет и не может найти репетитора. Ты же заканчивала экономичес¬кий? Попробуй! Он очень богатый человек и будет хорошо пла¬тить. Да¬вай я поговорю о тебе?

– Да я уже и забыла всё, – засомневалась Вера.

– Есть захочешь, вспомнишь. И вот что я тебе хотела сказать. Мне ка¬жется, Эмму Григорьевну напугали. Сегодня по дому ходили подростки в масках и с автоматами. Они помечали квартиры русских крестами, а в некоторые врывались и отбирали у стариков деньги. Как это мама твоя открыла, ума не приложу? Она всегда такая осторожная была.

«Меня ждала, вот и потеряла бдительность», – сообразила Вера, и тут же сама забыла закрыть дверь за Мархой. В квартиру вошла Катя, со¬седка снизу, мать-героиня. Её двойняшки служили на флоте, а трое младших детей жили с ней. Она торговала самогоном и не голодала.

– Вер, что ты дверь не закрываешь? Услышала о тёте Эмме и сразу к вам. Я тебе тут кое-что принесла, – Катя вывалила из пакета на стол банки с тушёнкой, сгущёнкой, концентраты супа и каши, пачки макарон, поставила бутылку самогона: – Это Эмме Григорьевне для уколов.

Вера растерялась:

– Спасибо тебе, Катя, но мне нечем заплатить.

– Что ты? Что ты? – искренне возмутилась она. – Тетя Эмма мою Зем¬фирку смотрела и тоже ничего не брала. Это я тебе по-соседски, на пер¬вое время, пока не заработаешь сама. Дверь-то закрывай! – крикнула она, уже выйдя на площадку.

Получалось, что надо соглашаться на предложение Мархи. «Деньги, деньги», – шептала Вера, роясь в старых книгах. Она нашла, что искала: учебники, конспекты лекций. Познакомившись с программой вступитель¬ных экзаменов, поняла, что потянет. И начались занятия.

Парнишка оказался неглупым, но с большими пробелами в знаниях. Отец его и правда платил не скупясь. Вере хватало не только на еду, но и на дорогие лекарства. Она сама делала матери уколы, массаж, умыва¬ла, переодевала её, каждый день стирала бельё. И заботливый уход ска¬зался на здоровье Эммы Григорьевны. Ноги и руки вернули чувствитель¬ность и начали шевелиться. Эмма Григорьевна пробовала даже пере¬двигаться по квартире. Речь тоже восстанавливалась, но вот память... Мать впала в детство; оставлять её даже на несколько часов стало рис¬кованно, и Вера перенесла уроки к себе домой. Теперь об отъезде не могло быть и речи, и она начала устраивать свой быт.

Электричество отключали всё чаще – пришлось купить керосиновую лампу. С соседкой Тоитой они пошли на завод, там набрали полные ка¬нистры керосина и взяли несколько кусков парафина. Из парафина Вера налила с десяток свечей. Как-то приходил Зелимхан. Он притащил доисторический керогаз, наладил его, а еще смастерил из швабры коро¬мысло; воду перекрывали постоянно, а ходить к колонке в частный сек¬тор было далеко. Каждую заработанную уроками десятку Вера превращала в крупу, консервы, соль, сахар. Думала и над утеплением квартиры. Надвигалась зима тысяча девятьсот девяносто четвёртого года. А с ней – война.

 

7

По сути война уже шла давно, необъявленная, непонятная большинству населения, независимо от национальности. Гибли и те и другие. Явных противников в этой войне не было. Ни под одно определе¬ние военных действий она не подходила. А между тем оружия в городе было больше, чем продуктов. Даже женщины торговали гранатами, пи¬столетами, автоматами. Можно было договориться о покупке и более серьёзного оружия. Были б деньги. После указа Джохара Дудаева «О на¬ционализации вооружения и техники воинских частей на территории рес¬публики» было разграблено всё имущество военных городков. Этим и торговало коренное население. Федеральные войска спешно покинули «многострадальную Ичкерию». Кругом царил такой раздрай, что вряд ли учёные-историки потом смогут всё расставить по своим местам. Москва молчала, как будто ничего не происходило. По телевизору показывали такую далёкую жизнь, что, казалось, Россию и Чечню разделяют не кило¬метры – века. Город был окутан страхом. Кто-то там, наверху, поделил всех чеченцев на дудаевцев и участников антидудаевской оппозиции, ис¬кусственно создавая ситуацию для начала гражданской войны. Двадцать шестого ноября в город вошли танки. Жильцы дома не знали, чьи это танки, и на всякий случай спустились в подвал. Эмму Григорьевну несли на руках. Бой закончился скоро. На танках была марионеточная оппози¬ция, которая и потерпела поражение.

На другой день, как на ленинский субботник, все жильцы дома вышли на благоустройство подвала. Люди понимали, что вчерашние события это только начало чего-то более страшного. Женщины вычистили и вы¬мыли помещения. Мужчины сколотили нары, принесли старые столы и стулья, вкрутили лампочки. Но на всякий случай запаслись свечами и ке¬росиновыми лампами. Мастеровитый Илларион Юрьевич, помнивший военные времена полувековой давности, пошёл на завод и через несколько дней привёз на тачке самодельную печку-буржуйку, которую тут же установили в подвале. Каждый спустил в свой отсек запасы про¬дуктов и тёплые вещи.

Шла мобилизация в армию Дудаева. Некоторые молодые люди не хо¬тели воевать. Их родители отправляли в Россию, в Москву. Но большинство становились боевиками: отпускали бороды и обвешива¬лись оружием. Звания в чеченской армии раздавались, как леденцы на ярмарке. Вокруг были одни полковники. Песня Аллы Пугачёвой о настоя¬щем полковнике наполнялась новым содержанием.

В подъезде Веры из русских остались только она с мамой, Катя с детьми, две безродные старушки да ветеран второй мировой Илларион Юрьевич. Старики объединились в коммуну и перебрались в квартиру к деду на первый этаж. Больше из русских никого не осталось. Остальные в подъезде были чеченцы, получившие в результате бегства русских шанс уехать из аулов в город. Мужчины служили в армии Дудаева, жен¬щины торговали. Детей и пожилых было немного. Их оставляли в аулах и сёлах у родственников, где, считалось, безопаснее.

В конце ноября начались бомбёжки города. Люди сидели в подвалах, переживая за свои квартиры и имущество.

Ученик Веры, по идейным соображениям, пошёл в армию Дудаева, и занятия прервались. Впрочем, к тому времени любая работа прекрати¬лась. Жильцы дома всё дольше оставались в подвале и только по необ¬ходимости выходили на поверхность: за водой или поторговать, если не было бомбёжки. Кстати, Вере коромысло не пригодилось. За водой от¬правлялись ползком с привязанной к руке канистрой.

Одиннадцатого декабря вошли на территорию Чечни федеральные войска. И бомбёжки Грозного стали регулярными. Люди сидели в подва¬ле и не знали, что происходит в городе. Иногда приходили сыновья и му¬жья соседок – дудаевцы. Они приносили тёплый лаваш, тушёнку и рассказывали о событиях наверху, самоуверенно заявляя, что они побе¬дят и чеченцев ждёт счастье. Их будущая страна представлялось как не¬что среднее между Кувейтом и Швейцарией.

Вообще армия Дудаева была весьма разнородна. Всех объединяло только одно: национальность. Ты не мужчина, если не воюешь на сторо¬не своей нации. Хотя постепенно в этой армии стали появляться эстон¬цы, украинцы, арабы и даже русские. Им платили. Оказывается, Джохар был богат! Среди дудаевцев выделялись идейные: националисты, ваххаб¬иты. Эти были страшнее всех. Они расстреливали людей, издева¬лись над русскими, пытали пленных, при этом ещё и позировали для ис¬тории.

Другие мужчины пошли в армию от страха за свои семьи или чтобы не выделяться из общей массы. Их пичкали агитаторы наукообразными сказками об исключительном предназначении чеченского народа.

Однажды после пяти дней бомбёжки закончилась вода. Как только смолкал гул самолётов, кто-нибудь брал канистру и отправлялся за во¬дой, но тут же снова начинали гудеть бомбардировщики, и смельчак воз¬вращался. Катя предложила все оставшиеся банки с компотами отдать старикам и детям, а взрослым попробовать хороший способ утоления жажды, да и голода тоже. Она выставила на общий стол запасы своей самогонки. Желающих экспериментировать было мало. Чеченки отказы¬вались: они стеснялись друг друга. Зато согласилась баба Шура. Она и стала третьей. Второй была Вера. И правда, жажда и голод ушли, на душе стало легче. Начали вспоминать о мирной жизни и даже пытались петь. Потом они часто повторяли этот эксперимент, когда хотелось есть или пить.

Федеральные войска с трёх сторон подступали к городу и готовились к штурму. Неожиданно в подвал ввалились незнакомые пьяные дудаевцы. Один из боевиков был очень похож на Рашида, только растолстевшего и обросшего рыжей окладистой бородой. Вере захотелось схватить его за эту гадкую бороду и стукнуть головой об стенку, чтоб в лепёшку. Как он разбил её жизнь!

Если это и был Рашид, то он Веру не узнал. Да и как узнать в измучен¬ной жалкой женщине с обезображенным лицом юную девушку, которая когда-то его любила.

Боевиков засыпали вопросами. Те вели себя нагло, материли федера¬лов и вещали о скорой победе. Но вид у них был не очень победный. Обыскав подвал и не найдя никого, кроме детей, стариков и женщин, ду¬даевцы ушли.

Эмма Григорьевна ослабла, почти ничего не ела, задыхалась от недо¬статка кислорода. Да и остальные стали раздражительными, вспыльчи¬выми, начали возникать споры и ссоры.

Любое затишье использовали, чтобы выйти на воздух, навестить свои холодные, с выбитыми стёклами квартиры. Мародёры не скучали: уно¬сили из брошенных квартир ковры, холодильники, аудио- и ви¬деотехнику. За своими заботами сидельцы не заметили исчезновения Иллариона Юрьевича. Хватились через два дня, и как только наверху утихло, несколько молодых женщин отправилось к нему.

Старик лежал на тахте, скрючившись под двумя одеялами, окоченев¬ший. Наверное, не хватило сил спуститься в подвал. Вера, Тоита и Мар¬ха попытались выпрямить его тело, чтобы завернуть в ковёр и похорон¬ить. Но оно застыло и не разгибалось. Спину женщины кое-как выпрямили, а вот руки и ноги в суставах не поддавались. Тогда соседки набрали в ведро снега и на керосинке вскипятили воду. Тоита лила кипя¬ток на застывшие суставы, а Вера и Марха старались их разогнугь. Видя, что у них ничего не получается, Марха взяла молоток и со слезами нача¬ла бить по суставам рук и ног. С горем пополам им удалось придать тру¬пу нужную позу. Женщины обмыли тело старика, надели на него парад¬ный костюм с орденами, сняли со стены старый ковёр и завернули в не¬го. Оплакивая Иллариона Юрьевича, они пообещали друг другу никогда никому не рассказывать о том, что происходило в этой квартире. В сле¬дующее затишье ветерана похоронили тут же, во дворе дома, в глубокой воронке от снаряда. Вскладчину накрыли стол и сели помянуть. Млад¬ший сын Кати Лёша подошёл к взрослым, в руках у него была ма¬ленькая пушистая ёлочка.

– Вы что, забыли? Завтра Новый год, – грустно сказал мальчик, – я принёс вам ёлку.

– Лёшенька, поешь, дружочек, помяни Иллариона Юрьевича, потом мы поможем украсить тебе ёлочку, – успокоила ребёнка Вера.

Никогда ей не забыть того вечера, когда взрослые люди, измученные войной и горем, со слезами на глазах вешали на ёлку блестящие игруш¬ки и разноцветную мишуру.

В последний день декабря начался штурм го¬рода федеральными войсками. Наверху был настоящий ад. Земля со¬трясалась от взрывов. Люди собрались за общим столом, на котором при свете свечей сверкала новогодняя ёлка. Тема для разговоров была одна, и очень конкретная: выстоит ли их дом или развалится и погребёт под собой всех присутствующих. Из опыта жильцов соседних домов они знали, что никто их откапывать не станет.

Дом выстоял, хотя не осталось ни одного целого стекла. Потом с сутки было затишье. Главные бои переместились к центру города. Все вышли во двор. Искрящийся на солнце снег прикрыл изувеченные дома и во¬ронки. Сказочное царство простиралось далеко вперёд, до самой реки: весь квартал домов был разрушен. Морозный воздух пах гарью.

Постояв немного, люди пошли по своим квартирам проверить сохран¬ность вещей. Катя велела сыновьям притащить из разрушенного сосед¬него коттеджа мебель и порубить на дрова, а сама пошла в квартиру. Че¬рез некоторое время во дворе раздался её истошный вопль. Соседи вы¬скочили из дома: Катя билась в истерике над телами своих мальчиков. Они лежали на алеющем снегу с простреленными головами, и синее небо отражалось в их синих стекленеющих глазах.

– Что? Как? Почему? – соседи окружили Веру и Марху, которые пыта¬лись поднять ползающую по снегу и воющую раненой волчицей женщи¬ну. Белая как стенка Земфира стояла рядом. В её взгляде читалось без¬умие.

Марха оказалась свидетельницей расстрела. Она сквозь рыдания, переходя с русского на чеченский и обратно, рассказала:

– Я вышла на балкон убрать стёкла, вижу: дети принесли стулья, и Алик приготовился их порубить топориком. Подошли двое федералов. О чём-то тихо спросили, потом один как закричит: «А, русские? Пособники дудаевцев?! Наводчики?! У-у, продажные шкуры!»; другой орёт: «Да ещё и мародёры!» – и направили оружие сначала на Алика, а потом на Лёшу. Я не поняла. Выстрелов не было слышно. Я думала, что это шутка и солдаты просто заставили ребят упасть в снег... А тут вышла Катя...

«Пьяные или наркоманы. Не иначе... Чего бы нашим убивать русских детей», – думала Вера, потрясённая жестокостью солдат.

Но тут опять загудели самолёты – и все ушли в подвал. С мальчиками осталась только Катя. Её так и не удалось затащить в укрытие. Земфиру насильно увели с собой. Всю ночь рвались бомбы и снаряды. Лишь на рассвете появилась возможность похоронить ребят. Всем подъездом долбили мёрзлую землю у гаражей, потом завернули их в простыни и по¬хоронили в одной могиле. Старик-чеченец сбил из каких-то палок крест и вбил в мёрзлый холмик: «У вас так положено». Катя, вся заледеневшая от холода и охрипшая от крика, как безумная, повторяла синими губами только одни слова:

– Холодно им. Им холодно.

Несчастной женщине влили в рот стакан водки и отнесли её в подвал. Так начался новый, девяносто пятый год.

В конце марта тихо ушла из жизни Эмма Григорьевна. Перед смертью на неё нашло просветление и она сказала Вере:

– Выбирайся отсюда, дочка. Похорони меня и уходи. В моём ридикюле есть адрес папиного двоюродного брата Лизунова Василия Ивановича. Может быть, ты его помнишь? Когда ты была маленькая, мы часто с его семьёй встречались. – Вера отрицательно качнула головой. При других обстоятельствах она наверняка бы вспомнила, но только не сейчас. – Так вот, – продолжала Эмма Григорьевна, – перед войной я его видела, он на Кубань уезжал к дочери, твоей троюродной сестре Людочке. По¬мнится, в станицу Кущёвскую. Если что, обратись к ним.

Её погребли в той же воронке, что и Иллариона Юрьевича.

 

8

Город перешёл в руки федералов. Но военные комендатуры и блокпо¬сты не спасали жителей от смерти. Из каждого окна мог выглянуть снайпер, за каждым поворотом могла оказаться мина. И хотя люди вер¬нулись в свои квартиры, заделывали пробоины в стенах, стеклили окна, ничто не говорило о мирной жизни. Российские солдаты, горожане про¬должали гибнуть, и чаще всего смерть настигала их из-за угла.

Много народу пропадало. Шёпотом называли имена влиятельных че¬ченских командиров, которые имели в горах тысячные отары овец и де¬сятки рабов. Чечня погружалась в пучину средневековья.

Веру уже ничто не держало в Грозном. Мечта о солнечном городе раз¬билась, словно хрустальная ваза на мелкие осколки. После Пасхи на Ро¬дительскую неделю Вера хотела пойти попрощаться с отцом на кладбище, но оно, как выяснилось, было заминировано. Вера положила цветы на братскую могилу в воронке, где были похоронены её мама, Ил¬ларион Юрьевич и другие. Пора было уходить. Люди шли через горы по единственной ещё свободной от федералов и боевиков Шатойской доро¬ге на Шалажи. Уходили многие, но удалось ли кому-нибудь достичь цели, никто не знал.

Одной, конечно, выбираться нельзя: нужны спутники. Вера очень на¬деялась на Катю. Но та пила и была почти невменяема. Земфира с пу¬стыми глазами бродила из квартиры в квартиру, её жалели и подкармли¬вали. В соседнем доме оставалась одна русская семья. Осмоловы были друзьями родителей Веры. Они не уехали из республики, потому что Ма¬рия Фёдоровна чувствовала себя плохо и была, как выразился участ¬ковый врач, «нетранспортабельна». Вера отправилась к Осмоловым. Её встретил пьяный и угрюмый Пётр Семёнович. Это был мужчина лет ше¬стидесяти с интеллигентной внешностью и хорошими манерами. Он предложил:

– Выпьешь?

Вера поняла, что только так сейчас и можно с ним поговорить, и согла¬силась. То, о чём он рассказал, не было чем-то необычным. Каждый по¬лучил свою порцию горя в этой войне. Марию Фёдоровну убили ещё до штурма Грозного. Дудаевцы обходили вокруг домов и стреляли по окнам квартир, так как им сообщили, что кто-то отсюда подаёт световые сигна¬лы русским самолётам. Они на глазах у Петра Семёновича прошили его жену автоматной очередью и пошли дальше. А он, сильный и муже¬ственный человек, потерялся и, чтобы заглушить одиночество, стал пить.

– Сволочи... сволочи, фашисты, – зло твердил он, будто строил оборо¬нительные укрепления из слов.

– Но, Пётр Семёнович, есть же среди них хорошие люди. Наши сосе¬ди, например, замечательные. Марха, Тоита, дедушка Саид...

– Ты их не знаешь. Они хороши до поры до времени, пока ты не затро¬нешь их интересы. Не дай Бог, чтобы это случилось!

– Война, – примирительно вздохнула Вера. Они помянули жену Петра Семёновича, мать Веры, общих знакомых и договорились уходить из го¬рода вместе.

– Пётр Семёнович, давайте как-нибудь сходим к Кате Петровой. Она пойдёт с нами. Я знаю, – прощаясь, предложила Вера. Он согласился. Взяли бутылку и в тот же день навестили Катю. Женщина была в тяжёлом похмелье, и водка пришлась кстати. Катя согласилась с реше¬нием гостей. Они выпили за удачу, затем помянули её сыновей и всех русских, погибших в городе, потом осушили стаканы за то, чтобы завя¬зать с пьянством.

Цвела весна, бродили мысли и мечты в пьяных, источенных горем го¬ловах. Поддерживая друг друга, они выходили из запоя.

По всему городу образовались стихийные рынки, на которых продава¬ли гуманитарную помощь, оружие, документы и сведения. На Катины зо¬лотые вещи подруги выменяли продукты и пистолет, на последнем на¬стоял Пётр Семёнович.

А пока сотоварищи думали да трезвели, последний путь для них за¬крылся. Наши войска в конце мая начали массированное наступление в Шатойском и Веденском направлениях. Ничего не оставалось, как идти вдоль лысого Сунженского хребта. Это очень опасная дорога. Но другой уже не было.

Вера сложила в сумочку самое ценное: два своих паспорта, ордер на квартиру, диплом, сберегательную книжку мамы, несколько семейных фотографий. В старый рюкзак упаковала продукты и кое-что из одежды. Катя с Земфирой тоже были готовы. Ранним утром они вышли из дома. В полуразрушенной беседке их ждал Пётр Семёнович.

Было очень тихо. Удивительно тихо. Страшно тихо. От дома к дому, обходя центр и главные перекрёстки, по переулкам вышли к Заводскому району. Уже рассвело, но улицы были пустынны. Напряжение обострило слух и зрение. Пугались любого движущегося объекта. Им оказывались либо худые ободранные кошки, либо одичавшие собаки. Однако бежен¬цы всё равно замирали на месте и выжидали.

Ещё было светло, когда они поднялись на высокий холм, усеянный дачными домиками. Путники посмотрели на родной город, зеленевший в уютной долине. Он был поразительно чётким в прозрачном воздухе, как нарисованный. Не дымили заводские трубы, погасли пожары, пепелища затянуло повителью. Густой аромат цветов, наполнивший дачный посе¬лок, дурманил. У Кати началась истерика. Её еле успокоили, но и остальные были на пределе... Решили ночевать здесь. Огонь не разво¬дили. Всухомятку поели и улеглись на кроватях в открытом и разграбленн¬ом чужом домике.

Несколько дней шли без происшествий. На открытой местности пере¬двигались почти ползком. Эта сторона хребта была безлесная. Кое-где попадались заросли кустарников или небольшие рощицы. В них бежен¬цы отдыхали и останавливались на ночлег. Огня не разжигали, чтобы не привлекать к себе внимания. Солдат или дудаевцев ни разу не встрети¬ли. Они располагались в городах и сёлах в низине. Вере идти было лег¬че всех, наверное, потому, что не совсем утратила туристские навыки. Катя пыхтела, обливалась потом, к вечеру её ноги были как столбы. Зем¬фира растёрла пятки и по очереди цеплялась то за мать, то за Веру. Пут¬ники видели, как внизу по берегу реки тянулись селения и станицы, и боялись, что их тоже увидят, поэтому были очень осторожны.

На четвёртый день их исхода пошёл летний ливень. Он застал бежен¬цев на открытом месте. Промокли до костей, тащились, хлюпая размок¬шей обувью, и искали хоть какое-нибудь укрытие. Кажется, им повезло. Беженцы увидели притулившуюся на склоне дикую кошару, покрытую со¬ломой. Она была построена из горбыля, а щели замазаны глиной. Чем не укрытие? Когда подошли ближе, Пётр Семёнович велел женщинам оставаться на месте, а сам достал из-за пояса пистолет и бесшумно под¬крался к двери строения. Несколько минут он стоял, прислушиваясь, за¬тем исчез в дверном проёме. Через некоторое время вышел. Таким жен¬щины его ещё не видели. Он двигался как пьяный, едва переставляя не¬гнущиеся ноги. Застывшее лицо и стеклянные глаза ничего не выража¬ли. Немного постоял, потом глаза его обрели осмысленное выражение. Взяв Веру за руку, он рыкнул каким-то утробным голосом:

– Пошли!

Увидев, что Катя с Земфирой следуют за ними, жестом приказал им остаться снаружи.

Войдя в овчарню, Вера инстинктивно прикрыла косынкой нос. Тяжёлый трупный запах наполнил лёгкие. Её затошнило. А Пётр Семёнович всё тем же неестественным голосом пророкотал:

– Смотри! А ты им задницу лизала.

Вера глянула вперёд, и у неё зашевелились волосы на голове. Посре¬ди кошары к центральному столбу был прибит человек с распятыми на перекладине руками. Вокруг роились и жужжали тысячи мух. Они сидели на распухших руках, на лице, полузакрытом длинными спутанными воло¬сами, клубились под одеждой. Чёрная грязная ряса почти закрывала си¬зые распухшие ноги. Вокруг шляпок гвоздей мухи разъели глубокие ра¬ны.

– Господи! Священник! – Вера зажмурила глаза.

– Нет. Ты сюда смотри, – в голосе Петра Семёновича звучала злость. Вера послушно открыла глаза. Что-то блестело в центре фигуры на чёр¬ной рясе. Крест! Прямо в плоть, ниже живота, был вбит огромный гвоздь, и на нём висел крест священника. И тут Вере на лицо села жирная зелё¬ная муха и медленно поползла вниз по шее под кофту. Вера потеряла сознание.

Пётр Семёнович вынес её на воздух и похлопал по щекам. Когда она пришла в себя, он уже спокойнее сказал:

– Это тебе надо было увидеть. Ты же не ориентируешься, кто враг, кто друг! – а потом заботливо спросил: – Идти можешь? – Вера кивнула. – Ну, тогда все идите к той роще и ждите меня, – и он показал рукой на не¬большой зелёный островок в полукилометре от кошары.

Катя оторопело смотрела на эту сцену, потом спросила:

– А что там, в овчарне?

– Это не для ваших глаз. Идите! – строго прикрикнул Пётр Семёнович. И женщины побрели, мокрые, голодные, замёрзшие. По пути Вера в нескольких словах рассказала Кате об увиденном. Но после гибели де¬тей у той появились странности в поведении, и Веру не удивила её реак¬ция: Катя посмотрела равнодушным взглядом на неё и спокойно сказа¬ла:

– Конец света.

Минут через двадцать усталые беженки добрались до дубовой рощи¬цы, которая состояла из десятка хилых низкорослых деревьев, и, кое-как переодевшись в сухие платья, прикорнули под единственным дубом, где земля не очень промокла.

Пётр Семёнович появился, когда уже темнело. Он отказался есть и сразу лёг спать. Женщины его не тревожили. Утром Пётр Семёнович рассказал:

– Я похоронил его. С крестом. Знаете, никогда не верил в Бога. Но это¬му парню выпали на долю истинно Христовы муки. Я его узнал. Это отец Александр. Тот молодой, что пропал перед войной. Видимо, его долго мучили, а когда отступали, казнили. Да как изощрённо... Когда похоронил его, над могилой появилось золотистое сияние. Может быть, мне почуди¬лось... Но на душе легче стало. Наверное, я готов принять Бога...

Путники шли ещё два дня, пока не решили, что пора спускаться в до¬лину и переправляться на левый берег Сунжи. В Грозном им говорили, что на дорогу уйдёт четыре-пять дней.

Мост располагался на окраине казачьей станицы, в которой казаков не осталось. Они все вместе переселились на Ставрополье и основали там одноимённую станицу. Никого вокруг не было видно, но вдалеке за спи¬ной слышался шум моторов. Беженцы поспешили миновать мост, чтобы спрятаться в прибрежном кустарнике. Вера находилась уже на противо¬положном берегу, когда обнаружила, что выронила сумочку с документа¬ми.

– Какой ужас! – воскликнула она, – это всё, что осталось от моей жиз¬ни.

Пётр Семёнович, крикнув: «Успею!», побежал назад. И вдруг раздался взрыв. Он упал. Резкая боль в ноге на секунду прервала дыхание. Пётр Семёнович посмотрел на ногу: белая кость голени краснела от крови на глазах. Ступни не было. Подбежали женщины. Катя сняла с раненого ре¬мень, и они начали перетягивать рану. Перед мостом уже стоял БТР, и от него спешили люди. Они окружили Петра Семёновича и, оттеснив жен¬щин, начали оказывать ему медицинскую помощь.

– Наши, беженцы. На растяжку нарвались, – доложил один из них подошедшему лейтенанту. Сделав перевязку, солдаты бережно положи¬ли Петра Семёновича на БТР.

– В госпиталь, в Ачхой, – ответил лейтенант на вопросительные взгля¬ды женщин.

– Мы с вами, можно? – попросилась Катя.

– Валяйте!

 

9

Площадь Ачхой-Мартана напоминала перевалку. Гражданские сидели и лежали в тени домов и деревьев, некоторые бродили по центру как не¬прикаянные; кто-то ел, кто-то дремал. Много русских, стариков, женщин. Здесь же бежали, строились, уезжали и приезжали военные. У некото¬рых машин суетились медики в белых халатах.

Когда Петра Семёновича отнесли в операционную, женщины располо¬жились в тени широкого клёна. Рядом с ними сидели лысый старик с тря¬сущимися руками и девушка, по-видимому, дочь или внучка.

– Товарищи, – обратилась к ним Вера, – вы не знаете, можно выехать отсюда в Россию?

– Можно, – ответила девушка, – ходят автоколонны в Беслан и на Мин¬воды, иногда берут вертолёты. Мы сами ждём транспорта уже шестой день.

– А откуда вы, если не секрет?

– Какой секрет? Я из хутора Отрадный. Дедушка тоже из нашего хуто¬ра. Он уже был здесь, когда я пришла. Не знаю, как он сюда попал, с кем. Дед жил один. Если выберемся, определю его в интернат. Он ничего не понимает.

Старик молча сосал кусочек хлеба и действительно не понимал, что речь идёт о нём. Вера разговорилась с девушкой, её звали Таисия. Она рассказала Вере о том, как чеченцы выживали казаков из сунженских станиц, о вандализме на православных кладбищах и в храмах.

– Да, – сквозь слёзы говорила Тая, – нет станиц теперь, только аулы: Ассиновский, Нестеровский, Слепцовский, Троицкий, Ермоловский. И наш хутор – тоже аул.

Беглецам повезло. Они ждали транспорт всего двое суток. Навещали Петра Семёновича по несколько раз в день. Слава Богу, жизнь его была вне опасности и состояние духа тоже.

Уезжая, женщины пришли к нему попрощаться и расплакались. Они успели сродниться с этим добрым и мужественным человеком. Адресов ни у кого не было, следовательно, и надежды на встречу тоже.

На площади Ачхоя царило оживление. Говорили об окончательном разгроме дудаевских формирований и наступлении мира в Чечне. Но большинство в мир не верили. Скептики, они же реалисты, твердили, что война будет длиться ещё сто лет или больше, пока в земле есть хоть тонна нефти, и что небывало интенсивное размножение чеченцев при¬ведёт к полной ассимиляции других народов России.

В рупор объявили о подаче двух грузовиков и автобуса для отправки беженцев в Минводы. Вере и Кате с дочкой достались удобные места в автобусе. Они даже рассмеялись:

– Должно же когда-нибудь хоть в чём-нибудь повезти.

Сопровождали караван два бронетранспортёра и вертолёт: на терри¬тории Ингушетии объявились бандиты. Кто-то рассказывал, что около ингушского селения Галашки обнаружился целый отряд дудаевцев. Был сильный бой. Женщины поверили, потому что, навещая своего земляка в госпитале накануне отъезда, они видели, что все коридоры хирургии были заставлены раскладушками с ранеными. Но их караван спокойно проследовал до Минеральных Вод. Встретили машины военные и мили¬ция. Автобус, в котором ехали беженки, задержали. Начались обыск и проверка документов. Было непонятно, почему, проверив документы, ми¬лиционеры никого не выпускали из автобуса. Люди стали возмущаться. Прапорщик объявил, что поступил приказ о возвращении людей с чечен¬ской пропиской на прежнее место жительства, поскольку «война, в прин¬ципе, закончена, отдельные бандитские группировки в горах рассеяны».

Вера поразмыслила и предъявила милиционеру загранпаспорт. Её выпустили из автобуса. Она оглянулась и увидела в окне отчаянный вз¬гляд Кати и пустые глаза Земфиры.

«Прощай, подруга», – подумала она и по указателям на стенах прошла в миграционный центр. В конторе Вера показала другой, советский, пас¬порт, данные его внесли в компьютер, а в сам паспорт поставили штамп регистрации. Затем дали квиточек на выдачу небольшого денежного по¬собия и спросили:

– Вам куда билет?

– В Москву, – мгновенно ответила Вера.

– У вас там родственники?

Вера задумалась: «Как им объяснить, что, возможно, в Москве моя дочь – единственный мне близкий человек. Но она носит другую фами¬лию и по документам не моя дочь...».

– Значит, нет, – вывел её из раздумья чиновник, – тогда в Москву не¬льзя. Может быть, у вас где-нибудь есть родственники? Друзья?

– Нет, никого, – ответила Вера и подумала, что действительно, ни-ко-го. Одна на свете, и некуда ехать, как в евангельской притче: «И негде главы преклонити». А чиновник монотонно продолжал:

– Если вам всё равно, то можно в Н., там хорошая миграционная служ¬ба. Будет жильё, регистрация, работа. Вы адаптируетесь и вернётесь к нормальной, мирной жизни.

– Хорошо, – согласилась Вера и получила билет в общий вагон до Н.

В поезде рядом с ней сидели незнакомые люди, каждый со своим не¬счастьем. Счастливые в общих вагонах не ездят. Вера всю дорогу слу¬шала чужие истории, одну трагичнее другой. Только временным попутчи¬кам можно рассказать всё, что накопилось в душе. Они никому не пере¬дадут, зла не причинят, хотя и не помогут. А всё на душе легче.

Вера поддерживала свой дух мыслью о дочери: «Они потеряли всё, а у меня есть моя деточка. Я сейчас еду к ней, потому что Н. всё-таки бли¬же к Москве, чем Грозный». Вера была уверена, что дочь живёт в Моск¬ве.

N. встретил Веру неприветливо. Пыль, духота, длинные изнуритель¬ные очереди перед кабинетами центра. Равнодушные чиновники реги¬стрируют прибывших беженцев и распределяют по общежитиям.

Веру сфотографировали и долго выписывали удостоверение выну¬жденного переселенца. Вот такой теперь у неё статус! Затем в другом кабинете сняли копии со всех документов и сказали, что, возможно, она получит денежную компенсацию за утраченное жильё и имущество, если представит свидетельство о смерти матери, поскольку ордер на квартиру выписан на её имя. Вера вспомнила, как и где хоронили маму, Лёшу, Алика, Иллариона Юрьевича, Марию Фёдоровну... и застыла.

 

10

Общежитие было ненастоящее. Когда-то здесь располагался швейный цех. Теперь его весь перегородили, получились высокие узкие комнаты вдоль окон со стенками из ДСП метра на два высотой. А высота цеха метров шесть! Звукоизоляции никакой. Казарма на триста человек. В комнате, куда поселили Веру, стояло десять коек с тумбочками, платя¬ной шкаф, обеденный стол и с дюжину колченогих стульев и табуреток. «Зато не бомбят», – успокаивала себя Вера.

Соседями её были беженцы из Казахстана. Они жили замкнуто, крепко держась друг за друга, так что ей стало немного завидно.

Быт постепенно налаживался: по талонам получала минимум продук¬тов, готовила на общей кухне, мылась в душе, который остался в бытов¬ке цеха еще с советских времен. Тесно, шумно. Но для начала жить мож¬но. А вот с работой дело обстояло хуже. Вынужденным переселенцам не давали постоянной прописки, и они могли рассчитывать только на неква¬лифицированную или неофициальную работу. Так что надежда Веры устроиться по специальности, экономистом или бухгалтером растаяла, словно лёд в жаркий день. А не работать было нельзя. Если старикам перевели пенсию, на детей выдавали пособие, то люди среднего возраста должны зарабатывать сами. Это справедливо. Но дайте возможность!

У Веры не было ни стажа, ни трудовой книжки; работала она всего ни¬чего: несколько месяцев после окончания института. Она пожалела, что не купила в Грозном трудовую книжку. Продавали ведь их на базаре, как и дипломы, награды, удостоверения инвалидов, ветеранов... Но ей тогда было стыдно. А люди купили, подержали странички немного на солнце, чтобы чернила выцвели, потоптали ногами обложку, и готово: двадцать лет трудового стажа! На работу Вера всё-таки устроилась – торговать с раскладушки бытовой химией на окраине города.

Зимой, когда и собаку на мороз жалко выгнать, она стояла в тулупе с чужого плеча, в огромных валенках, в старом облезлом платке, и просту¬женным голосом зазывала редких покупателей. Уже часа через два её начинало трясти от холода и она прибегала к испытанному средству: время от времени отхлёбывала прямо из бутылки два-три глотка водки. Придя домой, отогревалась тем же.

В общежитии было много таких, как Вера: одиноких, пьющих, без буду¬щего. У неё была хотя бы мечта увидеть дочь, а у многих женщин никого не осталось: все родные погибли, так что жизнь, почитай, зря прошла. Ведь женщина не может жить для себя. Её предназначение – любить, растить детей, окружать дорогих ей людей заботой, теплом, лаской. А тут – зря. Как не пить? Были случаи, что и травились, вешались, короче, сводили с жизнью счёты. Вообще на трезвую голову трудно было и ус¬нуть, не то что жить. А ну-ка, триста человек храпят, вскрикивают, встают, двигают стульями, хлопают дверями, дерутся... Чего только не бывает ночами, если вместе находятся три сотни человек. А выпьешь – и спишь до утра как ребенок.

Платила хозяйка каждый день два процента от выручки. Немного, ино¬гда и на бутылку не хватало, особенно зимой. Вера работала честно, од¬нако в кассе всё время была недостача. То ли с раскладушки исчезал то¬вар, то ли передавала покупателям сдачу, но Вера задолжала Гаяне, так звали хозяйку, большую сумму. В конце концов, та уволила женщину, не выплатив ни копейки, да ещё и пригрозила милицией. Но в милицию Вера не поверила, потому что официально Гаяне её не оформила – не хотела платить налоги.

В службе занятости, куда обратилась вынужденная переселенка (сло¬восочетание какое уродливое, а?) предложили общественные работы. Это те, которые в советское время выполняли пятнадцатисуточники под надзором милиционера. Она согласилась, хотя зарплата была символи¬ческая.

Её закрепили за небольшим парком культуры и отдыха. Слово «культу¬ра», как Вера поняла, было лишнее, а отдых своеобразный. Уборка тер¬ритории парка занимала полдня. Выходила на работу на рассвете и гре¬бла, мела, вычищала урны, собирала пустые бутылки. Полезное заня¬тие, кстати. К обеду собиралось штук сорок. Сдаст, и пожалуйста: есть на что купить водку. Вино Вера не любила.

Как-то утром ходила она по парку, мусор собирала в ведро, бутылки в сумку. Вдруг на неё набросилась целая компания бомжей, начали бить палками, ногами и орать:

– Убирайся! Это парк наш! Мы тут давно работаем. Явилась, цаца! По¬шла вон отсюда, чтобы и духу твоего не было. Ещё раз придёшь, прибьём как собаку.

Вера пообещала им уйти, но всё равно бутылки отобрали. Трезвая, из¬битая и злая, она добралась до общежития. В комнате бедлам: дебиль¬ная девочка (инвалид детства), которую забыли накормить, злилась и крушила всё, что попадалось под руку, бросалась на жильцов. В другой бы раз Вера попыталась её успокоить – это ей иногда удавалось, но тут подумала: «Всё, пора двигать в Москву». Она приняла душ, замазала крем-пудрой кровоподтёки и ссадины, переоделась во всё чистое из гу¬манитарки; потом сложила свои небогатые пожитки в рюкзак, захватила початую бутылку водки и вышла на улицу. У неё была небольшая денеж¬ная заначка. Но её было мало на билет даже до ближайшей станции. Вера подумала, что можно продать диплом. Ведь он ей ни разу не приго¬дился, а так, может, денег хватит на билет до самой Москвы. И она от¬правилась к подземному переходу, где, как слышала, есть спрос на такой товар. Стояла она долго. Покупатели почему-то обходили её стороной. Наконец, сторговалась с ней женщина средних лет за полмиллиона.

 

11

В кассе Вера увидела цены на билеты и оторопела. Её полумиллиона не хватит не только до Москвы, но даже до соседнего областного центра. Взяла билет до конечной остановки пригородной электрички в направле¬нии Москвы. Ехала и думала: «Пора кончать этот бессмысленный образ жизни. Я спиваюсь. Как я покажусь дочери? Она испугается. Ей будет стыдно за меня».

Конечная станция представляла собой маленький вонючий вокзал, окружённый мусорными кучами, которые погребли под собой урны и ба¬ки. Вдоль перрона выстроились старухи с варёной картошкой, солёными огурцами и семечками. И вдруг Вера увидела черноволосую девочку лет восьми, в оборванной грязной одежде и с заплаканными глазками-уголь¬ками. Вера подошла к ней. Девчушка протянула грязную ладошку и вы¬жидающе смотрела на неё. Вера вспомнила старую учительницу в Гроз¬ном.

«Просит. Просит милостыню!» Вере стало так жалко ребёнка, что сердце её задрожало.

– Как тебя зовут, маленькая? – обратилась она к девочке.

– Света, – тоненьким, привычно гнусавым голосом ответила та.

– А родители у тебя есть?

– Нету. Папка утоп пьяный, а мамка уехала с чужим дядькой.

– А где ты живёшь? Дом у тебя есть?

– Нету. Мамка продала квартиру другим людям. Я живу на чердаке. Нас там много. А когда тепло, сплю в домике на детской площадке. У меня свой домик есть. Но сейчас там холодно спать.

«Бедная ты моя, – подумала Вера, – ты одна, и я одна». И неожиданно для себя спросила:

– Светочка, поедешь со мной?

– А ты дашь мне поесть? – недоверчиво ответила вопросом на во¬прос малышка.

– Конечно.

– Тогда поеду.

Вера купила несколько пирожков, заварное пирожное и сладкой во¬ды. Затем помыла девочке в привокзальном платном туалете лицо и ру¬ки. Тут пришла электричка и они сели. По дороге Света ела и рассказы¬вала о себе, а потом вдруг спросила:

– Тётя, вы бить меня не будете?

– За что?

– Что я денег мало приношу Меня Витька Большой завсегда бил.

– Нет, не буду, успокойся, милая, – ласково погладила её по головке Вера.

На следующей остановке в вагон вошёл контролёр. Пришлось купить Свете детский билет. Когда они вышли на конечной станции, Вера под¬считала оставшиеся деньги. Хватит только на булку хлеба. А надо где-то ночевать. Пока она размышляла, пришла очередная электричка. Вера увидела Свету, стоявшую с протянутой рукой. Она хотела увести девоч¬ку, но, представьте, той подавали. Через полчаса Света набрала доста¬точно денег на приличный ужин для двоих. Теперь надо было найти ноч¬лег. Они пошли вдоль привокзальной улицы, выискивая домик попроще и справедливо полагая, что чем люди беднее, тем добрее.

Пошёл мелкий осенний дождь. Дорога постепенно размокала, ноги начинали вязнуть, а ничего подходящего не встречалось. Уже вечерело, когда прохожий парнишка указал на покосившийся угловой домик без за¬бора и каких-либо хозяйственных построек, за исключением разве «удобства» из кусков фанеры. К нему и к жилью вели тропинки в виде кочек, кирпичей и досок, выглядывающих из жидкой грязи. Вера и Света допрыгали до халупы.

Входная дверь, залапанная по краю, была закрыта. Они постучали. Никто не ответил, хотя в доме были люди: через разбитую форточку слышался плач ребёнка. Они ещё раз постучали. Вышла седая толстая старуха с красным лицом и выцветшими белёсыми глазами. Вера попро¬сила пустить их переночевать. И что удивительно, бабка сразу согласи¬лась, только спросила:

– А на бутылку у тебя найдётся?

Вера подумала, что поужинать можно поскромнее, и утвердительно кивнула.

– Заходьте, – старуха отворила настежь дверь. – Осторожно! – воскликнула она, но было уже поздно: Света провалилась ногой в щель между прогнившими половицами. В полу зияли дыры, кругом валялись птичьи перья и летал, застревая в паутине, мелкий пух. Видно, хозяева не брезговали голубями.

Ночлежники вошли в комнату. На полу ползала большеглазая упитан¬ная девочка лет трех, очень симпатичная. Она натренированно накрыва¬ла ладошкой таракана и отправляла его в рот. Возникшее было у Веры желание взять малышку на руки тут же пропало.

Она окинула взглядом жилище. Много повидала нищеты и грязи, но такого ещё не встречала. Из-за свалки на подоконниках едва виднелись мутные стёкла окон; ва¬рочная печь завалена кучей грязного белья, скорее всего, ею не пользу¬ются; у противоположной стены примостился старый диван с торчащими пружинами и грудой тряпья вместо подушки; середину комнаты занимал большой стол, покрытый грязной изрезанной клеёнкой. В центре стола чернела большая сковорода с бугорками слипшейся коричневой массы неизвестного происхождения и кучкой немытых вилок; рядом лежали огрызки свёклы и горка мелких голубиных дужек. Тут же стоял закопчён¬ный чайник в окружении разнокалиберных чайных чашек, одинаково се¬рых изнутри и снаружи. На самом краю стола примостились две стеклян¬ные банки, одна – с присохшими ко дну кружками кабачков, другая – с заплесневелым рассолом, покрытым слоем дохлых мух.

В комнате Вера увидела ещё одного ребёнка – больного мальчика дошкольного возрас¬та. Он выглядывал из-за спинки дивана и глупо улыбался, открывая за¬старелые заеды.

Хозяйка пригласила гостей в другую комнату. Там, в полуметре от продавленной кровати, лежала на полу животом вниз женщина с задран¬ной до пояса юбкой, из-под которой выглядывали рваные колготки и за¬мызганные панталоны. Её лицо прикрывали тусклые бесцветные воло¬сы.

Старуха прошмыгнула мимо женщины ко второй кровати, двуспальной, с железными спинками, покрытой грязно-зелёным казённым одеялом со штампом районной больницы.

– А теперь давай на бутылку, – хозяйка протянула заскорузлую трясу¬щуюся руку. Вера дала ей деньги на водку и попросила купить чего-ни¬будь поесть. Старуха не уходила. Тогда Вера вытрясла всё содержимое кошелька на кровать и предоставила пьянице убедиться, что больше с них взять нечего. Та жадно сгребла мелочь и пошла на добычу.

Вера достала из рюкзака чистую «гуманитарную» простыню и засте¬лила ею хозяйскую постель, раздела Свету, повесив её влажную курточ¬ку на спинку кровати. Они укрылись пальто и, пригревшись, уснули.

 

12

Разбудила Веру старуха толчком в бок:

– Вставай, краля, к столу.

Тусклый дрожащий свет керосиновой лампы едва проникал в спальню. Вера вышла на свет и увидела, что со стола исчезли банки и чайник, чёрная сковородка по-прежнему стояла посреди стола прямо на клеёнке и скворчала яичницей. Рыжий мужчина бомжацкого вида разливал по грязным чашкам водку. Тут же сидела та женщина, что спала на полу. Честно разделив всё содержимое бутылки на четыре части, мужик с не¬терпением выпил свой пай и полез грязной вилкой в сковородку.

– А детям? – забеспокоилась Вера. Бабка взяла три куска хлеба и, об¬макнув в яичню, дала Свете и двум другим детям. Вера удовлетворённо вздохнула и посмотрела на стол. Делать нечего. Грязно, чисто – а есть хотелось, да и выпить тоже. Вера закрыла глаза и опрокинула в рот всё содержимое чашки. И сразу же стало тепло и свободно, за столом воз¬ник оживлённый разговор: кто? откуда? – в общем, «про жисть».

Это была странная компания. Бабка – хозяйка дома, малышка – её внучка от дочери, исчезнувшей несколько месяцев назад с проезжим шофёром, квартирантка Надя – дешёвая проститутка, расплачивающая¬ся за квартиру спиртным и продуктами, больной мальчик – её сын, и, на¬конец, мужик, тоже постоялец, он живёт здесь уже лет шесть, поэтому ведёт себя как хозяин.

Ели и пили в этом доме только один раз, вечером. Правда, Надя при¬ходила пьяная и утром, но к вечеру высыпалась, выпивала, ела и уходи¬ла на трассу. Иногда её не было несколько суток, но это никого не беспо¬коило. Остальные: Вера, Света и мужик – тоже отправлялись на промы¬сел: Вера собирала бутылки, Светочка просила подаяние, Коля пилил людям дрова, таскал песок, уголь, копал могилы.

Света привязалась к тёте Вере. Окружающий её искажённый мир она воспринимала как единственно возможный – другого девочка не знала. И доброе, человеческое отношение женщины к ней считала счастьем. Вера учила Свету читать, писать, иногда рассказывала ей о своём дет¬стве, и ребёнок слушал эти рассказы, словно волшебные сказки. Порой Вера пыталась оттолкнуться от воспоминаний и вернуть прежние слад¬кие грёзы, попробовать мечтать хотя бы о встрече с дочерью, но у неё не получалось. Вериги пережитого тянули к земле. Страшная действитель¬ность отбирала не только годы, силы, здоровье, но даже мечты.

Новые постоялицы наводили порядок и чистоту в домишке. Бабка не сопротивлялась. Обычно она спала на своём разбитом диване почти до ужина, и дети долгое время оставались без присмотра. Трёхлетняя Саша не то чтоб была умственно отсталой, а просто не развивалась в достаточной степени. Серёжа страдал болезнью Дауна. Вера заметила, что Света как будто обрела в них семью. Она заботилась о младших де¬тях. Учила Сашу ходить, Серёжу держать правильно вилку, как это дела¬ют все старшие сестрёнки на свете. Дети слушались её.

Но однажды девочка не вернулась с вокзала. Обеспокоенные отсут¬ствием Светы взрослые обитатели ночлежки отправились на поиски, даже Надя прервала свой пьяный сон. На вокзале милиционер сказал, что беспризорного ребенка отправили в приёмник-распределитель. Вера ничего не могла сделать, ведь у неё не было прав на девочку. Она скуча¬ла по ней, но продолжала вести прежний образ жизни. Теперь она ждала вечеров, когда можно было оглушить себя алкоголем и отключиться на¬мертво от действительности.

Как-то весенним утром Вера проснулась от резкой боли в груди. «Сердце, – испугалась она. – Вот так и умру здесь, даже не увидев мою деточку. А если не умру, превращусь в такую же старуху-пьяницу, как квартирная хозяйка», – ужаснулась она.

Несколько дней она провела в постели, не поддаваясь на уговоры со¬бутыльников разделить вечернюю трапезу. Она приняла решение ехать на электричках без билетов, наивно рассуждая: «Если войдёт контролёр, я выйду на остановке и снова сяду в следующий поезд. И буду ехать, пока не доберусь до Москвы».

 

13

Вера Павловна устало откинулась на подушку, продолжая свой рассказ:

– И я ехала, Лина, ещё семь долгих месяцев. Меня ссаживали с поез¬дов, задерживала милиция, гнали из буфетов и от ларьков продавцы. Я слышала вслед грубые слова и видела презрительные взгляды окружаю¬щих... Но вот я здесь, в Москве. И когда до встречи с дочерью мне оста¬лось совсем немного, меня выгнали ночью, в мороз, – она говорила сквозь слёзы, с остановками, будто преодолевала внутреннее препят¬ствие, – сказали, что вышло какое-то Постановление правительства Москвы... Я никогда не была в Москве... Я не знала, куда можно пойти погреться... И вот конец... Вера Павловна замолчала, отдыхая от напряжения, с которым ей дался этот рассказ. Потом, внимательно вглядываясь в лицо Лины, грустно сказала:

– Смотрю я на тебя и думаю: «Такая же взрос¬лая теперь моя дочь, моя девочка. Она тоже, вероятно, учится в институ¬те, встречается с каким-нибудь парнем, любит его. Радуется и огорчает¬ся. Но только я не увижу её».

Лицо Веры Павловны выражало такую боль, что Лина обняла её и, баю¬кая, прижала к себе. Ей захотелось разделить тяжёлую ношу этой от¬важной женщины, помочь ей, успокоить её:

– Спасибо вам за доверие, Вера Павловна. На следующем дежурстве мы обсудим, с чего начать поиски вашей дочери. Я вам обязательно по¬могу её найти, не волнуйтесь. И не бойтесь: операция пройдёт успешно. Вот увидите! Я как будущий врач вам говорю. Спокойной ночи!

Лина погасила свет и пошла в другую палату. Она подходила к боль¬ным, поправляла одеяла, подавала воду, автоматически выполняла ещё какие-то действия, а сама думала о трагической судьбе своей подопеч¬ной.

– Заборовская, ты сегодня какая-то странная. Случилось что-нибудь? – поинтересовалась её однокурсница и напарница Нина.

– Нет. Устала, наверное, – отговорилась Лина.

На следующее дежурство она спешила, словно её кто подгонял. Опять был мороз, снег и ветер. Лина думала о Вере Павловне. Ей представи¬лось, как она замерзала, как немели руки, ноги, лицо, сердце. И душа па¬дала, как замёрзшая птица с проводов, и потом стремительно мчалась по тёмному коридору вниз, и все боковые двери захлопывались перед ней...

Лина стрелой влетела на второй этаж, быстро переоделась и кинулась в бокс. Койка была пуста. Матрац и подушка, закрученные в тугой рулон, лежали на голой сетке. Пахло дезинфекцией.

«Наверное, перевели в послеоперационную», – мелькнула мысль. Лина выскочила из палаты и побежала к дежурной сестре. Та посмотре¬ла на неё, отрицательно покачала головой и пояснила:

– Сердце не выдержало.

Лина, задыхаясь, как будто неожиданно прервала бег на длинную ди¬станцию, спросила:

– А письмо? Под подушкой было письмо!

Медсестра выдвинула ящик стола, достала из него знакомый конверт и, протянув Лине, виновато сказала:

– Перед операцией она просила передать тебе. Оно так непонятно подписано...

Дрожащей рукой девушка взяла конверт. Слёзы застилали глаза. Но буквы были крупные и чёткие. Она прочитала: «Лине, для моей дочери Заборовской Эвелины Анатольевны».

 

* * *

 

Мы сидели с Эвелиной на скамейке у могилы Веры. Я, как получила пись¬мо, сразу же приехала в Москву к своей новой племяннице.

– Понимаете, – торопливо и взволнованно говорила она, – меня по¬тянуло к ней как к самому родному человеку. Но до той самой минуты, как прочитала письмо, я даже не догадывалась, что это моя мать. И она умерла, так и не узнав, что её дочь, которую она так долго искала, рядом с ней.

 

Марфа Давыдовна

 

Марфа Давыдовна! При этом имени у меня появляется снисходитель¬ная улыбка и жалость. Дальняя родственница, которая по молодости и знать нас не знала или не хотела знать... Как же, главный бухгалтер обувной фабрики! Величавая сероглазая красавица, удачливая в работе. Имея двоих детей от разных мужей, она не страдала от одиночества в разведённом состоянии, в котором пребывала почти постоянно. Но все¬гда вокруг неё вилась пара-тройка поклонников, желающих пофлирто¬вать с ней. И Марфуша с радостью откликалась на их любовные призы¬вы.

Властная и эгоистичная Марфа Давыдовна детей своих не баловала. Старший сын, ещё довоенный, не вынес гнёта матери и уехал в Сибирь, там и умер. Младшая дочь Лида – моя ровесница – тоже поспешила за¬муж; правда, подарив Марфе внучку, вскоре развелась. Но, слава Богу, получила при размене квартиры мужа две комнаты и была счастлива ис¬полнять дочерние обязанности на расстоянии.

Марфа Давыдовна любила себя. Ей нравилось менять наряды, выез¬жать с начальством на пикники, ездить с отчётами в Москву. Она была украшением любой компании: весёлая, шутливая, певучая. За работой и гулянками Марфе некогда было подумать о будущем: об удобной кварти¬ре, мебели, постельном белье, посуде про запас. Ей казалось, что всё это впереди, а пока длится праздник жизни, надо радоваться каждому его дню. И она, как попрыгунья-стрекоза, пела, радовалась и делала аборты.

Но, как всегда бывает в жизни, на смену одним красавицам приходят другие, более молодые и везучие. А у неё, глядь, появились морщины на лице, лишний вес и гипертония. И не брали её больше на шашлыки, и в спину дышала юная бухгалтерская поросль. Когда Марфа проходила мимо молодых сотрудников, вслед ей летели смешки:

– Наша старуха разрядилась, как на свидание. Всё молодится, а пора уж о душе подумать!

О душе, не о душе, но, подойдя к критическому возрасту, Марфа Да¬выдовна оказалась у разбитого корыта: в жалкой комнатёнке старого дома, имеющего удобства в крошечном дворике, огороженном низким штакетником. Дом был на два хозяина, и тётка Марфа владела его мень¬шей частью. Она всё собиралась улучшить свои жилищные условия, но так и не собралась. Только в коридорчик провела воду и поставила двух¬конфорочную плиту на баллонном газе.

– На мой век хватит, – успокаивала себя тётка.

Только выйдя на пенсию, Марфа Давыдовна оценила блага, какие имела за свою зарплату и премии. Приохотившись к «Столичной» водке и сигаретам с тем же названием, она долго пыталась перейти на более дешёвую продукцию. С водкой это получилось. А вот от дорогих сигарет не смогла отказаться. И тогда стала варить самогон: сама пила, продавала, а на вырученные деньги баловала себя дорогими сигарета¬ми.

Сама тётка Марфа никому не помогала, но могла заставить каждого что-нибудь дать ей. И ей несли соседи, знакомые, Лидочкины подружки всё что ни попросит. А уж саму дочь замордовала настолько, что та вста¬вала и ложилась с мыслью, как выполнить очередное задание матери. Однако трудненько ей было угодить. Вечно недовольная Марфа жалова¬лась соседям:

– Представляете, какая бесчувственная у меня Лидка? Я ради неё только и жила, молодость ей отдала, трудилась не покладая рук, чтоб её накормить, обуть, одеть, выучить... А теперь что же получается? Мать ей не нужна! Второй день не приходит! Набрала белья для стирки – принос¬ит неглаженое. Попросила испечь пирогов – она мне купила пирож¬ков на улице, с лотка, – они же без начинки. Убирается у меня раз в не¬делю! Нет, я не заслужила такого невнимания к себе.

Ещё не выносила Марфа Давыдовна одиночества. Ей постоянно ну¬жен был кто-то, чтобы являть ему свою власть. Попробовала взять квар¬тирантку, но та не прожила с ней и трёх дней. Вот тогда-то тётка вспо¬мнила о родне. Стала навещать нашу семью. Придёт напомаженная, об¬литая духами, с крашеной смоляной косой, закрученной на затылке и увенчанной серо-буро-малиновым шиньоном.

– Да вот, шла мимо. Дай, думаю, зайду, проведаю, – а сама, подмиги¬вая левым глазом, как будто тайну какую знает, ставит на стол бутылку самогона. Что ж делать? Не выгонишь. Надо угощать!

Папа не пил водку и терпеть не мог пьющих женщин. А мама скажет:

– Ой, давление замучило! Я бы поддержала компанию, да здоровье не позволяет, – и тоже откажется. Поставит на стол что есть: квашеную капусту, холодец там или сала нарежет. Так Марфа Давыдовна сама вы¬пьет бутылку, закусит хорошо... Вот и погуляла.

Любила тётка поучить жизни. Как-то прицепилась ко мне:

– Смотрю на тебя, – говорит, – и удивляюсь. На таком месте работа¬ешь, а домой с пустыми руками являешься. Проходной же у вас нет, ну и прихватила бы с собой отрезик какой. Глядишь, и мне б на платье доста¬лось.

Когда познакомилась Марфа Давыдовна с моим мужем и посмотрела на наши отношения, совсем извелась, бедная. Как встретит меня, так и начинает наставлять:

– Дура! Заглядываешь мужу в глаза. Ловишь желания? Несамостоя¬тельная ты, я скажу. Моя Лида послала своего куда подальше и теперь ни от кого не зависит.

Хотя к дочери она относилась очень требовательно, но, наверное, по-своему любила. Главное для Марфы Давыдовны было исключить все варианты для соперничества Лидочки с её подругами. Победы дочери, даже воображаемые, подогревали тщеславие Марфы.

Забегут молодые женщины проведать её, предложить помощь, грядку перед двором полить или в магазин ей сбегать, скажет обязательно:

– Спасибо, Таня (Женя, Люба). А какая шея у тебя морщинистая! У моей Лиды – нежная, гладкая.

Иногда заметит:

– Или ты толще моей Лиды, или платье на тебе плохо сидит. Сними его, не позорься.

Может походя бросить:

– Что-то плохо твои дети растут. Смотри, какая у нас Галька выдула. А у тебя задохлики.

А ещё ей нравилось наказывать дочери и её подружкам, как они долж¬ны её похоронить:

– Чтоб и батюшка был, и музыка. Платок не надевайте. Не хочу в гробу лежать, как бабка. Если уж в шляпке нельзя, повяжите косынку. И под бородой не завязывайте. Чтобы узла не было. На лоб бумажку не при¬лепливайте – весь вид испортит! Поминали чтоб в столовой, здесь все не поместятся. За деньгами на работу мою обратитесь. Помнят ещё там Марфу Давыдовну, не могли забыть.

Так она старела и матерела, но держалась. И волосы заставит дочь вовремя ей покрасить, и ногти обработать, и платье новое сошьёт. Со временем, правда, Марфа Давыдовна стала выглядеть, как комическая старуха из дешёвой пьесы.

Наступило горбачёвское время. Грозный чернел. Уезжали русские, дома их занимали чеченцы. И вскоре на улице, где жила тётка Марфа, русских осталось семей десять. Только те, кому некуда было ехать или за чьи развалюхи ничего не давали. В числе последних оказалась и Мар¬фа Давыдовна. Желающих на её комнатёнку не нашлось. Ведь рядом за бесценок можно было купить кирпичный дом!

Дочка Лидочка нашла себе нового гражданского мужа и накануне пер¬вой чеченской войны уехала с ним на Север, пообещав матери, что ско¬ро вернётся за ней.

Район, где жила Марфа Давыдовна, был тихий. До начала военных действий беспорядков в нём не наблюдалось. Вот только с продуктами было плохо. Магазинные полки опустели. Иногда выбрасывали консервы с морской капустой да килькой в томатном соусе, и те моментально раз¬бирали. Население тоже готовилось к войне!

Марфа Давыдовна, как и все, методично делала запасы. Выйдет на рынок к магазину, а там сидят чеченки в ряд, каждая со своим товаром. Чеченцы уважительно относятся к старикам. Глядишь, кто кочан капусты даст или подпорченный арбуз, что-то останется после торговцев: кусок хлеба, разбитые яйца. Тётка Марфа всё подберёт: капусту и арбуз посо¬лит, хлеб посушит и яйцам найдёт применение. Единственными её вра¬гами были мыши, которые не проявляли уважения к её персоне, бессо¬вестно воровали и портили тёткины запасы. По ночам ей приходилось спать очень чутко, чтобы при малейшем шорохе встать и отогнать ко¬чергой непрошеных гостей.

А перед самой войной ей повезло. Пенсию тогда ещё давали. Купила она у частника мешок сахару, на самогон. Но как русские разъехались, потребители зелья пропали: чеченцы в основном не пьют, аллах не ве¬лит. А если кто и пьёт, то коньяк. Про него ничего в Коране не ска¬зано. И сахар стал Марфиным НЗ, неразменной валютой. В этом мешке, как она считала, вся её жизнь.

Зимой 1994 года в домик тётки попала бомба. Начался пожар. Когда Марфа Давыдовна выскочила от соседей, к которым зашла, чтобы «по¬зычить» сигарет (она всегда занимала, даже если они у неё и были), руи¬ны её жилища полыхали пламенем. Но мешок, который стоял в коридо¬ре, не пострадал. Его да ещё чуть подгоревший ковёр вынести она успе¬ла. В дворике с незапамятных времён стояла тачка на одном колёсике. Тётка-погорелица подтянула к ней мешок, с горем пополам и соседским мальчиком Алиханом взгромоздила его на тачку, сверху прикрыла ков¬ром и поехала вдоль улицы, выбирая местожительство. Она была увере¬на, что с мешком-то сахара её каждый примет! Пожалели соседку стари¬ки Хорошиловы. Хоть и не любили они заносчивую Марфу, а посочув¬ствовали её беде. Но она-то думала, что Хорошиловы согласились приютить её из-за сахара, и вела себя по-хозяйски.

Каждый вечер она с Хорошиловым «отдыхала»: пила дедов самогон, курила дедов табак. Так она прожила месяца три, наверное. И весна уж пришла.

Хорошилиха была непьющая, и так устала ухаживать она за пьяница¬ми, еду им добывать, что стала ворчать на Марфу, выгонять её из дому.

Однажды в их районе федералы проводили военную операцию и слу¬чайный осколок снаряда задел Хорошилиху. От потери крови она сконча¬лась. Закопали её Марфа с дедом в огороде. Сели, как водится, поми¬нать. Неделю поминали. Проснулась как-то Марфа утром, пошла на кух¬ню за выпивкой. Смотрит, а поперек кухни дед Хорошилов лежит и не шевелится. Испугалась она, что обвинят её в смерти старика да мешок сахара отберут, собрала манатки, мешок и ковёр, взвалила на тачку и по улице покатила. Да только недалеко. Боялась далеко от дома отходить: вдруг дочка за ней приедет и не найдёт. А какая дочка? Письма, теле¬граммы не носили, пенсий не платили, люди с опасностью для жизни убегали из города. Кто ж в Грозный-то поедет? Только сумасшедший. А Лида была женщина разумная.

Приняла на этот раз Марфу бабка Кузьминична. Ей шёл девяносто ше¬стой год. Выпивать она не любила, поэтому Марфин мешок её не пре¬льстил.

– Живи, – сказала Кузьминична, – в спаленке. Ты мне не помешаешь.

Но Марфе очень не понравилось у бабки. Всё её там раздражало. Особенно бесконечные молитвы, которые Кузьминична возносила Богу. И главная печаль с утра у Марфы: где добыть курево и с кем бы выпить «на халяву». А на последнее у неё было прямо-таки дьявольское чутьё. Сидят ста¬рики где-то в гараже или в баньке, цедят драгоценную влагу – Марфа тут как тут. И давай им про судьбу свою рассказывать. Так изливается, мёрт¬вый и тот прослезится! Умела она на жалость давить. Так деды начинают её успокаивать:

– На, Марфуша, выпей, полегчает!

А та и рада стараться.

Или где поминки. Так на другой конец города пойдёт, креститься будет и подпевать старухам. А как начнут разливать вино, спирт или самогон, первая вызывается. Хотя товарки шипят на неё: «Грех с молитвой водку пить», – Марфа всё равно наклюкается. Домой явится и начинает учить Кузьминичну жизни. Старуха, однако, оказалась с характером и выгнала тётку из дому.

И вот опять она бредёт с тачкой по улице. А русских уже и не оста¬лось.

Подобрали Марфу Давыдовну чеченцы. Пожалели: все вокруг знали, что «бабушка дочку ждёт». Поселили в летней кухне. Из её окон было видно родное пепелище, и Марфа могла часами наблюдать, кто идет ми¬мо.

– Так что дочку не прозеваете, – успокоила её новая хозяйка Медина.

Тётка Марфа прежде всего велела подросткам втащить в помещение свой мешок как гарантию права на жилище. Разумеется, её взяли не из корыстных побуждений, а просто уважив старость: Марфе исполнилось уже семьдесят девять лет.

Каждый день Медина приносила ей еду, всё, что ели сами. На охоту за цигарками тётка, кряхтя и постанывая, выходила за калитку: из жалости или для забавы ей подавали сигареты. И Марфа Давыдовна, довольная, присаживалась на лавочку около двора и блаженно затягивалась.

А вот выпить не было никакой возможности. Даже сварить самогон из своего сахара она не могла. Хозяин не пил и не позволял этого делать в доме. Медина сразу предупредила свою престарелую жилицу:

– Если Хасан увидит водку, выгонит.

Даже на свое восьмидесятилетие Марфа не выпила, хотя намекала Медине. Та поздравила с юбилеем и угостила старушку, как положено, мягкими пряничками. На что Марфа заметила:

– Сухая ложка рот дерёт.

Свой мешок Марфа Давыдовна не трогала. Она думала: «Пока есть у меня сахар, есть и кров. С этим мешком я дождусь Лидочку». В доме по¬нимали её маленькие хитрости и относились к ним снисходительно.

Всю войну прожила Марфа Давыдовна в этой семье в ожидании доче¬ри. Но та так и не приехала. Почувствовав скорую смерть, старуха по¬просила Медину похоронить её по-человечески.

– Как по-человечески? Батушку звать? Это мы не можем. У нас свой мулла есть! Мы не знаем, как тебя хоронить. Если хочешь, прими ислам, и мы похороним тебя со всеми почестями.

Марфа согласилась. То ли почестей захотелось, то ли выбора не бы¬ло. Перед смертью она попросила у Медины стакан водки. Последняя воля умирающей, как не исполнить! Осушив стакан до дна, Марфа Да¬выдовна деревенеющим языком прошептала:

– Ну, теперь принимайте меня в свою веру.

Её завернули в ковёр и похоронили на мусульманском кладбище. Правда, мешок опускать в могилу, как она просила, не стали, сахар раз¬дали людям на поминовенье.

 

Маргиналы

 

Но судьба сыграла злую шутку:

Рухнул мир и перекрыт исток,

Одиноко, холодно и жутко,

Божий мир! Впервые ты жесток.

 

Тело не осталось без приюта,

Путь души же неисповедим.

Бродит по вселенной почему-то,

Юная, без грима и седин.

 

Шепчутся и кланяются низко

Над речною зыбью камыши.

И совсем у берега, так близко,

Стайки рыб в полуденной тиши.

 

И, пронзая марево, стрекозы

Чуть воды касаются крылом.

И внезапные степные грозы

Освежают новый Авалон.

 

Ясной ночью глубину пространства

Закрывает кимоно огней.

Неужели окончанье странствий

И покой моих закатных дней?

 

Но опять мне чудятся рассветы

На развилке старой Ханкалы,

И опять вопросы без ответов,

И родник…у пандуса скалы.

 

Из поэмы «Странный путь»

 

1

Пётр понял, что ждать больше нечего и надо уезжать: позавчера изби¬ли жену в подворотне их дома, вчера чуть Дашеньку не затянули в чёр¬ный «Мерседес», а сегодня... На первый взгляд, ничего существенного не произошло. Просто Пётр Дмитриевич пришёл в техникум, где он вот уже десять лет работал преподавателем физики, а в кабинете на доске мелом написано: «Русские убирайтесь вон!». Он машинально выделил запятой обращение «русские» и, не глядя на студентов, вышел из ауди¬тории.

После окончания университета они с женой учили детей, не разбирая, какой те национальности. Сначала трудились в высокогорном ауле, за¬тем здесь, в городе, и всегда у них с учениками было полное взаимопо¬нимание. Особую признательность выказывали Петру Дмитриевичу за его такт и терпение как раз чеченские дети. И если здесь, в техникуме, они любимому учителю пишут такое, значит, совершилось что-то страш¬ное, непоправимое. Рухнул привычный мир.

Это событие явилось последней каплей, переполнившей чашу его тер¬пения, и последним аргументом, чтобы решиться покинуть родину.

Даже думать об этом было больно. Но оставаться в республике дольше уже нельзя. Началась явная дискриминация русского населения. Даже на бытовом уровне: в продуктовых магазинах из очередей за дефи¬цитными продуктами русских выталкивали, на приём к врачу русский мог попасть только после того, как «вылечатся» все чеченцы, места на рын¬ке – для коренного населения.

По вечерам на чай обязательно заглядывал к Петру кто-нибудь из дру¬зей. Последние годы тема этих посиделок была одна: переселение. Об¬суждались насущные вопросы: кто уже уехал и куда, где селятся гроз¬ненцы, цены на дома и квартиры в городах и весях.

В тот день Лада сразу заметила, что её Петечка сильно расстроен.

– Что, и тебя достали?

Он обречённо кивнул головой. Лада, возбуждённая и сердитая, про¬должала:

– И моих сил тоже больше нет. Сегодня распределяли нагрузку на сле¬дующий учебный год: русским больше восемнадцати часов никому не дали. Говорила тебе ещё тогда, когда убили Лену, уедем вместе с Ива¬новскими. А ты: «Всё наладится, перемелется...».

Лену Тер-Аветисян, коллегу и однокурсницу Лады, убил в прошлом году на выпускном вечере ученик, недовольный тройкой по английскому языку. Зверское убийство учителя стало сигналом к отъезду для многих педагогов, в том числе и для семьи близкой подруги Лады Тани Ива¬новской.

– Всё, Ладушка, я согласен. Давай выбирать «деревню на жительство».

В который раз они расстелили на полу старую затёртую карту СССР. Такие карты были в каждом русском доме. На них кружочками были об¬ведены города, куда уехали родственники и друзья. В основном это Ставропольский и Краснодарский края, Ростовская и Волгоградская об¬ласти. Но кружочки уже были и на Урале, в Подмосковье, во Владимир¬ской, Архангельской, Липецкой областях, на Украине, в Белоруссии – везде, где для грозненцев находилась работа или оседал кто-либо из своих.

Петя и Лада были едины в мнении, что нельзя резко менять климати¬ческую зону. Также они понимали, что покупку городской квартиры не по¬тянут: цены на дома и квартиры в Грозном стремительно падали. Пока есть покупатель, надо продавать за цену, которую предлагают. Иса, зна¬комый друзей-чеченцев из далёкого аула, уже полгода просит продать ему квартиру за сто тысяч. Это, конечно, мало, но где-нибудь в селе или на хуторе можно купить домик. Хотя девочкам надо продолжать учёбу, а это лучше делать в городе или, в крайнем случае, в пригороде.

Тайно (тогда всё делали тайно: на кону была квартира, а это будущее жильё) Пётр Дмитриевич выехал к друзьям в одну из кубанских станиц, расположенную в окрестностях Краснодара. Друзья провели там уже во¬семь месяцев и считали себя старожилами. Они помогли Петру найти домик на берегу тихой речки. А если по воде напрямик, это как раз напротив дома Кондратьевых, семьи друга и однокурсника Петра. Правда, дом был без газа и воды и комнатки очень маленькие, но зато близко город. Дого¬ворившись с хозяевами о цене, кстати, вполне приемлемой – в тридцать тысяч, и оставив им задаток, он распил бутылочку с Кондратьевым, по¬мечтал о том, как они поставят на домах флагштоки для сигнальных флажков типа «общий сбор», весело распрощался со всеми и вернулся в Грозный. В этот же день пришёл Иса:

– Петка, я могу дать сейчас только тридцать тысяч, остальные у моего брата. Он лежит в госпитале в Воронеже, раненый. Берите тридцать ты¬сяч, вернётся брат – расплатимся окончательно. Мне семью надо выво¬зить в город.

Его приход и названная сумма очень удивили и насторожили супругов. Пётр и Лада на аванс не согласились:

– Прости, пожалуйста, Иса, но мы будем искать другого покупателя.

– Только попробуйте! Или вы отдаёте мне квартиру за тридцать тысяч, или не продаёте никому.

Супруги поняли, что остальные семьдесят тысяч Иса и не собирался отдавать. Лада постаралась успокоить вспыльчивого горца:

– Знаешь, Иса, мы вообще продавать передумали. Не знали только, как тебе об этом сказать, чтобы ты не обиделся. Нам и тут хорошо жить, правда, Петя?

– Ну, смотрите! Обманете, убью! – зловеще пригрозил Иса и хлопнул дверью так, что с притолоки посыпалась штукатурка.

С тех пор Пётр заметил за домом слежку. В любое время суток, выгля¬нув в окно, он мог видеть в беседке у подъезда какого-нибудь парня. Или это был военный с оружием, или спортивного вида молодчик, или дядька средних лет, одним словом, люди, которые фиксировали «исходящих и входящих».

Друзья слали телеграмму за телеграммой о том, что хозяин обеспоко¬ен задержкой, и, наконец, сообщили, что дом продан.

Как-то вечером в дверь позвонила соседка по лестничной клетке Ма¬лика. Как водится, её пригласили к чаю. За столом обсудили последние новости. Чеченцы тоже боялись грядущих перемен, а главное, неиз¬вестности. Прощаясь, соседка предложила купить у них квартиру. Пётр описал ситуацию с Исой.

– Ничего, мы поможем, – ободрила соседей Малика. – За квартиру, дачу и гараж дадим девяносто тысяч. Договоримся о вывозе ваших ве¬щей. Об оформлении документов можете не беспокоиться. Нотариус – родственник мужа и сам сюда придёт. Только никому не говорите о на¬шей сделке.

Ударили по рукам, и утром Малика с мужем привели нотариуса и при¬несли деньги. Выторговав себе неделю, Пётр Дмитриевич поехал искать работу и покупать дом. В одном из южных районов Ростовской области начальник РОНО ему пообещал ставку физика, а жене группу продлён¬ного дня. С жильём было хуже. То, что он приобрёл, было ужасно, но за имеющиеся деньги он лучше бы и не купил. Это был старый саманный дом без удобств, ошелёванный досками с облупленной краской. Топить печку предполагалось углем, на кухне баллонный газ, который каждый хозяин должен привозить из райцентра сам. Почти третья часть всех де¬нег предназначалась водителю фуры за перевозку, довольно крупную сумму пришлось заплатить за разрешение на вывоз вещей из Грозного. Про запас почти ничего не осталось.

Грузились вечером – так делали все, кто покидал город. Помогать при¬шли друзья, которые не успели ещё уехать.. Подходили соседи-чеченцы и с сожалением спрашива¬ли:

– И вы уезжаете? Что же это творится? За какие прегрешения аллах наказывает наш народ?

Для безопасности Султан, приятель Малики, увёз вещи к себе домой, посоветовав переселенцам в квартире не ночевать. Ночлег они устроили в соседнем доме, у друзей, которые тоже готовились к отъезду. Постели¬ли им хозяева на полу, но, несмотря на неудобства, все спали как уби¬тые.

На следующее утро в пять часов просигналил Султан. Пётр вывел из теперь уже чужого гаража свой «Москвич», и отправилась семья в новую жизнь. Ехали молча. Девочки дремали на заднем сиденье, Пётр был за¬нят дорогой, а Лада – воспоминаниями...

 

2

 

Познакомилась она со своим Печкой в университете. Лада училась на факультете романо-германской филологии, а Пётр – на физмате. Он был серьёзным молодым человеком, членом комитета комсомола; отслужил два года в армии. Лада отлично училась, занималась наукой, играла в студенческом театре. Пётр ей нравился со второго курса, но подойти к нему сама не осмеливалась и страдала от своей робости.

Их познакомила подруга на первомайской демонстрации. Пётр молча предложил ей руку, и на душе стало так светло и спокойно.

Они гуляли, катались на качелях, на лодке, кормили лебедей на пруду, танцевали на летней площадке...

Уже закончилась демонстрация, все парки и скверы заполнились наро¬дом. Пётр предложил:

– Пойдём к нам домой. Я тебя познакомлю с родителями. Мама давно хочет тебя видеть.

Лада удивилась:

– Она же меня не знает.

– Знает, – уверенно ответил Пётр, – я рассказывал о тебе. Помнишь, на втором курсе мы были на вожатской практике? Вот тогда я и заприме¬тил тебя, но всё стеснялся подойти. Спасибо Лизе. «Хочешь, – говорит, – я тебя познакомлю с одной хорошей девочкой?» Я смеюсь: « Нет. Моё сердце занято». «Не ею ли?» – показала она на тебя. Представляешь? Как в сказке. Ты какие книги любишь?

– Фантастику и исторические романы. А ты?

– Фантастику и приключенческие романы.

– Чудеса... – прошептала Лада.

– А какие имена тебе больше всего нравятся?

– Катенька, Дашенька и Егорушка.

– Вот так и назовём наших детей. Согласна?

Лада счастливо кивнула головой.

Стол был накрыт так празднично и красиво, что Лада даже зажмури¬лась. Родители Петра были приветливы и тактичны. Они наперебой уго¬щали её, лишь изредка задавая неназойливые вопросы. Потом Пётр пригласил ее в свою комнату. Он прочитал несколько стихотворений Гу¬милёва, спел под гитару романс, сыграл на баяне пьесу. Ладе стало смешно. И вовсе ему не надо прилагать усилий, чтобы понравиться ей. Правда, он об этом ещё не догадывается...

Всё лето продолжались встречи и прощания, слёзы и признания. Лада писала грустные романтические стихи, Пётр – музыку. Получилось несколько неплохих песен. Они их исполняли дуэтом.

В сентябре у Лады должна была начаться практика в школе. Ещё до знакомства с Петром она подала в деканат заявление с просьбой напра¬вить её на работу в самое дальнее горное село и получила уже распре¬деление.

Перед началом практики её сосватали. Уезжать не хотелось, но Лада не привыкла отступать от своих решений. За это и за другие старомод¬ные качества её называли в институте чудиком. И она, уже невеста, от¬правилась в незнакомое чеченское село.

Рядом со школой на пологом склоне гор рос лес. Он сразу же привлёк внимание Лады. Ей не терпелось в него попасть. После знакомства со школой она отправилась на экскурсию. Вошла в лес и обмерла.

На неё, маленькую и тоненькую, снисходительно смотрели прямые и стройные грабы в багряных коронах и мантиях, пышный хоровод дубов с позолоченными ажурными листьями ронял ей под ноги последние связки осенних желудей. Сквозь пурпурные одежды краснели драгоценными ру¬бинами гроздья поспевающей калины. Огромные резные опахала лесно¬го папоротника укрывали тайны нижнего яруса леса.

Вокруг полянок раздувались ягодами разлапистые кусты мушмулы, в ожидании первых морозов, которые напитают их шишки терпкой сладо¬стью и ароматом уходящей осени. Земля под ногами была усыпана ди¬кими лесными грушами с вяжущим кисловатым вкусом и спелыми ореш¬ками фундука, устлана ковром шуршащих листьев, под которыми прята¬лись хитрые грабовики, маслята, свинушки. Бесшумно сновали трудолю¬бивые ежи. Качала головой мудрая сонная сова, свистели и низко кланя¬лись удоды, раздвигая клювами прелую листву и открывая для себя бо¬гатое меню зрелой осени. Лада прислушалась к голосу кукушки, укрыв¬шейся в пурпурной листве соседнего дуба, и затаив дыхание начала счи¬тать годы грядущего счастья. Кукушка неожиданно умолкла, но тут же другая подхватила счёт: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку...» Целая вечность счастья!

Лада, как хозяйственная белочка, собирала в пакет плоды осеннего леса: красивые листья, спелые дикие грушки, ягодки боярышника, ориги¬нальные веточки для сухого букета.

Пётр приезжал каждое воскресенье. У него тоже была практика, толь¬ко в городской школе, так что оставался один день, чтобы проведать невесту. Он привозил Ладе новости, пирожки от мамы, добрую улыбку и сияющие глаза.

Они почти не оставались наедине. Всем были интересны новости с «большой земли», и у Лады на квартире собиралась учительская молодёжь – «малый интернационал»: дагестанец, украинка, армянка, поляк, чеченка, русская. Только при прощании удавалось опустить в карман Петра, Пети, Печки – листочки со своими стихами и окунуться в глубину его преданных глаз.

 

Рыжая осень немного взгрустнула:

Жаль отдавать ей девчонку тебе,

Но подставляет осенние губы

Для поцелуя цветущей весне.

 

Плачет и плачет, но эти слёзы,

Словно дождинки, совсем не важны,

Так молодые беспечные грёзы

Путают мысли девчонки-жены.

 

И снова прощанье. «Неужто до нас испытывал кто-нибудь больше раз¬лук?» – шептала она ему вслед и с нетерпением ждала новой встречи.

К концу месяца Лада втянулась в работу, и она ей очень понравилась. До её прихода в школе два года не было учителя иностранного языка, и Ладе приходилось вести уроки не только с утра по расписанию, но и по¬сле обеда – для всех желающих.

Перед поездкой на работу в село Лада наслушалась страшных расска¬зов о трагедиях, которые происходят в горах с молоденькими учительни¬цами. О том, как местные парни врываются к девушкам в квартиры, на¬силуют их, а потом бросают с крутых обрывов в пропасти...

Мудрый мулла Абубакар, с которым Ладе удалось несколько раз побе¬седовать, объяснил ей, что девушек губит прежде всего любопытство. И ещё: что гордую девушку чеченец никогда не обидит.

Ладу никто ни словом, ни жестом не обижал. Наоборот, в обращении к ней сквозило уважение и даже почтение. Она удивлялась: совсем ведь неопытная, девчонка, а, поди ж ты, Лада Васильевна.

Практика должна была закончиться второго ноября, свадьбу назначи¬ли на пятое, но администрация школы ходатайствовала перед декана¬том факультета, чтобы Ладу оставили поработать ещё на одну четверть – до Нового года. В декабре должен из армии вернуться прежний учи¬тель. Деканат, не спросив Ладу, пошёл навстречу просьбе школы. Ничего страшного: она отличница, нагонит своих товарищей и шутя сдаст экза¬мены за семестр.

Ладе дали три дня на свадьбу, затем шли два праздничных дня. Итого пять дней – и на работу.

В горах похолодало. Утренние заморозки бодрили: чистый, слегка разреженный воздух щекотал ноздри морозной свежестью и побуждал к действию. До школы идти недалеко, однако мудрено: надо с крутой горы спуститься по скользким камешкам к реке, перейти через неё по мосту и опять подняться в гору.

Школа находилась в живописном месте, на острове посередине реки Баас, которая то разливалась бурным потоком, подступая к железному полотну моста, то ручьём журчала между камешками. И тогда школьники перебегали её напрямик, минуя мост, не замочив даже ног.

Сейчас река была суровая, прозрачные воды её потемнели, приобре¬ли свинцовый оттенок и сердито стучали по серым голышам. На душе у Ладушки, так её теперь называл Петя, было грустно: ещё полтора меся¬ца разлуки. Сердце стучало: не вынесу, не вынесу...

Но это по дороге, а в школе скучать было некогда. Ей дали классное руководство в девятом классе. Лада все переменки проводила со «свои¬ми детьми», а после уроков ходила по домам учеников, знакомилась с их родителями. Её удивляли обычаи горцев. Особенно поражало учтивое обращение и почтение, которые они демонстрировали по отношению к старикам, просто старшим, пусть даже это брат или сестра. Существова¬ла своеобразная, довольно сложная субординация между родственника¬ми, соседями, сослуживцами, постичь которую Ладе так и не удалось.

В домах учеников её угощали вкусным хлебом и сыром, показывали, как готовить национальные блюда из мяса и трав. Никакой неприязни к себе как к русскому человеку Лада не испытывала. Так что если все по¬головно и притворялись, то очень искусно. Родители ей, девчонке, доверяли своих великовозрастных оболтусов, наивно полагая, что учитель – большая сила. Авторитет учителя в селе был непререкаем. Шестидесятилетний отец, стоя перед юной учительни¬цей, на плохом русском языке просил:

– Делай с ним всё что положено: надо бить – бей. Только глаза не тро¬гай, а?

Какой там бить! Лада своих учеников обожала. Ей казалось, что каж¬дое её слово, чувство, ощущение воспринимается и впитывается ими и они становятся её единомышленниками. Лада читала им на английском стихотворение Роберта Бёрнса «В горах моё сердце» и понимала, что её сердце тоже навсегда останется здесь, в горах.

Восторженная и романтичная молодая учительница, как ни странно, органично вписалась в жизнь села. Она изучила его историю, вниматель¬но рассмотрела музейные экспонаты, увидела своими глазами старую дорогу на Ведено – дорогу Шамиля. Перечитала повесть Льва Толстого «Казаки», в которой она описана. И уже со знанием дела рассказывала ученикам об их малой родине.

Эта работа много дала Ладе, и самое главное – уверенность в пра¬вильности избранного пути.

Всё! Практика закончилась. Лада выставила оценки за полугодие и, захлопнув журнал 9 класса, вышла на улицу. «Завтра я уже не увижу этой красоты», – думала она. На душе было и радостно, и грустно.

Придя на квартиру, Лада начала собирать вещи. Вдруг раздался роб¬кий стук в дверь. Она вышла на порог. У ног её на снегу лежала огром¬ная туша дикого кабана. Рядом стоял отец Алимбека, мальчика, которого Лада оставляла после уроков заниматься.

– Спасибо тебе, учитель. Алимбек читает по-английски. Я сам прове¬рял. Этот кабан тебе. Вы, русские, кушаете свинью.

Он ушёл, а Лада не знала, что делать с такой горой мяса. Она не мог¬ла даже сдвинуть её с места. Накинув платок, побежала к старожилам Симановским. В 1948 году по приказу Сталина их выслали сюда с советско-польской границы, и вот уже четверть века они преподают рус¬ский язык и литературу. И теперь, будучи пенсионерами, продолжают ра¬ботать в школе, которую привыкли считать своей. Да и сельчане относи¬лись к ним с любовью и уважением, считали местной достопримечатель¬ностью, как и народный музей, который они создали.

Ростислав Стефанович вздохнул, взял нож, мешок и обречённо по¬плёлся за Ладой.

– Знаешь, деточка, сколько я их разделал на своём веку, – по дороге ворчливо говорил он, – тут раньше, когда чеченцев выселили, развелось кабанов невиданное множество. Мы, когда приехали сюда, так не знали, куда от них деваться. Лесники отстреливали, конечно, но всех не пере¬стреляешь. В пятьдесят шестом стали возвращаться чеченцы из ссылки, и пошло побоище. Они как убьют кабана, так тащат к нашему порогу. И сушили мы с женой мясо, и мариновали. А они, пся крев, всё несут. Еле отучили. «Мы, – говорят, – не едим, а выбрасывать жалко». Это они тебе признательность так выражают, – хмыкнул Ростислав Стефанович и, увидев убитого зверя, даже отшатнулся от него. – Ого, холера его возь¬ми! С какого края подступиться? Силы-то у меня не те, что раньше. Уж не знаю, сумею ли? Ты помоги мне.

С горем пополам они содрали шкуру и разделали тушу. Лада брать мясо отказалась, хотя старый учитель убеждал, что оно съедобное. Го¬лову, ноги, внутренности они оттащили к одинокому дубу, стоящему на краю обрыва, для зверей. Мясо Ростислав Стефанович разложил по куч¬кам, меньшую часть взял себе в мешок.

– За остальным пришлю русских врачей. А шкуру я тебе выделаю. По¬весишь как трофей на стене, – улыбнулся он и неторопливо поволок ме¬шок по сверкающему снегу навстречу утреннему солнцу. И действительно, шкура того кабана долго висела у Лады на стене.

К рейсовому автобусу провожать учительницу высыпала вся школа: ученицы плакали, дарили свои фотографии с сентиментальными надпи¬сями, разные поделки на память. Учителя обнимали и говорили добрые слова. Директор крепко пожал руку и пригласил после окончания универ¬ситета вместе с мужем на работу. Лада тоже немного всплакнула от уми¬ления.

Она ехала в автобусе, прощаясь, вглядывалась в чёрные штрихи ле¬сов на белом полотне снега, в стальную воду реки, в холодное безоб¬лачное небо и надеялась, что непременно сюда вернётся, приедет вме¬сте с Петей. Вдруг он не сумел разглядеть эту красоту?..

 

3

 

– Мам, – прервала её воспоминания проснувшаяся Катюшка, – а где мы там будем жить?

– Приедем – увидишь, – Ладе показалось, что грубо ответила дочери, и она извиняющимся тоном добавила: – Я сама не знаю.

Катеньке, однако, было всё интересно, Впервые так далеко и навсегда она уезжает. Раньше было просто: на месяц она отправлялась в пионер¬ский лагерь, или с родителями на море, или к родственникам в станицу. Но всегда к сентябрю, полная впечатлений, возвращалась домой, в Грозный. Как любила она этот момент: запах города, ставшие ниже дома и деревья, изменившиеся лица друзей. Потом начинались предшколь¬ные походы по магазинам за книжками, тетрадками, приятными мелоча¬ми, как-то: точилками, красками, переводилками, обложками... Придя до¬мой из похода по магазинам, она первым делом прочитывала учебники по истории и литературе, потом весело сообщала друзьям, какие темы они будут изучать в новом учебном году.

Катя была боевая, общительная, любила командовать. Занималась в театральной студии и мечтала стать актрисой или учителем литературы. Слова «русский язык» в названии специальности она пропускала, по¬скольку имела по этому предмету четвёрку. Она любила перемены в жизни, походы, гощения, новые лица и новые вещи и, в общем, не очень переживала и понимала это «навсегда».

 

Катюшка всё же надулась и замолчала. Дашенька дремала. Петя тоже начал клевать носом.

– Ладушка, поговори со мной или спой что-нибудь, а то я засыпаю.

– Мы уже Кабарду проехали. Давай остановимся, поедим, и ты поспишь часочек.

– Идёт!

Остановились на стоянке автомобилей рядом с весёленьким кафе. Взяли напитки, достали припасы и уселись за столик под тентом. Ели как-то уныло. Лада всё ещё была настроена на воспоминания. Дашенька даже заметила:

– Мам, тебе ещё рано мемуары писать. Что ты всё назад смотришь! Лучше давайте мечтать!

Но не мечталось. После завтрака Петя уснул, Лада с девочками пошли побродить по окрестностям.

 

4

 

То, что они увидели на месте, превзошло все опасения Лады. Мало того, что хата была неказиста с виду, внутри она оказалась ещё хуже. Вносить вещи в неё было нельзя. Стены и потолки, закопчённые до чер¬ноты, давили и угнетали. Чтобы их побелить, надо всё обдирать и заново штукатурить. Печь, почти разрушенная, зияла сквозными дырами, её надо было перекладывать. Пол в коридоре и в трёх низеньких комнат¬ках, прогнивший и проваленный, дышал на ладан. Потерянные и одино¬кие, они сидели на вещах в захламленном дворе своего нового жилища.

– Мам, пап, мы тут будем жить? – сквозь слёзы спросила Дашенька.

– Но это же невозможно! – заломила ручки Катюшка.

– Петь, а ничего лучше ты не мог найти? – риторически осведомилась Лада.

Пётр сидел, низко склонив голову и разминая нервными аристократи¬ческими пальцами почти пустую сигарету. Он горько чувствовал свою вину перед семьёй. Вспомнились хвастливые слова, которые он бойко выпалил родителям Лады, когда просил её руки: «Я сделаю вашу дочь счастливой!»

– За наши деньги – нет, – тихо ответил он.

– Ладно, дело сделано. Выше голову, – собралась с силами Лада. – Давайте думать, как это, – она горько развела руками, – благоустраи¬вать.

Пётр слегка оживился:

– У нас осталось десять тысяч. Я думал, будем на них жить, пока не определимся с работой. Но теперь придётся их потратить на ремонт. А завтра с утра поедем в РОНО. Нам же обещали часы.

– Нет, сразу пойдём к директору школы: на месте виднее. Потом пои¬щем мастеров, чтобы подремонтировать домик. А сейчас давайте на¬кроем вещи на случай дождя и поужинаем.

– Девочки, смотрите, какая у нас мать мудрая и сильная, – приобо¬дрился Пётр Дмитриевич.

Все поняли, что мать права и ждать нечего. После походного ужина улеглись спать на свежем воздухе, удивляясь: «Десять часов, а ещё светло! Здесь смеркается намного позже». Лада долго не могла уснуть. Она чувствовала, что не хватает чего-то привычного, очевидного; потом поняла: никто из новых соседей не пришёл помочь, не поддержал приветливой улыбкой, не спросил, не надо ли чего? Это было так необычно, даже дико. Лада видела любо¬пытные лица, мельком заглядывающие через низкий штакетник, но ни одного слова не было сказано. А она надеялась спросить у соседей ад¬рес мастера, который мог бы помочь с ремонтом. «У нас бы каждый подошёл и предложил свою помощь», – подытожила она, засыпая.

Утром, пока родители ходили к директору школы, девочки готовили завтрак из грозненских запасов. Лада вернулась домой быстро, обещан¬ной педагогической нагрузки ей не дали. Мотивировали тем, что детей на группу не наберётся. Пётр задержался, ему вроде какие-то часы находились. Позавтракав, Лада вышла на улицу и постучала в калитку чистенького приветливого дома напротив. Из раскрытого окна летней кухни выглянула миловидная хозяйка.

– Здравствуйте! – крикнула Лада.

Соседка ответила на приветствие, но к калитке не подошла и не при¬гласила Ладу войти. Ей подумалось: «Странно, может быть, у неё ноги больные или в кухне не прибрано».

– Я ваша новая соседка! – прокричала Лада. – Нет ли у вас знакомого мастера, чтобы помог нам с ремонтом?

– Нет, – равнодушно ответила женщина, – мы всё делаем сами, – и отошла от окна.

Лада побрела по улице, уже и не зная, в какой двор постучать. В глаза бросилась ярко-синяя свежевыкрашенная хатка, похожая по «архитекту¬ре» на ту, что купили они. Во дворе всё было ухожено, чистенько. На улице вдоль голубенького деревянного заборчика цвели садовые ромаш¬ки, в палисаднике благоухали розы, белыми папахами соцветий кивала пышная гортензия, блестели оранжевые бархатцы, ровной шеренгой вы¬строились сиреневые флоксы.

«И мы так сделаем», – немного успокоившись, подумала Лада и неуве¬ренно нажала кнопку электрического звонка. К калитке подошла пышная румяная женщина одних лет с Ладой. Лада поздоровалась и, предста¬вившись, рассказала о своей проблеме.

– А вы откуда приехали? – полюбопытствовала Зина, так она себя на¬звала.

– Из Грозного.

– А... богатые беженцы?

– Почему вы так говорите?

– Да все беженцы из Грозного привозят столько барахла, что мы за всю свою жизнь и половины этого не заимеем.

– Так, значит, они там хорошо жили, вот и было что перевозить. Только вы не завидуйте. Мы тоже, как вы говорите, привезли много барахла. Зато лишились родины и поменяли замечательную квартиру в центре го¬рода на обшарпанную хатёнку в селе. Так что завидовать нечему.

– Да не кипятись ты, Лада, – примирительно проговорила Зина, – у каждого своя беда, и не всегда она на виду. А тебе я подскажу: пойди на угол, там стоит хата без забора. В ней живут пьяницы, Алка и Колька. Но мастера они хорошие. За бутылку что хочешь сотворят.

Лада поблагодарила Зину и побежала дальше.

Действительно, у Николая и Аллы Донцовых были золотые руки. Пётр, Лада и даже девочки трудились вместе с ними. Ремонт пошёл спо¬ро, несмотря на то, что по вечерам работники напивались до положения риз. Лада попросила, чтобы они делали это у себя дома, и давала им бу¬тылку с собой. Почти все деньги ушли на стройматериалы, краску, стёк¬ла. Но зато, когда был закончен ремонт, домик выглядел как игрушечка. Супруги не знали, как и благодарить своих мастеровитых соседей. Они вручили им оставшиеся от ремонта шестьсот рублей, носильные вещи, много кухонной утвари.

Алла ходила по дому и смотрела на вещи так, что невозможно было их не отдать, и поскольку обычай, заимствованный грозненцами у ингушей и чеченцев, обязывал отдать гостю любую понравившуюся вещь, даре¬ние длилось до бесконечности.

Наконец, хозяевам надоело, они выставили отвальную, и работников, в сопровождении тачки с полученным добром, выпроводили на улицу.

Петру Дмитриевичу удалось устроиться в школу на двадцать два часа. Правда, обещанной физики ему не досталось. Дали немного математи¬ки, ОБЖ и музыку в 5–6 классах. Но для начала и это было неплохо. Лада оставалась пока хозяйничать дома. Однако деньги закончились. А детей необходимо собирать в школу, готовить на зиму дрова и уголь, чем-то питаться. Огород прежние владельцы дома не сажали, и все про¬дукты нужно было покупать: картофель, лук, свёклу, запасаться на зиму мукой, сахаром, мариновать овощи, варить томат...

Местные жители ездили в поля, в огородные бригады «по оборушкам», как здесь говорили, – подчищали после уборки поля и сады. Они приво¬зили оттуда арбузы, лук, помидоры, подсолнечник, кукурузу, яблоки. Но «Москвич» переселенцев, в связи с отсутствием бензина, стоял на при¬коле. Можно, конечно, ездить на поля велосипедом, но никто не выдавал своих мест, и новосёлы приуныли.

Ладе нужна была работа. Любая. Она обошла учреждения села. Ва¬кансий нигде не имелось. Безработных и без неё было достаточно. В колхоз никто не шёл, поскольку там почти не платили. Хорошо, если да¬дут по сотне в месяц да после уборки по тонне зерна. А все остальные рабочие места наперечёт. Только через несколько месяцев хождений Ладу взяли на работу почтальоном, и то временно, вместо ушедшей в декрет женщины. Лада с энтузиазмом взялась за новое дело и до обеда успевала обойти весь участок. С непривычки немного болели ноги, сму¬щала низкая зарплата. Но всё же лучше, чем ничего.

 

5

 

Пётр Дмитриевич последний урок – это был ОБЖ – проводил на улице. После звонка, попрощавшись с детьми, он пошёл не домой, как следова¬ло ожидать, а в противоположную сторону, за околицу села. Ему захоте¬лось одиночества... Взору представилась унылая картина. После буйной растительности солнечных долин, величественных белоголовых вершин Эльбруса, быстрых вод поющих рек и волнистых горизонтов местная природа казалась крайне скудной и скучной.

До далёкой ровной кромки земли – однообразная степь с грязноватой желтизной жнивья, чуть раз¬бавленной осенним багрянцем лесополос, и редкие низины, поросшие бледным камышом. Вот и всё! Не на чем остановиться глазу.

Фауна ещё беднее флоры. Иногда ленивый ужак переползёт тропу, сверкнёт глазками полевая мышь или лягушки да нырки оживят панора¬му мелководной зелёной речки. И ветер. Сухой, горячий ветер.

Пахло пылью и болотом. Пётр Дмитриевич направился к голому бере¬гу речушки и сел на пожухлую траву. Было о чём подумать. Жизнь в селе не ладилась. Не только в быту, но и в социальном плане. Они были чужими в этом обжитом, действующем по своим законам мире, сильно отличающемся от привычной для них обстановки.

На работе он был прост в обхождении, приветлив, вежлив, тактичен. А за спиной шептали:

– Хитрец. Сам себе на уме. Понаехали «бедные» и умниками себя ста¬вят. А жена? Фря! Он её Ладушкой называет. Чеченская корова! Почтар¬ка, а вырядится, будто министерша.

Он вспомнил, как первый раз увидел Ладу на вожатской практике в ла¬гере. Она вызвалась первой переправиться по канату через горную реч¬ку. И это получилось так ловко, так сочеталось с окружающей природой, что он невольно залюбовался ею. А когда она вернулась назад, он уви¬дел её весёлое лицо с грустными глазами, и – всё. Глаза у Лады всегда грустные, даже когда она смеётся.

Её окружили друзья и, как он заметил, поклонники со спортфака, они поздравляли с удачной переправой, шутили, смеялись. Вечером Петя увидел её на сцене, в номере Студенческого театра эстрадных миниа¬тюр. Она изображала загипнотизированного цыплёнка. Все падали со смеху. Ему хотелось познакомиться с ней, но начальник лагеря поделил факультеты для совместных мероприятий по каким-то своим соображе¬ниям: иняз объединил со спортфаком, физмат – с филфаком, и он мог лишь изредка издалека наблюдать за этой удивительной девчонкой. Потом, спустя год, их познакомили, и он убедился, что Лада в сто раз лучше его самых романтических представлений.

На последнем курсе они поженились. Ладе предложили место в аспи¬рантуре, но она поехала с ним по распределению в сельскую школу, чем безмерно удивила своих преподавателей, обещавших ей сногсшибательную научную карьеру. Её дипломную работу приравнива¬ли к кандидатской диссертации.

В чеченском селе они прожили три года. Боже! Как они были счастли¬вы! По гороскопу их знаки несовместимы. Но как могут быть несовмести¬мы влюблённые, к тому же, друзья, коллеги, единомышленники? Иногда ему даже казалось, что они в одном ритме дышат. Лада говорила ему:

– Одним мы дыханием дышим и песню поём в унисон.

Он всегда возражал:

– Не в унисон! У тебя первая партия, у меня – вторая.

В первые годы работы в селе школьного времени для общения с уче¬никами не хватало. И дети приходили к ним домой: делали стенгазету, рисовали корабли, читали стихи, доказывали теоремы. Приятно было видеть, как пробуждается у них жажда знаний.

Но самое лучшее, конечно, – зимние вечера. Трещат дрова в печи, по¬свистывает чайник. Лада корпит над ученическими тетрадями, он брен¬чит на гитаре... Не повторяется такое никогда...

Молодые с нетерпением ожидали рождения первого ребёнка: Егорки или Дашеньки. Лада пошла в декретный отпуск, и они переехали к маме. Каждое утро в шесть часов Пётр голосовал на трассе, чтобы успеть на занятия. После работы спешил домой, боялся прозевать начало родов.

Был конец января. Вьюжным вечером он вёл большую, с испуганными глазами Ладушку в роддом. Она тяжело скользила по снегу, опираясь всем весом на его руку. Когда его выталкивали из приёмного покоя, у неё задрожали губы и по щекам потекли слёзы. Он вышел на улицу, закурил, руки тряслись от волнения и ожидания. Родильное отделение находи¬лось на первом этаже, и он, подпрыгивая, чтобы не замёрзнуть, видел в не замазанном краской верхнем стекле лица врачей в марлевых повяз¬ках. Ему казалось, что Ладушка уже там. С ним поравнялась пожилая медсестра, шедшая из другого отделения с какими-то склянками, ворчли¬во прогнала:

– Идите-ка домой, молодой человек, и звоните. Не так скоро эти дела делаются.

Прибежал домой и сел у телефона. Мама суетилась, пыталась накор¬мить. Он отмахивался и звонил, звонил, звонил. Наконец, в третьем часу ночи получил равнодушный ответ:

– Поздравляю, папаша, у вас дочь, вес три килограмма триста грам¬мов, рост пятьдесят один сантиметр.

Бежать к ней!? Три часа ночи?! Разбудил родителей, позвонил тёще, поднял с постели друзей. Узнал адрес цветочницы и купил Ладушкины любимые белые хризантемы...Как только рассвело, явился в роддом. Жена ещё не встаёт, цветы не принимают. В окошко показали дочку. Она вовсе не розовенькая, как он ожидал, а жёлтенькая. Няня пояснила: родовая желтуха, через неделю пройдет, и девочка будет нормального цвета. Он огорчился тогда, а как приятно вспоминать сейчас суету, хлопоты и ни с чем не сравнимую пер¬вую радость отцовства.

Пришёл домой, а там уже сидят друзья, девчонки на кухне помогают маме, вернее, бабушке. Накрыли стол, сели тесным коллективом. Хоро¬шо, что было воскресенье, утро и впереди целый день праздника. Теле¬фон разрывается. Прибыли Ладушкины родители, новоявленные дяди и тёти. К обеду подтянулись сослуживцы из аула. Сам директор школы заявил:

– Даю тебе неделю отпуска, учителя подменят, и ставлю на очередь на автомобиль. Какой предпочитаешь: «Жигули» или «Москвич»?

– «Москвич», – счастливо выговорил он, едва понимая, о чём идёт речь.

– Хорошо! К осени будет машина. Это я тебе говорю, Абдулла. Весь Урус-Мартан на ноги подниму, а машина будет!

Дашенька получилась у них очень красивая и умненькая. Наверное, все родители так говорят о своих детях. Однако... Они с ней много зани¬мались, вели дневник её развития и видели, что по многим показателям девочка опережает ровесников. Ладушка собрала целую библиотеку для родителей по разным периодам жизни ребёнка и сверяла Дашенькины достижения с графиками и таблицами. В полтора года она пела англий¬ские песенки и весьма последовательно рассказывала сказку «Колобок»:

 

Яибок, Яибок, я теа им.

Не нана меа им –

Я теа питику ю.

 

Абдулла сдержал слово. Подошла льготная очередь на машину. Лада получила декретные, он – отпускные, и таким образом насобиралось по¬чти на половину «Москвича». Счастливые дедушки и бабушки обещали добавить недостающую сумму. И вот в октябре он отправился в Урус-Мартан получать машину. В целях предосторожности взял такси. Первый раз такие деньжищи в руках! Ну, не совсем в руках. Карман пиджака то¬порщится. Так и хочется с кем-нибудь поделиться радостью. Поделился с таксистом и – уснул. У Дашеньки резались зубки, и они всю ночь с же¬ной по очереди носили ребёнка на руках.

Таксист-чеченец подвёз его к самому магазину и, высаживая, с укориз¬ной произнёс:

– Ты глупый человек. Попадись тебе не я, плакали б твои денежки.

Теперь «Москвичу» пятнадцать лет, и как он бережно к машине ни от¬носился, ни в одной аварии не была, всё ж состарилась и с каждым го¬дом требует всё большего внимания, времени и денег. А теперь и вовсе стоит под наскоро сколоченным навесом и дряхлеет.

 

6

 

Когда Пётр Дмитриевич открыл калитку, навстречу ему выскочили ис¬пуганные дочери:

– Папа! Маме надо скорую!

– Что с ней?

Стремительно вбежав в комнату, Пётр увидел, как Лада, стоя коленя¬ми на диване, бьётся головой о подушку. Лицо её залито слезами. По-кликушечьи, низким хриплым голосом она выкрикивает одну и ту же фра¬зу:

– Я не могу! Не могу! Не могу! Жить не могу! Здесь не могу! Не могу! Не хочу! Жить не хочу! Домой хочу!..

Петя схватил её за плечи и прижал к груди:

– Ладушка, солнышко моё, успокойся. Ты детей пугаешь, меня...

Лада припала к нему и не своим голосом завыла:

– Миленький мой, родненький мой, уедем отсюда. Никому мы не нуж¬ны. Мы здесь погибнем. Домой хочу! Под бомбы. Пусть меня закопают в родной земле. Хочу горы, хочу снег на вершинах, в театр хочу, речку хочу с нефтяными разводами без рыб и лебедей...

Зубы у Лады стучали, а слова выходили прерывистыми, неясными. Она дрожала, как от холода.

– Дети, принесите тёплое одеяло.

Это была истерика. Он укутывал её в одеяло, баюкал, как маленькую девочку, шептал успокаивающие слова до тех пор, пока она не уснула, тяжело, со всхлипываниями и стонами.

«Что вызвало такую реакцию? Конечно, негатива накопилось много. Но такая истерика, на грани умопомешательства, должна иметь значи¬тельный повод», – размышлял Пётр.

Потом они с женой обсуждали эту тему.

– Как-то собралось всё в кучу: бедность, отсутствие перспектив, отно¬шение людей к нам и быт: дрова, газ, картошка. А тут я разносила почту, – рассказывала Лада, – и случайно услышала разговор двух женщин: «Понаползли, чечены проклятые! Везде лезут. Работы своим не хватает. Гнать их отсюда поганой метлой!» – «Не говори. И норовят получше устроиться. Сразу ремонты затевают. Откуда только деньги берут?» – «Наворовали там у себя, в Чечне. «Камазами» везут добро». – «А почтарка-то? Белую кофту напялила, морду накрасила и ходит по селу, как королевишна». – Лада тяжело вздохнула. – Прости, Петя, нервы сдали. Представляю, как я вас напугала. Обещаю, что такое не повторится.

У детей высветились свои проблемы, которые также омрачали жизнь семьи. Даша любила учиться и всегда с радостью ходила в школу. Те¬перь она заставляет себя делать это. В юном возрасте быть одинокой очень вредно и трудно, и Даша страдала. Выпускной класс – серьёзный и ответственный момент жизни. А настроения у неё нет. К тому же возник вопрос о продолжении образования, который упирался в деньги. У Ка¬теньки тоже появились неприятности в школе. Поскольку она была эмо¬циональна, одноклассникам нравилось её дразнить и высмеивать. Она горячилась. Несколько раз приходила домой с синяками, в разорванной одежде и сиротливо молчала в своём уголке. Даша сказала, что её били девочки за то, что она не такая, как они. Характер Кати заметно изме¬нился. Она дерзила матери, делала язвительные замечания отцу, неохотно ходила в школу.

 

7

 

Осенние листья с лёгким шорохом падали под ноги, синева слепила глаза, прохладный ветерок ласкал лицо. Складывалось впечатление, что он идет по кленовой аллее в родном городе. Уроки закончились. В душе образовался покой.

Дома было непривычно шумно и весело. Да, такого он не ожидал: во дворе сидели друзья, которые выехали из Грозного немного раньше и поселились в станицах на Ставрополье.

– Как же вы нас нашли? – удивился Петя.

– Ребята наши передали по грозненской почте название села. Мы подъехали к автостанции и назвали вашу фамилию. Думаем, деревня же, все знают друг друга. Никто такой фамилии и не слышал. А Люся возьми да и спроси: «Где живут учителя из Грозного?» – сразу вспомнили и рассказали, как к вам проехать. Ну, что, деревенские жители, привыкли уже?

– Нет. Здесь всё другое. Менталитет другой. У Лады была истерика.

– У Люси тоже. Надо аутотренингом заняться. Говорят, помогает.

– Знаете, ребята, наша беда не в том, что бытовые неурядицы, проблемы с работой, непонимание со стороны местных жителей. Всё это с годами устроится. Мы дураки с вами, что разъехались поодиночке. Без дружеского плеча трудно начинать новую жизнь. Тем более непривыч¬ную. Хорошо, я в школе работаю. А Ладка – почтальоном.

– Пьер мой в колхоз птичницей устроился, – грустно усмехнулась Лю¬ся.

– Петька же мастер спорта! Хотя моя Наташа, кандидат наук, тоже в садике нянькой работает, – сообщил Толик. – Не нужны стране доценты, инженеры...

– Дело не в этом! – запальчиво воскликнула Лада. – Мы с местом жи¬тельства поменяли и свой социальный статус. Маргиналы мы, вот кто!

 

8

 

Лада старалась приспособиться к ритму сельской жизни и попыталась завести хозяйство. В феврале она купила утят. В библиотеке взяла под¬шивку журналов «Приусадебное хозяйство». Там было подробно распи¬сано, как ухаживать за птицей. Жёлтые комочки так занимали всех чле¬нов семьи, что каждый старался внести свой вклад в уход за ними. Но утята дохли, тонули в тазу с водой. К весне от полусотни осталось один¬надцать штук. Но корму приобрели много, и Петя подкупил молодых ку¬рочек, которые сразу стали худеть, падать на ноги и тоже дохнуть. Он от¬вёз одну из них к ветеринару. Тот поднял крыло и показал чёрные гроз¬дья выпуклых точек: клещ; прописал лекарство для смазывания кожи птиц и посоветовал сжечь курятник.

А тут пропал аппетит у поросёнка, который уже начал было превра¬щаться в круглую розовую свинью. На боках животного появились крас¬новатые пятна, поднялась температура. Петя привёз домой теперь уже знакомого ветеринара, который сказал, что болезнь называется «рожа», и сделал укол. Но было уже поздно. Свинья издохла. Закончилась ското¬водческая эпопея осенью, когда их последние утки, которые так и не вы¬вели потомства, улетели в тёплые края. Дело было так. Над двором, снявшись с речной глади, с криками пролетала стая диких уток; вдруг на заднем дворе захлопали крыльями и закрякали остатки их хозяйства, взмыли в небо и присоединились к стае.

– Зато я знаю три иностранных языка, – с иронией проговорила Лада, глядя вслед улетающим уткам.

Земледелие тоже не принесло радости: морковь и свёкла оказались мелкими и невкусными, картофель не уродился: заморозки и нашествие колорадского жука уничтожили почти весь урожай. Предстояла ещё одна очень трудная зима.

Даша поступила в пединститут, получила место в общежитии. Стипен¬дии хватало лишь на его оплату и на дорогу домой. Всю неделю, ущем¬ляя во всём домашних, Лада собирала продукты для дочери. Стало не¬вероятно трудно и голодно жить, а впереди ещё четыре года учёбы.

 

9

 

В первых числах нового года приехали друзья. От радости даже у муж¬чин на глазах блестели слёзы. Пётр смотрел на своего друга, с которым учился ещё в школе, а потом и в институте, и не узнавал его. Саша силь¬но осунулся и постарел. Но хорохорился, искусственно нагонял на себя бодрость духа. Приехали гости со своими продуктами, хотя Лада подсуе¬тилась и тоже на стол что-то поставила: поджарила картошки, открыла банку с огурцами. Выпили за встречу, женщины опять заплакали. Мужчи¬ны вышли покурить.

– Ну, как тебе, Петруччо?

– Плохо. А тебе, Санёк?

– Чего уж хорошего. Никогда не думал, что, добившись в жизни всего, можно вот так, в короткое время, оказаться на дне. И что интересно, сто¬ит одной неприятности появиться, как на твою голову начинают они сы¬паться градом. Люба моя заболела, дуоденит. Слово красивое, но боли днём и ночью. Надо везти на операцию в город. Но нет денег. Думал у вас занять, да вижу, что вы живёте не лучше нашего.

– Дашутка учится. Хозяйство держать не получается. Живём на го¬лые зарплаты. А ваши ребята как?

– Плохо. Колька в институт не поступил. Идёт в армию. А Лена от рук отбилась. Гулять, гулять. Любочка замучилась с нею. Ничего и никого не боится. Четырнадцать лет, а приходит домой в два-три часа ночи. А тут ещё старики наши, они ведь до сих пор в Грозном. Пишут: заберите да заберите. А куда? Сами у чужих людей живём, и их ещё четверо. Люби¬ны кое-как передвигаются, а мои, знаешь сам, инвалиды. Но всё равно, поедем забирать. Люба чуть подлечится, и поедем, надеемся, что пропу¬стят за стариками-то. Слышал, что там делается? Обещают опять вой¬ска ввести. А это опять война. А как родители Лады? Где они?

– С сыном, в Волгоградской области. Он купил на хуторе большой дом, всем места хватает. Сюда не захотел перебираться. Приехал, посмотрел на наше житьё и решил купить дом ближе к тестю. Ладно, пойдём к дев¬чонкам. Плачут, бедные. У моей Лады такая истерика была, думал, что с ума сойдёт.

– Моя Люба тоже воет. Пошли!

После ужина, как в прежние времена, Петя взял баян, Саня – гитару, и зазвучали песни. Студенческие, армейские, туристические. Песни пре¬рывались разговорами, спорами, воспоминаниями. А ещё несбыточными мечтами. Маниловщина какая-то! Вдруг станем современными и деловыми, заведём фермерское хозяйство или откроем магазин. И смеялись над собой, рассказывая друзьям, как улетели утки.

Друзья рассказали историю, как Люба торговала в городе свининой. Наторговала тысячу рублей, осталась одна свиная голова, за которую Люба просила восемь рублей. Подошла к ней пожилая женщина, попро¬сила разрубить голову на куски и показала тысячу рублей одной бумаж¬кой. Спросила, найдётся ли сдача? Саня пошёл к рубщику, а Люба отсчи¬тала 992 рубля, потом сложила мясо в пакет и отдала его вместе с день¬гами покупательнице. Когда та скрылась с глаз, сердобольный сосед по прилавку разъяснил, что Люба только что подарила тётке тысячу рублей.

Она спросила его:

– Что ж вы мне раньше не сказали?

Он хитро крутанул своей лысой башкой и ехидно улыбнулся: «А оно мне надо?»

– Вот такие мы хозяева, – подытожила Люба.

Катенька оттаяла. Она, как котёнок, ластилась к Любе и Сане и ни за что не хотела идти спать.

У Петра было двоякое чувство: с одной стороны, ободряло, что они с Ладой не одиноки, а с другой, что-то окончательно, бесповоротно обо¬рвалось в нём. Он вдруг понял, что жизнь кончилась, осталась там, в Грозном. И лютая тоска накатила на него. Он не знал, сможет ли вообще после отъезда друзей жить.

На другой день с утра неожиданно пришла соседка Зина. Её пригласи¬ли к завтраку. Она не отказалась. Как Пётр понял, скорее из любопыт¬ства, чем от желания поесть. Пища-то была очень простая.

Выпили все по стаканчику, кроме Сани: он за рулём. Зина очень меша¬ла, но все старались не подать виду и вовлечь её в разговор. Но ничего общего, кроме рассуждений о холодной погоде, не нашлось. Однако Зина не уходила, она внимательно слушала и зорко наблюдала за отно¬шениями присутствующих друг к другу. Все почувствовали крайнюю не¬ловкость, как будто очутились на стёклышке под микроскопом. Наконец, ребята засобирались, и Зина, горячо попрощавшись с ними, ушла.

– Она одна только и заходит к нам, – заметил Петя, – и очень раздра¬жает нас. Говорить с ней не о чем, а переливать из пустого в порожнее ни Ладе, ни мне не хочется. А у вас как с соседями?

– Да так же. Правда, Любина общительность сыграла свою роль. Когда она лежала в больнице, несколько соседок приходили навещать её.

– Они совсем другие, – откликнулся Пётр. – Конечно, старую собаку новым фокусам не обучишь, но я понимаю, что надо приспосабливаться, терпеть, что ли. Ведь мы к ним приехали, а не они к нам.

– Да. Они как будто иная нация, совершенно не такие, как мы, – под¬хватила Лада, – когда говорят, не знаешь, правда это или ложь, а может быть, шутка. Обещают всегда, словно боятся тебя обидеть отказом, но обещание никогда не выполняют. Неискренние какие-то.

– Хватит, – засмеялся Саня. – Менталитет у них такой. Мы тоже им ка¬жемся чрезвычайно странными, слишком простыми, почти дураками.

Люба успокаивающе махнула рукой:

– Ребята, послушайте, что мне рассказала беженка из Сумгаита. У неё тоже были истерики, тоска, сердце болело, пока ей не привезли с роди¬ны горсть земли. Закопала она её у порога, и как рукой что сняло. Сей¬час она спокойна. Даже приятельницы в селе у неё появились. Я, кстати, подумала о нас. Душу надо же успокоить.

Лада язвительно заметила:

– Встретила в райцентре Валерку Дубова из НИИ. Спился, жена бро¬сила, дочь в Египет уехала на известные заработки. Он мне говорит: «Я душу успокаиваю».

– Надо снарядить кого-нибудь в Грозный. Пусть для всех земли при¬везёт.

– Зачем снаряжать!? – воскликнул Саня, – Арутюнов Павлик каждый месяц ездит туда за товаром к друзьям-чеченцам. Он у нас в станице живёт. Я его попрошу – он целое ведро привезёт.

Петя и Лада долго не могли расстаться с дорогими гостями. До¬говаривались о разных мелочах, о необходимости установить телефон. На прощанье Петя протянул Сане 800 рублей.

– Электромотор продал, что на даче в Грозном хотел поставить. Вер¬нёшь, когда будут.

Трижды просигналив по заведённому обычаю, ребята уехали. Лада по¬целовала Петю в щёку:

– Умница ты у меня. А я всё время думала, что бы такое продать. По¬мочь очень хотелось.

Посещение грозненцев придало Ладе энергии и бодрости духа. Пётр же, наоборот, задумался и помрачнел, словно что-то утратил.

 

10

 

Зина пришла домой злая. Ткнула ногой в цинковое ведро, которое стояло на пороге. Оно загремело и покатилось по заснеженной дорожке. Женщина прошла на кухню. Чистота и порядок всегда успокаивали её. Блестела вычищенная посуда. На столе, покрытом розовой клеёнкой, сиял медными боками самовар. Белые в розовый горошек занавески, горшочки с цветущей геранью, светлый под паркет линолеум на полу сегодня не радовали Зину.

Она завидовала. Завидовала не богатству, которого не было у Ладки, но её семье, отношениям, царившим в её доме, даже наличию этих вот друзей.

Как муж её называет? Ладушка, Ланюшка? А дети? Мамчик, мамулик. Советуются между собой. И гости их, будто родственники какие.

Зина привыкла, что у них в селе друзьями называют полезных людей. Я тебе рыбу – ты мне комбикорм. А если у тебя ничего нет, то и друзей нет. А эти приехали со своими продуктами и ещё радуются, что осталось привезённое ими мясо, чтобы девчонке взять в общежитие. Непонятно! Не должно быть так у людей, потерявших всё.

Она вспомнила, как разошлась с мужем. Ссоры начались с того, что он лишился работы. Колхоз пришёл в упадок. Люди уходили, уезжали. Мак¬сим держался до последнего, полтора года ходил в гараж за спасибо, без зарплаты, в надежде, что всё образуется. Отсутствие денег вызыва¬ла такие взаимные упрёки и скандалы в семье, что дочь выскочила за¬муж за первого встречного и уехала с ним в Нижневартовск, а муж запил.

Зина теперь понимала, что сама провоцировала мужа на пьянство, де¬боши, ещё и вызывала милицию. Их мирили родственники и соседи, квартальная и участковый. И однажды Максим сорвался: бросился на Зину с ножом. Она увернулась, нож задел голень, кровищи было... Мужа осудили, она сразу же развелась с ним и выписала из дома. Нет, она не жалеет об этом, особенно сейчас, когда увидела, что есть и иная супру¬жеская жизнь. Такой у неё никогда не было.

Вначале, после развода, Зина металась как раненый зверь, пытаясь найти выход из положения, то есть средства для пропитания и нормаль¬ного существования. Какой-никакой был её Максим, что-то делал по дому, где-то подрабатывал, и они жили. Затем стала гнать самогон и тор¬говать им. В то время денежной единицей по всей стране была бутылка. За бутылку пьяницы ей делали ремонт, сажали огород, оказывали лю¬бые услуги по хозяйству – и были при этом счастливы. Иногда они при¬носили вещи из дому. От хороших вещей Зина не отказывалась. Но удовлетворения жизнью не было. Хотелось другого: уважения, взаимопо¬нимания, быть может, любви. В ней разрасталась зависть к чужому сча¬стью и благополучию. Вот и эти приезжие. Они, по её понятию, должны были ругаться. Это, наверное, Пётр Дмитриевич такой мямля, слушается жены во всём, безвольный человек. «Она из него верёвки вьёт», – дума¬ла Зина. Но всё же ей очень хотелось, чтобы к ней тоже кто-нибудь так ласково и внимательно относился, как к этой «корове». Нежно её по¬следний раз называла мать, ещё в далёком детстве: Зиночка-былиночка, дочечка и лапушка.

Максим особого внимания к ней не проявлял и в молодости, а позже вовсе стал с ней обращаться грубо и пренебрежительно. Зина отвечала ему тем же. Отношения в семье новых соседей так поразили её, что она решила искусить судьбу и вмешаться.

Пётр Дмитриевич возвращался с работы. День выдался трудный. Шесть часов подряд, без окон. А после уроков ещё и профсоюзное со¬брание, на котором, в результате бурных прений, одиннадцать человек подали заявления о выходе из организации. Хотелось есть.

Зина стояла у своей калитки. Завидев соседа, она умильно поздорова¬лась и жалобно произнесла:

– Пётр Дмитриевич, не поможете вы мне? С утюгом что-то случилось, – она заискивающе глядела на него и торопливо оправдывалась: – Пони¬маете, мужчины нет в доме, и со всякой мелочью проблемы. Приходится просить соседей, знакомых.

Пётр Дмитриевич уже предвкушал вечерний отдых в семье, но отка¬зать в помощи не мог, воспитание не позволяло. Зина завела его на кух¬ню. Вкусно пахло сдобой, жареным мясом. Закружилась голова.

Зина принесла утюг, отвёртку, а сама всё говорила и говорила. От го¬лода Пётр не слышал о чём она. Только мельком заметил, что халатик у соседки распахнулся и открыл ноги. Он попытался сосредоточиться на её словах и услышал:

– ...всё одна в доме.

Наконец, он с горем пополам закончил починку, уложил спираль и затянул шурупы.

– Всё, – облегчённо вздохнул он и поднялся, намереваясь уходить.

– Нет-нет, я вас так не отпущу, давайте поужинаем. Должна же я ма¬стера отблагодарить. Мойте, пожалуйста, руки, а я накрою на стол.

Петру Дмитриевичу не хватило сил отказаться от угощения. А Зина порхала по кухне, как будто ей семнадцать лет. Лицо раскраснелось, ха¬лат распахнулся и в верхней части, являя пышную, ещё свежую грудь. За ужином предложила выпить, но Пётр отказался. Утолив первый го¬лод, он, наконец, заметил ужимки Зины и смутился. Ему стало за неё стыдно. Однако соседка совершенно неправильно истолковала его сму¬щение и стала откровенно к нему липнуть. То дотронется до руки, то буд¬то ненароком заденет бедром. И стул свой придвинула настолько близ¬ко, что Петру стало неудобно пользоваться столовым прибором. Как только он догадался, что его соблазняют, сразу поблагодарил хозяйку за ужин и отправился домой.

Зина недоумевала: что она сделала не так? Почему он, вместо того чтобы откликнуться на её призыв, сорвался с места? «Ладки испугался», – смекнула она и, найдя понятное объяснение, успокоилась. – Попробую в следующий раз. И вода камень точит».

 

11

 

После отъезда друзей Пётр замкнулся в себе. Иногда он разговаривал с Ладой, как прежде. Но речи носили отстранённый характер и были устремлены в прошлое:

– А неплохо, мать, мы с тобой жизнь прожили, – скажет он задумчиво и добавит: – Дети у нас славные.

Или:

– Лишь бы детям было хорошо. А что ещё нам, старикам, надо.

И это в сорок-то с небольшим лет! Лада замечала, что Петя старился на глазах. И не только внешне: седина, походка. Главным образом он те¬рял желание, стремление чего-то добиваться, жить. Часто муж заговари¬вал о смерти.

– Надо готовиться, – говорил, – а то косая придёт, а я не подвёл ба¬ланс.

Ладу пугали изменения, происходившие с её Печкой. Самочувствие его ухудшалось. Лада мало разбиралась в медицине, но понимала, что он серьёзно заболел. Признаки сахарного диабета налицо: постоянная жажда, волчий аппетит, болят глаза и суставы, апатия. Много раз Лада просила его пойти в поликлинику и сдать анализы. Но Петр отнекивался. Это закончилось тем, что однажды прибежал к ним домой из школы со¬седский мальчишка и сказал, что Петра Дмитриевича увезла скорая по¬мощь в больницу, в райцентр.

Лада, собрав кое-какие вещи и продукты, на попутке примчалась к не¬му. Петя лежал на больничной койке осунувшийся, бледный, но в созна¬нии. Лада взяла его руки в свои и, сдерживая слёзы, с тихим упрёком за¬говорила:

– Что же ты, миленький мой, захворал? Довёл себя до крайности. Кома? Это только сигнал о том, что организм разладился. Не горюй, до¬рогой. Вот увидишь, мы поставим тебя на ноги. Это не смертельно. Я ре¬петиторство нашла. Теперь у нас будет больше денег. Купим самые луч¬шие лекарства.

Пётр молча смотрел на жену и, жалея её, думал: «Говори, родная, что хочешь, если это успокаивает тебя, но я-то знаю, что это конец, суете ко¬нец. А жизнь свою я прожил там, в Грозном».

Лада ему шептала успокаивающие слова, а Пётр продолжал размыш¬лять: «Виноват я, только я, привёз их сюда на мучения. У Ладушки большие перспективы были. Ради меня она отказалась от аспирантуры, в аул поехала работать, я ж ничего не дал ей взамен. Разве она такой жизни достойна? Девочек без будущего оставил. Да ещё и заболел. Обу¬зой для семьи стану... Опять же деньги на лечение нужны. А Дашеньке учиться. Катенька школу скоро закончит, и у неё нет возможности полу¬чить образование». Мысли одна безысходнее другой лезли в голову. Так без сна он и провёл ночь. Лада спала где-то в коридоре в ожидании утреннего обхода врача. В палату к мужу на ночь её не пустили.

Утром настроение у Пети было подавленное. От соседей по палате он наслушался о коварстве своей болезни, об ампутациях и гангренах.

Вскоре после обхода медсестра пригласила Ладу в кабинет к врачу.

– Вы жена Петра Дмитриевича?

Лада сокрушённо кивнула головой.

– Вынужден огорчить вас. У вашего мужа сахарный диабет. В запущен¬ной, тяжёлой форме. И вчера у него была диабетическая кома.

У Лады громко застучало сердце, кровь прилила к вискам:

– Знаю, это я виновата, не настояла, чтобы он раньше обратился в по¬ликлинику.

– Мы вывели его из коматозного состояния, – продолжал доктор, – и переводим на инсулин. Конечно, лучше вам колоть ему простой, пять раз в день. Но поскольку он работает, придётся пользоваться продлённым: утром и вечером. И режим питания надо в корне изменить. Это потребу¬ет немало средств. Но инсулин вы будете получать бесплатно, здесь, в райцентре. Да, вам как жене надо о диабете знать всё, чтобы суметь ему оказать помощь в любую минуту. – Вот памятка, – врач протянул Ладе то¬ненькую жёлтую брошюру, – изучите её вместе с мужем и будете при¬держиваться помещённых в памятке рекомендаций. Да не расстраи¬вайтесь так, – заметил он, – люди, страдающие этим заболеванием, при правильном образе жизни и соответствующей диете могут прожить ещё долго.

Лада слушала врача и понимала, насколько осложнится их жизнь в материальном плане. Где заработать деньги? Господи, всегда деньги! Даже жизнь человека зависит от денег.

 

12

 

Они были одни. За все эти годы, прожитые в селе, так и не приобрели друзей-приятелей. Не к кому было обратиться в трудную минуту за помо¬щью. В чём-то, конечно, виноваты были сами. Жили нелюдимо, пытаясь сохранить свой внутренний мир, оградить его от внешнего воздействия. Но «жить в обществе и быть свободным от общества...» – вспомнила Лада слова, засевшие в памяти со студенческих лет. Она написала пись¬ма грозненским друзьям и пригласила их к себе.

За день до выписки Петра из больницы они приехали. Прибежала и Зина. Вела она себя совершенно иначе, чем раньше. Сердечнее, что ли, проще. Притащила солёных арбузов, капусты, грибов. С ребятами встре¬тилась как со своими друзьями, без затей и ненавязчиво. И грозненцы привезли кто что мог: продукты, немного денег. Саня завёл пасеку, вы¬грузил из багажника целую флягу мёда. Вечером за ужином делились приобретениями и потерями, планами.

Рита Завадская даже с некоторой гордостью рассказывала:

– Мы выкручиваемся. Олег не работает. Но у нас в посёлке есть очень богатые люди. Я устроилась гувернанткой и получаю в четыре раза больше, чем в школе. Правда, трудно с этими дебилами, но зато мы под¬нялись с колен. Даже провели телефон и Юрку устроили в колледж, оплачиваем ему квартиру в городе.

– Ребята, вы понимаете, что произошло? – возмутился Саня. – Мы стали батраками!

– Но гувернантка это не батрачка! – парировала Рита.

– Всё равно, ты зависишь от хозяина, его настроения, прихоти. Какой стыд!

– Ничего подобного. Он обращается со мной вполне корректно. И каждую неделю – в конвертике. Вот тебе бы, Ладка, с твоим знанием языков найти такую работу!

– А вы знаете, я уже готова работать хоть на хозяина. Выбирать не приходится. Только нет его, хозяина, который бы мне платил достойную зарплату. «Почтарка» я, а скоро стану безработной вовсе.

Петю поехали забирать на Саниной машине ребята. Девчонки оста¬лись помогать Ладе на кухне. Пётр, вернувшись домой, пытался улыбаться, шутить, мол, теперь он, как наркоман, зависит от уколов. Но вид у него был нездоровый и на¬строение уныло-ироническое.

Вечеринка не получилась. Легли спать рано: ребятам с утра в дорогу.

Через неделю Пётр Дмитриевич вышел на работу. Начались сложно¬сти, но не с инъекциями: он научился делать их сам себе в живот, – а с питанием. Ему часто бывало плохо, терялся аппетит или наступал пря¬мо-таки волчий жор, сахар скакал. Анализы сдавать надо было в район¬ной поликлинике, а уроки начинались с утра. Из школы Петя возвращал¬ся еле волоча ноги. Он сильно похудел и осунулся, стал выглядеть лет на шестьдесят. Кто не знал, что он муж Лады, задавали вопрос: свёкор он ей или отец?

Лада, как могла, заботилась о нём. Вставала в пять утра и готовила калорийный завтрак, заворачивала на работу несколько пакетов «для перекусов». Теперь в доме всё замыкалось на еде. Лада готовила блюда большими кастрюлями, тазиками и постоянно думала, где взять мясо. Если оно появлялось, всё отдавала Пете. Он злился и не ел до тех пор, пока не убеждался в том, что Катя и Лада тоже ели. Еда, еда... Дашенька очень переживала из-за болезни отца и приезжала редко, чтобы не брать продукты и не тратиться на проезд. Бог знает, чем она питалась? Мизерная стипендия и часть денег из зарплаты Лады, тоже крошечной. Даша который год ходила в одной и той же юбке, разнообразя наряд па¬рой кофточек. Ей было двадцать лет, и, конечно, хотелось красиво одеть¬ся и пойти куда-нибудь с подружками.

Катя училась в десятом классе. Несмотря на свои внешние данные, на фоне одноклассников она выглядела серо. Никто из богатеньких ро¬весников с ней не дружил. В подружках состояли две соседские девочки, тоже из семей низкого достатка. С ними она иногда бегала в клуб на тан¬цы. Лада, улучив свободную минутку, копировала из библиотечной «Бур¬ды» выкройки и перешивала дочери из платьев своего некогда шикарно¬го гардероба простенькие модели. Катя всё понимала, но от обиды за своё положение уже несколько раз упрекала родителей:

– И что мы сюда приехали? Не могли поселиться в каком-нибудь го¬роде? Вон Ирка живёт в Воронеже. Пусть в общежитии, впятером в од¬ной комнате, но в городе!

Или же:

– Если б мы жили в городе, я бы посещала театральную студию, а здесь и пойти некуда: один холодный клуб.

Ладу уволили с работы. Репетиторство много денег не приносило: тоненький ручеёк десяток и полтинников, которые тут же уходили на продукты. Лада вспомнила Ритины слова и начала интересоваться работой у частников.

Гувернантки в их селе, да ещё со знанием иностранных языков, были не нужны. Зато фермер с дальнего хутора, недавно потерявший жену, искал домоправительницу, то есть приходящую хозяйку дома, и несколько женщин уже получили отказ.

Лада пошла к фермеру. Километра два по пыльной просёлочной до¬роге, и она у подворья, которое не было огорожено. Да и не к чему, на¬верное: навстречу ей выскочили два крупных кобеля и зашлись в лае. Потом из-за шлагбаума показался маленький лысый старичок с ружьём.

– Ты куда? – подозрительно спросил он Ладу.

– Вы хозяин?

Старик рассмеялся:

– А что, по мне скажешь? Не-а, не я. Цимбал, Ешка, к ноге! – скоман¬довал он собакам и подсказал ей: – Иди до белого дома, Ипатыч там.

Лада нерешительно прошла мимо собак и направилась к красивому двухэтажному дому из белого итальянского кирпича.

Оглядывая подворье, она заметила нескольких нерусских парней, вероятно, строителей. Они готовили цементный раствор в большом железном корыте, рядом лежали носилки. За углом дома она услышала ещё мужские голоса, разговаривающие на каком-то тюркском наречии.

Хозяин расположился на веранде первого этажа. Он сидел за круг¬лым дубовым столом с калькулятором в руках. Перед ним лежали две пачки счетов. Лада фермера не знала и даже никогда не видела в селе. Это был крупный мужчина лет под пятьдесят с густым тёмным чубом без единого седого волоса. Лицо жёсткое, обветренное, с красноватым степ¬ным загаром. Небольшие внимательные глаза изучающе глядели на Ла¬ду.

– Здравствуйте, – смущаясь под его пристальным взглядом, поздо¬ровалась она.

– Здравствуй! – солидно ответил он, продолжая всё так же серьёзно её рассматривать.

Её покоробило обращение хозяина на «ты», но, справившись с воз¬никшей к нему неприязнью, она решила всё-таки довести дело до конца.

– Мне сказали, что вам нужна домоправительница. Правда ли это? – запинаясь, спросила Лада.

– Да, именно так. Я ищу женщину для помощи в ведении домашнего хозяйства, – неожиданно высоким голосом подтвердил он.

– Может быть, я вам подойду? – неуверенно осведомилась Лада.

– Может, и подойдёшь. Правда, ты какая-то некрепкая...

Лада вдруг испугалась, что ей сейчас дадут от ворот поворот, и по¬спешно возразила:

– Зато я выносливая.

– Посмотрим. Садись, – он привстал и подвинул Ладе стул. – Зовут меня Константин Ипатович. Я живу один: в доме один, а так ещё шесть работников и сторож. Но сторож живёт сам по себе, а работники питаются со мной. Платить я буду щедро, но чтобы в доме – чистота, одежда в порядке и всегда была еда. А по хозяйству без тебя управятся. Скажи только зарубить там гуся или курку, привезти риса, муки – и всё будет. Распоряжусь.

Лада подумала: «Откуда у простого крестьянина купеческие замашки? Деньги, властный тон, оценивающий взгляд?..»

А Константин Ипатович выждал минуту, пока, как он думал, женщина примет решение, и сказал:

– Что ж, попробуй! Ты мне подходишь. Ну, как, согласна?

Лада поспешила кивнуть головой.

– А зовут тебя как?

– Лада.

Хозяин удивлённо посмотрел на неё и прикрыл веки:

– Лада, значит. Лады, пойдёт. Когда приступишь к работе?

– Пару дней мне надо дома подогнать дела.

– Так ты не сама?

– Нет. Муж, двое детей.

– Это хуже.

– Я буду успевать.

– А работала где?

– На почте.

– Ну, это копейки. Ладно, договорились, попробуй. Через два дня в семь утра жду.

Петя с трудом доплёлся до дому. Портфель оттягивал плечо, ноги отекли, и старые разношенные туфли жали, как новые. Лада, запыхав¬шись, заскочила следом за ним в калитку.

– Как дела, родной? Сейчас есть будем.

Накормив мужа, она уселась в кресле напротив его. Глаза её лучились радостью. Это Петя сразу заметил:

– Ланюшка, что-то хорошее произошло?

– Ну да. Извини, что тебя не предупредила. Думала, не получится. Я на новую работу устроилась.

– Куда? – Петя подозрительно посмотрел на неё. Он знал, что никаких работ в селе не предвиделось.

– Как Рита, к частнику, – нарочито беззаботно ответила она.

– В батрачки?

– Ничего, попробую. Зато сколько деньжищ огребу. Даше поможем, телефон проведём и тебя в лучший санаторий определим. Говорят, что в Джермуке есть минеральная вода, которая диабет лечит.

– Размечталась моя Ладушка, – виновато улыбнулся Петя, – а работы-то, наверное, с утра до вечера.

– Выдержу, Петруша, не навсегда же всё это. Будет и на нашей улице праздник: опрокинется «КАМАЗ» с пряниками. А пока я буду на ферме ра¬ботать, Катя может дома управляться, – весело проговорила Лада, уби¬рая со стола посуду.

– Не нравится мне это, – буркнул Пётр, устраиваясь отдохнуть на ди¬ване.

 

13

 

Катя пошла с девочками на речку. Конец августа, и вода как парное молоко. Скоро в школу, в одиннадцатый класс. Девчонки купались и рез¬вились как маленькие. Прощальные каникулы, последние каникулы дет¬ства. «Даже папа пошёл на рыбалку, чтобы отдохнуть последние денёч¬ки», – подумала Катя, заметив знакомую кепку отца, виднеющуюся в высоких камышах.

Солнце клонилось к закату, девчонок стали беспокоить комары и мош¬ки.

– На танцы пойдёшь? – спросила Лида, худенькая веснушчатая девоч¬ка из параллельного класса, надевая узкие брючки и модный топик.

– Не знаю, – поникла Катя, застёгивая на груди старый Дашин сара¬фан. – Мне вообще-то некогда. Домашние дела...

Невесёлые мысли полезли в её кудрявую головку: «Почему так? Од¬ним всё, а другим ничего. Это же несправедливо. Родители – замеча¬тельные люди, однако бьются-бьются, и всё без толку. Может быть, потому, что мы здесь чужие? Как мама нас назвала? Маргиналами? Да, наверное, так оно и есть». Кате понравился один мальчик. Но он из со¬стоятельной семьи и на неё даже ни разу не глянул. Дружил с дочерью председателя колхоза. Катя понимала, что не в красоте дело. Куда той девчонке до кудрявой черноглазой Кати. Дело в деньгах, в должности. А другие мальчишки из класса грубы и неразвиты. «Их участь – безработи¬ца, пьянство или тяжёлый крестьянский труд. Неужели и мне придётся всю жизнь вот так упираться, бегать по чужим людям, как мама? Она так устаёт! Приходит вечером и падает на диван. Ей даже говорить со мною трудно».

Вернувшись домой с речки, Катенька поставила на плиту бульон, бы¬стро начистила картошки, нашинковала овощей и принялась варить борщ. К приходу отца надо закончить приготовление ужина и полить ого¬род. Уже вечерело, когда Катя, управившись, стала поглядывать на ка¬литку. Наконец, она распахнулась и во двор тяжело вошла мать.

– Привет, моя девочка. Как вы тут без меня? Папа отдыхает? – Катя вздохнула и отрицательно покачала головой. – А что он делает? Где он? - спросила с тревогой Лада.

– Папа на рыбалке. Я сама беспокоюсь: уже темнеет, а его всё нет. Мо¬жет быть, ему плохо стало?

– Пошли! – Лада решительно поставила сумку с продуктами на ска¬мейку и бросилась к калитке. Она шла так быстро, что Катя едва успева¬ла за ней. По пляжу Лада уже бежала. – Где, где ты видела его?

– Там, в камышах за пляжем! – крикнула запыхавшаяся Катя и, обо¬гнав мать, метнулась к тому месту, откуда тогда выглядывала кепка отца.

Яркая луна высветила его. Пётр лежал на илистом выступе берега лицом вниз, окунув голову в лунную дорожку. Жена и дочь кинулись к нему, чтобы поднять, и почувствовали остывшее тело. С трудом пере¬вернули отца на спину. Увидев тусклые, мёртвые глаза его, Лада не за¬кричала, не заплакала. Она молча легла рядом с ним в грязь, вцепив¬шись рукой в его холодную руку, и закрыла веки.

Катя в страхе бросилась к матери:

– Мамочка, мамочка, не надо! Вставай!

Лада, не открывая глаз, медленно, выговаривая каждое слово в отдельности, прошептала:

– Я... не хочу... жить.

 

14

 

Но она жила. Глубоко запрятав душевную боль, Лада ходила на рабо¬ту, заботилась о детях и только в редкую свободную минуту перебирала счастливые мгновенья прошлого.

Последние годы как бы отошли на задний план, или она намеренно не касалась их: страшно было ощущать одиночество, жизнь без Печки. До¬чери заботливо оберегали Ладу от волнений и переживаний. Но боль жгла. И Лада вернулась к своему прежнему юношескому занятию – сти¬хосложению.

 

Ты ушёл,

а я живая,

И теперь одна,

до конца.

Я живу,

как продолжает

Борода

расти мертвеца.

Ночью слышу

шум и шорох

Оборотов

спящей Земли.

За двоих

несу я ворох

Нажитого

и свет любви.

Ты ушёл,

а я осталась,

Горе камнем

тяжелым гнетёт.

Никогда,

такая малость,

Утро счастьем

не расцветёт.

 

Но что удивительно: соседи, сослуживцы мужа и просто знакомые жи¬тели села оказались совсем не такими, какими она их себе представля¬ла. На её горе откликнулось столько народу, что Лада не могла и вообра¬зить. Константин Ипатович взял на себя похоронные расходы. Соседи устроили все церковные обряды. Директор школы организовал на клад¬бище гражданскую панихиду, и учителя говорили много тёплых слов о Петре. А его ученики до сих пор приходят к Ладе домой и спрашивают, чем ей помочь. «Прямо тимуровцы», – с благодарностью думала Лада, и её сердце оттаивало. Зина оказалась незаменимой соседкой и стала если не подругой, то близкой приятельницей.

Прошло пятнадцать лет, как семья получила статус вынужденных переселенцев. У девочек сложилась жизнь, очень далёкая от родитель¬ских мечтаний. У них большие хозяйства, огороды, рынок. Внуки гоняют на выпас коров и овец. А Лада занялась творчеством, которое позволяет ей оставаться в той, счастливой жизни, под названием юность.

Кооператор

 

Юрке исполнилось тридцать лет. Как говорится «в расцвете сил и творческой энергии». А что? Жил он в станице, и жил неплохо. От стариков ему достался дом. Жена у него боевая, работящая. Дети послушные. И трудился он не в колхозе, как другие станичники, а в строительной организации. Потому как имел редкую рабочую специальность – кровельщик, да ещё и высшего разряда, что позволяло его семье безбедно существовать. А тут перестройка! И заработал механизм разрушения, приведший в итоге к краху системы социализма. Юрка весь этот процесс испытал на собственной шкуре.

Люди работают, как прежде, а в кассе получают не деньги – слёзы. Цены растут, а расценки начальство не меняет. Так и выходит: рабочим платят копейки, а разницу в карман, и даже можно догадаться, чей. В колхозе то же самое. А тут как раз вышел «Закон о кооперации», который открывал дорогу свободному предпринимательству. Начали создаваться производственные кооперативы. И в них рабочие за ту же работу получали в несколько раз больше, чем в МСО. Понятное дело, люди, видя это, ходят, жалуются в райком и так далее. А там говорят:

– Не нравится – увольняйтесь!

Что тут началось! Целыми бригадами уходили из организации, писали заявления на расчёт заслуженные мастера, которые не один десяток лет отдали строительству. Конечно, не все из них шли в кооперативы. Во-первых, те не резиновые, а, во-вторых, население встретило новшество неоднозначно. Кое-кто из подпольных частников легализовался, но большинство людей восприняло наступление капитализма настороженно и даже враждебно.

Юрий перейти в кооператив не решился. В станице есть ещё кирпичный завод. Подумал он, посоветовался с женой и перешёл на завод. А перестройка ж везде! Там тоже расценки низкие. И чтобы заработать, приходилось вкалывать за двоих. По технике безопасности положено смену отстоять с напарником, и зарплату пополам с ним делить. Юрка работал один. Задыхаясь от жара печи обжига, без перерыва всю смену надрывал пупок, чтобы выполнить план на 200%. Месяца три получал нормально. Но рабочие из других смен стали возмущаться:

– Что это Юрка Полищук получает в два раза больше? Несправедливо это.

Начальство подумало и поставило ему напарника. Тот был мужик ничего, серьёзный, непьющий, но ночами шабашки сбивал, таксовал. И Юрка опять работал за двоих, только теперь ему приходилось и зарплату получать вдвое меньше. Вскоре, правда, напарник уволился с завода – перешёл на вольные хлеба. Но недолго Юрка радовался: через неделю с ним в смену определили наркомана. А какой с него работник? Слабый, хилый, поставь на сквозняк – ветром сдунет. И опять Юрка надрывается.

Затужил парень…. В нём не было предпринимательской жилки: мог только вкалывать. Но посмотрел по сторонам – люди кооперативы открывают и зарабатывают неплохие деньги. Гораздо больше, чем он у печи.

Нашёл Пилипчук газету с законом о кооперации, изучил его и говорит жене:

– А что если нам организовать кооператив? Закон, вроде, ничего, и льгота на налоги есть. Представь: будем работать только на себя. Заплатим налог, закупим материалы, остальное – нам. Глядишь, разбогатеем!

Жена говорит:

– Ты с ума сошёл? Жить надоело? У Тарасюков машину взорвали, Мишкиным дом подпалили, а в райцентре вообще одного кооперативщика убили. И денег этих не захочешь.

Юрий продолжал работать на заводе, но мысль о самостоятельной работе, о работе на самого себя крепко засела у него в голове. Как-то разговорился он с товарищем своим, Кириллом, жестянщиком по профессии. Тот обмолвился, что не прочь бы организовать свой кооператив, да одному страшновато. Дело-то новое. Юрка свои мысли высказал по этому поводу. Ну и сошлись на том, чтобы организовать строительный кооператив вместе. И пока вести только кровельные работы, а потом видно будет.

Полгода приятели ходили по инстанциям, оформляли все бумаги, наконец, открыли предприятие. Даже в банке ссуду взяли на закупку материалов. Стали работать. Заказов хоть отбавляй. Трудились весть световой день, а то и ночь прихватывали. На себя же! Зарплата выходила очень приличная. Возникла необходимость взять бухгалтера – взяли, водителя - взяли. Понадобились ещё рабочие руки – отбор по конкурсу! Требования: каждый принятый в кооператив должен любую работу делать, в которой возникнет необходимость, и трудиться без выходных, неограниченное время, как на себя. Хороший собрался коллектив! Хватало всем на достойную жизнь, на налоги и закупку стройматериалов. Юрка даже ухитрялся сестре помогать. Она жила в городе, где в это время было особенно голодно, – зарплату задерживали по полгода.

Надо сказать, что хозяева кооператива, Юрий и Кирилл, трудились со всеми вместе. Друзья имели одинаковый с рабочими заработок и считали это справедливым. Жена Юркина радовалась. Теперь ей не приходилось считать копейки до получки. В иной месяц даже премия выходила. И как при социализме – на Новый год подарки детям, отмечали вместе праздники. Да вот, на маёвку выехали всем коллективом, в Коцюбинскую рощу.

Когда-то давно роща на берегу тихой речной заводи принадлежала пану Коцюбе. Так её и до сих пор называют – Коцюбинская роща. Старики рассказывали, что были у пана две дочери-красавицы. И вот однажды они на закате дня гуляли в роще и вышли к берегу. Что уж там приключилось, никто не видел, но только панночки таинственно исчезли.

Пошли расспросы. Оказывается, свидетель всё же был. Пастух гнал по берегу панских коров с дальнего луга и видел девушек. Они стояли у самой воды, а потом неожиданно пропали. Будто кто-то пастуху глаза отвёл, чтобы он не заметил, как это случилось.

Всю ночь челядь искала хозяек. Рощу прочесали, берег обшарили. Нет, и всё тут. Как в воду канули.

Утром прискакали в имение казаки из станицы. Начали нырять в реку, шарить по дну. Хуторские на лодке приплыли, с баграми. И возле самого берега в камышах они-то и обнаружили панночек. Девушки лежали лицом вниз, видно, захлебнулись. Похоронили их, а вскоре и пан Коцюба приказал долго жить. Усадьбу наследники вскоре продали. Но долго ещё таинственное происшествие держало в страхе людей, которые вечерами опасались подходить к воде в том месте, где исчезли хозяйские дочери. Да и сама Коцюбинская роща стала пользоваться дурной славой. Рассказы с ужасающими подробностями, которые нарастали, как снежный ком, переползли уже в соседние хутора и станицы. Но с годами страшная история позабылась, и местные жители облюбовали Коцюбинскую рощу для отдыха. Коллектив веселился вовсю. Но завтра на работу, и Юрка намекнул коллегам, что пора собираться. Но никто не пошевелился. Наоборот, сантехник Мамченко даже предложил остаться на ночь.

– А что? – заявил он. – Жратвы хватит, выпивки тоже почти ящик остался. Погуляем, Юрок! Раз живём!

– Да ты что, рехнулся? – возмутился бригадир Василь Михалыч, – это ж Коцюбинская роща!

– Ну и? – уставился на него Мамченко.

– Ты что, не слышал про Витьку Чуба и Ваську Маскаленко?

– Расскажи, Михалыч! – попросили старика рабочие, – ты прям, как артист, рассказываешь. Самое место в клубе выступать.

Михалыч, польщённый вниманием сотрудников, приосанился и начал повествование:

« Годов пять назад, помнится, это было. На Троицу кумовья Витёк и Васёк, тайком от жён собрались на рыбалку. Нет, жёны у них неплохие. Вы знаете. Только любопытные уж очень. Куда? Где? С Кем? А почему без нас? А вот возьми их на рыбалку, так не выпьешь и не поймаешь ничего. Голову задурят и только внимание на себя отвлекут. Как говорит дед Афоня: «С бабой рыбу ловить, всё равно, что голым в церкви молиться». А почему на Троицу? Так случайно ж вышло! Кто там считал эти праздники?!

После обеда, когда жёны объединили свои усилия в деле перемывания косточек ближним, друзья на стареньких «Жигулях» Виктора прибыли в Коцюбинскую рощу. Разложили снасти на берегу. Сняли рубашки – солнце пригревало вполне по-летнему. Витёк потянулся и говорит:

– Кум! Ну, что? Хряпнем по сто, чтобы лучше рыбка ловилась.

– Нет, Вить, давай сети кинем, а тогда уж в удовольствие выпьем, праздник заодно отметим, - отвечает Васёк. – А вообще-то сегодня рыбачить грех большой.

– Плевал я на эти праздники. Суеверие это всё, бабкины сказки.

– Да нет, не сказки. Слыхал, что старики рассказывают про Коцюбинскую рощу?

– Это про панских дочек, что ли?

– Ну! Говорят, что время от времени утопленницы выходят на берег….

– А ты дурак, Васька, во всякие бредни веришь. Ну, и где они, утопленницы? Девочки! Ау! Покажитесь! Мы погулять хотим, - рассмеялся

Витёк и нагнулся за сеткой. Вдруг видит – трава на его глазах покрывается молочно – белым туманом, который, словно живой, лижет его ноги, поднимаясь всё выше и выше. Страх обуял Витька. Каждой клеточкой он почувствовал влажную липкость этой белой мути. Глянул Витёк на товарища, а тот по пояс уже в тумане, глаза выкатил и от удивления сказать ничего не может. Застыли друзья, будто камни. У Витька было проскочила мысль: бежать. Но чугунные ноги даже не пошевелились. А туман уже прикоснулся к лицу и обдал казака могильным холодом и сырым запахом тления. «Видно, конец нам пришёл, прощай, – хотел Виктор произнести напоследок другу, но не смог разлепить губы. И вдруг он почувствовал неодолимое желание идти к воде. Как будто кто зовёт его, тянет. Посмотрел на кума, а тот уже направился туда, как бычок на верёвочке. Ноги едва переставляет, сопротивляется, но идёт.

И тут сквозь пелену тумана кумовья увидели, как к ним из реки навстречу выходят две бледные красавицы в старинных платьях и с длинными распущенными волосами. Они протягивают тонкие полупрозрачные руки, маня друзей к воде.

Девицы – далеко, а голоса их совсем близко, как будто звучат в голове, низко, завораживающе:

– Иди, сюда, казак, иди к нам! Мы любить тебя будем! – и призывно, пронзая вуаль тумана, тянут их немигающие взгляды к себе. Да только, кроме страха перед чужой и непонятной силой, кумовья ничего не ощутили.

Но тут между ними и девицами появился козёл, которому, видно, понравилась Витькова рубаха, брошенная на траву. Он сначала боднул её рогами, а потом начал жевать рукав. Рыбаки несказанно обрадовались ему. Выйдя из стопора, они с трудом, едва отдирая подошвы от земли, устремились к автомобилю. По-прежнему влекла их к реке неведомая сила. Однако, или напряжённость спала, или кумовья оправились от неожиданности, но совладали с чужой силой и вскоре оказались в кабине «Жигулей». Витёк хотел от страха сразу рвануть с места. Но машина не заводилась. Казаки, стуча зубами, начали читать молитвы, какие помнили, а до конца они ни одной не знали. Потом Витька, словно что-то осенило. Он трясущимися руками открыл бардачок и вынул из него целлофановый пакет с картонной иконкой Спаса на престоле и пожелтевшей бумажкой с молитвой «Живые помощи». Их засунула ему туда верующая тёща, когда только появилась у Витька эта машина. Соорудив прямо в машине иконостас, начали вслух читать тёщину бумажку, не подозревая, что творят соборную молитву.

Попробовали ещё раз завести машину. Завелась! Витёк лихорадочно двигал рычаги, пытаясь выжать из старой тарахтелки всё, на что была она способна в далёкой молодости. Ехали с ветерком минут двадцать, молча, переживая случившееся….

По идее, друзья должны были уже подъехать к станице, а роща всё не кончалась. Они начали внимательно смотреть по сторонам и вскоре поняли, что ездят по кругу. Проезжая в очередной раз мимо старого дуба, Виктор увидел в метрах пяти от просёлка, солдатскую палатку, которую раньше не заметил. Мелькнуло в голове: туристы, люди! Остановил машину и выскочил из неё. За походным столиком сидели и выпивали двое мужчин и женщина. Один из мужиков показался знакомым. Тот узнал приятелей тоже и очень удивился, когда они спросили дорогу домой.

– Вы что, так нажрались, что заблудились в трёх соснах? Вот же дорога! Вы едете по ней, – рассмеялся знакомый.

Кумовья на всякий случай перекрестились и снова тронулись в путь, пытаясь неотрывно глядеть на заезженную колею дороги.

А дома родственники не находили себе места. На звонки ни Виктор, ни Василий не отвечали. С тяжёлым предчувствием жёны отправились на поиски благоверных. Один из соседей сказал, что видел, как друзья загружали в багажник рыболовные снасти.

– На рыбалку поехали, это точно. Не знаю, правда, куда.

– Знаю, куда, - заявила жена Витька, - он ещё на прошлой неделе собирался в Коцюбинскую рощу, да Ваське некогда всё было: сено косил корове. Слушай, сосед, - сообразила она, - давай на твоём мотоцикле смотаемся. Мы быстро: туда и обратно.

– Мне некогда. Да и куда они денутся! Первый раз, что ли?

– Не знаю почему, но у меня предчувствие, что влипли они в какую-то историю. Ты ж знаешь моего Витьку: у него, как не понос, так золотуха.

Не беспокойся – магарыч будет, - уговаривала она соседа.

– Ну, ладно, сейчас выкачу мотоцикл и поедем.

Сели женщины, а сосед предупредил:

– Держитесь крепче, бабы! Поедем напрямки. Нет времени у меня раскатывать с вами. Да и смеркается.

Приезжают они в рощу и видят такую картину: продукты, удочки, сети раскиданы по всему берегу, и как доказательство пребывания кумовьёв здесь – их вывернутые наизнанку рубашки на кустах чертополоха. А с берега так и веет холодом, аж, мороз по коже. Побегали вдоль реки, покричали бабы. А понимают, что без толку. Машины-то нет. И видно, что приятели уезжали в спешке, как будто спугнул их кто. Начали собирать имущество.

– Нажрались, суки! Все вещи побросали, - ворчливо выворачивала налицо рубаху Витькова жена.

– Да я своему Ваське голову оторву, узнает, сморчок плешивый, как меня обманывать, – вторила ей кума, неумело собирая снасти.

– Хватит ругаться! Заканчивайте, бабы, темнеет, – торопил их сосед.

Неспокойные приехали женщины домой и видят, что у ворот Витькиной хаты «Жигули» стоят. Забежали на кухню, а там их мужья сидят за столом, бледные, с дурными глазами, и Виктор дрожащей рукой льёт водку мимо стакана…. Вот с той поры кумовья не рыбачат и рощу объезжают за километр».

После рассказа Михалыча, строители крестились и плевались, а потом, пособирав манатки, быстро погрузились в машины.

Однако, начиная уже со следующего дня, обстановка в коллективе резко поменялась. Все стали раздражённые, подозрительные…. То и дело между рабочими вспыхивали ссоры: из-за бетона, щебня, кровельных материалов. Считали, кто сколько сделал и кто какую работу должен делать. Юрка вдруг заметил, что отношение станичников к их кооперативу тоже изменилось. Им стали хамить, обзывать хапугами и буржуями, прилюдно позорить.

Формировали общественное мнение коммунисты, вернее, старые коммунисты, пенсионеры, которые никак не могли понять, что их время прошло, а тем более принять те формы производственных отношений, против которых «боролись отцы».

Один ярый коммунист даже заявил:

– Если мой сын пойдёт в кооператив – убью!

Кирилл по этому поводу заметил:

– Павлик Морозов наоборот.

Всё бы ничего, даже выпады станичников в свой адрес можно было снести, если бы не различные препоны налоговой инспекции, которые возникали каждый раз при сдаче туда отчёта.

А законы, статьи, пункты, приложения налогового законодательства менялись каждый день. Даже самые опытные специалисты не знали, как правильно составлять отчёт. Поэтому с первого раза сдать его было нереально. Много сил и нервов тратилось на эту документацию, пока бывалые люди не подсказали ход. Взятка! Ну, конечно, веками проверенное средство! Юрка воспользовался им, и всё пошло, как по маслу!

А тут другая напасть: милиция. Её работники стали специально подкарауливать машины кооператива и в буквальном смысле, доить. Ведь, по слухам, кооператоры – миллионеры.

Несмотря на трудности, кооператив развивался. Уже в нём появились каменщики, сварщики, сантехники. Наниматься на работу приходили бригадами. Появилась возможность сдавать новостройки под ключ. Конечно, на Юрке лежало много забот: обеспечение материалами, заключение договоров, ведение табеля работ и, как прежде, непосредственная работа на объекте.

Коллектив рос, и как в любом коллективе, люди собираются разные. На стороне нашлись завистники, которые стали говорить рабочим кооператива:

– Вы что, дураки? Они же вас обдуривают? Вам по двести пятьдесят рэ, а себе, небось, тыщ по пять кладут в карман.

Некоторые поверили им. В день расчета с заказчиком собралась группа недовольных рабочих и стала требовать от хозяев:

– Сколько заработали, дели на всех! По справедливости.

Юрка опешил:

– Вы с ума сошли! А налоги?

Те в свою очередь:

– Ничего не знаем. Дели на всех!

Окружили Юрия и с угрожающим видом требуют:

– Отдай нашу долю!

Кирилл, видя такое дело, побежал к участковому и попросил утихомирить их.

Участковый сделал важное лицо и говорит:

– Это ваше частное дело. Разбирайтесь сами.

На следующий день Юрка обратился в налоговую. Приехал инспектор, разъяснил рабочим суть налогового законодательства, но когда уезжал, строго сказал Юрке:

– А налоги заплати. И чтоб вовремя…

Вечером особо рьяные делильщики пришли требовать деньги к Юрке домой. Они были пьяные и злые. Жена заплакала. Обняв ревущих детей, она сквозь слёзы выкрикивала:

– Отдай им деньги, и к чёрту этот кооператив! Я тебя предупреждала. Ещё и хату спалят! Где будем жить?

Подобные визиты недовольных распределением средств рабочих продолжались с месяц. Напарники подумали, подумали: жёны ругаются, дети малые ревут, угрозы реальные, а милиции дела нет до них – и отдали деньги. Остался голый лицевой счёт.

Пришлось шофёру, бухгалтеру и Юрке, втроём заканчивать работу на объекте. Почему втроём? Потому что в тот день, когда они рассчитали рабочих, Кирилл, смущённо отвернувшись в сторону, сказал Юрке:

– Ты, брат, не обижайся, но я выхожу из кооператива. Жена запилила совсем, да и в Батайске мне работу нашли. Буду ездить туда.

Юрка выстоял. Но теперь более осторожно подходил к кадрам. На работу брал только проверенных людей: родственников, друзей. Кооператив начал набирать силу. Однако государство увеличило налоговые ставки. На стройматериалы почти не оставалось средств. Да ещё начался дефицит кровельного железа. На складах его нет. Шибаи привозят, конечно, но легально закупить у них невозможно: нужны паспортные данные шабашника.

А он говорит:

– На чёрта мне это! Давай деньги – бери железо.

А работать чем-то надо! И Юрка был вынужден ходить по знакомым и соседям, просить оформить покупку якобы их железа. Разумеется, бесплатно на это люди не соглашались. Таким образом, железо превращалось, чуть ли не в золото. Налоговая инспекция зацепилась за липовые документы, и начались проверки. Наверное, не было и дня, чтобы не приезжал к Юрке какой-нибудь чиновник из этой стремительно разрастающейся организации. И хоть бы кто помог с закупкой стройматериалов на законных основаниях.

Следом за налоговиками прибыли сотрудники ОБХСС. Те, в свою очередь ищут нарушения. Эта песня продолжалась с полгода. Задёргали Юрку так, что у него начались, бессонница, нервный тик и аллергия на людей в дорогих костюмах и с кейсами.

Нельзя сказать, что одно кооперативное предприятие Пелипчука оказалось в таком положении. Но народ быстро сориентировался и перепрофилировал свои производственные кооперативы в торгово-закупочные. Но Юрий с настойчивостью честного человека продолжал бороться с бюрократией и хотел, чтобы его выстраданный кооператив устоял перед неумолимой лавиной «законов». И когда он остался единственным производственным кооперативом в районе, Юрку вызвал к себе глава.

Строго посмотрев на упорного кооператора, нетерпящим возражения голосом он сказал:

– Поедешь на море строить лагерь на море. Не поедешь – я закрою твой кооператив.

Дома Юрка долго препирался с женой, которая устала от всех этих перипетий с чиновниками и властью. Она была против его поездки, но Юрка надеялся таким образом не только заработать. Он думал, выполнив распоряжение главы, обретёт в его лице защитника своему многострадальному предприятию.

Старые опытные работники ехать с ним отказались. Тогда Юрка сколотил новую бригаду из молодых парней и отправился к морю.

Почти год Юркина бригада возводила корпуса лагеря на Черноморском побережье, и, когда пришло время окончательного расчета, заказчик объявил, что все деньги, а это оплата последних трёх месяцев работы, уже перечислены на счёт кооператива.

Довольная бригада вернулась домой. И тут, к вящему изумлению Пелипчука выяснилось, что денег на счету нет. Юрка, не долго думая, на следующий день поехал обратно. Заказчик уверил его, что все денежные средства, согласно договору, перечислены. Однако ни в ближайшие дни, ни через месяц деньги так и не поступили.

Юрка тогда пошёл к главе. Тот долго его не принимал, потом всё же допустил к себе. На жалобы кооператора глава безразлично ответил:

– А я тебя не посылал туда.

Всё стало ясно, и защиты ждать больше не от кого. А Юрка так надеялся на эти деньги. С рабочими-то рассчитался, а вот налоги…. На трёхмесячную задолженность накрутили ещё сто процентов.

– Ну, что жена? Где деньги брать? Надо дом продавать да рассчитываться с долгами, – подвёл итоги пятилетней деятельности Юрка.

– Мы-то с детьми куда пойдём? Бомжевать? – заплакала жена.

Но на счастье Юрки, глава сжалился над ним и отдал распоряжение:

– Долги Пелипчуку спишите, а кооператив закройте.

Так Юрка и не стал богатым.

 

Курортный роман

 

1

Солнце светило прямо в глаза, но его белые лучи абсолютно не грели. Ольга, стоя на балконе шестого этажа высотного здания, вдыхала свежий воздух и с восторгом взирала на живописную панораму. Санаторий «Агория» расположился на склоне высокой горы, которая была лишь звеном в цепи гряды, поросшей смешанным лесом. Необычен был его осенний наряд. Ольга привыкла к определённому порядку в изменении окраски деревьев, в постепенном их раздевании. А здесь?! Стояли рядом зелёные сосны, жёлтые осины, коричневые дубы, обнажённые берёзки и багряные ореховые деревья. Далеко внизу, за сосновой рощей, бились о камни воды Чёрного моря. А над головой опрокинулось глубокой чашей синее небо с далёким осенним солнцем. Погода была замечательная: не единого облачка на небе. Морской бриз доносил до чуткого уха шум волны, а в воздухе растворялся запах водорослей, который, смешиваясь с ароматом хвойного леса, создавал удивительный настрой – спокойствия и мудрости. Безмятежное созерцание…. Все тревоги, волнения, заботы отошли на второй план. Остались только покой и умиротворение. Ольге давно так хорошо не было. Почему раньше она не отдыхала, вот так, отключившись от внешнего мира? Быть может, тогда что-нибудь изменилось бы в её жизни? И не было бы этой накопившейся за долгие годы усталости.

– Любуетесь?

Ольгины размышления прервал тёплый мужской голос. Она перевела взгляд на незнакомца – спортивного вида мужчину лет сорока пяти с рыжими пушистыми усами. Он подошёл к балюстраде, внимательно оглядел окрестность и, повернувшись вполоборота, обречённо как-то вздохнул и произнес:

– Люблю горы. А Вы?

– Не знаю. Я раньше никогда их не видела.

– А я, признаться, полжизни горам посвятил. И, отвечая на вопросительный взгляд Ольги, пояснил: – Увлекался в молодости туризмом, альпинизмом. Даже в Гималаях побывал. Но Эвереста, правда, не покорил, – улыбнулся он.

Некоторое время они молча смотрели на лес, горы, синюю кайму моря у горизонта…. Необыкновенный пейзаж будто включил Ольгу и совершенно незнакомого ей человека в себя. Поэтому выглядело вполне естественным, что мужчина обратился к ней снова: – Разрешите представиться? Игорь.

Ольга не ответила, раздумывая, стоит ли заводить знакомство:

« Вообще-то, мужчина он приятный, ненавязчивый….»

– Так, как Вас зовут? Простите, не расслышал имени, - опроверг Игорь составленное о нём мнение.

– Ольга, – ответила она, мысленно желая упрекнуть его во лжи, поскольку он не мог услышать того, чего не было сказано. Но затем этот маленький обман показался ей смешным, и она, играя интонацией, повторила: – Ольга Васильевна Мы.

Оба рассмеялись, и сразу почувствовали себя легко и свободно.

– Непривычно смотреть на горы с балкона. Хочется на них забраться. Правда, это не те вершины, на которые восходят, но прогуляться можно. Пойдёмте? Завтра, с утра?

– Оля!

На балкон вышла Татьяна, соседка по комнате. Мы тебя ждём – недокомплект у нас.

Ольге не хотелось уходить, она не любила преферанс, но и задерживаться с посторонним мужчиной ей показалось неприлично.

– Можно, я Вам после ужина отвечу?

– Договорились, – увлекаемая подругой уже вслед услышала она.

У Татьяны был такой загадочный вид, как будто она узнала мировую новость.

– А что, симпатичный, – шепнула таинственно в ухо Ольге и, обхватив её за плечи, потащила в комнату.

– Он что, ухаживает за тобой? – снедаемая любопытством уточняла она.

– Нет, просто пригласил на прогулку.

– И ты пойдёшь?

– Ещё не знаю. – Ольгу начал раздражать допрос, учинённый назойливой соседкой.

– Иди! Это же приключение. Может быть, даже получится настоящий курортный роман.

Последняя фраза Татьяны покоробила Ольгу, и она, будто вспомнив об очередной процедуре, высвободила свою руку из хватки подруги и поспешила в лечебное отделение корпуса. Там, устроившись в глубоком мягком кресле, она мысленно воспроизвела картину неожиданного знакомства. Что-то доброе, располагающее было в Игоре. Она совершенно не допускала, что между ними могут завязаться какие-то отношения, кроме дружеских. Ольга ничего такого не почувствовала, волнения или смущения, каких-то токов, которые, по словам подруг, проскакивают по всему телу, или невидимых нитей, связывающих незнакомых между собой мужчину и женщину и вызывающих страстное влечение. Теоретически она была подкована, но с ней таких явлений не происходило. «Ничего подобного, со мной не случится, даже если пойду на прогулку. Я-то себя знаю, и знаю, что никогда не допущу ничего лишнего, что могло бы внести разлад в отношения с мужем. И мысли не допускаю. А как в лесу хорошо! Ноябрь здесь необычайно тёплый и нежный. До сих пор не могу поверить, что поздняя осень может быть такой прелестной. Дома – это грязь, слякоть, дожди и заморозки. А тут – дивная красота! Наверное, пойду всё же погуляю».

 

2

 

На следующее утро, надев спортивный костюм и куртку, Ольга встретилась с Игорем в фойе.

– Привет! А ты молодец! Экипировалась по-походному.

Ольга удивлённо посмотрела на него. Игорь, смутившись, виновато проговорил:

– Это ничего, что так фамильярно? В поход вместе всё же идём.

– Громко сказано «в поход». Ну, ладно, давайте уж на «ты».

– Давай!

– Ну, да, давай! – подтвердила Ольга, и они, обогнув здание санатория, начали подъём на гору. Видно было, что они не первые решились на это. Тропа протоптана широкая. Однако идти было трудно: толстый слой слежавшейся листвы, снизу мокрой и скользкой, затруднял движение. Ольга подобрала сучковатую палку и шла, опираясь на неё.

– Вылитая Баба Яга в молодости, – хохотнул Игорь, – не хватает помела.

Шутка получилась грубая, и, наверное, стоило обидеться, но Ольга со смехом ответила:

– А Кощей-то, какой молодой, и всё при нём!

Игорь, хотя и был сухощавый, высокий, но телосложением на Кощея не тянул. На вид он был крепкий и жизнерадостный.

Не дойдя до вершины, Ольга почувствовала усталость.

– Может, отдохнём? – неуверенно спросила она.

– Конечно. Я только хотел тебе предложить это. Смотри, какое удобное место для отдыха! И вид прекрасный! – он снял куртку и бросил её на поваленный бурей сухой ствол дуба. – Прошу Вас, сударыня, приземляйтесь!

– С непривычки немного утомилась, а вообще-то я выносливая, – Ольга присела, вытянув уставшие ноги.

Игорь пристально посмотрел на неё и задал вопрос, который давно вертелся у него на языке:

– Оленька, а чем ты занимаешься в жизни?

– Училка я. Преподаю историю в школе. И муж у меня учитель, – последнее предложение она сказала нарочно, чтобы отрезвить, как ей показалось, начавшего ухаживание Игоря.

– А не скучно?

– Что ты? Вовсе нет! Каждый день приносит что-то новое. И дети…. Они – целый мир! Я на работу иду как на праздник! Правда, правда, – подтвердила свои слова Ольга, увидев недоверчивое выражение в глазах спутника. – А ты чем занимаешься?

– Как не странно, я тоже учитель, вернее, тренер. Когда-то был спортсменом-альпинистом, а сейчас обучаю будущих покорителей вершин.

Но переквалифицировался не по своей воле я. Было неудачное восхождение. Погибли жена, друг…. С тех пор не могу ходить по маршрутам высокой категории трудности. Психологически….

– Сочувствую.

– Спасибо.

Оба замолчали. Ольга напряжённо думала, как разрядить обстановку.

Вдруг её взгляд остановился на красной шляпке гриба, пробивающейся сквозь толстый слой разноцветных листьев.

– Ой, смотри, гриб! Подосиновик!

Она не поленилась, вскочила с места и стала палкой разгребать листву.

– Да тут их целая плантация! Надо как-нибудь сделать вылазку специально за грибами. И девчонок пригласить.

– Обязательно! А пока продолжим наш путь, а то до обеда не успеем вернуться.

На вершине горы разгуливал ветер и путешественники, не задерживаясь, стали спускаться вниз. Идти было гораздо легче. Ольга собирала осенний букет: живописную сухую веточку с оранжевым наростом, кисть красной калины, сухие травинки, сосновую лапу с шишкой…. Получилось очень неплохо.

– Смотри, какой букет! В комнате поставлю. Давай и тебе соберём! – предложила она Игорю.

– Нет, соседи смеяться будут. Со мной в комнате ребята-шахтёры живут. Они, думаю, не поймут. И так обижаются, что от их компании отбиваюсь. Но мне неинтересно с ними. Буду к вам в комнату заходить. Можно?

– Наверное. Если девочки не станут возражать.

– Вероятно, ваша пожилая девочка не согласится.

– Марья Антоновна? Что ты! Добрейшей души человек.

Они возвращались в санаторий с весёлым настроением. Беззаботность была такая, какая бывает лишь в детстве. Ольга давно уже забыла это ощущение лёгкости, беспечности…. Она прижимала к груди букет и смеялась, как ребёнок.

3

 

Они встретились за ужином, немного потанцевали и договорились на следующий день пойти к морю. Ольга чувствовала, что нравится Игорю. Внешне это почти не выражалось. Быть может, он от природы внимательный и воспитанный! Но были моменты (взгляд, лёгкое касание руки, тембр голоса), которые выдавали его. Ольге, однако, не стоило труда переводить их отношения в дружеское русло. У неё на этот счёт большой опыт. Ольга дружила… с мужем.

Они познакомились в институте на третьем курсе. Саня тогда, в связи с переездом родителей на новое место жительства, перевёлся из другого вуза. Ольга не ходила на студенческие дискотеки, а тут подружки уговорили, и она пошла. Надо сказать, что Саня тоже чурался шумных сборищ. Это был серьёзный молодой человек, который отслужил армию. В свободное от учёбы время он занимался живописью и музыкой. Но в этот вечер он дежурил на дискотеке от комитета комсомола. Они встретились и полюбили друг друга. Полгода романтических отношений венчались весёлой многолюдной свадьбой. А впереди была целая жизнь любви и счастья.

Однако в первую брачную ночь произошел случай, который если и не отвратил Ольгу от интимной жизни, то навсегда лишил способности получать физическое наслаждение от близости с мужем. Она очень волновалась и побаивалась этого события. Она мечтала о принце и верила, что встретила его. Романтичных девиц хватает во все времена. Начиналось всё очень красиво: спальня, заставленная цветами, постель, усыпанная лепестками роз, «Болеро» Равеля, возлюбленный…. Презрев скромность, под впечатлением всепоглощающего чувства она потянулась к Нему душой и телом. Однако услышала от любимого фразу: «Спасибо, я сам возьму».

И рухнула башня из слоновой кости, рассыпались солнечные грёзы, умолкли звуки, поблекли краски, завяли лепестки роз….

Нет, потом было всё хорошо. Ольга оправдала мужа, убедив самоё себя, что Саня тоже волновался, быть может, не знал, как себя вести: ведь у него тоже это было, наверное, в первый раз.

Пятнадцать лет они прожили душа в душу. Как удалось ей скрывать всё это время свою холодность! Нет, даже не так – фригидность. Такой диагноз она поставила сама себе. Муж любил её безумно. Ей казалось, что теперь уж так не любят: дарил цветы, слагал поэмы, носил, в буквальном смысле, на руках. И всегда спрашивал: «Ты любишь меня?» Она отвечала: «Да, конечно». Он убеждённо произносил: «Нет, не любишь. Я чувствую это. Но без тебя не проживу я и дня». А Ольга любила его, по-своему. Нет одинаковых Любовей. У неё любовь основывалась на чувстве долга. Ну и что? Главное – они друзья, преданные и верные. Их жизни дома и на работе тесно переплетались общими проблемами и переживаниями.

Вызывало беспокойство отсутствие детей. Оба прошли обследование. Вроде, со здоровьем всё нормально. Но Ольга-то знала, что причина в ней, она – «бесчувственное бревно». Как может появиться желанный ребёнок без «желания»? Глубоко запрятав обиду первой брачной ночи, корила себя за недостаточное внимание к Сане, считая, что многим обязана ему, его любви и терпению.

4

 

На следующий день Ольга опять пошла с Игорем на прогулку. Дорожка к пляжу была проложена по дну старого оврага, который представлял собой единственный пологий спуск от санатория к морю. Через четверть часа они оказались на каменистом пляже. С одной стороны сине-зелёные воды с белыми гребешками волн, с другой – отвесные берега, украшенные склоненными к воде соснами, корни которых выпирали из прибрежных скал, а кроны опускались почти к самой воде, и казалось, что хвойные великаны полощут свои лапы в море.

Идти по берегу было неудобно: узенькую песчаную полоску лизал прибой, поэтому им приходилось ступать по камням. Но вскоре они увидели вполне благоустроенную беседку со скамейками и столом. Комфортно в ней устроившись, Игорь и Ольга продолжили нескончаемый разговор, который ни к чему не обязывает, но так свойственен общению отдыхающих.

Игорь рассказал о себе, о своём одиночестве. Правда, у него есть взрослый сын, но проживает он в Москве, у родителей жены, они ему и квартиру отписали. Учится в музыкальном училище. А сам Игорь обретается в Подмосковье в супружеской «двушке». Увлекается музыкой, сочиняет песни.

– Не совсем бард, но в этом направлении. Кстати, я захватил в санаторий гитару. Хочешь, для тебя концерт устрою? Сегодня вечером, а?

Ветер сменил направление, на пляже стало прохладно, и Ольга выказала желание вернуться в тепло.

В санатории культурно-массовая работа была налажена отлично. На любой вкус. На специальном стенде висели объявления о конкурсах, соревнованиях, викторинах, концертах. Мероприятия проходили на каждом этаже, камерно, но тем интереснее было отдыхающим. После обеда в комнату Ольги постучал Игорь и пригласил женщин на свой концерт.

В уютном холле разместилось десятка два зрителей. Игорь перед выступлением подошёл к Ольге и тихо, чтобы никто не слышал, шепнул:

– Посвящаю тебе, – и под гитарный перезвон исполнил несколько митяевских песен, затем незнакомых, как Ольга поняла, своих. Песни Игоря были о горах, о дружбе. Такие костровые, грустные, что хотелось плакать. Но благодарные слушатели требовали исполнения их «на бис» и в конце выступления даже под аккомпанемент Игоря спели хором «Изгиб гитары жёлтой…». Ольга вместе с Татьяной и Марьей Антоновной поблагодарили артиста. Она намеренно подошла к нему с соседками по комнате, поскольку чувствовала смущение.

В эту ночь Ольга долго не могла уснуть. Мысли вернулись к семье. Как завёдённая, шла Ольга по кругу: дом – работа – дом…. Десятилетие безвременья, почти без денег, которых хватало лишь на коммунальные и на еду. Если бы не брат её, который в ту пору заделался кооператором, кто знает, как бы они пережили трудные годы. Приходили с работы, клевали что-нибудь и на диван. Сейчас стало, конечно, легче. Только вдруг Ольга почувствовала, что жизнь проходит, и ничего нового не предвидится. И тут предложили на работе горящую путёвку в санаторий.

Саня говорит:

– Оль, поезжай ты!

– Нет, лучше ты. Ведь ты устал не меньше, чем я.

– Солнце моё! Поезжай! Мне будет спокойнее, легче, если буду знать, что ты отдохнёшь и подлечишься.

Уговорил Ольгу. Начала собираться – надеть нечего! Перебрала старые тряпки. Что-то подошло. Купила спортивный костюм, новую шляпку к старому пальто, комнатные тапочки. Саня посадил в вагон, а в глазах у него была такая грусть, что Ольга чуть не спрыгнула со ступенек отходящего поезда.

Ольга никогда не расставалась с мужем. Ей было страшно остаться одной. Но поселили её в комнату с хорошими женщинами. Одна – почти ровесница, другая – пожилая, но терпеливая и понимающая. Много разговаривали, и обо всём, потому что знали, что никогда не встретятся.

Ольга тоже однажды разоткровенничалась. Подруги сочувственно посмотрели на неё.

– Так ты и не жила вовсе. Так, существовала, – пожалела её Татьяна.

– Неправда, – возмутилась Ольга, – я мужа очень люблю, а он меня. Вот и сейчас уже скучаю по нему.

– Да разве это любовь? Какая-то у вас она пресная, платоническая.

Тебе нужен курортный роман, – повторилась Татьяна, – не к чему не обязывающий, чтобы он разбудил тебя, вернул остроту ощущений, показал полноту жизни. Ну, как инъекция жизненной силы.

– Скажешь тоже, – фыркнула Ольга.

 

5

Однако Ольга сама стала замечать в себе перемены. Как будто не было пятнадцати лет жизни. И она опять молодая девчонка. А вокруг ярче краски, мелодичнее звуки, острее запахи. Свежее дыхание юности захватывало её с неотвратимой силой. И уже Ольга не могла просто двигать ногами под музыку. Танец поглощал её полностью…. И волнение…. Как при первой влюблённости, тогда в девятом классе. Она вспомнила все ощущения. Как только Игорь берёт её за руку, наплывает горячая волна, зажигая щёки и охватывая душу, сердце учащённо бьётся. И уже силы сопротивляться своему чувству слабеют.

Море было восхитительное! Они стояли на краю высокого берега. Вокруг стрекотали сороки, уходили в небо сосны. Внизу лёгкий бриз и утреннее солнце серебрили морскую гладь. Отчётливо просматривалось каменистое дно. И всё вокруг: небо, море, лес, воздух – были непорочны и чисты. Ольге не хотелось говорить, чтобы не разрушить хрупкую природную гармонию, тишину и покой, которые снизошли на неё. Однако Игорь жаждал диалога. Его глаза горели желанием сказать, и Ольга даже знала что. Она страшилась банальности. Но видела, что объяснения не избежать. Она сама спровоцировала его на это участием с ним в этих прогулках.

– Оленька, – начал он, – увидев тебя, я понял, что жизнь не кончилась.

Ещё возможно счастье.

Он нежно её обнял за плечи и глаза в глаза сказал:

– Выходи за меня замуж.

Ольга не могла устоять и ответила на его долгий поцелуй. Потом испугалась. Нет, напряглась. Как Татьяна сказала? – Курортный роман? Нет, нет! Она собралась с силами и почти спокойно сказала:

– Пойдём в санаторий. У меня процедуры.

Игорь поймал и сжал её руку и просительно прошептал:

– Ты не ответила на мой вопрос. Но вечером мы встретимся, и я очень надеюсь на «да».

– Пойдём, – серьёзно посмотрела на него Ольга и быстро зашагала в сторону санатория. Она хотела одиночества, чтобы разобраться в себе. Однако обе соседки были в комнате. Татьяна встретила Ольгу вопросом:

– Ну, как?

– Нормально. Очень красиво!

– Да я не о том.

– Нехорошо это, девочки, – покачала головой Марья Антоновна, – муж есть муж.

– А разве у вас не было романа? – полюбопытствовала Татьяна.

– Был. И не к чему хорошему не привёл. Если хотите, расскажу. Я была молодая, моложе вас, двадцать четыре года мне было тогда. Поехала я по комсомольской путёвке в лагерь. Активистка была – жуть. Муж мой, Павлик, работал водителем-дальнобойщиком. Так что время заниматься общественной работой было. Ну и наградили путёвкой. Павлик, проводив меня, отправился в рейс. А в лагере завязался у меня роман с одним комсомольским вожаком. Смазливенький такой, речистый. Да и звали его Роман. Я ещё смеялась: « Сам Бог велел с тобой любовь крутить». Конечно, несерьёзно. Павла-то своего я очень любила. Уважала. А этот…, чтоб нескучно было.

Однажды вечером проводили мы с Романом время на пляже. Сами понимаете, не разговорами там занимались. И вдруг подскакивает к нам мой Павлик. Короче, убил он Романа, из ревности. Оказывается, его маршрут проходил мимо тех мест, где я отдыхала. Он соскучился, понятное дело, и решил навестить меня. Добрые люди указали направление.

Павел меня простил, потому что любил очень. Посадили его. Дали восемь лет. Я его честно ждала, передачи посылала, сама ездила к нему, сына родила. А как освободился, мы развелись. Не смогли жить вместе. Слишком разные мы стали. Вот так одной своей глупостью жизни трёх людей разрушила».

Рассказ Марьи Антоновны произвёл на женщин тягостное впечатление. Все замолчали, и каждая задумалась о своём. Прервал их размышления звонок Игоря. Он просил Ольгу прийти на танцы. Она уже решила прекратить с ним отношения. Что за глупость предлагать замужней женщине вступить в брак! Да, он преступил границы дружбы!

 

6

 

Игорь встретил Ольгу прямо перед дверями её комнаты и заключил в объятья.

– Ты согласна? Согласна? – настойчиво просил он ответа, всё крепче прижимая её к себе.

– Игорь, как ты не понимаешь: я замужем.

– Это неважно, – горячо шептал он, – всё поправимо, ты только ответь. Согласна?

И тут перед глазами вырос Саня, добрый, верный и родной. Нет, она не может так подло поступить с Саней.

– Нет, нет, не согласна! – выкрикнула Ольга. Вырвавшись из рук Игоря, она заскочила в комнату и заперлась в ванной.

«Мне бы хотелось всю жизнь с ним рядом идти. Зачем? Ведь я его совсем не знаю, но почему меня к нему так тянет? Я уже скучаю…. А какие у него сильные руки! Да меня трясёт всю, как в лихорадке. Нет, это не курортный роман. Иначе бы сказал он такие слова: «Выходи за меня замуж»?

А я вместо того, чтобы возмутиться, стала оправдываться, что замужем. Наверное, изменится моё отношение к Сане. Ведь я буду думать об Игоре. Всю жизнь думать об Игоре. Я бы сказала ему: «Да», но не могу сделать несчастным Саню, ведь он так любит меня. Пока не поздно, надо уезжать.

Утром, едва забрезжил мутный рассвет, под секущей сеткой дождя Ольга шла на стоянку такси.

– На вокзал, – сказала водителю, – это конец, – сказала себе.

По дороге старалась не думать об Игоре, но мысль, что не знает фамилии, адреса его и даже города, в котором он живёт, повергала её в уныние. Но Ольга привыкла преодолевать трудности, даже те, которые она создавала сама. И потом поднимала себя на знамя дружбы, солидарности, ещё там чего-то, чтоб оправдаться перед собой. Но была ли она счастлива? Ей казалось, что была.

Подошла к подъезду дома, с теплотой подумала: «Как тут Саня жил без меня? Соскучился, милый мой...». Открыла тихо дверь своим ключом, вдруг Саня отдыхает – не беспокоить его. Пусть поспит, пока приготовлю, приберусь…. В коридоре – женские туфли, красные, на высоком каблуке.

«Сроду б такие не надела», – подумала Ольга, гадая о неизвестной гостье. Прошла в зал – никого. И тут услышала какую-то возню в спальне. «Странно, почему он принимает гостей там? А-А! Заболел», – догадалась Ольга и распахнула дверь. На супружеской кровати, застеленной бельём из нового комплекта «для гостей», Александр целовал полуобнажённую брюнетку из соседнего подъезда.

Волна возмущения охватила Ольгу так, что нечем стало дышать. Как на черно-белом экране замерли удивлённые, испуганные глаза Сани, перекосилось белое лицо соседки. Ольгу затрясло, как в лихорадке, сознание туманилось. Она не помнила, как вышла на улицу, куда она шла. Слёзы душили её. Вдруг какая-то мысль поразила Ольгу; она сначала не поняла какая, но эта мысль принесла ей облегчение. «Значит, я свободна, значит, ему ничем не обязана»,– сказала она вслух. И как будто тяжкий груз, который долгие годы давил ей плечи, спал. «Надо торопиться на поезд. Ещё успею вернуться в санаторий», – подумала Ольга и поспешила на вокзал.

 

Атаман Александр Васильевич

 

Поехал казак во чужбину далеку

На верном коне он своём вороном.

На время краину свою он покинул,

Не мог возвратиться в отеческий дом.

 

Из казачьей песни

 

1

Солнце скрылось за горою, и на хутор опустились горячие летние су¬мерки. Александр и Лариса, закончив поливать огород, разошлись по ве¬черним делам: он – кормить скотину, она – накрывать стол. Обычная сельская жизнь. Но «обычная» для кого? Для главного инженера управле¬ния буровых работ? Для ведущего гидрогеолога республиканского мини¬стерства? Физический труд – это прекрасно! Но начинает надоедать. Они привыкли быть в гуще событий, среди людей. А тут скука. Но теперь, когда Сашу выбрали атаманом, кажется, открылись новые горизонты для его кипучей натуры.

Лариса, крикнув мужу: «Заканчивай, всё готово!» – поставила в корзи¬ну термос и кастрюльку с ужином и побежала в дом напротив, где жили её мама и младший брат.

 

2

Всю дорогу от Грозного до хутора, затерявшегося в ставропольских степях, Лизуновы тихо переругивались. Причиной их перебранки были родители Ларисы, которые остались в городе. Отец в ответ на уговоры детей, задиристо подпрыгивая, кричал: «Здесь родился, здесь и помру!» Мать и хотела бы уехать, но не могла оставить мужа одного.

Александр упрекал жену в том, что не смогла убедить родителей присоединиться к ним. Лариса плакала и оправдывалась: «Ты же зна¬ешь, какой отец упёртый».

На хуторе Лизуновы сделали ремонт домика, пристройку для удобств, завели хозяйство, познакомились с соседями. Их странная жизнь, на ко¬торую они будто смотрели со стороны, стала налаживаться.

От мамы приходили письма. В них она жаловалась на холод и отсут¬ствие света и газа. «Хорошо, что не развалили печку в старом доме да есть дрова и немного угля в сарае, – писала она. – За водой ходим с от¬цом по очереди на товарную базу. Там остался в пожарных ёмкостях запас воды. Пенсию не носят. Доедаем старые запасы, но надолго не хватит. Отец пьет в компании с Марфой Давыдовной; в дальних гаражах у них там организовался настоящий кабак».

Последнее письмо из Грозного пришло перед Новым годом, когда в городе начались военные действия. Каждый вечер Лизуновы, как и десятки тысяч их земляков, ждали телевизионных новостей. Искали на экране знакомые лица, пытались узнать изуродованные бомбами и пожарами здания, скверы, улицы.

И вот в середине января в «Новостях» прошёл сюжет о том, что оже¬сточённые бои идут в районе трамвайного парка, где находится дом ро¬дителей, и наши самолёты бомбят жилые кварталы.

Лариса, быть может, первый раз в жизни упала на колени перед ико¬ной: молилась Богу, чтобы он сохранил её мать.

В начале февраля пришло письмо, написанное чужой рукой и без обратного адреса. В нём говорилось, что мать лежит в Ачхой-Марта¬новской больнице и надо её забрать. У Ларисы началась истерика. Она выла и тряслась, как в горячке. Саша побежал заводить машину, потом вернулся в дом и стал одевать жену. Она была невменяема. Тогда он крепко обнял Ларису и, стараясь пробиться к её разуму, отчётливо по¬вторял:

– Мама жива! Слышишь? Мама жива! Мы заберём её, заберём!..

Когда Лариса пришла в себя, они договорились, что выедут в Чечню утром, поскольку надо было приготовить маме вещи и хоть немного успокоиться.

До Прохладного добрались на своём автомобиле. Заехали к Сашиной тёте, Анне Ивановне. Она рыдала, расспрашивала о подробностях. Но разговаривать было некогда, и Лизуновы, оставив машину у тёти, отпра¬вились на автовокзал. В кассе их предупредили, что автобус идёт до по¬ворота на Ингушетию, дальше до Назрани нужно двенадцать километ¬ров добираться пешком. Александр узнал у капитана, который стоял перед кассой для военнослужащих, о расстановке сил. Тот ответил, что Бамут занят федералами, а в Ачхое – боевики.

Водитель автобуса высадил пассажиров на границе Осетии с Ингуше¬тией, развернулся и уехал. Саша и Лариса, занятые невесёлыми мысля¬ми о судьбе родителей (в письме не упоминалось об отце), совершенно не представляли, как попадут в занятый боевиками Ачхой.

Пошёл снег пополам с дождём. Промозглый сырой воздух врывался в лёгкие, першило в горле. Влажная пелена, то ли от непогоды, то ли от слёз, застилала глаза и мешала видеть дорогу.

Мимо промчался газик, потом вдруг стал сдавать назад. Открылась дверца, из машины высунулся бравый черноглазый мужчина с седыми висками.

– Куда путь держишь, казак? – спросил он, удивив Александра своим обращением.

– В Ачхой-Мартан, – с надеждой ответил он.

– Ну, туда нам дорога закрыта, а до Назрани, садитесь, подвезём.

Это был заместитель прокурора города Нальчика, ехавший на проис¬шествие. Как выяснилось из разговора, он не имел права брать пассажи¬ров, во избежание провокаций.

– Но меня покорили твои казацкие усы и выправка, – признался он Са¬ше. А водителем у прокурора оказался парнишка из ставропольского села, расположенного по соседству с хутором, в котором жили Лизуновы.

– Поистине мир тесен! – воскликнул Саша.

– И не без добрых людей, – тихо добавила Лариса.

От Назрани ходило маршрутное такси – обшарпанная синяя «Газель». На ней Лизуновы и въехали в родовую станицу. У Саши защемило серд¬це. Подумалось: «Не при таких обстоятельствах въезжали сюда его предки, отважные казаки: Прохор, Никита, Михаил, Савелий, Иван, отец – Василий Иванович Лизунов. Сейчас Слепцовская – обыкновенное ин¬гушское селение, со стихийными базарчиками на углах улиц, стариками в высоких папахах, которые, сложив руки на спине, степенно вышагива¬ют в окружении почтительной молодёжи в кожаных пальто и с пейджера¬ми в карманах.

Автобус на Ачхой отправлялся через двадцать минут, и Лизуновы за¬ранее поспешили занять места. По дороге автобус постоянно останавливали, сначала наши, потом боевики. Мужчин выводили из ма¬шины, выстраивали у обочины дороги и обыскивали. Женщин, правда, не трогали ни те ни другие. Лара обратила внимание на то, что из пасса¬жиров только они – русские. Но на неё, закутанную в платок, никто не об¬ращал внимания. Саша тоже в глаза не бросался. Впрочем, его приняли за чеченца и даже о чём-то спросили. Но он старался в разговоры не ввязываться.

По территории Ачхой-Мартановской автостанции ходили боевики с ав¬томатами наперевес и приглядывались к вновь прибывшим пассажирам.

Но Лизуновых они не тронули, даже объяснили им, как пройти к боль¬нице. Однако на подходе к больнице их с двух сторон заблокировали легковушки. Выскочившие из них боевики окружили супругов и останови¬ли вопросом:

– Кто такие?

– Люди, – не без иронии ответил Александр.

– Предъявите документы!

Внимательно изучив паспорта, один из боевиков, видно, главный, вы¬сказал догадку:

– А!? Лазутчики!

Александра обыскали. Ничего подозрительного не обнаружив, разоча¬рованно покачали головами. Затем тот же боевик заявил:

– Мы сейчас обменяем тебя на нашего товарища. Его федералы взя¬ли.

– Ну, так меняйте скорее! – в сердцах закричал Саша, – а то нам надо в больницу.

– Что же вам там понадобилось? – поинтересовались боевики.

«Господи, что им ещё? Моя мама уже рядом, сейчас я увижу её», – ду¬мала Лариса, нетерпеливо переминаясь в ожидании встречи с матерью и раздражаясь от непредвиденной задержки.

– Письмо покажи, покажи письмо, – шепнул ей в ухо Саша.

Дрожащими руками Лара вытащила из сумочки письмо и протянула боевикам. Главный пробежал его глазами и пробормотал:

– Вроде лежат русские там, бабка с дедом, обгоревшие, кажется.

Лариса заплакала.

– Ну, ладно, идите! Да расскажите у себя в Ставрополе, что мы не зве¬ри какие-нибудь, – уже вслед Лизуновым прокричал он, не спуская с них глаз до самой больницы, окружённой высоким кирпичным забором. У её ворот стоял грязный заросший старик с бородатым чеченцем и смолил вонючую самокрутку. Саша прошёл бы мимо, но Лариса узнала в старике своего отца.

– Что с мамой?

– Вон там лежит, – ответил он, указывая на корпус в глубине двора и не проявляя никаких эмоций.

Никто больше супругов не останавливал. Прошли в палату. На крайней койке лежала на спине бледная, обескровленная мать, укрытая бай¬ковым одеялом. Одна сторона тела была неестественно короче другой.

Увидев детей, мать попыталась поднять голову с подушки, но тут же уронила, и худенькое морщинистое лицо её залилось беззвучными сле¬зами.

Лариса стала перед матерью на колени. Она целовала её мокрые щёки, тонкие высохшие руки, не смея ещё раз глянуть на то место, где должны быть ноги. Слов не было. Рыдания душили ей грудь. А Саша, едва сдерживая неистовое сердце, успокаивал, как мог, дорогих ему жен¬щин.

 

3

Рассказала мать о трагических событиях просто, даже как-то от¬странённо. Верно говорят, что горе притупляет чувства. Инстинкт само¬сохранения, видно, срабатывает.

– Ранило меня утром. Папаша-то всю ночь квасил со своей подружкой Марфой, до дому не дошёл, обмочился. Я переодела его, мокрое пости¬рала и вышла развесить. А тут налёт. Потому как на базе, ну, вы знаете, напротив керосиновой будки, боевики установили пушку и стреляли из неё по нашим. Осколком снаряда мне оторвало левую ступню. Я пони¬мала, что помощи ждать неоткуда. Истеку кровью, и всё. Лариса вон зна¬ет, что у меня плохая свёртываемость крови. Выползшему из дома отцу наказала, в чём и где меня похоронить, и приготовилась к смерти. А тут, на счастье, племянник отца заехал на «пирожке». Говорит: «Проезжал мимо, вижу – забор у вас горит, дай, думаю, загляну. Может быть, случи¬лось что? А тут вот что... – Посмотрел на мою ногу, потом стянул её жгу¬том да и говорит: – Анна Васильевна, в больницу вам надо». Сам к ма¬шине пошёл попросить водителя, чтоб подогнал её ближе. Затащил меня в салон, а там уже было двое раненых.

Все больницы в Грозном были забиты, и нас нигде не приняли. Самая близкая действующая больница была в Ачхой-Мартане. Нам посоветова¬ли ехать туда, но предупредили, что район контролируют боевики. Оперировали меня вечером, так как в первую очередь лечили чеченцев. Ногу разнесло, и пришлось ампутировать её под колено. Наутро при об¬ходе, рассматривая рану, врачи поплевали от сглазу – могло быть гораз¬до хуже.

Вообще всё в этой больнице необычно. Рядом лежат боевики и феде¬ралы, чеченцы и русские, военные и гражданские. В соседней палате на¬ходится русский военный лётчик, его охраняют, но лечат так же, как и своих. Чеченка-врач принесла баночку мёда, дала нам: ешьте, мол, по¬правляйтесь.

Ели всей палатой – три русские и одна ингушка. Их уже выписали. Со мной потом лежала чеченка одна. У неё убило сына и племянника, си¬девших рядом на диване, а ей повредило ногу. Вот её-то родственница и написала вам обо мне. Кстати, она меня и кормила. Ведь в больнице не дают еды.

Хотя, честно говоря, медсёстры, молодые чеченки, выполняют свои обязанности спустя рукава: у меня в шейной вене оставили иглу, навер¬ное, рассчитывали, что умру от заражения крови. Лекарств на русских тоже не выделяют. Но за мной ухаживает пожилая чеченка, стирает, кор¬мит. Кстати, вот и она!

В палату вошла женщина лет шестидесяти в застиранном бумазейном халате больничного происхождения с пакетом в руке и, глядя на боль¬ную, широко улыбнулась.

– Зура, познакомься, это мои дети! Дочь Лариса и зять Саша, – с гор¬достью представила гостей мать.

 

4

Зура предложила Лизуновым переночевать у неё:

– Ночью бомбают и наши, и ваши. Кто-нибудь да подобьёт.

Саша и Лара согласились. Папаша остался около матери. Он спал на железных носилках у входа в палату.

Зура жила при больнице в небольшой комнатке с отдельным входом. Накормив постояльцев ужином, она постелила им на лучшей кровати «для гостей», которая есть в каждом чеченском доме, даже самом бед¬ном. Всю ночь провели они под яркие всполохи ракет и звуки рвущихся снарядов. А утром стали решать: как с больной мамой выбраться из зоны боевых действий.

В этот день с автостанции шёл автобус в Слепцовскую на толчок. Саша купил на него билеты и огляделся по сторонам: легковых автомо¬билей поблизости не было, кроме «Волги», загруженной сзади под пото¬лок. Он еле уговорил водителя подъехать к больнице и довезти мать до автостанции. Саша на руках вынес тёщу и устроил её на переднем сиде¬нье, Лариса примостилась сзади. В автобусе было тесно. Кое-кто с пониманием отнёсся к их положе¬нию, кто-то ворчал, но маму всё же усадили. Саша, Лариса и отец пристроились на тюках с товаром. Приехав в Слепцовскую, водитель по¬требовал освободить автобус. Саша долго его уламывал, пока тот согла¬сился отвезти их к Назрановскому повороту за плату.

И вот опять Лизуновы на той же дороге: Саша с тёщей на руках, Лари¬са, обвешанная сумками, отец с блуждающим взором и февральский пронизывающий ветер. Солдатики пустили семейство на КПП. В вагончи¬ке было тепло, но главное, можно было усадить мамашу и размять Алек¬сандру затекшие руки.

– Зря вы надеетесь отсюда уехать, – заметил младший лейтенант, – простые машины здесь не ездят, только с военными прокурорами, а они никого не берут.

Прошло совсем немного времени, как на дороге показалась белая «Нива» и остановилась у КПП. Саша и Лариса подбежали к машине и стали просить довезти до Беслана хотя бы мать.

– Нет-нет! Я не имею права.

Это был военный прокурор, как и предсказывал младший лейтенант. Машина тронулась, но, не проехав и сотни метров, вернулась назад. Видно, и у прокурора сердце дрогнуло и он решил, что инструкции не всё могут предусмотреть. Саша вновь взял тёщу на руки и понёс к «Ниве», которая и привезла всех на автостанцию города Беслан.

Пока ждали автобуса на Прохладный, Анна Васильевна потеряла со¬знание. Начальник вокзала вызвал скорую помощь. Ей поднесли к носу нашатырь, сделали пару уколов. Она пришла в себя и даже немного по¬веселела: война осталась позади. Осетинки совали ей в карманы деньги. Лариса запротестовала, но в ответ услышала:

– Поминайте, поминайте наших сыновей.

«Наверное, в этой войне погибли?» – сочувственно подумала она.

Автобус вот-вот должен был отправиться, а куда-то делся папаша. Саша остался с матерью, а Лариса отправилась на поиски. Нашла в ближнем кафе. Он рассказывал посетителям о своих страданиях и про¬сил денег на бутылку. Дочь схватила его за руку и потащила на автостан¬цию.

– Как тебе не стыдно! Хоть нас бы не позорил! Домой приедем – пей, хоть залейся. Страдалец! Не из-за твоего ли упрямства всё это случи¬лось?

Она говорила и говорила, но понимала, что это без толку. Старую со¬баку не обучишь новым фокусам!

К тёте в Прохладный приехали, когда уже вечерело. Но не остались ночевать, а лишь поели и тут же двинулись домой. Только здесь, в своей машине, немного расслабились.

Мать поражалась тому, как быстро Саша с Ларисой приехали за ней. Лариса удивлялась, как это рискнули они ехать в такую даль, туда, где идёт война. Наверное, Бог хранил их. Папаша тоже искал мать, сначала по грозненским больницам, потом бросил всё и отправился в Ачхой, где пешком, где на попутках. И нашёл ведь!

«Слава Богу, – размышляла Лариса, – и спасибо добрым людям. Спа¬сибо тому водителю, что довёз маму до больницы. Ведь по дороге один из раненых скончался, а маму удалось спасти. Спасибо врачам, что не дали ей умереть, Зуре, что приютила нас, той чеченской женщине, что кормила мать. И нашим военным прокурорам! А главное – моему дорого¬му мужу. Маму никто не носил на руках столько, сколько мой Саша!» Много и других мыслей, уже о будущем, рождалось в голове Ларисы, пока ехали домой.

«Какие у меня замечательные дети!» – радовалась мать и молила Бога о том, чтобы Он дал им здоровья и счастья.

«Интересно, поставит ли зять мне бутылку? – думал отец. – Лариска вроде обещала».

Александр, глядя на заснеженную дорогу, раздумывал о том, что надо найти хорошего врача и обязательно поставить мамаше протез, чтобы не маялась, сидючи. Она трудяга и непоседа, каких ещё поискать.

 

5

Стоял изнуряющий августовский зной. На совещание по вопросам ка¬зачества Александр Васильевич явился в форме. Но вопросы на по¬вестке дня стояли важные, и он мужественно терпел жару.

Когда речь зашла о дедовщине в армии, о нежелании молодёжи слу¬жить, он сказал о том, что раньше станичники служили вместе и никаких разборок не было, а наоборот, они поддерживали друг друга.

Генерал-майор Балховитин, командующий погранвойсками, ухватился за эту мысль и предложил Александру Васильевичу, в качестве экспери¬мента, из призывников его района сформировать новую погранзаставу в Архызе – казачью, а затем инспектировать, шефствовать и помогать ко¬мандирам в воспитании солдат. Идея многим понравилась, получила поддержку краевых властей, и атаман приступил к делу.

Сначала оно шло туго. Приходилось уговаривать призывников и даже их родителей. Некоторых возил на заставу, чтобы своими глазами увиде¬ли, где придётся служить их сыну. Материально помогал подшефным, и не только от казачьего общества. Вывез из дому новый телевизор, какие-то вещи, продукты.

На присягу отправились вместе с Ларисой. Александр знал всех моло¬дых солдат в лицо, с каждым не раз беседовал, поэтому чувствовал себя ответственным за их армейскую судьбу. Ребята уважительно здорова¬лись, подводили к атаману своих родителей, знакомили их с ним, и он видел, как светлели материнские лица.

Потом было много поездок на заставу, иногда экстренных. Позвонит командир, если кто выбивается из устава, хулиганит, – казаки едут «вос¬питывать». Поставят в круг и отстегают нагайками, чтобы понятней было. Потом отец-командир благодарность выражал казачьему обществу, мол, ребята стали как шёлковые.

Прошло несколько лет. Как-то едет Лариса из хутора в город и слышит в автобусе разговор двух женщин:

– Пойду к атаману просить, чтобы моего сына на заставу взяли. Там среди своих не обидят.

Другая с ней соглашается:

– Пойди, конечно. Дочкин одноклассник служил на той заставе – сер¬жантом вернулся. Серьёзный такой стал. Родная мать не узнаёт.

Ларисе стало интересно, о какой заставе идёт речь. Не о той ли каза¬чьей? Спросила женщин. Точно, о ней.

И такая гордость взяла Лару, что еле дождалась встречи с мужем, что¬бы поделиться с ним приятным чувством.

Но в атаманской должности всякое бывает, не только такие милые мо¬менты.

Как-то пришла в управу женщина и попросила с её мужем потолко¬вать:

– А то милиция привлекает его, он откупается и опять избивает меня. Примите хоть вы меры! Пожалуйста!

Приняли известные казацкие меры: «погутарили», поучили ретивого супруга. Он за науку грозил разделаться с атаманом.

– Я запомню, – говорит, – твои усы навсегда. А случай подвернётся, так покажу тебе, как командовать.

 

Казачьи песни

 

Раньше всего ко мне пришли сунженские песни, в которых главное – мотив, музыкальность, игра. Поэтому у сунженцев и нет сольного пения. «Да разве ж один я сыграю. Да ты добавь мне два-три дисканта, басков, ну альт – тогда другое дело! А один – нет, один не могу».

А когда соберётся десять – двадцать человек, песня разольётся много¬голосием, заживёт. Отдельные звуки в сунженской песне создают целую мелодическую фразу, отчего возникают распевы со словами-повторами, обрывами, вставками междометий, частиц, союзов. Бесконечный много¬голосый вокализ волнует слушателей и вовлекает их в пение.

 

По-о-над ле-е-есом ле-жит шлях доро-о-о-о...

Ге-е-эй, гей да шлях дороженька...

 

Казаки играют мимикой, жестами, движением тела. Вся исполнитель¬ская манера сунженцев отражает их безмерную любовь к народной пес¬не и заражает ею окружающих.

Только раздастся распевный зачин, как сразу понятно: поют сунженцы.

Гребенские казаки, наоборот, главное внимание уделяют тексту песен. Мотив для них не важен: зачастую одна и та же мелодия используется для нескольких песен, ошибка же в тексте считается чуть ли не преступ¬лением.

Песня для станичника – это строгий судья, это и педагог, и добрая, нежная мать, седая, как сама история, которой можно пожаловаться на свою разнесчастную судьбину, Наконец, песня – это бесхитростная подружка, с которой можно скоротать вечерок-другой. Казачьи песни це¬ломудренны, наполнены юмором.

 

Казачье житьё, право, лучше всего.

Ходя поедим, стоя выспимся,

Встанем поутру, росой умоемся.

У казака домик – чёрна бурочка,

Жена молодая – винтовочка.

Вздумаю про жёнку – на винтовку погляжу,

Чтоб она была чисто смазанная,

Мелким порошочком заряженная,

Нашему начальничку показанная.

 

Позже, познакомившись с кубанскими и донскими песнями и почув¬ствовав их красоту, обнаружив сходство казачьего песенного фольклора, я поняла, что казаки – это один народ, носитель общего уклада, общей культуры и неистребимого вольного казачьего духа, и попробовала сама писать песни.

 

Плач казачки

 

Мне весть принесли беспокойные ветры

От южных окраин родимой земли,

Что нет моего казаченьки на свете,

Могилу его заплели ковыли.

 

Товарищ вернулся с печальным известьем,

Что мой дорогой под курганом лежит.

Он был до конца с моим миленьким вместе

И сам ему сильные руки сложил.

 

И конь вороной воротился уныло

Степными путями, казачьей тропой.

Понуро он нёс виноватую гриву,

И взгляд переполнен был стылой тоской.

 

Зачем ты оставил меня одинокой,

Бескрылой голубкой, горючей вдовой?

Душа моя рвётся на части жестоко,

Не жить без тебя мне, единственный мой.

 

Казачья слава

 

По степи родной широкой

Скачут, скачут казаки.

Песней ветра, песней вольной

Вьются ало башлыки.

Сила братства, дух отваги,

Шашка в ножнах, верный конь

И задор, хмельнее браги,

С ним – и в воду, и в огонь.

 

Припев:

 

Мы запорижску помним Сичь

И турок спины.

Звучал Победы гордый клич

У стен Берлина.

В бою со смертью разошлись –

Венчала слава.

Мы охраняем рубежи –

Живи, держава!

 

Вздрогнули степные птицы

И ковыль к земле припал.

Вот и до родной станицы

Докатился чёрный вал.

Грозовые тучи бродят,

Свищут пули, пушки бьют,

И подряд четыре года

Казаков клинки поют.

 

Припев.

 

Мил в поход уехал трудный,

Ждёт казачка казака,

О любимом её думы

И о нём её тоска.

Верит, знает, что вернётся.

Растворился летний зной,

За курганом песня льётся –

Казаки спешат домой.

 

Припев.

 

ПАМЯТЬ

 

Весенней прозрачностью тонкой

Стекает берёзовый сок,

Как чистые слёзы ребёнка,

Как капля росы на цветок.

Подснежников синие глазки

Уже из проталин глядят,

Солдатские ржавые каски,

В заросших окопах лежат.

 

Припев:

 

А память,

Теперь уже общая память

В граните,

Застыла навек.

И всадник,

И конь,

И гвардейское знамя

Не могут

Окончить свой бег.

 

Мелодии трелью стозвонной

Наполнили поле и лес.

Когда-то здесь падали бомбы,

Когда-то погиб здесь отец.

А время в музейные залы

Уходит из жизни порой.

Второй мировой ветераны

Становятся в вечности строй.

 

Припев.

 

Хранитель пантеона

 

Умилённая душа слов не ищет.

Как спокойно мне сейчас на кладбище

Посидеть перед крестом на погосте,

Знать, что в этот мир пришёл только в гости.

 

Пригревает сентябрьское солнышко. Его косые лучи голубят усталую спину и плечи маленького сгорбленного старичка, который примостился на низенькой складной скамеечке под раскидистым кустом жасмина. Старик снял глубокие галоши и вытянул набрякшие от ходьбы ноги в вя¬заных шерстяных носках. Это Фёдор Павлович Клюй – брат моей бабуш¬ки. Ему давно за девяносто, он плохо видит, и при ходьбе скрипят натру¬женные за долгую жизнь кости, но он приходит на кладбище. Он – храни¬тель пантеона предков. На Прохладненском кладбище наша улица одна из самых длинных. Все могилки, даже древние, ухожены, кресты и оград¬ки свежевыкрашены. Идеальный порядок! И всё это усилиями Фёдора Павловича.

Тёплый ветерок нежно ласкает разгорячённое работой лицо старого казака. Он закрыл глаза и вдыхает аромат цветов. С ранней весны до поздней осени они благоухают здесь, вокруг родных могил. Бабушка На¬таша всю жизнь увлекалась цветами, она несколько лет подряд побе¬ждала на городском конкурсе цветоводов. Вот и её младший брат, де¬душка Федя, тоже обладает этим даром – выращивать своими руками удивительную красоту.

Он приходит на кладбище каждый день. Разве только когда приболеет да в непогоду может пропустить день-другой.

Сначала он обходит «своих» и, целуя кресты и памятники, со всеми здоровается: «Здравствуйте, мамо! Здравствуй, сестрица, дядько, диты». Разговаривает с ними, сообщает новости, которые произошли в большой семье. Расскажет, кто женился, какова избранница, «хорошего ли корню». Сообщит о прибавлении в семействе, что знает о весе, о ро¬сте младенца. Как нарекли. Поведает о хворобах родичей и кого скоро принесут сюда навечно. Помолится Богу за здравие живущих и упокой всех, окончивших житие, и приступает к работе.

У деда Фёдора всё распланировано: где сегодня траву полоть, куда цветы пересадить, какое дерево полить, чтоб приживалось быстрее. Как управится, посыплет песочком чистые дорожки и сядет на лавочку в тени разросшейся туи у могилы своей жены Нюси. Неторопливо разговарива¬ет с ней, жалуется на праправнуков, которые живут с ним и не понимают его: «Не слушает Валерка, – и поясняет: – Он родился уже после того, как принесли тебя сюда. И вообще, перестали понимать старых, почте¬нья нет. А помнишь, Нюся, как Прокофья, деда моего, боялись, сам-то он не наказывал, а велит батьке – тот не оставит без нагоняя. Ну, ты не ду¬май: наши дети, внуки, правнуки удалые. Плохо говорить о них не буду.

Чаще всего звучало у могилки жены это «помнишь». Последние годы дед Фёдор весь был в прошлом: в молодости, в детстве, как будто сбро¬сил с плеч лет семьдесят или восемьдесят. И воспоминания стали каки¬ми-то радостными, солнечными. Вспомнил сестру Наташу девчонкой – шуструю сероглазую певунью – и нахмурился:

– Нюша, знаешь, о чём я тужу? Нет здесь могилы Наташки нашей да Ивана её. Все остались в Грозном. А там, говорят, разрушили кладбища православные, надругались над памятниками.

Посидит, помолчит Фёдор Павлович, глянет в небо синее:

– О! Солнышко уже высоко пыднялося, трэба обидать.

Он поднимается, в том же порядке прощается со всеми и утиной по¬ходкой, опираясь на палку, идёт домой...

Да уже и не идёт. Когда я заканчивала книгу, Фёдора Павловича не стало – последнего из дореволюционного поколения нашего рода. Хра¬нителем пантеона стал его сын Иван.