Она сидела на мятой постели, тупо уставившись в одну точку. Жидкие седые волосы сплетены в две тощие косички, бесформенное тело обернуто старой ночной рубашкой. Глаза – еще живые – вяло отслеживали его перемещения по комнате. Стакан с водой – на табурет, жидкая каша в глубокой тарелке, кусочек хлеба.

– Мам, что тебе еще принести? – он взял ее потемневшую маленькую руку.

– Ничего…

– Ма, поговори со мной. Расскажи, о чем думаешь, что хочешь?

– Ничего не хочу. И ни о чем не думаю. Не о чем.

– Тебе страшно?

Она пожала худыми плечами.

– Не знаю. Нет мыслей. Ничего нет.

Молчание.

– Ну, как же, а прошлое? Вся твоя большая жизнь – разве тебе нечего вспомнить?

– Была ли она – не знаю. Не помню. Пусто все. Не спрашивай. Дай лучше воды.

Он поднес стакан к ее рту. Неловкими глотками, словно ребенок, захлебываясь, она отпила немного. Он заглядывал ей в глаза, пытаясь разглядеть что-то, что неслышно ускользает, и удержать, и остановить это растворение в бесконечно для него страшном. Ему казалось, что душа матери, запертая в отслужившем умирающем теле, замерла в некой точке, из которой невозможно бежать ни вперед – с тем потоком, стремительно несущимся из прошлого в будущее – ни назад, догоняя, возвращая воспоминания, а можно только вглубь, внутрь, в совершенно иное, неизвестное. Замерла, чтобы потом, скоро, окончательно отделившись, оторвавшись от всего, от всех, словно большая больная птица, устало взмахнуть крыльями и улететь – прочь. Прочь…

«Что возьмешь ты с собой, птица?» – «Только ветер».

«Дай мне строчку, дай хоть слово на прощанье»… – Только вздох глубокий.

«Зачем же все, скажи, почему?» – «Откуда ж знать мне… Оставь… Не мешай…»

 

…Он прижался вспотевшим лбом к деревянному кресту. Вот и пролетела первая неделя после ее смерти. Улеглась, успокоенная дождем, серая рыхлая земля. Увяли разбросанные цветы. По горячей рыжей перекладине, не торопясь, важно полз жук, и гладкая спинка жарко блестела на солнце. Как тихо! Такую тишину нигде больше не встретить. Такая тишина образуется лишь там, где общаются не умеющие говорить…

«Мама, мне страшно, как же мне страшно…»

Он поднес руку к глазам. Согнул и разогнул пальцы. – «Вот она, жизнь. Я могу сказать, могу помыслить о себе как о чем-то, что существует во времени, и потому я уверен, что живу. «Мыслю, следовательно, существую…» Но все на свете знания для меня сводятся лишь к одному – когда-то меня не будет, совсем и безвозвратно, и это та главная и единственная мысль, что убеждает в совершенной бессмысленности всего для меня существующего...”

Он вдруг вспомнил, как в детстве находил особые, тихие места и любил приходить туда один – подолгу сидеть на корточках или на старом пеньке, ковыряя палочкой влажную холодную землю, и слушать и подмечать все, что изменилось за время их последней встречи – его и «места»… Обычно там пахло весенней мокрой землей и тем особым одиночеством, которое всегда в радость, и собственное существо там ощущалось резче, сильнее, определенней. Юному человеку было не до глубоких мыслей, но там, в этих «его местах» душа пропитывалась чем-то нужным, правильным, радостным…

Вот ведь – забылось, потерялось то ощущение, затерлось другими, взрослыми, где вместо всего радостного и понятного – слова, слова… Они роятся, словно те полосатые шмели, налезают друг на друга, втискиваясь в некие призрачные смысловые формы, перемешиваются, отлетают и возвращаются снова. И чем больше их становится, чем быстрее кружащиеся мысли проносятся в голове, привлекая все новые и новые ряды слово-букв, тем бессмысленнее кажется их игра, заключенная в движении от вопроса к ответу и обратно, безнадежнее становятся воспоминания и размышления. Лишь печаль, лишь тоска…

Слова слишком несовершенны. За каждым из них стоит нечто ассоциативное, субъективное, весьма примерное. Они лишь облегчают процесс понимания нами друг друга, но, цепляясь за словесные цепочки, никак не преодолеть рамки всевозможных условностей. Как соединить воедино прошлое и настоящее, как понять ту жизнь, в которой тебя еще не было и уже не будет? И как совместить ее с тем мгновением в вечности, в котором ты, именно ты можешь дотронуться до этой земли и ощутить ее прохладу? А главное: как понять, ради чего нужно проживать эту жизнь, осознавая ее как бесконечную череду колебаний между обманчивыми вспышками своих желаний и неизбежной усталостью. И как оценить, использовать тот краткий миг, где все еще возможно – чтобы приблизиться к рубежу, за которым начинается истина, хотя бы на шаг…

Он поднялся и медленно пошел прочь, через ряды могильных холмов и памятников, с которых ему улыбались те, кто еще недавно жил рядом, ходил на работу, дышал с ним одним воздухом... Как много их лежит здесь – и все, чем были они, сжалось в точку и распалось, и не стало ничем. Возможно ли это? Возможно ли, чтобы лестница, по которой мы поднимались, год за годом, песня за песней, книга за книгой, так сразу закончилась?..

У края свежей могилы, на корточках, молча сидела девочка. Спокойное нежное лицо, длинные волосы, разлетающиеся под порывами ветра, сложенные руки. Он подошел и почему-то присел рядом.

– Кто?.. – Он кивнул на аккуратно убранный земляной холм.

– Папа.

– Тебе плохо?

Она пожала плечами:

– Нет.

Молчание.

– О чем ты думаешь, девочка?

Она повернула голову и улыбнулась.

– Я не думаю. Я молюсь.

Он закрыл лицо руками:

– Научи меня молиться, я – не умею…

Она вздохнула.

– Дайте мне руку… Вот так. – Она сжала его ладонь. – Это очень просто. Закройте глаза и слушайте тишину…

Сквозь опущенные веки просачивалось солнце и растекалось внутри яркими живыми пятнами. Он затаил дыхание. Мысли, теснившиеся в голове, постепенно сглаживались, размягчались, становились прозрачными и – исчезали. Их место заполнялось звуками – ритмично и отчетливо стучало сердце, шумел ветер листвой старой ольхи, еле ощутимыми волнами доносилось спокойное дыхание рядом сидящей девочки. И показалось вдруг, что его самого нет на свете, такого, каким он себя до сих пор представлял. Нет и не было никогда, и все не так, не так...

 

Они долго брели по дороге – учитель и его ученик. И была перед ними гора, и поднялись они, и восхитились несказанной красотой, открывшейся им. И долго молились, а души их были рядом. И слова их были схожи – учителя и ученика. Потому, что реки, если позволить им течь, текут всегда в море. Потому, что души, если позволить им петь, поют об одном и том же…

«Господи, чем больше я оживаю, тем короче становятся мои просьбы к тебе. Я – та крошечная песчинка, тот шарик воздуха, что однажды был вытолкнут на поверхность огромного моря ради исполнения твоего великого замысла. Сегодня я прошу у тебя только одного – прощения.

Господи, чем больше я оживаю, тем реже перестаю спрашивать тебя – где ты, и начинаю понимать, что ты всегда не такой, каким мы тебя представляем. Ты даешь нам все, что умеешь сам, не закрывая перед нами ни одной двери, это мы порой сами не хотим видеть и слышать тебя…

Прости же меня. И пусть мой страх, рожденный моей слабостью, уступит место любви, пусть потечет она по жилам моим и вернется – через людей, умноженная в миллионы раз – к тебе. Пусть я увижу и впущу в свое сердце красоту, созданную тобой, и она научит меня радости. Пусть я услышу и приму знания, дарованные тобой, и смогу их использовать – на благо людям, подошедшим ко мне. Пусть я буду терпеливым и верным учеником твоим, не просящим чуда и не требующим лишнего…»

Так молились они – учитель и его ученик. Так шли они через время, чтобы потерять друг друга и снова найти. Чтобы умереть и родиться заново. Чтобы забыть и снова вспомнить. Чтобы в тишине безмолвия вновь и вновь ощутить ни с чем не сравнимую, непререкаемую и бесконечную радость – радость узнавания.