Зима… Деревня тихая, пустая. Народу осталось мало, свет в окошках – только кое-где. Все, кто есть, за день померзли, по домам попрятались. Даже собаки не лают. Один старик Давыдов стоит у калитки, смотрит в сумерки…

Тоска…

Раньше он, бывало, пройдет по единственной улице туда - сюда, посмотрит, все ли чин-чином, не нарушают ли, скромна ли молодежь, наведет порядок…

Раньше… Раньше была Советская Власть, милиция и прочее… С младых лет по имени-отчеству звали: Валерий Макарович. А теперь… Говорил он с участковым: «Вот, мол, этот пьет, тот бабу свою бросил, третий ведро в колодце утопил. А участковый ему: «Я тут у вас не скоро буду, а в такой ерунде сами разберетесь!» А ведь с мелочи все начинается! Дверь не прикрыл – воры влезли, родители за сыном не смотрят – хулиган растет, и так – все – в раздрай. А потом удивляются, куда Советский Союз подевался…

Тоска!

Стоял Давыдов у калитки, думал свою тяжкую думу, - и не видел, как над головой синеет небо, как звезды прожигают редеющие к ночи облака, как красив тонущий в елках закат у него за спиной, как воссияла над примороженным к небу горизонтом планета Венера. И не смотрел на это никогда, – нет людям в этом никакой надобности. На хлеб не намажешь.

И зацепился его взгляд за дом на пригорке. Давно он у него на примете. Как хозяин – тоже старик – Матвей Кошечкин помер, так мысль к нему и пришла. Кошечкин – тот правильный был, порядок не нарушал. Хозяйство у него было хорошее. Похуже, конечно, чем у Давыдова, но хорошее. На пенсии он подрабатывал, - наличники резал. После его смерти жена в райцентр переехала и возвращалась только на лето, в огород. От такого расклада свербело на сердце у Давыдова. Ведь какой инструмент пропадает! У Кошечкина была своя мастерская, верстак хороший, тиски, пилы-подпилки, - прямо коллекция! А теперь все гниет-ржавеет безо всякого проку.

«На кой инструмент бабе? – Думал Давыдов. – Она и топор-то от молотка не отличит. А инструмент при деле должен быть, при хозяине».

 

Темнело быстро. Дома скоро превратились в черные многоугольные пятна, однако снег продолжал отсвечивать сквозь густеющую мглу, не давал деревне совсем уж сгинуть в темноте. Да еще в двух ближайших домах с электричеством горел свет.

«Вот погаснут эти лампочки, - подумал Давыдов, - и я все ж исправлю ситуацию».

Он зашел домой, попил чаю, велел жене ложиться спать, а сам оделся потеплее, взял в сарае гвоздодер, а потом огородом, через банную калитку, вышел на задворки.

Деревня стояла вполгоры, и Давыдовы задворки были сверху, в поле. Снега здесь было мало, ветер сдувал его через улицу к оврагу. Давыдов быстро обошел свой конец деревни и стал спускаться к задворкам другого порядка. Здесь он шел по утоптанной собачьей тропе. Но когда он поравнялся по другой стороне со своим домом, сугробы стали уже по колено.

Напротив его дома в этом порядке стоял дом брата, Михаила. В нем, после братниной смерти, никто не жил, - племянники разъехались еще до перестройки. Михаил Макарыч тоже был хозяин домовитый, - и забор на его участке был сплошным, доска к доске. Дальше было пустое место, малинник. Здесь когда-то сгорел дом, - и вот уже лет двадцать люди обходили его стороной. Тут, на углу забора старик остановился. До этого он шел по нежилой части деревни - и двигался без опаски. Теперь же надо было не просто идти, а идти и прятаться, потому что его могли увидеть из жилых домов.

Он стоял, присматриваясь, не горит ли где свет. Послушал, не ходит ли кто в деревне, не скулят ли собаки; все было тихо.

Наконец он решился, встал на колени и пополз.

Сначала он двигался в снегу только по грудь. Снег был легкий, пушистый, почти не мешал. Валерий Макарыч легко пересек пустырь и добрался «до дачников», - до соседнего с Кошечкиным участка. Участок был только чуть обозначен столбами и жердями; к тому же здесь все поросло репьями. Из-за них он решил забрать поближе к оврагу. Он обполз было репьи, как вдруг его правая рука провалилась в пустоту, колено поехало и он кубарем покатился в какую-то яму. Падая, старик неловко взмахнул гвоздодером и тот выскользнул из рукавицы; Давыдов ахнул, втянул легкими парящее вместе с ним снежное крошево и закашлялся. В тот же момент он ударился спиной об землю, и изо рта у него вылетела вставная челюсть.

На мгновение ему показалось, что все кончено, в такой темени ни челюсти, ни гвоздодера не найти, и что надо звать на помощь. Однако он вдруг сообразил, что упал всего-навсего в глинник, откуда сам же года три назад брал глину на обмазку печи. Кроме того, чуть привыкнув к темноте, он углядел свою челюсть, – она лежала у него прямо под носом, на груди, чуть припорошенная снегом. Да и кто пришел бы ему помогать?

Погрев протез дыханием, он вставил его на место. Потом, пошарив на дне ямы, нашел и гвоздодер. Вся эта история с зубами и забором, начавшись так несуразно и так благополучно закончившись, добавила ему злобы и решимости, и он с удвоенной силой атаковал снежную целину за Кошечкиным домом. Он рывком добрался до ограды и тут обнаружил, что снег лежит вровень с верхней поперечиной калитки. По целине он двигался, пластаясь, лишь самую малость проваливаясь в снежную перину. Здесь же надо было перебраться через колья. Валерий Макарыч перекинул ногу через забор и, опершись на столб, приподнялся над калиткой. Теперь надо было перекинуть вторую ногу. Однако, повиснув на столбе, он вдруг понял, что под ногами опоры нет. Сил держаться за столб у него не было, и надо было срочно перехватываться. Он ухватился за два кола, уперся в них руками и попытался перенести вторую ногу. И это ему удалось бы, если бы не подгнившие столбы. Они не выдержали стариковского веса и рухнули вместе с ним, с калиткой и частью забора в Кошечкин огород.

Сугроб между калиткой и двором Матвеева дома был огромный. Старик ушел в него мягко, не ударившись и не потеряв ни челюсти, ни гвоздодера. Вот только воткнулся он в него кверху валенками и аж по пояс.

Выбираясь, Валерий Макарыч обматерил все, что только пришло ему на ум, налегая больше на Мишку Горбачева, продавшего страну американцам, из-за чего теперь «баба в деревне забор обновить не может без мужика». А он, Давыдов, «на старости лет должен сам ситуацию исправлять».

Запыхавшись и измучившись, старик добрался, наконец, до Кошечкинской мастерской и взял гвоздодер наизготовку. Однако у дома было темно и ему пришлось долго ощупывать доски, прежде чем он припомнил, где у Матвея была дверь в мастерскую, и нашел вертушок.

Вертушок он повернул, но дверь не открылась. Он еще раз ощупал ее и обнаружил, что она заколочена досками сверху и снизу, под снегом.

Вообще-то он на то и рассчитывал, потому-то и взял гвоздодер. Однако теперь, наползавшись, он выдохся и не чувствовал сил на то, чтобы отодрать доски, а потом отгрести снег и отжать дверь.

На всякий случай он попытался подсунуть гвоздодер хотя бы под верхнюю доску, но руки дрожали от усталости, и при малейшем усилии дыхание перехватывало и он закашливался и задыхался. Между дверью и доской не было ни щелочки.

«Как же СеменИха смогла так доску приспособить?» – Задался он вопросом, - «Тут мужицкая рука нужна». Подумав еще немного, он припомнил, что осенью с СеменИхой приезжал Кошечкин внук, будто бы в отпуск. «Должно, он заколотил».

Давыдов обернулся на проделанный им путь, - на пропаханные его коленками борозды, на заброшенный малинник, на поваленный, прогнивший забор, на хилую ограду у дачников и плюнул от досады: «Как же, наведешь тут порядок с такими хозяевами…»

Обратно шел по деревне, махнув рукой на осторожность. Все равно – время позднее, темно, никто и не увидит.

 

Следующим в Кошечкином порядке был Свахинский дом. Свахиных в деревне было больше всего. Свахины жили и напротив этого дома, и в соседстве с Давыдовым; однако по странной прихоти деревенского ума только этот домик в два окошка принято было называть «Свахинским». Бывший его хозяин, Коля Свахин, деревенский балагур и пьяница, жил прожил короткую, помер лет в сорок, еще при Брежневе, оставив после себя жену и двух дочерей. Одну он даже успел выдать замуж в соседнюю деревню, и та жила там обычной замужней жизнью. Вторая дочка так и осталась «в девушках», при матери; – а ей уж, слава Богу, подходил шестой десяток. У нее был «самодельный» сын, но он давно уж уехал в Казахстан за лучшей жизнью.

Может, кому-то покажется странным, но обе эти женщины до сих пор жили любовью к своему давно умершему мужу и отцу. Коля Свахин был человек добрый, вострый на язык, склонный к художествам. Через слово потешал он когда-то своих женщин и прочую публику рифмованными прибаутками; ни одного предмета в своем доме не оставил без вырезанных ножом или выведенных глухариным пером солнышек, цветочков, стебельков; лепил из глины птичек и зверушек, обжигал в печке и раздавал деревенским ребятам. А, бывало, набирался настрою и вез продавать их в райцентр. Там он пил для храбрости стакан-другой, потому что даже в этом небольшом городке все казалось ему издерганным и суетным, - и надо было от этого отстраниться, - пил и пристраивался с какого-нибудь уголка к базарным рядам. После поездки от разговоров с городскими болел с неделю, а лечился все тем же самым. Доход был копеечный и почти не помогал семье. Жили бедно, на самые маленькие колхозные зарплаты.

Однако вся их совместная бедность и неустроенность и тогда, и сейчас перекрывались неистовой любовью друг к другу. И все – и быт, и «положение в обществе», и образование детей – все шло в топку этой любви.

Между тем лет в тридцать – тридцать пять начал Коля попивать погуще да покрепче. И чем пьянее и веселее он становился, тем больше любви старался излить на жену и дочек, тем ярче рисовал картинки на печке и тем душевнее и жалостнее пел песни. И вот, в конце концов, как-то раз переступил он порог между избой и сенцами – и упал замертво: остановилось сердце.

Впрочем, все это имеет малое отношение к ночному походу Валерия Макаровича. Который, кстати, Колю не любил до такой степени, что даже замечаний ему не делал. Хотя, может быть, все дело в том, что опасался он острого Свахинского языка, ведь тот в любое абсолютно правильное Давыдовское утверждение мог вставить такую рифму, что становился Валерий Макарович дурак дураком, - и сказать ничего не мог. Когда же Коля умер, Давыдов будто и забыл про жителей маленького Свахинского домика. Забыл, что еще при Советской, горячо любимой им Власти, на самом ее исходе, отрезали Свахиных от электричества за систематическую неуплату по счетам из райэнерго. Забыл, что Татьяна Свахина, по отчеству – Семеновна – родная сестра Настасьи Кошечкиной, известной в народе как СеменИха. А дочка ее, - Светлана – СеменИхе племянница.

И вот сидела эта пятидесятилетняя дочка в тот вечер в темной-претемной, чуть протопленной избе и смотрела в окошко. Мать ее, Татьяна, лежала на печи с закрытыми глазами и припоминала как раз своего Колю; думала, как весной, на Пасху, сходят они со «Светкой» на его могилку, а, может, и другая дочь – «Наташка», приедет к папке.

Но тут «Светка» увидала, как Валерий Макарыч высунул свой нос из-за братнина огорода. То есть, конечно, нос она не увидела, а увидела единственный в деревне белый кроличий малахай, по которому не узнать Давыдова было нельзя. Языком «дочка» уродилась в папу, и когда старик упал на колени и пополз через пустырь, в момент срифмовала:

- «Валерьян ни трезв, ни пьян

на корячках полз в бурьян».

И усмехнулась.

- Чего там? – приподнялась на печке мать.

- Да вон, гляди, что соглядатай наш вытворяет!

Мать спустилась с печки и тоже прильнула к окну. Увидев барахтающегося в снегу Давыдова, она легонько захихикала, и, смеясь, толкнула «Светку» локтем в бок:

- Ой, мученик… Ну, мученик…

- Куда же он? – спросила Татьяна, когда приступ смеха прошел.

- Видно, к тетке полез.

Тут им стало совсем не смешно. Они с тревогой смотрели, как Валерий Макарович провалился в глинник, как лез на забор, как сокрушил его вместе с калиткой.

- Вот куролесит, вот куролесит… Господи, да чего ему там?

- Порядок, что ли, свой навести хочет.

Тут их сердца совсем отяжелели от предчувствия этого порядка.

Наконец, Давыдов добрался до мастерской и стал ковыряться у двери. Они напряженно всматривались в черные стены соседнего дома, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Минут через десять старик ушел домой.

- Вроде, пустой идет.

- Все равно, не к добру это… Валерка, если что в голову вбил, от своего не отступится, - не с одного, так с другого боку зайдет.

- Ой, что же будет?!

- Доча! – Спохватилась вдруг Татьяна, - у нас же телефон этот есть, который внук Настасьин оставил, - давай-ка, звони ему.

«Светка» подошла к небольшому комодику, стоявшему у лицевых окон, достала телефон и тетрадку с руководством к нему. Руководство писал все тот же Настасьин внук, передавая женщинам телефон и прося присмотреть за бабкиным домом.

Запалив от углей в печке лучинку, «Светка» зажгла от нее свечку и села читать тетрадку. Мать же вертела в руках мобильный телефон, дивясь, что говоря в эту штуку, безо всяких проводов можно услышать родную сестру за полсотни километров.

Но в тот вечер «дочка» смогла только включить его. Увидав перед собой светящуюся панельку со множеством – как ей показалось – кнопок, она растерялась, не понимая, куда же тут надо нажимать. Тут телефон запищал и на экране появилась надпись.

- Ак-куму-лятор разряжен, - прочитала ее «Светка».

- Кошечкин говорил, что надо через шнур, через розетку заряжать его.

- Он говорил: «У нас зарядите», а к ним идти нельзя, - Давыдов увидит, догадается, а потом жизни не даст. И у соседей нельзя, - вся деревня узнает. Завтра на ферму схожу, заряжу у них.

- Ой, Светка, смотри, – узнают – по всей деревне раструбят.

- Да туда теперь кроме доярки не ходит никто, – а то ты не знаешь!

- Да знаю, знаю, а все ж боязно…

Скоро они уже укладывались спать. Обе, конечно, думали про «Валеркин» поход, и про то, что из этого похода выйдет.

- Любил его Коля-то, - сказала в тишине Татьяна, - «Серьезный, говорит, Валерка, аж до смеху». И то верно, - если б он страху по людям не напущщал при Советской Власти, - так, - одно слово, - смешной… Ну что ж… Каждый живет как может…

С тем и заснули.

 

На следующий день, чуть управившись с домашними делами, Давыдов направился к Митюше – «Родственнику». Митюша был человек странный и неприкаянный. Жизнь бросала его от несусветной лени к патологическому трудолюбию и обратно. При этом он пил, пил и пил. Даже странно было видеть, как опустившийся, в обносках, алкоголик, не мывшийся, бывало, по месяцу, с заросшим и вечно опухшим лицом вдруг принимался обустраивать хозяйство, «поднимать семью». Правда, всей семьи у него было – жена, да взрослая уже дочь, которая уже года три как не появлялась в деревне; - жила, нерасписанная, с «женихом» на далеком лесном кордоне. Приступы деловитости доводили Митюшу даже до соседнего села – там он зарабатывал, копая дачникам огороды, нанимаясь валить лес, косил траву, метал стога, а иногда, если везло, делал с мужиками срубы.

Родственником его прозвали, потому что он любил высчитывать степени родства с разными людьми, и с этой точки зрения он почти про всех в округе говорил так: «Свахин-то? Который на КАМАЗе в лесопилку въехал? – Ну-ну, знаю, - он же мне родственник!». И приводил весомые доказательства своего родства со знаменитым Свахиным. Родственником он приходился и Кошечкину, и, конечно же, Давыдову, потому что сам был Давыдов. Вот только родство с Валерием Макаровичем получалось какое-то путанное: то он ему придется двоюродным прадедушкой – несмотря на всего лишь двадцать семь лет разницы в возрасте, то связь пройдет по женской линии – и тогда непонятно, почему у них фамилии одинаковые.

Так вот Митюша как раз перед приходом своего родственника-однофамильца выполз из дома на крыльцо, - здесь все же было посвежее, чем в избе. Он сидел, привалившись к стенке, похмелялся пузыриком самогона и закусывал мороженной рябинкой, вдоволь усыпавшей снег на ступенях. Странно было узнать в том «пузырике» детскую молочную бутылочку.

С каждым шагом, приближавшим Валерия Макаровича к Митюше, у того все более и более прояснялось в голове, жизнь хорошела и приобретала весьма обнадеживающий привкус. Так что встретил он старика блаженной, ну, может, чуть деревянной улыбкой.

- Все пьешь, Митька? – именно так началась их встреча.

- Ну!.. Деда Валера… Как обычно – ни здрасте, ни пожалста…

- Ты со мной так не говори! Порядок знай – я все ж тебя постарше!

- Так я про порядок и говорю… Здороваться надо!

- Ну-ну, порассуждай! Пропили страну, алкаши, развалили! Теперь Вам «здрасте» говори!

- Да, это ты, деда Валера, не досмотрел в свое время, плохо нас воспитывал… Упустил…

У Валерия Макаровича, как ему показалось, аж хрустнуло что-то в мозгах от этих Митюшиных слов. Он нервно сплюнул и злобно уставился на «родственника», надеясь пронять его правильностью своего взгляда. Однако у Митюши был сейчас один из немногих счастливых моментов, которые могли случиться за день, и потому взгляд пропадал впустую.

Наконец старик Давыдов вспомнил, зачем он пришел, хлопнул глазами и посмотрел на родственника совсем по-другому.

- Матвея Кошечкина помнишь?

- Конечно, он же мне родственник! Это дядя мой, моя мать – сестра ему.

- Вот. У такого хорошего человека инструмент пропадает!

- Как пропадает?

- Ведь бабе достался! А к чему он ей?

Митюша пожал плечами.

- Продаст.

- Да ты его видел? – Пилочка к пилочке, надфилечек к надфилечку! – А ты – «продаст!»

- А чего же?

- Инструмент спасать надо, Митя.

Митя криво усмехнулся.

- Ну, деда Валера, раз надо – спасай!

- Я уж старенький, Митенька, сил нет, - неожиданно упавшим голосом заговорил деда Валера, - а ты бы взял его да мне принес…

- Да ты что, дед, хочешь, чтоб я у дяди своего покойного инструмент спер?!

- Так ведь водится за тобой это дело, Митя… Люди бают…

- А ты видал? – Докажи!

- Не видал, Митя. Видал только, как ты березу и сосну валил на третьем участке, - а там, - сам знаешь, - нельзя это.

- Что же нам с женой, - замерзать? – я вон и так полкрыльца прошлой зимой сжег! Потому и заготовил.

- А почему же там?

- К дому ближе.

- Да… Это – дело прошлое, это я доказать не могу. Но ведь летом-то – никуда не денешься, - опять за дровами пойдешь, а это плохо, - непорядок это, Митя. Люди могут увидеть.

Митюша заскрежетал зубами и выкрикнул:

- Ну ловите! Ловите! Все одно – подыхать!

- Вот если бы ты, Митя, не пил, работал бы, все честь честью было бы у тебя, - разве нужно б тебе было у государства дрова воровать? – Примирительно произнес Валерий Макарович.

- Не-ет, не нужно, - с интонацией притворно кающегося грешника ответил Митюша.

- Вот видишь, - улыбнулся старик, - сходи за инструментом, а? Пропадает ведь! А я тебе еще рублей сто дам.

Митюша молчал.

- Двести.

- Ну ладно, ладно, схожу…

Валерьян Макарович, довольный, развернулся и безо всякого «до свиданья» пошел домой.

И не слышал, как вслед ему Митюша прошептал:

- Ну и гад же ты, деда Валера, ну ты и гад…

Митюша был человек простой. Сказано – забрать, значит – забрать. Опрокинув в дальнейшем еще пару «пузыриков», часа в три дня он положил на плечо топор и прямо по улице пошел к Кошечкину дому. На полпути он встретил одного из Свахиных, стрельнул у него покурить, спросил, что было в магазине, и не подорожала ли водка, и двинулся дальше.

Он даже не искал дверь во двор. Как зашел с улицы, отковырял у ближего угла мастерской четыре доски и протиснулся внутрь. Здесь, в полутьме, еще можно было разглядеть стройный ряд заткнутых за рейку пил и напильников. Так же, в ряд, готовые к работе, выстроились на верстаке рубанки. Рядом с верстаком стоял шкаф с полками. На полках были аккуратно разложены комплекты переведенных на бумагу узоров – для наличников, фриза, чердака, нижних карнизов. Казалось, мастер сидит дома и пьет чай. Вот-вот чай в стакане закончится, он оденется, выйдет во двор и приступит к работе. Но нет, конечно же, - уж года три тому как проводили дядю в последний путь – «на гору».

- Ии-эх, дядя Матвей! – Вздохнул Митюша и неожиданно для самого себя перекрестился. Потом взял с нижней полки шкафа мешок и стал складывать в него пилы, напильники, рубанки, прихватил уж заодно и угольники, стусло, рейсмус, коловорот.

 

Когда Митюша отнес добро, - прямо так же, - по улице, - Валерию Макаровичу, - только-только стало смеркаться. Поэтому его поход в Свахинском доме разглядели во всех подробностях. Подметили даже, что свой топор Митюша кинул рядом с оторванными досками и в конце концов забыл про него. «Светка» снова достала тетрадку Кошечкина внука и теперь уже методично, по пунктам, стала разбирать, что и как надо нажимать на телефоне.

Наконец, все цифры были набраны. «Доча» неуверенно нажала на кнопку с нарисованной трубкой и поднесла телефон к уху. Татьяна Семеновна с ожиданием смотрела на нее.

- Ну?

- Ничего. Молчит.

Только мать всплеснула руками, Светлана махнула на нее и сказала:

- Гудит.

- Але? – Почти сразу услышала она в ухе.

- А-а-але… - ответила она и вопросительно посмотрела на мать.

- Кто это? Татьяна?

- Дай-ка сюда, - и мать почти вырвала трубку у подрастерявшейся дочери.

- Настасья?

- Ой! Семеновна! Здорова ли? Как живешь-поживаешь?

- Слава Богу, здорова…

И, слово за слово, Татьяна Свахина рассказала и при Валерия Макаровича, и про Митюшу, и даже сочинила, как Давыдов старший уговаривал «молодого» тибрить инструменты. И нисколько Настасья подробностям этого разговора не удивилась, ей и в голову не пришло, что ее сестра не могла просто так стоять у Митюшкиного дома и слышать каждое слово. «Дочка» тоже постепенно увлеклась разговором, и, иногда, перекрикивая мать, добавляла к ее рассказу то, что помнила или придумала сама.

Но в конце обе просили:

- Тетка Настасья! Ты, только, Христа ради, не выдай нас!

- Да, Семеновна, придумай чего-нибудь! А то он со свету потом сживет. Он, вон, у Кошечкиных, которые в прогоне живут, корове вымя отбил, - взял, да и пнул сапогом, у ей мастит теперь. Они, видишь, к порядку не стремятся.

- Не выдам, придумаю! – Обещала Настасья.

Однако, на этом разговор не кончился. Женщины перебрали еще и всех деревенских знакомых, - у кого что со здоровьем, кто чего купил, и кто как вообще живет. А потом долго прощались. И когда телефон написал: «Соединение завершено», всем было грустно. Светлана взяла из рук матери трубку, долго смотрела на нее, а потом сказала:

- Теперь будем чаще звонить.

 

Давыдов уже почти засыпал, лежа на полатях. Пригревшись, сквозь приятную дремоту слушал он, как на кухне позвякивает посудой жена и мечтал, как набьет завтра в сарае рейки, разложит инструмент – и будет любо-дорого!

И тут зазвонил телефон. Давыдов подскочил на печке, чуть головой об потолок не ударился. Супруга от неожиданности выронила блюдо, и оно, звякнув краем об стол, упало и закружилось по полу. Она подобрала его и спросила:

- Чего это он, а?

И Валерий Макарович стал слезать с печи. Телефон не звонил уже, наверное, лет пять, а, может, и десять. Обычно звонили отсюда, из деревни. Для этого он, в общем, и был поставлен Советской Властью, - чтобы вызывать пожарных, милицию и скорую. Однако как народ поразъехался, звонить перестали, особенно после того случая с Матвеем Кошечкиным, - когда скорая приехала часов через пять после звонка. Так ее Матвей и не дождался, умер.

Да… После этого к Давыдову никто не ходил, гостинцев не носил, в ножки не кланялся, не уговаривал: «Валерий Макарович, ну очень нужно позвонить по телефону…» Ведь остались в деревне почти одни старики, - и зачем звонить, - помереть и так можно, без скорой.

Телефон продолжал трезвонить. Звонок у него был крепкий, уши сверлил что надо. И все же брать трубку было боязно, - ведь сколько уж лет аппарат молчал!

Наконец Давыдов собрался с духом и, пригладив рукой волосы, осторожно снял трубку.

- Алло?

- Валерий Макарыч?

- Он самый.

- Это Вася Кошечкин, Матвея Кошечкина внук звонит, здравствуйте!

- Здравствуй.

- Валерий Макарович, вы бы инструмент-то наш вернули на место, а то нехорошо как-то… Дедушка собирал-собирал…

У Давыдова рот открылся так, что из него чуть снова не выпала челюсть. Мысли заметались, не задерживаясь нигде ни на секунду. То он не мог понять, как этот Васька за пятьдесят километров от деревни узнал про инструмент, - и тогда в голове поднималась целая куча вопросов. То он начинал бояться, что люди его не поймут, и подумают, что случилось простое воровство, а не восстановление справедливости. Ему стало страшно быть уличенным и ославленным. И тогда в ответ на возможные укоры, и, может быть, даже на вопросы предполагаемого следователя Валерий Макарович придумывал массу оправданий себе и попреков в адрес молодых, таких, как этот Вася Кошечкин. Мол, молоко на губах не обсохло, понимал бы чего – а – туда же – на старика поклеп возводит!

Самое плохое заключалось в том, что надо было срочно что-то говорить в телефон, а все мысли бегали в голове одновременно и сразу во все стороны, как уклейка на нересте, не давая возможности ухватиться за какую-нибудь одну. И поэтому он молчал.

- Валерий Макарович?

- Да.

- Вы о спутниках слышали?

Старик кивнул.

- Да.

- А про Интернет?

- Слыхал…

- Так вот. Я через Интернет заказал со спутника снимки нашей деревни делать, - раз в минуту, а потом мне на почту присылать, - чтобы за дедушкиным домом присматривать. А то у меня сын растет, хотим на лето в деревню выезжать…

- Выезжайте. Только не безобразничайте. – Услышав слово «сын» Давыдов сразу припомнил, сколько от детей беспорядка.

- Я это к чему про спутник-то говорил?! Вас там на фотографиях видно, - как Вы деревню обходили, в яму упали, забор повалили…

Какой позор! Давыдов схватился рукой за лоб, - как будто рукой можно было собрать мысли в одно место и выбрать из них главную.

- И что, прямо меня видно?

- Ну, лица Вашего там нет, но по движению все ясно – кто и откуда.

- Ай-яй-яй! – Сказал Давыдов. – Ай-яй-яй!

- Да уж, нехорошо получилось… И дяде Диме Давыдову скажите…

- Какому Диме Давыдову?

- Ну, дяде Диме Давыдову… Митюше… Родственнику то есть…

- А… Митьке…

- Вот-вот, скажите, чтобы доски в сарае заколотил и топор свой забрал, - он на углу валяется. Хорошо? Договорились?

- Я… Я порядок знаю… Я, если нужно, так я верну, я это для порядку…

- Ну, значит, договорились. А за забор, Валерий Макарович, Вам даже спасибо, - я как раз новый хотел ставить, а то столбы сгнили…

- Да, гниловаты…

- Ну, вы уж не обессудьте… До свидания, Валерий Макарович. Наверно, в милицию обращаться не придется?

- Нет-нет, не нужно! До свидания.

Кошечкин внук положил трубку. Старик послушал с полминуты гудки и тоже положил трубку.

- Ну, что там? – Спросила жена.

- Завтра делом займусь. Вернуть все надо. А Митька-то, дурак, топор свой там оставил. Его, слышь, со спутника видно.

- Митьку?

- Тьфу ты! Топор!

- Чудеса…

И Валерий Макарович полез на печку. Снова уютно устроился там и, засыпая, стал думать, что вот, мол, справедливость восстановилась, появился у вещей хозяин, – не баба какая-нибудь, а мужик – образованный, с Интернетом… С ним и поговорить приятно…

 

Назавтра он и правда вернул все на место, а потом полдня бегал за Митькой. На того снова напало желание поправить домашние дела, и он на двести рублей купил на лесопилке хорошего горбыля, - и теперь возил его на санках к дому. Хотел, вроде, крыльцо ремонтировать…

Уж ближе у вечеру Давыдов принудил «родственника» заколотить доски, а потом по темноте ходил убедиться, что они прибиты на место, и что топор Митька забрал.

Наконец, с чувством выполненного долга, со спокойной, благой душой он шел домой. Как и полагается зимой в это время суток, наверху, над его головой сквозь тонкие холодные лохмотья облаков проступило бездонное черно-синее небо.

И – странное дело – Давыдов поднял голову. Долго смотрел он вверх, пытаясь разглядеть спутник. Но глаза его были стары, видел он только размазанный по небу Млечный путь, и местами путал его с облаками.

И все же было у него какое-то чувство, что кто-то там наверху смотрит за ним и, вообще, за людьми, и, если кто оступится или ошибется, - то об этой ошибке будет сразу известно, и будут приняты меры к ее исправлению. И это вселяло в старика надежду…

- Да… Прогресс… - Сказал он. – Чудеса…

И опустил глаза.