Николай Андреевич пил много. Но кто теперь не пьет? Дело-то в тех, которые не в меру пьют, кто дешевым крепленным отрезает себя от жизни, словно ломоть от буханки.

На селе было около сотни домов, поставленных вдоль речки, кругом яблоневые сады, да на пригорке в зарослях сирени и прикрытые столетними соснами промелькивали белоснежные рамы двухэтажного из красного кирпича здания, которое уже лет семьдесят принадлежало местным медикам. Пройдешь от больницы по аллее и неожиданно упираешься в школьные постройки. Здесь работал учителем физкультуры Николай Андреевич Аверин. Выпивал он частенько после работы, но более по субботам и воскресениям, пил с кем попало: кочегарами школьной и больничной котелен, трактористами, шоферами, но чаще всего с молодым школьным завхозом, прозванным на селе "Скакунцом" и с учителем географии Владимиром Петровичем, знавшем все дворы, где в любое время суток можно было раздобыть бутылку самогона.

Подсобным хозяйством семья Авериных не обзавелась: колхоз обеспечивал всем и дешево и без хлопот. Правда, в первый год сельской жизни Николай Андреевич попытался было разбить цветочную клумбу у окон старого деревянного домика, в котором проживал с семьей, но через неделю охладел и теперь, лишь едва видимые сгнившие в дождях кирпичи, некогда носившие следы побелки, в беспорядке очерчивали контуры несостоявшегося начинания.

От очередной выпивки веселья не прибавлялось: домой он возвращался тихо, не ругаясь и не скандаля.

- Что же ты, ирод окаянный, мне всю душу вытягиваешь? - совсем как старая деревенская баба причитала в такие минуты жена Николая Надежда; жалела себя да сына пятилетнего Мишутку. Тот уже привык к невнятным мычаниям пьяного отца, затихал в углу комнаты рядом с телевизором, молча перекладывая облезшие кубики.

Николай Андреевич не раздеваясь, вползал на кровать, отмахиваясь от шумевшей жены; та, всхлипывала от горя и бессилия, кое-как стягивала брюки с пьяного, потом брала сына, прижимала к груди, повторяя сквозь слезы: - Видишь, какой у нас папка, - после чего и мальчик начинал плакать. Мать успокаивала его, качала, прислонившись к плите, и дожидалась, когда малыш уснет. Потом долго сидела в одиночестве, жалела и мужа и сына. Мысли нехотя, несвязно всплывали в ее отяжелевшей голове, и далеко за полночь, истомившись, она приносила из темных холодных сеней потрепанную брезентовую раскладушку, ставила ее рядом с деревянной кроваткой сына и забывалась беспокойным сном.

Наутро, Николай просил прощения, Надежда, вздыхая молча кормила его и, собрав себя и Мишутку, шла в поликлинику, где работала медицинской сестрой.

В то лето в участковую больницу приехал молодым врачом - Стогов Аркадий Федорович. Как и в любом селе новых здесь примечали сразу же, присмотрелись, поговорили и сошлись на том, что "зубняк" он хороший и с виду здоровый да ладный, а что до человека - в том еще разобраться надобно, время - оно всё проявит.

Дела у Надежды ладились, руки были нежные, умела она следить за ними, да и работа требовала ловких пальцев, не станешь же грубыми неповоротливыми отростками перевязывать раны и, отыскивая тонкие жилки вен, вводить в них лекарства.

Дни стояли осенние. Приятно теплые. Уже покраснели листья на вишнях, трава еще крепкая на вид, тянулась к остывающему солнцу, но при первом прикосновении ветра, опадала в незащищенных открытых местах и так продолжала лежать. И не было уже тех могучих сил, способных расправить постаревшие за год стебли, и оставалось одно - прижаться к еще теплой земле и медленно, и безвозвратно истлевать, оставив глубоко в земле крепкие корни, чтобы выжить под снегом да в сильных морозах, что случались в этих краях и по весне выбиться на свет тонкими почти прозрачными стеблями и, наполнив тела их зеленой крутой зелёной кровью, потянуться к светлому к голубому небу, прося дождей и солнца.

В такие дни, отработав часа два в поликлинике, сотрудники выходили на сенокос. Люди разгоряченные, монотонно размахивали косами, сбривая заросшую травой твердь чернозема; женщины молодые и старые - все в косынках, зардевшиеся от дневной работы, под еще не остывшим солнечным светом, шутили, смеялись; вороша сено, сгребали его в небольшие стога, а дня через два-три мужчины, казалось, нехотя с ленцой грузили его на телеги и медленно везли к местам скирдования.

Аркадий Федорович был жителем городским, и теперь первый раз в жизни держал косу: она то и дело ныряла в землю, либо готова была увлечь косаря за собой.

- Не улетайте одиноким журавлем на юг, Аркадий Федорович, - смеялась над ним Надежда.

- Что ты,- поправляла косынку худенькая операционная сестра Варечка, - да разве такой громила долетит в теплые края, как пить дать здесь свою берлогу выкопает и перезимует, глянь, как косою землю роет.

- Нет, девчонки,- поддерживал игру Аркадий Федорович,- я землю рыхлю, чтобы весною меньше работы было.

Кто-то затягивал песню. Так и косили до вечера, забыв о рабочем времени, но, наконец, спохватившись, довольные и уставшие отряхивали травинки с волос и расходились с необыкновенными чувствами, которые заполнили те пустующие холодные клетки сознания, в которых так незаметно откладывались каждодневные, хотя и полные событий, но все же однообразные производственные отношения.

И наутро, после покоса, и потом, и в другие дни, веселясь, вспоминали, казалось, несущественное, падение, конфуз какой-нибудь, меткое хлёсткое словцо, необычную внешность; и была в этих воспоминаниях не печаль по ушедшему, а радость познания свершившегося, радость простого естественного общения. Человека озаряет неизвестный до сих пор свет, и, как повернутый другой гранью драгоценный камень, он вдруг засверкает восхитительным проснувшимся чувством к другому человеку; чувство это становится неожиданным свежим дуновением, от которых начинает по-иному томиться сердце; чувство в которыми таинственно скрыта любовь во всем блеске своем.

Надежда стала ощущать приятную легкость в себе, когда видела Аркадия Федоровича. Это представлялось каждый день, и некуда было деться; поначалу хотелось спрятаться от новых состояний, и сознание не принимало их, и отталкивало, но первоначальный страх со временем общения сменился привычкой, и пришли минуты, когда отъезд Аркадия Федоровича по делам стал приносить некую тяжесть одиночества и желалось видеть его и быть рядом.

Вот уже легкие ночные морозы стали исподволь подкрадываться к жирной плодородной земле, но утреннее солнце к полудню успевало отогреть ее и тогда легкая паутинка носилась в воздухе, а сбрасываемые с деревьев листья были легки и воздушны.

Воскресный день едва просветлел, а Надежда уже поднялась. Муж и Мишутка спали. Она нацарапала на углу газеты несколько слов, мол, едет к тетке в город. Сельчане частенько отправлялись за продуктами да за вещами: колхоз выделял машину до железнодорожного полустанка, а там поездом. Возвращались кто как мог. Надежда всегда утром следующего дня, первой электричкой. Успевала и домой забежать, мужчин накормить и - на работу.

Город радовал и утомлял ее. Пугало слепое подчинение движущимся потокам, в менее безлюдных местах - душила замкнутость узких улиц и высоких домов. В городе Надежда чувствовала себя растерянной. Но привлекали люди, нет, не внешностью, не странным отчуждением друг от друга, а тем внутренним, что делало их горожанами. Она силилась проникнуть в этот непонятный для нее мир. Стремление разобраться и в себе и в людях было сильнее боязни и одиночества.

В этот приезд в город Надежда быстро закупила всё необходимое, отнесла к тетке, тучной женщине с рыжеватыми усиками. Та работала проводником и сегодня вечером уезжала в рейс. Отобедали вместе. Надежда проводила тетку и с вокзала шла медленно в свете вечернего осеннего солнца, шла легко и ощущала себя той невидимой паутинкой, что срывается с ветке высокого дерева и долго кружится извиваясь в потоках воздуха, то приближаюсь к земле, то взмывая вверх, пока случайно, опустившись слишком низко, не зацепится за острие сухой травинки, либо за сухую ветку, и под ветром, так вот зацеплено, колышется и серебрится.

- Надя, - Аркадий Федорович притронулся к ее плечу, она, чуть вздрогнув от неожиданности, заулыбалась и он тоже заулыбался.

Несколько часов они бродили по улицам. Аркадий Федорович рассказывал о себе, и Надежде преставился маленький городок у моря, огромные серые скалы, на краю которых стоял домик, а вниз по крутой тропинке к золотистому песку медленно спускалась женщина в голубой кофточке и волосы ее, чуть тронутые сединой, колыхались. И волны, нехотя накатывались на берег, шипя, превращались в пену, таяли в песке и вновь накатывались. Навстречу женщине от самого горизонта, вдоль берега, бежал мальчик и женщина, подхватив его, кружилась и кружилась: переворачивались море, солнце, скалы и горячий песок сливался стручками в лунки, оставленные обожженными ступнями.

Надежда чувствовала необыкновенную силу Аркадия Петровича и только теперь осознала, что власть его над нею приносила ту легкость, которая так вначале пугала. Но теперь страх исчез, а вместе с ним перестал пугать город с его призрачными заботами, время спрессовалось, и Надежда, упоенная полнотой чувства, мчалась навстречу, быть может, необыкновенному счастью, как тот загорелый мальчик.

Комната у тетки была маленькой и аккуратной. Но для Надежды уже не существовало ни комнаты, ни мира, ни прошлого. Её разгоряченное тело было во власти любви. Руки Аркадия прикасались то к шее, то к груди, то к бедрам, заставляя Надежду наполняться теплотой. Пальцы её стали еще нежнее - они словно выпорхнувшие из клетки птицы, метались в свободном бесконечном пространстве, то взлетали к мягким приоткрытым губам Аркадия, то прижимались к его затылку, то с неистовой силой впились в спину Аркадия, и Надежда, превратившись в бесконечный крик, замерла, теплые слезы наполнили глаза и чувство, доселе неиспытанное, долго и медленно остывало в утомленном теле. И снова и снова взмывала ее чувственность; широко раскинувшись они все ночь наслаждались друг другом.

Неожиданно пришло обычное утро. В электричке людей было не очень много. Мимо запотевших стекол промелькивали пожелтевшие деревья и за ними, касаясь неба, чернели вспаханные под озимые посевы поля.

Встревоженная и счастливая Надежда была погружена в себя. Быстро добравшись до села и, подходя к дому, она ощутила, что неожиданно появившиеся тревожное чувство усиливаемся, а обретённое счастье медленно растворяется и нет никаких сил удержать его.

У дома её собрались сельчане. Предчувствие беды всколыхнуло Надежду, бросило к толпе. Страх перед непоправимым пробудил в теле неслыханную силу: Надежда рванулась из сдерживающих ее рук, оттолкнула кого-то и побежала к дому, задевая плечи, спотыкаюсь, ни различая голосов, не замечая плачущих женщин.

Она перестала быть собой. Обгоревшие трупы уже вынесли на улицу, они лежали на траве, один большой, другой маленький. Кожа на них потрескалась и отливала золотисто-багровым цветом.

Надежда застыла. Разрастающийся стон захлестнул ее всю, распространяясь от сознания и проникая в каждую клеточку, наливая тело непосильной тяжестью; вдруг резко оборвался и начал медленно оттекать, вначале от кончиков пальцев, приближаясь все ближе и ближе к голове, тело ослабло, туман сгустился перед глазами, промелькнуло неощутимое мгновение облегчения и темнота обрушилась и продавила к земле.

Несколько рук подхватили Надежду и унесли в соседнюю избу. Собирались все новые и новые люди.

- Угорели, угорели", - слышалось кругом. Приехал районный прокурор; участковый милиционер, никого не разгоняя, каким-то не своим надрывным голосом просил не мешать; географ Владимир Петрович плакал навзрыд, слезы бежали по его опухшему небритому лицу; люди заглядывали в закопченные стекла, через несколько часов стали постепенно расходиться, дом опечатали, трупы увезли.

Похоронили отца с сыном в соседнем селе, откуда был родом Аверин. Поставили простенькую металлическую оградку, два деревянных креста, да в ногах врыли скамеечку.

Каждый год раннею осенью холмики на небольшом сельском кладбище очищаются от травы, оградка освежается темно-зеленой краской, кресты за год покосившиеся, выравниваются. И до самого заката среди тронутых желтизною кладбищенских зарослей одиноко виднеется черный платок.