Ему вспомнился ещё один день. От забора пахло, как и полагается заборам, старым деревом. Он крепко прижимался к нему носом и, не отрываясь, смотрел в маленький, будто просверленный специально по его мерке, глазок. За забором жило Лохматое. Иногда оно проходило мимо, и можно было успеть увидеть длинную белую шерсть и невероятной величины лапы. Собакой это быть не могло – слишком большое. А кто ещё мог жить во дворе обычного пятиэтажного дома, никто не знал. Поэтому он называл его Лохматое.

Затаив дыхание, он огляделся по сторонам. Неужели никому больше не интересно? Нет, никому. Справа играют в песочнице. Ребята ковыряют лопаткой раскисший за зиму песок и безуспешно пытаются проложить в нём дорогу. Девчонки, болтая ногами, качают коляску. Переведя дыхание, он снова припал к глазку. Наконец, оттуда послышался шорох. Он насторожился. Совсем близко, с той стороны, хрустнули ветки. Потом ещё и ещё – кто-то шел прямо к нему. Затихло. Вдруг доски рядом прогнулись и жалобно заскрипели. Тут уж он не выдержал и что есть ног бросился домой. Взлетел на четвёртый этаж, сел на ступеньках и долго, с перерывами и сипеньем дышал. Сердце выскакивало даже не из груди, а билось где-то снаружи, так, что заложило уши.

- Ты что на ступеньках сидишь? А ну вставай с холодного камня! Простудишься!

Он поднялся и сунул кепку в карман. Ну, что, ещё раз что ли? Дверь на первом этаже хлопнула, и со двора донесся шум улицы: воробьи, крик со двора, кто-то прошлёпал мимо. Медленно, держась за отполированные тысячами прогулок перила, он стал спускаться. Ступени будто выросли, вытянулись под самый потолок окна, а стены сомкнулись над головой зелёным крашеным сводом. Только воробьи по-прежнему чирикали перед домом и играли в свои воробьиные классики. Дверь была открыта.