Путь к эшафоту занимает несколько минут. Из камеры до помоста рукой подать.

Иван всматривался сквозь железную дверь – туда, где чуть брезжил рассвет - туда, где скоро взойдет вечное светило. Он невольно усмехнулся своей мысли, сравнив себя с солнцем.

Да – утвердительно подумал он – для вас, я им и был, а теперь умру на рассвете, но солнце взойдет и будет как прежде, давать живительный свет, а я кану в лету, будто и не было меня…

Снаружи забряцали ключами, Иван, несколько очнулся от забытья и тут же устыдился своей мысли.

- Боже, о чем я думаю…

Он улыбнулся и отошел от двери.

Чувствовал ли он страх перед смертью, скорее нет, наверно лишь сожаление о том, что многое еще не успел сделать.

 

Они ждали мальчика - их долгожданного первенца. Сколько тревожных ночей просиживал Иван у полатей, когда Маруся была на сносях? А сколько радости было в ее глазах, когда проснувшись, она видела его перед собой с охапкой цветов, наспех нарванных по утренней росе?

- Ванечка! – восклицала она - восклицала голосом, чуть севшим со сна, - я тебя очень люблю, а Митенька наш... Вань, погладь вот тут... слышишь, как он шевелится.

Иван в такие минуты с особенной нежностью смотрел Машеньке в глаза, потом приникал ухом к ее теплому животу и подобно снежинке, упавшей на ладонь, таял и растворялся в них...

 

Дверь, окованная железом, отворилась – распахнулась легко, как будто смазываемая ежедневно гусиным салом, и будто весу в ней - не пятнадцати пудов. Ерофей – старый служака, учтиво кашлянул, потому как, Иван стоял лицом к окну.

- Пора Иван Тимофеич, люди ждут-с.

Узник повернулся и непринужденно улыбнулся.

- Доброе утро! – поздоровался он с охранником, - ну веди на свет божий, Егорыч.

 

Надзиратель посторонился, пропуская арестанта вперед себя, еще раз кашлянул для порядка и тихо, будто сам себе заметил:

- Руки назад… для закону трэба.

Иван привычно завел руки за спину и сцепил их.

 

Они шли по узкому коридору, тусклый свет едва пробивался сквозь мутные стекла тюремных ламп, и оттого очертания предметов приобретали причудливые, а то и уродливые формы.

Бак с водой в углу продола напоминал Ивану жирную торговку на базаре, он даже отчетливо разглядел ее усатое лицо. А коридорные вдоль стен и не коридорные вовсе, а столбы верстовые - они стояли, как вкопанные и в верхней их части были окрашены и, непременно в красный цвет.

Иван шел легко: пружинил шаг и будто готовился вот-вот перейти к бегу.

Его тело было на редкость собрано, а дух – непокорный, не сломленный годами тюрьмы, так и веял вокруг – почти зримый, осязаемый, он плотным кольцом окутывал все живое так, что оно робело и замирало в почтительном молчании пред его триумфом.

 

Наконец, наружная дверь.

Солнце еще не взошло, моросил мелкий дождь, а пронизывающий ветер сразу пробирал до костей.

Иван на секунду остановился и глубоко вздохнул. И, следом, конвоир замер на мгновение.

Арестант огляделся и расцепил руки.

- Бежать! – вдруг мелькнула мысль и нестерпимо, до боли, крохотными молоточками застучала в виски. И все сильней, и сильней…

Иван неожиданно повернулся, охранник, всего в шаге от него, смотрел спокойно и даже чуть-чуть улыбался.

- Ну, куда ты дуралей? – прочитал арестант в его глазах, - посмотри вокруг: на вышках пулеметы, стены в три сажени высотой…

Иван тоже улыбнулся и немо спросил:

- А ты бы не подумал?

- Не знаю, - ответил тот молча, и уже вслух приказал: - ступай...

 

Иван развернулся, и твердо шагнул навстречу своей смерти – шагнул, ничуть не колеблясь, как привык - не колеблясь делать все в своей жизни.

 

Маруся тихо застонала от нестерпимой боли внизу живота и, ойкнув, стала оседать у ворот на сырую землю. А осенний ветер, трепал ее волосы, норовил пробраться внутрь ее одежды, норовил украсть ее тепло, а она только поплотнее запахивала короткое пальто и приговаривала:

- Никому не отдам, потерпи сынок, еще немного… отец там, за стеной, он ждет нас, он любит нас, - а дождь то ли смывал с ее лица слезы, то ли плакал вместе с ней…

 

-Бабы, да она рожает…