Детство моё не было обласкано достатком, возможно, это и помогло мне с малых лет реально смотреть на многие вещи. Игрушками служили обыкновенные инструменты колхозника, а моими строгими воспитателями и спортивными тренерами были братья, которые научили играть в шашки, в шахматы, читать, писать, бороться и боксировать. Судьба послала мне бедных, но очень добрых и умных родителей, замечательных братьев и сестёр. И теперь, приезжая в отпуск на свою Родину, я с горечью смотрю на сгорбленных стариков, старух и думаю: сколько же на этой чувашской земле было страданий! Есть тут капля и моего страдания, о чём я хочу поведать читателям.

Стоял 1945 год. В колхозе имени Чапаева полным ходом шла уборка зерновых. Я отчетливо помню все события того памятного года. Отец мой, Пётр Иваныч, ещё не успел демобилизоваться из армии после окончания Великой Отечественной войны. В доме находились мать Васса Филипповна – 40 лет от роду; старшая сестра Катя – неполных 18 лет; старший брат Николай – 15 лет; средняя сестра Рая – 13 лет; средний брат Аркадий – 8 лет; я и полуторагодовалая Лена. Кате, как и моей матери Вассе Филипповне, уже выделили на колхозном поле за речкой Ураваш норму взрослого человека, так как рабочей силы в колхозе не хватало. На этом огромном ржаном поле жатва производилась полностью вручную, с помощью серпа. Времени для уборки в обрез. Благо для матери, что её дети в это время не учились в школе. И вот эта орава, взяв с собой обед и несколько бидонов воды, двинулась за Ураваш. Мне поручили охранять дом, видимо, уже тогда моя мать углядела во мне задатки бесстрашия.

Как и подобает настоящему охраннику, я надёжно закрыл дверь изнутри и начал играть сам с собой в шашки, в поддавки. Потом расставлял фигуры шахмат на той же доске, беспрерывно двигая их. К обеду эта забава порядком надоела, и ещё голод поразил меня внезапно как удар грома. Я быстро кинулся к столу, где мать оставила мне на обед варёную картошку, зелёный лук, кусочек чёрного хлеба и полный стакан сладкого чая. По тем временам такое меню считалось «купеческим». Только схватился за хлеб, слышу, кто-то сильно стучит в дверь. Положил хлеб на стол и бегу скорее открывать. Ба! На пороге, словно призрак в лунную ночь, вырастает незнакомая тётя, согбенная, как баба-яга, под грузом огромного холщового мешка. Признаться, чёрный мешок мне явно не понравился, к тому же у тёти были кривые ноги, лохматые волосы и большой кадык. Она свирепо глянула на меня и хриплым голосом спросила:

«Где твоя мамаша, оболтус? Куда все подевались?»

Я смотрел на неё с опаской, боясь пошевелиться, и смущённый тем, что совершенно чужая противная тётя бесцеремонно прошла в избу и удобно расселась на скамейке. Её черные большие руки достали кисет из-за пазухи, ловко свернули самокрутку, чиркнули спичкой. Незнакомая тётя с жадностью начала курить махорку с видом человека, который не может терять времени даром.

– Ты слышишь или нет, я тебя спрашиваю, ублюдок! – закричала она, и по широкому лицу её прошло какое-то движение, а глаза стали такими страшными, что мне стало не по себе. Её горящие глаза косили в разные стороны: один смотрел в окно, другой – под кровать. С перепугу я не мог говорить. По моей спине от затылка до пяток пробежал мороз. Сказки о похищениях непослушных детей, услышанные накануне из уст старших, неожиданно мелькнули передо мной страшным сном, который вот-вот может обернуться явью, и, чтобы этого не случилось, я решил её задобрить:

«Скоро все они придут, подождите малость. А если Вы голодны, поешьте мой обед».

Под щербатой кожей на широких скулах «бабы-яги» зло заиграли желваки. Чёрный глаз её теперь косил в мою сторону с откровенной враждой. Она резко встала со скамейки, схватила мешок и вперила в меня тяжёлый взгляд. Я был весь внимание. В голове бушевали мысли, и одна из них была такая:

«А вдруг она меня съест?».

Но она направилась к обеденному столу, всё подчистую сгребла в свой мешок, залпом выпила стакан чаю, зычно крякнула и вытерла губы засаленным рукавом платья. Потом внимательно оглядела избу. Видимо, сиротская убогость жилища не могла обрадовать её, она ушла. Тут я быстро вспомнил свои обязанности и закрыл за ней дверь.

В животе перекатывало. Обед покорно ушёл вместе с тётей, и я усиленно начал искать в доме съестное. К моему огорчению, кроме воды ничего не было в доме, и я направился в чулан. Открываю там мучной ларь, о счастье! – на дне вижу небольшую кучку ржаной муки! В нос ударил ароматный запах душистого хлеба! Как я был рад в тот момент видеть перед собой такое богатство. Я прыгнул в ларь и с жадностью начал глотать муку, которая оказалась такой вкусной, такой сытной, что я мигом справился с ней и вылизал дно ларя до блеска. В тот момент я не думал о своих братьях и сёстрах, не думал о матери, которые тоже были не менее голодны. Я вылизал ларь за считанные минуты, выпил кружку холодной воды и, абсолютно довольный жизнью, вышел во двор, чтобы посмотреть, идут ли мои кормильцы.

Со стороны колхозных амбаров раздавались неистовые крики грачей, там же за линию горизонта медленно уходило небесное светило, окрашивая небо в красный цвет. Вскоре на улице появились мои братья, за ними мать с Леной на руках и старшие сёстры. Я быстро забежал домой, залез на чердак, чтобы спрятаться, так как чувствовал за собой огромную вину, уничтожив за один присест весь дневной запас муки на всю семью. Косой луч заходящего солнца, проникавший через единственное окошко и заполненный танцующими пылинками, тянулся во всю длину чердака, едва освещая его унылую пустоту. В этом скудном свете я увидел печную трубу, выходящую на крышу, и скорее спрятался за ней.

Зайдя в избу, мать поразилась моему отсутствию и сразу же начала искать. Когда она зашла в чулан, конечно же, не преминула заглянуть в мучной ларь и всё поняла, но об этом не сообщила никому. Легко вычислив, что я скрываюсь на чердаке, она позвала:

«Митя, спускайся вниз, там пыльно, задохнёшься ещё (из-за того, что чердак каждый год мы утепляли старыми, сухими листьями, пыли там действительно хватало). Не переживай, что мука кончилась, всё равно что-нибудь придумаем на ужин. Никто тебя не тронет!»

От слов матери, скупых, но так много выражавших, волна блаженного успокоения хлынула в мою душу, смыв все те туманные тревоги и опасения, что мучили меня в последние минуты. Я жаждал услышать от Мамы эти слова, и теперь, после этих слов, я с лёгкостью спустился с чердака, крепко цепляясь за концы круглых выступающих брёвен на углу избушки. От волнения и стыда у меня горели уши. Я не смел взглянуть на мать, и, когда шершавая ладонь знакомым теплом коснулась моего виска, у меня хлынули слёзы. Хмурое лицо матери осветилось нежной улыбкой, она привлекла меня к себе, и позволила зарыться лицом в её передник – это запечатлелось в моей памяти на всю жизнь.

Через некоторое время из разговоров старших я узнал, что какой-то мужчина, переодевшись в женское платье, ходил по деревням в рабочее время, заходил в дома и занимался грабежом. И тогда же я впервые услышал от них нехорошее слово «дезертир», о чём позже ходила разная молва; ребятишки, наслушавшись дома материнских рассказов, в школе передавали их друг другу, накручивая небылицы. Постепенно река времени вымыла из людской памяти и эту историю.

Жизнь моя только начиналась, бой за место под солнцем ещё впереди!

 

20 ноября 1999 года.

 

Верендеев Дмитрий Петрович.