Когда она умерла, никто не плакал…

 

Мне было пятнадцать лет. На земле буйствовала весна. Я пьянела от дурманящего воздуха, от предчувствия начала лета и скорого прихода каникул, а еще оттого, что родители наконец-то официально разрешили мне ходить на дискотеки.

В ту ночь домой я вернулась поздно и ждала выговора от мамы. Поэтому сразу с порога начала нести какой-то несвязный бред в свое оправдание. Но мама странно кусала губы и, казалось, совсем меня не слушала.

- Бабушка умерла, - спокойно сказала она. – Так что завтра в школу не пойдешь – поедем на похороны.

- Когда умерла? – спросила я только потому, что надо было что-то спросить.

- Еще в обед. Но нам позвонили после того, как ты ушла на дискотеку.

«Как нехорошо получилось!- досадно мелькнуло в голове. – Я весь вечер танцевала, а она уже была мертвой».

 

Бабушка мне приходилась прабабушкой, поэтому в моей жизни она всегда была старой сгорбившейся старушкой. Ее звали Елизаветой. Я узнала ее имя, когда мне было уже лет десять, но очень удивилась, что у бабушки, которую при мне никто не называет по имени, оно все-таки есть. Еще больше меня удивило само имя: Елизаветами в моем представлении могли называть только королев, Лизами – только горничных и крепостных крестьянок, ну, в крайнем случае – современных глупых капризных девочек. А вот с образом бабушки это имя ну совсем не увязывалось.

 

Бабушку я не любила, по уважительным для меня причинам. Как активной примерной пионерке мне было очень стыдно, что моя прабабушка родилась в кулацкой семье и была врагом Советской власти. Раздражало меня и то, что она была верующей. Мне часто приходилось видеть ее в углу перед иконами. Она шептала беззубым ртом непонятные молитвы и крестилась морщинистой темной рукой. Изображения с икон внушали мне дикий животный ужас, и я не понимала, как можно им молиться. Поэтому, когда в первом классе учительница рассказала нам, что никакого Бога нет, я очень обрадовалась. Прибежав домой, я сразу понеслась к бабушке: «А Бога нет! Его придумали буржуи, чтобы все были дураками!» Убежать я не успела. Бабушка поймала меня и отшлепала. Я демонстративно ревела на весь дом, но в глубине души была страшно горда собой. Мне казалось, что я совершаю подвиг почти как Павлик Морозов.

Нелюбовь к бабушке я испытывала и из-за своей любимой бабули – ее дочери. Мне казалось, что бабушка испортила ей жизнь. Бабуля была старшим ребенком в семье. В школе она училась с удовольствием и, наверное, для нее это были самые счастливее годы. Но после окончания четырех классов, школу пришлось бросить – началась война. Отца забрали на фронт, мать с утра до вечера работала в колхозе, а в семье, кроме девочки было два маленьких сына, за которыми нужен был присмотр. Мать, уходя на работу, запирала дом на амбарный замок, но девочка вылезала в окно и убегала в школу. Вечером ее жестоко наказывали – так продолжалось несколько дней, пока девочка – моя бабуля – не сдалась.

Когда братья вросли, бабуля уехала в город, устроилась телефонисткой. Работа ей очень нравилась, но снова вмешалась бабушка: она заставила бабулю вернуться домой, потому что вести хозяйство одной было тяжело, а сыновья жить в деревне не хотели. Я знала, что бабуля всю жизнь жалела, что не смогла получить образование, и обвиняла в этом свою мать.

 

Похороны прошли тихо и скромно. Мне хотелось увидеть хоть одну слезинку, но никто не плакал. Только моя девятилетняя сестренка всхлипнула от страха, когда гроб с телом начали засыпать землей. По лицам родственников было видно, что эта смерть для них – освобождение. Около года бабушка тяжело болела и жила то с нами, то в семье младшего сына. За всю жизнь она не пила ничего кроме вина на причастии, а перед смертью вдруг начала жаловаться на жжение в груди и просила спиртное, после которого ей становилось легче. Стояли времена сухого закона, и достать водку было тяжело.

 

Через несколько лет после смерти прабабушки, я ее полюбила.

 

А тогда… Мне было немножечко стыдно за эти похороны без слез, за слишком солнечный и яркий весенний день, за то, что все в мое жизни было еще впереди… А еще в день похорон я впервые задумалась: а заплачет ли кто-нибудь, когда умру я?