Александр Апальков

 

 

 

Она была индивидуалисткой. Но считалась в нашем городе «сильною особистістю». У неё был свой путь.

Она пошла другим.

– Оставьте меня, – отвечала она поклонникам, – в покое.

Но покоя не было. Ни днём, ни ночью. Ни зимою, ни летом.

Марта была красива. Марта была прекрасна. Черные волосы, смоль. Чуть раскосые голубые, не к волосам глаза. Высокие груди. Высокие бедра.

– Не верю в любовь. Нет любви, – добавляла она, оправляя платье, – и делать пародию не буду.

Она хотела делать то, во что верила. Но не делала ничего. Ибо ни во что не верила.

– Когда я была ребёнком, – говорила она мне, – религия была запрещена. А я ходила в церковь, тайно. Но там был музей. Стояли идолы и горшки, потрескавшиеся на рушниках. Поделки. А со стен лики святых глядели. Сочится свет через окна. Купол казался летящим. Голова кружилась. И хотелось улететь. Туда, – она подняла руку, – к Богу.

Меж тем солнце пробивалось сквозь свинец облаков. Ветер стихал. Хотелось расстегнуть пальто.

– В детсве со мной никто не говорил о вере, – рассказывала Марта, – и грустила глазами, –да и позже никто.

Я знал, – она не верила. Я представил, как лики разглядывали её. Становилось неловко.

– Словно кошка глядит, – проворчала Марта, – и я уходила.

– Детская вера, – сказал я ей, – подарок впрок, большой.

– Мне не было подарка, – отрезала Марта.

И это всё, что она рассказала мне о себе тогда, в первую нашу встречу.

 

 

– Женщины, – расхохоталась она вдруг широкой улыбкой, – обязаны исполнять лишь свой статус, биологический. Мой брат, афганец, говорит что я просто блядь. Что я в танке не горела и друзей не оплакивала. А сам пьёт и колется, перебирая дозу.

Она скривила губы. Но они всё равно были прекрасны:

– От природы уйти нельзя. Поэтому ей нужно способствовать и вовремя. Что толку, когда я стану старухой.

Нарцизм рвался из неё. И не увлечься ею я не мог.

– А дети, – продолжала она выходя из ванны, – только асексуар видимости счастья. Всё подделка. А вы, – она похлопала меня по животу, – всё питаетесь. Вон, пузо!

Я поднял брови, вопросительно.

– Нынче в эмансипации нуждаетесь вы, – она ткнула мне в брюхо, – мужчины. Ведь теперь мы можем и сами за себя постоять. Без ваших денег и широких плечей. И я это докажу.

 

Март уже раскрашивал небо. Облака поднимались выше. Солнце плавило последние сосульки. Капель звенела. Птицы возвращались.

Марта исчезла.

 

Лето выдалось знойным.

Листва пожелтела. Трава пожухла. Мыслить было лень. Жажда мучила.

– Это просто предубеждения вчерашнего дня, – говорил мне соммелье, – экологические вина не уступают традиционным. – Он стоял передо мной на вытяжку, полагая что я большой человек. – И они усваиваются лучше.

– Что это там? – спросил я, указывая за окно.

– А, – ответил он протяжно, – вчера привезли девку. В Чечне снайперила. Вот, теперь, хоронят. Оно ей надо было? Говорят, двадцать пять лет, красивая. А в гробу - то, пол туловища. Имя у неё ещё странное. Весеннее. Марта. Глупо.

Сомммелье покрутил штопором у виска.

– И, если, – продолжил он, – взглянуть с точки зрения пищевой психологии, все номерные вина едины. Главное – не перебрать дозу.