Кто в детстве не мечтал посмотреть, как станет стыдно и горько вашим, если вы вдруг возьмете, да и умрете. Мы на них посмотрим в день наших похорон! Вот тогда-то мама с папой (бабушки-дедушки, несправедливые учителя…) поймут, какое сокровище они потеряли, какое золотое и доброе сердце никогда не забьется вновь…

 

…Ты как будто в сторонке стоишь за березками зелеными и смотришь. А неподалеку под синим-синим небом вокруг какого-то ящика стоит горестная толпа. А в ящике кто-то. Но не ты. Это ведь так. Репетиция похорон. Но никто не знает, что ты еще жив и здоров. Думают, ты тут в ящике и лежишь. Не знают, что ты — рядом совсем и любуешься на их стыд. Опухли от рыданий и учительница английского, и русачка, змея подколодная… А где вы были раньше? И так от картины этой сладостно сделается… А это кто? Вернейший Дик с ошейником прибежал. Гулять просится собачина наглая. Сначала покормить надо. Мама такой суп этому лохматому наварила. Что это еще на плите?.. Котлеты! Были котлеты… Скорей, побежали во двор свежий снежок нюхать.

 

Мне тоже часто думалось в детстве, как здорово было бы умереть понарошку. И не чаяла не гадала, что когда-то попаду на репетицию собственных похорон. Только не просто это все сложилось. Но так судьба распорядилась. Хотя, конечно, пришлось многое самой организовывать… И я услышала над собой такие слова, и увидела такое неподдельное горе близких, что осталось только одно — объявить о своем счастливом воскрешении…

 

“О, как я поздно понял, зачем я существую, зачем гоняет сердце по жилам кровь живую, и что порой напрасно давал страстям улечься, и что нельзя беречься, и что нельзя беречься”.

 

А я поняла — рано. И не береглась. О похоронном спектакле мечтала. Но в том, что это когда-нибудь и вправду случится, — не сомневалась. И все, а особо те, кто меня любил, оставались в душе моей независимо от давности последней встречи. Они порой вставали перед глазами, и я, глядя им в лицо, искала и находила свою вину за равнодушие к их болям и бедам, за собственные эгоизм и суетность, не оставлявшие времени ни для звонка по телефону, ни, тем более, для прихода в гости. Так, хотя бы на минуточку зайти туда, где тебя ждут и любят.

Заброшенные в Питер судьбой в начале прошлого века из разных городов девочки, вчерашние гимназистки, стали снимать углы на Васильевском, чтобы закончить первый “женский университет” — Бестужевские курсы. После революции большинству из них ехать было некуда. Они остались. А выжившие в блокаду учили уже не только детей, но и фронтовиков, будущих учителей, и учительниц, таких юных, что на них заглядывались старшеклассники мужских школ. Потом эти учителя уже учили нас и наших детей.

 

Свет, исходивший от бывших курсисток, старых актрис, всего того, что оставалось в Питере после всех бурь и метелей, отражался в окнах дворов-колодцев, зеркалах, осколочках стекол, накапливался и превращался в мощный поток тепла, исходивший из сердца города, его закоулков и трещинок в асфальте и пробивавшийся сквозь поколения. Низкие многослойные облака, висящие над городом, сохраняли тепло и отражали свет, а коммуналки и проходные дворы делали свою прививку стойкости.

 

В городе образовалось несколько “бермудских треугольников”, попав в которые вы уже не могли выбраться “на берег” — в среду менее насыщенную мыслями, легендами, фантазией.

 

Большой Драматический, Театр Ленсовета и Малый Областной театр, находившиеся в 5—10 минутах ходьбы друг от друга, образовывали треугольник театров. ДК работников пищевой промышленности, дворы Пушкинской улицы и кинотеатр “Правда” формировали "Бермуды" бардов, джаза и андеграунда.

 

Марфа Димитриевна начала преподавать математику по окончании физико-математического отделения Бестужевских курсов. О своем выборе математики она говорила: “Таких дур было мало. Из семи тысяч выпускниц курсов за все время только две с половиной захотели напрягать головку тригонометрией и прочей абракадаброй”. Гимназия стала школой, и Марфа Димитриевна проработала там 55 лет. Жила она одна и занимала малюсенькую комнату в большой коммунальной квартире, когда-то принадлежавшей ее семье. Вышитая Марфой голова прелестного мальчика висела на стене в рамке. Рядом с ней — вид ночного Парижа. Там Марфа Димитриевна бывала в детстве и прожила два раза по полгода, слушая лекции по алгебре и геометрии.

 

Мы жили во дворе той школы, где работала Марфа, а потому, как и она, ходили в те же магазины и мылись в тех же банях — на Воронежской или Фонарном. Наша семья состояла из бабушки, моей мамы, двух ее сестер и меня. Бабушка, мама и одна из тетушек — были учительницами. Одно время все они работали в одной и той же “маминой” школе. Замечательных учителей в “маминой” школе было много. Марфа учила маму и других учителей преподаванию математики. “Англичанка” (также бестужевка), знавшая пять европейских языков, пестовала молодых филологинь — свою дочь и еще двух юных преподавательниц.

 

“Англичанка” считалась не только одной из лучших учительниц английского, но и была необыкновенно хороша собой. Я помню ее в школе уже семидесятилетней. Царственная поступь и прекрасное величавое лицо. Замужем она была три раза. Мужья были умны, образованны и обаятельны.

 

Но маме она как-то сказала: “Легче за год выучить родных школьных бандитов оксфордскому произношению, чем заставить любящего мужчину менять носки и трусы ежедневно. Не смогла я, Манечка, побороть папино воспитание — отдельные полотенца для ног, лица и причинных органов… А вы будьте снисходительнее, а то одна со своей красотой останетесь

 

Чистота помыслов и жилищ требует неустанного борения души, труда и жизни по нехитрым правилам, которые хорошо знали и ежедневно выполняли питерские старики и старухи. Это потом сквернословие стало нормой. Вялый, неталантливый мат повис вместе с запахом пива и помоек над Невским. В городе завелись рыжие муравьи запустения, разрухи, забвения… С годами с городом стало что-то происходить. Легко и без особого сожаления раздавались по миру выращенные им таланты, а воспоминания стали ритуалом. Рыжие муравьи постепенно заполняли город. Но этого не замечали. И дома, внутренность которых была съедена, стали падать, как карточные домики.

 

А наши нищие “Бермуды” жили своей банно-магазинной общностью. И убитую на наших глазах девочку, и учительниц, тогда еще живых, мы встречали в очередях за апельсинами и в мыльных. Они помнятся голыми, наливающими воду в таз или моющими спины соседкам. История жизни этих женщин не будет полной без главы об их смертях, каждая из которых по-новому освещает отдельную судьбу. Обыденно переписывает смерть каждую жизненную повесть, и лучше составить усредненную главу их кончин.

 

Старухи-учительницы жили долго, много дольше своих детей, как люди, не знавшие душевных сомнений и угрызений совести. Они были с ней в ладу. Жили по ясным правилам своего детства. Обливались холодной водой, кидали в урны трамвайные билеты, держали в чистоте и порядке шкафы и жилище, храня город от муравьиной угрозы. Помнили Париж, Бодуэна и Гильберта, а умерли — кто в доме престарелых, кто не дождавшись приезда “скорой”. Одни ушли просто из-за невозможности купить необходимое лекарство, от других требовали одолеть с уже зашкаливавшим давлением пять больничных этажей.

 

Став директором бывшей царской гимназии, Макарий Георгиевич всей своей чистой душой полюбил оставшихся учителей, бывших бестужевок и выпускников университета. Эта любовь оказалась взаимной. Старые педагоги не только приняли его, но и поддерживали все его начинания. Безупречная рабоче-крестьянская биография Макария Георгиевича служила индульгенцией и надежной защитой для школы в самые тяжкие годы чисток, а его педагогический авторитет во властных структурах давал возможность немалого добиться.

 

Макарий Георгиевич жил так же, как и мы, в доме при школе в одной с нами парадной. Мы часто бывали в гостях в директорской квартире, где меня наградили правом беспрепятственного входа в кабинет Макария Георгиевича. Старинная мебель, бронзовая зеленая лампа. Меня усаживали в кожаное кресло с деревянными подлокотниками в виде грифонов, и начиналась неторопливая беседа. Потом беседа переходила в монолог:

 

— Ульянов со свойственной ему неряшливостью и пренебрежением к основам изложил многие категории гносеологии. Всё наспех, потому как всюду экстерн. Небесталанный ведь человек, а никакой системы. В итоге всех запутал и себя на суету разменял. Почитай, Оля, эти разделы у Плеханова.

 

И это было так захватывающе и странно, что я засовывала пальцы в пасти грифонов и сжимала их верхние челюсти, лишь бы не пошевелиться, только бы не прервать обаяние рассказов Макария Георгиевича. Мишка и Монька, собаки хозяина, лежали около книжного шкафа и спали. Шерсть у Мишки была мягкая как шелк и я гладила его большую красивую мор

Марфу отвезли в дом престарелых из квартиры, в которой она прожила всю жизнь. Более полувека этой жизни она проработала в школе, что находилась в пяти минутах ходьбы от дома. Огромный район в центре города был заполнен поколениями ее учеников. Но у всех, как и у нас, были иные заботы. Своя жизнь. Очень скоро в доме престарелых Марфа умерла... Вскоре выяснилось, что именно в этом заведении из-за двух-трех рублей, разрешенных иметь в наличности, стариков убивали. Было даже заведено какое-то уголовное дело…

 

На столетие со дня рождения Марфы Димитриевны собралось около двухсот бывших учеников. И это были люди далеко не молодые. Ведь Марфа преподавала в школе с дореволюционных времен…

 

А с городом что-то происходило. Почти вековая запущенность ставила под сомнение возможность его возрождения.

 

У магазина рядом с последней квартирой Достоевского повесили плакат: “От вкусного до прекрасного один шаг”. Вперед. Оказывается, остался только шаг. А совсем уже напротив квартиры Федора Михайловича — “Покупайте Евромедь, цены — просто ох.еть”.

 

В метро в промежутках между полосами эскалатора разместились огромные рекламные щиты, где изобразили такую пастораль: молодая красивая женщина протягивает солидному, хорошо одетому господину голые руки, на одной из которых сверкает кольцо, а на другой — роскошный браслет. На верху плаката замечательные слова “Любишь — докажи”, а внизу адрес и название ювелирного салона…

 

Знаю по сыновьям, как дети любое печатное слово воспринимают. И вот увидит мальчик в метро это “Любишь — докажи”… Или увидит девочка… Методы доказательства любви определены. Может, и на всю жизнь.

 

Рыжие муравьи продолжали поедать не только души, но и обветшавшие оконные проемы, межэтажные перекрытия, двери, заражали ржавчиной стальные каркасы крестов над церквами и соборами. И этим тварям не препятствовали.

 

Никто не вспомнил, что однажды муравьи уже уничтожили род красивых и могучих воинов, которые забыли наставления своей бабки — ежедневно и ежечасно воевать с этими упорными и ненасытными отродьями. Ее внуки занимались великими делами. Они воевали с врагами семьи и страны.

 

А бабка завещала им каждый день вытряхивать половики в доме, чистить и обкапывать дорожки в саду, мыть полы, не оставлять на ночь невымытую посуду, обметать путину по углам, раз в десять дней менять постельное белье, три раза в год заново красить двери и окна, чистить зубы утром и вечером, ежедневно записывать все грехи и дурные помыслы, никому не желать зла в своем сердце и исповедоваться каждую неделю.

 

Это только малая часть замечательных наставлений. Их полный список бабушка дарила каждому вновь родившемуся младенцу рода воинов. И эти списки потом так и валялись непрочитанными. Кроме войн ее потомки были одержимы и другой великой целью. Разгадать пророчества древней рукописи, в которой была предсказана судьба их рода. Они долго пытались разгадать непонятные знаки.

 

Наконец один молодой мужчина этого рода нашел ключ к рукописи и стал ее читать. На ветхих, полуистлевших листках было написано, что этот род воинов, ослушавшийся советов бабушки, полностью вымрет, когда последний представитель рода будет съеден рыжими муравьями. Годовалый сын удачливого криптографа в это время спал в саду, и отец бросился посмотреть на своего первенца. Но в кроватке лежала только тоненькая шкурка мальчика. Все его внутренности съели рыжие муравьи.

 

И у нас были замечательные бабушки и прабабушки. Но уж такой неповторимый русский путь. Надо обязательно оболгать и осмеять мудрость и радение за благополучие своего дома и потомков. Мудры и правильны были советы заморской бабушки, но почитайте на досуге русский “Домострой”… В нем было три главных раздела: “О духовном строении” — основные нравственные правила; “Наказ о мирском строении” — о взаимоотношениях членов семьи; “О домовном строении” — как следует вести хозяйство. В последнем разделе содержится первая на Руси поваренная книга. “Во все год, что в столы еству подают”, в ней не рецепты приготовления, а просто список, перечень применявшихся блюд. В том же разделе “Домостроя” есть чудесные в своих разумных подробностях наставления по устройству жилища, уходу за скотом, хранению и приготовлению пищи, устройству погребов, кладовых и бань…

 

Все три раздела “Домостроя”, по которому учились и жили наши прабабушки, и советы заморской прабабушки чем-то похожи. В них содержатся жизненные правила, реализующие одну и ту же цель — жить как можно дольше.

 

Облака накопившегося по чердакам, лестницам, запасникам великих музеев мусора летали над нашим городом. А уж на земле…

 

Однажды кто-то неудачно бросил окурок — цепочка мусора на тротуаре загорелась, поднялась в воздух и ушла под небеса. Над городом стало летать огневое облако, бросавшее в ветреную погоду искры на землю. Многие горожане с восторгом наблюдали эту картину, принимая ночные всполохи за салют по поводу какого-то нового праздника.

 

Иногда случайная искра падала неудачно. И пламя охватывало обветшалые здания огромного старого города, выжигало до черных угольков души иных горожан. Но никто ничего не замечал

В тот прекрасный солнечный день в самом конце лета в нашем офисе запахло гарью. Но никто на это не обратил внимания. Мы находимся в начале Московского проспекта, недалеко от центра города, и что такое запах гари по сравнению с жуткими выхлопами прорвы машин, стоящих в пробках самой длинной магистрали города! Часов в шесть вечера запах стал сильнее.

 

Я не блуждаю в Интернете в поисках новостей и “жареного”, поэтому сообщение о пожаре в Измайловском соборе увидела совершенно случайно. На выползшей из сети фотографии весь огромный центральный купол Собора был в пламени.

 

После увиденной фотографии боялась взглянуть на Троицкий (Измайловский) собор, когда в тот день вечером мы с мужем возвращались с работы. Улица была перегорожена пожарными машинами. Я закрыла лицо руками, и мы благополучно пересекли широкую Первую Красноармейскую. Ну, всё. Вот и наша Фонтанка скоро. Как медленно двигались машины… Добрались-таки до моста и встали в пробке на середине. И тут я совершила роковую ошибку — повернула голову налево…

 

Этот поворот головы в сторону собора — память детства. На большом своем участке с середины мостов через Фонтанку виден Собор. Умели наши архитекторы строить, и построили так, что стала Фонтанка улицей, которая ведет к храму — Троицкому собору. С первого класса я стала ходить в Аничков дворец, тогдашний Дворец пионеров, от Пяти углов по улице Ломоносова дальше — через Фонтанку. И всегда на середине Чернышева моста — взгляд налево. На Собор.

 

И вот теперь повернула голову налево. Пламя пожара, казалось, занимало все небо. А выше, уже совсем на недосягаемых небесах, летали, как воплощение Босховых кошмаров, огромные стрекозы. Но страшнее страшного был сам великий Собор. Мощный красивый всадник, который охранял адмиралтейскую часть города, превратился во всадника без головы…

 

Я закрыла лицо руками и закричала…

 

Очнулась в совершенно незнакомом месте. Какой-то коридор. В нем вдоль стен сидят люди. Мы с мужем — среди них. Много дверей. И почему-то люди в белых халатах.

 

— А зачем там были стрекозы?

 

— О чем ты? Господи, неужели о том пожаре? О себе подумай… И серьезно.

 

— А все-таки. Зачем стрекозы?

 

— Да вертолеты это были! С них пытались на купол Собора воду лить...

 

В коридоре еще неизвестного мне здания надо было заходить по очереди в разные двери, которых я насчитала аж восемьдесят три. В каждой комнате сидели люди в белых халатах. Они приветливо задавали вопросы и записывали на белые листки мои ответы.

 

— На что жалуетесь?

 

— Пахнет гарью.

 

— Удачи вам.

 

Внимательно посмотрели.

 

— Удачи! Все будет хорошо!

 

Когда до конца оставалось уже совсем немного дверей, муж обнял меня и виновато сказал:

 

— Мне пора. Извини. И так уже часа на три опаздываю.

 

Это было на него не похоже. “Извини…”

 

— Вещи я уже отнес на отделение. Они у старшей медсестры. Пройдешь все кабинеты — сразу поднимайся на седьмой этаж. Да, вот возьми. Новый мобильник. Не забывай заряжать. Приеду к тебе сегодня вечером. А днем — Петруха обещал… Вот деньги. Устроишься — погуляй. Звони и не волнуйся.

 

Седьмой этаж так седьмой. А зачем мне волноваться, если лифт есть?

 

На седьмом этаже я нашла кабинет старшей медсестры. Она взяла бумажки, которые мне дали в восьмидесяти трех кабинетах, и что-то записала в толстой амбарной книге.

 

— Ваша палата семьсот семьдесят семь. Там уже все застелено. Через полчаса обед. Все будет хорошо! Удачи! Вещи вам принесут.

 

На обед идти не хотелось. Я спустилась на первый этаж, вышла на широкий двор и осмотрела здание снаружи. Серый кирпич в десять этажей образовывал приплюснутую букву “П”. Слева напротив здания примостилась небольшая церквушка. Дальше — шлагбаум и въезд во двор, проходная, выход которой упирался в небольшую площадку для автомобилей, расположенную вдоль пригородного шоссе. Местность была явно не городской. Сосновый лес с редкими березками по одну сторону шоссе, по другую — сельские домики вперемежку с малоэтажными строениями из серого кирпича.

 

Тихая осень пришла в пригороды Петербурга. В городе не было заметно, как осторожно день за днем менялся цвет листвы, как алый цвет ложился на верхушки кленов, а утреннее солнце все ленивей вставало уже не над зеленым, а золотящимся лесом. Хорошо было за городом!

 

В одном из ближайших к проходной серых домов было несколько магазинов и кафе, о чем сообщалось на рекламном щите. Кафе оказалось закутком достаточно унылого продовольственного магазина. Кофе принесли в маленькой фарфоровой чашке, и он был прекрасен. Но — пора на выход.

 

На торце дома, где расположился магазин, было расклеено много объявлений.

 

“Зачем ехать в Сочи — отдохни в Песочном!” Это была реклама вечера танцев в клубе поселка “Песочный”.

 

Значит, недалеко от Питера в небезызвестном поселке “Песочный”. Именно в этом живописном поселке уже много лет находится Институт онкологии.

 

В это время зазвонил мобильник. Митя — мой старший сын — беспокойно спрашивал, как устроилась, не дует ли в палате от окна. Новости! Митя, слова нет, всегда был хороший мальчик, не то что Петруха, но чего-то сегодня мой старший был явно не в своем жанре… Потом позвонил Вадим. Тоже. И голос, и вопросы мужа, а главное, тревожные интонации совсем не соответствовали устоявшемуся характеру наших отношений и тому, что я, как восточная женщина имела право, по сути, только прислуживать, слушать наставления и рассказы своего любимого султана.

 

И опять — мобильник. На этот раз звонок от младшего сына. Господи! А что это в траве? Неужели подосиновик? Кто же тебя тут мне в подарок выставил? Опять звонок! Да что они! Этот раз возьму трубку, а потом — выключу…

 

— Ольга Петровна! С вами говорит врач. Где вы сейчас? Гуляйте сколько хотите. Я буду вас ждать в клинике.

 

У меня был час времени, и я решила узнать, где все-таки здесь туалет. По направлению движения народных масс по коридору это было сделать нетрудно. Людской поток шел к окну, где разделялся по половому признаку. Я уверенно последовала в сторону, противоположную потоку мужчин. Логически оправданно. Рядом с умывальником находились две кабинки. Их устройство было элементарным. Где-то я такое уже видела. Да, конечно, в первом классе. У нас в школе были точно такие же. А потом нам с мамой пришлось жить за границей, где я уже не видела подобных конструкций…

 

Пристальное внимание к чистоте и опрятности отхожего места было следствием бабушкиного воспитания. Она, вопреки всему происходящему вокруг нас, упрямо втемяшивала в мою детскую голову заветы поколений наших прабабушек, соответствующие разделам “Домостроя”. Чистота души, людских отношений, жилища.

 

Из разговора с врачом я поняла, что нуждаюсь в срочной операции. Уже по жизненным показаниям и безотлагательно. Щекотливый вопрос о происхождении опухоли Врач как-то деликатно обошел. Мол, главное, это дело надо убрать, а там и разберемся без спешки, какой этиологии опухоль. Вырежем ее, спецам нашим, лучше которых в этом городе нет, отдадим. А они опухоль послойно проверят и ответ дадут.

 

— Нет, не согласна. Так жить буду. Знаю, как вы… Только бы нож взять, а там и через месяц-другой — и девчонки нет. Не трогайте меня. Совсем худо будет — на острове Капри никогда не была. Теперь повод будет. Есть там скала, а на ее верхотуре — вилла Тиберия. Сначала в подземелье виллы пытали врагов Рима. А потом уж — со скалы эти бедолаги сами сальто делали. Залезу на скалу, на всю синь средиземноморскую гляну, да и сделаю знаменитое сальто Тиберия — сигану в ущелье глубокое, взглянув напоследок на зеркало Неаполитанского залива. Эх, славно полечу, со свистом! Тот не живет больше, кто живет дольше.

 

Все эти слова говорились мной не для какого-то осмысленного разговора. Тем более, что все эти ужастики о Тиберии, по всей видимости, — побасенки для туристов.

 

Но в тот момент мне надо было самой ситуацию понять и успокоиться... Тем более, кусочек моей бренной плоти уже взяли на биопсию и саму меня готовят к операции, которую будут делать вне зависимости от результатов анализа…

 

В окно коридора была видна верхушка пылающего клена, рядом с которым расположился его желто-зеленый товарищ. И эти клены, и собственные слова про сальто Тиберия, вызвавшие в памяти до оскомины многократно цитируемую в картинах и фильмах, но оттого не менее прекрасную панораму Неаполитанского залива, ослабили удар всего того, что я узнала от Врача. И он сам говорил со мной, выдерживая некую паузу и явно взвешивая и обдумывая каждое слово. Врач только внешне напоминал Обломова. Как я потом заметила, все его разговоры с больными были наполнены внутренним напряжением и пристальным вниманием к страждущему.

 

Во время той нашей первой беседы я сидела лицом к окну. В окне порфировыми листьями шелестел высокий клен, а за ним виднелась высокая серебристая ель, и я на мгновение ушла в созерцание осеннего парка около института. Там, под елью высокой, быть может, ежики живут… Какой чудный день и какое высокое небо! В городе такого не бывает.

 

Врач расположился так, что видел весь длинный коридор, упиравшийся в ординаторскую. Судя по всему, кто-то прошел в ординаторскую…

 

— Ольга Петровна! Наш профессор вернулся с совещания и хотел познакомиться. Воспользуемся случаем, — сказал Врач.

 

Мы пошли в профессорский кабинет.

 

Впоследствии я поняла, что институт состоит из нескольких достаточно самостоятельных клиник, каждой из которых руководит свой Профессор. Мой маршрут оказался весьма крутым. За четыре месяца я побывала в тридцати трех различных клиниках Института.

 

Операцию мне взялся делать замечательный хирург. Его подтянутость, манеры, быстрота и энергия располагали чрезвычайно. И костюм ладно сидит, и пальто правильное. Европеец.

 

— Ольга Петровна! Мы с вашим врачом ознакомились с результатами некоторых предварительных исследований. Но этого слишком мало, чтобы определить объем и план операции. Мы тут в институте верим только нашим лабораториям, а потом у каждого хирурга есть, знаете, свои причуды, любимые методы диагностики, да еще чтобы определенный специалист результаты описал. Так что… У нас какое-то время еще уйдет на обследование…

 

— А результаты биопсии ждать будем?

 

— Мне они не нужны. На план повлияют мало. Вам операция нужна по жизненным показаниям. Потом… Ольга Петровна… Я болезнь эту наблюдаю почти тридцать лет. Поверьте моему опыту. Вот входит человек в этот кабинет — я сразу вижу онкобольного. А на вас — нет печати этой болезни.

 

Но результаты показали: опухоль, что сидела во мне, несла “зло”… Европеец тотчас зашел в палату, где в этот момент не было никого, обнял меня и сказал:

 

— Вот мы и подготовились к операции. У вас все будет хорошо. Нет печати болезни. Значит, интерес к жизни сильнее страха ее потерять.

 

От всех в клинике — врачей, медсестер, санитарок — я ощутимо чувствовала ненавязчивую поддержку и скрытое тепло. Для многих из них институт стал домом и смыслом существования, и большое число работников жило не в городе, а где-то неподалеку: в самом Песочном, Сертолово, Парголово, Осиновой Роще…

 

Европеец и Врач вроде никакой умностью и специальными медицинскими словами не щеголяли, а вот доверие вызывали абсолютное. И я доверилась. Устала принимать решения, куда-то спешить. Странное дело, но я и правда достаточно легко приняла всю ситуацию... Никогда не собиралась пребывать в этом мире вечно. Так что пока на осень полюбуюсь и, может, еще подосиновиков найду.

 

Только повторяемость и предопределенность жизни может вызвать иллюзию ее вечности. А если вы родились или жили в одном из “бермудских треугольников” Питера, вас быстренько лишат этих иллюзий. Уж очень много засело в трещинках асфальта дум и мыслей. Вот, например, один рожденный в этом городе чудак в ответ на вопрос, как надо воспитывать детей, ответил, что детей надо баловать, так как неизвестно, что им предстоит в дальнейшем.И жизнь предстает чем-то хрупким, трепетным и уязвимым, как крылья бабочек, которых изучал этот чудак

 

У Вадима от предыдущего брака остались две дочки, Ксюша и Лизочка. Девочки жили с родителями умершей жены Вадима, но так получилось, что если я при всей занятости и находила свободную неделю, то отправлялась куда-нибудь именно с Лизочкой. Как-то очень мы с ней ладили в поездках. Этим летом “куда-нибудь” стала Швейцария, где у нас в Берне жили друзья. На следующий день после приезда мы отправились на поезде из Берна в Монтрё, небольшой городок на берегу Женевского озера. Но так сложилось, что именно в этих местах любили отдыхать, лечиться, а то и крутануть рулетку Байрон, Жуковский, Герцен, Достоевский, Грэм Грин, Хемингуэй, Набоков и иные славные мира сего.

 

Здесь в тихих лечебницах надеялись на преображение или доживали свой век многие русские, которым здесь, на чужбине, не оставалось ничего другого, кроме как сидеть в инвалидном кресле и бессмысленно смотреть на Леман с одной из многочисленных террас, которыми Альпы спускаются к озеру. Где-то в окрестностях Монтрё происходит и последняя встреча читателей с князем Мышкиным

Вышли мы с Лизой из поезда и пошли к Шийо, замку “Шильонского узника”, а по дороге на крытом высоким куполом рынке купили абрикосов и персиков, которые вымыли тут же в фонтане на небольшой приморской террасе.

 

Какое счастье, что мы не послушались советов американцев из поезда и не сели на автобус до замка! Каждый шаг к Шийо наполнял восторгом среди свежего запаха чистой воды и цветущих растений вдоль дороги. И вот — русская привычка. Надо всё руками потрогать или хоть пальчиком дотронуться. Пляжей вдоль дороги не было, но я все-таки искупалась в озере, спустившись в воду с деревянных мостков. Всё, теперь это мое озеро. Вода была теплая и чистая, а по Леману плыли лодки и кораблики…

 

мне хотелось посмотреть то, что бабушке, маме и ее сестрам было бы интересно. Потащила усталую и голодную Лизу уже после замка смотреть отель, в котором жил Набоков. От замка мы немного проехали на троллейбусе, а потом еще изрядно отмахали вдоль Лемана до отеля. Почему-то меня сразу почтительно впустили в один из самых дорогих отелей мира, несмотря на немыслимое платье для коктейля. В отеле — пятикомнатные апартаменты Набокова. Так за всю жизнь этот любитель бабочек своим жильем и не обзавелся. Дом был только один. Их особняк в Петербурге. Большая Морская, 47. Адрес детства. Дом, который Набоков покинул в семнадцать лет, а остальное, как, впрочем, и у многих из нас, — только съемные квартиры.

 

Вспомнилось, что где-то читала: сестра Набокова после войны уже приезжала в Ленинград, хотела свой дом родной посмотреть, а там — какая-то организация. Елена Владимировна говорит, мол, жила я в этом доме, пустите посмотреть. А ей в ответ:

 

— Укажите, в какой комнате жили!

 

— А мы во всех и жили, — простодушно сказала Елена Владимировна и убралась восвояси.

 

А быть может, и не в рыжих мурашах дело. А в нас. И у Собора купол провалился потому, что не мог он больше спокойно со своей высоты видеть пакости такие. Зачем нам Стасов, Паоло Трубецкой? Замените доминанты города на внятные фаллические символы, как на Знаменской площади, только поогромней, чтоб мажору больше!

 

— Уеду в Швейцарию, с церквушкой русской, что в Веве стоит, обвенчаюсь и заживу на Женевском озере. Пошли вы все на… — сказал Измайловский собор, но, в отличие от моей мамы, артикуляция у него была самая правильная.

 

Однако, как сказано Лизаветой Прокофьевной в эпилоге известного романа Достоевского: “Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить. И все это, вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это — одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия… помяните мое слово, сами увидите!”.

 

И преображение свое не в Италии и Швейцарии искать нам надобно…

 

Наверное, осознание конечности срока пребывания в подлунном мире свойственно не всем. Поэтому такой страх и вызывает у иных горожан институт, наша “Песочница”…

 

Каждый подъезжающий и приходящий, пусть даже просто навестить друга, впервые задает себе вопрос: а сколько еще осталось и по ком сейчас идет поминальная служба в маленькой церкви у входа в Институт...