Андрей Алексеевич вышел из машины, хлопнул с досады дверью. Вот черт! И надо же было такому случиться! Сэкономил время, называется, сократил расстояние. На двести метров. Андрей Алексеевич сел на корточки, заглянул под машину. Пропади все пропадом! Так и есть, передний мост накрылся. Да будь ты хоть трижды гений, ни за что одному не справиться. Сиди теперь здесь, кукуй в этих забытых Богом местах. И кто этих ям понарыл, кому здесь неймется? Нет, не будет никогда в России дорог, одни непреодолимые направления. Андрей Алексеевич достал в расстройстве сигареты, закурил. Затянувшись, взял мобильник, набрал Лешкин номер. Лешка всегда выручал в подобных ситуациях, в машинах он - Бог. На него последняя надежда. Только бы он ответил. Абонент недоступен, сухо ответил аппарат. Ну вот, последняя ниточка, связующая с цивилизацией, и та оборвана. И дернул же черт сунуться в объезд! Придется возвращаться к шоссе, искать помощи. А что еще остается делать? Не потащит же он десятку на себе, придется машину бросить. И не стоит по этому поводу переживать. Главное, что остался цел.

С такими раздумьями Андрей Алексеевич тронулся в путь. Потом, махнув рукой, вернулся, а, плевать, все равно сегодня он не ездок, достал из бардачка открытую бутылку водки, отпил из нее глоток, сунул бутылку в карман и зашагал, уже веселей.

Андрей Алексеевич работал программистом в одной конторе, писал модули к бухгалтерской программе. Работа поглощала с головой, времени на личную жизнь не оставалось и к сорока годам он жил один в двухкомнатной квартире, доставшейся от родителей. Отец ушел из семьи, когда Андрею было пять лет, и большую часть жизни Андрей провел с мамой, которая была для него всем. Когда мама умерла, Андрей Алексеевич первое время остро чувствовал пустоту, ходил ужинать в соседнее кафе, плакал по вечерам, разглядывая мамину фотокарточку, пробовал пить, потом привык, смирился и закрутилось-побежало колесо холостяцкой жизни. Женщины не занимали в его жизни много места, было несколько встреч, но ни одна из них так и не переросла в привязанность. Единственным утешением Андрея Алексеевича была поэзия. Он знал о ней все, читал любимых поэтов наизусть и его особой гордостью был старинный шифоньер, доверху заставленный томиками стихов.

Вот и сейчас Андрей Алексеевич ехал на дачу, где за чашкой чая решили собраться и вспомнить молодость бывшие члены городского клуба книголюбов. Когда-то, лет пятнадцать назад, такой клуб существовал, на его заседания приходило до ста человек народу, теперь жизнь изменилась и книг читают мало или не читают вовсе. Бывший председатель решил с размахом отметить свое семидесятилетие и кинул клич старым друзьям-единомышленникам – приходите все, кто сможет. Осенний вечер на природе - что может быть лучше? Пропустить знаменательное событие Андрей Алексеевич не мог, хоть со стариками поболтать, душу развеять. А то жизнь какая-то скучная пошла, день ото дня не отличить.

Вот и развеялся, подумал Андрей Алексеевич, достал бутылку, отпил и опять сунул ее в карман. Что ж, будем довольствоваться тем, что имеем. Прогулка на природе – когда еще представится такая возможность? А то все работа, работа, а тут беспримерно благостный день, тихо, ни ветерка, деревья замерли в строгом молчании, словно задумавшись о чем-то, под ногами щемящим звоном похрустывает сухая листва и на душе становится легко и покойно, безмятежно.

Поэзия понемногу овладела засыпающим сознанием Андрея Алексеевича…

 

- Да тихо ты, не шуми, барина разбудишь.

- А то он спит. Уж встал, поди. Вирши свои строчит, бумагу марает.

- Да нет, спит, чего ты, солнце только встало. Разве господа в такое время встают?

- А барин любит, когда господа спят. Тогда ему хорошо пишется.

- Почем ты знаешь?

- А вот знаю, видала.

Две сельские девицы тихонько шушукались под дверями просторного двухэтажного господского дома, когда эти самые двери распахнулись и на пороге вырос высокий пожилой мужчина с животиком, спутанными, давно не стрижеными бакенбардами, в растрепанной манишке и строго оглядел девиц.

- Ну, чего смолкли? Пожалуйте в гости. Ну же.

Девицы смутились.

- Нельзя нам, дворецкий заругает, - вспыхнув, ответила первая, та, что видала, как барин пишет.

- Не заругает, - ответил барин, - я не позволю. Следуйте за мной.

Девицы змейками впорхнули в залу и барин прикрыл за ними двери.

- Ну-с, говорите, какое любопытство привело вас сюда?

Девицы стояли у стены, дрожа и прижимаясь к ней, словно желая спрятаться, да уж поздно было. Пришли так пришли. Не спрячешься.

- Чего молчите? Язык проглотили? – и барин шутливо, с задором шлепнул сначала одну, а потом и вторую по мягкому месту.

Девицы прыснули и бросились врассыпную, прикрывая рот ладошками от громкого смеха.

- Не можно так, Афанасий Фанасьевич, девицы мы, - краснея, сообщила вторая, та, что считала, что барин еще спит.

- Да уж вижу, - усмехнулся барин. – Бабы не краснеют. И в палаты к барину не просятся.

- А мы и не просились. Еще чего, - гордо ответила первая и повела плечами, словно отряхиваясь от барского прикосновения.

- А зачем тогда пожаловали? На меня посмотреть? На старого седого мерина? Ни за что не поверю.

- Мы вирши пришли ваши послушать. Можно? – робко спросила вторая.

- Стихи пришли послушать? – недоуменно переспросил барин. - Мои стихи?

- Ну да, - ответила вторая. – А чего здесь непонятного?

- Ну да, конечно, разумеется, - повторил вслед за девицей барин. – Дожил, девки стихами интересуются. Кто же тогда будет хлеб молотить да снопы вязать?

- А мы и будем, - весело ответила первая. – Мы молотим, вяжем и вирши ваши читаем.

- Как же вы их читаете, когда вы работаете? – удивился барин, вскинув густые брови.

- А так и читаем – вслух и наизусть, - нашлась с ответом первая, довольная тем, что сумела-таки набраться смелости и сказать барину правду.

- Наизусть? – барина вконец закружило, он неуклюже попятился и сел со всего размаху в деревянное кресло, так что дерево от непривычно сильного удара застонало. Затем, откашлявшись, промолвил - Ну-ка, покажите мне свое умение. Кто смелый?

Девицы смолкли, опустили вспыхнувшие взоры, не смея поднять глаз.

- Ага, молчите. Сказать нечего. Значит, соврали, - сказал барин и хитро посмотрел на девиц.

- Врать не научены, - обиженно сказала вторая. – Правда это.

- Тогда читай. Чего крутишь вокруг да около?

- Сейчас, подождите, барин. Все у вас скоро получается. Тут средоточенье надобно. Сейчас, - девица задумалась, опустила голову и начала читать. Сначала тихо, потом ее задушевный мягкий голос зазвучал громко, настойчиво, на последней фразе она даже всплеснула руками и тут же смутилась собственного движения.

Я пришел к тебе с приветом

рассказать, что солнце встало,

что оно горячим светом

по листам затрепетало.

 

- Прекрасно, прекрасно, дальше, - воскликнул барин, радуясь и смущаясь в точности, как девица. Не часто ему приходилось слышать свои стихи в чужом исполнении. Оттого в волнении забилось поэтическое сердце мастера, оттого глаза его понемногу наполнялись слезами.

- Дальше не помню, - призналась вторая. – Это все.

- Жаль, - улыбнулся грустно барин. – А я настроился на долгое слушание.

- Я знаю, - вызвалась первая и вышла вперед как на концерте, тряхнула уверенно косой и громко забарабанила.

 

На заре ты ее не буди,

На заре она сладко так спит;

Утро дышит у ней на груди,

Ярко пышет на ямках ланит.

 

- Хватит, хватит, - засмеялся барин, вставая, - достаточно, так стихов не читают, это марш какой-то.

- Какой еще марш? – спросила первая, чувствуя, что на этот раз не угодила барину. Вот невезенье! А ведь как громко прочитала, наверно, и на дворе было слыхать.

- Ну, это ритм музыкального произведения, помогающего военному полку и его бойцам держать единый строй, шагать в одну общую ногу. Ты когда-нибудь была на плацу?

- Нигде я не была окромя своей деревни, - сказала первая с обидой, - непонятно выражаетесь, барин. Не понравилось вам мое чтение, так и скажите.

- Ну-ну, не обижайся, - в восхищении вымолвил барин, подошел к девицам и обнял обеих за плечи. – Вы даже не подозреваете, какие вы молодчины. Я, можно сказать, впервые почувствовал острую нужность простому народу, обычным крестьянам, таким вот как вы. Если уж меня цитируют сельские девки, то я точно не умру с физической смертью, а буду жить долго, может быть, совсем не умру. Послушайте, что у меня недавно сложилось, - и барин восторженно прочитал, глаза его были в слезах.

 

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет и плачет уходя…

 

- Афоня, что у тебя происходит? Что за собрание ты затеял? – в залу неспешно вошла, зевая, в домашнем халате и тапочках Мария Петровна, жена барина-поэта. Завидев хозяйку дома, девки вмиг бросились из господского дома, громко хлопая дверями.

- Вот охальник старый, - засмеялась Мария Петровна, запахивая и подпоясывая халат, - седина в бороду, бес в ребро. Ничего и не можешь уже, а все туда же. Эх, Афонюшка!

- Ну, что ты, матушка, такое говоришь! Какой бес! Стихи мы читали, - пробовал оправдаться Афанасий Афанасьевич и неожиданно для себя покраснел. Стыдливость мужа Мария Петровна истолковала по-своему.

- Какие стихи! Будут тебе сельские девки заниматься стихами, им другое надобно. Ты поосторожнее с ними, они народ верткий, своего не упустят.

- Не любишь ты простого народу, матушка, нет в тебе должного поклонения перед красотой земли русской, - посетовал барин.

- А ты любишь? – раздраженно отрезала Мария Петровна. - В стихах у тебя одно, а в жизни другое. Вот что я тебе скажу! Пойду, чай поставлю, некогда мне с тобой лясы точить. Прасковья! Самовар разогрей, пора на стол накрывать.

- Сейчас, хозяйка, несу, - откликнулась горничная из людской.

- Вот что я в тебе люблю, так это твою невозмутимую хозяйственность, - Афанасий Афанасьевич подошел к жене, обнял и поцеловал ее в лоб.

 

Андрей Алексеевич сидел на траве и кусал ногти с досады. Ну, хоть бы одна машина проехала, битый час ведь сидит, а результата нет. Так можно и всю ночь просидеть. Он включил мобильник и обнаружил, что аппарат разряжен. Вот черт, этого только недоставало! Нет, ну, что за день такой, и почему так не везет? Андрей Алексеевич достал бутылку, отпил, посмотрел, осталось двести граммов, неужели это он один все выпил, и сунул бутылку обратно в карман. Надо продолжать путь, пока есть силы, идти, а там, глядишь и повезет, кто-нибудь и подбросит в город. А в городе всегда подмогу найти можно. Андрей Алексеевич встал и неверной, качающейся походкой двинулся вдоль трассы.

 

Афанасий Афанасьевич лежал на большом кожаном диване, курил и глядел в потолок. Серый сумрак обволакивал комнату, надоедливые мухи тяжело бились о стекло, настроение был подавленным. Только что приходил доктор и преподнес новость – лежать, не вставая, по шесть-восемь часов и принимать каждый час предписанные им порошки. И ни в коем случае не курить. А он не может не курить! Не может и не хочет. И как так лежать, не вставая? Он ведь не умер еще и потому должен и ходить, и курить, и дышать столько, сколько ему захочется, сколько потребует организм. А дышать как раз не было никакой мочи. Грудная болезнь измучила вконец Афанасия Афанасьевича. И разве это жизнь? Прозябание и только. Нет, надо что-то делать, дальше так продолжаться не может. Поэт встал, затушил папиросу, вышел на веранду, спустился, придерживаясь рукой за перила, на крыльцо и пошел исхоженной тропинкой в лес. Скорее, скорее, на лоно природы, она одна способна его излечить!

Вечерело, солнце катилось за верхушки деревьев, лес затихал в предчувствии ночи, затихала и душа, глядясь в себя одиноко и тревожно. Вот он, его дуб, старый, узловатый, молчаливый, стоит непреклонно и тяжело, надрывно. Боже, как он высох! Афанасий Афанасьевич прислонился к шершавой коже дерева, обнял и, дрожа всем сердцем, заплакал. Сами собой выплеснулись строчки -

 

Когда ж неведомым страданьям,

Когда жестоким испытаньям

Придет медлительный конец?

Иль вечно понапрасну годы

Рукой суровой непогоды

Упрямый щиплют твой венец?

 

Где-то в вышине пропела пичужка, Афанасий Афанасьевич отер слезы и посмотрел наверх. Темная бесконечность представилась его взору. Так и жизнь темна и бесконечна, и сколько не изучай ее, все равно всего не постичь и до конца не дойти, так и умрешь невеждой. Тогда зачем жить? Зачем страдать, мучаться над строчками, убивать отведенное для жизни время? Нет, неправда все это, жизнь прекрасна и упоительна, ради одного прелестного взора стоит жить и разве не счастье, когда этот самый взор глядится в тебя с надеждой и любовью, разве не счастье отдать этому взору все, что у тебя есть, все без остатка? И такие минуты у поэта были. И снова слезы брызнули из глаз Афанасия Афанасьевича и снова вспомнились строки.

 

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

 

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна - любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

 

Неужели это все он написал? Не верю! Как он посмел тревожить Бога своими неумелыми строчками, неужели кто-нибудь потом, через двести лет, заплачет над ними так же, как плачет он? Неужели будет жив наш язык, наш народ, создавший это беспримерное творение, неужели будет крутиться земля и ночь сменяться днем, а день ночью, неужели женщины будут рожать детей, а пахарь выращивать хлеб, воин проливать кровь, а поэт писать стихи? Неужели стихи все еще будут востребованы обществом? Боже милостивый! Прости, прости его, прости за неуклюжие сочинения, прости за все, чем прогневал тебя…

 

- Афоня? Вот ты где! А я ищу, ищу тебя и не могу найти! – к плачущему Афанасию Афанасьевичу подбежала Мария Петровна и обняла мужа. - Да ты озяб весь! Пойдем домой, пойдем, я пожалею тебя. Афонюшка!

- Устал я, матушка, так устал, что мочи никакой нет, - Афанасий Афанасьевич поднял на жену воспаленные глаза. - На покой хочу, а Господь медлит, не забирает к себе. Что делать?

- Да что ты такое говоришь, Афонюшка? Ты еще меня переживешь. Пойдем в дом, пойдем, мой ненаглядный. Обопрись на меня. Ну же, вот так, пошли.

И худенькая Мария Петровна, сгибаясь под тяжестью большого и нескладного мужа, пошла из леса по тропинке к дому, ведя за собой большого русского поэта.

 

- Машенька, привези мне шампанского, - взмолился Афанасий Афанасьевич, лежа на том же самом диване, с которого он безуспешно пытался недавно сбежать. – Прошу тебя, только один глоточек и мне станет легче.

- Тебе доктор запретил спиртное, - строго заметила Мария Петровна и тут же вздохнула. – Как, однако, ты меня назвал! Давно так не называл. Эх, Афонюшка! Прошли, пролетели наши годы, а прошлого уж не вернешь.

- Один только глоток, матушка! – продолжал молить поэт и, видя, что его просьбы остаются безответными, сверкнул разгневанно глазами. – Если ты сейчас же не пошлешь за шампанским, я сам пойду. Вот встану и пойду. Ты этого добиваешься?

Афанасий Афанасьевич решительно спустил ноги с дивана, показывая всем видом, что он не шутит и Мария Петровна уступила мужу.

- Сейчас, сейчас Афонюшка, не вставай. Я сама поеду, обожди.

Мария Петровна подняла ноги Афанасия Афанасьевича обратно на диван, укутала их пледом и побежала из залы, бросая на ходу:

- Я мигом, через десять минут буду. Никуда не уходи. Будет тебе твое шампанское.

Как только жена вышла, Афанасий Афанасьевич резко поднялся и сел на диван, переводя оборвавшееся дыхание. Проклятая грудная жаба, никак не отпускает, смерти моей хочет.

- Прасковья! Прасковья, где ты там? – крикнул он горничную и закашлялся.

В залу влетела испуганная горничная.

- Чего, барин, кричите? Здесь я, рядом была. Что случилось? Зачем вы сели, нельзя вам, ложитесь.

- Прасковья, - сиплым голосом сказал Афанасий Афанасьевич, - позови ко мне секретаря, Лександру Филипповну. Письмо продиктовать хочу, последнее, прощаться буду.

- Как прощаться, зачем прощаться? – всплеснула руками горничная.

- Делай, что велено! Ну же! – закричал Афанасий Афанасьевич и Прасковью как ветром сдунуло.

Вот и наступили его последние минуты. Хорошо, Марии нет, а то бы она помешала. Вечно она в его дела вмешивается. Добра хочет. А где оно это добро? Жизнь прошла, кругом одни страдания, сердце давит, дышать нет никаких сил и лучше разом оборвать мучения, чем так жить. Господь милосердный простит, не может не простить. Да ведь есть за что! Школу выстроил, за крестьянами как за малыми детьми ухаживал, лечил, землей наделял, грамоте выучил, а сколько книг написал! Даже Лев Толстой о нем вспомнил, добрые слова принародно сказал. Значит, не зря землю топтал, пора и на покой.

- Звали, Афанасий Афанасьевич? – на пороге показалась секретарь, за спиной ее выглядывала обеспокоенная горничная.

- Звал, проходи, - помедлив, ответил барин. – Садись, пиши.

- Да, да, конечно, - секретарь вошла в залу, села у столика, взяла перо, обмакнула и изготовилась писать. – Слушаю, Афанасий Афанасьевич.

Барин опустил взор, задумался, затем поднял его вверх, уткнувшись в лепной потолок и словно прося у Всевышнего прощения, твердым голосом произнес:

- Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному.

Секретарь в ужасе уставилась на барина-поэта. Нехорошее предчувствие охватило ее. Что задумал этот старик?

- Что застыла как изваяние? Пиши, время дорого.

- Сейчас, сейчас, - испуганно ответила секретарь, и перо заскользило по бумаге, скрипя и оставляя после себя тонкую изящную линию. Александра Филипповна обладала великолепным каллиграфическим почерком. – Вот, написала.

- Дай-ка листок мне, подпишу.

Секретарь протянула барину бумагу, Афанасий Афанасьевич прочитал написанное, после чего поставил свою подпись.

- Ну, вот и все.

- Что – все? – разом спросили женщины и в страхе переглянулись.

- Все – это значит все. Остальное вас не касается. Можете идти, - Афанасий Афанасьевич, почерневший от напряжения, угрюмо встал, как в тумане шагнул к столику, поднял валявшийся без дела стальной стилет для разрезания книг и стал щупать его, осматривая, хорошо ли он заточен. Тупое лезвие не убьет, только ранит. А это ему ни к чему.

- Афанасий Афанасьевич, - закричала Александра Филипповна и бросилась к стареющему поэту.

 

Андрей Алексеевич шел по шоссе и плакал. Ну, почему поэзия всегда соседствует с несчастьем, горем и внезапной смертью? Почему, чем прекраснее поэт, чем тяжелее его жизнь, труднее поиски призвания и очень долог путь, восхождение на сияющий Олимп? Взять хотя бы Фета – какой поэт! А заслуженное признание пришло к нему только после смерти, почти через полвека. Да какой полвека, многие и сейчас не понимают его, не любят. Как несправедливо устроен мир! Как несправедливо!

Андрей Алексеевич шел по шоссе, бормоча про себя и взмахивая руками, и не заметил, как на него из темноты вылетел грузовик. Водитель поздно увидел пешехода и не сумел остановить машину. Глухой удар отбросил Андрея Алексеевича на обочину и душа его, взглянув на покинутое ею тело, вознеслась на небеса досматривать сон о русском поэте.