ОДИН ДЕНЬ В ЛЕСУ

 

Как много хотений возникает в человеке на протяжении всей его жизни! Если провести классификацию (до чего корявое слово!) и всё разложить по полочкам, то можно выстроить своеобразную систему возникающих желаний. Каждая, буквально каждая человеко-единица, вмещает в себя и возвышенное, и низменное. А уж чего больше, что преобладает – зависит, в первую очередь, от личности самого человека и только потом от условий его жизни и окружения. Белая ворона на чёрном фоне выглядит весьма импозантно, но всё же несколько вычурно, согласитесь. И дело тут вовсе не в том, каков у тебя цвет. Всё гораздо проще. Владимир Цветов, в своё время, написал книгу «Пятнадцатый камень сада Рёандзи». Главная идея книги заключается в том, что человек, пришедший в этот удивительный сад, видит только четырнадцать камней, где бы он ни стоял. А все пятнадцать может видеть только устроитель сада, и то - с одной единственной «секретной» точки. Я это к тому, что свой цвет определяешь не столько ты сам, а, скорее, тот, кто в данный момент пытается пристально тебя разглядеть. И уже потом в меру своей испорченности присваивает тебе статус белой вороны, синей птицы или чёрного коршуна. Правда, это не имеет никакого отношения к желаниям. Но выкинуть, вычеркнуть, разорвать или сжечь написанное, мне почему-то жаль.

Ну, а теперь о желаниях. Их «тьмы и тьмы», как говорил поэт. И копошиться в них я, пожалуй, не стану. Я возьму за основу то единственное, что присуще всем людям. О нём написаны тома и томики, снято великое множество кинофильмов. А ещё больше сказано самых разных слов. И это желание счастья. Кратковременного, долговременного, намечающегося, осуществлённого, пунктирного, параболического, синусоидного, безграничного, мгновенного. Никто из живших и живущих ныне это счастье воочию не видел. Никто осознанно не смог к нему прикоснуться. И, только оглянувшись и, как следует, вглядевшись в прошлое, можно (если достанет смелости) разглядеть его исчезающий в утреннем тумане расплывчатый силуэт.

 

Нас было шестеро: Иван Савельевич (старший лесничий), Прохор и Фёдор (мужики из соседней с лесничеством деревни «Хвостушино»), Лёха (лесник), его сестра (озорная черноглазка Катя) и я (студент-практикант лесотехнического института). Но, по большому счёту, нас всё же было семеро. Седьмым было лето. Оно бежало вровень с нашей телегой обволакивая собой, убаюкивая и стращая. Стращая внезапным криком чем-то напуганной пичуги в придорожных зарослях. Убаюкивая мерным скрипом правого заднего колеса нашего не хитрого средства передвижения, приводимого в действие одной лошадиной силой по имени Пифагор. Обволакивая грибным духом набирающих где-то под землёй белых грибов.

- Савельич, будь другом, тормозни у последнего колодца,- попросил

Фёдор, когда мы проезжали деревню Ситцы.

- Водички захотелось? - съязвил Савельевич.

- Ага, - кивнул курчавой головой Фёдор. – Захотелось.

- Ох, мужики, будь моя воля, выдал бы я вам водички! – сказал возница, но просьбу всё же выполнил. Едва телега остановилась, Фёдор стремглав бросился к стоящей рядом с колодцем хате и исчез в тёмных сенях. Через некоторое время он вышел на порог, держа в руках две литровые пластиковые бутылки, наполненные не совсем прозрачной жидкостью.

- Не мало взял? – как бы, между прочим, поинтересовался Прохор.

- Хватит, - успокоил Фёдор, залезая в телегу.

- Работнички, мать вашу, - рыкнул старший лесничий и стегнул

вожжами ни в чём не повинного, медленно бредущего Пифагора. Конь обиженно оглянулся, мотыльнул гривой и ускорил шаг. Все оживились.

- Доставай картишки, - сказал Прохор Фёдору.

- Опять же проиграешь, - ухмыльнулся Фёдор. – Разгромлю в очередной раз, как шведа под Полтавой.

- Увидим, - мрачно отозвался Прохор и постучал костяшками пальцев по телеге. – Мне сон приснился…

- Чудак-человек. Тут и сон не нужен, потому что сразу видно – игрок из тебя, как из меня балерина, – не унимался Фёдор, но карты все же достал и, перетасовав изрядно потрёпанную колоду, начал сдавать.

- Играем как всегда на интерес? – спросил Фёдор. Прохор, не отвечая, кивнул.

- А хотите, я вам расскажу про своего деда? – почти виноватым голосом произнёс Леха.

- Давай, парень, трави! – засмеялся Прохор. Ему, видимо, пошла масть.

- У моего деда есть орден Ленина.

- Да, ну! – удивился Иван Савельевич.

- Точно, – смутившись, подтвердил внук орденоносного деда. – Сам

генсек вручал.

- А за что? – поинтересовался я.

- За заслуги, – скромно ответил Лёха и замолчал, весь наполнившись

гордостью за свой род

- Видать, было за что, раз сам генсек, - уважительно произнёс Иван

Савельич.

- Всё, Фёдор, ты попался! – внезапно крикнул Прохор. – Примерь-ка

погоны.

Фёдор моргал глазами и никак не мог уяснить, что же произошло.

- Что, Прохор, победа? – спросил я, улыбаясь.

- Победа, Костик! Победа полная и окончательная! Враг у наших ног, он повержен и сломлен! – все как один уставились на говорившего.

- Ну, дядя Прохор, - подала голос доселе молчавшая Катюша. - Ну, дядя Прохор, ты даёшь!

- Книжки читаем и запоминаем, что читаем. В отличие от некоторых, не будем поимённо, - не унимался победитель. Поверженный молчал и только обиженно сопел.

- Ладно, мужики, хватит наводить тень на плетень. Приехали! Вываливайся и стройся для дальнейших указаний! – закомандовал старший лесничий, натягивая вожжи. – Стой, волчья сыть! – крикнул он коню. Пифагор нехотя остановился. Он всё делал нехотя, такая у него была натура.

- Иван Савельевич, что, сразу строиться? – спросили, чуть ли не в пояс

кланяясь, картёжники. – Давай перекусим. Выехали ни свет ни заря, во рту не было даже маковой росинки, – запричитали они.

- Ладно, давай, - вдруг легко согласился наш начальник. – Катька,

пошустри маленько.

Черноглазка, что-то мурлыкая, расстелила брезентовку и разложила на ней нехитрую снедь. Фёдор достал бутылку:

- Иван Савельич, тебе наливать?

- Наливай, но не много, - предупредил он. Где-то закуковала кукушка.

- Пять капель, Савельич?

- Пять капель – маловато как-то. Давай десять, - разохотился начальник.

- А ты, студент, как, будешь? – повернулся он ко мне.

- Не пью я, Фёдор, - ответил я. Уговаривать он не стал.

- Вот и хорошо, нам больше достанется, - подумал он вслух и взял в руку до краёв наполненный стакан.

А солнце уже не просто светило. Оно старалось изо всех своих солнечных сил превратить утреннюю прохладу в полуденный зной. Цикады верещали, как оглашенные. В небе, словно китайский колокольчик, звенел одинокий жаворонок. Разжиревшие на бесплатных харчах шмели, надрывно гудя, падали в траву. Мне захотелось остаться тут навсегда…

- Лёха, Костик, давайте на дальнюю делянку. Ваша задача – капканы,

силки, удавки. Найти и обезвредить. Да, осторожнее там! – добавил он. Мы поднялись. Лицо у моего напарника светилось, как переспевший помидор.

- Фёдор и Прохор, проверьте зарубки на этом участке. Поправьте, если

надо. На следующей неделе будем проводить плановое выпиливание. Так, чтоб не бегать потом по всему лесу с бензопилой и не искать того, чего и в помине нет, – уточнил он. И, обернувшись к Катьке, продолжил в том же духе:

- Сама, без меня, в лес не ходи. Мало ли что! Поляну с земляникой я

покажу. Работы там до вечера хватит, не сомневайся! – Катька отвернулась и скорчила рожицу. – Собираемся на обед и на всё остальное, - он непроизвольно качнул головой в строну пустой бутылки, - где-то в районе четырнадцати часов. Всем всё ясно? Тогда вперёд! – Ивану Савельевичу, видимо, очень хотелось в этот момент выглядеть солидно. Но Фёдор так, чтобы все слышали, прошептал:

- Командир полка, нос до потолка! – а в голос рявкнул: - Слушаюсь,

товарищ командир!

- Тьфу, нечистый! – вздрогнул старший лесничий. – Иди уже, хватит

ёрничать!

И мы, смеясь разошлись в разные стороны. Лёха и я не торопясь шли на дальнюю делянку.

- В прошлом году, - начал он, - история одна приключилась. Хочешь,

расскажу? – и, не дожидаясь моего согласия, стал рассказывать. – Бабы за ягодами пошли, а проводника не взяли, пожадничали ему на бутылку. Вот одна дура и попалась. Прямо в капкан. А его на крупняк ставили. Серьёзная вещь, доложу я тебе. Едва спасли тётку. Ногу изувечила, смотреть страшно. Хромает.

- И что же, Лёха, нашли…

- Чей капкан был? – перебил он меня. – Нашли, не сразу, конечно, но

нашли. Где-то через месяц, наверное. Да прямо с таким же капканом в руках, представляешь! Улика на лицо. Ты хоть знаешь, студент, что такое улика? – И уже совсем другим голосом: - Осторожно ступай, петля! – Я застыл, как вкопанный. – Да не боись ты так, я же рядом. Спасу, если что, – добавил он покровительственным тоном.

- Как ты увидел? – прошептал я в момент осипшим голосом.

- Опыт, - скромно пожал плечами Лёха, разбирая скрученные верёвки.

Тонкая берёзка с шумом выпрямилась.

- Во, люди, хуже зверей! – вздохнул он. – Пошли дальше.

А у меня почти всю дорогу не выходил из головы мой собственный образ, висящий вверх ногами в пустом и ставшем враз враждебным лесу. Уже возвращаясь в лагерь, Лёха резко остановился:

- Гляди, - шепнул он, - косулёнок. Часа три, как родился.

- Где?

- Да вон там, в малиннике. Хочешь подержать? – У меня пересохло во

рту. – Иди за мной, только тихо. Да положи ты эти железяки! – нетерпеливо, но очень тихо воскликнул он, словно кошка, подкрадываясь к ещё не пуганому детёнышу и бережно поднимая его с земли.

- На, держи!

Я взял подрагивающее тельце и, прижав его к своей груди, замер. Я так любил его в это миг, что мог бы, не задумываясь ни на минуту, умереть, защищая его от опасности.

- Ну, всё, хватит, - снова зашептал Лёха, - косуля идёт. Делаем ноги.

Я положил косулёнка на его прежнее место, и мы поспешно ретировались, захватив железяки, придуманные человеком ради убийства.

- А знаешь, Костик, у моего деда не один орден Ленина, а два, – вдруг ни

с того ни с сего сказал Лёха, когда мы довольно далеко отошли от того места, где произошла неожиданная встреча. – И оба раза сам генсек вручал!

- Вот это да! – воскликнул я и для пущей убедительности выпучил

глаза. – Повезло твоему деду!

- Ещё как! – отозвался Лёха, блаженно улыбаясь.

В свой лагерь мы вернулись с приличной добычей: два капкана и одна петля.

- Молодцы! – похвалил не в меру раскрасневшийся Иван Савельевич,

раскачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону. – Так держать!

На поляне уже сидели и снова резались в карты краснючие и возбуждённые Прохор и Фёдор. Фёдор неистово размахивал руками, дёргал себя за щёки и волосы и безудержно чертыхался:

- Во чёрт! Во чёрт!

А Прохор, то и дело звонко шлёпая картой о карту, громко и радостно подвывал:

- Ах, Федюша, где же твоя груша! – и было не понятно, что или кого он

имел в виду. То ли девушку по имени Груша, то ли одноимённый фрукт. Для него в данный исторический момент это не играло никакой существенной роли. Таким замысловатым образом он, видимо, просто выражал своё хорошее настроение от своих так долго ожидаемых побед.

- А Катька где, кто-нибудь знает? – спросил Лёха у всех сразу.

- Да к поляне приросла, - махнул рукой Савельевич. И его, как хрупкий

листок, понесло в сторону, обратную взмаху. – Пойду, пригоню её, не то она будет там сидеть до китайской пасхи. А вы тут уже без меня, осталось ещё… - два раза на такое «святое» дело приглашать не надо.

- Костик, а дядя Иван в буерак свалился, - сказала Катька спустя час,

выплывая из-за деревьев с корзиной, доверху наполненной отборной земляникой. – Никак не выберется. Ругается. Говорит: «Пся крев!» Ты не знаешь, что это значит?

- Не знаю.

- А ягод на поляне видимо-невидимо. Пойдём, покажу! Здесь совсем

недалеко. Заодно и дядю Ивана вытащим. А то мне одной лезть в буерак страшно, – и она, не дожидаясь моего согласия, схватила меня за рукав и потащила вглубь леса.

- Ложись! – приказала Катька, едва мы только пришли на место.

- Зачем?

- Ложись, сам увидишь.

Я послушно лёг. И во второй раз за этот день моё сердце изменило свой привычный ритм. Ягоды, словно игривые шалуньи, раскачивались на тонких хвостиках, каждая под своим листком. Их было так много, и они испускали такой аромат, что у меня захватило дух и сладко закружилась голова.

- Видел! Видел! Что делается на белом свете! – восхищённо воскликнула Катька.

- Чудо! – прошептал я.

- Чудо, - повторила девочка. – Слава Богу!

- Эй, люди, вы где попрятались? – совсем рядом раздался голос Ивана

Савельевича.

- Да здесь, на поляне! – крикнули мы одновременно и засмеялись.

Когда мы, наконец-то, собрались за столом, время было не то, что

обедать, а уезжать.

- А знаете, я за сегодняшний день не выкурил ни одной папиросы,- гордо произнёс старший лесничий и полез в карман. – Потерял! Потерял! – тут же диким голосом завопил он и со всех ног ринулся куда-то в лес.

- Стой, Иван Савельевич! Что ты потерял? – в свою очередь, крикнули

мы и помчались следом.

- Портсигар армейский, дембельский, друг при расставании подарил.

Тридцать лет берёг! – кричал Иван Савельевич, носясь, словно бестолковый ветер, среди деревьев.

- Где ты был за последнее время, вспомни! – остановил, поймав его за

рукав, Фёдор. Савельевич нахмурил лоб, сделав вид, что отчаянно пытается вспомнить места своего пребывания.

- На поляне был, вместе с Катькой.

- А ещё в буераке, - пришла на помощь «добрая» девочка.

- В буераке, вот в этом самом буераке? А что ты там делал? – Старший

лесничий ответить не успел. За него снова постаралась Катерина:

- Упал он туда, - не без ехидства сказала она и отвернулась.

Больше не говоря ни слова и зачем-то закатав рукава, Фёдор полез в злополучный буерак, возле которого мы все сейчас и стояли. Прошло несколько томительных минут ожидания, и его курчавая голова, вся в прошлогодних листьях и в рваных простынях липких паутин, показалась на белый свет.

- На, не теряй больше, - и он протянул засиявшему, как весеннее

Солнышко, Савельевичу маленькую серенькую железную коробочку.

- Спасибо, Федя, век не забуду твоей доброты! – расчувствовался

старший лесничий.

- Да ладно, Иван Савельевич, пустое! – смутился огромный Фёдор.

Видимо, пробрало.

- Как ты думаешь, орех, мы сегодня поедем домой или останемся

ночевать прямо тут, в буерачной паутине? – вновь съязвила Катька и отвернулась.

- А знаете, у моего деда было три ордена Ленина. И все сам генсек

вручал, – вдруг подал голос Лёха. Все, как по команде, повернулись к нему, а Прохор уважительно добавил:

- За заслуги. Точно.

Пифагор как всегда неохотно влезал в хомут. Но Иван Савельевич, уже обретя прежнюю уверенность и сноровку, показал ему кулак и властно крикнул:

- Стоять, кому сказал!

Конь обиженно зыркнул глазом, как бы говоря: «Жалкие людишки, что вы понимаете в моей жизни!», - но подчинился. В конце концов, мы все-таки сдвинулись с места. Все молчали. А я глядел на этих людей и думал: у Прохора сегодня счастливый день. Он четыре раза подряд оставил Фёдора в «дураках», да ещё с погонами. И у Фёдора счастливый день. Он нашёл портсигар Ивана Савельевича и получил за это не бутылку, а, может, самые тёплые слова в своей жизни. И у Катьки счастливый день. Она набрала полную корзину душистой земляники и видела чудо. И у Лёхи счастливый день – все поверили, что его деда трижды награждал сам генсек. И у Савельевича счастливый день – мы выполнили всю намеченную им работу и остались при этом живы и здоровы, а теперь возвращаемся домой на телеге, что тянет своенравный Пифагор. И что в его кармане по-прежнему лежит подарок армейского друга, с которым он никогда больше не встречался. И у меня тоже счастливый день – я держал в руках только что родившегося косулёнка и видел земляничное море.

Мы едем домой. А вокруг нас по- прежнему струится запах набирающих силу, но еще не проклюнувшихся грибов. Где то совсем рядом, в придорожных кустах, вскрикивает, быть может, та же печальная и одинокая птица. И, касаясь своим вздохом души, нежно и певуче скрипит колесо у нашей телеги.

 

Т А К А Я И Г Р А

 

В этом городе, население которого сплошь и рядом составляют белые люди, жили, как это не покажется странным, три негра. Все трое были высокие курчавые очень чёрные. Чернее, мне кажется, самой ночи. Они жили где-то в районе местного рынка, но где точно – мало кто знал. Ходили они по городу всегда поодиночке. А если всё же и доводилось им встретиться, что называется нос в нос, они вежливо раскланивались и расходились, как в море корабли. Может, им было не интересно общаться? Может, они знали друг о друге нечто такое, что хотелось бы не вспоминать и поскорее забыть? А может, они вообще были из разных племён да к тому же ещё и враждующих. Кто знает! Всё в их взаимоотношениях для постороннего глаза было покрыто тайной, такой же чёрной, как и они сами.

Каждое утро один из них, назовём его Феб, в красивой хорошо отглаженной сорочке болотного цвета (надо, справедливости ради, отметить, что одет он был всегда безукоризненно) странной прыгающей походкой шёл в шашлычную, где его всякое утро уже поджидал огромный шашлык из телятины и не менее грандиозный салат из помидоров. А так же ароматнейшая чашка зелёного чая под весьма экстравагантным названием «Копья Ку-Дина». Феб, смакуя каждый кусочек, поедал это замечательное блюдо и, только когда наступала очередь чая, он начинал то и дело поглядывать на циферблат массивных золотых часов на запястье. По тому, как он это делал, можно было предположить две вещи: или он старается не опаздывать на свою неведомую работу, или же не желает встречаться со своим соплеменником по имени Ахмед. А такая встреча непременно имела бы место, заканчивай Феб свою трапезу семью минутами позже.

Ровно через эти самые семь минут в шашлычную входил улыбающийся Ахмед, одетый в неизменную ярко-жёлтую футболку и ядовито-зелёные брюки. Всё так же улыбаясь, он заказывал «утренний кофе для настоящих мужчин (УКДНМ) и, продолжая улыбаться, медленно и с видимым удовольствием его выпивал. Некоторые наши «из настоящих» пробовали это «адское зелье». После нескольких глотков глаза у наших «настоящих» начинали вылезать из орбит, лица меняли свой первоначально бледный цвет на пурпурный, а их самих так скрючивало, что из заведения они буквально выползали, матерясь и отплёвываясь одновременно. Потом Ахмед расплачивался, не забыв, как и до него Феб, взглянуть на часы, и сразу же уходил.

Ничего особенного, скажу я вам. Просто невесть откуда взявшийся в славянском городе негр пьёт «зверский» кофе по утрам.

И почти сразу же наступала очередь последнего из этой экзотической компании. Его звали Маурильо. Имя скорее испанское, нежели негритянское. Но из песни слов не выкинешь, как и самого Маурильо из нашего повествования. Вид у нашего героя был, что ни на есть самый негритянский. Во-первых, одежда его являла собой сочетание всех цветов радуги. Во-вторых, его курчавые волосы были скручены в тугие короткие жгутики. И в-третьих, на его шее, пальцах и обоих запястьях блестело столько изделий из благородного металла, что их бы с лихвой могло хватить на целую дюжину, не побоюсь так сказать, наших неизбалованных согражданок.

Маурильо с шумом вваливался в шашлычную. И с его появлением туда входил праздник. Он, пританцовывая и напевая, делал заказ, состоящий сплошь из сладкого: два пирожных «безе», два «заварных», большая чашка горячего шоколада. Он проглатывал это в считанные минуты и, уходя, посылал радушному хозяину и всем посетителям кучу воздушных поцелуев, сдобренных очаровательной, впрочем, как и он сам, белозубой улыбкой.

Картина довольно понятна, я думаю. Но понятна она кроме одного – какая же кошка пробежала между ними?

В районное отделение милиции ранним утром позвонил неизвестный и, давясь от смеха, сообщил:

- Драка в шашлычной на рынке. Дерутся трое. Могут быть трупы.

- Вы серьёзно? – переспросил дежурный, сомневаясь в правдивости слов звонившего.

- Ещё как серьёзно! – воскликнул голос и отключился.

И дежурный во избежание негативных последствий отправил на «задание» группу лейтенанта по фамилии Ницше. Спешу сообщить, никакого отношения к выдающемуся немецкому философу лейтенант не имел. И, смею предположить, вряд ли знал о его существовании. Через час с небольшим группа вернулась в отделение, без каких бы то ни было задержанных.

- Что, опоздали, разбежалась драка? – участливо спросил

дежурный.

- Да нет, успели как раз во время, - смеясь, как и все остальные, ответил лейтенант Ницше.

- Не тяни кота за хвост, говори, в чём там дело?

- Ты не поверишь, негры междусобойчик устроили.

- Какие негры? Ты еще скажи папуасы, - отмахнулся дежурный. – Откуда они у нас?

- А я знаю?! – воскликнул лейтенант Ницше. – Живут, имеют вид на жительство сроком на пять лет. А ещё у каждого из них…

- Так их несколько? Шайка, а может, и банда. «Чёрная кошка», например, – съязвил дежурный.

- Да ты дай досказать, а потом насмехайся, сколько хочешь! Так вот у каждого из них есть такая бумажка, где чёрным, - тьфу! – по белому написано, что они имеют статус дипломатической неприкосновенности! Во!

- Ну, а драку-то вы хоть разняли? – с сомнением хмыкнул дежурный.

- Вроде бы! – ответил лейтенант, но уверенности в голосе и сам не почувствовал.

Когда утром по традиции Феб вошёл в шашлычную, за одним из столиков сидела лучезарно улыбающаяся Юнна Нарциссовна Ухваткина, почти натуральная блондинка с выступающими формами, которые она всячески старалась подчеркнуть облегающей одеждой удлинённого фасона. Злые и завистливые языки по этому поводу утверждали, что у красавицы Юнны Нарциссовны кривые ноги. Но на эти «происки врагов» последняя мало обращала внимания. У неё и без того было полно забот. Милашка Юнна занимала весьма ответственную должность. Она была заместителем директора рынка. А поскольку сам директор очень мало уделял внимания работе, то за всё приходилось отвечать Юнне. А тут уж не до шуток, скажу я вам. Кстати, и это заведение находилось как раз в сфере её служебных интересов.

Феб остолбенел. Даже не взглянув на приготовленный к его приходу завтрак, он в благоговейно-платоническом экстазе опустился за соседний столик. Время пошло. Юнна что-то обсуждала с хозяином, но изредка, как бы мимоходом, поглядывала в сторону потерявшего лицо, как говорят японцы, чёрного мужчины. А он, в свою очередь, вообще не сводил с неё пронзительного, полного немого обожания взгляда. Но тут двери открылись, и вошёл Ахмед. Увидев Юнну и «пожирающего» её глазами Феба, Ахмед, долго не раздумывая, подсел к ней за столик и заказал УКДНМ. Юнна тут же заинтересовалась:

- Что это значит УКДНМ? – спросила она и улыбнулась, открыв в улыбке ослепительно белые зубки совершенно правильной формы.

- Ничего особенного, - засиял ответной улыбкой Ахмед.

- И всё же, - настаивала Юнна. – Скажите, прошу вас.

- Это только кофе. - Ахмед как бы ненароком взглянул на часы.

- Торопитесь? – вздохнула Юнна и перевела взгляд на помрачневшего Феба.

- Да нет, нисколько! – воскликнул Ахмед, но не удержался и вновь взглянул на часы. На двери звякнул колокольчик. Искромётный, словно бразильский карнавал, в кафе ворвался Маурильо. Увидев искаженное страданием лицо молчаливого Феба, до безобразия счастливое лицо Ахмеда, а главное, мечту бесконечно многих своих ночей - Юнну Нарциссовну, он, набрав полные лёгкие воздуха, ликующе рявкнул:

- Ашот, всем присутствующим шампанского! Сегодня такой день! Я угощаю! Кажется, так принято поступать в России!

- Но по утрам даже лошади не пьют шампанское! – произнесла Юнна фразу, когда-то слышанную ею в одном старом кино.

- У меня будут! – не унимался карнавальный Маурильо.

- Что вы говорите! – защебетала заместитель директора рынка, полностью переключив своё внимание с одного, враз потускневшего объекта, на другой, более яркий. А этого делать было нельзя! Ни в коем случае! Но ведь она не знала! Да и зачем ей было это знать! Воздыхателей, как тайных, так и явных, у неё хватало и среди бледнолицего населения их города. Чернокожие поклонники ей были вовсе ни к чему. Но ещё раз не убедиться в силе своей красоты она просто не могла. Да и тщеславие постукивало костяшками пальцев о рёбра в груди. Ей на выбор предлагалось (и она это сразу поняла) три сердца в глянцевой чёрной оболочке. Устоять, практически, не было никакой возможности! Юнна же слегка замешкалась с выбором. Ахмед, а за ним и Феб с диким рёвом набросились на Маурильо. Повалив последнего на пол и обрушившись на него сверху, они стали награждать его тумаками, не забывая при этом друг о друге. Драться они явно не умели. Но шуму издавали вполне достаточно, для того чтобы создалась видимость приличного побоища.

- Мальчики, мальчики, перестаньте! Драться нельзя! – попробовала было вмешаться та, из-за которой, собственно, и разгорелись эти мордобойные страсти.

Да где там! Мальчикам это дело понравилось, они вошли во вкус. И удары, наносимые в начале битвы хаотично, в какой-то момент стали более целенаправленными. Три, скажем так, тёмненьких самца бились в кровь за право уйти с поля боя с очаровательной беленькой самочкой.

Когда приехала милиция, наши драчуны являли собой довольно жалкое зрелище: смятая одежда, распухшие и без того приличные носы, кровь и синяки (на чёрном они тоже видны). А главное – это дурацкое сражение проиграли все трое, потому что Юнну Нарциссовну незадолго до прибытия наряда милиции увёз какой-то медведеподобный тип по имени Вадик, которого, в сущности, она и ждала.

На этом месте можно было бы, пожалуй, и остановиться. Но после происшедшего, три дня подряд, изумленные жители города видели Феба, Ахмеда и Маурильо пьяными, что называется, в стельку. Они ходили в обнимку по трамвайным путям и что было мочи орали какие-то грустные (по- видимому) песни на своём тарабарском языке.

А потом всё началось сначала.

 

Наверное, у них это была такая игра. Игра, в которую чаще всего играют на чужбине, чтобы не сдохнуть от ностальгии.

 

ИГРА В ЛЮБОВЬ ВО ВСЕ ВЕКА

БЫЛА ПРЕДМЕТОМ ОСУЖДЕНЬЯ.

НО ВОТ НЕ СВАРЕНО ПОКА

НИ СЛАЩЕ, НИ ВКУСНЕЙ ВАРЕНЬЯ.

Два привидения

 

Однажды гусенице надоело быть гусеницей. И тогда она, завернув себя в кокон, через определенный промежуток времени превратилась в прелестную бабочку.

Однажды ветру надоело слыть легкомысленным и легким, и он, сцепив между собой ажурные облака, превратил их в грозовые тучи, а сам превратился в ураган. И, пробушевав всю ночь, он на некоторое время утолил свою жажду буйствовать.

Однажды на доселе бесплодной сливовой ветке зацвёл цветок; из цветка на свет появилась завязь, которая, постепенно созревая, стала желтой и немного капризной сливой.

Но пролетавший мимо дрозд бесцеремонно склевал душистый плод. Ему, если честно, было все равно, что клевать! Ему захотелось внести в свой червячно-протеиновый рацион питания фруктово-витаминную ноту, только и всего.

Однажды еще маленькая девочка захотела побыстрее вырасти, стать красавицей, купить дорогую красную машину, перчатки до локтей из кожи нильского крокодила, бальное платье с кринолином и глубоким декольте, а также хрустальные небьющиеся башмачки маленького размера. Но расти пришлось довольно долго, целых двадцать лет. Правда за это время девочка многое узнала, многое поняла. Но еще больше осталось за пределами её внимания, понимания и осмысления. И не потому, что она могла быть какой-то недоразвитой или ограниченной. Просто то, что осталось за бортом представлений о жизни, девочке не подходило. У неё за эти годы сложился определенный план. И все, что хоть каким-то образом нарушало его целостность, девочка тут же отвергала и выбрасывала за порог дома и души.

Так сперва она выбросила книги. Многие из них предлагали заняться изменением мира. Но начинать эту работу нужно было в первую очередь с себя Это требовало усилий, а прилагать их, не было ни времени, ни желания, если честно.

Потом настал черед говорящего розового какаду. Он жил в её семье очень давно и все обо всех помнил и знал. И говорил, в отличие от многих, только о том, что видел или слышал, то бишь правду. Это раздражало и отвлекало. Хотелось тоже говорить одну правду. Тем более что ты не попугай, а человек.

Потом пришла очередь кукол, глупых плюшевых мишек, фиолетового слона и настоящей золотой рыбки с названием вуалехвост в уютном маленьком аквариуме. Их не надо было читать, и они молчали. Но порой достаточно было одного взгляда в их сторону, чтобы в душе зазвучала простенькая мелодия из голопузого и безмятежного детства, и слезы, размером с бусину, затопали по щекам.

И так постепенно из дома и из жизни уходили старые и ставшие теперь бесполезными вещи, чувства и привычки. И длилось это до тех пор, пока не остались только функционально незаменимые в быту электроприборы. Тело упаковалось в не вызывающую никаких эмоций одежду (главное - удобно). А душа, всякий раз, запиралась в комнату с холодными зеркальными стенами за бронированную отделанную мореным дубом дверь.

Уже было куплено дорогое бальное платье на кринолинах с глубоким декольте и перчатки из кожи нильского крокодила до локтей. В обувном шкафу среди множества изящных туфелек на самом видном месте, на сафьяновой подушке, сияли небьющиеся хрустальные башмачки нужного размера. И не далее как вчера вечером её добропорядочный серый «Опель-кадет» сменил хищный красный «Ягуар».

- Почти все цели достигнуты! – воскликнула, стоя у зеркала, взрослая девочка. - Все, кроме одной - нужно стать писаной красавицей, эталоном женской красоты для будущих поколений.

Сказав так, а после: облачив свое упругое, стремительное тело в кожаный футляр дорогой одежды, она вышла на улицу, села в новенький красный «Ягуар» и надавила на акселератор. Машина хищно заурчала и рванулась с места.

А на другом конце города в старом доме с привидениями, которых, правда, никто никогда не видел, но все доподлинно знали - они там водятся, жил молодой, неприкаянный, как ветер самум , и прекрасный, как греческий Апполон, художник по фамилии Петухов. У него было какое-то удивительное имя, которое он по рассеянности, свойственной всем творческим натурам, или по какой-либо другой причине, напрочь забыл (не удивляйтесь, бывает и хуже). И представлялся он всегда и везде только так:

- Позвольте рекомендовать себя, художник Петухов, - сказав эту высокопарную фразу, он слегка наклонял свою великолепную голову и терпеливо ждал, когда

к нему наконец-то соблаговолят снизойти.

- Излишне скромен. Скромность, прямой путь к забвению и нищете, -

шептались недоброжелатели за его спиной. Но Петухов всерьез никогда не

думал ни о собственной славе, ни о богатстве. Он всегда просто был. Он

чувствовал каждую молекулу, хаотично проносящуюся мимо. Он видел каждую

песчинку в отдельности в песочных часах. И что характерно - любил все это.

А самого Петухова страстно любили женщины. Они любили его за красоту, простоту и безвольность. Они помыкали им, как хотели, но, видимо, получали от этого своеобразное удовольствие. Петухов же боготворил их как источник своего вдохновения, к которому он всякий раз припадал возвышенной душой и разгоряченным телом.

Художником Петухов стал случайно. С самого раннего детства он хотел быть автогонщиком. Гонки на бешеной скорости по зигзагообразной трассе на ракетоподобном болиде, визг тормозов, запах горящих протекторов и машинного масла снились ему по ночам. Во сне он выигрывал гран-при Франции, Германии, Бельгии, Японии и многих других (порой не существующих) стран, а легендарный Аертон Сена вручал ему огромный серебряный кубок победителя и обливал шампанским. Но это были лишь сны.

Наяву же вместо рулевого колеса он однажды взял в руки, совершенно не подумав о последствиях, кисти и уже больше никогда с ними не расставался. Но трасса Формулы-1 всегда где-нибудь, пусть намеком, все же присутствовала в его полотнах, даже если он писал паковый лед Северного ледовитого океана.

 

Дом с привидениями художника Петухова был очень недоволен. Эти приходящие женщины вносили в его стены не гармонию, которой он так жаждал, а наоборот, дисгармонию. Все они независимо от возраста пытались на свой манер хоть как-то изменить существующий интерьер комнат, как-то по-особому задернуть одну единственную штору в спальне, а еще они переставляли с места на место посуду в старинном буфете. А уж это было просто невыносимо!

Не выдерживая подобного кощунства, привидения устраивали так, что эти реформаторки не задерживались в доме дольше, чем на две недели. Это был порог. Петухов подозревал неладное, но, не имея на руках никаких фактов, удостоверяющих чью-либо вину, только обескуражено пожимал плечами, наблюдая, как очередная претендентка на его сердце и жильё в слезах выбегала на улицу, как говорится, с вещами.

Я решила открыть вам один секрет. Может быть, для кого-то это и не секрет вовсе. Может быть, об этом все уже давно знают и только притворяются, что, мол, я не я, и хата не моя. Потому как знание моего секрета ничего не дает в повседневной жизни. Но я решила и решилась. Знаете, в нашем городе живут люди, которых можно поделить на три категории. Категория первая - люди с большим сердцем. Вторая категория - люди с сердцем маленьким. И третья -люди без сердца вообще.

Те, у кого сердце большое, чаще всего, по моим личным наблюдениям, люди не от мира сего: святые, отшельники, юродивые, просветленные, художники и поэты.

Те, у кого сердце маленькое - простые обыватели. Для них проблемы, чаще всего придуманные, стали непреодолимыми препятствиями буквально для всего: для обучения, для познания, для созерцания жизни внутри себя и жизни вокруг. Правда, для них еще не все потеряно.

И третья категория - люди без сердца. На самом деле у них оно, конечно, есть. Иначе, как же им удается осуществлять жизнедеятельность тела? А они очень любят своё тело. Носятся с ним, как дурень со ступой. Холят, лелеют, украшают блестящими побрякушками, правильно питают, содержат в режиме стерильности и почти вакуумной упаковке.

Я обожаю людей с большим сердцем, но сержусь на них за то, что они такие беспечные. Сержусь на людей с маленьким сердцем за то, что они никакие, а на людей без сердца сержусь за то, что они слишком практичные.

И только одно чувство уравнивает шансы всех трех категорий остаться людьми — это Любовь. И совсем не важно на кого в данный момент она обращена: на человека ли, на животное ли, на растение ли. Главное, чтобы она была.

Знаю, Америку я не открыла. Только ее и так открыли, без меня. И уже достаточно давно. Но прошу поверить на слово, уж очень хочется что-нибудь в своей жизни совершить, получив за это Нобелевскую премию, тюремный срок, или просто по физиономии.

 

Однажды погожим летним утром из парка, что раскинулся в южной части города, вылетел совсем недавно вставший на крыло воробышек Чивик. Он хотел как можно быстрее познакомиться с миром. Все то, о чем он узнал еще в младенческом возрасте, быстро ему наскучило. И он стал мнить о себе как об этаком разочаровавшемся, немного уставшем от жизни пернатом снобе, который и живет-то только потому, что это «кому-нибудь нужно». Чивик летел в неизвестном для себя направлении. Но направление, в данном случае, роли не играло. Главное было лететь. Лететь, ощущая, как прохладный и слегка голубой воздух плещется среди его серых перышек, как нечто неведомое наполняет его еще не совсем уверенные крылышки силой, а душу - безрассудной отвагой. Пролетая над какой-то серой, разрисованной белыми полосами лентой, Чивик вдруг увидел неземной красоты бабочку с волоокими глазами на крыльях. Она порхала у самой земли, словно танцевала, и Чивик в изумлении раскрыл клювик, чтобы вдохнуть поглубже. Но вместе с воздухом что-то неведомое наполнило его легкие, добралось до сердца и, слегка уколов, поселилось в нем. Он сразу забыл куда отправился, с какой целью и как надолго. Он видел только эту безрассудную бабочку, которая танцевала у самой земли, ничего и никого не замечая.

 

В дом с привидениями вот уже полгода не ступала ни одна женская ножка. Художник Петухов не то чтобы отказался от женского общества вообще. Он лишь немного изменил свой взгляд на лучшую (кто бы спорил!) половину человечества. Он наконец-то понял, что ни одну из своих дам, он не любил. Боготворил - да, но не любил. Петухов чувствовал, что без любви нельзя, что так он только распыляет свою бессмертную душу на никому не нужные интрижки. И завязав с ними, в ожидании неземной любви он стал почти ежедневно ходить на плинер, надеясь, что среди лопухов, ромашек и чахлых кустов боярышника он непременно должен её (Любовь) повстречать.

Дом с привидениями был несказанно рад такому повороту событий и всячески старался угодить Петухову. Он распределил обязанности между привидениями и неуклонно требовал их исполнения. Ведь по сути своей привидения были добрыми. А то, как о них говорили в миру - сущие выдумки и бред сивой кобылы.

Голубое привидение раскрывало по утрам в спальне Петухова штору, Розовое - варило кофе, Белое - наполняло ванну теплой пенной водой, Желтое - чистило башмаки, а Фиолетовое - собирало разбросанные с вечера карандаши, кисти и следило, чтобы они всегда в нужный момент были под рукой.

И в это погожее летнее утро все было именно так, как я только что описала. И штора, и кофе, и ванна, и башмаки, и кисти появлялись и исчезали как бы сами собой, независимо от волеизъявления Петухова. В конце-концов, поговорив с тишиной дома, Петухов нацепил на плечо сложенный им (так он думал) с вечера мольберт, засунул босые ноги в сандалии, голову накрыл соломенной шляпой и отправился к ближайшему источнику вдохновения - в заросли лопухов и аптечных ромашек под чахлыми кустами боярышника.

 

Девочка, ставшая взрослой, неслась в своем красном «Ягуаре» по шоссе. Ей было назначено, и она не привыкла опаздывать, тем более что ее ждал гений косметологической хирургии, профессор Аристарх Глебович Синекуров. Она спешила с помощью его скальпеля стать писаной красавицей, чтобы сотворенной им красотой добиться еще большего. Ведь говорят же, что красота — страшная сила. А девочка хотела стать еще сильнее.

Петухов, переходя пустынное шоссе, увидел весьма необычную картину: в воздухе, почти у самого асфальта трепетала бабочка с волоокими глазами на крыльях. А над ней, словно маленький серенький ангел, вился воробышек.

- Чивик, - почему-то подумал Петухов и тут же вспомнил давно забытое имя собственное:

- А меня зовут Настурций, - сказал Петухов, представляясь самому себе. И по рассеянности (все творцы таковы) Настурций Петухов раскрыл посреди дороги мольберт и стал торопливыми мазками наносить на холст увиденную картину. - Я назову ее - Любовь, - шептал Настурций Петухов и исступленно рисовал. Его настигло вдохновение.

Девочка, ставшая взрослой, сидя за баранкой своего «Ягуара» разглядела мужскую фигуру издалека. Человек недвижимо перед чем-то стоял. Но иногда он взмахивал правой рукой, в которой ей почудился милицейский жезл. Она сбавила скорость.

- Ах, как не кстати! - воскликнула она огорченно. Но, подъехав совсем близко, девочка, ставшая взрослой, увидела, что это никакой не милиционер, а всего лишь художник Настурций Петухов (почему-то она подумала, что именно так его зовут). В запасе времени оставалось совсем не много, ее ждал профессор Синекуров, и тогда она решила объехать чудака, вырвавшись на несколько метров на полосу встречного движения.

Ничего не подозревающая бабочка танцевала над асфальтовой лентой в лучах утреннего солнца. Ее танец охранял и одновременно восторгался им серенький ангел из отряда воробьиных по имени Чивик.

Оторвавшись на какой-то миг от работы, художник увидел красную хищную машину, что готова была раздавить своими бездушными лошадиными силами изображаемую хрупкую неземную любовь. И не задумываясь, он бросился под колеса хищника, успев все-таки в последний момент спасти от неминуемой гибели своё вдохновение.

Взрослая девочка ножкой в хрустальном башмачке изо всех сил надавила на педаль тормоза. Но разве может соперничать изящная ножка с мощной тягой поршней двигателя внутреннего сгорания, с инерцией и нежеланием самой машины с грозным названием «Ягуар» подчиняться, кому бы то ни было! И все же тормоза пронзительно взвизгнули, задымились протекторы. Тело Настурция Петухова взлетело в воздух и тут же упало на капот все еще рыкающего авто. Машина, наконец, остановилась, но из нее никто не вышел.

Бабочка, едва прошел испуг, решила рассмотреть рычащее чудовище. Трепеща, она подлетела к дурно пахнущему существу и увидела страшную картину. На том месте, где она только что порхала, без движения лежал красивый, как Апполон, человек с деревянной палочкой в руке. А внутри существа, опустив голову на что-то круглое, сидела, тоже не двигаясь, девочка, ставшая взрослой.

Ни бабочка с глазами на крыльях, ни Чивик, порхавший здесь же, так и не поняли весь трагизм случившегося. А ведь эти двое ценой своих бесценных жизней спасли от неминуемой гибели их неземную любовь.

 

В оставшемся доме художника Настурция Петухова спустя какое-то весьма непродолжительное время появились два новых привидения - Изумрудное и Перламутровое. Они были влюблены друг в друга. Сначала им немного завидовали, а потом привыкли и перестали. Дело в том, что в доме появились новые жильцы, и привидениям надо было помогать обустраивать их жизнь на новом месте. Тот, кто прошел через переезды, знает, как это нелегко.

 

ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ТАПОЧКИ

Я хочу рассказать тебе одну почти анекдотическую историю. Вспоминая её, я всякий раз чувствую внутренний дискомфорт, неловкость и почти истерический смех. Если бы я не стала невольным свидетелем того нелепого представления, разыгравшегося на моих глазах в течение двух дней, если бы мне кто-нибудь рассказал об этом, не поверила бы ни в жизнь! Я не знаю, поверишь ли ты, но всё же попытаюсь рассказать. Для этого у меня, как мне кажется, есть две веские причины: очень хочется, во-первых. А во-вторых, что ты, услышав её, никогда, даже в самом дурном настроении не станешь таким, как её главный герой. Зная тебя энное количество времени, я не думаю, что ты ни с того ни с сего можешь так измениться. Впрочем, сущность человеческая непредсказуема. Иначе жить было бы просто скучно, заранее зная, что и от кого можно ожидать. А так - интерес не проходящий. Живёшь с человеком бок о бок, каждый день видишь его образцово-показательную физию, слышишь «моралите» о современниках, об их недостойном и неподобающем поведении на работе и в быту, как вдруг оказывается, что его, миленького, давно разыскивает милиция за растление малолетних. Фу, понесло совсем в не ту степь, извини. Это просто отступление от основной темы. Не знаю, оправданное или нет, но, какое, собственно, это может иметь значение, раз оно уже есть. А вообще, ты, наверное, догадался, что я «тяну кота за хвост». Потому что всё то, о чём я говорю тебе вначале, разительно будет отличаться от того, что я скажу тебе в конце. И какая я тебе больше по душе - выбирай сам. Мне же ясно одно - я люблю тебя, я всё ещё тебя люблю. И понять мне это помогла та самая история, которую я собираюсь сейчас рассказать.

Она началась в пансионате «Дружба». Название этого заведения полностью соответствовало царившей там атмосфере бескорыстной дружбы и всепоглощающей платонической, не побоюсь этого слова, любви. Её, то есть любовь, источали даже стены, даже комары по вечерам впивались в тебя с такой страстью и силой, что поневоле приходилось прибегать к различным, но малоэффективным приёмам защиты от этой зудящей в воздухе страсти.

Всё остальное: сентябрь, лес, тишина, уют, покой, милые старички в панамах, внимательные медсестры, чуткие врачи, искусные повара - рай, идиллия. Каждый новый день, как две капли воды, был похож на предыдущий. Обитатели сего почётного заведения удивлялись:

- Эллочка, такая молодая, красивая, энергичная девушка и вдруг - столь непрезентабельное, с точки зрения молодых, заведение. Пребывая в вашем очаровательном возрасте, я, бывало…

И тут обычно шли ностальгические воспоминания о днях былых и о милых проказах тех былых дней. А я, дабы не развенчать ореол таинственности (кто же им правду скажет, этим «Божьим одуванчикам»), томно закатывала глаза и многозначительно молчала. Прошёл слух, что я лечусь лесом от несчастной любви. Но ты же знаешь, никакой несчастной любви у меня нет, всего на всего «горящая путёвка». Я лишь одно могу сказать, что мне было просто хорошо в этой лесной глуши с моими милыми старичками, которые, впрочем, были не прочь тряхнуть тем, что у них осталось.

Они появились в нашей столовой за два дня до моего отъезда, как раз во время обеда. И судьбе было угодно, чтобы их посадили за мой стол. Познакомились: Вера и Сергей, супруги. Она - шикарная брюнетка с осиной талией, с ногами изумительного рисунка, с печальными глазами цвета переспевшей вишни. Одно слово - красавица. А, как потом выяснилось, ещё и умница, кандидат математических наук. Весьма и весьма редкое сочетание для женщин, как утверждают некоторые из противоположного лагеря. Я имею в виду МУЖЧИН. Так вот мужчина этой незаурядной женщины был, что ни на есть самый никудышный, но с хорошо поставленным зычным голосом и совершенно правильной осанкой. Всё. Достоинства, чисто внешние, подошли к концу. Как потом оказалось, и всякие иные прочие.

Мы обедали, а я с нескрываемым интересом наблюдала за новенькими. Да и все остальные. Ну, ещё бы! Наверняка, влюблённые, медовый месяц! Чего только не навыдумывает разгулявшаяся фантазия! Разговорились:

- И давно вы тут, Эллочка?

- Достаточно давно. Но уже наступает пора уезжать. Через два дня, если быть точной.

- Ах, как жаль, - это она. - Мы только познакомились.

- О чём ты, Вера, - укоризненный взгляд в сторону жены. - Не может же человек вечно отдыхать. Иногда и поработать не мешает. Работа в жизни человека играет решающую роль, моя дорогая. - Тон его речи был менторский, уличающе-поучающий. Мне это жутко не понравилось. Но Вера поспешно закивала головой, сразу и совсем соглашаясь. Что, мол, и отдыхать много вредно, и работать надо усиленно.

- Серёженька, - вдруг сказала она, - тебе не дует в спину? Окно открыто настежь. Может, попросить закрыть? Или мне самой это сделать?

- Пока не дует. Скажу, если что, - помолчав, ответил он, прислушиваясь, по-видимому, к своим ощущениям. Я, услышав это, едва не захлебнулась компотом и отчаянно закашлялась.

- Не может быть, мне послышалось, - думала я, кашляя и хватая ртом воздух. Но Вера поняла, что вызвало мой неудержимый кашель, и сказала:

- Серёжа в прошлом году на учениях простудился. И мы до сих пор боимся каких-либо осложнений, рецидива. С простудными заболеваниями шутить нельзя, Эллочка. Разве вы не знали?

Я уже вообще не могла разговаривать. Слёзы сыпались в стакан с компотом. Это было выше моих сил: «В прошлом году он простудился, а в этом он всё ещё боится рецидива!» Я, словно меня подбросили, выскочила из-за стола и, выбежав за дверь, дала волю распиравшему меня смеху. Я знала, что поступаю неправильно, но ничего не могла с собой поделать.

- После обеда извинюсь, - решила я, отсмеявшись. И случай сделать это представился почти незамедлительно. Совершая послеобеденный моцион по парку, я увидела Веру, медленно идущую впереди меня.

- Вера! – позвала я. Она обернулась.

- А, Эллочка, - улыбнулась она мне навстречу. - Как здесь хорошо, какая, почти девственная тишина, - она говорила шёпотом, таинственно улыбаясь. Я смотрела ей в глаза и ничего, понимаешь, ничего не понимала. Передо мной была совсем другая Вера, совсем не та, что сидела со мной за одним столиком в столовой

- Вера, простите меня за... - она не позволила мне закончить.

- Эллочка, перестаньте, я всё понимаю, давайте не будем об этом, прошу вас.

- А где ваш...

- Серёжа? Он отдыхает после обеда. Он не очень любит мои бесцельные прогулки, как он говорит. Ах, Эллочка, как здорово, что вы пробудете здесь ещё два дня! - она вела себя и говорила так подкупающе искренне, что я невольно поддалась её обаянию.

- Вера, хотите, я покажу вам своё любимое место в этом парке. Парк очень старинный, за ним плохо ухаживают, и он постепенно превращается в лес.

- А змеи в этом парко-лесу не водятся? Вы знаете, Эллочка, я почему-то их жутко боюсь. Даже когда их показывают по телевизору.

- Нет там никаких змей, пойдёмте, - засмеялась я, увлекая её за собой на свою любимую круглую поляну с поваленным деревом в самой середине и с огромным отгороженным муравейником на краю. Мы долго сидели на этом дереве. А поскольку две женщины не могут долго молчать, то вскоре я знала о ней почти все: что она дочь профессора математики, что мама у неё хирург, но уже на пенсии, что она сама кандидат математических наук и преподаёт высшую математику в авиационном институте, что Серёженька её второй муж. Первый удрал с любовницей в Америку, прихватив с собой некоторые фамильные драгоценности. И это после трёх лет совместного проживания! Просто ужас какой-то, а не человек.

- Вера, а как вы вышли замуж за... второго?

Было в моём голосе что-то такое, что заставило её внимательно посмотреть в моё лицо.

- Серёжа вам не понравился, правда?

- Не могу сказать, что я от него в восторге. Вот вы - совсем другое дело. Она покраснела.

- Элла, а кому я такая нужна?

- Какая такая? – опешила я.

- Ну, не знаю. Мой первый говорил, что я не умею наслаждаться жизнью, что я зануда, что у меня не голова, а интегральная схема...

- А что по этому поводу говорит ваш Серёжа?

- Он говорит, что я плохая хозяйка и совсем никудышная жена. Что если бы он меня не пожалел, то я бы так и осталась одинокой, на пару со своими математическими выкладками.

Услышав её ответ я, как ужаленная, соскочила с бревна и закричала:

- Вера, что вы такое говорите?! Да он и мизинца вашего не стоит! Вы такая умница и красавица! Да вы просто себя не любите и не цените!

На мою высокопарную тираду, она неожиданно ласково засмеялась и снова усадила меня рядом с собой.

- Знаете, Эллочка, нас познакомили пять лет тому назад. Я уже два года была одна. А его направили в наш город служить. Он майор-пехотинец. До меня он был женат десять лет. Но его жене надоело мотаться по гарнизонам. В сущности, это очень выгодная партия, как для него, так и для меня. Через три месяца мы поженились. Вот, живём. Уже пять лет. Сейчас мне тридцать два. Серёже - сорок.. Он по своему меня любит, - она замолчала.

Почему нам так просто исповедоваться мало знакомым людям? Наверное, потому что мы уверены, что никогда больше в своей жизни не встретимся с этим человеком.

- Эллочка, завтра у Серёжи день рождения. Он вас приглашает.

- Почему? - удивилась я.

- Отчасти потому, чтобы мне не было скучно, а отчасти потому, что вы ему понравились. Он сам сказал мне об этом и велел вас пригласить. И я тоже вас приглашаю, - добавила она улыбаясь. Я не могла отказать. У меня не было причин для отказа.

- Извините, мне уже пора, - сказала Вера. - Серёжа должен скоро проснуться. И он не любит, если меня в это время нет рядом, понимаете?

- Да, - выдавила я, - понимаю, идите. Но она не уходила.

- Эллочка, вы думаете, что он не оправдано деспотичен со мной, не так ли?

- Наверное, вы и сами так думаете, раз спрашиваете об этом, - ответила я, смягчив свой неожиданно резкий тон, прикоснувшись к её руке.

- Не знаю, - прошептала Вера. - Просто я очень боюсь снова остаться одна.

Сказав это, она повернулась и пошла прочь, легко ступая своими изящными ножками по этой полной несправедливости земле.

И в этот миг я почему-то подумала о тебе. Мне захотелось увидеть тебя, прикоснуться к твоей щеке, вдохнуть твой запах, наговорить, как мы обычно делаем, друг другу кучу приятностей, а затем гадостей. Я, наверное, тоже стала бояться остаться одна, слышишь?

Мы вновь встретились за ужином. Муж Веры (ну, нет у меня сил называть его по имени!) пытался острить, рассказывал анекдоты типа: «Товарищ прапорщик, а крокодилы летают?» Солдафонские, как ни крути. Вера поддакивала и с готовностью улыбалась, по-видимому, давно знакомым и выученным наизусть остротам. Меня такая семейная «идиллия» довела до состояния, близкого к истерике. Еще немного и произошёл бы взрыв, ты же меня знаешь. Но вдруг на полуслове он замолчал. Вера испуганно поглядела сначала на него, потом на меня, затем вокруг, пытаясь взглядом обнаружить невидимую угрозу её «драгоценному созданию».

- Что, Серёженька?

- Не знаю, - ответил он, морщась, - что-то в животе закрутило.

Я охнула. Он недовольно зыркнул в мою сторону, но продолжил:

- Колики какие-то. Может, еда не совсем качественная. Узнай попозже, ладно. А сейчас помоги мне дойти до комнаты, - он медленно встал, а Вера с готовностью подставила ему своё хрупкое плечико. Они удалились.

- Высший пилотаж! - восхитилась я. Но тут же подумала: «Бедная Вера!»

«Но это были ещё цветочки!» - как пел Высоцкий.

А на следующий день у нашего «болящего» был праздник. По случаю сего торжественного события из комнаты он не выходил. Завтрак и обед Вера подавала ему туда. После обеда он изволил почивать, а мы с Верой отправились на прогулку. Она задала мне один единственный вопрос:

- Эллочка, а вы любили когда-нибудь?

Вывести меня из состояния равновесия довольно трудно. Но Вера своим вопросом сломала тот лёд отрешённости и напускного безразличия, что я удерживала в своей душе после нашего столь бурного расставания. Ты так не хотел, чтобы я уезжала сюда, а я наоборот - страстно этого желала. И именно в эту минуту я поняла, что люблю тебя безмерно, что только ты мне нужен и, как это не покажется тебе странным, я тоже тебе нужна. Какие мы с тобой непроходимые дураки и тупицы, два года терзающие друг друга. Мы оба никак не можем набраться храбрости, собраться с силами, сказать всю правду и больше никогда не расставаться. Никогда. Никогда. Я первая говорю это, ты слышишь? Я отвечаю Вере в осеннем парке, сидя на поваленном дереве в самом центре круглой поляны. Я беру в свидетели, что никогда не откажусь от своих слов, Веру, муравьев, ветер, небо.

- Да, любила. И не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту. И вы, Вера, помогли мне понять это.

Она ничего не ответила, а только понимающе улыбнулась.

- Эллочка, - нарушила она молчание, - ведь вы придёте к нам на ужин, Серёжа просил напомнить вам об этом.

- Приду, - кивнула я.

- Не думайте, ничего особенного не будет. У нас есть шампанское и бутылка французского коньяку. Я приготовлю бутерброды. Впрочем, это уже не так важно. Главное, чтобы Серёже было хорошо.

- Вера, вы напрочь забываете о себе, так не годится, - снова завела я свою пластинку.

- Эллочка, я же сказала вам в прошлый раз и повторю снова, - она коснулась пальчиком моего плеча. - Я боюсь одиночества. Для меня нет ничего страшнее. А так, - она на мгновение снова замолчала и смахнула со щеки след от непрошеной торопливо прокатившейся слезы, - а так я не одна, у меня есть Серёжа.

Мы ещё немного посидели, и она ушла. А я стала мысленно настраивать себя на предстоящий вечер. Не могу определить, какое чувство вызывал у меня этот фрукт, именуемый Верочкиным мужем. Не знаю, какое слово пообидней подобрать к нему. Мне кажется, что он настолько толстокож, что его не возьмет даже индейская стрела, пропитанная ядом кураре.

В семь часов, а, выражаясь по военному, в девятнадцать ноль-ноль, я осторожно постучала в дверь их комнаты. Она сразу же распахнулась. На пороге стояла Верочка. В модельном деле есть такое выражение: маленькое чёрное платье. Так вот, Вера как раз и была в таком. Я не мужчина, но впервые от всей души и от всего сердца я восхитилась другой женщиной. Признаюсь, за мной такого прежде не водилось (это, вообще-то, указывает на некоторую склочность моего характера).

- Верочка, вы само совершенство! Она счастливо засмеялась.

- Вы думаете, Серёже понравится? Он ещё ни разу не видел меня в этом платье.

- Нисколько не сомневаюсь, - как можно уверенней ответила я, а сама подумала: «Кто его знает, этого Сережу!»

Стол уже был накрыт, в стаканах мерцали три свечи. Почти стазу же открылась дверь, и вошёл именинник. Я встала и начала говорить:

- Сергей, позвольте поздравить вас с днём рождения, - он важно поклонился и, не улыбнувшись, не сказав ни слова в ответ и, по-моему, даже не взглянув в сторону зардевшейся жены, прямиком прошёл к столу. Я опешила. Но, собрав всю свою волю в кулак, настырно продолжила:

- И преподнести вам небольшой подарок...

- Как, ещё один! - вскинулся он. - Один подарок мне уже сегодня преподнесли!

- Не сомневаюсь, - идиотски радостно ответила я. - И я тоже хочу внести свой вклад в это благородное дело.

Я достала из-за спины итальянский галстук, что купила тебе перед самым отъездом. Прости, ты ведь всё равно их не носишь, ты любишь шейные платки. Он милостиво, другого слова я не могу подобрать, принял у меня из рук подарок, ещё раз кивнул и, ни слова не говоря, уставился на Веру. Она под его пристальным взглядом покраснела ещё больше и торопливо произнесла:

- Серёженька, я тоже поздравляю тебя, - при этом она неловко чмокнула его в щёку. Он даже не шевельнулся. И мне вдруг захотелось его убить, убить прямо тут, в комнате, тупым столовым ножом. Убить, замотать в плед и лунной ночью, как в кино, закопать его вонючий труп в глубокую яму. Я даже знаю, где есть такая. И рыть не надо. Он в ней и так будет здорово смотреться.

А Вера тем временем извлекла откуда-то шикарный набор французской мужской парфюмерии:

- Вот, - сказала она, - это тебе. И ещё, прости, что я забыла и не отнесла...

-Ладно, Верунчик, - перебил он её, и наконец-то соизволил улыбнуться, - забыто. Но чтоб это было в последний раз.

Верунчик была на седьмом небе. А я, к сожалению, могу только догадываться, что и куда забыла отнести его образцово-показательная жена. Далее всё пошло более или менее.

Когда шампанское было выпито, а выпито оно было быстро, мы перешли к коньяку. И где-то за третьей подачей он вдруг спросил:

- Эллочка, а вы замужем? - я насторожилась.

- Нет, а что?

- Просто я подумал, что вам давно пора это сделать. Семья - ячейка общества. И нам надо, чтобы таких ячеек было как можно больше. Вот если бы Верунчик не вышла за меня в своё время, то, вероятнее всего, и она была бы потеряна для будущего. Да, Вера? - и, не дожидаясь ответа, продолжил. - Как и всякой слабой женщине, вам, Элла, нужен муж, хозяин. Чтобы он приучал вас к порядку, к аккуратности во всём, всегда и везде. Вот лично мне кажется, что вы разбрасываетесь своей жизнью.

Желание убить его стало ещё сильнее. И, чтобы не выдать своих истинных чувств, я молча кивала головой.

- Вот видите! - воскликнул этот доморощенный Торквемада. - Я как всегда прав! Но вы знаете, Эллочка, переделывать на свой манер женщину - кошмарная работа! Она постоянно норовит сорваться с крючка!

- Так не переделывайте! Принимайте и любите её такой, какая она есть, какой её сотворили до вас Господь Бог и родители! - не выдержала я, в сердцах стукнув кулаком по столу. На какое-то мгновение он застыл с открытым ртом, а потом, нервно засмеявшись, ответил:

- Нет уж, душечка, такая теория не для меня. Я двадцать лет служу в армии, за это время я перевидал много разного народу. Я всех учил, все меня боялись. И всегда делали так, как я хочу.

- Так вам нужно, чтобы и Верочка, ваша жена, вас боялась? - мы оба

одновременно посмотрели на неё. Она сидела в уголке дивана вся сникшая, несчастная. Я снова повторила свой вопрос, в то время как моё сердце наполнялось жалостью к бедняжке. Но он вскочил и, не говоря ни слова, побежал в коридор, принёс комнатные тапочки и с торжествующим видом водрузил их на стол.

- Что это? - недоумевая, спросила я.

- Тапочки, Эллочка, тапочки. Обыкновеннейшая домашняя обувь.

- Ну и что?

- Что?! – выпучив глаза, вскричал он. - А вы знаете, что вот уже на протяжении пяти лет я учу эту женщину ставить их в прихожей правильно.

- А что, тапочки могут стоять неправильно? - откровенно засмеялась я.

- Да-с, душечка, могут!

- Это интересно, расскажите, прошу вас, - едва сдерживая себя от злости, елейным голосом попросила я. И он купился.

- Хорошо, Эллочка. Вы, должно быть, догадываетесь, что в казарме всё всегда находится на своих местах.

- Догадываюсь. Но никак не пойму, при чём тут Вера и эти дурацкие тапочки.

- Сейчас поймёте. В казарме тапочки тоже стоят в строго определённом для них месте и, к тому же - параллельно, то есть рядышком, носок к носку, а пятка к пятке. Понимаете, вы меня понимаете? А что вот уже пять лет делает Вера?

- Что? - удивлению моему не было предела, даже злость прошла.

- Она их ставит не параллельно...

- А как? - выдохнула я.

- Она их ставит перпендикулярно! - победоносно вскричал он. И тут же, прямо на столе, продемонстрировал, что бестолковая Вера творит с бедными тапочками.

Я обалдела, я просто обалдела. Я потеряла дар речи, способность разумно мыслить и связно говорить. Раскрыв глаза и рот, я смотрела на то, как он, исходя праведным гневом, переставлял тапочки по столу, приводя их то в состояние параллельности, то в состояние перпендикулярности, то снова параллельности. Я глядела на Веру и думала: «Что с нами делает одиночество. В какие пропасти бросает?»

Однажды у меня состоялся разговор о женской любви с одним весьма уважаемым человеком. И он сказал тогда одну фразу: «Бедные женщины, жаль мне вас!» В этот момент я искренне пожалела и Верочку, и себя, и всех женщин на всей земле какой-то глобальной жалостью. Мне захотелось зарыдать во весь голос, глядя на то, как он упражняется с тапочками. Слёзы душили меня. И чтобы не разрыдаться прямо у них на глазах я встала, сказала: «Извините, мне завтра рано вставать» - вышла из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь, оставив их вдвоём.

Утром проститься со мной никто из них не вышел.

А сейчас уже зима. Но мы с тобой по-прежнему живём каждый сам по себе, встречаясь, раз в неделю. Ты ведёшь меня ужинать в ресторан, даришь цветы и духи. Иногда мы дуемся ДРУГ на друга по пустякам, иногда ты делаешь мне больно, иногда я тебе. Но послушай, я не могу больше так! Я каждое утро хочу видеть твоё заспанное лицо, всклокоченные ото сна волосы и слышать недовольное ворчание: «Что за привычка, мешать людям спать по утрам?»

А ещё, знаешь, я созрела для того, чтобы у меня был хозяин, который бы указывал мне на то, что мои тапочки в прихожей стоят не параллельно.