ОХ, ПОЛЫНЬ–ТРАВА

/повесть/

«Ибо пред очами Господа

пути человека,

и Он измеряет все стези его».

(Притчи 5, 21)

Заканчивалась сенокосная пора. Жарким, нестерпимо жарким становилось лето. Сухой, знойный ветер все высушивал, сжигал. О такой жаре в народе говорят: «Плесни воду на землю – закипит». Медвяно–пряный запах скошенных трав дурманил голову, а горечь сухой полыни проникала в горло, оседая в глубине. По лугу со стороны стогов разнеслась грустная песня:

Полоса ль моя да полосынька,

Полоса ль моя да непаханная,

Непаханная, не боронена!

Зарастай, моя полосынька,

Частым ельничком да березничком!

 

К одиноко сидящей Анне подошла Наталья Лебедева.

- Анюта, ты что грустишь? Присоединяйся к девкам, подпевай.

- Да песня больно невеселая. Что это вас на старину потянуло? – Анна отстранилась от стога, встала, быстрым, нервным движением руки заправила под белую косынку, сползшую на глаза прядь волос, совсем обесцвеченную на солнце.

Наталья прислушалась к песне, разносившейся по лугу:

Припаду–то я ко сырой земле,

Припаду–то я да послушаю.

 

– Ты глянь, а песня и впрямь старинная, а я и не заметила. А с другой стороны – чему удивляться–то, когда мы и сами вернулись в старину. Думал ли кто из нас, что на хозяина работать будем? Вот тебе и свобода, вот тебе и продажа земли. А вместе с землицей и нас продали. Что у тебя–то стряслось? Смурая сидишь. Ты близко к сердцу не бери, все утрясется. На все воля Божья. Пошли, пошли к девкам, нечего уединяться, – Наталья повела полными крутыми плечами, ясно вырисовывающимися под белоснежной старинной льняной блузкой, вышитой на украинский манер, притопнула ногой и пошла, приплясывая к женщинам, сидящим с другой стороны стога.

– Девки, вставайте в хоровод!

– Сейчас мы закрутимся в другом хороводе, – тревожно проговорила подошедшая Анна. – Посмотри на дорогу – баре едут, аж пыль столбом. Или сам, или его пес – приказчик.

– Ох, и остер же у тебя язык, Анютка. Слышала, хозяин грозится сеновязальщик купить, тогда всех нас разгонит, – проговорила Наталья, смотря на дорогу из–под ладони – зенитное солнце ослепляло глаза, нещадно палило лицо.

- Купит, если сын не мотнет деньги в рулетку, – усмехнулась Анна.

- Да–а, не в папашу пошел Кирька, не Михинская кровь в нем.

- Заладила: плохо, плохо. И пошел – плохо, и не пошел – плохо. А что хорошего-то есть сейчас? – Анна стояла, опершись на грабли, и вопросительно смотрела на Наталью, которая отряхивала юбку, кофту, поправляла волосы.

– А демократ его знает, что хорошо, а что плохо.

На лице Анны появилось подобие улыбки:

– По–чудному ты стала ругаться. Раньше от твоих «этажей» уши вяли. Говорят, и курить бросила? Кто это тебя на путь истинный направил?

– Отец Василий говорит, что и ругаться, и курить – грех великий.

– Это какой еще отец Василий? Уж, не в церковь ли за сорок верст бегать стала? – удивилась Анна.

– В такую даль не набегаешься. Да и суетно там: духотища, теснотища, постоянный шепот. Никак не возьму в толк – то ли молиться ходят, то ли судачить, косточки перемывать друг дружке.

– Что же тут непонятного – идут излить боль души, ведь с радостью туда не ходят. А уж как у кого получится – зависит от развития человека.

– Ты права. Иной весь дипломами обвешан, а культурой там и не

пахнет. Вон, пес Шарон тому «прекрасный образец».

– Не связывайся с ним, Наталья. Не дай Бог услышит – не выпустит из своей удавки, – Анна с тревогой и затаенным презрением смотрела на выходившего из «Нивы» приказчика Петра Шаронова, бывшего второго секретаря райкома партии.

– Ты еще поучи меня, как обращаться с ним... – Наталья криво усмехнулась и направилась к приказчику, одаривая его улыбкой, и раскрывая руки для объятий:

– С приездом, Петрушечка! Чем порадуешь, дорогуша?

Полноватый, белобрысый Шаронов отошел в сторону и, хмуро глядя на подходивших к нему женщин, быстро расправлял на взмокшей лысине длинную редкую прядь волос, приклеивая от правого уха до левого.

– Я бы порадовал вас хлыстом, да не захватил с собой. Привыкли в колхозе надеяться на дядю, лодыря гонять, а тут у вас не пройдет это дело! Хозяин приказал убрать все до вечера и быть посему! – Его густой бас прерывался и переходил на визг, а выпученные глаза готовы были выпрыгнуть из орбит. Слипшаяся жирная прядь волос сползла на лоб и его лысина вновь обнажилась.

– Что с тобой, золотой ты наш начальничек? Ты же у нас вечный и непотопляемый. Не надрывай свой голосок, он тебе пригодится на митингах, чай, выборы скоро. А насчет лодырей – особый разговор, – цыганские темные глаза Натальи зло сверкнули, сузились. – Может, это ты вместо нас вкалывал в поле в зной и холод, а мы за тебя писали цифири, заполняли липовые сводки, рапортички? Может, это мы за тебя ездили по банкетам, с девками забавлялись, а ты за нас после полевых работ полол на наших огородах, мотыжил, убирал в доме, обшивал, обстирывал детишек наших?

– Наталья, не лезь на рожон, а то...

– А то – что? – Наталья, не давая договорить Шарону, вплотную подошла к нему. – Ах ты, пампушечка моя зачерствелая, хочешь напугать меня, что не заглянешь ко мне на огонек? Аль перинка моя стала жестковата, аль первачок мой не крепок?

От необычно тихого, вкрадчивого голоса Натальи пробивал озноб, а ее речь, срывающая покров с ее греховной тайны, как на исповеди перед батюшкой, заставила женщин отойти в сторону, только Анна шагнула к ней, обняла за плечи, спросила тревожно:

– Что с тобой, подруга?

В это время Шаронов трусливо отступал к спасительной машине: вот он рывком открыл дверцу, поспешно сел, включил зажигание и газанул с места.

Наталья повернулась к Анне, удивленно посмотрела на нее, провела рукой по лицу, как будто что-то сбрасывая, ответила с досадой:

– Что это на меня накатило – сама не знаю. Не то я ему сказала, не то.

– А может быть, вообще ничего не надо было говорить?

– Кто знает, что надо. Значит, так Богу угодно. Ладно, хватит рассусоливать. Пошли, «свободный человек», спину гнуть на хозяина, – грустно усмехнулась Наталья, вскинула на плечо вилы и зашагала к женщинам, таскавшим сено к новой одонье. Вот она подхватила на вилы почти полкопны сена и поволокла. Анна шла следом и подгребала опадавшие клочки, сгребая валки в кучи.

Безоблачное голубое небо не задерживало беспощадно палящих лучей солнца, и они обжигали распаренную, соленую от пота кожу женщин, но никто не переставал работать. К вечеру все сено было заскирдовано. Измотанные невероятно быстрым темпом работы, женщины, с опаленными лицами и кровавыми, саднящими мозолями на руках, медленно потянулись к селу.

Наталья остановила Анну:

– Ты посмотри, какая красотища: тень от кустов, багряный закат и стога–красавицы, как парни на параде перед невестами, – причесаны, опрятны.

– У тебя еще хватает сил любоваться природой, – обессиленная Анна навалилась на черенок граблей, да так сильно, что они даже затрещали – ноги не хотели держать ее, а руки дрожали от усталости. Ее серое от пыли лицо было грустным, а голос тусклым. – Но ты забыла о примете, что такой закат к беде.

– Да не каркай ты! – Наталья досадливо поморщилась. – Сдается мне, что мы с тобой поменялись местами.

– Может, и так. За свою подозрительность и невольное осуждение приходится расплачиваться.

- О чем это ты?

– Да это я к слову, так, вообще. – Анна засмущалась, заспешила, как будто боялась выдать что–то тайное. Ее худые, полудетские плечи совсем обвисли, и сама она скукожилась, поблекла.

– Ну, раз к слову, так к слову. Давай, подвигали домой.

Они медленно пошли вслед за женщинами, довольно далеко ушедшими от них. До села оставалось немного, когда Наталья предложила передохнуть.

– Спешить нам с тобой некуда, скотины во дворе нет. Что–то твоя Катюшка давно не появлялась. Не обещала приехать? – Наталья искоса, с любопытством посматривала на Анну, присевшую бочком на краешек расстеленной старенькой кофты.

– Да она приезжала на два денька.

– Вон как! – удивилась Наталья. – И что, уже уехала?

– Да... еще две недели назад. – Анна не хотела говорить на эту тему, зная легкий, болтливый язык Натальи. Не зря ее иногда называли «сквозняком», с ней держи ухо востро – говори да не проговорись. А с другой стороны, именно эта черта характера и заставляла Анну в последнее время быть поближе к Наталье – вдруг что–то да всплывет.

– Уж, не в пятницу ли? – воскликнула Наталья.

– Да, в пятницу. А что?

– Да так, ничего. А весточку–то не успела прислать? Как добралась–то?

– Пока нет. Сама знаешь, как почта ходит. А почему ты спрашиваешь? Слышала что-нибудь?

– Откуда я могу слышать. Так просто, любопытничаю. Уж больно много шакалов развелось в последнее время. Говорят, Солдатенок приезжает? – Наталья вцепилась своим прилипчивым взглядом к Анне, подмечая все изменения в ее лице, голосе, а та сидела, потупив взор, нервно теребя сорванную былинку.

– Тише! – вдруг прошептала Наталья. Она вся напряглась, – Да кто их, молодых, поймет. У них сегодня – одно, завтра – другое. Да и кому свадьбу играть? Раюнька совсем свихнулась – с Родькой спуталась, а у Солдатихи, в чем душа держится – кожа да кости. Одна отрада – Колюшка. Вьюном вьется вокруг нее.

– А сколько Антону осталось, скоро он придет? – не отставала Наталья.

– А кто его знает...

–вслушиваясь в звенящую тишину, зачем–то стащила белую косынку с головы и выглянула из–за кустов.

– Машина! Быстро в рожь! – Она ухватила Анну за руку и, пригибаясь, потащила ее за собой. Отойдя от края поля, она приказала: – Распластайся и замри, чтоб и колосок не шелохнулся!

Набежавший ветерок прошелся по верхушкам колосьев, скрывая их следы. Анна приподняла голову от земли, посмотрела в сторону на примятый островок, где что–то белело – судорога пошла по ее телу, она рванулась туда. Наталья грубо придавила ее, поднесла свой увесистый кулак к испуганному лицу Анны. Прошумела проехавшая машина, но вот взвизгнули тормоза, хлопнули дверцы, послышались мужские голоса. Наталья вся подалась вперед, пытаясь уловить смысл разговора, узнать говоривших, тем более, что обрывки фраз показались знакомыми.

– Как ты мог упустить...

– Бу, бу...

– Что ты гундосишь – я, я. Ораторшу видел? Узнал что?..

– Бу, бу...

– Катюху встречал? Нет? Слушай, зоолог, а тут это было? Ближе к плотине? Да–а, дал ты маху. Ну, тот – сопляк, а ты? Уж опыт в этом деле есть, ха, ха, ха...

– Да она – как змея, выползла из шкуры и удрала, – раздался четкий голос, и обе женщины сразу узнали Шарона.

– Это ты прав, все они, как змеи, не знаешь, когда ужалят. А если она узнала вас? Уверен? В масках, говоришь? Смотри, в любом случае тебе отвечать.

– Почему мне? Ты о Ваське забыл, он уже больше месяца живет в селе, я же докладывал тебе.

– А, да, да, ты говорил. Ну и как он – наш Васек Трубачев, наш герой–пионер?

– Чудной какой–то, в рясе ходит, говорят, чахоточный он.

– Тем лучше. Ему все равно, где подыхать – тут или в тюряге. Там даже сподручней – дружки закопают. А ты бросай курить, а то еще хлеба подожжешь. Смотри, какой урожай! Хорош! Надо готовить амбары. Ты давай следи, чтобы чего не вышло. Наймешь рабочих в городе, там их много безработных голодает, за кусок хлеба да миску супа согласятся работать. А эти пусть подыхают, как мореные тараканы. Через неделю начнем жатву. Ладно, садись, поехали.

Хлопнули дверцы, зафырчал мотор, и машина уехала. Недалеко от женщин кто–то выскочил на дорогу и побежал к реке. Они встали, увидели бежавшего и узнали его.

- Васька? – удивилась Анна.

- Да, он.

- Что он тут делал?

- Наверное, то же самое, что и мы, – Наталья смотрела на удалявшуюся машину.

- А ты как будто не удивилась, увидев его.

- Я давно уже ничему не удивляюсь.

Женщины также быстро перебежали дорогу, спустились к реке в камыши и где вплавь, где по мелководью перебрались на другой берег и по Натальиному огороду прошли в дом Анны. Там они быстро стащили мокрую одежду. Наталья уверенно ходила по дому, как будто и не было этих двадцати лет отчуждения, когда кроме «здравствуйте» и не говорили друг с другом.

– Дай–ка мне какую–нибудь тряпицу телеса мои прикрыть, домой идти не хочется.

- Да на тебя мое ничего не полезет.

- Потому и говорю – тряпицу. Вот эта штора еще в ходу или на тряпки пойдет? – Наталья взяла со стола из стопки чистого белья старенькую выгоревшую цветастую штору.

- На тряпки, – недовольно ответила Анна, лихорадочно застегивая пуговицы старого халата и постоянно прислушиваясь. Она страстно желала, чтобы Наталья быстрее ушла, и в то же время она боялась этого – тревожное предчувствие беды тяготило ее.

- Вот и хорошо. – Наталья уверенно разорвала штору на две части. Большую она обернула вокруг себя и зашпилила булавкой на боку. Затем от меньшего клочка по долевой нити оторвала полоску, разделила ее на две равные части и также булавками прикрепила к оставшемуся клочку – получилась кофточка с бретельками. Она заправила ее под юбку и, оглядев себя, рассмеялась:

- Ну и как сарафанчик, а? Прямо шик–модерн.

- Тебе бы модельером быть, – завистливо проговорила Анна.

- Нам много чего надо. Скажи, что ты там увидела во ржи?

- Катюшкины туфли и клочья от платья.

- Надо взять их.

Анна зыркнула взглядом на Наталью, отрешенно отметила про себя: – «Значит, знала». Грустно ответила:

- Их взял Васька Грушин.

- Ты видела?

- Да, видела, но не поняла, кто это был. Когда побежал, то поняла, что он.

- И не закричала. Да–а, вот и ты научилась не удивляться. Так–то вот, подруга. Повторяется моя судьба, только не в тебе, а в твоей дочери. Хорошо работают господа–товарищи. Когда–то мою мать заставили замолчать таким же вот путем, а теперь и тебе язык узелком завязали. Вот и отвыступалась ты со своими обличениями на сходах.

- Это еще бабка надвое сказала. – Брови Анны нахмурились, лицо застыло.

- Ты что, Анюта? Да жива ли Катюша?

- Жива, жива. Да лучше бы померла.

- Ты что, совсем рехнулась?

- А ты думаешь, что твоя мать так не думала, когда тебя полуживую привели из посадок, а потом ты спуталась с Шароном?

- Кто знает, может, и думала. Мне она об этом не говорила, мы с ней как чужие были.

- Не говорила, только раньше времени убралась на тот свет.

- Да, ты права. А Шарон тогда взял меня под «защиту» и держит в клещах до сих пор. У меня выбора не было – если бы не он, то мои косточки давно истлели. Им не нужны живые свидетели. А жить–то хоцца, – Наталья озорно рассмеялась.

- Неугомонная ты, ничто тебя не берет, но ты, видно, решила вырваться из этой удавки. Иль защита появилась? Только сейчас не те времена. Тогда и закон, и власть, хотя и плохие, но были. А

сейчас сплошной произвол. Совсем как в песне: «Кому пожалуюсь пойду».

- А ты говоришь – защита. В это безумное время кто кого может защитить? Сейчас, как никогда, подходит поговорка: «На Бога надейся, а сам не плошай». Потому жизнь и заставляет неугомонной быть. А то, как только загрустишь – сразу лезут тебе в душу: «Что да как». А я этого терпеть не могу: все равно, что с ножом к горлу подступают.

- А ты кого отцом Василием называешь? Уж не Ваську ли Грушина.

- Да, его.

- А он что, в попы подался? – Анна с усмешкой смотрела на Наталью.

- Он после тюрьмы ушел в монастырь.

- Ну и какой же он батюшка? Там монахи, иноки.

- А ты что усмехаешься? – взорвалась Наталья. – Да таких людей, как он, великомучениками называют. Ни за что попал в тюрьму, вот и обозлился на весь белый свет за неправду. А потом пошло–поехало: из одной тюрьмы в другую, не успевал один срок отсидеть, как получал добавочный. Он рассказывал мне, через какие муки, какие унижения он прошел. Не приведи лихому лиходею пережить такое. А потом повстречал на своем пути священника и говорит, что все внутри перевернулось, понял, что это Божье испытание ему дано. Так и жил бы он в монастыре, да чахотка доконала. Приехал домой умирать. Говорит, что всю жизнь тянуло его сюда да боялся, что порешит этих негодяев, а такой грех на душу, он не хотел брать.

- Слушай, а разве не он тогда тебя?..

- Нет. Это Михинских рук дело. Ты помнишь Симку?

- Это, тот, который утонул?

- Точно. Только утонуть помог Родион. Тот по пьянке грозился донести в милицию. Завязалась драка, а в результате Симка оказался в реке. А как там дело было – один Бог знает. – Наталья посмотрела в окно, быстро вскочила со стула: – Ой, Анюта, Солдатенок идет!

– Ну, вот и конец пришел... – Анна, до этого варившая кашу, тяжело опустилась на стул и с безысходной болью в глазах уставилась на дверь, в которую входил Иван Солдатов, ладно скроенный, с копной русых волос, розовощекий детина. На миг показалось, что это Антон вошел – так велико было сходство.

- Здравствуйте! – Иван радостно, широко улыбнулся женщинам, обнажая, белоснежный ровный ряд зубов. – Тетя Аня, Катюша дома? Я ее не застал в городе.

- Не в том городе искал, – сердито проговорила Анна. – Чем шляться невесть где, домой бы быстрее ехал. Бабка на ладан дышит, а он по городам разъезжает, турне себе устроил.

- Что с вами, тетя Аня? Зачем вы так? – Иван был озадачен такой встречей: в голосе Анны ему послышались нотки злобы. А раньше его здесь встречали с распростертыми объятиями, с улыбкой. Но он превозмог обиду и продолжил разговор:

- Как же вы говорите, что Катюша не в том городе? Она сообщила мне в письме, что поступает на работу...

- Вот именно, на работу, только где – не написала, – уже мягче проговорила Анна. Она больше смотрела на Наталью, которая прошла к двери и из–за спины Ивана то грозила кулаком, то крутила пальцем у виска и, наконец, не выдержав, вступила в разговор:

- А ты чего расстраиваешься, парень? Дадим ей телеграмму, и она птицей прилетит.

- Да зачем же телеграмму давать, я и сам за ней съезжу, а то еще что случится, – Иван повернулся к Наталье.

- Это ты прав, шакалов много развелось. Изуродуют человека, а потом кому он нужен, – тяжело вздохнула Наталья.

– Мне Катюша любая нужна, – хмуро проговорил Иван. – Случилось что?

- Да что ты, что ты! Я о том, что права Анюта – тебе надо возле бабки побыть, она так ждала тебя. Ведь не удержится, к свадьбе готовиться будет. Хотя и готовить–то не из чего. А тебя угораздило на целых три года уйти в наемники. Не надоело убивать?

- Ну что вы такое говорите, тетя Наташа! Вы думаете, что если по контракту, то каким–то убийцей будешь? Я на границе служил, деньги заработал.

- Нанялся – продался, запомни это. Деньги! – усмехнулась Наталья. – Велики они у тебя? И что на них можно купить? Да и покупать придется все у того же Прыща, а ты знаешь, что тебе он не продаст. Но ты не переживай, вашу свадьбу мы справим всем селом, да такую, что на сто веков запомнится. Пойдем, я тебя провожу до дома, мне с бабкой переговорить надо, да заодно зайду к почтальонке, отобью телеграмму Катюше. А ты, подруга, управляйся тут с делами, я через часок зайду.

Анна зашторила окна, закрыла входную дверь на задвижку и подняла крышку лаза в подполье – на ступеньках лестницы сидела Катюша.

– Ты это зачем сюда выползла? – зашипела на нее мать. – А ну, спускайся вниз, кому сказано! Да шибче шевелись! Катя вместе с матерью спустились по лестнице вниз, через еле заметную дверцу за отодвинутой полкой прошли по длинному и довольно высокому ходу с прочным кирпичным сводом и очутились в просторной квадратной комнате с прочными кирпичными тумбами по середине, служащими подпорками для свода потолка. У одной стены стояли топчан и стол. Оба были прокопченные, пахли плесенью. На столе горела керосиновая лампа без стекла.

– И долго ты будешь держать меня в этом каземате? Уж лучше

пусть они убьют меня, чем подыхать тут медленной смертью. Ждать–то нечего – это же не иноземцы, которых можно прогнать, освободить народ от их ига. Эти вцепились намертво – слишком долго ждали своего часа, – Катя села на топчан, на котором лежал матрац, одеяло, подушка.

Мать присела рядом, обняла ее за худенькие дрожавшие плечи, но та резко сбросила руку.

– Потерпи немного, дочка. Ты слышала – Ванюшка приехал. Он добрый, он поймет все и поможет, – Анна тяжело вздохнула, зажала свои ладони между колен, стараясь унять нервную дрожь.

- На ком это он собрался жениться? – Катя вопросительно смотрела на мать. На ее лице, с еще недавно лилово–красными фонарями остались бледно–желтые разводы. Разбитые, распухшие губы принимали прежние очертания. А вот глаза все еще оставались испуганными, как у затравленного зверька.

- На тебе, на ком же еще. – Анна вымученно улыбнулась.

- На мне?! Да у тебя что, крыша поехала? Думаешь, после того, как узнает обо всем, он кинется ко мне с распростертыми объятиями? Как я ему докажу, что я не далась им, если до армии мы грешили с Ванькой? Или ты решила до свадьбы скрывать, а там хоть трава не расти?

- Что ты шумишь? Тут и без твоего крика башка раскалывается. Все я ему скажу. Наталья там что–то задумала. У нее собачий нюх – обо всем догадалась. Вытащим мы тебя отсюда. Да вот только у них руки длинные, могут и до города дотянутся. Ничего, и на них управа найдется. Никак я не пойму, как ты смогла от них вырваться, как ход нашла, ты же не знала об этом?

- Да они пьянее вина были, потому и вырвалась. Я когда переплыла речку прямо над своим огородом...

- Как это – над своим огородом? – перебила Анна. – Там же омут! Ты могла утонуть!

- Да лучше в омут, чем Прыщенок стал бы меня лапать. Ну вот, когда я вылезла на берег, то чуть не потеряла сознание – так кружилась голова. И только я успела дойти до той ямки у валуна в малиннике и залезть в нее, как появились эти стервятники. Шарон все орал: «Ищи ее тут, гадюку. Упустим, – отец обоих прибьет». И в это время кто–то бултыхнулся в воду прямо над огородом крестной. Я подумала, что это они с пьяна, и даже перекрестилась. Да, видно, чистая водица не приняла эту мразь. Мне показалось, что женщина кричала. А эти гады обрадовались: «Ну, вот и все, и концы в воду». Они прошли назад к плотине, а я стала куда–то проваливаться и больше ничего не помню.

– А я услышала крик за рекой и вышла в огород. Весь вечер металась, места себе не находила, все ждала – вот–вот подъедешь. А тут как подняло меня – выскочила и вижу, как ты прячешься. Вот потом и притащила сюда.

Анна не стала рассказывать, как, услышав душераздирающий крик за рекой, она зачем–то спустилась в подвал и, миновав все заграждения, очутилась у подножия того огромного валуна, в яму у которого провалилась Катюша. Не рассказала она и о том, как протаскивала ее, бесчувственную, через узкий лаз, а затем тащила по всему ходу, как промывала, дезинфицировала ее раны и ссадины. Не сказала она и о том, сколько стоило ей сил скрывать все от людей. Анна со страхом вспоминала первые дни, когда обезумевшая от боли, в нервном шоке дочь бегала по подвалу, кидалась с кулаками на нее.

- На вот, ешь, а то мне идти надо, Наталья придет, – Анна достала из сумки еду, поставила на стол. Впервые за двадцать лет она подумала о Наталье с сочувствием, поняла, как было трудно ей жить рядом со своими обидчиками. Она поняла, что только Наталья могла броситься в воду и отвлечь внимание иродов от Катюши. Только Наталья была способна на это.

- А ты не бойся, оставляй посуду, я уже передумала вскрывать себе вены. Мне еще должок кое–кому отдать надо.

- Оставлю, когда совсем поумнеешь. А сейчас вон вычищай миску, а хлеб и яйца оставляй.

- Молоко, яйца где–то раздобыла. Своих–то курей и коровы нет.

– Ешь, давай, все тебе надо знать – где да откуда. – Анна торопливо складывала в сумку миску из–под каши и молочную банку. – Ложись, спи, утром приду. Если не спится, то книжку вон почитай.

Анна перекрестилась сама, перекрестила Катю: «Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, Николай Чудотворец, заступитесь за рабу Катерину, простите ее, глупую, наставьте на путь истинный». А сама подумала: «Слава Богу, разум возвращается – все как будто в ряд говорила».

Она пошла по мрачному ходу, маскируя за собой небольшие проемы. И уже зайдя в дом и отперев входную дверь, она подумала, что этот таинственный подвал дважды сослужил добрую службу для их семьи: в Отечественную войну отец с товарищами прятался от фашистов, а теперь вот его внучка прячется от местных извергов. А кто знает, что или кого прятал первый хозяин дома купец Жиглов, на усадьбе которого дед Анны построил дом и при рытье подвала обнаружил этот таинственный ход?

Анна села к столу и стала шелушить почти спелые тугие колосья ржи, которые она сорвала по инерции во время вынужденной отсидки. Пришла Наталья, стала помогать ей.

– Ну что, подружка, будем готовиться к свадьбе?

Анна сидела задумчивая, безучастно глядя на стол, затем она подняла голову, виновато посмотрела на Наталью.

- А я ведь тогда тебя осуждала. Ты прости меня.

- Бог простит. Воистину говорится: «Не суди, и судим не будешь». Никто не знает, что нас ждет завтра. Давай готовиться к свадьбе, откладывать ее нельзя.

- Ты что, с неба свалилась? О какой свадьбе ты говоришь? – С горечью проговорила Анна. – Это я дочь могу обманывать, и она верит по глупости. А мне ты голову не морочь.

- А ты, может, что получше придумала, как Катюшу отсюда вызволить? Да Ивана нам сам Бог послал. Я уж с ним обо всем переговорила. Ох, Анюта, видела бы ты его в тот момент! Мне кажется, что он одним взглядом испепелил бы обидчиков. А ты же не знаешь самого главного – Антон ведь вернулся! Говорят, что в свой дом даже не заглянул, а сразу к матери. И ты знаешь – ходил к Прыщу, просил работу дать – мать совсем плохая, не бросишь. И ведь, подлюга, не дал работу, говорить даже не стал, да еще собак спустил с цепи. А ты же помнишь – Антон всю жизнь был собачником. Своих не водили собак, потому что себе еды не хватало, зато чужих со всего села собирал. Он как будто их язык понимал. Вот и тут – собаки бросились на него, а он засвистел, и они завиляли хвостами. Антон сказал, чтобы свадьба была по всем правилам. Где Катюшка прячется, с ней поговорить надо.

- Приедет, тогда и поговоришь, – Анна нахмурилась, нервно сминая уголок клеенки и к чему–то прислушиваясь. – Скажи Ванюшке, пусть зайдет ко мне, нужен он.

- Не доверяешь мне. – Наталья вздохнула. – Ты только пойми, что Катюша – моя крестница. А раз своих детей Бог не дал, то она мне дороже родной. Это ты сторонилась меня, а с ней мы знались. Ты бы сходила к Солдатихе, а то совсем плоха она. Нельзя тянуть со свадьбой. Надо же ей, вечной горемыке, страдалице, хоть перед смертью радость доставить.

- Схожу.

- Ты сейчас иди. А мне дай муки, я тесто для пирогов поставлю. И пойми ты, наконец, одна ты ничего не сделаешь. Сообща надо, сообща. Сама на последнем сходе говорила, что в кулаке сила, а в растопыренной ладони ее нет. Пришло время кулаки сжимать.

Анна подошла к шкафу, достала ситцевый, килограмма на два мешочек муки и, глубоко вздыхая, отдала Наталье.

- Какие тут пироги для свадьбы можно из этого сделать?

- Ничего, можно блинцов напечь, а может, у кого еще раздобудем мучицы. Не переживай. У меня там маленько есть.

Анна ушла. Наталья стала возиться с мукой. На пороге появился Солдатов Иван.

– Ты что, Ванятка? Анна к вам пошла, а ты сюда? Разминулись что ли?

- Нет, не разминулись. Она велела тут побыть.

- Ну, давай, сиди, карауль меня, – обиженно поджала губы Наталья – Что, не раздумал еще насчет свадьбы?

- Нет, не раздумал. Быстрее бы Катюшу увидеть, да увезти ее отсюда. Народ какой–то весь наэлектризованный, того и гляди, замыкание произойдет.

- А не боишься, что с Катюшей какое несчастье произойдет? – гнула свою линию Наталья.

- Да что вы все каркаете! – сердито произнес Иван. – Я же сказал, что возьму ее любую.

В подполье послышался шорох, скрежет. Иван с Натальей переглянулись.

– Уж не крысы ли там завелись? – Иван нагнулся к полу и стал прислушиваться.

– Крысы, говоришь? А что им там грызть? Все давно съедено. Выглянь–ка в окно, кажется, там кто–то идет, – почти крикнула Наталья. Иван удивленно на нее посмотрел, но подошел к окну.

- Хозяин ваш, Прыщ шествует.

– Ползет, гадюка. Он один не ходит, рядом змееныши должны быть. Ну, точно, вон они – Шарон и Митя–вышибала. Как бы сюда не завернули. – Она говорила все так же громко, как будто кого предупреждала.

В подполье все затихло.

- Тетя Наташа, вы чего так кричите, я же не глухой, а вот на улице могут услышать. – Иван все с большим удивлением смотрел на Наталью. – Чего это с ними Митяня ходит? Давно он из города перебрался?

- Холуйствует у Прыща. Таким, как он, кому бы зад ни лизать, только бы деньгу иметь.

- И чего тогда отец промахнулся, уж все равно отсидел, так хоть за дело бы.

- Нет, Ваня, самосуд нам же беду принесет. Простой народ он более совестлив, чем новоявленные хозяева, и беззаконие им же на руку. Ты вот что, тут мужской работы много потребуется, так что придется тебе тут быть неотлучно.

- Ладно, дело–то общее.

- Вот–вот, общее. Да и надежней так, права Анюта.

А тем временем Анна почти бежала по селу и очень скоро подошла к избенке Солдатихи. Дверь была открыта и она без стука вошла в дом. На кровати, лицом к двери, лежала Солдатиха, а у печи на лавке сидел седой, тощий мужчина и мыл мелкую молодую картошку. Анна с трудом узнала в нем Антона.

– Гостья к нам пришла, – радостно заговорила Солдатиха. – Антоха, встречай сватью–то, будя тебе возиться там.

Антон вытер руки тряпкой, подошел к Анне, смущенно протянул к ней еще влажную, крупную, мозолистую руку.

– Здорово живешь, Анна. Проходи, к столу. Угощать нечем, картошку еще не сварил, а поговорить надо.

Солдатиха спустила свои костлявые ноги с кровати.

- Антоха, доведь меня до стола.

- Ты что, мать, еще упадешь, – испуганно посмотрел на нее Антон.

- Делай что тебе говорять! – прикрикнула на него мать. – Нам по–бабьи погуторить надоть. А ты ступай, покопайся на грядке, можеть, огурчиков найдешь.

Антон довел мать до стола, усадил ее на стул, а сам вышел из избы. Солдатиха привалилась к столу, почти легла на него.

– Не чаяла я дождаться Ванятку, а тут и мой Тошенька появился. – Она сухонькой рукой вытирала набегавшие слезы, а глаза ее светились радостью. – Огурцы у нас уродилися, да я заставила мужиков обобрать их все и замочить, а вечор засолим кипяточком, они и поспеють к воскресенью – уж дюже хорошо пойдуть малосоленькие за столом. Нюра, не откладывай свадьбу, а то я не протяну долго. Ты не сумлевайся, Ванятка – парень самостоятельный. Твоя девка за ним, как за горой будеть жить. Он и Антоха надежный. А эта вертихвостка что удумала – расстелилась под Прыщем! А Антоха не простил ее, даже не зашел к ней. И Колюшка, малец – заноза, а кумекает: «Бабанька, я не пойду туда, с тобой останусь». А мне что – не хошь, ну и ладныть. Ты глянь, Нюра, как жизня повернулась. Все орали, что в колхозе плохо жить. Свободы захотели, а получили плюизьму дерьмовую, пес ее забери. Вон Прохорыча за две рыбешки калекой сделали. Вишь ли – хозяйское! А где же наше? Вот дурни, так дурни – сами, за так все отдали Прыщу. Кровное, свое – вот дурни! Мы спину гнули, гнули, а он все захапал. Обидно как – я начинала батрачкой и сызнова в батраки попала. С восьми лет ходили на поденщину. Бывалыча, попадешь к таким злыдням, как Михины, так один раз подадуть похлебку пустую и кусок хлеба – и все. А работу давай! А вот у Ганиных совсем другое дело. Часов в десять дадуть кашу, а в самое пекло обед привезуть, аж из трех блюд. Сама хозяйка приезжала. Приветливая такая – и пошутить и запоеть с нами. А он – Ганин–то, как колхозы начали создавать, так сразу землю сдал и в город уехал. Говорить, что супротив народу не пойдеть. Сердечные были люди, совестливые. Да–а, вот оно как было. А ты помнишь, Нюра, как мы в колхозе песни распевали? Ну, там и ругались, и горевали – не без этого. На то она и жизня. Но знали, что завтра кусок хлеба будеть, что ребятня куды хошь учиться поедеть. И–и, да что там, из–за машин ругались – кому первому продадуть. Вот как мы «плохо» жили!

Зашел Антон, поставил на стол полную миску влажных зеленых, в пупырышках маленьких огурчиков.

– Нашел пупырчат?! Вот хорошо–то – Лицо Солдатихи расплылось в улыбке. – Давай нам хлеб, там краюха осталась. Да чекушечку из–за божницы достань – дождалась она своего часа. Где Ванятка–то? Обговорить надыть, как свадьбу справлять.

– У меня он. – Анна растерянно смотрела на Солдатиху.

- Ну и ладныть, без него обговорим. Девка–то дома?

- Беда у меня... – совсем убитым голосом проговорила Анна, опуская голову.

- Знаю твою беду, – рассердилась Солдатиха.

- Откуда? – удивленно уставилась на нее Анна.

- Все село знаеть, не токмо я. Не твоя вина и не девкина. Бог накажеть окаянных. Главное – душу не растерзали бы, а тело заживеть. Мы, бабы, живучи. И Ванятка знаеть, и свое решение принял. Ты главное девку сохрани, уж больно люба она мне.

- Она теперь совсем другой стала, – вздохнула Анна.

– Знамо дело – другая. После такого–то! Вон и ты–то вся перевернулась. А Наталью возьми. Она же ваша с Антохой ровесница. Поди, помните, какой она была – огонь девка! Бывалыча, и гулянья, и собранья без нее не обходились. Как юла крутилась. И с песней, и с шуткой. А как наизгалялись над ней, так она вся перевернулась, злая стала. Можеть, еще из–за того, что ты ее бросил, а, Антоха? А таперича и расплачиваешься за это. Ни одно зло не остается безнаказанным.

- Что–то Прыща не больно наказывают. И совсем не я бросил ее, сама знаешь. Судьба так распорядилась.

- Так не пришел его черед. Чем больше грешишь, тем страшнее кара Господня. Сам не успеешь ответить, так дети, внуки, расплачиваются за наши грехи. И чаще всего здоровьем. Да вы забыли – у Прыща все братья и сестры померли, а сынок глуповатый. Не иначе, как за дедовы грехи наказаны. Вот вам и кара Господня. Нюра, в это воскресенье свадьбу играть надыть, пока хозяева не пронюхали.

- Да что вы, разве я успею, тетя... – Анна запнулась, она хотела назвать Солдатиху по имени, но не вспомнила его.

- Ты что засмущалась, забыла, как меня зовуть? А я и сама почти забыла, так давно не слышала своего имени. Да в нем ли дело? Важно, как к тебе обращаются – с добром или со злом. А ко мне, акромя Михиных, все с добром шли. Вот из–за Антохиного отца кое–кто из девок на меня злился.

- Это почему же? – заинтересовался Антон, который сидел за столом, подперев могучими кулачищами свою крупную голову, все еще с пышной шевелюрой. Он смотрел на мать с необычной лаской и нежностью, прекрасно понимая, что долго ей не протянуть – уж очень она была худа. Все тело высохло, сморщилось, как будто все соки из нее выжали. Мать очень редко бывала такой оживленной. Он помнит ее такую перед своей свадьбой: мать была тревожно–радостной и потому особенно разговорчивой. Вот и сейчас мать засмеялась по–молодому, озорно:

- Дак я увела его у девок! Ох, что было! Он из армии пришел, а я за три года в невесты выбилась: вся округлилась, подрумянилась, как сдоба в жаркой печи. А тут маманька справила мне новые туфли и платье маркизетовое – все в рюшечках, пышненькоё такое. Я на гулянье и выскочила в круг в обновке. А сама краем глаза гляжу – красавец появился и стоит с Кланькой Зубковой.

- Это с какой же Кланькой? – вступила в разговор Анна. Она с интересом слушала Солдатиху, забыв о своей беде.

- Дак с Михиной. Она опосля за Макара Михина вышла. Ну вот, я сошла с круга, он ко мне. Глянул в глаза и закрутил головой, и аж зажмурился, как от яркого солнца. И говорить мне: «Ох, девка, околдовала ты меня!» Я от него, а он за мной. Через неделю сватов прислал. А первый–то раз как произнес мое имя: «По–о–люшка!» и засмеялся радостно. Часто так повторял: «Какое же у тебя чистое, светлое имя. Произносишь его и словно в поднебесье взлетаешь». Да–а, сколько годков прошло, а будто вчерась все было... А как Петяня сгинул на войне, так по имени никто и не называл меня, все Солдатихой да теткой. Нищета уважения не прибавляеть. А у меня после Петяни все покатилось с горки: и родня, какая была, вся повымерла, и скотина вся поизвелась. И только стали из нищеты вылезать, как новая беда открыла ворота – Антоху посадили. А уж разор–то, разор какой устроили демоны эти, и во сне не снилось. И войны нет, а страшней, чем на войне. Это ж надо, как озлобили народ – свой в своего стрелят! Ох, что–то я разговорилась, видать, перед концом. И сына уморила, совсем он голову повесил. Нюра, помоги мне добраться до постели.

Солдатиха повисла на плече у Анны и, загребая непослушными ногами, потащилась к кровати.

– Ты, сватья, иди домой, у тебя дел невпроворот, от забот подик, голова кругом идеть. А Антоха пущай посидить. Он какой–то смурной ходить. Ажнык страшно за него.

Анна молча вышла из дому.

А на Антона навалились воспоминания из прожитой жизни. И высветился тот растреклятый день накануне ареста. И, вспоминая, он вновь переживал его.

 

Земля подсохла, пора было картофель сажать, а у него огород не распахан. Все некогда было: весенняя вспашка, ранний сев. С полевого стана почти не уезжал. Вот сегодня вырвался на часок: помыться, сменить белье. Только вошел в дом, присел к столу – на пороге появилась мать.

- Антон, нечто это дело – по сию пору не пахать? Все порядочные люди сажають уж, а у нас ишо не пахано. А тебя и Макарьевна ждеть – заодно и ей бы вспахал, больше–то некому. Неужто нам опять лопатами тягать? Куды ни шло – сажать, там земля мягкая, а то ворочать твердынь таку – руки отсохнуть, – мать присела к столу рядом с Антоном, поправила платок жилистыми, скрюченными руками.

- Маманя, сев идет, не дают трактор, – Антон нехотя возражал матери... Он и сам понимал, что запоздал с пахотой, да инженер не разрешал брать машину, все подшучивал:

– Ты, Солдатов, сошкой, сошкой вспаши, как наши отцы пахали. А Антон не помнит, как отец пахал: ему год был, когда пришла похоронка. Но он хорошо помнит другое: как пахал плугом на спаренных лошадях бригадир – отец Родьки–инженера, а его мать и Макарьевна копали лопатами. Да и у самого Антона с ранних лет не сходят с рук мозоли. А что касается сохи, то он и рад бы ей вспахать, но вот лошадей в колхозе только две, да и те в ведении того же инженера. Вон жена Раюнька на ферме не допросится мешок комбикорма привезти, а где уж ему на свой огород. А под соху и посадить было б легче.

- Это кто ж не даеть–то? Аль анжинер прыщавый? – Мать презрительно произнесла эти слова. – А то, как же, ему–то приехали, вскопали, посадили. Его краля и ручек не замарала. Они – баре. А ты, тюня, с трактора не слазишь, ночуешь в обнимку с ним заместо жаны, а на часок приехать вспахать огород у тебя времени нет, – мать никак не могла смириться с тем, что Антону не разрешали взять трактор. – Ему все можно, у него власть.

- А может, вы откажетесь от огорода, нам и одного хватит, а один–то я и лопатой...

- Вот–вот, лопатой, – перебила мать Антона, – давай, гни спину. Мы с Макарьевной вдоволь ее посгибали, ажнык разогнуться невмочь бывает. А вон Кланька – мать Прыща, за мужниной–то спиной по двадцать трудоднев вырабатывала, а пенсия така ж, как у нас с Макарьевной. Это, как, справедливо?! – мать с упреком смотрела на сына, будто это он назначал пенсии.

- Но вы же учили с них не брать примера, – Антон опустил голову: он не знал, как успокоить мать.

 

Из далекого детства всплыл образ заплаканной матери: она вбежала в избу растрепанная, с оторванными рукавами у фуфайки, встала на колени перед портретом отца, висевшего на стене, и запричитала:

- Петяня, голубчик, почто ты сгинул, почто не уберегся, почто не придешь защитить от ирода прыщавого?!

- Маманя, за что он вас? – Антошка испуганно смотрел на мать, боясь к ней подойти.

- Не захотела постилкой быть...

Антон в свои десять лет не понял прямого смысла услышанного, но то, что мать хотели унизить, – это он уяснил сразу и запомнил, потом, со временем, все забылось, а вот, поди ж ты: через три десятка лет вспомнилось, выплыло из памяти, да так ясно, как будто вчера это было.

 

Мать посмотрела на уставшего, грязного Антона – по его лицу перекатывались желваки, глаза сузились.

– Ты что набычился, сынок? Устал ты, а я тебя донимаю. Это во мне обида взыграла. Ты отдохни, отдохни маленько, да и ехай. Оно, знамо дело, с общественным–то надыть наперед управиться, а свой огород – куды он денется, огород–то, посадится. Попозже выкопаем – вот и вся недолга. А ты что удумал – от земли отказаться?! – мать засмеялась, махнула рукой на Антона. – Вот уж удумал, так удумал! А Ванятка из армии возвернется, жениться вздумат, где жить будеть, а? Молчишь? А я тебе так скажу: придеть Ванятка – пущай новый дом вместо моей развалюхи ставить. Вот дедово позьмо и не пропадеть, и сад в порядке будеть, а то у тебя все руки не доходють, а мои вон, скрючились все. Пущай в руки внука участок перейдеть. Ну, ты сиди, сиди, а я пошла

Но Антон не стал засиживаться – на мотоцикл – и в поле. Работал всю ночь. Соснул часок, а на рассвете приехал в село на тракторе и стал пахать, захватив три огорода: материн, свой, и Макарьевны. Пахал и радовался: и норму двойную вчера выполнил, и матери не придется копать лопатой, и Раюнька не будет гудеть, и у Макарьевны огород не будет пустовать. Одной ей не под силу копать – восьмидесятый пошел, а мужа и двух сынов с войны не дождалась, вместо них хранит пожелтевшие письма да похоронки.

Антон уже допахивал, когда подошел Родька–инженер.

– Ну что, герой, план выполняешь?! – ехидно спросил он. Антон вылез из кабины, спокойно ответил, стараясь не замечать ехидства Родиона – тот еще в школе слыл задирой:

- А я его еще вчера выполнил. Да и минут через десять закончу – и в поле. – Он усмехнулся, решив все свести к шутке: – Я еще к завтраку успею.

- Еще бы, туда ты всегда успеешь. Кто с сошкой, а ты с ложкой. Богатеешь, Солдатов, – насмешливо говорил Родька, делая ударение на фамилии. – Третий огород к рукам прибираешь, а теперь и колхозным трактором, как своим, распоряжаешься. Скоро миллионером будешь.

- Это я – то миллионер?! – удивился Антон. Он посмотрел на свой маленький домик, на покосившуюся избенку матери, перевел взгляд на дворец инженера и стоявшую рядом с ним машину, и обида закипела в нем: – Это я с ложкой, а ты, выходит, с сошкой? А ты хоть раз пахал, дармоед?!

- Что ты сказал, подлюга? Ах ты, подзаборник голоштанный, да я тебя в порошок сотру! – Родион толкнул Антона в грудь, отстраняя от машины. – Ты у меня в тюрьме насидишься за кражу трактора!

- Какую кражу?! – опешил Антон.

- А вот такую, – инженер прыгнул в кабину, включил скорость и поехал в сторону правления. – Попробуй, докажи, что ты не украл, – крикнул он на ходу.

Антон метнулся вслед, но подбежали Раюнька и мать, ухватили его за руки.

- Не тронь его, сынок, а то засудят, у них сила.

- Да какая сила?! – горячился Антон, пораженный нахальством инженера. – Я намного сильнее его.

- Не та сила у них, что в теле, а та, что в стуле.

Они подошли к дому. Антон, враз обессилев, опустился на ступеньки крыльца. Жена присела рядом. Выбежал десятилетний Колюшка и повис на шее отца.

– У тебя выходной, папанька? Пойдем на охоту?

- Мне, сын, теперь только и осталось, что на охоту ходить, – горько усмехнулся Антон. На душе у него было муторно, он не знал, куда себя деть, что делать. Представил, как его старенький трактор стоит бесхозный, неизвестно где. А с каким трудом его ремонтировал! Каждую деталь приходилось выпрашивать, клянчить у инженера. А сейчас любой прохожий мог снять с него что–нибудь дефицитное и опять все лето без заработка. «Растащат, растащат по винтику», – билась тревожная мысль.

- Правда, пойдем, папаня? – ликующе воскликнул Колюшка. Глаза у него заблестели. – А на кого пойдем?

– Мне бы одного гуся лапчатого поймать...

Колюшка слез со спины отца и юркнул в сени.

А Антон вновь и вновь прокручивал сцену стычки с инженером. «Подзаборник...» А какая вина Антонова в том, что мать рожала его не в больнице? Некому было позвать фельдшерицу, вот она и выползла во двор и билась там в схватках. Проходившая мимо баба Таня приняла его, Антона. Но Родька не это имел в виду, он вкладывал совсем другой смысл в это слово – Антон был абсолютно уверен в этом. Но, обзывая его «подзаборником», инженер тем самым оскорбляет мать, приписывая ей несуществующий грех: ведь так называли детей, неизвестно от кого родившихся. А у него есть отец, погибший на поле брани. Кто же дал такое право Родьке: оскорблять, судить мать?

- Да брось ты переживать, как будто не знаешь Прыща? – дошел до него голос Раюньки. – Покуражится, да кого–нибудь и пришлет за тобой с приказом: пахать–то надо, – она лениво кусала сорванную былинку.

- Вот, вот, покуражиться они любят, особливо над теми, у кого защиты нет. – Сидевшая на пеньке мать подтянула концы платка. – Уж как измывался его папаша над нами. Да видно есть Бог, увидел слезы вдовьи, наказал его: по–пьянке замерз под забором. А этот стервец похлеще отца будеть. Вон сиротку Настену Зотову обрюхатил. Она в петлю, а ему, как с гуся вода. Спасибо соседи вовремя вытащили ее, не дали совершить такой грех. А он сызнова, как петух, возле баб крутится, всех общупат.

- Что, и тебя тоже? – изумленно уставился на жену Антон. Та передернула плечами:

- Ты будто не знаешь Прыща...

- А ты чего зенки вытаращил на нее? С Луны свалился, што ли? Вы, мужики, как ослепли, ничего не видитя вокруг. Он насмехается над вашими бабами, а вы молчитя. Потому таким, как он, и живется вольготно, что некому с них спросить, вот они и охальничають, изгаляются. Аль не могете укорот ему дать?!

- А почему их Прыщами зовут? Ведь прыщ – он маленький, а эти все рослые. – Раюнька с любопытством ждала ответа от свекрови.

- Это точно: велика Фигура, да дура, – зло проговорил Антон.

– Нет, Антоха, они не дураки. Умом их Бог не обидел. Они все насквозь злостью пропитаны. Злоба всю их душу разъела, она у них сплошь прыщавая, потому они и делають людям одну пакость. Видать, от злобы у них на голове одна волосянка за другой вприпрыжку скачеть.

Раюнька засмеялась, а Антон, усмехаясь, проговорил:

– Ну, вы, маманя, и придумаете.

Из сеней вышел Колюшка с винтовкой и патронташем.

- Заряжай, папаня, пойдем быстрей, – заторопил он отца, еще не веря, что они и вправду пойдут на охоту.

- Да ты что, голова – два уха, кто же дома заряжает?

- Ну, покажи, папаня, покажи, как заряжают, – канючил Колюшка.

- Хорошо, давай один, – Антон протянул руку к сыну, взял патрон, зарядил ружье.

- Не балуй, не балуй ружжом–то, – строго посмотрела на Антона мать. – Не сиди сиднем–то, иди к председателю, ить он разберется, рассудить вас.

К забору подошел инженер, зло процедил сквозь зубы:

– Ты гляди, как на курорте загорает. И баба под боком – играй, сколько хочешь. Не жизнь, а...

Неожиданно прогремевший выстрел прервал его речь.

Инженер ухватился за ограду и медленно сполз на землю.

Мать заголосила. Раюнька выхватила ружье из рук Антона, увела в дом ничего не понявшего сына.

Антон дрожащей рукой смахнул выступивший холодный пот с лица и решительно направился к сельсовету.

Через час, когда Антона увозили на машине в райотдел милиции, у сельсовета собрались односельчане – эхо от выстрела прокатилось по селу и подняло всех на ноги. В толпе слышалось:

- Так ему, ироду, и надо...

- Отлились ему наши слезы...

- Солдатиху жалко, как она будет без Антона?

- А мы что, аль не поможем?

- Да что вы, бабы, хороните его? Не может быть того, чтоб Антоху засудили – за иродов не судят.

А Солдатиха стояла возле Антона, уткнувшись в его распахнутую фуфайку, и рыдала.

- Сыночек, Тошенька, да что же ты наделал–то?

- Да вы не плачьте, маманя, пусть отсижу, но над вами никто не будет измываться. – Антон держал мать за хрупкие, дрожащие плечи.

– Как жить–то таперича, – не слушая сына, причитала мать, – Позор–то, позор какой... Я, я виновата во всем. Я не уберегла тебя. Не уберегла, кровиночка моя, от такой беды...

До Антона дошел весь ужас происшедшего. И уже из кузова удалявшейся машины до матери долетел его виноватый голос:

– Простите меня...

Но Бог миловал Антона – инженер выжил и через два месяца вышел из больницы. Только злобы прибавилось в нем – нечаянная пуля Антона ничему не научила его. Антона посадили, а за него стали расплачиваться старая мать и его дети.

Подоспела тут и пресловутая приватизация. Разделил колхоз землю на паи – где со слезами, где с дракой прошла дележка. А потом и началась эта кутерьма – стали продавать землю и технику: кто с барышом, а кто и за бутылку. А когда опомнились, проспались – вся земля оказалась у Прыща, а они, бывшие колхозники, у него в батраках. И не знал каждый, даст ли ему работу хозяин. А уезжать было некуда – в городах хватало своих безработных.

Наступило воскресное утро – первый выходной за все лето: сенокос закончился, а жатву начинали через неделю. И кстати так пришелся этот выходной – без препятствий можно было играть свадьбу. С раннего утра принаряженные односельчане потянулись к избенке Солдатихи. Мужчины несли самодельные столы, длинные скамейки, а женщины шли с посудой, с приготовленной едой в кастрюлях, ведрах. Почти у самого дома подходивших людей встретил разъяренный Шарон.

– Вы что, бездельники, в погожий день устраиваете посиделки! Ни тура не сделается вашему мертвецу – и через три дня похороните. Да и что вы всем селом собираетесь, что за такая знаменитость тут? Хозяину срочно нужны работники!

Из толпы донеслось:

– Кому похороны, а кому свадьба. И кому, какое дело, чем мы занимаемся – выходной у нас.

Шарон удивленно вытаращил глаза: ему смели возражать?!

Навстречу Шарону вышел Василий Грушин. Он был в новом черном костюме при черном галстуке–бабочке на белой рубашке. Словно сам был женихом или, по крайней мере, собственного сына женил – такой торжественный и гордый вид был у него.

– Ты, приказчик, уйди с дороги, не мешай народу. Это тебе не меня одного в грязь втаптывать. С народом не шути, а то обжечься можешь. – Голос Василия был тихий, но густой, звенящий, как звуки от удара по натянутому стальному канату.

Люди стали стороной обходить Шарона, стараясь не смотреть на него. И вот он остался один посреди улицы, и, постояв так с минуту, быстро, почти бегом направился в сторону особняка Михина, выстроенного в последний год на берегу пруда у старого дуба, – свидетеля всех знаменитых событий села, в том числе и расстрела первых коммунаров.

А у дома Солдатихи расстанавливались и накрывались столы. Уже все было готово, а молодые еще не возвращались из районного Загса, куда уехали вечером с внуком Терехи–рыбака, приехавшего на машине навестить больного деда.

Люди то и дело выходили на дорогу посмотреть – не едет ли машина. Кто–то увидел, как Шарон и Митя–вышибала прошли к зданию сельсовета, или администрации, как теперь называют. Народ заволновался, загудел – ведь именно с той стороны должны проехать молодые. И уже решали, кого из мужиков, каких покрепче послать навстречу им, как совершенно с противоположной стороны подъехала машина – видно, ехали в объезд. Из нее вышли Иван Солдатов в сером отцовом костюме с кружевным платочком в нагрудном кармане, в небесной рубашке и серых туфлях. Он взял на руки Катюшу и понес ее к дому. На ней было длинное белоснежное платье из гипюра и короткая фата из того же материала, сделанная в виде короны. Одному Богу известно, где Анна раздобыла такой материал и когда успела сшить Наталья. Но даже при беглом взгляде все женщины оценили красоту этого платья, ладно облегающего стройную фигуру невесты. Слабый слой косметики маскировал серовато–бледный цвет ее лица – отсидка в подземелье давала о себе знать.

Любоваться бы и радоваться за молодых – хорошая пара! А женщины плакали. Тяжела женская доля, даже когда все хорошо начинается, а тут – такое! Как–то сложится жизнь у них?

На подновленном крыльце появилась принаряженная Солдатиха. Антон дал ей в руки круглый каравай белого хлеба на старинном вышитом рушнике, а сам стал рядом с матерью. Вот Иван опустил Катюшу на землю, и они подошли к крыльцу. Солдатиха заволновалась, руки у нее задрожали, и она чуть не выронила каравай, но стоящая рядом Анна взяла ее за руки, и они так вместе и встретили молодых. Антон благодарно посмотрел на Анну.

Но вот торжественная церемония закончилась, и все расселись за столы. И зашумела свадьба. Только все на ней было необычно: здесь не было гостей, все чувствовали себя хозяевами, единой семьей.

Сначала было странно смотреть на столы без бутылок, – какая же русская свадьба без вина! Если только по принуждению. Но вот Анна поставила на стол перед молодыми бутылку шампанского – «Советское – сладкое». Все так и ахнули: кто–то воскликнул: «Как же ты смогла сохранить ее – родимую?» Мужчины хитро посматривали друг на друга. Егор Бусыгин вытащил из–за пазухи бутылку «Столичной», кто–то поставил самогон. Все стаканы оказались заполненными. Произнесли тост за молодых. Наталья с подносом ходила, собирала подарки. Не велики они были, да от чистого сердца. За годы «свободы» народ в деревне обнищал.

Вот Наталья сама подошла к молодым, подняла рюмку с вином.

– Дорогие мои, пью за ваше счастье, за свободное счастье. За то, чтобы ты, крестница, могла справлять свадьбы своим детям не под приказчиковым хлыстом и не под хозяйским пистолетом. Чтобы твои дети могли учиться, где хотят, и без денег, чтобы свободно могли ездить, куда хотят, и без всяких границ, и могли ходить на гулянья без оглядки, не боясь, что хозяйские недоумки затащат их в кусты и изувечат.

К Наталье быстро подошла Анна.

– Ты что, кума, в политику ударилась? Двадцать лет молчала, а теперь тебя прорвало. Забыла, что это свадьба, а не митинг?

– Не мешай мне, Анюта, подруга моя дорогая, – я знаю, что говорю. Я должна все сказать людям. А то сдается мне, что недолго топтать эту землю моим ножкам – не простит мне такой выходки Шарончик. – Наталья говорила громко, чтобы слышали все и за дальними столами... – Скоро всех нас поодиночке перебьют. Вы подумайте, люди, что выходит: я говорю о свободе, об учебе, о лечении еще не сказала, а ведь все это у нас было. Задурили нам головы, и мы поверили басням, лапки вверх подняли. Вот теперь и расплачиваемся за это. А те, которые дурили нас, теперь господами стали, хозяевами. Вот потому и пью за вашу жизнь без господ. – Наталья обняла Катюшу, расцеловала ее, чмокнула Ивана в щеку и села рядом с Анной.

За столами зашумели: «Молодец, Наталья, правильно говоришь. Раньше наши дети в институтах учились, а сейчас даже школу не могут закончить. Вновь как при царе–батюшке с двухкоридорным образованием будут».

После выпитого вина языки у людей развязались: то там, то здесь раздавались громкие голоса, смех. К Наталье подошел Егор.

– Натаха, а ты слышала такую байку:

Выходила на берег Катюша,

Выходила, песню заводила...

- Катэрина! Не ходы на бэрэг, он приватэзырован Сэром!

-

- Вот, вот – приватизирован. Еще иностранцам осталось продать. Вон дед Тереха пошел на речку, рыбки половить захотел, так теперь лежит бревном.

- Да, покалечили старика здорово. И всего–то за двух красноперок. Но это тебе не при Советах, когда «все вокруг колхозное, все вокруг мое». Смеялись над этим, а не понимали, что в том наше счастье. А теперь вот совсем не смешно. Теперь все хозяйское. И попробуй, что сделай без спроса. Вон спроси у Бобра, как он съездил на похороны брата. Он получил телеграмму и как в «плохие времена» – сразу на вокзал. А по дороге хозяин притормозил. Говорит: «Мне работники нужны, а не туристы. Вы при коммунистах вволюшку напутешествовались. Я никого не держу, можешь совсем уезжать». Вот так–то. Это они еще не вошли в раж, а что будет, когда они заматереют: – Егор угрюмо смотрел на Наталью.

- Что будет? Кровь будет литься. Ты думаешь, что люди не опомнятся и смирятся с таким поворотом? Нет, не бывать этому!

- Ты, Егорша, возьми в толк, что бывшие хозяева веками наживали свое добро, оно из рода в род переходило, – вступила в разговор Солдатиха. – А эти охламоны что делають? Они решили в одночасье разбогатеть, да все за счет обмана своих же. А общее все гибнеть, вокруг один разор. На обмане всю жизнь не проживешь. Нет, я безграмотная, а и то кумекаю, что по–дурному они ведуть свое дело. Попландують немного и разорятся – злоба их съесть, да и народ не дасть им долго жировать. Да разве мы потерпим помещичье ярмо после стольких лет свободы. Права Наталья, не бывать этому. Вот найдется толковый поводырь и пойдеть народ за ним, и сковырнеть всех прыщей, очистить землицу нашу от нечисти.

На другом конце стола затянули песню: «По Дону гуляет...» Егор встал и пошел к поющим, но его по пути перехватил Василий Гущин.

- Егор, ты помнишь, как мы ехали на тракторе по плотине и опрокинулись в пруд?

- Ого! Еще бы такое не помнить. – Егор засмеялся, его угрюмый взгляд подобрел, напряженное лицо расправилось. – Ведь лыка не вязали, а всплыли.

- Видно, не судьба утопленниками быть.

- Да что судьба, ей тоже помогать надо. Выпей тогда еще по стакану и все – крышка: пели б сейчас над нами птички. А так все очень просто: ледяная купель отрезвила нас, а градусы не допустили судороги, вот и выплыли. Ты помнишь, как мы оттуда выскакивали – как из котла с кипятком. Да, а трактор остался, – с сожалением произнес Егор.

- О, если бы не сын Шарона был с нами – не списали бы ни за что.

- Вот и досписывались, козёл их забодай. Вместо того, чтобы за порядком следить, у нас все списывали.

- Правильно, списывали, да на других сваливали. Ну ладно, остынь, а то я завел тебя. – Василий легко хлопнул Егора по плечу.

- Без твоих понуканий скоро все застынем. – Егор зло сверкнул глазами и повернул назад. Он подошел к Наталье, что–то шепнул ей на ухо. Та широко улыбнулась в ответ, обвела всех сидящих за столами своим плутоватым взглядом, протянула руки к Егору.

– Ох, Егорша, плясать хоцца. Найди гармониста, а? Бабы, девки, пошли плясать, а то сидим, как на похоронах. А нас рано еще хоронить, ясно? – Она это сказала, обращаясь к Митяне, который в десятый раз проходил мимо ограды. Видно, получил задание хозяев, вот и сновал туда – сюда. Он, как бездомная собака, – кто получше покормит, за тем и бежит, тому и служит.

Заиграла гармонь, пошли в пляс женщины, а за ними и мужчины. Посыпались частушки.

Ты скажи, залетка мой,

Что ж мы бедные с тобой?

– За господ мы горло драли –

Нас они и обобрали!

Демократка демократке

Задает такой вопрос:

– Почему наш демократ

До Госдумы не дорос?

Ты скажи, залетка мой,

Что ж мы тощие с тобой?

– При Советах было плохо,

А сейчас сил нет поохать.

Веселился народ, а открытого веселья не получалось. И предвестниками беды кружились над ветлами стаи воронья.

– Кыш, треклятые! Каркайте на свою голову! – не выдержала Солдатиха.

Катюша улыбнулась, обняла ее.

–Бабуля, а может, у них тоже свадьба, пусть шумят, они же пока живые.

– Да и то правда, дочка, – засмеялась Солдатиха. Устала я, отведи ты меня до постели.

Катюша с Иваном завели ее в дом, уложили в кровать.

Расходились со свадьбы к вечеру: проводили молодых до дома Анны и заспешили по домам. Люди боялись оставаться одни на улице, потому что угроза беды не то, что висела, она уже свистела в воздухе: Шарон и сам Михин несколько раз проезжали мимо гуляющих. Их злобные взгляды не предвещали ничего хорошего. Всем было ясно, что «хозяева» не простят самовольства батраков, но расправляться будут поодиночке. Вот только кто будет первый?

Под стать настроению людей менялась и погода: безоблачное голубое небо стало заволакивать облаками. Сначала они были редкими, перистыми, а затем поплыли более скученно, образуя большие тучи. И вот уже сплошная черная стена нависла над селом. Багряно–кровавые лучи заходящего солнца еле пробивались у самого горизонта. Хотелось спрятаться, убежать от надвигающейся беды.

Еще не все селяне успели дойти до своих изб, как возле Натальиной усадьбы остановилась машина, и из нее выскочили Митяня и два приезжих битюга. И в тот же миг дом заполыхал. Бросились люди тушить, да где там – поджигали со всех сторон и бензина не жалели. Вспыхнул дом свечей и сгорел за несколько минут, как соломинка. Растерянные селяне смотрели молча на этот полыхающий костер – Натальин крематорий. Но вдруг как током ударило по толпе – до них долетел голос Солдатихи, звавшей на помощь. Обернулись, а ее избенка тоже полыхала. Побежали туда, а изба уже догорает. Занялся огнем и дом Антона. Но оцепенел народ, с места не двинулся никто. А Солдатиха – босая, растрепанная, стояла у плетня и все звала: «Люди, люди...» По ее изможденному, измазанному сажей лицу текли горькие слезы отчаяния. Видно, не суждено ей было сгореть в огне – не рассчитали поджигатели, что она выберется наружу, и потому не стали подпирать дверь, как у Натальи. А может быть, спешили, боясь неминуемого возмездия.

Антон подхватил мать на руки и закричал:

– Люди! Да что ж мы так и будем ждать, когда нас поодиночке передушат?! Правду говорила Наталья – настал наш час. Пошли к Михину, пусть ответит – до каких пор он будет издеваться над нами?

Рядом с Антоном встали Иван, Василий Грушин, Егор, внук деда Терёхи. Во второй раз за этот воскресный день собралось все село у дома Солдатихи. Только сейчас у всех были суровые, решительные лица. У кого в руках был багор, у кого топор, а кое–кто держал и охотничьи ружья. Женщины бросали ведра и брали все, что попадалось, – колья из ограды, камни. Все они напряженно смотрели на усадьбу Михина и уже шагнули вперед, но на их пути встала Солдатиха. Она распахнула свои длинные, худые руки и закричала из последних сил:

– Стойте, люди! Не замайте их, не берите грех на душу. Пущай Всевышний будеть судить этих нехристей.

Замолчала Солдатиха и воцарилась тишина, и сама природа замерла на мгновение, только слышен был вой, лай, визг многочисленных собак на Михинском подворье. Было видно, как Михины поспешно закрывали ставни, запирали ворота. Люди молча побрели к своим домам.

А небо все набухало чернотой и как бы придавливало к земле все живое. Вдалеке были слышны раскаты грома. Они становились все сильнее и приближались к селу все ближе и ближе. Было такое впечатление, что кто–то грозный на огромной железной колеснице разъезжает по небу от одного края горизонта к другому, а сверкающие молнии освещают ему путь.

Те, кто успели зайти в свой дом, поспешно выбегали на улицу, присоединялись к остановившимся Антону, Солдатихе и всем тем, кто жил на другом конце села. Люди боялись оставаться один на один с надвигающейся стихией. И получалось, что в третий раз они собрались вместе.

И вот над селом раздался страшной силы грохот, и зловещее кроваво–черное небо разорвало тысячи огненных стрел, которые вонзились в столетний дуб и в дом Михиных. На глазах остолбеневших, изумленных селян дерево и дом раскололись на части и загорелись.

Люди оробели. Женщины лихорадочно крестились, слышен был шепот Солдатихи:

– Свят, Свят, Свят, Господь Бог Саваоф, исполнится Небо и Земля, Слава, Слава, Твое. Вот она, кара Господня! Господи, помяни за упокой убиенную Наталью, прости ей вольные и невольные согрешения и сотвори ей вечный покой и царствие небесное в месте тихом, злачном, где упокоеваются все Святые. Господи, а кто же этих иродов поминать будеть? Прости их, Господи.

 

1992г.