Маленькая девочка толкнула дверь и позволила ей медленно отвориться. Луч солнечного света упал на пол спальни и отчетливо проявил множество пылинок хаотично кружащихся в душной комнате. Там было темно и плохо пахло. Послышался сдавленный кашель, и девочка испуганно забежала за угол. Она приоткрыла рот и ладошкой закрыла глаза. Ей стало страшно. Она хотела уже бежать назад к отцу, но женский голос тихо позвал ее.

- Доченька это ты?

Девочка не ответила.

- Доченька я знаю, что это ты. Не бойся, подойди ко мне.

- А кто ты – спросила девочка, убрав с лица ладонь.

- Малышка моя, солнышко, ты не узнаешь мамин голос. Подойди ко мне, прошу тебя.

- Ты не моя мама, моя мама уехала – ответила девочка.

- Боже мой – тихо прошептала женщина. - Доченька я твоя мама, я никуда не уехала. Просто, понимаешь маме плохо.

- Она болеет – спросила девочка. Интерес постепенно пересиливал страх.

Да, доченька твоя мама болеет.

- А, она приедет и будет здорова. Она скоро приедет, слышите. Я обниму ее, и она не будет болеть. Я ее обниму…

 

Клавдия Петровна давно хотела изменить жизнь. Наверное, к лучшему. Если ни к самому лучшему, некоему абстрактному, а потому призрачному и недосягаемому, идеалу, то хотя бы просто изменить ее. Тяжесть, странная внутренняя тяжесть, увеличивающаяся изо дня в день, тянула ее вглубь, все глубже и ниже в пучину бессмысленно текущей жизни. В безобразную повседневность, в топкий ил предписанной обществом нормы. Плыть, а в последнее время преимущественно выплывать становилось все труднее. Нет, она не мучилась, погружение не доставляло ей физической боли, все шло гладко и постепенно, словно некая невидимая сила, внедряя в тело обезболивающее, тянула вниз, туда, откуда выбраться уже будет невозможно.

Если приложить среднестатистический шаблон человеческой жизни к ее собственной судьбе, то становилось видно, что жизнь, в общем, и целом, удалась. Неплохая работа, не пьющий муж, не дурные дети, нормальное для такого возраста здоровье. Однако отрицающих частиц в этой констатации фактов было пугающе много. Именно обилие не вселяло неудовлетворенность и печаль. Не как отрицание, отторжение чего-то несоизмеримо более ценного, а может быть и самого главного. Самого главного, той сути, по которой несбыточно порой печалилось стареющее сердце.

Главное попробовать, попытаться – думала Клавдия Петровна - постепенно преобразить себя в первую очередь, затем и муж станет другим, детей научить, подсказать. Хотя дети уже взрослые сами когда-нибудь до этого додумаются. Сами в нужный срок осознают.

До поры до времени, она успокаивала себя. Убеждалась, что многие так живут, и ничего, живут и даже говорят, что довольны. Некоторые, особо довольные, говорили, что они счастливы. Клавдия Петровна примиряла их понятия на себя, сравнивала, недоумевала, чаще не соглашалась. Они в ответ удивленно качали головами, пожимали покатыми плечами и говорили про себя: «С жиру, наверное, бесится». Знающие женщины выдвигали гипотезу о причине проблем в неотвратимо приближающемся климаксе. Старая знакомая Инесса, помешанная на здоровом образе жизни, выражавшимся в постоянном употреблении разнообразных фармакологических средств, абсолютно уверенно находила связь между нынешним эмоциональным состоянием Клавдии Петровны и наступившим климаксом. «Организм перестраивается, Клавочка, меняется гормональный фон» - говорила она. - «Начинаешь чувствовать себя как-то странно: ночью мучают приливы жара, снижается мозговая и физическая активность, ухудшается здоровье, учащаются нервные срывы. В общем, внезапно из молодой, активной и преуспевающей женщины ты превращаешься в развалину. И естественно, именно в этот период ухудшаются отношения с супругом, конфликты возникают один за другим, проблемы накапливаются не находя разрешения» - сочувственно успокаивала Клавдию Петровну, помешанная на внутренней чистоте знакомая Инесса. - «Выведение годами накопленных шлаков, необратимо отравляющих организм – вот залог нормального функционирования системы органов, бодрости и свежести»– твердила она, возвратясь с очередной оздоровительной процедуры. Может быть с сеанса травяной клизмы, может, подвергнув молодеющее тело воздействию фитосауны, а возможно, просто приняв орально необходимое количество натуральных абсорбентов.

Клавдия Петровна терзалась смутными сомнениями, говорила о них сослуживицам, редко мужу, соседке с четвертого этажа Татьяне Павловне, много читала. Сослуживицы в большинстве своем не понимали ее, по их словам выдуманных, проблем. Рутинная бухгалтерская повседневность занимала их головы на работе; дома ждали голодные мужья, или у кого не было мужа кошка, или может быть даже большая, вечно голодная, собака. У некоторых в квартирах шел перманентный вяло текущий ремонт. То прекращался, то вновь возникал практически из ничего. Вроде бы недавно поклеили обои, побелили потолок, покрасили облупившиеся окна, прибили плинтусы, но нет. Там колупнешь, здесь расковыряешь и вот, на тебе открылся новый фронт обширных работ. Штукатурь, замазывай, забивай и радуйся. Минует месяц за ним другой и финишный спурт на время принесет долгожданный покой. Много дел. Времени переживать у них не было; зарплату платили вовремя, а месяц назад выдали к тому же премию за прошлый год. Кто-то, может быть, и начал задаваться сакральными вопросами наподобие Клавдии Петровны, но после премии перестал. Не удобно как-то. После премии. Сослуживицы пили прозрачный зеленый чай и кушали торт, заботливо разложенный по кускам белоснежной бумаги стандартного офисного формата. Иногда пили шампанское, реже водку. Летом пить водку тяжело, особенно теплую. А ждать пока она охладиться времени не было: дома голодные мужья, загустевшая краска и изгаженный несмышленой собакой ковер. В офисе витал искусственный, отфильтрованный воздух, пахло нагретой оргтехникой и надвигающейся старостью.

Часто, засиживаясь допоздна, Клавдия Петровна писала стихи. Это помогало, но недолго, хотя первоначально она была искренне убеждена в том, что изменения в ее жизни начинаются именно со стихов. Она писала их, адресовав несуществующим или позабытым друзьям молодости, где вспоминала далекие студенческие годы, строгих преподавателей, коллоквиумы и курсовые, общежитские дискотеки до половины девятого вечера, горечь первой утраты. Она сочиняла стихотворения о первой, несчастной любви, хотя была вовсе не уверена, в том, что она, эта первая любовь, у нее была. Она писала о море, о бушующем, нестерпимо клокочущем шторме, о тревожных криках чаек, хотя никогда не выезжала дальше границ родной области. Она писала и верила, что жизнь меняется. Хотелось верить, и она верила.

Соседка с четвертого этажа, как могла, поддерживала ее начинания. Часто, оставив пьяного супруга наедине со сваренным борщом и толстыми, слегка подгоревшими, котлетами, она уединялась с Клавдией Петровной в близлежащей березовой роще, где теплыми летними вечерами слушала ее литературные произведения. Она единственная из всего окружения Клавдии Петровны, кто понимал ее, и, не задавая глупых и поверхностных вопросов, просто слушал и отвечал взаимностью. Возможно, это происходило в силу того, что Татьяна Павловна была нема от рождения. А муж часто, не со зла как сам он говорил, а для душевной профилактики, бил ее, превращая в послушное и безропотное женское создание. Которое могло лишь слушать и сочувственно плакать. Но Клавдия Петровна понимала, или искренне верила, в близость этого человека ей. «Мы мыслим с тобой на одной волне, одними образами» – говорила Клавдия Петровна. - «Одними образами, схоже и понятно». Она рассказывала ей о своих переживаниях, о прошедшем впустую времени, об утраченных целях, о потерянных истинах. Она спрашивала ее, чувствует ли она, осознает ли бессмысленность и тусклость своего бытия, а Татьяна Павловна в ответ лишь вытирала влажные щеки. «Надо меняться, меняться, Танечка, ведь это в наших с тобой руках» – одухотворенно твердила Клавдия Петровна, рассматривая взошедшую на темное небо обкусанную луну. - «Не надо бояться сделать шаг, выбраться из медленно текущей в неизвестном направлении реки жизни, взойти на незнакомый, может и каменистый, берег и пойти в неизвестность. Туда где начнется новая жизнь, и вдалеке брезжат тусклым светом новые возможности». Она твердила, что Татьяна должна бросить своего никчемного пьющего мужа, что она еще молода и найдет настоящего мужчину, с которым проведет оставшуюся жизнь. Который будет любить ее, а она в ответ уважать его. Она говорила и не верила собственным словам, благодарила Всевышнего, что Татьяна Павловна не слышит ее безумных слов. Потому как никто не встретит ее на пути, не полюбит, не оценит.

С каждым днем желание перемен наполняло душу Клавдии Петровны с новой силой. Она ждала перемен, надеялась, но не знала, как сделать тот самый, столь необходимый, первый шаг.

Работа стала в тягость. Косые взгляды еще недавно дружелюбных и ласковых сослуживец, выражали непонимание и отторжение. Они по-прежнему ели торты, пили по пятницам «Советское» шампанское и традиционно обсуждали перипетии жизни главного бухгалтера, взамен своих собственных. Иногда, по старой привычке Клавдия Петровна принимала участие в рабочих застольях, но без былого энтузиазма. Лица сослуживец стали другими, их речи пустыми и однообразными. В основном любая дискуссия в итоге сводилась к пошлому разбору личной жизни главного бухгалтера. Правая рука генерального директора, она принимала все кадровые вопросы, и ни одно назначение не обходилось без ее активного участия. Все были в курсе ее любовных отношений с директором, мало кто относился к ней с симпатией, хотя она была хороша собой и недурно пела. Клавдия Петровна слушала сплетни об очередном назначении, отпивала из пластикового стакана теплое шампанское и отрешенно глядела куда-то вдаль. К горлу подкатывала обида, становилось тоскливо и одиноко. Клавдия Петровна отлучалась в туалет и, не прощаясь, уходила.

На следующий день все повторялось вновь. В комнате по-прежнему витал искусственный воздух, пахло работающими компьютерами и бумагой. Сметы и акты, счета и фактуры облепляли и тяжелым грузом тянули вниз. Клавдия Петровна сидела за столом, перед мерцающим экраном монитора и смотрела в закрытое окно. Строители на соседнем здании монтировали фасадные зеркальные панели. Черные то ли от грязи, то ли от летнего горячего солнца ребята молдаване под нестерпимым зноем устанавливали массивные светоотражающие панели. Они ловко перемещались по тонким деревянным мосткам монтажных лесов, изредка хватаясь для призрачной устойчивости, за тонкие металлические трубы каркаса. Весело ругаясь, они водружали очередную, сверкающую в солнечных лучах, панель на плановое место и наспех закрепляли ее. Один из парней хитро прищурясь на диком солнце посмотрел на Клавдию Петровну и подмигнул ей. Она смущенно отвела взгляд и закрыла жалюзи.

- Клавдия, я тебя не понимаю - сказала толстая бухгалтерша Нина Васильевна, с крашенными хной редкими волосами. - Мучаешься что-то. Взяла бы давно отпуск, мужа прихватила и на юг. В море бы поплавала, на солнышке бы косточки погрела, винцо бы попила. Или вовсе без мужа, ты же у нас ягодка. Роман бы курортный закрутила, было бы что на старости лет вспомнить, да рассказать подругам. Я тебя не понимаю. Столько работать. Допоздна сидишь, отчеты эти составляешь. Еще пол месяца до закрытия квартала, что спешить то. Возьми отпуск, отдохни.

Клавдия Петровна посмотрела на Нину Васильевну. Взглянула на массивные золотые шары ее серег, на морщинистую темную шею, на большие руки. Хотела что-то ответить, возразить, но промолчала.

- Ой, девчата, что-то душно, не могу – сказала она и вышла в коридор. Прошла в туалет и заплакала. Открыла кран, чтобы никто не услышал, и громко зарыдала.

Муж Клавдии Петровны работал начальником хозяйственного отдела местного банка. Коренастый, низкого роста с мелкими поросячьими глазами и лицом пожилого крота, он не уважал ее, по возможности избегал и посвящал все свое свободное время ловле рыбы и игре в шахматы. Он часто ездил в санатории, постоянно жаловался на неожиданно пошатнувшееся здоровье, однако нередко выпивал и приставал к соседкам по приусадебному участку. В санатории он ездил преимущественно в одиночестве, полагая, что лечиться следует в спокойной и располагающей к отдыху обстановке. Лишь однажды Клавдия Петровна отправилась вместе с ним, да и то в самый захудалый провинциальный профилакторий. В течение последующего месяца она выслушивала частые упреки мужа о неудачном лечении, и оставленном без присмотра дачном хозяйстве. После этого случая он настоятельно просил ее отдыхать раздельно. «Клава, так лучше, для нашего же блага» – уверял он. Клавдия Петровна больше никуда не ездила.

Все чаще в последнее время она спрашивал себя о непонятном выборе спутника жизни, о странном случайном знакомстве и невозможности обретения счастья с этим человеком.

- Он стал мне чужим – говорила она, в очередной раз, рассказывая немой соседке о тревожащих ее мыслях. - Ты понимаешь, это произошло как-то резко, спонтанно. Как будто однажды я увидела его со стороны, чужими, совершенно чужими глазами. Увидела его сидящего на табуретке в кухне и поедающего старую черствую булку. Может это глупо звучит… Не знаю. Он поглощал эту булку, жадно, грубо… Как-то не по человечески. Он вгрызался в этот черствый хлеб, упрямо, настойчиво, злорадно… Сидел, в вытянутых на коленях, спортивных штанах, бессмысленно смотрел на дребезжащий холодильник и поедал старую черствую булку…

Клавдия задумалась и замолчала. Нет, я понимаю, это глупо звучит. Столько, прожить вместе и не привыкнуть. Не понять сразу или потом по прошествие долгого времени… Нет, это произошло неожиданно, как озарение какое-то, понимаешь снизошло. Гляжу на него и думаю – почему я с ним, что общего у нас, за что я его должна любить… Даже нет, не любить - понимать… Почему я его понимаю? Ведь он меня совершенно не понимает, не принимает моих мнений. Он не понимает, не уважает. Любви я не прошу. А я понимаю, сочувствую, переживаю, жалею. Почему же он не слышит меня? Почему?.. Как будто первый раз его вижу. Смотрю и удивляюсь как же так, раньше не видела, не замечала. Он доедает булку и громко пускает газы. Наверное, не видел меня, конечно, не видел, но все же…

Она переводит отсутствующий взгляд на Татьяну Павловну и замечает грусть в ее покрасневших глазах. Обнимает ее, и начинает плакать. Татьяна Павловна тоже плачет, странно, почти беззвучно, всхлипывает, как будто задыхается. Клавдия Петровна успокаивает ее, а сама орошает лицо солеными и теплыми слезами. Они сидят, обнявшись, и со стороны кажется, что кто-то кого-то душит, невозможно страдая по этому страшному, но неотвратимому поводу. Кто-то душит и кто-то плачет. А женщины просиживают так до глубокой ночи, и никто не знает где они, ни пьяный муж Татьяны Павловны, гневно выражающий недовольство подгоревшими котлетами, ни страдающей очередной выдуманной хворью муж Клавдии Петровны. Никто кроме обкусанной луны и виднеющихся во тьме старых придорожных фонарей.

 

Клавдия Петровна возвращается домой за полночь и тихонько проходит в спальню. Муж спит, открыв рот и подложив ладонь под мятую щеку. Он беззащитен и нежен – так раньше думала Клавдия Петровна, рассматривая спящего супруга. Тогда она проникалась к нему заботой, целовала в лоб и ложилась рядом. Теперь же она смотрела на него и видела разжиревшего старого крота, случайно зашедшего в ее дом и заснувшего на ее кровати. Она по привычке накрывает его одеялом, а сама идет в кухню, где при свете настольной лампы садиться писать стихи. Она смотрит сквозь зашторенное прозрачной занавеской окно и видит горящие окна соседнего дома. Видит движущиеся силуэты: женщина готовит поздний ужин, мужчина старается помочь ей, им приятно и весело. Они стоят, обнявшись, продолжая долгий и страстный поцелуй. Садятся за стол в гостиной, зажигают свечи и долго о чем-то говорят. Их лиц не видно, но Клавдия Петровна почему-то уверена, что они улыбаются. Они улыбаются друг другу, оттого что вместе, оттого что рядом в это мгновение.

Волна мыслей накатывает на нее, и она начинает писать. Через некоторое время откладывает в сторону ручку и смотрит на исписанный лист, перечитывает написанное и вновь принимается за работу. Так проходит час или два, прежде чем неумолимый сон обрывает поток ее фантазий и поглощает утомленное тело туманной мглой.

 

Часто в последние дни Клавдия Петровна вспоминала свой единственный роман вне брака. Он был мужественен и крепок как душой так и телом. Но был женат, как и все хорошие люди. Обещал, конечно, оставить жену ради нее, хотя Клавдия Петровна никогда его об этом не просила. Не просила и не верила. До сих пор не знает, что преобладало тогда. Не просить, но в тайне ожидать. Или не верить и не хотеть. Случайно она увидела фотографию супруги в его портмоне и прониклась к ней симпатией и стыдом. Ей стало стыдно за украденное у этой женщины время общения с любимым мужчиной, стыдно за ложь, которой он бесконечно питал худую жену, за пошлость и гадость, непонятно откуда берущуюся в ней самой. Но она встречалась с ним, они подолгу разговаривали об искусстве, строили возможные планы, занимались любовью и наслаждались друг другом. Изредка они выбирались на природу. Лишь там, вдали от городской суеты, чужих людей она всецело проникалась редким чувством покоя и благодати, отдаваясь полностью без остатка своему любимому, хотя и незаконно близкому, человеку. Только там, среди желтеющей листвы старых деревьев под ногами, среди простодушных жителей окрестных деревень, под колышущееся от свежего ветра подобие счастья, вдали от всех исчезали пошлость и стыд, неприятным привкусом во рту отравляющие редкие встречи с женатым мужчиной. Они встречались год или чуть больше. Он пропал внезапно и больше не появлялся. Поначалу Клавдии Петровна тяжело переживала, тосковала и искала его, но потом успокоилась и привыкла. Смирилась со случившимся фактом, и стала думать, что так собственно будет лучше. Лучше для всех. Ничего не ждать и не просить. Не надо никого обманывать, притворяться, лгать…

Клавдия Петровна ценила их общение и после расставания никогда не жалела о случившемся знакомстве. Теперь по прошествие многих лет, она осознала что тогда все могло случится иначе, что возможно они были бы до сих пор вместе и жизнь могла изменится именно тогда. Не иначе, как знак был в тот день – думала Клавдия Петровна. Я ехала на автобусе, по пятому маршруту, было много людей, все толкались. Я промедлила, замешкалась буквально на секунду, и не смогла протиснутся к двери в нужное время. Эта сетка с продуктами… - с улыбкой вспоминала Клавдия Петровна. Голодные дети, усталый муж… Я всегда понимала его. Из-за той самой злополучной авоськи я пропустила нужную остановку и уехала прочь. Опоздала на двадцать минут, а его уже не было. Он хотел сказать мне что-то важное, несомненно, важное для нас обоих; он был взволнован и горяч. Твердил о любви, о переменах, обо мне. Упоминал жену, но горько и тоскливо. Нельзя было опаздывать – думала Клавдия Петровна. Нельзя было…

 

Однажды утром, с трудом оправившись от тяжелого сна, Клавдия Петровна увидела себя. Она подошла к большому зеркалу, висящему на стене в коридоре, и увидела свое правдивое отражение. Практически обнаженная, она без фальши одежды и косметики предстала перед собой; стареющая женщина угрюмо смотрела на нее по ту сторону зеркала. Темные, цвета испитого чая круги под глазами, дряблая кожа на лице, обрюзгший живот и отвисшие, словно большие мешки набитые чем-то тяжелым, груди отразились в зеркале безрадостным видом. Как я постарела – подумала Клавдия Петровна. Она удивленно дотронулась до своего живота, до полных бедер, отчетливо покрытых отметинами целлюлита, и ее лицо посетил тревожный страх. Она не могла поверить открывшемуся виду, или факту отношения этого отражения к ее собственному телу. Но это без сомнения было ее тело. Тело полной женщины неопределенных средних лет, давно потерявшее стройность и гибкость, бледное и неприглядное. Потрепанное жизнью, уставшее и недостойное находящейся внутри души. «Безысходность» – тихо сказала Клавдия Петровна. - «Никаких перемен, старая кляча» – сказала она самой себе – «близкая старость, старость и дачная летняя отрада, перемежающаяся с однообразно текущими темными зимними днями» – подавленно проговорила она и набросила на себя синий халат.

 

В тот день небо было обложено массивными темно-фиолетовыми тучами, дул холодный порывистый ветер и гремел гром. Клавдия Петровна вышла из здания предприятия, где она работала, на проходной спохватилась, но возвращаться не стала. Раскрытый зонт с прошлого дня лежал на полу бухгалтерии. Клавдия Петровна перешла улицу и двинулась вдоль длинного здания муниципального общежития; начал моросить дождь. Неожиданно громко и близко ударил гром, сердце Клавдии Петровны учащенно забилось и ей стало не по себе. Смутная приближающаяся гроза, без молний, лишь с сильным раскатистым громом напугала ее, и она ускорила шаг.

В книжном магазине было многолюдно и душно. Она оставила сумочку в камере хранения и, пройдя через весь зал, остановилась у стеллажа с классической литературой. Ей давно хотелось почитать Чехова, но Антон Павлович упорно не желал попадаться ей на книжных полках магазинов города. Странно, думала Клавдия Петровна – я и не знала что Антон Павлович Чехов нынче в моде. В фаворе – сказала она про себя и улыбнулась. Клавдия Петровна глазами обвела ряды книг, на самой нижней полке остановила взгляд – Шолохов – заметила она.

- Чехов, Чехов… - тихо произнесла она вслух. - Похоже, что, к сожалению, и на этот раз…

- Вот прошу - сказал кто-то рядом. - Вы не поверите, совпадение… Намеревался приобрести рассказы Чехова, но Вы… Вы ведь тоже ищете его. Прошу, пожалуйста. Прошу – незнакомец протянул книгу с портретом Антона Павловича на бежевом фоне, и смущенно улыбнулся – разрешите мне подарить эту книгу Вам. Извините, забыл представиться – Эрнесто Гевара де ла Серна – громко отрапортовал мужчина и снова улыбнулся. Длинно, но у нас в Аргентине иначе нельзя. Для друзей можно просто – Эрнесто. Многие в прошлом называли меня – Че Гевара, но я все же предпочел, чтобы Вы именовали меня Эрнесто. Или Тэтэ. Так звала меня Мать – вновь улыбнулся он.

- Клавдия Петровна – удивленно рассматривая незнакомца, тихо проговорила женщина.

На нем была помятая серая куртка, потертые штаны и стоптанные кожаные мокасины, песочного цвета. Растрепанные волосы, редкая борода и неравномерно отросшие усы; если бы не его глаза, Клавдия Петровна, пожалуй, и не заговорила бы с ним. Но глаза…

- Просто Тэтэ – повторил он.

Его глаза. Она прониклась доверием лишь взглянув в них, иначе было нельзя.

Она взяла из его рук книгу – просто Клавдия – улыбаясь, сказала она.

 

Клавдия Петровна сидела за рабочим столом и готовила очередной акт об оказании услуг. Мыслями она парила высоко над зданием своего предприятия, думала о вчерашнем знакомстве и почему-то о Набокове. Возможно, странное замещение литературных гениев явилось следствием эмоционального потрясения пережитого накануне. Так вместо Антона Павловича Чехова в голове красочно мелькал образ набоковской Лолиты, кружащейся в вихре сумбурного танца с Гумбертом Гумбертом.

….она подозревала его в связи со своей лучшей подругой – услышала Клавдия Петровна обрывок чужого разговора. Представляете, с лучшей подругой! А началось это, когда подруга попросила Олиного мужа свозить ее в больницу к родственнице. Да. Якобы та лежала в отделении травматологии со сломанной ногой. Ножку подвернула. Они, значит, уехали, а потом когда вернулись, и вместе пили чай, Оле бросился в глаза совершенно свежий макияж подруги – ни в больнице, ни тем более в машине по пути такой не сделаешь. Понимаете, не сделаешь. И хотя муж ни разу до этого не дал Оле повода для ревности, она почему то сразу представила как они заезжают на какую-то квартиру, может быть, даже к ней домой быстренько занимаются сексом и подруга после этого принимает душ и спокойно красится. Оля промаялась два дня, а потом позвонила подруге, предложила ей встретится пообедать где-нибудь вместе. За обедом Оля ей призналась, что сегодня узнала, что у мужа есть любовница, некая «доброжелательница» сообщит ее имя за некую сумму. Подруга то краснеет, то бледнеет, отвечает невпопад. А когда Оля попросила ее занять денег, для этой цели, то она вообще понесла полную чушь и в конце концов, сказала ей всю правду. Представляете!

- Вот сучка! – коротко прокомментировала услышанное сослуживица Мария.

- Нет, она верила ей как собственной матери! - Клавдия, ты слышала? Какие все таки стервы бывают!

 

………………………………………………………

 

Они встретились около восьми вечера на набережной левого берега. Стоял жаркий, безветренный вечер, пахло тиной, застоявшейся водой и мочой. Старая набережная реки давно превратилась в место собраний неформальной молодежи, летнего обитания бомжей и прочих люмпен представителей современного общества. Грязные асфальтовые дорожки, переполненные гниющими отходами ржавые мусорные баки и деревянные скамейки, унесенные исколотыми руками начинающих наркоманов под пологи старых деревьев. Вчера Че Гевара попросил Клавдия Петровну о встрече. Место, выбранное им, поначалу привело ее в замешательство. «Эрнесто» - резонно спросила она – «возможно, вы ошиблись, может быть, набережная правого берега, где располагается развлекательный комплекс, кафе, аттракционы». «Нет, Клавдия, вы не ослышались, именно левого берега, в восемь вечера. Не бойтесь, все будет хорошо» – проговорил он и поцеловал ее. – «Я буду ждать вас. Впрочем, как и всегда».

Она стояла под железнодорожным мостом и опасливо оглядывала безлюдные окрестности. Где-то в дальней, затерянной в деревьях аллеи надрывно звучала гитара и слышались поющие голоса. Одинокий бомж усердно мял алюминиевые пивные банки и источал привычный для него смрад. Он топтался на месте и изредка кидал подозрительные взгляды на Клавдию Петровну. Она отворачивалась и качала головой. Она до сих пор не могла спокойно глядеть на черные, разбитые лица бродяг, не могла понять, не могла принять. Но сегодня Клавдия Петровна не обращала внимания на неприятные обстоятельства, она ждала его. Железнодорожный состав въехал на мост и набережную наполнил гулкий стук железных колес.

- Клавдия - позвал знакомый голос из глубины парка. - Я иду к вам. Спустя минуту Че Гевара появился и протянул Клавдии Петровне букет неизвестных нежно голубых цветов. Его правое предплечье было туго перевязано бинтом, на котором выступило темно-красное пятно крови.

- Что с Вами? – испуганно спросила она. Что случилось?

- Пустяки – сказал Че Гевара. - Сущие пустяки. Прошу прощения за опоздание, я не мог пройти мимо – добавил он и, взяв Клавдию Петровну под руку, повел вдоль длинного ограждения набережной. - Клавдия – с тревогой в голосе сказал Че Гевара, глядя в лицо женщины. - Я должен признаться Вам. Вы покорили мое сердце, я искренне преклоняюсь перед Вами и прошу довериться мне. Хотя моя вина… Я должен был рассказать Вам об этом раньше. Простите меня. Мы… Вернее, нас немного, но все мы твердо намерены идти до победы. Нас семнадцать человек. Как тогда в Боливии…

………………………………………………………

Че Гевара позвонил в дверной звонок. Из квартиры приглушенно доносились звуки, транслируемого телевидением, футбольного матча. Эрнесто позвонил еще раз. Наконец дверь приоткрылась и на пороге показался муж Клавдии Петровны.

- Добрый вечер – с открытой улыбкой сказал Эрнесто. - Извините за беспокойство.

- Здравствуйте, Вы к кому?

Муж Клавдии Петровны стоял на пороге квартиры в спортивных штанах, с бутылкой пива и дожевывал кусок вареной колбасы.

- Я бы хотел увидеть Клавдию – ответил Че Гевара.

- А кто вы собственно будете? – с разгорающимся недовольством спросил муж.

Он был пьян. По телевизору показывали матч с участием Российской сборной. Из комнаты донеслись радостные крики комментатора: «Кириченко по правому флангу прорывается в штрафную, пасует набегающему Сычеву и ну, ну, удар – гол! Друзья, ликуйте, Дмитрий Сычев сравнивает счет! Сравнивает счет в этом труднейшем матче для нашей сборной. Кто бы мог подумать новобранец национальной команды смело берет инициативу на себя. Какой характер! Какое мастерство!»

- Клавдии нет – грубо сказал муж. - Что вам вообще надо? Вы кто такой?

- Ее нет дома… – переспросил Че Гевара. - Но она вернется?

- Слушай, мое терпение подходит к концу. Я смотрю футбол, а она пошла за пивом. Ты с работы? Нет. Тогда откуда? Сосед, что ли, из какой квартиры?

- Я пришел за ней - сказал Че Гевара.

- Какого черта! – не выдержав, закричал мужчина. - Ты кто такой!?

- Я должен ее забрать, она не любит вас.

- Слушай, козел, пошел отсюда! – лицо мужа окрасилось красным цветом, маленькие испуганные глазки налились пьяной кровью. - Ты что любовник что ли? – насмешливо спросил он. - Иди сюда, мать твою, – муж попытался ударить Эрнесто по лицу, но промахнулся и вывалился в коридор.

- Я люблю Клавдию, вы должны оставить ее, будьте мужественны. Я понимаю как вам сложно сейчас, но будьте мужественны.

Муж поднялся с пола и кинулся на Эрнесто. Он несколько раз сильно ударил его по лицу и толкнул на лестницу. Че Гевара стер с лица кровь.

- Пошел отсюда, мудак! – кричал взъерошенный муж. - Еще раз тебя увижу, убью!

Че Гевара не двигался с места. Он смотрел на надрывающегося побагровевшего мужа и думал о Клавдии. Улыбка, посетила его лицо и отразилась на окровавленных губах.

- Я буду ждать ее – спокойно произнес он.

Клавдия Петровна услышала крики. Сердце взволнованно затрепетало в груди, она выронила из рук сумку и побежала по лестнице. Вверху кричал ее муж, но не это заставляло ее бежать. Она ощутила его присутствие. Присутствие ставшего невероятно близким за короткое время человека. Она поняла, что он здесь.

Испуганный сосед открыл дверь и высунул лицо. – Что случилось? – по-старчески протянул он. - Что Вы так кричите, я милицию сейчас вызову.

- Закрой дверь! – крикнул муж Клавдии Петровны. – Значит, любовника себе нашла. В то время как муж горбатится, все в дом несет, кобеля нашла. Сука!

- Заткнись! – закричала Клавдия Петровна, подходя к Эрнесто. - Не смей кричать!

- Ты сам виноват в том, что случилось! Наша семья давно превратилась в дом восковых фигур. Ты думаешь только о себе, ты не видишь ничего кроме своих собственных проблем. Я не люблю тебя, и никогда не любила. Прими это к сведению и забудь меня. Дети все поймут.

Клавдия Петровна взяла Че Гевара за руку, сосед медленно прикрыл входную дверь, муж с пустой бутылкой пива продолжал стоять на пороге квартиры.

«Не может быть, на пустом месте, такая ошибка. Лоськов, много опытнейший Лоськов, совершает грубейшую ошибку, скидывая мяч вратарю» - доносилось через открытую дверь.

- Мы уходим, Игорь – тихо произнесла Клавдия. Не надо кричать. Все будет хорошо. Прости меня…

 

………………………………………………………

 

Они сидели, погруженные в тишину длинного густо освещенного коридора. Люминесцентные лампы щедро одаривали их светом, озаряя усталые и бледные лица. Вторые сутки без сна. Че Гевара сжимал руку Клавдии, на его лбу лежали крупные капли пота, изредка срываясь вниз в густые черные брови. Он периодически вытирал со лба пот, но это не помогало, он вновь обильно выступал на морщинистом загорелом лбу, и все повторялось вновь.

- Ты болен? – тревожно сказала Клавдия. Тэтэ, у тебя жар? – сказала она, дотрагиваясь до его лба.

В ее вопросительном утверждении отчетливо чувствовалась забота. Она беспокоилась о нем, с того самого момента, когда они впервые встретились. Но эта забота не была ей в тягость, напротив чувствовать боль родного человека, переживать – возможно, это любовь – думала она. Женщина дотронулась губами до его лица и поцеловала.

- Пустяки - как всегда спокойно ответил Че Гевара, - это пустяки.

- Эрнесто – робко сказала Клавдия – расскажи мне о прошлом. Он молчал.

- Тэтэ, прошу тебя, расскажи.

Че Гевара опомнился. Он на мгновение улыбнулся и положил автомат себе на колени.

- Я расскажу тебе. Это был 67-ой год. Седьмое октября 1967 года. Боливия – сказал он и обнял ее свободной рукой. Именно седьмое октября – повторил он...

Мы шли по ущелью ночью. Дорога была очень тяжелая, мы были вконец измотаны. На нашем состоянии сказывалось все: месяцы войны, голод, отсутствие питьевой воды и необходимой одежды, болезни, изолированность, а теперь и сознание того, что мы находимся под наблюдением «толстогубого радио». Так называли мы сообщения американских рейнджеров. Армия с уверенностью заявила по радио, что уничтожение нашего отряда – вопрос нескольких часов. И вот на нашем пути возникает огромная скала, перебраться через которую можно только с немалым риском для жизни. При виде ее у ребят пропало всякое желание идти дальше. Если говорить точнее, было две скалы, разделенные примерно полутораметровой расщелиной, через которую надо было перепрыгнуть. Внизу, на ее дне – озеро с ледяной водой. Я смотрел на своих ребят и молчал. Тогда, наверное, впервые за долгое время я не знал, что сказать им. «Мы же люди, а не кошки» – откровенно говорили они. - «Люди». Я не мог их заставить. «Ребята» – наконец сказал я им – «я буду ждать вас наверху»! Сказал и начал карабкаться на скалу. Она была крутой и сколькой, недавно здесь прошел сильный дождь. Несколько я раз я чуть не сорвался в пропасть, цепляясь за мокрые уступы. Но вскоре я забрался наверх и перепрыгнул на другую сторону расщелины. Я смотрел на следующих за мной ребят и улыбался. Они со мной – думал я. - Эрнесто, я вспомнил! – громко сказал, сидящий рядом, Инти. - Тогда я крикнул - Вот это Фернандо, это Рамон, это Че! Когда никто не захотел быть первым, когда не нашлось человека, который смог бы взять эту огромную и опасную преграду, это сделал наш Че, первый при любых обстоятельствах, требующих от человека мужества, отваги и революционной закалки. И ты это сделал. - На следующий день – продолжил Че Гевара – несмотря на усталость, мы поднялись в четыре утра и отправились в путь. В шесть часов мы подошли к месту, где сходились три ущелья. Это на северо-востоке Боливии. Тогда мы не знали, как они называются. Итак, мы двигались по ущелью. Я – впереди отряда, в головном охранении. За мной – Паблито. Я дал команду остановиться, и увидел, что Бенито споткнувшись, упал в ледяную лужу. «Как ты спросил я его?» «Нормально, все нормально» – ответил он, отряхивая куртку. «Хорошо или не очень»? - переспросил я. «Нет, хорошо, хорошо» – сказал Бенито. Дело в том, что после ранения, полученного в бою двадцать шестого числа, он потерял много крови. Лекарств у нас не было. Ему в рану вылили содержимое единственной ампулы пенициллина – вот и все лечение. Это помогло ненадолго, он был слаб... Когда нужно было преодолевать препятствия на этой адской земле, первыми шли на самых трудных участках я и Бенито. Так было раньше. Но теперь… Ребята бросали веревку, его привязывали и тянули вверх, потому что правая рука у него бездействовала, а в левой он всегда держал винтовку и транзистор Коко – оставшаяся о нем память. «Обстановка становится все более критической, и мы должны уйти отсюда во что бы то ни стало» – сказал я ребятам. Я направил три группы на разведку местности. Бенито с Пачо отправились в правое ущелье, Анисето и Дарио – в среднее, Урбано и Ньято – в левое. Сам я вернулся к оставшейся группе. Их было десять, я – одиннадцатый. На перекрестке трех ущелий я решил сделать привал. Солнце начало всходить. Солдаты, сидевшие в засаде, замерзли, поэтому теперь искали освещенные солнцем участки, чтобы погреться в его первых лучах. Это была целая колонна солдат. Они расположились полукругом на вершине склона. Удачно расположились, ничего не скажешь. Видно, их командиры знали, что делать. Мы были окружены…

Губернатор невнятно замычал. Че Гевара посмотрел на него и замолчал. Пот тонкой полоской соскользнул вниз по щеке и упал на куртку. - Что ему надо? – спросил он, по всей видимости, адресуя вопрос Инти. - Ты не видишь, он мычит – громко сказал Че Гевара – спроси его, что ему нужно. Инти быстро поднялся с пола и, развязав, губернатору рот, спросил его – Команданте спрашивает, что тебе нужно? Губернатор тяжело сглотнул и попросил воды. - Дай ему воды – нетерпеливо сказал Че Гевара. Инти извлек из сумки бутылку воды и позволил сделать губернатору несколько глотков. - Я не понимаю, что вам нужно – наконец сказал губернатор. - Вы можете конструктивно изложить свои требования. Я крупный руководитель, мое влияние простирается далеко за пределы области. Ваши требования, естественно в разумных пределах будут выполнены. Если же со мной случится несчастье, вы не получите ничего, кроме длительных тюремных сроков, или пули в лоб от нашего спецназа. Ваш отряд… - Замолчи – сердито прервал его Че Гевара. - Закройте ему рот. Губернатор хотел возмутиться и закричать, но Инти ударил его в голову и быстро вернул платок на прежнее место. - Ты сказал много. Излишек слов не красит настоящего мужчину. Мы знаем про тебя достаточно. Все твои слова не возымеют никакого действия. Наше решение принято и тебе остается лишь смириться с ним. Теперь ты должен молчать. Запомни. Впредь ты будешь молчать.

Клавдия смотрела на испуганного губернатора. Она вспоминала его выступления по телевидению, где он сосредоточенно перечислял предпринятые им шаги по борьбе с организованной преступностью. Она вспоминала многочисленные газетные статьи, улыбающееся лицо губернатора в окружении детворы и дряхлых старух. На память приходили предвыборные обещания, подписанные приказы, розданные похвалы, редкие претензии. Многое вспоминалось, и большинство исключительно с положительным оттенком. Как мало мы знаем – думала Клавдия. Как многое скрыто от наших глаз, намеренно либо случайно. Как временами слепы мы и глухи, не замечая очевидных вещей, и игнорируя реальные факты. Убийца превращается в жертву, ординарный вор в политически осужденного, педофил, в объект развернутой против него клеветнической компании. Власть имущий может улизнуть от всеобщего внимания, залезть в уютную коморку придуманной реальности, где смрад лжи перемежается с гниющими фактами настоящей правды. Создать собственный иллюзорный мир, населить его удобоваримыми элементами и подать народу на вечернюю телевизионную трапезу. Муж будет пить пиво, жена что-то настойчиво говорить из кухни, дети рассматривать книгу о Поттере, а создатель лжи непринужденно вещать о правде жизни, настойчиво и монотонно загружая обывателя надушенным враньем, отгоняя от себя дым догорающей истины. Это так просто думала она, оказывается так просто. И чем большей властью обладает, ничтожный по сути человек, тем пышнее и лживее, тем страшнее и уродливее будут блюда, подаваемые народу на ежедневную трапезу. Чудовищно лгать, убивать и калечить. Она с отвращением закрыла глаза.

- Несколько дней мы почти не спали, дежурили по очереди, чтобы хоть немного вздремнуть – продолжил Че Гевара. Клавдия опустила голову ему на плечо. - Мы – это Инти и я, потому что нельзя было доверить наблюдение такому безответственному парню, как Дарио. Если бы ему вдруг захотелось покурить, то ему ничего не стоило бы пойти стрельнуть сигарет у солдат и, как будто, в этом нет ничего не обычного, заодно сообщить им, что хочет преподнести сюрприз своим ребятам и угостить их, когда проснутся, сигаретами. От Дарио можно было ждать любой глупости! Но так как он всегда шел – или хотел идти – в строю рядом со мной я любил его. Инти дежурил на наблюдательном пункте, как вдруг заметил странное перемещение в лагере противника. До этого солдаты были заняты оборудованием лагеря. Теперь же они осторожно двигались по направлению к нам. Он тотчас же в полный голос сообщил об этом мне. Солдаты были еще на таком расстоянии, что не могли слышать нас, а я находился метрах в пятидесяти от него. Я спросил, в каком направлении они перемещаются, и он ответил, что они со всех сторон двигаются к нам. Это сообщение не встревожило меня. Я умел сохранять спокойствие в критические моменты. Этому я научился у Бенито.

Я прочитал в глазах ребят немой вопрос и высказал предположение, что противник, должно быть, заметил Анисето и Дарио, когда они ходили в разведку. Эх, этот Дарио. Он рисковал всегда, даже когда этого от него никто не требовал. Я видел, как они чуть не столкнулись с солдатами. Но я ошибся. Позднее мы узнали, что нас видел и выдал войскам сын алькальда деревни Ла-Игера. Я приказал внимательно следить за продвижением противника. Когда солдаты приблизились на расстояние трехсот метров, Инти снова сообщил: «Они подходят, Фернандо». Я знаком показал, чтобы он продолжал наблюдение. Он неподвижно следил за тем, как противник заходит справа, окружая нас. Около одиннадцати, стараясь говорить как можно тише, он передал мне, что солдаты уже находятся метрах в ста и теперь могут нас услышать. Никогда не забуду, как росло напряжение ребят. Наше состояние легко было понять. Мы видели, как цепи солдат с убийственной медлительностью, естественной для людей, прекрасно осведомленных о нашем расположении и понимающих, что столкновение неизбежно, приближаются к нам. А мы занимаем позицию, во всех отношениях невыгодную для ведения боя. Соотношение сил просто плачевное для нас: приблизительно три тысячи солдат против семнадцати человек, из которых Помбо, Пачо и Бенито ранены; у Паблито сломана нога; еще двое боливийцев, врач и я сам больны. Все, решительно все, против нас. Мы уже едва осмеливаемся дышать.

Я смотрю на Бенито и вижу, что, несмотря ни на что, он совершенно спокоен. Самый храбрый из храбрых, называл его я. Я отдаю приказ – последний приказ, и вижу я его тоже в последний раз. На его лице не заметно ни тени волнения. Он говорит обычным голосом, с расстановкой, необычайно спокойно. По крайней мере, мне так показалось тогда, в те незабываемые минуты. Он сказал, что все в порядке, что мы должны любой ценой удержаться на своей позиции и первыми не стрелять, отвечая только на огонь противника. Но и в этом случае следует учитывать, стреляют ли они вслепую, прочесывая местность, или действительно обнаружили нас. Если стреляют вслепую, то не отвечать, чтобы не обнаружить себя.

Я приказал, во что бы то ни стало удержать занимаемую нами позицию, так как отходить удобнее по правому ущелью, используя преимущества его рельефа. Я был спокоен: опытные партизаны никогда не думает о смерти. Думать о смерти, значит думать о поражении, а партизан не имеет права думать о поражении. Никогда. Ни в Сьерре, ни в Лас-Вильясе, ни в одном бою мне ни разу не приходила в голову мысль о том, что меня убьют. Наоборот, я всегда знал, что убивать буду я. Буду стрелять, и уничтожать врага.

И вот теперь я, спокойный как никогда, отдаю ребятам последние приказы и прикидываю, где лучше всего прорвать окружение, да так, чтобы нанести противнику ощутимые потери и отойти на более выгодные боевые позиции. Еще никогда мы не были в столь безвыходном положении. Принято считать, что бой начался в час дня. Мы с Инти, следя за временем перемещения противника, то и дело посматривали на часы. Последний раз я взглянул на них, когда стрелки показывали половину двенадцатого утра. Именно в этот момент я услышал, как солдаты закричали: «Они в этом ущелье»!

Мы спрятались за крупным валуном: я стоял впереди, Инти прислонился к скале, а Дарио устроился между ног, моих и Инти. Мы приготовились к бою. Земля вдруг задрожала, как будто тысячи разъяренных диких зверей сорвались с места и несутся на нас. Солдаты открыли плотный огонь по тому месту, где находились Антонио, Пачо и Артуро. Рвущиеся гранаты, оглушительный треск пулеметов, несмолкаемый грохот ружейных залпов и минометных выстрелов,– вся эта лавина грохочущей смерти обрушилась на то место, где стояли они. Вдруг какой-то солдат крикнул: «Одного убили»! Я обернулся и увидел, что это Антонио.

Я старался стрелять одновременно с солдатами. Звук моего выстрела совпадал со звуками их залпов, поэтому нас не могли обнаружить, что давало нам некоторое преимущество. Я стрелял по солдатам, спускавшимся по противоположной стороне ущелья, метров с тридцати, то есть они были в пределах досягаемости моих выстрелов. Солдат за солдатом падал после моего очередного выстрела, а противник никак не мог сообразить, что стреляют с противоположного склона, а не со дна ущелья. Что же они предприняли? Стараясь занять позиции для защиты от огня снизу, они подставили под прицел моего карабина свои тылы и тем самым облегчили мою задачу. Убитые солдаты скатывались со склона на дно ущелья. Как всегда, я стрелял по корпусу, чтобы уж наверняка. Но два или три раза мне пришлось выстрелить вторично, потому что сначала я только ранил солдата, а раненый человек, как и зверь, становится еще более опасным. Он изо всех сил борется со смертью. Это хорошо знают охотники на тигров и других диких зверей. Поэтому надо стрелять наверняка с первого раза.

Бой в ущелье Юро запомнился мне как самый кровопролитный из всех партизанских боев, в которых мне приходилось участвовать как на Кубе, так и в других местах. Неравенство сил было громадным: против нас бросили пять батальонов солдат, отряды рейнджеров, которые стойко держались и продолжали драться, даже будучи ранеными. Впоследствии станет известно, как мои товарищи, навеки обессмертившие себя, дрались со свойственным им мужеством. Герои Сьерры и освободительной войны на Кубе, закаленные в десятках боев, плечом к плечу с другими бойцами, на протяжении одиннадцати месяцев демонстрировавшими свою выдержку, сражались так, как это умеют делать только люди, борющиеся за правое дело… Ребята прорвали кольцо окружения, как того хотел я... Они выполнили мой последний приказ…

Губернатор что-то настойчиво объяснял. Он то и дело опускал голову и вытирал капающий с лица пот. Ему было страшно, очень страшно. Неизвестность, может быть впервые в жизни, неизвестность затмила собой все. Его связи, высокий статус, высокопоставленных знакомых; затмила собой все, окружила и подвела к бездне. Губернатор стоял на краю обрыва и говорил, объяснял, оправдывался, просил.

Че Гевара продолжил: - У Бенито был небольшой транзистор Коко, который он подарил ему перед смертью. Около десяти утра следующего дня он предложил послушать и узнать последние новости. Он включил транзистор на минимальную громкость, и все ребята склонились над ним. Поймали какую-то радиостанцию. Передавали мои приметы: имя, особенности телосложения, обут в абаки, цвет носков, описание часов. Все радиостанции – «Радио Альтиплано», «Радио Санта-Крус», «Радио Бальмаседа» – передавали одно и тоже… - Команданте! - перебил его, подбежавший Инто. - Бойцы спецназа заняли девятый этаж. У нас мало времени. Че Гевара рывком вскочил на ноги – Необходимо покинуть замкнутое пространство. Нам будет легче отбиваться на крыше – громко сказал он и, схватив Клавдию за руку, двинулся по коридору. - Ребята, вперед! – крикнул он.

- Этот человек – зло! Мы берем на себя смелость и ответственность перед Богом за свое решение. Этот человек виновен во многих преступлениях. Он убил отца семейства, оставив детей без заботы, без средств к существованию, оставив прозябать в нищете и горе. Он тратил государственные деньги, предназначенные старикам и сиротам на личные прихоти. Он продавал землю и давал взятки. Он подкупал, воровал, убивал и лгал. Но не это самое страшное, в чем мы обвиняем его. Он вознамерился лишить людей самого ценного, чем обладают они. Самого ценного ниспосланного свыше, он вознамерился лишить людей свободы. Гордыня и зависть, злоба и жестокость привели его к этому решению. Решению, которое, могло предопределить будущее ваших детей. Каждого в отдельности и всех вместе взятых. Человек, обличенный властью, решил, что может властвовать не только собственной, но и чужими жизнями. Вот что самое страшное! Это обвинение не предусматривает прощения. За это преступление он должен ответить по всей строгости.

Че Гевара снял с головы белую повязку и громко продолжил: - Революционный комитет Армии Свободы постановил. Преступник, обвиненный в убийстве людей, растрате государственных средств, даче взяток, приговорен к смертной казне. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

– Пабло! - крикнул Че Гевара - приведи его.

Клавдия стояла позади и смотрела на Эрнесто. Сильный холодный ветер трепал ее волосы, платье; она отрешенно взглянула в даль, и задумалась. Понимала, что выбор сделан и обратного хода нет. Все предопределено. Но она не боялась, и не жалела. Хотя страх и таился в глубине ее души. Ее естество, подчиняясь природе, тревожилось неопределенным будущим, но рядом с ней был Он. Человек, перевернувший ее жизнь, человек подарившей ей любовь. Истинную любовь, пришедшую к ней, в столь позднее и казалось бы неподходящее время. Истинную любовь, ради которой стоило ждать долгие годы. Ждать и надеяться. Она смотрела в туманную, подкрашенную светом заходящего солнца багряную даль, думала о детях, благодарила Бога за все и повторяла про себя великий девиз любимого человека:

- Всегда до Победы – повторяла она одними лишь губами. Всегда до победы…

 

«Дорогие старики! Самочувствие отличное. Израсходовал две, осталось пять. Одну подарил своей Женщине. Однако уповайте, чтобы Бог был аргентинцем. Крепко обнимаю вас всех, Тэтэ»