Время тянулось медленно.

Это просто невероятно, до чего же невыносимо неспешным бывает движение стрелок на часах, - словно что-то мешает вращаться с обычной, положенной им по штату скоростью.

И Ириша вполне могла представить, что именно так тормозит их ход. Ожидание. Томительное, нетерпеливое, волнующее… все существующие на белом свете виды ее, Иришиного, ожидания, скопившиеся, сгустившиеся, сконцентрировавшиеся в этом самом крохотном пространстве, - между плоским кружочком циферблата и выпуклой прозрачностью стеклышка. Вот в этом вязком концентрате и приходится ползти, еле-еле передвигаясь, бедным слабеньким стрелочкам.

Она вздохнула, подтянула рукав рубашки и спрятала под ним часы. Не будет она на них смотреть, а лучше займется чем-нибудь полезным… ну вот, хотя бы почистит плиту. Суп сегодня убежал самым бессовестным образом, и немудрено, чего бы ему не бегать, этому самому супу, если хозяйка только и делает, что высматривает что-то одной ей понятное в своих часах, а вокруг и не замечает ничего.

Ириша взяла тряпку и собралась уж было плеснуть на нее какой-то химии из пластмассовой бутыли ядовито-розового цвета, но внезапно передумала. Тряпка ненужно шлепнулась в раковину. Ну право же, стоило ли просить у Людмилки ее любимый лак для ногтей, чтобы теперь таким вульгарным образом издеваться над своими руками?

Плита осталась в своей замурзанной неприкосновенности. Потом, все потом. Завтра.

Но время необходимо было чем-то занять.

Телевизор не годился никак, это же представить себе было невозможно, - смотреть какую-нибудь очередную телебредятину… сериал, например, или дурацкое ток-шоу… или подробное смакование преступлений и катастроф… а то еще концерт с дежурным набором – как их там Родион назвал, попсогонов? или попсоидов? – это было бы сейчас и вовсе невыносимо.

Нет, сейчас ей нужна была тишина. Она даже радио выключила, которое у нее звучало всегда, даже - в приглушенном варианте - ночью. Естественно, на волне «Радио Джаз».

На подоконнике откуда-то материализовался Пяткин и широко, смачно, со вкусом зевнул. Огляделся и, не дождавшись никакой реакции, вытянул по–балетному заднюю лапу, принялся ее самозабвенно вылизывать. Доведя конечность до удовлетворительной степени чистоты, он энергично встряхнулся и издал настойчивый протяжный мяв. Такую волынку он способен завести весьма надолго, как показывает практика.

Ириша очень не любила эту практику, поэтому подошла к окну и распахнула форточку. Пяткин тут же взлетел на изодранную когтями раму, высунулся на улицу, наскоро оценивая температурный режим, и исчез в направлении соседского балкона.

И ведь он прав, подумала обрадованно Ириша. Не знаешь, чем заняться дома – прочь из него! Навести кое-какой марафет, аккуратно укутать цветы – и вперед, на улицу…

Уже через полчаса она шагала по родной Семипалатинской. Много времени на марафет ей не требовалось: косметикой Ириша пользовалась редко и неловко, прическу из коротких жестких волос не соорудишь, а выходной наряд у нее был один-единственный, - брючный костюм, темно-синий в серебристую полоску, и белая водолазка. И еще туфли, вполне приличные, даже и не скажешь, что недавно ремонтированные. Под брюками – прямо совсем как новые. Они длинные, брюки-то, и расклешенные, обувь почти не видна.

Запахнувшись в куцую курточку и торжественно неся перед собой завернутые в три слоя газет цветы, Ириша шла по осенним улицам, с удовольствием чувствуя в себе растущее предвкушение праздника. Два месяца урезала свой нехитрый рацион, выкраивая на билет… и выбрала тот самый концерт, где будет Он со своим квартетом, в обоих отделениях.

В прошлый раз, на летнем фестивале, Он выступал только до перерыва, а потом лишь представлял заезжих музыкантов, и Ириша даже толком никого из них не запомнила, хотя играли они, конечно, замечательно… запомнила только Его конферанс, - легкие, стремительные движения, быструю речь, явно не отрепетированную, но неизменно яркую и уверенную. И лицо – сильное, подвижное, высокий лоб, тонкогубый рот, смеющиеся глаза… Видна порода, сказала Людмилка, изучив афишу, аристократ, ему бы классику играть.

Что она понимает, Людмилка, поклонница группы «Корни» и Стаса Пьехи? Правда, ей и Погудин нравится, но, кажется, в основном - внешне… Хорошая подруга Людмилка, надежная, и с юмором у нее вроде все в порядке, и книги ей нравятся те, какие надо, а вот музыкальные вкусы приобрела она где-то на дешевой распродаже. Джаз для Людмилки что-то незнакомо-инородное, из параллельной жизни, как она выразилась, и эмоций не вызывающее. Или нет, Синатра ей понравился, но она говорит, что это никакой не джаз. И ладно.

Ириша остановилась перед зеркальной витриной, присмотрелась к своему отражению. Без очков видно было не очень-то, да и слава Богу. Она и так знала, что любоваться вовсе нечем. Сроду на нее внимания никто не обращал, так, мышка серая. Не урод, но и задержаться взгляду не на чем. Ну, глаза, ну, нос, ну, рот… точка, точка, два крючочка. Нет породы. Дворняжка.

Тут Ириша вспомнила, что где-то читала: цветы лучше носить головой вниз. То есть бутонами. Так они лучше сохраняются. Это, конечно, если ты их куда-то и кому-то несешь. А уж если их тебе вручили - тогда, понятно, надо нести гордо и радостно, а не в перевернутом виде. Ирише отродясь никто цветов не дарил, да и вряд ли когда еще это случится, так что раз и навсегда ей надо привыкать держать цветы практично, а не празднично. Она осторожно, – чтобы цветы резко не потеряли ориентировку в пространстве, – перевернула букет и потихоньку отправилась дальше.

До концерта ей предстояло гулять еще два с половиной часа…

 

… это был кураж. Тот самый, без которого не бывает, не может быть настоящего Джаза.

А ведь сначала не шло. И Валентин еще дулся после вчерашнего разговора, и Он видел его брюзгливо выпяченную нижнюю губу и скособоченные над роялем плечи. И Алешка, который все бегал в курилку с мобильником, вышел на сцену дерганый, с этим его устремленным куда-то внутрь себя взглядом, от которого не жди хорошего.

А потом вдруг пошло. Первым почувствовал это Гуроныч, - фирменно перебросил палочки и выдал «дурью дробь» перед Его квадратом в середине «Окруженных тишиной». И тут Марик со своей руладой.

Понял – пошло!

И в коронной «Белоснежной синеве зелени», когда Валентин с его запрокинутым лицом, закушенной губой, - давай, Валька, твое! – и черт ему не брат, руки бешено летают, те самые, по определению Григория Вячеславовича, «неклавишные руки», ах, как вы ошиблись, мудрый, опытный, чудесный Гореславыч, и Марик подхватил, вывел, полетел…

И зал тут же почувствовал, хороший был нынче зал, свой, правильный, живой, какой надо…

И заключительный аккорд: когда та роскошная юница в первом ряду, которую Он привычно выбрал в качестве «трудного зрителя», - которая смотрела с равнодушным любопытством, лениво аплодировала кончиками пальцев с ярко наманикюренными коготками, и все шептала что-то на ухо своему спутнику, молодому откормленному бычку в дорогом костюме, и откровенно наваливалась ядреной грудью на его плечо, а он в ответ по-хозяйски лапал ее блестящее колено…

Так вот, уже к концу первого отделения Он увидел, что она включилась: совсем другое лицо, и взгляд, и притопывающая туфелька – эх, и хороша же ножка у чертовки! – и руки, кулачками что-то отбарабанивающие по освобожденной коленке… это свинг, девочка, это Его Величество Свинг, куда ж ты от него… да, вот приятель твой потруднее будет, развалился нога на ногу, а после и вовсе быстренько утянулся из зала, - то ли мобильник в кармане завибрировал, то ли просто в бар потянуло с неодолимой силой…

А девица в перерыве не в бар за своим дружком, а к стойке с дисками и книжками. Читать, да и слушать, будет вряд ли, а за автографом наверняка подойдет, чтобы потом друзьям-подружкам хвастать, как она по джазу прикалывается. Ну, это потом, потом, а сейчас взял я тебя, голубушка, с потрохами, никуда ты не делась!

Да, все вышло отменно! Две вещи сыграли сверх программы («Гей, бисовы дети!», как всегда, проартикулировал Марик), и даже больше для себя, чем для зала, - на таком кураже, да себя не побаловать! На Гуроныча любо-дорого было посмотреть, работал, как в лучшие годы, даром, что лысина до плеч…

А девица-таки подошла за автографом. Да так подошла, что чуть не снесла девчушку, которая откуда-то сбоку появилась, забавная такая – маленькая, растрепанная – и с букетом, пять белых розочек. А вторая рука за спиной, это она там смятую газету держала, чудачка, из-под цветов, наверное. И Он – отчасти на публику, отчасти – немножко в пику покоренной красотке, уже протягивающей Ему книгу с вложенной под обложку авторучкой, - вдруг церемонно опустился на колено и поцеловал руку, протягивающую ему эти одинокие в рукоплещущем зале розы.

И зал еще добавил децибел, а красотка уничтожающе сверкнула на малышку глазами, да та и без того смутилась до слез, руку буквально выдернула и скорее прочь со своей газетой.

После концерта, как всегда, круговерть – тут и приятели, и полузнакомые личности, и какие-то невесть откуда официальные лица, и кто-то из корреспондентов, и вечная Альбина Аркадьевна со своим Женечкой, и разгильдяй Гена с талонами на бензин…

В машине уже спохватился: а где мои розы, граждане? Граждане пожимали плечами. Сам же не мог вспомнить, где положил. И ладно. Хотя немного жалко.

… А хороша все же была та, с коленками, из первого ряда.