В церкви стоял едва заметный туман, и пахло ароматным цветочно-хвойным дымком. Помещение было недавно окурено, и лики святых с неблизкого расстояния теряли четкость.

Заутренняя прошла, новые свечи ждали прихожан, пряча в восковых сердцах пламя людских молитв и надежд. Лида пыталась запалить тоненькую янтарную свечу от огня лампадки, но та не загоралась. А когда, шипя и разбрасывая мелкие искорки, наконец, выбросила оранжевый язычок пламени, Лида невольно вздрогнула: по восковому телу церковной свечки потекли, бугрясь и застывая, мутные капли. Они смешивались с сажей от чернеющего и извивающегося фитилька и становились похожими на черные слезы. Лида подняла глаза на лик Пресвятой Девы, и их взгляд встретился. Женщине почудился укор в глазах, которые прежде были исполнены сострадания и понимания. На бликующем стекле, как на экране, неожиданно возникла картинка из давно минувшего...

– Это что за чудные розовые горошины? – притворно удивлялась молодая женщина, целуя пальчики пухлых ножек младенца. Наклонившись над ребенком, она нежно прикасалась губами к гладким пяточкам и, смеясь, добавляла. – Ах! Да это же наши сладкие пальчики, наши медовенькие пяточки! И щечки у нас самые бархатные, и губки у нас самые сахарные!

Обоим – маме и сынишке, – такое общение доставляло бесконечную радость. И оба были счастливы... А потом память выдала картинку с изображением встревоженной матери, прикладывающей дрожащую руку ко лбу больного корью семилетнего сына. Лоб был сухим и горячим, высокая температура вызывала горячечный бред.

– Прогоните красных коров! – бессвязно лепетал малыш, не открывая глаз и мучительно кривя губы. – Не надо так громко топать!

– Хорошо-хорошо, миленький, мы не будем топать!.. – шептала мать, целуя горячую ладошку мальчика и беспокойно оглядываясь на часы в ожидании доктора.

– Не кричи! Не кусайся! – стонал больной ребенок, которому даже нежное прикосновение и шепот причиняли муку и страдание.

Лида зажмурилась, чтоб не видеть следующую картинку. К горлу подкатил удушливый ком. Но слез не было. Вместо нее плакала печальная церковная свеча, покрываясь бугорками застывающих мутно-серых капелек.

Удивительно: обычно церковные свечи горели ровным пламенем, не отягощаясь тающими каплями воска, они испарялись, а не растекались.

– Открой глаза! – скорее почувствовала, чем услышала Лида. – Не беги от правды!

– А в чем она, правда? – тихо, с досадой спросила Лида, глядя на руки Пресвятой Девы и не смея вновь взглянуть ей в глаза. – Да, и я любила свое дитя! И я не спала ночей у его кроватки! И я мечтала видеть его взрослым и счастливым! Я родила его, вырастила, а он оказался неблагодарным чудовищем. Он даже бил меня по пьяни...

– Не попрекай тем, что родила его. Ты сделала это для себя. Разве не так? Разве не хотела таким образом привязать к себе любимого человека? Любить сына ты стала позже, после рождения. А наш материнский долг заботиться о них. Попрекая неблагодарных детей тем, что произвели их на свет, некоторые пытаются обмануть самих себя. А ведь многие из рожденных обречены на муки. Кому, как не мне, не знать этого...

– Но ведь я отдала ему лучшие свои годы! Из-за него и жизнь свою не устроила, не хотела, чтоб рос с отчимом... – оправдывалась Лида, теряя уверенность в своей правоте.

– Не лги! Ты не была тверда в своем намерении. Тот человек был ненадежен. Именно это тебя остановило, а не его отношение к сыну.

– Может быть, и так... – все слабее сопротивлялась Лида доводам задумчивых глаз за бликующим стеклом. – Но я так надеялась, что мое старческое одиночество будет скрашено сыновней заботой. А он заставлял меня продать квартиру, требовал денег!

– И ты выгнала его из дома... Каково же тебе сейчас, одной в просторном доме? Радует ли он тебя, греет ли?

– Нет... Но ведь он пропил бы деньги!

– А что ты сделала для того, чтобы оградить сына от этого зла, от пристрастия к вину? Ты только ругала, унижала, упрекала его. Ты даже не заметила, когда жизнь сына дала трещину, когда ему необходима была твоя материнская защита, помощь, совет. И любовь!

Даже сегодня, сейчас сюда привело тебя не чувство вины, не раскаяние и желание что-то изменить, а потребность найти поддержку и оправдание своему поступку. Я ведь права? Вчера ты увидела своего сына потерявшим человеческое обличье, пьяным в подворотне, в грязи. Ты не сразу узнала его, и это опустившееся существо вызвало у тебя отвращение, и брезгливость. Что ты почувствовала, когда поняла, что это – он?

– Страх... Я поспешила уйти. Чтоб не узнал... – отчаянно ища другие слова, ответила Лида. Но других слов будто и не было. Приходилось говорить правду.

– Был страх... и стыд, – Лида не могла лгать этим пронизывающим насквозь глазам. – Он был омерзителен!

– Этот падший человек – твой сын! Твое когда-то любимое дитя! На нем много вины, греха и порока. Ты не смогла уберечь его от них. Даже не боролась с поработившим его Злом!

– Боролась! Как могла...

– Вот именно! Сердце в этом участвовало. Даже сейчас, когда тебе вспомнились далекие и счастливые дни, твое сердце не заколотилось. А ведь оно должно было разорваться от боли, облитое кровью!

– Уже ничего не изменить. И ничего не вернуть... – по морщинистой Лидиной щеке медленно поползла запоздалая остывшая слеза.

– Не вернуть, это так! Но изменить что-то еще можно. Загляни в свое сердце, в тот уголок, куда ты не заглядывала почти сорок лет. Там ты найдешь ответ.

– ...Когда ему было лет десять, он так увлекся игрой в индейцев, что даже дома запрещал называть себя по имени. Придумывал какие-то затейливые прозвища: Черный Бизон, Поющий Койот, Желтый Мустанг или Чуткий лис. А меня называл то Ловкой Белкой, то Быстроногой Ланью. Однажды пробрался в соседний палисадник и надергал перьев из петушиных хвостов. Шуму было! Соседка в милицию пожаловалась. Пришлось прикупить ей пару куриц, чтоб утихомирилась, – Лида делала усилия, разгребая воспоминания, покрытые паутиной полузабвения и пытаясь разбудить давно угасшие чувства. – После этого скандала я переломала и выбросила все его индейские штучки, а самого побила шлепанцем... Он придумывал игры, которые всегда завершались неприятностями. И без конца врал! Однажды написал сочинение о бабушке, которая, якобы, воспитывала его, называла «хрустальным колокольчиком» за звонкий смех. Какая бабушка? У него никогда ее не было! Врун!

– Фантазер...

– Ничего себе фантазии! Назвал себя сиротой, у которого родители погибли во время ташкентского землетрясения. Выходит, он с детства желал мне смерти? – Лида теребила край жакета, быстро-быстро беззвучно шевеля губами.

Наблюдающий за ней со стороны церковный служка сочувственно покачал головой, мысленно прося у Господа помощи для столь усердно молящейся пожилой женщины.

– Просто он ощущал себя одиноким и брошенным, когда за полночь не ложился спать и дожидался тебя. А ты, вернувшись, вместо того, чтоб приласкать, бранила его за несъеденный ужин и за то, что до сих пор не спит. Он слышал твои телефонные разговоры с мужчинами, твой смех и шутки и чувствовала себя ненужным.

– Ненужной оказалась я! Когда он вернулся из армии женатым на гулящей девке на двенадцать лет старше себя да еще с семилетним байстрючонком!

Господи, как он пестовал эту безотцовщину!

– Наверное недополученная отцовская забота рождала в нем потребность самому позаботиться о каком-нибудь беззащитном существе.

– Вот и позаботился бы обо мне! Разве в итоге та стерва не наставила ему рога? А ведь я предупреждала, я это предвидела! Гуляла от него налево и направо. А кто его к водке пристрастил? Она! Это она, а не я, сломала ему жизнь. Я была права, когда пыталась открыть ему глаза. Чем все закончилось? Сбежала с очередным своим любовником, да еще все ценности из дома прихватила.

– Ты заявила в милицию, и твой сын получил срок за кражу...

– Это не он украл, а она! Он просто взял на себя чужую вину, оговорил себя, чтоб ее не посадили, – старая ненависть закипала в душе Лиды, мешал трезво мыслить. – Дурак! Пожертвовал собой ради какой-то развратной девки. Ради меня он не пожертвовал бы даже одним своим днем. А из-за нее два года отсидел.

– Может быть, он думал о ее сынишке, которого отдали бы в приют? Ты же сама говоришь, что твой сын очень привязался к мальчику...

– Вздор! Кто ему этот ублюдок?!

– Не сквернословь! Ты в храме.

Лида вдруг заметила, что слабое пламя свечи не отражается на стекле. Свеча погасла, оставив на полпути грязно-серые застывшие капли. Лида не стала запалять ее вновь, спешно перекрестилась и покинула церковь. Она искала поддержки и оправдания, но не получила их. Ведь прощение – удел покаявшихся.

Лида торопливыми старческими шажками направилась к выходу. Накрапывал мелкий дождик. Настолько мелкий, что походил, скорее, на водяную пыль. Смешиваясь с застрявшим в облаках городским смоком, влага оседала на всем движимом и недвижимом едва заметной мутной, жирной пленкой. Вряд ли такой дождь очистит воздух! Для этого потребуется хороший ливень. Но, судя по расползающемуся, как от хлорного отбеливателя, облачному покрову, ливня не ожидается.

Скоро облака окончательно растают, стряхнув на город остатки размокших переработанных выхлопов, а солнце, подсушив эту смесь, добавит бурых красок к зелени оскудевшей городской растительности. Чистые небеса, отчаянно сопротивляясь земной грязи, пытались вернуть ее обратно на землю. Трудная задача. Даже для небес...

Вечером, проходя мимо покореженных ржавых ворот глухого, заваленного каким-то хламом двора, Лида замедлила шаг. В нише проходного коридора, где она недавно увидела пьяного бомжа в грязных лохмотьях, никогда не было. Кругом валялись обрывки старой одежды и картона. Лида прошла внутрь, вглубь двора. Ни души! Повсюду строительный мусор, безногие стулья, обломки оконных рам. Она подняла голову и едва успела отскочить: с балкона второго этажа рабочий приготовился сбросить ведро мусора.

– Ты вниз-то гляди, мужик! – сердито крикнула ему Лида.

Мужчина перегнулся через барьерчик и с удивлением спросил:

– А что Вам нужно, бабушка? Ищите кого-то? Хозяев нет, завтра будут.

– Я видела здесь... у входа, в нише... мужчина тут был... вчера.

– Вчера и помер. Скорая его увезла. Алкаш какой-то, – ответил рабочий. – Ребята ему хлеба отнесли, пожалели, а он, оказывается, помер, бедолага. Бродяга – не бродяга, а все ж человек... Вам-то он зачем?

Лида не ответила. Последние слова рабочего-ремотника опрокинулись ей на голову, словно щебень из его ведра. Она поспешила уйти. Скорее, скорее прочь отсюда!

Прощение отменяется...