Миновав последний пост ГАИ, грязно-серая "Volvo" скрылась за поворотом, за которым, можно сказать, уже начинался город. Вот только теперь этот город представлял из себя печальную и удручающую картину. Он был мёртв. На его окраинах, правда, временами встречались искривленные и полузасохшие деревья да блёклая, жёлтая трава. Но чем ближе к центру, тем реже и реже встречались даже признаки когда-то бурно кипевшей здесь жизни. В центре города не было ни единого дерева, ни какого-либо кустарника, ни даже маленькой, едва заметной травинки. Ничего! Лишь холодные, безлюдные дома, разбитые дороги, на которых временами попадались брошенные кем-то машины, да серая, растрескавшаяся земля. И тишина, гробовая тишина кругом! А ведь раньше тут пели птицы, гудели автомобильные моторы, раздавались людские голоса, лай собак. А теперь ничего этого нет, и, возможно, никогда уже не будет. Город умер, и его уже не воскресить, не вернуть к жизни. Во всяком случае, в ближайшие десятилетия.

 

Роман более месяца добивался разрешения на въезд в этот город, ставший теперь запретной зоной, оббил десятки порогов, написал несчётное количество просьб и заявлений, неоднократно обзвонил всех своих друзей и знакомых, умоляя их о помощи и содействии. И вот он, наконец, добился своей цели - его "Volvo" на территории мёртвого города, медленно едет по пыльным, заброшенным и безлюдным улицам. Роман смотрит по сторонам, и его сердце обливается кровью, а на глаза то и дело наворачиваются слёзы. Ведь здесь прошло всё его детство. Здесь он родился и рос. Здесь гулял, здесь учился, здесь встретил свою любовь, стал отцом. И все его родные, большинство близких и преданных друзей тоже были здесь. _Были_, - какое холодное и жестокое слово!.. Да, все они были; а теперь их нет. Есть лишь огромная братская могила, в которой захоронены сотни тысяч неопознанных, безымянных человеческих тел, среди которых и родители Романа, его жена, дети, многие из его друзей и знакомых. Все они были жителями этого города, и все трагически погибли. А ему повезло: в тот раковой день он был на другом континенте, в деловой командировке. Теперь он вернулся домой, да только дома его никто уже не ждёт; у него больше никого нет.

 

Закрыв глаза, Роман мысленно вернулся в тот день, когда в последний раз покидал свой родной дом, свою семью. Всё было точно так же, как и во все предыдущие разы: жена, украдкой смахивая наворачивавшиеся на глаза слёзы, крепко обнимала его, жадно целовала, просила почаще звонить и поскорее возвращаться; он тоже обнимал, целовал её, обещал не терять связь и делать всё от него зависящее, чтоб эта очередная командировка завершилась как можно быстрее. Совсем ещё маленькие его сын и дочка просили привести им какие-нибудь интересные подарки; и Роман, тоже обнимая и целуя их, наказывал не баловаться и слушаться маму. Никто из них и подумать тогда не мог, что расстаются уже навсегда, что больше никогда друг друга не увидят.

 

Потом Роман заехал попрощаться с родителями. Выпил с отцом на дорожку по пятьдесят грамм. Отец, как обычно, прочёл краткое напутствие, а мать трижды его перекрестила. Они тоже тогда не знали, что прощаются навсегда.

 

Потом дорога в аэропорт, последний взгляд на тогда ещё живущий и ни о чём не подозревающий город, и начало несколькочасового перелёта, бегства от ужасной и трагической гибели.

 

Потом чужая страна, адаптация к новому времени, многочисленные деловые встречи и переговоры, частые звонки домой, походы по магазинам для покупки подарков и сувениров родным и близким. Как рвался в те дни Роман к себе домой, как хотел приблизить минуту их счастливой встречи с любимой женой и не менее любимыми детьми и родителями! Но та минута всё отдалялась и отдалялась, пока и вовсе не стала невозможной, на веки вечные перестав маячить на горизонте, оставив вместо себя непроглядный мрак и глубочайшую душевную рану.

 

Романа давно беспокоили те события, что происходили в мире. Он внимательно следил за новостями, анализируя всё возраставшее напряжение в международных отношениях, все регулярные трения и противостояния отдельных государств и террористических группировок. Он предполагал, что рано или поздно, но все эти противостояния, теракты, локальные конфликтыприведут к чему-то более ужасному и непоправимому; но он даже представить не мог, что это _ужасное и непоправимое_ начнётся так скоро, и начнётся не где-то там за тысячи километров, а в его родном городе. Роман, узнав о начале ядерной войны, о первых бомбардировках с применением ядерных боеголовок, одна из которых поразила как раз его город, долго ещё не мог в это поверить, в глубине души надеясь на ошибку, на то, что уничтожен какой-то иной город с похожим названием; а его стоит, цел и невредим, продолжая радоваться жизни и купаться в ласковых лучах весеннего солнца.

 

Потом, когда Роману всё же пришлось поверить в то, что никакой ошибки нет, что уничтожен именно его город, он теплил себя надеждой на то, что его родным и близким всё же удалось спастись, выйти живыми из этого наземного ада. В новостях передавали, что нескольким тысячам горожан чудом посчастливилось остаться живыми, что теперь они в больницах, где врачи делают всё возможное, чтобы помочь им перенести ужаснейшие последствия бомбардировки. Роман надеялся, что среди этих нескольких тысяч есть и его родители, жена, дети или хоть кто-то из них. Но, увы, его надеждам не суждено было сбыться. Среди выживших либо умерших уже в больницах никого из его родных не было. Они, вероятней всего, погибли ещё в городе, в последствии будучи захороненными в гигантской братской могиле, расположенной на окраине города.

 

И вот тогда и возникла у Романа эта безумная идея - проникнуть в мёртвый и заражённый город. Для чего это ему было нужно, - он, пожалуй, и сам не знал. Во всяком случае, чётко и внятно он никому так и не сумел это объяснить. Он лишь просил и умолял дать ему разрешение на въезд в мёртвый город - и всё. Многие его в том пытались разубедить, говоря, что въезд на территорию города равносилен стопроцентной смерти, да ещё и ужасно мучительной, - из трёх тысяч солдат, брошенных в город сразу же после ядерного удара, дабы попытаться спасти тех, кто сумел выжить, а затем и похоронить погибших, выжило не более пятидесяти, да и те уже не живут, а лишь мучаются. Так они все были снабжены специальной экипировкой, необходимой для длительного нахождения на заражённой территории. И то столь плачевные последствия. А он, Роман, ехал туда, пренебрегая Обсалютно всеми средствами, способными хоть немного, но всё же защитить его от ужасных воздействий чудовищной радиации. При таких условиях у него, пожалуй, не было даже тысячного шанса на то, чтоб вернуться оттуда хотябы инвалидом. Но все уговоры и увещевания оказались тщётными, и, в конце концов, сочтя Романа за безнадёжно помешавшегося, ему таки выдали столь желанный им смертельный пропуск в заражённую местность, куда он не замедлил отправиться.

 

Остановив машину возле своего дома, Роман, не спеша, вышел из неё, медленно пересёк двор и вошёл в прихожую.

 

Галя, я вернулся!.. - невольно вырвалась у него привычная фраза. Но в ответ он не услышал ни радостного восклицания жены, ни топота маленьких ножек бегущих к нему навстречу детей. Ничего этого не было. Ответом ему была гробовая тишина, не нарушаемая ни малейшим шорохом, ни едва слышным стуком. Настенные часы, обычно монотонно тикавшие, - и те молчали, навсегда остановив свои стрелки на двойке и восьмёрке.

 

Глубоко вздохнув, Роман всё так же медленно прошёлся по всем комнатам, подолгу задерживая взгляд едва ли ни на каждом предмете, встречавшемся на его пути, вспоминая всё хорошее и плохое, что было с ним связано, что происходило в этом доме, в той или иной комнате. На долго Роман задержался сначала в своей с Галиной спальне, а потом в детской. Подняв с пола плюшевого медвежонка, он прижал его к груди, и, не удержавшись, заплакал.

 

Наконец, выйдя из дома, где когда-то он и был счастлив вместе с любимыми женой и детьми, Роман сел в машину и поехал туда, где в той счастливой жизни, что была до бомбардировки, жили его родители. Но и там Романа встретили всё те же запустение и гробовая тишина.

 

К этому времени у него начинала заметно болеть и кружиться голова, его канудило, временами шатало.

 

При обходе комнат родительского дома на глаза Роману попалась стоявшая на кухонном столе бутылка из-под водки. В ней ещё оставалось граммов сто или даже сто пятьдесят. Вероятно, отец не успел допить. Сняв крышку, Роман поднёс бутылку к дрожащим губам и почти залпом осушил её.

 

Обычно Роман, выпив хотябы одну стопку, уже не садился за руль, предпочитая либо пройтись пешком, либо вызвать такси. На этот же раз он даже и не заметил, что изменил своим правилам. Да это теперь было и не важно. Теперь многое было уже не важно. Та жизнь, в которой Роман привык подчиняться установленным правилам, навечно осталась в прошлом; а эта, новая, которая началась после бомбардировки, в прежних правилах не нуждалась, а новых ещё не было. Да и не только правил, ничего не было. Был лишь серый цвет, были мёртвые, покинутые всем живым, дома, да одинокая "Volvo", на бешеной скорости несущаяся по пустым улицам, направляясь к расположенной на городской окраине братской могиле.

 

К этому времени у Романа начали слезиться глаза, его тошнило, пару раз даже рвало; порой невыносимо болела голова. Но он знал, на что шёл, и изо всех сил старался держаться, не падать духом, не паниковать.

 

Остановившись всего в нескольких метрах от огромного кургана, скрывавшего под собой около двух с половиной сотен тысяч человеческих тел, Роман, заглушив мотор, какое-то время обсалютно молча и неподвижно, устремив полный тоски и печали взгляд на ясное, кроваво-алое от лучей заходящего солнца, небо. Затем, открыв бардачок, он извлёк оттуда пистолет и, зачем-то взглянув на часы, которые показывали начало восьмого, медленно, никуда не спеша, вышел из машины и стал подниматься на вершину братской могилы, схоронившей почти всё городское население, столь неожиданно и столь трагически ушедшее с этой грешной земли.

 

С высоты кургана, высота которого, наверное, равнялась едва ли не двадцати метрам, было довольно-таки далеко видно. Да только картина повсюду была совершенно одинаковой. Вокруг на целые километры не было ни единой живой души. Лишь пустые дома да серые, неподвижные тени. Неподвижен был и Роман, словно бронзовая статуя, замерший на вершине кургана, устремив взгляд полных слезами глаз в сторону заходящего солнца. Его слёзы, медленно катившиеся из глаз, были, пожалуй, единственным, что хоть немного, но двигалось.

 

Солнце село, на небе воцарилась луна, окружив себя, словно придворными, несметным полчищем звёзд, а он всё так же неподвижно стоял на вершине огромной братской могилы, из последних сил сохраняя внешнее спокойствие, отчаянно борясь со всё ухудшавшимся и ухудшавшимся самочувствием. Наконец он встрепенулся, бросил быстрый взгляд красных и слезящихся глаз на звёздное небо, медленно опустил ужасно болевшую голову и тихо произнёс:

 

-Простите меня, мои милые, что я не был рядом с вами в эти ужасные минуты... Простите, что даже не сумел установить, где именно вас похоронили... Прости меня, Боже, что я вот так вот ухожу... Знаю, что так нельзя, но я не могу иначе... Простите меня, все простите, за всё простите, за всё...

 

Окончив говорить, он глубоко вздохнул, медленно поднял пистолет, приставил его холодное дуло к вспотевшему виску, в последний раз осмотрелся по сторонам и нажал на курок...

 

11 марта 2007 года.