Голая земля

 

Первое ноября. Нет, календарь не врал – на улице лежит редкий мокрый снег, на дорогах и тротуарах грязь. Опавшие листья смешаны с землей. Вчера мне пришло ясное понимание, осознание, что я уже готов завершить свой жизненный путь. Нет, я не смертельно болен, да и отнюдь не самоубийца, а полнокровный жизнелюб. Но жизнь уже покидает моё сердце, она в тягость и разуму. Лишь оболочка ходит, ест, улыбается, тянет и решает проблемы, проблемы которые уже не существенны, потому что душа покидает меня. Тело – как автономная кибернетическая машина с повреждённой программой. Не знаю – зачем, для чего мне следует жить? Общий поток жизни, света и любви следует мимо, а я гаснущей звездой падаю в сторону, в темноту, в вечную тьму.

Почти все религии утверждают, что есть вечная жизнь. Не знаю. Да будет так. Я знаю, есть вечная смерть.

Сегодня мы с ней встретились, и она поцеловала меня. Холодные эманации небытия заняли в моём теле своё законное место.

Любви для меня нет. Божественного света любви для меня нет. Надежды, как тени, распались во мраке; и вера не спасла меня. Я – облако сухое, безводное, бесплодное, носимое ветром; звезда блуждающая и угасающая.

Вычерпаны до дна долгие, счастливые пятнадцать лет. Пятнадцать лет в попытке обмануть судьбу, преодолеть свою несовершенную природу – цель, которая скончалась раньше меня. И каждый глоток воздуха заставляет меня ужасаться и страдать. Дни мои длиннее жизни. И ходит по земле живой труп, и улыбается, и смотрит в глаза живым. Разум не принимает печали. Разум пуст, и пустота убила и высосала из него остатки живости.

 

Тёмный конь вышел из свинцовой реки. Крупные капли струились по крупному телу, отрывались, падали на жадную землю. Грязно-лиловый закат пришел в мои сны, заставляя то и дело просыпаться и падать в пропасть яви, в холоде и пустоте. Это пронизывает тело холодный поцелуй смерти – душа умерла, и физическая смерть была бы мне приобретением.

 

Выбивая чечётку – вслушайтесь, обязательно услышите ритм – лил крупный ливень, лужи прибывали на глазах. Джинсы стали тяжелы, жестяны и мокры, мокасины отчаянно захлюпали. Зонт отяжелевшей, намокшей птицей взгромоздился на руку.

Ливень внезапно оборвался, небо побелело, и случилось неожиданное – крупный град с голубиное яйцо ударил по земле, деревьям, домам, дорогам, машинам; шквальным огнём расстреливая не успевших спрятаться прохожих. Содрогнулись от барабанной дроби матерчатые навесы торговых палаток. Зонт охнул и скособочено вывернулся ребром выгнутой спицы. Хлёстко, точно из рогатки, ударило по спине, и я едва успел заскочить под спасительный козырёк магазина. К ногам посыпались скачущие по бетонке, как мячики пинг-понга, леденцы – куски чистого прозрачного льда, глазурованные хорошим слоем плотной белой пудры. Некоторые от ударов кололись, разваливались на части, точно ущербные кубики прессованного сахара.

Пулемётная стрельба отгрохотала по улицам пару-другую минут и смолкла. Солнце, улыбнувшись огненным краешком из-за уводящей непогоду тучи, через мгновения засияло в двухчасовой высоте. Из распахнувшихся дверей подъездов, магазинов осторожно просыпались на улицу ошеломленные люди и, осмотревшись, кинулись догонять убегающее время.

Плачущая градина истаивала на моей ладони. И вот уже плавясь, поплыл кусочек льда, сжигаемый моим теплом и поселившимся в нём маленьким солнцем. Поплыл, чтоб замкнуть круг: маленький круг воды и большой круг земной жизни.

 

Перебираю в памяти, как жемчужины в чётках: утро в Ногинске, когда, после ночи поцелуев, мы проснулись в гостинице под звон трамваев, деловито громыхающих за окном; летний вечер в парке с духовым оркестром, пивом и шашлыком в Егорьевске; заречные пески дома на правом берегу Вятки, и безрезультатные попытки научить тебя плавать; ночь на Манежной; наши прогулки на велосипедах, и то, как ты вначале смущалась – вдруг тебя, катающуюся на велосипеде, заметят таксисты вашего таксопарка. И далее, как наяву, уже качают макушками величавые сосны Великорецкого – зелёное на золотом. Над нами пронзительно-голубое небо с редкими белыми одуванчиками облаков, неторопливо кочующими по небесной тропе от горизонта к горизонту. Мимолетным ветерком коснусь и тебя – утренней – на кухне, в старом халатике, не скрывающем наготу изящного тела. А в дверях всё толкаются, возвращаясь на нескончаемый круг, требуют к себе внимания все прошлые беды и победы, печали и радости.

Память моя подвижна и почти бесконтрольна, огромные куски, образы, запахи, настроения захлестывают меня, тянут ко дну – во вчерашний день, освободиться от них я могу, только разложив их на бумаге. Что ж, пришло время – время писать.

 

Это скоро пройдёт, но, увы, пока мне всё ещё не хватает твоего звонкого смеха, солнечным светом напоившего наши первые годы. Ты ещё шла далеко (где-то там – за поворотами и дверями, за минутами и шагами), а радостный смех находил меня раньше тебя, это было чудо, похожее на утреннюю зарю – ещё не видно и краешка солнца, но восток ярок и светел, небо сияет и отражает, отбрасывает первые лучи на землю. И вот, пока ещё макушками, возгорается росой разнотравье, да так, что иногда кажется – это случайно потерянная временем морская зыбь древнего океана разыгралась у ног. Но солнце встаёт и дарит свои рассветы каждый день, а смех твой постепенно стал пропадать, тускнеть, звучать всё реже и реже. В последний год нашей жизни я, наверное, не слышал его совсем. Иссяк, иссяк для меня источник воды живой, и время уже не ласкало дыханием, медвяным дуновением жизни, а тяжело вращало свои жернова, постепенно заглатывая нас.

Спаси нас, милосердный Господи.

 

Вот и включился встроенный в меня Главным Конструктором механизм. Я давно и сознательно не практиковал свой дар, да и зачем сия безделица, когда ты счастлив. Если и случилось, что написать за эти годы, то эти вещи были ни горячи, ни холодны – они были теплы, неся на себе печать нашего уюта и покоя. Того уюта и покоя, который и есть счастье. Того уюта, который я ценю более своего дара.

 

Время то медленно плетётся шагом, то вдруг припустит в стремительном беге, бросая позади незавершённое человеком, после неожиданно затрусит, как ветеран-физкультурник по дорожке парка, и ты уже далеко на год или годы. Но, даже не оглядываясь назад, я слышу прекрасную мелодию тех дней, мелодию, написанную для нас самим Богом.

Перегретый солнцем песок имеет странный знойный запах, вдыхая его, смотрю, как какая-то мелкая букашка идёт, ворочая валуны-песчинки. Титаническая работа, похоже, привычна ей, и вот она уже пропадает из поля зрения. Поворачиваю своё лицо к тебе, красно-оранжевое марево туманит глаза, время колышется.

Ты лежишь, дремлешь, подставив обнаженную спину солнцу, пробегаю по ней кончиками пальцев. Нагретая кожа чуть вздрагивает, и я сметаю упрямые песчинки, лежащие меж тоненьких белесых волосков. Увлекшись этой игрой, решаю их сдувать. Ты что-то бормочешь. Осторожно, легонько целую тебя, касаясь перегретой кожи, даже не кожи, а обжигающих песчинок, лежащих на ней, до того раскаленных, что они прикипают к губам. Втягиваю, пропускаю в себя знойный аромат женского тела. Моя ладонь скользит по внутренней стороне твоего бедра, снизу вверх, ты переворачиваешься, подставляя солнцу живот.

Я, чтоб остыть, иду купаться.

 

Память, странная выдумка Бога: она изменчива и недостоверна, она мелка и размывчата, но некоторые события словно вырезаны на камне – вот я стою чуть с боку за тобой, пытаясь объяснить, как работать в текстовом редакторе, твоя голова отклоняется и ложится ко мне на грудь. И тотчас приходит чистое понимание, что все мои дальнейшие объяснения бесполезны, это ты только что объяснилась мне в любви.

Пока ещё помню, что надо давно забыть, пока ещё помню, как впервые заметил этот свет и понял – ты влюблена, влюблена неподдельно. И я, уже выжженный дотла, поверил тебе и начал, поначалу осторожно, учиться любить тебя, отвечая любовью на любовь, наблюдая, как рождается счастье.

 

Стучат, стучат на рельсовых стыках колёса. Мы с любимой возвращаемся домой. Столица проводила нас тёплой летней ночью.

Целую её, лежащую на нижней полке, и говорю какие-то глупости. Милый Соня-сурок, тебе досталась тяжелая ноша. Ноша, которую я сам не смог взвалить на тебя и оставил это своему врачу. Когда ты вышла от доктора, я увидел, как посерело твоё лицо, я помню, как после растерянно ты расспрашивала меня, пытаясь что-то ещё узнать, не в силах вместить услышанное. Будущее? Я знаю его, но так же знаю, что в твоих силах всё изменить.

Но вот ты снова начинаешь улыбаться, и любовь никуда не исчезла из твоих глаз. Спасибо, моя Зайка.

 

Наверное, это была середина ноября, вставала река, мы вместе на девятом этаже гостиницы встречали первый наш рассвет. Запах его ещё только пробивался сквозь белый тюль, обтянувший небо. Но я так и не могу сказать, спали ли мы ночью, или просто проваливались в минутное забытье. Через большое окно свет сначала робко – как бы на цыпочках, босиком, затем всё увереннее – уже без церемоний, стуча коваными ботиночками, забрался и затопил наш номер. Мы стояли у окна и смотрели на это чудо. Река, ещё стальная, умиротворенно истекала из-за горизонта. Свежей, накрахмаленной снегом до ослепительной белизны простыней покрылась земля. Трудное, светло-серое ноябрьское утро дышало чистотой и любовью. Я тому причина и свидетель – как ты, скатившись с неба, упала в мои руки звездой. Сладок миг узнавания любви, той любви, в которой есть не одна только жажда разгоряченной плоти, но и трепет души.

Ты воскресила меня, спалённого первой неистовой любовью и не верившего уже ни во что. Ты исцелила меня, напоила живой водой.

Крутили стрелки часы, отмеряя минуты, часы, дни – оазис благоуханный. Когда запели соловьи, я понял, что люблю тебя, люблю твою любовь больше, чем себя, и готов идти с тобой до края жизни. Я не мог оставить тебя в неведении. Когда любишь, то не прячешь от любимого человека скелеты в шкафу, тем более те, которые всё равно вылезут в назначенное им время.

 

И вот, поезд везёт нас домой, ты согласна идти со мной через всё и уже говоришь о свадьбе. Я поправляю на тебе зелёное казённое одеяло. Спи, моя Зайка. Касаюсь твоих губ. Вагон размеренно укачивает нас. Я люблю тебя.

 

Время уже идет, торопится, спешит, боится куда-то опоздать. В ослепительный вальс вкрадываются другие ноты. Ты начинаешь раздувать свои требования до неподъёмных размеров, таких размеров, которые в состоянии унести только время и упорный труд. И вот тогда, из мира полутеней и предчувствий, выкристаллизовалась, пришла не замутнённая надеждой ясность – наш мир когда-нибудь развалится, разлетится на куски. Эта любовь уже смертельно больна – антонов огонь. Это уже игра, и партия останется не за мной. Но есть ещё надежда, что судьба устанет и сделает зевок, надежда на то, что всё перемелется и мука будет. Впереди дорога, по которой лучше идти, чем стоять. Любой результат даст мне больше, намного больше, неизмеримо больше, ибо остановка не даст ничего.

И мы идём за находками и утратами, наблюдая восходы солнца. Всё возможно в этом городе – счастье возможно. Я люблю тебя в твоей комнате, после – засыпаем от счастья. И мы идём за восходом солнца, дробящимся в окнах на части – это лучшее, что может быть в этом городе.

 

Утро. Я люблю брать тебя неубранную, естественную, ещё почти спящую. Люблю то, как ты включаешься в любовь. Как после страсти наступает покой и короткие легкие поцелуи. Мне надо вставать, собираться на работу. Спи Соня, Соня-сурок.

Господи, не остави мене.

 

На выходные мы ездим загород, к моим родителям.

Там, всего в десяти минутах езды от города, совсем другой запах жизни. Там, как на другой планете. Там совсем по-иному сияет солнце, так, что хочется закрыть, хочется зажмурить глаза и ждать, когда остынет горячая искорка, красный уголёк в зрачках; и полный, бархатистый мрак мягко накроет, опутает всё, опускаясь глубже и глубже по зрительным нервам …

И, вдруг, распахнуть веки во всю ширь, и пить, пить глазами январское солнце – короткое и приземистое зимнее солнце. Наконец-то на землю, измученную осенней сыростью, опустился мороз. Порхающие снежинки, блистающие в лучах холодного солнца как слюдяные чешуйки, падают и падают из выемок низкого неба.

Как хороша зима для русского сердца, с её запахом и прохладой свежесрубленной рождественской ёлочки в жарко протопленной избе, с её перинами сугробов, в которые так хорошо падать навзничь! Как здорово целовать тебя разгоряченную, раскрасневшуюся, с холодком тающих под губами снежинок…

Зима, это когда можно бежать, бежать изо всех сил по запорошенной узкой лыжне, через продуваемое ветром голое белое поле, чтобы затем вкатиться в спасительные объятия леса, где колышущиеся кроны сосен хранят тишину своих корней. Бурые иголочки, раскрытые и вышелушенные шишки, тонкие рисунки, оставленные беличьими хвостами и лапками, а ты катишься и катишься дальше, вдыхая морозную чистоту.

Зима, бескрайние владения Мороза – вечного старца с окладистой бородой, синим шитым серебром кафтаном. В его доброй улыбке – морозность детских утренников и катание на санках с обрыва ближайшего оврага, так что замирает сердце, а ты уже кубарем летишь в сугроб. В этой улыбке и тугие снежки, один из которых угодил тебе в нос, и спелые мандарины с пахучей кожурой и нежными, гладкими дольками, которые так приятно сдавливать между языком и нёбом и ждать когда они, лопнув от легкого усилия, брызнут кисло-сладким соком.

Настоящая зима – это тишина скупого на свет дня, с низко плывущим солнцем. Зима – это густое тёмное небо в золотых звёздах, не запачканное электрическим светом города; небо, в неслыханной щедрости и любви сыплющее нам под ноги серебро. Это вой бурана, валящего с ног безрассудного путника. Это сугробы по пояс. Это сказка в окне, разукрашенном ледяным лесом с ледяным зверьём.

Это когда можно выйти седым утром на заснеженное, пушистое крыльцо и поймать в ладонь одинокую снежинку, взяться за прохладный черенок лопаты и … И ты, разогретый, так что валит пар, размявшийся, стоишь у скрипучей калитки. Курит над крышей труба, а ты умываешь пригоршнями снега разгоряченное лицо. Эх, хорошо …

 

Зимний солнечный, морозный день, мы гуляем в лесу, с нами моя племянница. Покой. Белая тишина. Лишь иногда с дороги прорвётся звук, лишь скрипит снег под нашими ногами. Лишь мы и лес. Причудливые фигуры созданы снегом и лесом, и нам остается только добавить последние штрихи. Изогнутая ёлочка с гривой из чистого серебра – она будет маленьким динозавром. Мы подарили ему глаза, рот и тоненькие рожки. А дальше из совсем ещё махонького подлеска получается гигантский снежный муравей, под брюшко которого ведут крохотные следы какого-то лесного жителя.

У муравья под брюшком оказывается нора. И неожиданно глаза начинают видеть то, чего раньше не замечали: снежный ковер леса полон следов, непонятных нам – городским жителям. Былое безмолвие лопнуло, осыпалось упавшим с елового лапника снегом, лес тихонечко заговорил.

День начинает угасать, и мы, накупавшись в рассыпчатом снегу, наломав еловых веток, украшенных карамельками льда, возвращаемся домой в деревню, к моим родителям. Нас ждёт горячий ароматный чай и тёплая печь. Целую твой прохладный нос. Я счастлив с тобой, моя Зайка.

 

Тоненькие голубые вены твоего запястья перед моим лицом: ты, спящая, закинула на меня руку. Тихонько целую её. Мне не спится, – голова перетряхивает, перебирает какие-то мысли, всё спорит с самим собой беспокойное «Я». Краешком глаз, через неплотность штор, вижу, как хлопья падающего снега скользят за окном, заботливо подсвечиваемые уличными фонарями. Ты легонько сопишь, горячее дыхание касается моего лица, и я вдыхаю твою теплоту. Вдыхаю покой этой ночи и уже плыву за окном со снежинками – сон находит меня.

В руце твои, Господи, предаю дух мой.

 

Весной, в мае, мы ходим на берег. Пьём тёплую водку из разовых стаканчиков. Смотрим, как раздвигается под разрывы салютов, расцвечивается огненными цветами ночное небо и смыкается опять. День города. Но мне почему-то вспоминается дед. Когда-то салюты были именно на 9 мая, а я ещё помню деда, я ещё помню те скупые, но такие настоящие салюты. И я наливаю нам горькой - по пятьдесят.

Мы – Иваны, родство помнящие. Мы – Иваны, поминающие дедов наших. И кровь моя от крови их – выпитой до донышка полями Юхнова. И плоть моя от плоти их – испытавшей, измерившей лёд Ладоги. И в руках моих – их руки, что цветущий май срывали в улицах Берлина.

Мы – Иваны, родство помнящие. Мы – Иваны, поминающие дедов наших.

 

Зелёный лист на сеточке основы: ладонью ощущаю всю рельефность и шершавую ворсистость этого сотканного солнцем и землёй чуда. Я разжимаю ладонь. Лето. В парке расставлены цветные пластиковые столики и стулья. Передвижное кафе в проёме здания. Невдалеке, под сомкнутыми кронами старых лип, готовят шашлыки. Дым, задевая и щекоча нам ноздри, истаивает среди высоты и зелени деревьев. Чуть в сторонке фонтан и вымощенная брусчаткой площадка. Скамейки выставлены рядами. Небольшой духовой оркестр распаковывает инструменты. Истомлённые солнцем техники неспешно устанавливают аппаратуру и микрофоны.

Заказ выполнен, на столике у нас шашлыки, фисташки и пиво. Ты улыбаешься и болтаешь ни о чём и обо всём, перебирая слова, не лишённые смысла молодости, радости бытия. Это наше лето в Егорьевске. Ты приехала ко мне, чтобы увидеть, чтобы обнять меня. И в этот день нам некуда спешить.

В парке становится всё многолюднее. Бегают около фонтана дети наперегонки с маленькими солнечными зайчиками, выпрыгивающими из воды. Полутени деревьев накрыли нас. За столиками всё меньше и меньше свободных мест. В голос парка с отдыхающими людьми вплелись звуки духового оркестра. К нам за столик подсели, и мы разговорились с соседями. Женщина оказалась местной жительницей – с сыном и племянницей, двое мужчин – словаками, довольно чисто говорящими по-русски, которых, как и меня, привела в Подмосковье работа. Мы шутили и смеялись, запивая хмельным напитком любовь, пробуя на вкус лето.

Неисповедимы пути Господни, но как прекрасен мир Твой.

 

И в этом мире помимо причинно-следственных связей, безусловно, существуют и причинно-доследственные. Их действенное, вещественное проявление и есть «знаки судьбы». Но мы чаще всего их даже не видим, не умеем различить, выделить из всех текущих событий и окружающих вещей, не способны обратить на них внимание. Тем более не можем определить их смысл.

Не имея же знания о предстоящем, человек не может выбрать, пусть даже не свой путь, а то, как по этому пути пройти. Пройти так, чтобы неотвратимость событий не сокрушила, не унесла за собой его, а лишь шумно пронеслась мимо, обдав снежной пылью, оставшись в памяти могучей, опасной, но понятной и предсказуемой силой.

Интеллект, интуиция, простая житейская мудрость – три ключа, которыми человек пытается приоткрыть будущее, но, как и тысячи лет назад, результат не соответствует желаемому. Падаем, встаём, ошибаемся, живём и умираем – мы следуем путём, который нам написан.

 

Золотятся, колыхаются от избытка хлеба. Тугие колосья кланяются земле, наполненные, истомлённые исполинской ношей.

Зерно созрело. Ещё немного и оно начнёт осыпаться, течь от любого легкого сотрясения. Но оно, словно понимая и ценя труд человека, ждёт его сильной, заботливой, любящей руки.

Зерно. Золото человеческой жизни. Никакой Интернет не заменит нам Дара небесного, ставшего земным – хлеб наш насущный даждь нам днесь. Древние и само слово уровняли с зерном – вот, вышел сеятель сеять.

Зерно – неоценённое многими богатство, поглощаемое каждый день. Оно, как и деньги, требует оборота, и только в обороте умножается – одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Оно, как и деньги является концентратом, сгустком человеческого времени, времени человеческого труда. Но более того, является даром солнца, воды и земли. И поэтому оно ценнее денег, ибо сильные и богатые мира сего каждый день также отдают деньги, чтобы иметь его у себя на столе.

И как ни крути, главная профессия на земле – хлебороб. Он и есть настоящий хозяин земли. Потому-то российский крестьянин и есть – истинный и единственный хозяин земли Русской. Жаль, он об этом давно забыл и забывает об этом каждый свой день – теряя своё время, топя свою родовую память в водке. А цари, генсеки, президенты, чиновники – это гной, результат поврежденной ложью человеческой природы.

 

Жаркий осенний полдень. Мы прогуливаемся по набережной, за кремлёвской стеной. Купола горят золотом бабьего лета. Здесь, под руку, счастливые, мерили шагами весну Мастер и Маргарита. Но осень – не весна, я не Мастер, и твое имя не Маргарита. Увы, ты любишь сериалы и женские романы, надеешься решить все бытовые проблемы потребительскими кредитами, доверяешь рекламе и Президенту. А с голубых экранов всё льётся, разжижая мозги всем – от мала до велика, Даун-позитив – власть воспитывает бесхребетное поколение. А я ещё помню сказку о потерянном времени. И вижу, как из нас чёрные маги сосут, выцеживают время через экраны: реклама, сериалы, ток-шоу, политики, комедианты – и набивают концентратом нашего времени свою мошну.

И как положено злым волшебникам, состарившись, вдруг снова молодеют, хорошеют на наших глазах, живя дольше, праздничнее и сытнее. В то время как народ живёт всё короче, бессмысленнее и беспробуднее.

Тик-так. Тик-так. Пять минут до полуночи. Пять минут на то, чтобы всё изменить. Надо только разодрать пелену тумана перед глазами. Надо только вылить на землю это масс-медийное пойло. Надо всего лишь оценить своё время. И тогда все накопленные чёрными магами деньги превратятся в раскрашенную, нарезанную фантиками бумагу. Их красивые, радужные слова о социальной ответственности окажутся стуком и дребезжанием старой консервной банки, привязанной к хвосту истеричной чёрной собаки.

 

Хлеб созрел. Пришла пора убирать.

Есть вечные и мудрые, как волхвы, профессии на земле – хлебороб, учитель, строитель, врач, пастух. Да, пожалуй, кузнец и ткач. И мне судьба подарила одну из них – я строитель.

 

Мороз. Ранняя тьма зимней ночи зажгла россыпи звёзд. Воздух коротко сотрясается от холода, мелко подрагивают на ночном небе звёзды. Сухие, ещё не утоптанные в тропинку снежинки поскрипывают под плохо держащими тепло сапогами. Где-то недалеко лениво тявкнула и успокоилась собака.

Желтые, редкие лепёшки фонарного света не достают до нашего двора.

Но глаза уже обвыклись в темноте, и я засмотрелся на тонущий в ночи силуэт дома. Ещё недавно, весной, здесь был дырявый, рваный частокол пожарища, и вот новая постройка, как зарождающаяся жизнь, огранила, заняла полагающийся объём, объём моего замысла. Неслышно, неразличимо скользнула тень. Ночная птица, упав, вспахала снег и, не останавливаясь в движении, взлетела и растаяла, растворилась в ночи.

Сквозь ещё не зашитые фронтоны мансарды вижу разваленное на кусочки стропилами, стойками, перемычками звёздное небо. Но замысел, набирающий силы и плоть, упрям и провидит будущий уют.

Но я продрог, пора в дом.

 

День как день. Суббота. Сегодня мы одни. Неторопливое утро с потягиванием, обильным душем и неубранной почти до обеда постелью.

Ещё вчера ты решила стряпать пироги. Лёгкое перекидывание словами – это ты отправляешь меня в магазин за сметаной, молоком, яйцами, мукой и чем-то ещё.

Сегодня мы ждём гостей.

Что-то мелькает и стучит в твоих руках над разделочным столом. Непослушная прядь, выбившись из пучка заколотых на затылке волос, рассыпалась по шее. Непослушная прядь по открытой шее…

Подхожу сзади, обнимаю за тонкую талию, целую, целую доверчиво прозрачную часть плеча переходящего в шею, шею, завиток волос упавший тебе на ушко. Ты сердито ворчишь, что я мешаю тебе, склоняешь голову к плечу, после, быстро повернув лицо, лихо подставляешь прохладные губы. Я непреклонен, касаюсь рукой груди, другая скользит вниз за ткань халата, по упругости живота, в знакомую мягкость твоего тела.

Глубоко вздохнув, ты закрываешь глаза, прерывая свои кулинарные хлопоты, прижимаешься спиной ко мне, легонько покачивая бёдрами из стороны в сторону. А губы мои бегут, бегут по повернутой ко мне половине лица. Руки уже собрали полы твоего халата на изящности талии.

Время качнулось. Растерялось. Вспыхнуло. Пропало и родилось вновь.

 

Вот ты, уже смеясь, вытолкала меня за дверь, и я с написанным на клочке бумаги списком иду, лечу в магазин.

Суета, стояние в коротеньких очередях: ну вот, кажется, не забыл ничего. Руку оттягивает увесистый, набитый по макушку пакет, рукоятки его вытягиваются, да так что, кажется, ещё немного и вот-вот оборвутся и всё содержимое вывалится на землю. Подхватываю его второй рукой, беру в охапку. И ноги – нет, крылья, несут меня домой. Ну, вот и подъезд.

Старенький лифт, дребезжа, вытаскивает кабину на мой этаж, и я, уже соскучившийся по тебе, открываю дверь: твой голос зовёт меня на кухню, и, сразу же вслед за голосом, выглядываешь в коридор и ты. Целую, целую твои нежные губы, и иду, прохожу вслед за тобой, и выставляю на стол... – нет, вываливаются! – продукты из расползшегося по шву пакета. Ты по-хозяйски быстро всё сортируешь, оставляя только самое нужное. Я сажусь за кухонный уголок напротив тебя, ловлю на магнитоле твоё любимое радио. И смотрю, любуюсь тобой, болтаю, перебираю разные пустяки.

Ты раскатываешь тесто, весь стол в муке, твоя щека в муке, кончик носа тоже припудрен. Мне поручено ответственное задание – накладывать начинку и загибать пироги.

Духовка уже прожарена, противень смазывается маслом, и пироги сами просятся на него. Твои руки колдуют над ними, и вот полный противень ставится в горячую пасть, закрывается дверца. Вытираю муку с твоей щеки, касаюсь кончика носа. Ты улыбаешься… и ни одному художнику, никакому видео не передать всю прелесть того, что я вижу в этой улыбке.

Пока есть время, мы быстро наводим видимость порядка в доме. Я заправляю диван, засовываю раскиданную одежду в шкаф, берусь за пылесос. Ты моешь посуду и прибираешься на кухне. Но уже настойчивее, всё дальше по квартире, по всем её уголкам расплывается аппетитный запах, даже распахнутая настежь форточка не в состоянии справиться с ним.

Открыта духовка, и оттуда, вместе с жаром вываливается уже не запах – стена, обжигающая обоняние. С горячего противня пироги прыгают на большое блюдо, молоко разливается по стаканам, и мы снимаем пробу. Они румяные, в сладкой корочке, вкусные - уже одним только лишь запахом. Вкусные.

Твои вкусные губы.

Ей, Господи – довольно с каждого дня своей заботы.

Скоро придут гости.

 

Узорчатые решётки крон, метёлки кустов покрылись едва уловимой припухлостью. Асфальт уже подсох, но земля влажна. Иду встречать тебя: у вас скоро опять какая-то проверка, и ты допоздна задерживаешься на работе. Яркое солнце, омытое весенними водами, торопится раздать всем и всему накопленный за зиму свет. Теплый воздух напоен ароматом прелой, просыпающейся земли. Две бабочки играют, крутят замысловатую воздушную карусель. Тротуарами, дворами, перелеском, через дорогу и снова тротуарами, дворами. Ночь будет теплой. К утру распахнут свои клейкие створки почки, и яркая, до головокружения пахучая листва опушит ветки, веточки, прутики, купаясь и играя в утреннем солнце изумрудной свежестью.

Ну, вот я и пришел – скромное одноэтажное здание салатного цвета на самых задворках города. Центральная дверь, коридор, коридорчик, комната – здесь, за заваленными бумагами столами, нахожу тебя – бледную, уставшую, нервную, с красными заплаканными глазами. Слёзы, слезыньки. Целую, что-то говорю, пытаясь успокоить, ставлю электрический чайник.

Как задыхающийся астматик, старающийся хотя бы и перед смертью, но ещё раз надышаться, ты пробуешь пересчитать в который раз какие-то цифры.

Чай готов, и я отвлекаю тебя от этой нервной суеты. Касаюсь твоей тёплой ладони, сжимаю и отпускаю. Говорю, говорю о том, что всё будет хорошо, что ты всё успеешь. Чай допит. Я берусь помочь, разбираю и раскладываю несколько папок. Ты успокаиваешься и, вконец утомившись, соглашаешься идти домой.

С лязгом закрывается входная дверь. Снаружи уже темно, глубокий вечер, но мы не вызываем машину, а идём пешком. Улицы зажигаются светлячками фонарей. Воздух влажен. Уставшая, ты берёшь меня за руку и просишь идти помедленнее. Головой ты всё ещё в работе, но шаг, два, десять, ещё десять – и работа отпускает тебя.

Запах весны. Ещё одной весны с тобой.

 

Куда нас завёл мыслительный процесс? Вот, допустим, сидишь ты, думаешь о какой-то умной вещи, раскладываешь всё по полочкам, отмечая, взвешивая, после всё соединяешь и уже знаешь о ней всё. Затем вещь можно грохнуть, сжечь, распотрошить, сломать. Бросить. При этом вещь не крикнет: «Е… (вот здесь я поменяю слово – еврейский мат на русскую основу) Ядрёна мать!» - так, кажется, сказал один Поэт. После берёшь другую вещь и переносишь этот процесс на неё. Вдруг ёкнет что-то в тебе. Обернёшься, осмотришься. А той умной вещи-то или вовсе нет, или не умна она нисколько, а так просто, имеет место быть. А то и вовсе с ней происходит такое, что никогда и не могло случиться.

Как всё это не приведёт к расстройству ума?

После забросишь свои умствования подальше, в тёмный и пыльный чулан, забитый старыми, ненужными давно заботами, и начнёшь просто жить. Жить как обычное животное, ну, скажем, как белка или барсук. Но чиновники не таковы, чтобы оставить тебя в покое, и уже бегут мытари – заказными письмами. Надо кормить царя и царских людей, что денно и нощно пекутся о народном счастье, а боле делать ничего не умеют. А ты ещё и головы не успел положить в отдохновение. Как тут быть? Конечно же, вытаскиваешь маслёнку с известной жидкостью, и после, тяжёлым утром, опять закручиваешь пружину мыслительного процесса. Пружина эта – ты, а весь процесс – колесо, в котором тебе приходится бежать арестованной по случаю белкой.

 

Сегодня день розового слона. По серой кости асфальта стучат твои каблучки. Я иду рядом. Над крышами домов высокое небо, если начать всматриваться, то прослезятся и утонут глаза в этой голубизне света.

Мы так давно с тобой, что можно молчать, не ощущая неловкости, мы и без клея слов хорошо понимаем друг друга. В губах твоих играет улыбка, если начать всматриваться …, о, нет, отложу это до вечера.

Летний день, как «мыльный» сериал, всё длится и длится. И я продолжаю присутствие при новой-старой женской забаве – бесконечному хождению по магазинам, магазинчикам, отдельчикам и примерочным в попытке купить розового слона. Но, как правило, после покупки, осмотра и проверки дома слон оказывается вовсе не розовый, да и вовсе не слон, а обычная под болонку деланная дворняга – по цене розового слона, и тут только держись.

Мой язык уже на плече, чемпионское здоровье в твоём хрупком теле просто поражает. Но эта потеха такая же неизбежность, как летняя гроза – навалится всем телом туча, кинет в землю десяток-другой ослепительных молний, раздерётся с треском и громом воздушная материя, и встанет стеной вода, не удержать её никаким зонтом. Закипают ручьи, превращаясь в реки. Но проходит десять, двадцать минут, натиск слабеет, и вот уже последние капли толкнули своих сестёр в стремительных потоках. И снова солнце скользит по чистому, вымытому небу.

Как иссякла туча, так же иссякли деньги, и с кучей покупок мы садимся в маршрутку, подплывшую, словно катер.

День прошёл не зря – написано на твоём лице.

 

Платная медицина почти всесильна и отделяет нас от счастья всего семьсот километров, пара десятков тысяч рублей, капелька времени и твоё нежелание – последнее и есть несчастье.

Дети – потоки солнечного света, рождаемые людьми. Я глажу твою голову, лежащую на моём плече. Не забирай Господи, моего счастья.

О, я помню и вечер в кафе, ты ждала моего предложения: столик, цветы, легкая музыка, вино и изящное золотое колечко – ты любила такие формальности. Ответ – твое «да» – не разлился теплом в моём сердце. Наша жизнь – игра. Девушки любят мелодрамы.

И всё же я счастлив. В бокалах играет вино, перемигиваясь огоньками со свечой, стоящей на столе. Твои губы влажны. Но всё когда-то заканчивается, заканчивается и этот вечер, и мы идём домой по ночным улицам. Идём, держась за руки – твоя рука в моей руке. Депрессивные галогеновые фонари едва освещают дорогу, но нам больше и не надо.

Храни нас, Господи, от всякого зла.

 

Миражи, красочные и чёрно-белые, яркие и не очень, одни видимые сквозь цветное стекло, другие, точно отражённые в воде, время от времени смазываемые случайно набежавшей рябью.

Вот мы сидим на диване. Ты опять интересуешься, как дела с договором, который я нашел и принёс своему руководству. Главный вопрос, который интересует тебя – какие премиальные я за него получу: нам так нужна своя отдельная квартира, и ты была бы готова родить малыша. Но у меня нет ответа. Моё руководство ещё само не наелось, их аппетит умерится только с последним гвоздём в крышку их собственного гроба. Ты остаешься недовольной моей нерасторопностью, но это всего лишь неприятные уколы.

Меняется картинка – сделан выбор: я самостоятельно возьмусь за работу, я увольняюсь, заказчик принял мои условия, и ты помогаешь мне собирать бригаду. Всё будет хорошо.

Мы ещё не знаем и не подозреваем, что ты собираешь меня из дома навсегда.

Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо меня!

 

Сочный, сенной запах примятой, перепутавшейся в косицы травы, с вплетёнными в грубые светло-зеленые пряди цветками – белыми, жёлтыми, малиновыми, лиловыми. Раскинутое покрывало. Раскиданные, разметавшиеся волосы. Высоко в небе колышутся, пылят густые метёлки, растущие на тонюсеньких стебельках прямо откуда-то из-за головы. Луг поёт.

В самом начале мы хотели и могли заниматься этим, где угодно, даже на ночной улице, но пришло время – эрос угас, стал редким гостем и в постели. Но мы уже были гораздо ближе, мы знали и понимали друг друга лучше, может быть даже лучше чем самих себя.

 

И всё же была, была непередаваемая свежесть, цельность, полнота тех дней, каждого дня. Единой нитью были скреплены разноцветные бусинки минут и обстоятельств, движений и забот, сомнений и покоя.

И вот уже на подушечках пальцев чуть замерла, дрогнула, распахнула невесомые парусинки-крылья беспечная бабочка со светлым именем «Дети солнца» – отогретая бабьим летом прощальная звезда.

В последний раз я был беззаботно счастлив с тобой в прошлую осень. Стоял теплый сентябрь. Ты приехала ко мне после Петербурга. И мы гуляли по ВВЦ, среди выставки цветников. После уехали в Переделкино и, не дойдя до домов-музеев, зашли в «Дети солнца» – ресторан с уютом любимых домашних вещей. Столик на веранде, качающиеся рядом ветви с перекличкой невидимых птиц, тихий блюз, растекающийся по поскрипывающим половицам. Равновесие.

Ты в восторге от солянки, её дразнящий запах висит над нашим столиком. Я наслаждаюсь отменной грибовницей из белых грибов – с дробящимся на маленькие белые льдинки комком сметаны. А после мы едим – ещё парящую, запечённую на углях рыбу, обмакивая её разваливающиеся обжигающие губы кусочки в соевый соус, запивая дымный аромат золотистым прохладным пивом. Листья на ветвях деревьев колыхаются: то не ветерок – дуновение нашей любви. В который раз я всматриваюсь в твоё лицо, вижу твоё лицо, давно знакомое каждой чёрточкой.

Становится очень свежо. Спрятавшееся за кроны высоких деревьев солнце даёт тихий полусвет, редкие лучики достигают нас. Я укрываюсь пледом. Покой, счастье и капелька грусти по угасающему дню.

Электричка увозит нас назад. Ты, уставшая, склонила голову на моё плечо. Изредка касаюсь губами твоих волос. Звуки гудков, перестук колёс, скрипы тормозных колодок, движение народа и сгустившиеся сумерки за окном – Господи, продли моё счастье.

 

Но вот, на чётках воспоминаний, упала последняя жемчужина, остались только немногие, уже остывающие, но всё ещё горячие угольки. Да, я помню тот вечер год назад – я уже уехал на работу в Подмосковье, и этот звонок. Торопливые слова – сожаление, что не сказала мне всё дома, когда я приезжал в ноябре, не смогла, а теперь решилась. Говоришь о сомнениях и раздумьях, особенно последний год. О том, что годы твои идут, и тебе нужен ребёнок, но не посредством медицины. И после – о том, что у нас с тобой всё окончено.

Плоть расселась, злые слова влили в меня лютый холод. Сердце, пытаясь согреться, заходилось так, что казалось – всё вокруг начало сотрясаться. Если что и смог сказать, выдавить в ответ, так то, что перезвоню тебе позднее. Одевшись, я вышел в темноту вечера глотать горстями холодный ветер, смотреть, как остывают звёзды в тёмных лужах. Значит, нести мне новое испытание. Животный, сучий страх пожрал любовь, победил в тебе человека. О, как черна сегодняшняя данность.

Минут через двадцать я позвонил тебе и проговорил, что не держу в сердце зла и отпускаю тебя, отпускаю с миром. Сказал, что принимаю твоё решение, потому что люблю.

Да и как долго можно удерживать в ладонях воду? Она всё равно утечёт, убежит меж пальцев, сквозь неплотность сжатых ладоней. Так что нет никакого смысла удерживать бабу – если она решила уйти.

Но ещё часы и часы сердце срывалось со своего места, ходило ходуном, и если бы не рёбра грудной клетки, то, наверное, выпрыгнуло из груди. Беспристрастная судьба разверзла торфяное, тёмное звёздное небо, и я, как одинокая звезда, затерялся, сгинул в его глубинах уже под самое утро. Сон был беспокоен и краток.

Боль взламывает затылок. Утро ранено пустотой. Ну и доля! Как червя, заглатывает меня земля.

Через неделю от тебя пришло семь-восемь SMS-ок – ты каялась, называла себя плохой, писала, что не можешь без меня, что ждёшь. И мир, пусть зияющий раскрывшейся трещиной, начал для меня возвращаться, возобновляя бег вокруг своей оси, и имя этой оси – любовь.

После мы долго говорили по телефону. Но где-то за сердцем разрасталась каверна – время истины приближается, это была только первая вода. Время вымыло связующий раствор между мной и тобой.

 

С телевизионных экранов звенел полнозвучным колокольчиком Президент. Страна зачарованно слушала, как он решал демографический вопрос. Кричали женщины: ура! и в воздух чепчики бросали.…. Тьфу, кажется, я сбился, где-то это было. Да и то верно – при каждом деле есть случайный мальчик.

Неудавшийся семинарист и жестокий диктатор сделал всё, чтобы у страны была Бомба, это принудило Запад к миру. Любитель ботиночной дипломатии и кукурузы отправил в космос первого человека с планеты Земля – Юрия Гагарина, и это счастливая и достойная страница, вписанная Россией в Историю. Леонид Ильич протянул по всей стране нефте- и газопроводы, которые нас до сих пор кормят. Что сделал Горбачев, говорить не буду – плеваться не хочу. Борис успел выпить за упокой Союза где-то в белорусских лесах и после долго опохмелялся, к тому ж последний срок болел, не правил он ни чем – и без него всё шло своим порядком. Но всё это цветочки, всё это меркнет перед тем, что сделал наш Президент. Он смастерил куда более важную вещь, чем все бомбы, ракеты, трубы – он произвел, родил на свет Божий, Стабилизационный Фонд – фонд будущих поколений!

Какая дальнозоркость, какой размах, какой гениальный замысел! Когда он покинет свой трудный пост, думается мне, долго ещё будут благодарные поколения вспоминать об этом Фонде. Так и хочется расцеловать умницу Президента. Вот так бы взял и поцеловал прямо в темечко! Это же счастливейшая страна, которой он управляет – молочные реки, кисельные берега, нефтяные вышки и газовые скважины! А Национальные Прожекты?! До чего хороши! И главное, как умело притворяются живыми – простите, претворяются в жизнь. Глыба! Глыба – не человек!

А какой у него душка первый Вице-премьер! Везде ездит, всё знает, нацпроекты так и горят в его умелых руках. Чувствуется порода, голубая кровь, не иначе в роду были дворяне! Да что дворяне?! Предводители дворянства! Графья! Нет, нет! Надо брать выше, не мельче князя! Не иначе сам светлейший князь Потемкин-Таврический был у него в роду! Между нами говоря – бают, светлейший князь мог делать три дела сразу – сидеть на горшке, слушать свежие новости и любезничать со светскими дамами. Определенно, наш государственный муж не хуже.

В стране, вверенной Президентом его попечению, дикие колхозные степи превратились в плодоносные поля. В оной повсюду видны многочисленные прекраснорогие стада, благословенные нивы, богатые селения, возвысились многолюдные города. Народ ученый и румяный всё ходит на цепи, извините, по цепи кругом.

Аркадия – не страна! Какие весёлые пастухи-парламентарии – и спеть, и станцевать, закон принять, потом поправить, а лучше вовсе отменить. Какие симпатичные белокурые овечки-чиновники?! Как мирно и трогательно они пасутся на лугах этой благословенной страны, как умилительно щиплют зелёную травку, не отказываются, впрочем, от евро и рублей. А сколько жилья построили – цельный дом и не только, даже «Дом два» строят для нас. А пастушки-ксюшки – Бог мой! – умны, гламурны, главное – богаты, и сам Гарант им сопельки утрёт.

Нет, определенно, ошибался эконом Онегин, что государство богатеет, ... и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет. Вот, например, в Правительстве не знают об этом совершенно ничего – и ничего, богатеют, и как! А какое им дело до государства. И пилят, пилят буратины бюджет – выросло денежное дерево.

Жаль, я не чиновник, жаль, что живу не в этой счастливой стране Садового кольца, а в другой – колонии той блаженной страны. В которой, не дай Бог жить в старости на одну трудовую пенсию. В той стране, в которой – не приведи Господи! – пользоваться бесплатной российской медициной.

Определенно, жить стало лучше, жить стало веселей!

Это не государственные мужи, это просто кучка развлекающих нас поп-звёзд от политики, шельмецов обирающих народ и разоряющих землю, питающихся нашим временем.

И дай Бог, чтобы я обманулся. И дай Бог, чтобы на этом навозе зазеленели пшеничные всходы. Дай всем нам Бог, чтобы из сора властолюбия и сребролюбия проклюнулся малый росток, выстрелив изумрудными лучиками. И далее как положено вытянувшись дал завязь, а за тем и плод – Власть. Не ту власть, которая от толпы и денег – а ту Власть, которая от Бога.

Дай нам Бог.

Выборы вредны, вредны и всё. И очень жаль, что власть убрала графу – «против всех». Было бы лучше, если бы она трансформировала её в графу – «против всяких выборов». Это ведь тебе на руку, Президент. И кто знает, чем бы тогда закончилось голосование? А если на эту графу придет половина тех, кто на выборы не ходит? Для такого, последнего выбора у многих бы хватило ума и воли, и понимания, что из худшего не выбирают. Какая разница, что тебе предлагают – гадюки яд иль бледную поганку. Нужно просто отказаться, и всё.

 

Весна. Ты иногда приезжаешь ко мне как будто украдкой. Торопливый секс, не приносящий отдохновения и мира. И также торопливо, быстро сбегаешь, всегда вызывая такси не вашего парка. Да, наверное, наверняка, там, за молчанием и ложью, уже кто-то есть – тот, с кем я делю тебя, а может, уже и наоборот.

Нет ни капли надежды, но дорога должна быть пройдена до конца. И ты ждёшь, как тот маленький часовой, когда снимут тебя с поста, даже зная, что все давно разбежались и спят в уютных постелях, согретых чужим теплом. Но, давши слово – держи. Слово моё сильнее меня, для меня это не игра.

Прости нас, милосердный Господи.

 

Пасха красная, Пасха Господня. Жертва принята, и победа уже свершилась. Великая ночь. Крестный ход. Священники входят в двери храма. И вскоре Спасение явлено. Радостный клич «Христос воскресе!» сотрясает небеса. Затворы ада пали, жало смерти сокрушено.

И я радуюсь вместе со всеми. Уста вторят тропарь – «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ». Но радость моя не полна. В глубине души всё настойчивее звучит молитва – «Прими душу мою, Господи», перебивая кондак – «… Придите, вси верни, поклонимся святому Христову Воскресению…». Но он не принимает меня, отчего-то медлит, хоть я и готов. По мне бы сейчас – «глубиною мудрости» да «со святыми упокой», и два метра сырой земли.

 

Душный, парной воздух горячим киселем плавал, плескался весь вечер, и если бы не чуть спавшая в последние дни жара, то можно было бы подумать, что мир перевернулся и субтропики переместились на пятьдесят восьмую параллель.

И вот из-за реки пришла, навалилась, насела гроза. Сумерки, и без того уже густые, утяжелили наползшие из-за далья тучи. Стало безветренно и тихо, словно небо объявило земле минуту молчания. Затем свежо подуло, ветер напрягся и …

Небо прорвало. В кромешной мгле на землю устремилась вода. И только лишь первые воды коснулись земли, как всё наверху засияло. Молнии метались по мокрому небу почти беспрерывно, прорисовывая силуэты домов, утонувшие было во мраке. Некоторые сверкали так, что становилось светло, словно ранним летним утром, уже не просто выхватывая контуры, а показывая всё лицом. Светло так, что были видны не только струи, но и отдельные капли, стремительно летящие вниз; некоторые из них вспыхивали в свете молний как ночные звезды. А молнии всё метались и плясали в небе огненными запятыми или, точнее, неведомым алфавитом… Порывы ветра переходили в шторм. Улицы затопило: там, где была дорога – неслась бурная, бушующая река.

Часа через полтора вода ушла, и лишь где-то у горизонта полыхали зарницы; ночь облегченно вздохнула. А я так и не смог уснуть.

Дай мне силы, Господи.

 

Маленький город, и встреча, к которой никогда не сможешь быть готовым: мы столкнулись – в дверях магазина. Этот образ словно из моих самых лучших снов. В них я видел тебя именно такой – красивой новой, нарождающейся жизнью. В смятении спешно прохожу мимо. Хлопают двери. Отойдя несколько шагов, уже на улице останавливаюсь, оборачиваюсь и смотрю, смотрюсь, всматриваюсь в этот безумный сюжет сквозь стекло. Потеряв тебя из виду, постояв, ухожу.

Путь мой хаотичен, как броуновское движение. Цель? Я забыл её. И обычный осенний день, нагой как природа, поворачивается ко мне своей червоточиной, давящей на средостенье пустотой. День наполнен делами, но их смысл скользит по моему сознанию точно так, как отражения людей скользят в витринах – не оставляя следов. Самое удивительное, что мне хочется поговорить.

Вечером, воспользовавшись службой моментальных сообщений, в ответ получаю твой звонок, ты плачешь.

- Почему ты плачешь?

- У меня неприятности на работе.

- На работе? Ну что ты, не плачь.

- Я не смогла прочесть твоё сообщение.

- Что, всё или что-то прошло?..

Разговор продолжался. И не знаю, как долго мы с тобой говорили – пять, десять, может, пятнадцать минут? Я шагал, шагал по вечерним улицам, ещё не включившим свои фонари, освещаемым только слабым светом окон и реклам. Как можно назвать ненастьем обычную погоду ноября? Как можно назвать несчастьем заведомую неизбежность? Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути. Я один… Стоп, стоп, стоп – это уже у кого-то было.

Совсем скоро последние холодные капли упадут на полную влагой землю, и белые снежинки начнут свой танец. Сначала неуверенно и сыро, затем всё чётче, холодней, одна к одной и сложатся в бескрайнюю пуховую перину по нашей северной земле.

Первое ноября. Я скорее мёртв. Только мышечный мешочек, подвешенный на дырявых ниточках аорт и вен, зачем-то трясётся в груди. Десять лет назад я мог умереть, разлагаясь в раковых метастазах. Тогда бы физиологический конец пришёл раньше смерти души, и, если индусы не врут, я мог рассчитывать на перевоплощение. А теперь жизнь – как смерть. Холодная голова и ледяное сердце. Маленький Кай, за тобой пришла твоя Герда. Моя. Подарила мне два осколка зеркала Снежной королевы. Ни искренняя молитва, ни взвешенные решения разума не спасли жизнь. Ничто. Навьи чары.

Изнемогает в трепете и борении душа. Изнемогает от ревущей и рвущейся внутри грозы, но это не ливень, а секущая метель несётся среди бушующих молний. Взрывается, лопается с треском моя жизнь, падает рваными лоскутами, хлопьями, ошмётками и не может упасть.

Минуты скорби сопровождают наши потери. Но разве не было у нас до этого радости?

Зимняя ночь длинна. Но разве не придёт весна и не оглушит нас вымытым сияющим солнцем и весёлой капелью?

 

Бом. Бом. Бом…

Придите, поклонимся цареви нашему Богу.

Придите, поклонимся и припадем Христу цареви нашему Богу.

Придите, поклонимся и припадем самому Христу цареви и Богу нашему.

Придите, поклонимся и припадем Ему…

Ничем не примечательный день. Пятница. Я иду к Всенощной. Иду глотнуть спокойствия, ибо душой взволнован.

Огоньки редких свечей трепещут, иногда трещат, наполняя объём запахом горящего воска. Немноголюдно. Тихо. Сегодня хорошо поют. Священник, обходя храм, кадит. Все тихо склоняют головы.

Внимание моё почти не следит за службой. Только глаза скользят по горящим свечам, по отблескам огней в церковном золоте. Только слух купается в пении. Только обоняние отдыхает в этой смеси ладана и воска. Мысли, толкавшиеся в голове, тускнеют, утихают, завершая сумбурное движение.

… Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе Боже! …

Экран сознания пустеет. Пульс становится глубже и реже. Покой и я. Я и покой.

Всё вокруг – священники, диаконы, прихожане, певчие – как далёкие тени, ничем не занимают меня. Ни вопросов, ни ответов, только свет да на иконах лики и очи.

Служба окончена, выхожу на холодный воздух улицы. Полутьма декабрьской городской ночи приняла меня в свои объятья.

Ничего не изменилось, чуть изменился лишь я. Не болит, не давит сердце, не утягивает тупой болью пустота, неразрешимость бытия не снедает, не вгрызается червем в мой мозг. Решение, принятое на уровне разума, принято и сердцем.

Ей Господи, даруй ми зрети моя согрешения.

 

Закончена игра воображенья, всё вымысел пустой. Нашли своё место и успокоились образы в словах и строках. Обдуваемый влажным, тёплым (что само по себе чудо) январским ветром, я иду, несу – не расплескать бы – глубинный покой. Душа светла. Редкие снежинки белёсыми тенями скользят мимо, падают на тёплую землю и, едва успокоившись, истаивают. Зима заблудилась и всё не может найти обратной дороги. И если так пойдет дальше, то крещенские дожди сотрут из памяти крещенские морозы. Но что бы ни было с зимой, осадок зла уже не замутит покой моей души, закаменел и лёг он в сердце тонким гранитным слоем.

 

Тах, тах, тах – стучат колёса. Теплится печка-буржуйка в конце вагона. Народ грудится у неё, располагаясь поближе к лучистому теплу. Печурку подтапливают торфяными брикетами, сладкий с кислинкой запах висит по вагону. За окном чернота, и только желтые пятна электрического света несутся рядом с вагоном, ныряя и извиваясь в белом снегу, в ближайших сосенках. Тах, тах, тах – под этот незатейливый ритм переваливается, качаясь, вагон. Изредка из зимнего мрака выныривают тусклые огни деревень и торопливо пропадают из виду.

Маленький, точно игрушечный вагон. Игрушечный паровоз. Узкоколейка. Это уже очень глубоко в детство нырнула моя память, и наше счастье было как лучистое тепло от буржуйки в стылую морозную ночь. Но и эта поездка закончена, за окном мелькали не снега, сосны и деревни, а дни, месяцы, годы. Давно покинут вагон. Его огни позади, и впереди тебя уже бежит, бежит всё удлиняющаяся тень. И раз есть тень, значит, ты ещё не закопан.

Человек не может жить без тени, ибо ходит под светом. Но что если ты жив, а божественного света любви не имеешь, то какая тебе от этой тени польза? Не во гробе ли ты уже заживо? Не в аду ли? Любовь – это то, что ты можешь отдать и принять, это единственное добро, которым человек может здесь владеть. И каждый день прекрасен, если ты здесь, в этом мире имеешь любовь.

И всё же, если принять за допущение, что – «Бога нет», то что остается человеку в этом безбрежном и неизведанном космосе жизни? Остается одно – идти по дороге дальше. Если принять за допущение, что – «Бог есть», что ещё остается человеку перед его непостижимостью и предопределённостью судьбы? Остается одно – идти по дороге дальше.

И я обмакиваю стопу в свежевыпавший рыхлый снег, ставлю её на пяту, переношу тяжесть вперёд на носок, и… И вторая ступня пробует пушистую глубину дороги. Я иду. И где-то там, в конце, ещё сыграет в мою честь оркестр. Да, ещё будет счастье, хотя бы счастье умереть.

Я остаюсь, чтобы дальше наблюдать, как судьба на полотне времени оставляет свои письмена.

И всё, о чем я прошу, – помяни мя Господи, во Царствии Твоём.

 

Вступление

 

Сумрачен и тих. Не так-то просто

Выдать растерзанию толпы -

Что другие прячут до погоста,

Покаянной гробовой мольбы.

 

Да, еще не сказано ни слова,

И не поздно попросту – уйти.

Но я жив, и это злее злого.

Господи, хоть взглядом, отврати!

 

Два пути сошлись на перекрестке,

И мой дар – моя лишь только боль.

Но опять ворочают наброски

Душу. Отче, право, не неволь!

 

Четверга огни в ночной оправе.

Всё свершится, чему должно быть.

Если я солгу, то кто исправит?

Это – жизнь, и значит, будем жить.

 

Бел был лист, ну а теперь – страница.

Чашу взял и хлеб твой надломил,

Вкруг чужих окон зияют лица.

Будет так, как скажешь ты, Равви!

 

Гул затих.

 

***

 

Летом ивы густы,

Серебрятся тугими шарами,

Горечь тонкую вея

И космы свои теребя…

Одинокая бабочка

Танец рисует на раме,

Обнаженность стекла

За свободу наивно приняв.

Танец-тень со стеной –

Завяжу узелками на память,

Завяжу, чтобы вспомнить,

Как возле меня ты спала,

Как, устав целовать,

Убаюкалась сладкими снами.

Жаль, что счастья природа,

К несчастью, безмерно мала.

 

Кисть рябины

 

Раскраснелась кисть рябины - как заря,

Застыдилась - ночевала у меня,

Обожгла, осыпала, заплакала дождём,

Сладкой горечью - как по небу огнём.

 

Засветилась, нарядилась для меня,

Подарила сладость терпкую огня,

Обняла, смела, притронулась к губам -

Раскололось, вспыхнув, небо пополам.

 

Нашептала, шелестела о любви.

Колдовала, обнимала до зари.

А по утру первым снегом ноября,

Как невеста, нарядилась для меня!

 

Колдовала, всё шептала о любви,

Обнимала, целовала до зари…

 

***

 

Плывёт облако.

Смотри же, плывёт облако.

Смотри, одно белое облако.

Смотри - плывёт.

 

А небо синее-синее.

А облако нежно белое.

Тебя прошепчу по имени,

Тебе прошепчу, несмелая.

 

А облако плывёт.

 

Качаются ветви ясеня.

Зелёные ветви ясеня.

Глубокое небо ясное -

Где облако плывет.

 

Губы целую сладкие.

Черешни-губы сладкие.

Все поцелуи краткие.

 

А облако плывёт.

 

Плывёт облако.

Смотри, там плывёт облако.

Смотри, к нам плывёт облако.

Одно белое облако.

 

Плывёт.

 

***

 

Вдвоём. Очерчен круг.

Как долог сумрак.

Пойдём, мой милый друг,

По тишине шаг каждый гулок.

За дальним кругом примется рассвет,

Качают сновиденья звёзды,

Луна зарылась в теплый плед,

А по любви всё вёрсты, вёрсты!..

 

"он любил..."

 

Он забыл три вещи на свете:

Православное пенье, белых павлинов

Да стёртые карты Америки.

Он терпел, когда плачут дети;

В неурочные бденья,

чаем с малиной

Отпаивал вас от истерики

... - он любил.

 

Гость

 

Окно приоткрыто

В вечерние отблески,

На синем листе – янтарь.

Увлекшись игрой,

Заглянуло облако,

Как было когда-то встарь.

Чай ароматный,

Сервиз фарфоровый,

Душистый гречишный мёд.

- Здравствуй, я рад!

Это так здорово!

Давай отдохнём от забот.

 

Как там, на небе?

Наверное, с Богом

Завтракаете на заре?

Чайник свистит…

- Как идёт работа?

- Как жемчуг искать в золе.

А так, день за днём,

Понемногу прибавка,

По строчке –

Идут года.

Ну, что ты,

Какая вчистую правка?!

Всё начерно!

Лишь иногда –

 

Влюбишься, осмотришься –

Ещё одна… (нервы).

И где же их жизнь берёт?

Да ну их, и ладно,

Я же не первый.

Она, как и я, умрёт.

Ты вот по утру

Выщипнув лучик –

Румянцем подводишь бок…

Что, дразнят нахальные тучи –

Какой, мол, с тебя прок?

Наплюй. Угощайся

И мёд мой жалуй,

Что пахнет цветущей весной!

А я уж пойду

Да вздремну, пожалуй –

Сегодня я сам не свой.

 

Окно приоткрыто,

Заглядывай в гости почаще.

 

На выбеленный лист

 

На выбеленный лист,

Неважно,

что это только треть страницы,

Садится аист.

Крылья птицы

ещё трепещут,

но он уже хватает клювом,

как рыбу в чешуе горящей,

мой палец.

И кровь – Моя! – сочится,

И красной ягодой под ноги птице

Рассыпаясь,

И на груди перо зарницей

зажигает.

 

И нет листа.

 

Был осенний день

 

Я в парке, на скамейке, провожу

свои часы

В неведомую долгую дорогу.

Легко перо, но лист уже пожух,

И топит день тягучая морока

Мой телефон – мой верный пёс – молчит,

И рвётся ниточка логичных

рассуждений.

Я не смогу, но Бог - тебя простит!

За боль моих холодных

наваждений.

Стихия творения

 

Грохотали цикады. В бездонной вечерней тишине грохотали цикады, оттеняя зеленую игру травяного прибоя.

Желто – смотрели в сумерки окна свалившегося за спину холма городка. Лента асфальта, ломаясь на шоколадные плитки, пахла мёдом, бензином и укатившимся за горизонт солнцем.

Ближайший дом выбелился в полумраке громадной неуклюжей совкой, неведомо зачем присевшей на склон холма, слишком громоздкой, чтобы снова взлететь.

В доме не спали. Терраса, освещаемая только из дверного проёма, жила на стыке двух непохожих миров.

Время смеялось. Медовый блюз истекал по половицам, капая и выливаясь на ступени крыльца, сочась и скрываясь в темноте.

Город рос.

Дан, дан, дан – ударили капли. Всё почернело, тьма обрушилась разом, устремилась в воронки водосточных труб, вырываясь у тротуаров струйками, струями, мощными потоками, спешащими влиться в замысел всемирного потопа. Дождь нанизывал черноту на жужжащие стальные спицы, кромсая и вытесняя всё с открытых объёмов. Вода захватила улицы, тротуары, вбила праздную публику в подъезды, магазины, хватала за плечи и колени. Застывшие автобусы и трамваи, казалось, были готовы уплыть, изменив своей колёсной сути…

Время смеялось.

 

***

 

Родина моя простая,

Как баба ненарядная,

Что спозаранку в светлой хате

Готовит споро, ладная.

Ей не нужны журналы моды,

Ей бы шелковый плат.

У ней, вон – семеро по лавкам –

Галдят!

А после в поле есть работа,

И скоро сенокос.

А те, что с подиумов сходят –

На них другой и спрос.

 

Родина моя – молоком парным умытая

И ромашковым платком накрытая.

Спать ложусь – улыбаюсь!

А встаю – росой утираюсь!

Родина моя!

 

***

Не Москва мне мать. Мне мать – Россия,

Белые берёзы и поля!

С детства на руках меня носили

в отраженном небе тополя.

 

Я люблю июльскую истому,

жаркий полдень и в ромашках луг,

все, наперечёт, тропинки к дому,

и заботу материнских рук -

 

В белизне крахмальной стелют скатерть,

аж от солнца тяжело глазам.

И бежать, покуда легких хватит,

По полям, холмам, лугам, лесам.

 

Если память и чего забыла,

Захлебнувшись синью в тишине -

Пусть. Всё так. Но запрокинь затылок –

И плыви в небесной вышине.

 

***

 

Опять звонят колокола

Призывно – к службе

Листы свисают со стола -

То я, недужный,

Болею музыкой ночной

и тенью ветра.

Утерян маленький покой,

И нет ответа.

Горит румянец. Облака

на небосклоне.

И сердце тянет – не тоска,

Но что-то боле…

 

Но что есть мера?

 

Не надо и не жду чудес –

О чём мы молим?

Хочу дожить! Чтоб, наконец –

любовь и море.

 

И сердце уж любить давно,

давно готово.

Но как соединить в одно –

любовь и слово?

 

О, все останется на том,

на том же месте.

Всего лишь сложится потом,

с любовью – песня.

 

На предрассветный холст легли

заречья дали,

как акварели потекли,

любовь забрали.

 

Зачем, зачем как первый снег

в моей ладони,

растает в прошлом человек?

Любовь да кони,

 

Что убегут за горизонт

в оконной раме –

как будто детства сладкий сон

с любовью к маме.

 

И только книги на столе

легки как тени.

А мы – лишь угольки в золе,

мы лишь виденья.

 

И через сто, и двести лет

с таким вопросом

за лист усядется поэт,

а надо – прозой.

 

А сердце уж любить давно,

давно готово.

Скажи, дарующий тепло,

скажи – хоть слово!

 

Да, жить – не поле перейти,

но что есть мера?

Остались, может быть, в груди

Любовь и Вера.

 

1 ноября

 

Мне лист шепнул – начало ноября.

На улице обычное ненастье.

Столкнулись мы нечаянно в дверях.

Беременна. Что ж, для кого-то счастье.

 

Обычный день обычной красоты

останется по-пьяному расстроен.

Нет лучше этой скромной наготы,

её позднее свежий снег прикроет.

 

Глаза мои не видели давно

Красивей и страшнее действа.

О, эта жизнь! – и отдохни кино -

последнее от скуки средство.

 

Когда-то снилась мне такой она,

Точь-в-точь, но без деталей сцены.

Но эта явь, в отличие от сна,

Есть результат её, её измены.

 

Закрыть глаза и темноту обнять -

Но забытье всё также не приходит.

Душа давно не требует огня,

Ей зонт придётся в пору, по погоде.

 

Я знаю. Наступают холода.

Идёт зима. Но не ищу спасенья.

Добра хватило на мои года.

И смерть. О-о-о, смерть… Но нет давно везенья.

 

Нынче ветрено

 

Третий день в силках запутавшейся птицей

В раме стук – стекло дрожит и бьётся.

Нынче ветрено. Погоде всё неймётся.

Вот и я забыл, что значит бриться -

Ощетинясь жесткою стернёю.

 

На столе вина подсохла лужа.

Мы вдвоём – с душой моей нагою,

Всё вчерашний не закончим ужин.

Ужин? Пить и не суметь упиться –

Кто сказал, что это против правил?

Если Бог тебя давно оставил,

Остается только веселиться.

 

За окном погода хмурит брови,

Квартирант-сверчок тоскует не на шутку –

Это я возжаждал его крови:

Доберусь – прибью! И без того мне жутко.

 

Тяжелею. Закрываю веки -

За столом. Клюю в тарелку носом.

Третий день: всё пользую наркозом.

 

Жизнь и Смерть случились в человеке.

Жаворонок

 

Откуда знать вам,

От какой боли поёт жаворонок,

Отчего от музыки камерной -

Разит камерой?

Откуда знать вам.

 

И зачем, как на плацу,

Слова маршируют,

Я кричу им:

"Всё. Свободны.

Оставьте меня ради Бога!"

Кандальные ритмы – сводни

На каторгу чувств этапируют.

Я ж параноик – живая тревога! -

Зачем же меня эпатировать?

Наверное, сейчас так модно.

А мне выпало, что убого!

 

Выпить бы вина кисло-сладкого,

Но нет даже чая.

Я бы с ней!.. только больно

И гадко мне -

И не нужен, и не встречает.

 

Откуда знать ей,

От какой боли

Поёт жаворонок…

 

Соседка

 

Кругом вода, но это не беда.

Рябины листьями захлопали по лужам

Их слёзы из дождя бегут, текут

А я, а я...

Я попросту простужен.

Стучит подковами по кровлям дождь,

С соломой молний и громами в сетке,

А я, а я...

Я в дверь звоню соседке.

Сиплю и кашляю, но эта жизнь проста.

Пытаюсь сочинить её, другую,

Где поворот назад и – пустота...

Но как найти ещё одну - такую?

Соседка добрая, соседка всё поймет,

Допустит, и подлечит, и утешит,

Стакан нальет и пульс найдет...

Ну, что же я, как диковатый леший?

А я, а я...

Как диковатый леший.

 

***

 

Остатки сна – их занесла метель.

И дребезжат в её порывах стёкла.

Душа молчит, больна, лишь ходит тень

В глазах моих и та – поблекла.

 

Свечу зажгу. Знакомым огоньком

Себе верну покой и безмятежность,

Но как скрипит и тихо плачет дом! –

Или моя нечаянная нежность?

 

***

 

Разуться так, чтоб пятками дыша,

могла душа коснуться строчек мира.

Шурша, скользят слова с карандаша,

И кажется – ты двери отворила…

 

Но не кладу усталых, тёплых рук

на матовость вчерашних фотографий.

Друзей давно очерчен ближний круг

Под всю несхожесть наших биографий.

 

Останусь я, размеренно дыша,

в холодном воздухе осеннего ненастья.

И не болит, почти совсем, душа.

Покой - синоним маленького счастья.

 

Ложиться спать

 

Ложиться спать… Глаза смежа устало.

Ложиться. Утром рано не вставать.

Ночь. Колокольчиком луну болтало

в ушах, когда я лёг – упал в кровать.

 

Несутся сны в цветном калейдоскопе,

и грёзами избита голова –

вот мы вдвоём пьём земляничный кофе,

под снег, что лёг как раз на Покрова.

 

Смешало подсознание событья,

и крутится кино, пока ты спишь -

вот из далеких лет – мальчишка Витя,

вот стая голубей взлетела с крыш.

 

И как понять? Мне снится, иль не снится?

Вот ты и роза: быль или не быль?

Вот сквозь стекло кричит не докричится… -

наверно я. Но надо всё забыть.

 

***

 

В тишине, размеренно громкие,

падают с водопроводного крана капли.

Взгромоздясь на постели, на кромке сна,

оживаю подраненной цаплей.

 

Как могу, я меняю, меняюсь не скоро.

Я оставил жизнь в прошлую осень.

Хорошо знакомым с местностью вороном

что-то теплое тихо сквозняк уносит.

 

Ошалело из сна попадаю в явь

и в ботинок на босу ногу.

Непослушными пальцами свечку взяв.

И бежать! Чтобы с дерева сняв -

плакать, тело неся ко гробу.

 

Но дорогой навстречу спешит народ.

- «Беспроцентный!» - сулят менялы.

- Православные, что ж вы? Наоборот!

А они и свечу отняли.

 

Притулясь в стороне от бегущих толп,

в грязной каменной полу-нише,

солонею, как будто библейский столб,

на асфальтово-потной жиже.

 

Побег

 

Смеркалось, лишь закат – заплатой.

Я жду себя внизу - в палате

номер шесть, где клеточки-оконца,

ладони на лицо и вижу – Солнце!

А тени шасть туда-сюда, как мыши.

На дверь петля скрипит: «Зачем он вышел!»

Уже бегу по свежим лужам.

Я рад, свободен, мокр, наверное, простужен.

Я выбрался из тёмных впадин мозга!

О, может быть, ещё не слишком поздно?

 

***

 

Мы следуем путём,

который нам написан.

И где-то там, в конце,

играет в нашу честь оркестр.

Качается корабль,

уже зачалив пристань.

На маленьком кафе табличка –

«Нет свободных мест».

Пусть проведут меня

Пасхальной литургией.

И в алтаре – «Христос воскресе!» -

вновь и вновь пропев.

Священник после откадит

земной могиле.

И где-то там… -

душа пройдет слегка оторопев.

Я следую…

 

Кофе и джаз

 

Вечер желтый, туманный,

Сумрак липкий, холодный.

И кофейня поманит

Горячим густым каппучино.

У окна возле входа -

Столик, место свободно,

С одинокою девушкой,

Что грустит без причины.

Я молчу, понимая:

Настроение – ветра и листьев.

Ей сейчас ни к чему

Любопытный, болтливый сосед.

Это в воздухе струны любви

Переборами трогает мистик.

Запах кофе и джаз,

Полумрак, полусвет.

 

***

 

Чуть клейкий лист в прожилочках основы,

иголочки серебряного мха:

Весна нагая меряет обновы,

смыв многоводьем снежные меха.

Раскрыли реки вымя-половодье,

как роженица, вынувшая грудь,

проснувшись ото сна в одном исподнем

младенца кормит, чтоб опять уснуть;

питают всё и всех живой водою,

как сладким материнским молоком -

И пьяно день качнётся от покоя,

чуть поддуваем тёплым ветерком.

 

P.S.

 

Пляшут в камине, бьются, поднимают головы к верху огненные змейки. Красные угольки потрескивают, бросая сизоватые струи и апельсиновые искры в дымоход. И вдруг, внезапно, хлопнет, взовьётся пламя по краешку костровища, скрытая сила вырвется из темнеющих уже углей, а через секунды, уставшие и испугавшиеся собственной смелости, горячие маленькие язычки нежно лижут багровые развалины.

Вот и всё – закончена книга, дописана последняя страница, но жизнь ещё продолжается. Вот и всё – догорел камин, но заслонка пока открыта. Закопченная сетчатая ширма с разводами от прирученного огня облегченно остыла. А я не двигаюсь и смотрю – догорел камин, вместе с ним догорел ещё один вечер, вечер моей жизни. Ещё пылит седая гора тёплым пеплом, вытягиваемым потоками горячего воздуха в дымоход, а мне кажется – это пылит и исчезает смысл прошедшего дня. Ещё проседает потихоньку сквозь решётку колосников зола, но для меня – это время просыпается сквозь неплотности бытия из несовершенных дел, несказанных слов. И только горчит в горле свежая гарь.

Скоро наступит утро, скоро наступит следующий день, день, который пока ещё есть – Завтра. Завтра, в котором будут свои находки и утраты, то завтра – где, даст Бог – за всё добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью.

 

Если я и хочу ещё, что добавить, так лишь пару строк –

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,… я любил тебя больше чем ангелов и самого, и даже более чем себя. Ниоткуда с любовью, твоё прошлое – проще говоря, я.

 

Надцатого мартобря две тысячи нагого года.

С уважением, Александр