ТЕБЕ ПОДАРЕН ГОРОД...

 

Две главы из повести-сказки «Страна недописанных сказок»

 

Несколько лет назад – это было как раз тогда, когда я писал и всё недописывал стихи... нет, об этом нужно сказать еще несколько слов. Были стихи, что я дописывал, но это были плохие стихи. Хорошие же оставались недописанными. Вернее, это две, реже – три строчки. Мне не хватало духу дописать их. Вот тогда-то и появилась в моем блокноте невесть откуда залетевшая строчка: «Смотри, малыш, - тебе подарен город...» Малыша у меня не было, но я его представил и... Я много раз пытался пристроить (именно пристроить) к этой строке и другие, но они не подходили, словно были от другого стихотворения. Они все были хуже этой строчки.

На работе же машинистке, которая меня любила (как журналиста), я рассказал, что пишу стихотворение, которое начинается строчкой «Смотри, малыш, - тебе подарен город...»

Я сказал об этом между прочим, тут же начав диктовать свой материал.

Это было в пятницу, а в понедельник машинистка говорит мне, что все воскресенье проходила с этой строчкой – она не оставляла ее в покое, где бы она ни была, на что бы ни глядела. Только вышла на улицу, «как эта строчка буквально спрыгнула откуда-то, и стало казаться – можешь себе представить, - что этот город – ну, как это там – подарен мне, и все такое...»

В тот же вечер я снова сел за бумагу, написав вверху страницы:

Смотри, малыш, - тебе подарен город...

И опять у меня ничего не вышло, и так и осталась эта строчка в одиночестве, повиснув над белым полем чистой страницы.

Когда я вышел уром на улицу Муската, эта строчка «тебе подарен город...» прозвучала так, словно кто произнес ее. Я даже остановился.

Было еще рано, и город был тих, спокоен, неподвижен, высок.

Дворники уже сделали свое дело и ушли – тротуары и мостовые были чисты.

Тени домов лежали тяжелые и влажные от росы.

В Мускате утро пахнет парным молоком. Может быть, это запах моря, которое – помните? – по утрам бывает белым, как молоко, пока солнце не окрасит его в розовое.

Мягко ступая по торцам мостовой, плешинки которых уже золотило солнце, пересекла улицу рыжая кошка. В тени она остановилась и стряхнула с лапки росу. Кошка увидела меня и застыла с поднятой лапкой. Глаза ее сверкнули по-ночному.

Я повернулся и пошел в другую сторону. Оглянулся – кошка стояла с поднятой лапкой и смотрела мне вслед.

«...тебе подарен город»

Утренний – тихий, сонный, безлюдный – город был мой. Может, он был дан мне на несколько мгновений – до той поры, когда откроется первое окно и кто-то, глядя на противоположную стену, широко-широко зевнет? До первого встречного? До первого звука, который сообщит мне об еще одном хозяине города?

Еще несколько раз в этот день я слышал эту строчку «...тебе подарен город» - в те моменты, когда сама собой, по-осеннему, наступала вдруг тишина, и я смотрел по сторонам, чтобы увидеть и запомнить мой город, который зовется Мускат.

Днем и ночью Мускат полон музыки. Она льется на улицу из каждого окна.

Мускат полон всяких запахов: вот жарится свежая рыба, здесь пахнет острым мясным соусом, чесночной подливой, луком, жарящимся сладким перцем, тушеной картошкой, топленым молоком, пирожками, печеньем из духовки, кофе... Запахи сменяют друг дружку на каждом шагу, словно идешь по выставке запахов.

Мускатцы разговорчивы и смешливы – они проводят больше времени на улице, чем дома. Они любят глазеть на всякую всячину и отпускать при этом шуточки.

Чудеса в Мукате случаются чуть ли не на каждом углу. Только что пронесся слух, что автомат, торгующий газированной водой, отпускает чудесную воду - стоит глотуть разочек, как то, что было у тебя на уме, исполняется. Все кинулись к автомату, на бегу придумывая желание, - но к этому времени чудесная вода иссякла...

Тут выяснилось, что все испробовавшие воды, не знали, что она чудесная, и, когда пили, думали черт знает о чем, как это обычно и бывает. И это «черт знает что» немедленно исполнялось.

Рассказывали, что один толстяк, долго пивший свой стакан, вдруг лопнул – оттого, что стоявший с ним рядом в сердцах пожелал ему этого. Беднягу отвезли в больницу, и там с ним возились часа три, пока не зашили как следует. А о чем думал сам толстяк, неизвестно...

У курносой блондинки нос стал прямым – оттого, что молодой человек, пивший воду, подумал: «...вот если бы нос у нее был чуточку прямее...».... Случилось чудо, и блондинка так и не нашла ему объяснения.

Из двух стаканов скоро остался один, потому что представительного гражданина с портфелем унесло вместе со стаканом неизвестно куда – он, видимо, торопился.

Рассказывали, что у какого-то мальчишки вдруг появился в руке нстоящий пистолет и в одно мгновение выросли черные усы. Пистолет у него отобрали, а усы так и остались.

Ну и так далее...

 

Е Н Ч И К

 

Проздно вечером я пошел в порт.

Острый запах моря, маяк, силуэты судов у причалов, подвижные огни над водой и отражение их в черной масляно плещущей волне, звоны, скрипы, музыка, доносящаяся с кораблей (они кажутся особыми, из другой жизни, не похожей на твою), близость огромного темного и немного страшного моря, - и я понял, какая это роскошь – позволить себе пойти ночью в порт.

Одному.

Это было смое нескучное одиночество, более того – оказалось, долгожданное, даже скажу – чем-то плодотворное.

Мелочь, крошево мыслей, суета дня топтались где-то там, позади, у входа в порт. Я долго стоял у причалов, слушая звуки порта, вдыхая его запахи.

Ни о чес особенном я не думал, но мне было хорошо видеть перед собой порт – ворота в Море, в Новое, в Завтра.

И когда захотелось посидеть, и я поискал глазами кнехт, и увидел его недалеко от себя, а нем сидящего человека, я, насытившись, видимо, одиночеством, решительно направился к нему.

Я шаркнул подошвой, чтобы сидящий узнал о моем прближении, - он обернулся.

-С приездом, - услышал я. – Садитесь рядом. Будете курить?

Это был Енчик!

-Спасибо, Енчик, - сказал я. – Давайте ваши сигареты.

Лучшего собеседника не могло и быть!

Некоторое время мы курили, курили молча, заменяя одинаково неторопливыми движениями руки с сигаретой и общими наблюдениями за огнями на воде те обязательные слова, которые должно произносить при встрече. Потом настало время говорить и Енчик начал (он сперва усмехнулся и лишь потом заговорил):

-Вы тоже, наверно, привыкли к тому, что я рассказываю всё только веселые истории?

-Я как раз ожидал, что вы расскажете наконец грустную, - ответил я. – По-моему, к этому шло.

Енчик склонил голову набок, словно проверяя услышанное.

-Тогда нам обоим повезло: на сегодня у меня только грустное.

-А вам хочется рассказывать? Может, просто поговорим. Или помолчим?

-Нет. Я привык рассказывать. Мой разговор это рассказ. Все остальное для меня неинтересно. Но если вы...

-Что вы, Енчик, - я слушаю!

-Это случилось... – начал Буб Енчик обычным для себя голосом, - это случилось... не так далеко отсюда.

Я искал дом моего нового приятеля и долго плутал узенькими переулками, пока не попал на прямую незнакомую улочку с высокими каменными заборами. Я пошел по ней, не видя никого, чтобы спросить о нужном мне доме, я шел наудачу.

Улица оканчивалась тупиком. Я остановился перед высокой стеной с плотно пригнанной железной дверью в ней. Я почему-то не повернул назад, а стоял и смотрел на дверь. Я раздумывал, что мне делать, куда идти дальше.

И вдруг дверь заскрипела! Она стронулась с места и... стала падать на меня. Не отворяться, а падать, но медленно, как... Дверь, Алексей, падала или, вернее, опускалась, как средневековый подвижный мост навстречу рыцарю, стоящему перед ним.

Енчик покосился на меня – не улыбаюсь ли я ненароком. Я не улыбался.

-Я увидел: на меня выезжает на опускающейся двери, нацеливается, растягивая гармошку, огромный старинный фотаппарат! Я не двигался с места, глаз фотоаппарата, играя радугами, гипнотизировал меня. Мне стало страшно, но я словно врос в землю, застыл.

Аппарат остановился, подержал меня под прицелом... клац!

Меня кто-то подхватил, перевернул вверх тормашками, швырнул в глаз фотоаппарата, который каким-то образом расступился передо мной, и в то же мгновение я оказался лежащим на асфальте, но уже за забором.

Я поднял голову: аппарат складывался сам по себе, дверь, очевидно, закрывалась.

Я почувствовал, что со мной не все в порядке. Я осмотрелся, пощупал себя... Алексей, вы не поверите – я стал плоским!

Я лежал на земле плоский, как игральная карта, как лист фотографического картона, как всё плоское на свете.

Я попытался встать, но ветерок швырнул меня на асфальт..

Теперь я должен буду приспосабливаться к любому ветерку, сделал я первый вывод.

И стал размышлять. Я лежал на спине (я был «снят» анфас), смотрел на небо (надо мной проносились обыкновенные белые облака) и думал.

Ходить мне придется теперь все время боком. Бочком (я буду походить на крадущегося вдоль стены человека - ну-ну...)

И вот еще что: какое у меня сейчас выражение лица? Что на нем, застывшем, написано? А вдруг оно было в тот момент, когда я пролетал через фотоаппарат, испуганным, как у воришки, застигнутого врасплох? Или просто глупое? Ведь я не знал, что со мной произойдет, я растерялся... Что если аппарат перебросил меня сюда случайно, а здесь у всех надутые чванные рожи – фотоаппарат не был для них неожиданностью – и я со своей напуганной физиономией буду среди них... ну, вы понимаете.

Да и быть плоским, не сметь выпрямиться, ходить бочком, носить на лице раз и навсегда написанное выражение – этого для меня предостаточно, чтобы сказать: я пропал! А когда я подумал, что плоскими скоро станут и мои ощущения, мои мысли, мои шутки – я похолодел. Я заледенел – вот слово поточнее.

Вдруг я почувстововал, что меня берут – фотографию Буба Енчика кто-то взял двумя пальцами. Потом случился еще один перелет и я понял, что меня вдвигают в какой-то тесный ряд. Осмотревшись, я разобрался – в ряд других фотографий в тесном ящике. Я услышал человеческий голос:

-Дьявольщина! Этот где-то успел покоробиться.

-Который?

-Да новенький же! Глянь-ка на него – ну и вытаращился!

-Нда-а... Слушай – а не выкинуть ли нам его? За такого не похвалят.

-И в ряд не влезает.

-Выкинь. Олух, сразу видать.

-Так и сделаю.

Меня швырнули, - я перелетел через забор и шмякнулся – шмякнулся, Алексей, ибо у меня снова появилось тело – оземь. Я вскочил и побежал по улице с высокими заборами не оглядываясь. Я мчался как спринтер, пусти даже за мной собак, они бы меня не догнали.

Я опомнился, только когда выбежал на широкую людную улицу. Я отряхнулся, оглянулся, я вздохнул – глубоко, глубоко – и пошагал. Я шел и гримасничал: я улыбался, изображал на лице то печаль, то гнев, презрение, боль – все что угодно, но больше всего – радость. Это я проверял, подчиняется ли мне снова мое лицо...

Енчик вдруг рассмеялся. Он захохотоал и повернулся ко мне весь, положил большие свои руки на мои колени.

-А знаете., что спасло меня от того длинного ящика, от той чертовой картотеки, в которую меня вдвигали и не вдвинули? Ни за что не догадаетесь!

-Что же, Енчик?

-Моя сутулая спина! Из-за нее я не втиснулся в тесный ряд! Поняли теперь?

Енчик все шлепал и шлепал ладонями по моим коленям, мы оба хохотали.

Раскачивались, посмеиваясь вместе с нами, огоньки на мачтах, плясали, покатываясь со смеху, огни на воде – всё смеялось вокруг, и смеялась, плеща в мол, волна.

И я еще раз подумал: какая это все-таки роскошь – пойти ночью в порт.

-Енчик, - вспомнил все же я, - но ведь вы обещали рассказать грустную историю!

-Она и есть грустная, - ответил Енчик. – Даже очень. Разве вы не заметили? Ведь тот ящик, в который я не втиснулся, был, возможно, началом моей карьеры! – И Енчик снова, великолепно, на весь ночной порт, расхохотался.