…но поезд идёт, за окошком стемнело,

и хочется поговорить …

 

Пробившись сквозь вокзальную суету, я наконец выбралась на перрон, где движение народа было более-менее упорядоченно. Рядом с поездом топтались отъезжающие – согласно купленным билетам, и провожающие – согласно родственным или иным связям с отъезжающими.

Возле моего СВ было малолюдно, что и неудивительно: «наши люди на такси в булочную…» Ехать было недалеко, часов семь, и в основном неприхотливая и помешанная на экономии публика предпочитала демократичную «плацкарту», либо, по случаю командировки, шиковала в купе.

Солидного вида проводник галантно помог подняться по ступенькам и даже занёс в купе мой простенький багаж – тощую дорожную сумку.

Я оглядела своё пристанище на эту ночь: чисто и даже не лишено некоторого уюта – на столике красовалась вазочка с пушистыми лиловыми астрами. Мне тут же вспомнились «первые сентября» в школе; почему-то тогда почти все шли с такими же цветами, и лишь некоторым исключением из неписаных правил были первоклашки с гладиолусами в их же рост длиной, да романтичные барышни выпускных классов, бережно обнимающие букеты усталых осенних роз...

Поезд тронулся, и люди на убегающем перроне торопливо замахали ладошками, что-то крича вслед и растерянно улыбаясь, словно не понимая, зачем мы – уезжаем, а они – нет. В ответ те, кого провожали, тоже что-то торопливо говорили сквозь толстое вагонное стекло, стуча по нему пальцами и запоминая напоследок уходящий город и тех, кто остаётся с ним.

 

Через минуту поезд набрал скорость, словно убегая от надоевшего вокзала. Немногочисленные пассажиры нашего вагона разбрелись по купе – обустраивать нехитрый дорожный быт. Проводник принёс чай. Клятвенно пообещав, что соседа у меня не будет, он завершил свой визит обворожительной улыбкой и пожелал «спать спокойно, как у мамы». Я невольно рассмеялась:одесситы - народ неподражаемый! Невозможно, общаясь с ними, сохранять привычный для столицы вежливо-неприступный вид. Да это просто глупо - в пути все уравниваются.

 

Дочитывая дорожный детектив, я уже подумывала уютненько подремать под стук колёс, как вдруг в дверь постучали. У меня на подкорке прописано: стучат – откройте. Я врач, и во время путешествий мне не раз приходилось помогать страждущим. Да с моим везением на события … В общем, с такой точки зрения, ничего особенного в этом не было.

Открыв купе, я увидела премилого вида старушку, держащую в руках... Как вы думаете, с чем можно вообразить такой одуванчик в час ночи в поезде? Ни за что не догадаетесь! Это была бутылка «Davidoff» и два гранёных стакана. Я не большой знаток коньяков, но то, что сей напиток как-то не увязывается с весьма преклонным возрастом, мне представлялось совершенно очевидным. И эти стаканы…

 

- Доброй ночи, детка. Не смотрите так - я абсолютно материальна, - произнесло это хрупкое создание.

- Здравствуйте…

- Зинаида Викторовна, - прошелестела бабуля и сделала приличествующую случаю паузу, после которой мне ничего не оставалось, как представиться самой.

- Маргарита …

- А как по батюшке, уважаемая ?..

- Алексеевна, - уже смирившись с надвигающейся бессонной ночью, произнесла я.

- Хорошее у Вас имя, царское. Маргарита – значит «жемчужина», Алексий –«божий человек». Можно с Вами немного посидеть? У нас, старых перечниц, по ночам бессонница, знаете ли…

Я посторонилась и, улыбнувшись как можно радушнее, пригласила её войти.

- Надеюсь, что не очень Вас обеспокоила, - с этими словами моя ночная гостья просочилась в купе, заняла пустующее место и водрузила бутылку на столик.

Ну что тут можно было поделать? Только постараться извлечь максимум удовольствия, вкушая дорогущий коньяк, да из уважения к сединам вежливо поддерживать полуночную беседу, обречённо дожидаясь утра.

Однако уже спустя несколько минут я позабыла и о времени, и о коньяке… Но – обо всём по порядку.

 

Зинаида Викторовна приезжала в наш город в гости - здесь у неё была давняя подруга, Лёля . Вместе они пережили войну, их обеих в 1943-м увезли на работы в Германию. После Победы Лёля вернулась домой, а Зинаида осталась, вышла замуж за бельгийца и с тех давних пор жила в Брюсселе. К родным пенатам наведывалась нечасто: почти никого после войны не осталось, лишь в Одессе ещё были какие-то дальние родственники, к которым она теперь и решила заехать в гости – повидаться.

Но мне запомнилось из нашей ночной беседы не это краткое жизнеописание, достаточно обычное для судеб военных лет. Не могу забыть её маленький рассказик – о том, как в первый год оккупации, во время всеобщей голодухи, мачеха принесла с базара живого кролика и, бросив его на кухонный стол, сказала:

- Зинка, прирежь его. Да шкуру не попорть – можно будет продать.

Теперешней бабуле было тогда лет десять – одиннадцать. Естественно, что опыта по убиению кроликов у неё было, мягко говоря, немного. Но мачехи она боялась, кушать очень-очень хотелось, и Зина взяла в руки нож…

- Я его ножом-то ткнула, а он как закричит! Словно ребёнок. У меня слёзы – градом, стою, реву, а кролик дрожит, на меня смотреть боится, и тоже плачет. Тут мачеха из комнаты орёт:

- Ну что, прирезала?

- Не-ет, я не могу – он же живо-ой!

- Возьми тряпку, замотай ему голову и режь, а то я тебя, дармоедку, сама прирежу!

 

- Я трясущимися руками стала шарить по ящикам, нашла какую-то наволочку, замотала в неё кролика, - описывала дальнейшее развитие событий Зинаида Викторовна, - но чувствую – не могу, хоть умри, тёплую живую душу и – ножом… Взяла я тогда кочергу, зажмурилась и давай по этому кролику в наволочке лупить. Бью, а сама думаю – вдруг он ещё дышит? Реву в голос и ещё сильнее, от жалости к бедняге, машу этой кочергой. На такой тарарам мачеха пожаловала, обругала меня. Кролика уже превратился в месиво... В общем, попало мне за всё сразу: кролика теперь и съесть-то невозможно было, наволочку я порвала. Вдобавок меня на улицу выгнали, а дело было поздней осенью.

Сижу я на скамейке возле дома, далеко отходить боязно - кругом немецкие патрули. Холодно, дождь моросит, я промёрзла до костей. Думаю – дай лягу на скамейку, калачиком свернусь, может, так теплее будет. Легла, смотрю вверх – а там, над головой, фонарь сквозь жёлтую листву светит, и небо такое тё-ёмное, чёрно-фиолетовое, дождь летит прямо в глаза… В тот миг привиделось мне, что совсем никого на белом свете в живых не осталось. Что весь мир рухнул, и лишь я одна-одинёшенька на этой скамье под фонарём, а дождь – это слёзы всех пропавших на всех войнах от начала времён...

 

- Знаете, Маргаритушка, с тех пор я не люблю выходить вечером из дому, особенно осенью, в дождь, - окончила свой рассказ Зинаида Викторовна.

Мы немного помолчали; не сговариваясь, отхлебнули коньяку – в тёплом купе нам обеим вдруг стало зябко.

 

Поезд всё так же, ритмично постукивая на стыках, мчался в ночи. Наша беседа затянулась до утра. Мы говорили о детях, мужьях, попутно успели обсудить массу мировых проблем. Коньяк мы не допили и по прибытии презентовали его проводнику, чему он был несказанно рад...

С Зинаидой Викторовной мы распрощались на перроне, совершенно искренне расцеловавшись. Мы обе знали, что уже никогда не встретимся.

Я провела в Одессе чудесные выходные, надышалась морем – мне его очень не хватает в нашем городе, прошлась по знакомым местам. К концу дня, накануне отъезда, я забрела в какой-то сквер.

Вечер был хорош, осень ещё только начиналась, но мне на глаза попалась совершенно жёлтая берёза и уютная скамеечка прямо под ней. Я присела и засмотрелась на золотистую листву над головой. Вдруг – одновременно – зажглись фонари и заморосил дождь, а небо стало тёмным и глубоким.

«…Дождь – это слёзы», - вспомнилось мне, и сразу как-то похолодало. Я встала и,кутаясь в шаль, пошла ловить такси до вокзала.

 

Мой поезд уходил меньше чем через час, а опаздывать я не умею.