Я с тобой убегу

По высокой росе,

Вдаль от шумных равнин

Неотступных людей.

 

Я тебя обниму

Там, где нет никого;

Где в заветном кругу

Веет ветер легко...

 

 

 

- Ну, что, Антон, начнем. Выбирай – белые или черные?

- Белые.

- И, разумеется, первый вопрос - чем занимаешься?

- Учусь. Учусь на первом курсе математического факультета.

- И как, нравится?

- Не знаю, еще не думал об этом. Просто учусь, и все.

- Ну, наверное, тебя что-то привлекает в математике, тянет к ней, раз ты выбрал ее своей будущей специальностью?

- Наверное. Я ведь не поступал в университет, не сдавал приемных экзаменов. Когда я закончил школу с золотой медалью, мне вручили студенческий билет и все – моя судьба была решена.

- Ого, ты – медалист, этого я не знал. Тебе шах!

- Знаете, мне нравится жизнь, нравится вставать по утрам, бриться, чистить зубы, завтракать – во всем этом есть своя, особенная радость существования и я ощущаю себя живым человеком.

- А учиться как, трудно?

- Я бы не сказал. Мне кажется, что все это я давно знаю.

- Вот как!

- А что в этом такого! Не помню, кто-то из великих сказал, что овладеть знаниями значит вспомнить их, ибо многое дается нам еще до нашего рождения. Так сказать, предыдущая память.

- Ты в это веришь?

- Да. Например, мне все дается легко, без малейших усилий, решить десяток-другой уравнений, задач любой сложности для меня не составляет никакого труда.

- Значит, ты счастливый человек!?

- Может быть. Я не задумываюсь об этом, главное - никому не делать зла, тогда и к тебе будут относиться хорошо.

- В таком случае у тебя, наверное, много друзей?

- Не знаю, еще не почувствовал. Скорее, многие меня просто не замечают.

- Не обидно?

- Нет, так спокойнее, и мне и им. Зачем насильно лезть в душу!

- Ладно, не будем об этом. А чем занимаешься после учебы, у тебя есть свободное время?

- Так, ничем. Раньше, в школе, играл в настольный теннис, ходил в музыкальную студию. Сейчас все время отнимает учеба, одна дорога в университет отнимает два часа в день. Уезжаешь - темно, приезжаешь – опять темно, и так шесть дней в неделю.

- А воскресенье?

- Сплю.

- Весь день?

- По-всякому, бывает и до обеда. Потом убираюсь по комнате, гуляю, еду к Тимуру.

- Значит, у тебя все же есть друг?

- Конечно. Понимаете, друзей не должно быть много, лучше, когда он один и на всю жизнь.

- Так бывает довольно редко, но я рад за тебя.

- Ему шестнадцать лет, он на год младше меня, мы вместе отдыхали в летнем математическом лагере.

- Прекрасно, молодой человек, тебе снова шах!

- А вам мат!

- Как, разве? Все, сдаюсь, сдаюсь! Где ты научился так играть?

- Первую шахматную партию я разобрал в шесть лет.

- Когда же ты научился читать?

- Зимой, в четыре с половиной года. Гуляли с папой и я вдруг прочитал слово – универмаг, такие большие светящиеся буквы, неоновые, напротив нашего дома. Это было очень давно…

 

* * *

 

Половина второго ночи. Юрий Кульчицкий возвращается домой из очередной московской командировки и весь увешанный пакетами, сумками и наспех увязанными котомками, с трудом протискивается в узкий дверной проем автобуса. Ему заботливо помогает кондуктор, и он остается один на один со своей поклажей, вернее, с неразрешимой проблемой – как дотащить все это до дома по скользкой и слабоосвещенной дороге. Вздохнув, он пускается в путь.

Вот так мы жили еще совсем недавно, каких-нибудь пятнадцать лет тому назад, мотаясь по всякому вопросу в столицу, переполняя поезда и самолеты и создавая видимость бурной, насыщенной жизни. В награду предоставлялась возможность купить заморские, да и наши, родные, по доступным ценам, продукты питания и побаловать дефицитом ненасытных домочадцев.

Теперь в каждом городе все есть, если не в магазине, то в соседнем коммерческом киоске, были бы деньги.

Осторожно поворачивая ключ в замочной скважине, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей, Кульчицкий открывает дверь и с грохотом вваливается в крошечную прихожую. И кто придумал такую квартиру, в которой ни развернуться, ни повернуться! Руки бы ему за это оборвать!

- Папа, папа приехал!

Вот, чертенок, не спит! Ну, иди, иди сюда скорее!

Из полутьмы гостиной выбегает шестилетний сын и, повисая на шее, облепив ее слабыми ручонками, вдохновенно прижимается к небритой щеке отца.

- Марки привез?

- Конечно, привез, мой хороший. Ну, расскажи папе – как ты тут жил без меня?

- Хорошо.

- Не скучал?

- Скучал – каждый день в окно выглядывал.

- Зачем? Ты ведь знал, когда я приеду.

- А вдруг ты раньше вернешься?

Какой у него замечательный сын – ласковый, добрый, внимательный – никогда не пропустит папин приезд! Как же он его любит!

Скинув пальто и наскоро вымыв руки, Кульчицкий начинает торопливо распаковывать тюки, разбрасывая их по всей комнате. Куда запропастились эти марки, куда он их мог засунуть?!

На шум из спальни выглядывает жена в нижней рубашке с дочкой на руках. Дочка, протирая заспанные глаза, обиженно складывает губы:

- А мне куклу?

 

* * *

 

- Еще партию?

- Пожалуй. Расставляй фигуры.

- А я не согласен с вами – совсем необязательно иметь в жизни цель. Сколько людей живут просто так, без всякой цели, и, представьте себе, счастливы. Разве не так?

- Не совсем так. Только на первый взгляд. Приглядись повнимательнее – все на свете движется целесообразностью, и ничто не существует само по себе. В каждом из нас скрыта неведомая пружина, заставляющая совершать те или иные поступки.

- Вы говорили о другом – о невозможности жить без высшей цели, что только она оправдывает человеческое существование, а мне и так хорошо. Все эти условности только мешают жить. Вы слушали когда-нибудь Моцарта?

- Да, его по радио часто передают.

- Правда, замечательная музыка?! Я от нее в восторге. Мне Тимур дал одну пластинку. Моцарт – Бог, по крайней мере, для меня. Я могу бесконечно его слушать. Скажите, и он жил ради высшей цели, задумывался о будущем, переживал, страдал? Мне кажется, что он жил легко и беззаботно.

- Не знаю, как тебе и сказать. Не всегда содеянное творцом совпадает с его жизнью. Бывает наоборот, когда в творчестве он мучительно выплескивает все, о чем мечтал, к чему стремился, но так и не сумел этого достичь.

- Значит, по-вашему, Моцарт был несчастным человеком?

- Я этого не сказал. Хотя, что мы, собственно, знаем о его жизни? То, что он был придворным музыкантом, к нему пришел незнакомый человек, заказал реквием и ушел. После чего Моцарт скоропостижно умер. Никаких других свидетельств не сохранилось.

- Вы думаете одно, а мне на ум приходит другое и почему я должен быть неправ? Слушая Моцарта, я воображаю себе его жизнь, и она представляется мне прекрасной чашей работы древнего мастера, до краев наполненной радостью и счастьем.

- Человек может бессознательно выполнять заложенную в нем волю Бога. Тебе приходилось ловить себя на мысли, что некоторые поступки происходят как бы сами собой, без твоего участия?

- Вы ушли в сторону. Я уже говорил, что человек рожден для счастья. Для этого ему нужно просто слиться с природой, ничего больше. Я сейчас вам прочту стихи и вы все поймете.

 

 

Листвы беззвучное шуршанье,

Как звук умерший давних дней,

Как смутное воспоминанье

Былого сна души моей.

 

Душа родная – дева-осень,

Сухие желтые листы

Зовущий ветер твой уносит,

Все дальше прежние черты…

 

С земли сняв шумную завесу,

Немые обнажив стволы,

Ты смотришь бледная, из лесу,

Ты плачешь в облачках золы.

 

Я твой, я жажду обновленья,

Моя последняя любовь!

Над нами холод усыпленья,

И пустота глухая вновь.

 

- Это Тютчев?

- Нет, это мои стихи.

- Замечательно, хотя напоминает Тютчева, в общих чертах. Впрочем, всякое творчество начинается с подражанья, так что особенно расстраиваться незачем. Это нормально.

- А кто вам сказал, что я расстроился? Я хотел, чтобы вы поняли мою мысль. Только вы не поняли. Ничего не поняли. Зря я затеял этот разговор.

- А вот здесь ты неправ. У нас разные взгляды, но, пойми, я старше тебя на двадцать лет, для меня половина жизни уже пройдена, а ты только вступаешь в нее, тебе жить и жить.

- Ничего подобного! У меня тоже все позади, все лучшее – в детстве…

-

* * *

 

- Папа, где ты был? – на Кульчицкого в упор, не отрываясь, смотрит недоверчивый взгляд детских глаз, готовых сейчас же расплакаться. – Ты был на рыбалке?

Кульчицкий замялся. Действительно, неудобно получилось. Нужно выпутываться.

- Да, на рыбалке, - Кульчицкий обнял сына за плечи, ласково потрепал за шею. - Видишь, сколько поймал? Сейчас будем солить.

- Это нечестно. Ты же обещал меня взять с собой, – сын вывернулся из-под рук отца. – Почему не разбудил?

- Я тебя пожалел, ты так сладко спал, - начал оправдываться Кульчицкий.

- Все, рыбачить сегодня я буду один, ты останешься дома, в наказание, - в голосе сына зазвенели обиженные нотки.

- Как же ты поплывешь на лодке, тебя же течением снесет!

- Ну и пусть снесет! С берега буду рыбачить.

- Ладно, не обижайся, поехали, клев еще не закончился. Где твои удочки?

- Как будто не знаешь! Вот они, в углу стоят.

- Только сначала завтракать, почему опять сметану не выпил?…

Десятый час утра, солнце уже поднялось и слепит глаза, разбегаясь по широкой и необозримой водной поверхности скользящими разноцветными блестками. Река кажется пустой, но если приглядеться, можно увидеть там и тут неподвижно чернеющие лодки с разомлевшими от усталости рыбаками. Кульчицкий лениво, не без удовольствия, подставив спину набирающему силу солнцу, перебирает веслами, понемногу приближаясь к приколу – длинному шесту, поставленному метрах в тридцати от берега.

- Пап, а черви у тебя остались?

- В банке посмотри.

Кульчицкий неторопливо привязывает лодку, разматывает снасти.

- Ну, какой удочкой будешь рыбачить?

- А какой ты сегодня рыбачил?

- Вот этой, длинной, но тебе ее не удержать – тяжелая.

- Ну, давай короткую, все равно что-нибудь поймается.

Кульчицкий забрасывает удочку и дает ее сыну.

- Следи за леской, как начнет подрагивать, подсекай и тащи.

- Хорошо, папа, я буду стараться.

Турбаза начинает просыпаться, возле столовой, беседуя, толпятся отдыхающие, из репродуктора несется музыка и новый день, шумно разрастаясь, постепенно заполняет собой все пространство. Кульчицкий закрывает глаза и вспоминает вчерашний вечер, проведенный в компании новых друзей, соседей по турбазе. Замечательная, наваристая уха, в которой, кстати, была и стерлядка, молодая картошка, щедро посыпанная зеленым луком, салаты на скорую руку. Кульчицкий и не заметил, как опьянел, как-то внезапно все изменилось - и люди, и погода, все стало сразу ближе, понятней и теплей. Пели песни, подступившая ночь баюкала душу томительно-радостным ожиданием, распахнув черное покрывало, усыпанное звездами. Потом, затушив костер, шли вслепую по топкому берегу, и неожиданно сын провалился правой ногой в воду. Все засмеялись, а он заплакал, и Кульчицкий пожалел его и всю оставшуюся дорогу до дачного домика нес на руках, ощущая на себе трепетную беззащитность маленького существа.

- Папа, клюет!

- Сейчас мы ее! – и крепкой рукой Кульчицкий подсек леску и начал тянуть ее на себя, выбирая из прохладной воды.

- Скорей, папа, скорей, а то сорвется! – сын привстал от нетерпения.

- Никуда не денется, наша!

 

* * *

 

- Давно мы с тобой не виделись. Год, кажется, прошел или больше?

- Да, наверное.

- Ну, и как дела, как учеба?

- Нормально.

- Ты чем-то расстроен. Что случилось?

- Почему, когда человеку не хочется говорить, вообще, ничего не хочется, все к нему пристают с расспросами? Что могло случиться, когда меня уже нет?!

- Да что с тобой происходит, поссорился с Тимуром?

- Ни с кем я не ссорился, с чего вы взяли.

- Я тут газеты просматривал, наткнулся на одну статью о студенческой олимпиаде по математике. Антон Кульчицкий – это ты?

- Ну, я, а дальше что?

- Ничего, просто в статье сказано, что Антон Кульчицкий выиграл первое место.

- …

- Что ты молчишь, тебя это не радует?

- Надоело, все надоело. Наверно, я оставлю учебу.

- И чем будешь заниматься?

- Не знаю. Ничем.

- У тебя шахматы далеко? Может, перебросимся, если ты еще не забыл?

- Все равно, давайте.

- Стихов больше не пишешь?

- Если вы еще о чем-нибудь меня спросите, я брошу играть и уйду, вам это понятно? Что вы замолчали?

- Так ты же сказал ни о чем не спрашивать!

- Это я сказал?

- Да, только что.

- Вы так быстро говорите, я ничего не понимаю. Мир стал каким-то суматошным - все толпятся, ругаются. И я решил больше никому не мешать. Пусть забирают мой кусок, мне не жалко. Пусть им будет лучше.

- Знаешь, мне кажется, тебе нужно немного отдохнуть - поехать на реку, искупаться, позагорать.

- В детстве отец брал меня на рыбалку и мне всегда было жутко смотреть на маленьких рыбок, брошенных умирать в лодку. Они сердито таращили глаза, раздували жабры, пытаясь разобраться, что с ними происходит. Скажите, зачем мы их мучаем?

- Это не твоя вина, так устроен мир.

- Все равно люди очень жестоки. Знаете, вчера я шел по улице и меня остановил милиционер. Подошел, взял за плечо и отвел в сторону. Ему показалось, что я пьян – дико, правда? Я ведь не пью и никогда не пил и поэтому спокойно выдохнул в трубочку.

- Ну и что, тебя отпустили?

- Он долго не мог поверить в то, что я трезвый. Потом, конечно, отпустили. В последнее время мне очень трудно, я не могу долго находиться среди людей, страшно болит голова, просто раскалывается.

- Это пройдет со временем.

- Ничего не пройдет, это насовсем. Мне кажется, что моя жизнь уже прошла, тело еще живет, а душа давно умерла. Я не понимаю, зачем я живу. В школе меня ценили, любили, я чувствовал, что я не один, а в институте все иначе – там каждый за себя. Зачем мне такая жизнь? Отстаивать место под солнцем я не хочу и не умею.

- Может, тебе обратиться к врачу, за консультацией?

- Вы что, хотите сказать, что я – сумасшедший? Это вы сумасшедший! Весь мир сошел с ума, а вы меня обвиняете! В чем я виноват? В том, что не хочу жить? Так это мое право – жить или не жить! Меня не спросили, когда вытолкнули на свет, и что же, я не хозяин своей жизни?

- Успокойся, выпей воды.

- Понимаете, что-то со всеми нами происходит. Я просыпаюсь и не помню снов, совсем не помню. Иду по улице и чувствую, что это не я иду, а кто-то другой, за меня совершает движения, вселился в мое тело и живет вместо меня. Мне страшно жить, куда подевалось, исчезло мое безоблачное детство, когда я был счастлив?! Брошу учебу и уеду, куда глаза глядят. Я не могу так больше.

- Давай вместе поедем на рыбалку, посидим с удочкой. Я знаю одно озеро, там всегда хорошо клюет – сорожка, окунь, карась.

- Я с вами никуда не поеду, у меня есть отец.

- Так давай поедем втроем, в чем дело?

- Ни в чем, не поеду и все. Давайте играть в шахматы и забудьте все, что я вам говорил.

 

 

* * *

 

- Скажите, здесь проходят соревнования по настольному теннису? Первенство города?

- Да, здесь, а вам кого?

- У меня сын.

Кульчицкий проскользнул в дверь и очутился в просторном физкультурном зале, в котором сразу за четырьмя столами происходили настоящие спортивные бои. Вихрастые мальчишки, чьи головы едва виднелись из-за теннисной сетки, отчаянным волчком крутились возле столов, непонятным образом успевая достать крошечный, почти невидимый, шарик и срывая аплодисменты друзей и родителей, пришедших поддержать своих питомцев.

- Ну, слава Богу, успел, - подумал Кульчицкий и радостно-облегченно огляделся по сторонам. Как все же вовремя он отдал сына в секцию, сколько здесь интересных, толковых ребят, Антону здесь будет хорошо. Кульчицкий расслабился и перевел дух.

- Извините, это вы – отец Антона? – обратилась к нему женщина в спортивном костюме.

- Да, я,- не сразу отозвался Кульчицкий. – А где он?

- А вы разве не видите? Вот он, перед вами. Я хочу поблагодарить вас, я его тренер, такой умный, послушный мальчик…

Только сейчас Кульчицкий заметил своего сына – нескладного, стеснительного подростка, сражавшегося за третьим столом. Он играл не совсем обычно, держа ракетку пером – двумя пальцами у основания рукоятки, что позволяло отражать наскок шарика одной стороной ракетки и экономить при этом силы. Получалось неплохо, но с переменным успехом – вперед вырывались то он, то его противник, так что было неизвестно, кто победит. Внезапно отец и сын столкнулись взглядами - Кульчицкий приветливо улыбнулся, пытаясь приободрить сына, а Антон смутился и допустил промах. Упущенное очко оказалось решающим, Антону не удалось догнать соперника и в итоге партия была проиграна.

- Ну, зачем ты пришел, кто тебя просил? – чуть не плача, бросил он отцу, когда они вышли на улицу.

- Мне хотелось посмотреть, как ты играешь. Давно не видел, соскучился, - Кульчицкий обнял сына. – Ты что, не рад?

- Лучше бы не приходил, – отрезал, насупившись, Антон.

- Не переживай, второе место тоже неплохо. Главное – участие.

- Что ты несешь! Если не ты, я бы выиграл!

- Ну, прости меня, виноват! В следующий раз спрячусь так, что меня никто не увидит, обещаю. А сейчас в кафе, за мороженым, отмечать твой успех.

- Мне – шоколадное, в стаканчике.

- Конечно, заслужил!

 

* * *

 

- Что-то ты неважно выглядишь. Может, не будем сегодня играть, погуляем в парке?

- Никуда я не пойду, я не люблю гулять. Там люди, они злые.

- Чем они тебе навредили?

- Ничем, но я не хочу их видеть.

- А я тебе не мешаю?

- Нет, к вам я привык, хотя и вы тоже какой-то странный. Я вас не всегда понимаю.

- Я сам себя не всегда понимаю, и знаешь, ничего не могу с этим поделать. Идешь иной раз по улице, так, без всякой цели, смотришь, а вокруг уже знакомые места – ноги сами привели тебя туда, где с детства поселилась твоя душа. Грустно. Суета, как ржавчина, заедает. Начинаешь забывать самого себя.

- А мне весело. С телевизором не соскучишься – то одна программа, то другая. Люблю спортивные программы – футбол, теннис, баскетбол, хотя, в общем-то, смотрю все подряд.

- А учеба, разве ты не учишься?

- Нет, я больше не хожу туда.

- И чем ты занимаешься?

- Ничем. Сижу дома. Ну вот, я же говорил, что не всегда вас понимаю. Почему вы считаете, что обязательно нужно чем-то заниматься? Главное, чтобы у человека был теплый дом, еда, одежда. У меня все это есть.

- И долго ты думаешь так прожить? Год, два? Родители ведь не вечные, когда-нибудь придется самому себя кормить.

- Кто вы такой, чтобы задавать мне подобные вопросы? Как-нибудь сам разберусь, без вас, посторонних.

- Обязательно разберешься, жизнь заставит.

- Хватит меня учить, давайте играть. Ваш ход. Я уже сходил, ладьей.

- Хорошо, давай играть. Кстати, а это твой кот? Какой-то он странный, больной.

- У него позвоночник сломан, поэтому он ходит как бы боком. Девять лет назад я подобрал его во дворе. Жалко стало. Кому он нужен такой?

- Хороший кот, спокойный. Иди сюда, иди. Вот так, молодец.

- Я с ним делюсь – мясом, рыбой, молоком, а бабушка ругается.

- А ты разве не один?

- Бабушка в соседней комнате, она не любит, когда ко мне кто-нибудь приходит. Все следит, подсматривает – с кем я, о чем говорю, что делаю. Как я ее ненавижу!

- Ну, зачем ты так! Она ухаживает за тобой, кормит. Что ты будешь делать, если с ней что-нибудь случится?

- Опять вы об этом – ничего не буду делать, умру. Все равно я никому не нужен.

- Почему – никому? А родителям? Они любят, переживают за тебя.

- Маме плевать на мою душу. Она мне так и сказала, три года назад.

- Наверное, была чем-то расстроена?

- Ничего подобного. У нее только деньги на уме.

- Сейчас все нуждаются в деньгах. Нельзя ее за это осуждать.

- А я не осуждаю, просто сказал вам об этом.

- Да... А отец, что-то ты о нем ничего не говоришь.

- А что говорить – он давно с нами не живет. Ушел, когда мне было четырнадцать лет.

- Понятно, почему твоя мама так печется о деньгах. Отец-то помогает?

- Платил алименты, пока я учился в школе. Потом отдал маме квартиру, они как-то там договорились, и помогает теперь, когда захочет. Вообще-то он хороший человек, мы жили очень дружно, не понимаю, как все произошло. Однажды он не пришел ночевать, мама с сестрой уехала к бабушке, и я остался один. Было страшно, я полночи не спал, включил телевизор, так и заснул с включенным телевизором.

- Ты неправильно рокировался.

- Да, извините. Папа пришел утром и сказал, что уходит от нас. Для меня это был удар. Никогда не думал, что это случится.

- А сейчас как твои отношения с ним?

- Нормально, если можно назвать нормальными отношения с отцом, который бросил сына.

- Как ты можешь так говорить, Антон! Жизнь – непредсказуемая штука и кто знает, что с нами случится завтра, не попадешь ли ты сам в ситуацию, которую недавно осуждал.

- А я никого не осуждаю, у меня нет таких прав. Каждый живет по своим законам, у каждого свой Бог.

- Отец часто к тебе приходит?

- Заходит, продукты приносит. Вчера вот заходил.

- Чем занимаетесь?

- Ничем. Так, болтаем, в шахматы играем.

- Завтра футбольный матч – Англия-Бразилия. Будешь смотреть?

- Конечно. Я люблю футбол.

- А сам в футбол играешь?

- С самого детства. Летом, как папа придет с работы, поужинает, сразу во двор. Я - на ворота, а папа - к мячу. Потом к нам присоединяются соседские ребята, иногда набирается целая команда. Весело было, интересно.

- А сейчас не играешь?

- А с кем играть? Я же вам говорил, что люди изменились, стали злыми, неприветливыми, никто никому не уступит.

- А ты пробовал уступить первым?

- Зачем? Вы думаете, кто-нибудь это поймет? Подождите, кажется, звонят. Это отец, вам лучше уйти.

 

 

* * *

 

На вечер встречи выпускников Кульчицкий шел с тяжелым настроением – накануне он поссорился с женой. Надо же – не пускала его к друзьям, сокурсникам, с которыми пять лет сидел за одной партой, в одной аудитории, с которыми столько прожито и пережито! Главное, сама ведь многих хорошо знает, сколько раз бывали вместе в компании и после этого так не доверять! И все при детях, при сыне, который каждую размолвку принимает близко к сердцу. Бедный Антон! В последнее время Кульчицкий много думал о нем. Кем он станет, когда вырастет? Наверное, математиком или преподавателем математики. Трудно предположить, чтобы тихий, стеснительный мальчик с врожденными логическими способностями выбрал другую специальность. Хотя, кто знает - судьба иной раз выбрасывает такие коленца…

- Смотрите, кто пожаловал! А говорил, жена не отпустит, - Кульчицкого обступили друзья по институту и он, начисто забыв обо всем, растворился в знакомой со студенческой скамьи атмосфере.

Разошлись под утро, часов в шесть, когда Кульчицкий вдруг вспомнил, что ему надо на дачу - жене сегодня в первую и дети там одни! Он помчался домой, наскоро переоделся, захватил продуктов и на станцию. Подремав в электричке, против воли провалившись в дурманящий сон, Кульчицкий, немного взбодрившись, в полчаса преодолел дорогу до сада и, кивком головы поздоровавшись с соседями, взбежал на крыльцо. Дверь была раскрыта, но в доме никого не было. Видимо, ушли на старицу, решил Кульчицкий и, успокоившись, занялся садовыми делами – накачал воды в бочки, прополол грядки и, накопав молодой картошки, начал готовить обед. Солнце стояло уже высоко, когда он, закончив все приготовления, пошел навстречу детям.

Старое русло Демы (или старица), по весне заполнявшееся водой, было любимым местом садоводов, притягивавшим к себе любителей порыбачить, отдохнуть после нескончаемых забот. Особенное раздолье было детям, часами пропадавшим на берегу с самодельными удилищами, срезанными тут же из тальника. И хотя клевало нерегулярно, свежий воздух и сохранившаяся красота здешних мест заменяли отсутствие рыбы в садке.

Завидев издали Антона и Таню, Кульчицкий пригнулся и, скрываясь за кустами, стал пробираться к берегу боковой тропой, стараясь подойти незаметно.

- Папа, не прячься, я тебя вижу, - звонкий голос дочери застал его врасплох. – Смотри, сколько я поймала. Больше, чем Антон.

- Ну, уж, больше, - недовольно отозвался Антон.

- Больше, больше! У тебя три рыбки, а у меня – четыре.

Кульчицкий вышел из укрытия.

- Сколько можно спорить - пошли обедать, обед готов.

- Папа, не шуми, всю рыбу распугаешь!

- Кого пугать, вы сами всю рыбу распугали. Ну, долго мне еще вас ждать? Короче, я пошел, а вы как хотите.

- Нет-нет, я с тобой.

Что может быть лучше детской улыбки, звонкой и беззастенчивой, светящейся неподдельным восторгом, и на дне которой спрятано томительное ожидание будущей жизни! Кульчицкий шел рядом с дочкой и на мгновение сам становился ребенком. Он чувствовал прилив сил, словно парил в воздухе, и это состояние доставляло ему необыкновенную радость, отвлекая от наседавших будничных хлопот.

- Подождите, я с вами, - их догоняет Антон, вспотевший и улыбающийся, смешно размахивая удилищами и оставляя позади себя целые облака пыли.

Вечер подкрался тихо и незаметно, погружая окрестности в плотные мягкие сумерки и шевеля в душе накопившуюся за день грусть.

- Ну что, кто сегодня у нас читает? – Кульчицкий обвел детей бодрым взглядом, продолжая стелить постель.

- Папа.

- Опять папа, а дети когда же?

- Ну, пожалуйста, - тоненький голосок дочери зазвучал так нежно и так просяще, что Кульчицкому ничего не оставалось делать, как в очередной раз сочинить рассказ, по мере сил подражая уральскому сказочнику Павлу Петровичу Бажову, чьи сказы он с упоением читал детям прошлой зимой.

 

 

* * *

 

- Нет, это не отец. Соседка приходила, бабушку спрашивала. Ну что, продолжим?

- Мне можно остаться?

- Конечно, оставайтесь. Я никого не гоню.

- Спасибо, а то я уж думал…у тебя чай найдется? В горле пересохло.

- Конечно, сейчас поставлю. Вам покрепче?

- Да, если можно.

- Знаете, …я все же скажу вам - в моей жизни произошло важное, очень важное событие. У меня появилась девушка.

- Вот как, поздравляю. И как ее зовут?

- Оксана. Она учится в технологическом институте, на первом курсе. Я познакомился с ней по переписке. Написал в газету «Из рук в руки» объявление, что хочу иметь друга и сразу получил несколько писем. Почерк Оксаны мне понравился и я решил ей ответить.

- Вы уже встречались?

- Да, я езжу к ней, уже был три раза. Она живет в часе езды отсюда, у тетки. А вообще она из деревни, приехала в город на учебу.

- А сам не думаешь вернуться к учебе?

- Нет, не думаю, я же говорил, что в университет я больше не пойду. Зачем мне учиться? Все равно работать я не смогу, да и не буду, наверное. Вчера мы долго гуляли, ходили пешком. Тихо, улицы пустые, так спокойно на душе, как в детстве. Никогда не было так хорошо. Я готов все Оксане отдать, мне ничего не жалко. Потом сидели на скамейке, я ей мороженое купил.

- Я рад за тебя. Так трудно в наше время найти понимание, что поневоле привыкаешь к одиночеству и рассчитываешь только на самого себя.

- Почему? Я вот, например, всегда говорю правду. Если люди перестанут лгать, всем будет хорошо.

- Все правильно, но я не об этом.

- А хотите, я вас познакомлю с Оксаной? У меня скоро день рождения. Мама обещала испечь торт. Папа придет.

- Не знаю, может не стоит так спешить?

- Нет-нет, я вас обязательно познакомлю. Оксана замечательная девушка, вы ей понравитесь.

- Спасибо за чай, я, наверное, пойду.

- Посидите еще немного, пожалуйста. У меня редко бывает такое настроение, мне так сегодня хорошо, сам не знаю, почему.

- Не могу, меня ждут, я договорился о встрече. Если хочешь, я забегу вечером.

- Очень буду рад.

 

* * *

 

- Пап, а пап, парень, который с нами вчера футбол гонял, он что, ненормальный? Он больной или таким родился? - Антон вдруг серьезно посмотрел на отца.

- Ты говоришь о Рафаэле? Как тебе объяснить…, по правде, я не знаю, - Кульчицкий задумался. – Может, от рождения? Скорее всего.

- А как такими рождаются? Я бы не хотел быть таким, как он. Говорить не может, только мычит, руками размахивает. Наверное, и в школу не ходит.

- В общем-то, Рафаэль безобидный парень, не дерется, не пристает к детям. Он тебя что, напугал? – Кульчицкий наклонился к сыну.

- Нет. Просто никогда не думал, что на свете есть ненормальные. Рафа смешной, все время улыбается, сопит. Он хороший, мальчишки над ним смеются, а мне его жалко.

- Правильно, Антон, убогих и больных жалеть надо. Ничего тут не поделаешь, - тут Кульчицкого кольнула мысль, что зря он уступил капризу жены и переехал жить к теще. Надо было добиться, настоять, чтобы они жили у его родителей, в старом и более спокойном районе, тогда ничего такого Антон бы не видел и не засорял голову ненужными, преждевременными вопросами. – Чем сегодня занимались в садике?

- Воспитательница ушла и я читал ребятам Буратино. Меня все слушали и не шумели. А вчера я голубя в подъезде видел, раненого.

- А что с ним?

- Кошка его покусала, крыло повредила. Сейчас ты его увидишь. Давай его возьмем к себе, пусть у нас поживет, а?

- Нам не разрешат.

- А что же делать? Тогда он погибнет или его кошка съест.

- Антон, мы живем не в своей квартире. Никаких кошек, собак и любой другой живности, так сказала бабушка. Вот получим свою жилплощадь, тогда…

- Тогда я заведу себе целый зверинец в своей комнате.

Отец и сын подошли к дому – серой типовой пятиэтажке, ничем не выделявшейся среди других, таких же унылых строений, окружавших ее, и вызывавшей у Кульчицкого неприятное, отталкивающее чувство. Он так и не стал ему домом в том смысле, каким был для него родительский дом, куда он всегда летел, предвкушая радость от предстоящей встречи и где ему было легко и уютно. Одиноко жилось Кульчицкому у тещи, тяжело, за семь лет отношения с женой так и не сложились, тесть с ним не считался, командуя направо и налево, и если бы не сын, его последнее оправдание и надежда, умница - в полтора года освоил буквы, в четыре прочитал первое слово, а сейчас вовсю играет в шахматы и сам записывает партии.

- Папа, смотри, а голубя нет! Все, мы опоздали! Я же говорил, говорил!

- Ничего не опоздали! Может, кто-то его уже взял, к себе? Да наверняка так и произошло. Сейчас голубь в тепле, сыт и доволен.

- Нет, я тебе не верю, голубь мертв, его кошка съела, да, я это знаю, знаю! – из глаз Антона брызнули, покатились слезы.

- Да нет же, говорю тебе, его кто-то взял к себе покормить. Или ты мне не веришь? – Кульчицкий достал из кармана платок. – Ну вот, опять… разве можно так?

- Бедный, бедный голубь! Как же мне его жалко!

- Ну все, успокойся, домой пришли. Ты хочешь, чтобы мама расстроилась?

Кульчицкий позвонил в дверь. Ну все, сейчас начнется.

- Опять не поладили!? – на звонок выглянула жена, жестким, острым взглядом оценив ситуацию. –Что ты за отец, ей-богу? Антон, когда вы научитесь жить в мире?

- Да все нормально, ничего не произошло, голубя он пожалел, - ответил за растерявшегося сына Кульчицкий, не глядя жене в глаза. Как надоело оправдываться, кто бы знал!

- Какого еще голубя?

- Самого обычного. Был тут один в подъезде, Антон его хотел взять на время, покормить.

- Нам жить негде, а он голубей жалеет! К отцу обращайся – до сих пор квартиру получить не может! Сколько нам еще здесь мучиться, опора семейства?

Кульчицкий с ужасом смотрел на сына – Антон стоял беспомощно и глухо, вжав голову в плечи, не смея пошевельнуться и взглянуть на мать. Боже мой, что с ним будет дальше!

 

 

* * *

 

- Это вы? Наконец-то. Проходите, пожалуйста, а то грустно как-то. Звонил Оксане, она не может придти, говорит, занята. Видимо, к зачетам готовится.

- Да, у студентов сейчас трудная пора – экзамены, зачеты.

- Пока только зачеты, до экзаменов еще далеко. Зачетная сессия всегда идет первой, а экзамены потом, после.

- Ты не забыл?

- Забыл. Почему вы спрашиваете?

- Так просто. Как Оксана поживает?

- Хорошо. Не придет она… а я хотел вас познакомить.

- Значит, опять шахматы, прекрасно. Я расставляю, мои белые.

- Да, конечно. Знаете, у меня написались стихи, хотите, я вам их почитаю? Только у меня еще не очень получается.

- С удовольствием. Мне интересно все, что у тебя получается.

- Правда? А я думал, вам все равно. Ну, слушайте.

 

Месяца вещий, таинственный свет,

Сумрак притихших лесов и полей.

Плачет, задумавшись, струнный квартет.

Нежные звуки звучат все грустней.

 

Месяца вещий, таинственный свет…

Я ли родился? Я ли живу?

Есть я вообще? Ветви стонут в ответ

И ветер уносит мою голову.

 

Жизнь вдруг предстанет обугленным пнем,

Краски поблекли, темно…

Иду я, вздыхаю и плачу – о чем?

Спать мне пора давно.

 

- Ну, и как, вам понравилось? Что вы молчите?

- Так, задумался. А из тебя может выйти неплохой поэт, если ты будешь уделять этому занятию достаточно времени. Стихи мне понравились, в них есть обаяние, и, главное, свой индивидуальный стиль, почерк.

- Это я так, от нечего делать написал. Захотелось, и написал. Под настроение. Ничего такого особенного в них нет, да и откуда ему взяться? Я уже ничем не смогу серьезно заниматься. А Оксана говорит, что у меня талант.

- А у тебя есть еще стихи? Что ты там прячешь, покажи. Да у тебя их целая тетрадка!

- Я не буду больше читать, если хотите, читайте сами.

- Можно вот эти?

- Мне все равно.

- Тогда читаю.

 

 

Я с тобой убегу

По высокой росе,

Вдаль от шумных равнин

Неотступных людей.

 

Я тебя обниму

Там, где нет никого;

Где в заветном кругу

Веет ветер легко.

 

Я тобой восхищен

В изумительных снах,

И мечтаю о днях

Небывалых времен.

 

И зачем мне даны

Этот взгляд, этот стон?

Этот в песне весны

Затаившийся сон…

 

- А ведь Оксана права - прекрасные стихи! Тебе совершенно необходимо заниматься поэзией. Почему бы тебе не сходить на литературные курсы при университете?

- Вы преувеличиваете – нет у меня никаких способностей. Это все от Оксаны, ее влияние. Мне с ней очень хорошо, спокойно. Скажите, а почему она меня избегает? Наверно, я ей надоел своими расспросами, да?

- Ты же сам сказал, что она готовится к зачетам.

- Да, да, я забыл. У меня совершенно не работает память, я забываю самые обычные вещи. Сейчас чей ход?

- Твой, я только что сходил конем.

- Вот видите, а вы о стихах. Меня давно пора определить на свалку, непонятно, как я еще жив.

- Ну, вот еще, болтаешь всякую чепуху. Можно, я возьму стихи с собой, дома почитаю?

- Берите. Оксана их уже читала, а мне они не нужны. Пожалуй, я включу музыку. Так не громко?

- Нет-нет, нормально. А кто это?

- Марина Хлебникова, любимая певица Оксаны. «Чашка кофию» - правда, забавная вещица?

- Да, оригинальная песенка. А она специально путает ударения или не знает, как это произносится?

- Ну, что вы! Если петь как все, то как же ее заметят? Конечно, специально. Так, по-моему, лучше. Вам не нравится?

- А симфонической музыкой больше не интересуешься? Помню, ты когда-то любил Моцарта.

- Зачем, слушаю, когда хочется. Оксану серьезная музыка раздражает.

- А ты бы ее приучил, объяснил, что к чему.

- Чтобы она меня бросила? Что вы такое говорите! Да я удавлюсь, если она от меня уйдет. У меня наконец, после стольких лет одиночества, появился друг, девушка, а вы…

- Как ты все выворачиваешь! Ничего такого я не говорил. Просто мне показалось, что тебе, в твоем состоянии, не мешало бы послушать спокойную классическую музыку. Тем более, что ты когда-то уже слушал ее, тянулся к ней…

- А какое у меня состояние? Что вы имеете в виду?

- Послушай, Антон, в твоем возрасте меня тоже преследовали подобные переживания, я, как и ты, мучился комплексом неполноценности, страдал от неразделенной любви и, знаешь, меня выручала музыка, серьезная музыка – Бах, Глинка, Мусоргский…

- Как вы любите поучать, подсказывать, как мне себя вести, что делать – а я не нуждаюсь в ваших советах, слышите?! Кто вообще вас сюда позвал, откуда вы явились на мою голову, уходите, я никого не хочу видеть!

- Тихо, тихо, Антон, успокойся, уже ухожу. Звонят, не забудь снять трубку. Пока.

 

 

- Алло, Оксана, это ты?! Как здорово, что ты догадалась позвонить. Приезжай, я дома один, никого нет. Бабушка? Бабушка не в счет, она без разрешения из комнаты не выйдет. Боится меня. Мне так плохо без тебя, так плохо, Оксана... Если ты сейчас не приедешь, я что-нибудь с собой сделаю! Не веришь? Ну что мне сказать тебе, чтобы ты поверила!? Приезжай, прошу тебя…

 

* * *

 

Чем дальше шел Кульчицкий по пыльной проселочной дороге, извилисто тянущейся по крутому склону холма, чем выше поднимался наверх, в гору, тем яснее представлялась ему вся бессмысленность его затеи. После той декабрьской ночи, впервые проведенной вне дома, в глазах Кульчицкого навсегда застрял образ беспомощного, растерянно взывающего к нему сына – «Папа, папа, ты где, мне страшно…» В голове с трудом укладывалось - как он решился уйти из семьи, бросить детей, налаженный быт, квартиру, которую так долго добивался. Жена сразу заняла непримиримую, жесткую позицию и обрубила все отношения, восстановив детей против бывшего отца – «Чтоб духа твоего здесь не было! Забирай вещи и уходи, сегодня же!». И в слезы, в истерику, ставшую уже привычной и бесконечной, как та, вся совместная жизнь, из которой годами Кульчицкий не видел выхода.

Ленивое, июльское солнце, очнувшись после недолгого сна, медленно и как бы нехотя взбиралось на небосклон, занимая свое положенное место и припекая все жарче и невыносимей. Рубашка давно стала мокрой от пота и успела уже высохнуть, повторно намокая, а Кульчицкий все никак не мог определить, где этот компьютерный детский лагерь и куда ему идти. Поднявшись на вершину горы и оглядевшись, он заметил невысокий заборчик, убегающий влево в глубину осиновой рощи, и, как ему показалось, услышал приглушенные детские голоса. - Ну, слава Богу, нашел, - подумал Кульчицкий и, вздохнув, переложил из руки в руку тяжелую сумку. Ему ответили, что это «Звездочка», а «Алые паруса», известный в городе пионерский лагерь, находится внизу, с другой стороны горы, в двадцати минутах ходьбы. Под гору идти было легче, солнце не так ярко светило, прикрываемое щедрой листвой деревьев, но ноги заплетались, отказываясь подчиняться, и все сильнее, неудержимее колотилось сердце. - Зря все это я затеял, не возьмет он ничего и разговаривать со мной не станет, - подумал Кульчицкий. Тогда, в то утро, он пришел домой часов в одиннадцать, открыл ключом дверь и на пороге сын, испуганный и заплаканный – «Ты где был, папа? Я тебя ждал, ждал, а тебя все нет. Ты где был?». Так и застыл на пороге, обвалился на стул и вдруг само собой вылетело, проговорилось – «Ухожу я от вас, навсегда ухожу. Надоело, не могу больше». Полгода прошло, а он все переживал, как будто это было вчера.

- Вы к кому, дяденька? – прервал его мысли тоненький голосок. Двое детей в пионерской форме преградили Кульчицкому путь.

- Антона мне, Кульчицкого. Он у вас, здесь должен быть. Я его папа, - представился Кульчицкий.

- А в каком отряде, у нас их одиннадцать, - вежливо спросил тот же голос.

- Я не знаю, ему четырнадцать будет в октябре, это в каком отряде?

- В третьем. Наверх и вправо, вон к тому корпусу, видите? Там должна быть табличка с номером. Проходите.

Несколько минут Кульчицкий блуждал по лагерю, пока наконец не отыскал указанный ребятами корпус. Антон сидел за компьютером, согнувшись над клавиатурой, по всей видимости отлаживая какую-то программу. Кульчицкий отошел к стене, не желая ему мешать - пусть закончит задание, разговор ведь никуда не убежит. По правде говоря, Кульчицкому не хотелось начинать неприятный разговор. Видя перед собой сына, его сгорбившуюся, упрямую спину, он ощущал нарастание беспокойства, хотя внешне старался выглядеть невозмутимым и даже веселым.

- Антон, к тебе отец пришел, - обратился к нему один из присутствующих.

- Не надо, не отвлекайте его, я подожду, - неловко улыбнулся Кульчицкий, - мне спешить некуда.

Антон вздрогнул, но не повернул спины и продолжал заниматься своим делом.

- Ты что, не слышишь? К тебе отец пришел! – тронул его за плечо преподаватель. – Потом закончишь работу, иди.

- Слышу, слышу, - Антон резко встал и с шумом вышел из комнаты. Проходя мимо отца, он метнул на него уничтожающий взгляд. – Антон, подожди, - заторопился Кульчицкий, - я с тобой.

Они вышли на воздух, остановились. Здесь, в тени деревьев, где жара ощущалась не так явно и легкий ветерок играл верхушками сосен, нагоняя мечтательную прохладу, Кульчицкому захотелось вдруг все рассказать сыну – он ведь умница и все поймет, обязательно поймет, но его опередил Антон:

- Зачем ты пришел сюда? Теперь все узнают. А думаешь, мне этого хочется?

- Подожди, Антон, я давно хотел поговорить с тобой, я тебе сейчас все объясню, - начал Кульчицкий и осекся, увидев в глазах сына непроницаемый, жесткий и холодный блеск, совсем как у жены.

- Не надо мне никаких объяснений, ничего мне не надо. Ты ушел, и, значит, тебя нет. Для нас ты умер.

- Что ты говоришь, Антон, я здесь, рядом, я никогда не уйду от тебя. То, что произошло у нас с твоей мамой…

- Ты бросил ее, предал, она мне говорила. Она все время плачет, а ей плакать нельзя – у нее больное сердце, и ты совсем ее не жалеешь. Уходи, я не хочу тебя видеть, - и тяжелым, ускоряющимся шагом Антон пошел прочь от отца.

Кульчицкий стоял и никак не мог понять, что происходит – почему сын удаляется от него, а он не двигается с места, не может сдвинуться, словно стопудовые гири прилипли к его ногам. Потом он наконец сорвался, побежал, крича и размахивая нелепо руками, пытаясь догнать Антона, но его уже нигде не было, будто он растаял, ушел под землю и только сосны шумели, встревоженно качая головами, но и они ничем не могли помочь Кульчицкому, его внезапно разразившемуся горю.

 

* * *

 

- А, это вы, проходите. У меня не прибрано. Третий день валяюсь в постели и ничего не могу с собой поделать. Бабушка ворчит, ругается, а я гоню ее, чтобы не приставала. Вчера Оксана приходила. Посидели, чай попили. Но провожать ее не пошел – голова сильно болит. А у вас как дела?

- Нормально. Что ты во тьме сидишь – может, шторы откроем?

- Нет-нет, не надо, так спокойнее. Никого не видишь и тебя никто не видит. А что на меня смотреть – жалкое зрелище. Воспоминание о человеке.

- Я тебе книги принес, которые ты просил.

- У меня есть что читать, спасибо. Вы бы мне лучше голову принесли…

- Что ты выдумываешь!

- Ничего вы не понимаете или делаете вид, что не понимаете! Неужели вы не видите, что Бог насмеялся надо мной, больно и жестоко, отобрав самое дорогое – ум, сердце, память, чувства. Я не знаю, как жить дальше, я уже ничего не понимаю. Если бы не Оксана, я бы давно наложил на себя руки.

- Может, я пойду? Мне кажется, я тебе мешаю.

- Не уходите, одному мне еще хуже.

- Ты не один – с бабушкой.

- Это все равно, что один. Я не понимаю ее.

- Слушай, Антон, если хочешь, чтобы я остался, вставай и приводи себя в порядок. Мне совсем не хочется смотреть, как ты философствуешь в постели.

- Хорошо, хорошо, я встаю. Я только приму душ.

- …

- Можно вас на два слова? Только зайдите в мою комнату.

- А почему шепотом? Вы бабушка Антона?

- Да, да. Быстрее, пока Антон в ванной.

- А что случилось?

- Вы не могли бы обратиться к врачу-психиатру, чтобы он пришел и осмотрел Антона? Антон болен, но слышать ничего не хочет о врачах – считает, что они ему не помогут. Ему в больницу надо, лечиться, а он ругается, когда я говорю об этом. Я ведь ему не чужой человек, я его бабушка, добра ему желаю, помогите, пожалуйста...

- Конечно, конечно, я сейчас же об этом поговорю.

- Только осторожней, он в последнее время руки начал распускать.

- Он, что, вас бьет?!

- Да, у меня все руки в синяках. Я уже не знаю, что делать.

- …

- Ну, вот и я. Что вы делали в комнате бабушки?

- Так, просто зашел. Познакомиться.

- Зря. Я знаю, что она вам скажет – что я больной, что меня нужно лечить… А я не хочу в больницу. Зачем меня лечить, если я и так умру? У вас нет, кстати, поблизости яду? Я бы охотно выпил и все страдания сразу закончились бы – и для вас, и для меня.

- Напрасно ты не слушаешь бабушку – она желает тебе добра.

- Мне все добра желают, только я почему-то его не вижу. Всю жизнь я старался быть тихим, послушным мальчиком, этаким паинькой, ходил по струнке, никому не мешал – и что вышло?! Вышло, что Господь отказался от меня и никому я не нужен, никому. Ну, и ладно, и пусть, так проживу, один. У меня все есть, ничего мне не надо…

- Ну и долго ты так собираешься? Все равно когда-нибудь придется браться за ум.

- За что браться, когда его уже давно нет! Как вы не поймете, что со мной все кончено, finita la комедия, все, все, слышите вы?! Или вам постучать по голове, чтобы вы лучше поняли?!

- Это ты ничего понимаешь! Если уж ты живешь, по своей или чужой воле, должен считаться с жизнью. А она достаточно коварная штука, поверь мне, и стоит только потерять равновесие, как тут же летишь в пропасть. Как ты не поймешь, что судьба твоя в твоих руках, что все зависит только от тебя…

- Все, можете не продолжать, я сыт по горло вашими учениями, ничего не хочу слышать, уходите!

- Что ты руками размахался!

- Уходите, уходите, я не хочу вас видеть!

- Ну, это уже слишком, я тебе не груша для битья. Бабушка, несите веревку, я его держу!

- Что вы со мной делаете, я не хочу, отпустите, я вам ничего не сделал! Отпустите меня!…

 

* * *

 

Странное чувство испытывал Кульчицкий, идя на торжественный вечер, посвященный выпуску десятого класса 115 городской школы. Чувство особенной радости (Антон оканчивал школу с золотой медалью) и одновременно растерянности и страха – как встретит сын отца, живущего уже три года врозь, вдали от детей, с другой женщиной? Мысли разбегались в стороны неровным, ломаным веером, мешая сосредоточиться, а ноги несли вперед, словно решая за Кульчицкого его главный вопрос. Кульчицкий понимал, что непременно должен быть там, в зале, где под звуки фанфар и аплодисментов его сыну будет вручена медаль, он должен видеть Антона и Антон должен видеть его – они же единое целое и ничто в мире не может разлучить их, где и как бы они не жили.

Возле Дворца культуры, где должна была проходить торжественная часть, собралось множество народу. Все были празднично одеты, оживленно переговаривались, улыбались, рядом с родителями, не скрывавшими своего счастья, стояли смущенные выпускники, переминаясь с ноги на ногу. Кульчицкий скользил взглядом по толпе, отыскивая Антона, и вдруг похолодел – к парадному входу дворца приближалась его бывшая жена. Первое, что пришло к нему в голову, это куда бы спрятаться, исчезнуть так, чтобы не дай Бог встретиться с ней, даже взглядом, и он инстинктивно шагнул за колонну. Но было уже поздно – каким-то боковым зрением она заметила Кульчицкого и на всем ходу развернулась на сто восемьдесят градусов, как боевой корабль, выполняющий приказ командира. Тут же, вынырнувший из толпы, за ней стремительно бросился Антон - мать и сын встретились. Размахивая руками, Антон что-то горячо говорил матери, видимо, желая убедить ее остаться, но та, не слушая, замкнувшись в непримиримой гордыне, удалялась все дальше и дальше. Желая всем сердцем помочь сыну, Кульчицкий рвался к нему, но не мог выйти из укрытия, чувствуя необъяснимую вину и ненавидя себя за эту свою слабость. Ну почему, почему он не имеет права видеть, как его сыну будут вручать первую в его жизни медаль, разве он не заслужил этого своим многолетним отцовским стажем, нескончаемой стиркой замаранных детских пеленок, бессонными ночами, когда баюкал на руках маленькое беззащитное тельце? Почему мать Антона не хочет пойти навстречу, ну хотя бы сделать попытку примириться, это же так важно для их сына! Десятки семей разводятся и ничего – живут, встречаются с детьми, воспитывают, растят их, ну, как уж придется, конечно, но все равно ведь живут. А тут – как назло, все наоборот.

- Ну, зачем ты пришел, я же говорил, чтобы ты не приходил! Теперь вот мама ушла, - набросился на Кульчицкого Антон. – Я бы потом тебе все показал, и медаль и аттестат, ну что ты за человек!

Кульчицкий увидел перед собой сына, растерянного и беспомощного, и ему стало нехорошо. Всегда, когда с сыном что-то случалось – попадал ли он в дворовую драку, приносил ли из школы тройку (для Антона это была трагедия) – Кульчицкий переживал, будто все это происходило с ним самим.

- Мое право решать – быть мне здесь или не быть, - вспомнив про отцовский авторитет, отрезал Кульчицкий.

- А мне что – разорваться между вами, родители?

- Я имею право присутствовать при всех значительных событиях твоей жизни, я - твой отец, - не сдавался Кульчицкий, чувствуя, что правота его куда-то улетучивается.

- А я вам не игрушка! – крикнул Антон и в слезах побежал, кинулся в фойе дворца, растворяясь в набирающем силу людском многоголосном потоке. Как раз дали третий звонок и шумная толпа пришла в движение, забурлила и стремительно покатилась в зал, устремляясь в раскрытые двери и увлекая за собой несколько оторопевшего Кульчицкого.

Усевшись позади сына на некотором расстоянии, ощутив спиной мягкую, успокаивающую ткань кресла, Кульчицкий позволил себе немного расслабиться и тут же провалился в сладкую, мучительную дрему. Очнулся он от осторожного толчка.

- Извините, кажется, вашему сыну вручают медаль, – услышал он вежливый женский голос и, открыв глаза, увидел своего сына на сцене. Антон стоял взъерошенный и смущенный, оглядываясь по сторонам, словно высматривая кого-то. Кульчицкому показалось, что ищут его и он инстинктивно приподнялся - вот, сейчас, и произойдет самое главное, ради чего, собственно, он и пришел сюда.

- Золотой медалью награждается ученик 10-б класса Кульчицкий Антон Юрьевич…

 

 

* * *

 

- Ну, где наш герой?

- На диване, третий час уже лежит. Есть отказывается, вставать не хочет – что мне с ним делать!?

- Врача пробовали вызывать?

- Тише, тише, идемте в кухню. Не надо этого говорить, он, хоть и лежит, а все слышит.

- Значит, дерется.

- Нет, он так-то смирный, спокойный, вчера вот полы помыл. Сам, без напоминаний.

- Ну и что вы думаете делать, ждать, когда он опять вас побьет?

- Может, вы поможете врача вызвать? Я не могу, он за каждым моим шагом следит, глаз не спускает.

- Врача не надо.

- Вот видите, он все слышит.

- Бабушка, зачем он пришел, я его не звал.

- Он не к тебе пришел – ко мне, лежи.

- Все равно, я хочу, чтобы вы оставили меня в покое, вы все.

- Слушай, Антон, с тобой творится неладное, надо обратиться к врачу.

- Бабушка, кто этот человек, попросите его уйти, мне плохо.Ну, пожалуйста, хотите я на колени встану?

- Что ты выдумываешь, встань сейчас же.

- Не встану. Пока он не уйдет, не встану.

- Ну что мне с ним делать?

- Я уйду, я вообще могу не приходить, а с тобой что будет, с бабушкой?

- Ничего не будет. Я здоров, оставьте меня в покое. Зачем вы пришли? Сколько еще вы будете меня мучать? Бабушка, ну скажите ему?

- Идите домой уж, видите, он нервничает. Антон, вставай, твой друг уходит.

- Какой он мне друг, такими друзья не бывают.

- Ты слышал, что тебе сказала бабушка?

- Слышал, слышал, встаю.

- В общем, так: если хоть раз еще притронешься к маме, к бабушке, я тебя из-под земли достану, в психушку упрячу, понял? Там тебя наверняка вылечат, раз и навсегда.

- Иди и не возвращайся.

- Антон, разве можно так, извинись!

- Если что, звоните – вот телефон. Держитесь. Я зайду на днях.

 

 

 

 

* * *

 

- Антон, ты?! Откуда? - кого не ожидал встретить Кульчицкий в художественном музее, так это сына, которого не видел уже полгода, не звонил и не заходил, устроив таким образом некоторую передышку и полагая, что может быть она примирит их.

- Здравствуй, папа. Как живешь? – во взгляде Антона было столько теплоты и нежности, что Кульчицкий сразу повеселел.

- Превосходно! Знаешь, я тебя сейчас познакомлю со своими друзьями. Пойдем, - и Кульчицкий, схватив за руку сына, потащил его через все залы, по каким-то коридорам, переходам, мимо развешанных по стенам старинных картин в золоченых рамах, массивных скульптур, поставленных прямо на пол, пока, наконец, не очутились в небольшой комнате с лепным потолком и огромной хрустальной люстрой. Музей опустел, притих в последнем ожидании перед закрытием, а здесь вовсю шумели, веселились, звенели стаканами разгоряченные художники, какие-то начинающие поэты, томящиеся в безвестности, бородатые музыканты и просто любители живописи, заглянувшие на огонек.

- Знакомьтесь, Михаил, мой сын Антон, - обратился Кульчицкий к высокому мужчине в очках.

- Очень, очень приятно, - мужчина, хитро прищурившись, потрепал Антона за плечи. – Ваш папа много рассказывал о вас. Интересуетесь живописью?

- Да, в общем, хотя… Я пришел отца повидать, - Антон замешкался.

- Похвально. Меня вот тоже на путь истинный отец наставил, царствие ему небесное. Я художник, Горбунов, не слыхали?

- Нет.

- Ну и ладно, не в этом дело. Вообще-то сегодня моя выставка открылась, это все я написал. Жарко здесь, - он достал носовой платок и обтер им лицо.- Давай, Юра, выпьем, что ли. Все же к этой выставке я шел тридцать лет.

- И три года, - улыбаясь, добавил Кульчицкий, и они нарочито громко чокнулись.

Антон смотрел на отца, будто видел его впервые. На мальчишеском, совсем еще юном лице было написано и удивление, и радость встречи, и искренний порыв к сближению сердец, разорванных волей обстоятельств. Видимо, перерыв в общении благожелательно сказался на молодой, растущей душе.

- Ну, что ты, скучаешь? Тебе неинтересно? - Кульчицкий подошел к сыну. – Понимаешь, здесь всегда так – шумно, бестолково, но и весело. У меня тут друзья.

- Папа, мне хорошо, я рад, что увиделся с тобой, - ответил Антон и Кульчицкий почувствовал, что теплая волна обнимает, ласкает его – на миг почудилось, что пора раздоров миновала, что может наконец все образуется, и они будут дружить, как прежде.

- Антон, ты голоден, хочешь есть? Бутерброды с икрой, сыром, бужениной – выбирай!

- Не надо, папа, неудобно…Давай уйдем отсюда. Помнишь, ты водил гулять меня в один сад у реки, возле моста? Мы сидели в беседке, ты что-то рассказывал об истории города, цвела сирень, белая, розовая, я до сих пор помню ее запах.

- Конечно, Антон, пошли.

Они вышли из музея и, миновав небольшой, примкнувший к музею тенистый дворик, пошли по старинной улочке. Кругом было тихо и пустынно – ни ворчания машин, ни случайного прохожего – казалось, город замер, давая возможность близким, соскучившимся душам поговорить друг с другом.

- Папа, как ты живешь, расскажи. Почему к нам не приходишь?

- Дел, Антон, накопилось много, да и вам мешать не хочется, лишний раз маму расстраивать.

- А она уже не расстраивается, успокоилась. У меня через месяц экзамены, второй курс. Учиться нравится, интересно, зачеты уже сдал наполовину.

Отец и сын подошли к широкой улице, последней, за которой начинался спуск к реке, к тому самому саду, о котором упомянул Антон. Отсюда приоткрывался прекрасный вид на синеватые заречные дали.

- Осторожно, - Кульчицкий придержал Антона за плечо, когда выскочивший автомобиль внезапно промчался от них в двух метрах.

- Папа, не маленький, сам вижу. А здесь был вход, высокий, торжественный, билеты в кино продавали, – Антон оживился, глаза его загорелись.

- И кинотеатр деревянный неподалеку. Что мы с тобой в нем смотрели?

- “Снежную королеву”.

- Правильно, замечательный был фильм.

Они пошли по спускающейся вниз заросшей аллее, навстречу им с шумом высыпала и тут же пропала, растворилась ватага местных разношерстных ребятишек. Свернув немного вправо, Кульчицкий остановился возле некрашеного и порядком покосившегося деревянного сооружения, стоявшего на самом краю горы.

- А вот и беседка, ты про нее говорил?

- Разве это она? Странно, я себе ее иначе представлял, - задумался Антон. – Как быстро пролетело время! Детская память такая непослушная. А сирень где? Вот это невзрачный кустарник и есть та самая сирень, вскружившая мне голову своим волшебным запахом? Ничего не пойму.

- А ничего и не надо понимать, просто ты вырос, стал взрослым. Пойдем к реке, - Кульчицкий подошел к краю обрыва. - Смотри, как разлилась. Весь пляж под водой.

- Давай побудем здесь. Я никак не могу вспомнить… Каким я был в детстве, наверное, вредным, непослушным?

- Ну что ты! Напротив, ты был очень послушным и тихим мальчиком. Я очень любил тебя.

- А сейчас ты любишь меня?

- Конечно, люблю, Антон, что ты говоришь.Ты же мой сын.

- Хорошо, папа, пойдем к реке.

То прячась за пугливые легкие облака, то выглядывая из-под них, яркое солнце скользило по широкой мутной воде, заставляя ее играть многочисленными мелкими бликами. Утомленная половодьем река, прижавшись к набережной, наконец успокоилась, притихла и лежала неподвижно и лениво.

- Помнишь, Антон, как мы с тобой здесь камни бросали – кто дальше?

- Помню – ты все время выигрывал, а я еще в воду провалился, ноги промочил, - Антон наклонился, подобрал плоский камень и швырнул его в воду.

- Это не здесь было – в “Сосновом бору”, - поправил сына Кульчицкий.

- Разве? Значит, я забыл, все забыл. Скажи, папа, а у тебя в твоей новой семье есть дети?

Вопрос прозвучал жестко и неожиданно. Кульчицкий вздрогнул.

- Есть.

- А кто он – мальчик, девочка?

- Дмитрий, два года.

- Можно мне придти к тебе? Я не помешаю, - Антон повернулся к отцу и Кульчицкий увидел, как на глазах сына заблестели капельки слез. – Мне плохо, папа. Cестра не любит меня, мама живет сама по себе. Хорошо, что не ругается. Прихожу и сразу в свою комнату. Ложусь на диван, включаю музыку и стараюсь забыть обо всем.

- Как с учебой, нормально?

- Нормально. Через месяц экзамены, я уже говорил. Ты не слушаешь меня.

- Нет, нет, слушаю, просто отвлекся на время, - Кульчицкий почувствовал нарастающее беспокойство в голосе Антона. – Пойдем наверх, что-то похолодало.

Отец и сын поднялись по боковой лестнице на опустевший мост. На автобусной остановке Антон протянул отцу руку.

- Можно, я позвоню тебе?

- Конечно. После семи я всегда дома, вот телефон.

И долго, пока был виден автобус, Кульчицкий смотрел на застывшее в недетской грусти лицо Антона, отчетливо сознавая, как тяжело сейчас его сыну и с опустошающей ясностью понимал, что все это произошло по его вине.

 

 

* * *

 

- Кто это, кто звонит, я ничего не слышу!

- Это я, бабушка, вы слышите меня?

- Очень плохо, совсем не слышу.

- Я нашел психиатра и сегодня мы приедем к вам.

- Что?

- Говорю, психиатра, нашел, врача и сегодня мы приедем к вам. Можно?

- А, врача нашли, это хорошо. Антон сегодня смирный, на вас уже не обижается, так что можете приходить. Вот только с врачом как, не знаю.

- А мы не скажем, что это врач. Он придет без халата, как частное лицо. Просто поговорим, чаю попьем, а там видно будет.

- Хорошо, хорошо, приходите.

 

* * *

 

Давно Кульчицкий не ощущал жизнь с такой полнотой, как в этот жаркий июльский день посреди роскошного луга, который звал, манил невероятными, волшебными запахами цветущего разнотравья. Солнце палило как сумасшедшее и негде было укрыться от его палящего, прожигающего насквозь, зноя. Антон, усевшись на траве, безостановочно и заразительно смеялся (смех выскакивал как бы сам собой, беспричинно) и горстями рвал полевую, нагретую солнцем, ягоду, тут же отправляя ее в рот. Клубника была необыкновенно вкусная, теплая и сладкая и пахла детством и радостью. Кульчицкий кружил рядом, что-то говорил, его словно куда-то несло. Так уже было, давно, в той жизни, которую он уже начинал забывать, почти забыл, но она прорывалась неожиданно и напоминала о себе. И почему такими пронзительными бывают эти мгновения непрошеного погружения в прошлое?

- Пап, а помнишь, как ты нарядился под Новый Год? Я долго не мог понять, кто перед мной. Мне хотелось, чтобы это был ты, мой папа, а все вокруг говорили, что это Дед Мороз. Тогда я заплакал. Наверно, было очень смешно.

- Я не думал, что это может испугать тебя. Мне очень хотелось, чтобы ты поверил в существование Деда Мороза. С ним веселее.

- Да я не ругаю тебя, просто вспомнилось. Еще помню, как праздновали мои два года – пришла куча родственников, натащили всяких подарков. Мне понравилась одна машинка, вездеход. Я – к ней, а она от меня и поехала. Я хотел догнать ее, взять на руки, а она под диван забилась. Как живая.

- Да, тогда тебе много подарков подарили, одних машинок заводных три штуки.

- Еще железную дорогу с паровозом.

- Да, да. Иди сюда, смотри, сколько здесь ягод.

- А у меня сколько? Лучше ты иди ко мне, угощу.

День пробежал, промелькнул быстро и стремительно, и уже сидя в лодке на вечернем клеве, забрасывая удочку, Кульчицкий понял, до острой внутренней боли вдруг осознал, что ничего исправить уже не удастся, что прошедшего не вернуть и с еще большей силой вспыхнула, заговорила в его сердце истосковавшая родительская любовь.

- Что думаешь после института делать?

- Не знаю, не решил еще. Может, в школу пойду учителем.

- Да, вот так жизнь и проходит, – Кульчицкий резким движением подсек и бросил на подмокшее днище лодки зеленого полосатого окуня. - Закончишь институт, женишься и все завертится как в колесе - пойдут дети, пеленки, семейные ссоры. Слава Богу, у тебя еще есть время все обдумать. (И не повторять моих ошибок). Прекрасная пора студенчество, никаких забот, ты молод, счастлив и ничего не надо - только небо над головой и пара сияющих женских глаз. Идешь по берегу реки с девушкой, не идешь, а летишь, ног не чувствуешь а на душе такая радость, такая… описать невозможно. Тебе приходилось уже испытывать такое, у тебя были девушки?

- Ну, что ты, папа, нет, конечно.

- Почему, конечно? Я в твои годы девушками интересовался. Хочешь, расскажу один случай?

- А мы рыбу не распугаем?

- Какую рыбу? Баловство одно. Слушай, учился я на втором курсе института. Была у нас танцовщица Лариса Стороженко. Плясала она замечательно, особенно удавался ей индийский танец. Низкорослая, широкобедрая, черные волосы по плечи – глаз не оторвать, это надо видеть. Лучшая танцовщица на факультете. Я тогда играл на бас-гитаре в бит-группе. И вдруг мы встретились, на перемене. Один взгляд и я пропал, пропал окончательно. (Украдкой Кульчицкий наблюдал за сыном - Антон сидел, отрешенно глядя на воду, чуть улыбаясь уголками рта). Мы сбежали с занятий и пошли к набережной. А на улице март, солнце кипит, заливается. По пояс в снегу мы спускались к реке по крутому склону, вымокли окончательно, но все нам было нипочем. Мы ничего не замечали.

- Папа, а вы… целовались? – Антон осторожно вскинул голову.

- Конечно, Антон. Мы встречались два года, выступали вместе в концертах, ездили в одной агитбригаде. Она была очень красивая девушка.

- А что было потом?

- Потом? Потом… мы расстались.

- А я не умею знакомиться, не хочу, - Антон вынул удилище из воды и начал сматывать леску. - Я быстро привязываюсь к людям и мне грустно расставаться с ними. А девчонкам, по-моему, все равно. Поплыли на берег, все равно клева нет. Темно уже.

- Поплыли.

Неподвижная водная гладь тяжело блестела пугающей чернотой, неохотно пропуская сквозь плотное кольцо зарослей лодку с рыбаками. Плыли молча – Антон думал о своем, а Кульчицкий не хотел тревожить сына расспросами и желтая луна, старательно высветляя дорожку, смотрела им вслед.

- Может, поживешь у меня? – спросил Кульчицкий, поворачивая лодку кормой к берегу. – Ты нас не стеснишь, не думай.

- Спасибо, - ступив на берег, Антон привычной, сгорбившейся походкой направился к палатке. – Я, наверное, пойду, соберу сучьев для костра.

- Неплохая идея, - поддержал его Кульчицкий. – Самое время перекусить.

Несколько минут и костер запылал, заиграл яркими разноцветными змейками, разрезая темноту отступающего пространства. Потянуло теплым ветром и снова все стихло, только слабо потрескивали догорающие сучья.

- Почему так происходит? – Антон опустил задумчиво голову. – И ничего не хочется, ничего не надо. В детстве было все ясно – школа, двор, друзья, мама, книги. А сейчас все перемешалось. Сумбур какой-то, куда идти, зачем. С тобой мне хорошо, ты словно успокаиваешь, примиряешь меня с жизнью. А приду домой и все начнется сначала.

- Это возраст. Два-три года, ты и не заметишь, как все это пройдет. Когда мне было семнадцать лет, я тоже не находил себе места. Внутри меня словно жил кто-то другой. Поначалу трудно было, потом ничего, привык, научился разговаривать с ним, прислушиваться к его точке зрения - Кульчицкий улыбнулся и обнял сына. – Никто не знает, почему ты такой, а не другой, почему тебе нравится сидеть с удочкой, а не, скажем, бегать трусцой по вечерам.

- И все равно я ничего не понимаю, в голове моей мешанина какая-то, не могу сосредоточиться.

- И не надо понимать, давай лучше спать, утро вечера мудренее.

 

Кульчицкий долго не мог уснуть, бесконечным зуммером гудела мысль – что случилось с его сыном? Антон рос тихим, слабеньким мальчиком, больше сидел с книгой, чем бегал на улице, драться не умел, но и уступать не хотел, вот и натыкался на бесчисленные конфликты с ребятами, возвращался домой в слезах и отсиживался в своей комнате, укрывшись с головой байковым одеялом. Словно не хотел видеть этот мир с его ссорами, бесконечным мальчишеским первенством, яростной жаждой властвовать и побеждать. Сколько раз Кульчицкий успокаивал его, объясняя, что ничего не исправить, лучше принять все, как есть, если не можешь – отойди в сторону, но Антон не слушал и упрямо страдал, пропуская все через свое неокрепшее сердце.

Кульчицкому вспомнилась бессонная ночь перед свадьбой – беготня, слезы, бигуди на голове (спать было совершенно невозможно), подвенечное платье, запрятанное в шкаф (жена боялась, что если кто-нибудь увидит его, то свадьба расстроится), разговоры вполголоса на кухне о предстоящих затратах, суровое лицо тещи – все промелькнуло, как в ускоренном немом киноролике и Кульчицкий ужаснулся совершенной ошибке, вплотную разглядел ту пропасть, в которую его втолкнули обстоятельства. А может, он сам во всем виноват? Ведь говорила же ему жена, что жить они вместе не смогут, ничего не выйдет из этой затеи, лучше сразу разойтись. Как в воду глядела. Но если она все так хорошо понимала, почему шага навстречу не сделала? Ничего не разобрать в этом запутанном клубке. Прав был классик, однажды сказавший, что все наши несчастья и беды произрастают из нас самих.

 

 

* * *

 

- Разрешите?

- Проходите, проходите, вы не один?

- Да, сегодня я с другом, познакомьтесь – Валерий Дмитриевич.

- Очень приятно. Обувь можете не снимать, на улице сухо.

- Нет-нет, я сниму, мне не трудно. Так, где у нас больной?

- Валера, мы же с тобой договорились.

- Я хотел сказать, где наш затворник. Антон, так, кажется, его зовут?

- Здравствуйте. Я - Антон.

- Валерий Дмитриевич, можно просто – Валера. Ну, вот мы и познакомились. Как тебе здесь, не скучно?

- А почему мне должно быть скучно? У меня все есть – еда, постель, крыша над головой. А давайте в нарды сыграем, замечательная игра, мне ее мама купила.

- В нарды? Я правил не помню, не знаю, никогда не играл в эту игру.

- А я научу вас, это нетрудно. Нужно переставить свои фишки на другую сторону доски, она называется домом, вот сюда. Снимать с головы можно только по одной, если поле занято фишкой противника, оно закрыто, больше пяти в ряд ставить нельзя, исключение – когда противник в доме. Ну вот, собственно, и все. Кидайте кости, то есть кубики.

- Ну, хорошо, уговорил, кидаю. Только, чур – подсказывать по ходу игры.

- Конечно, конечно.

- Две пятерки.

- Я забыл сказать, что когда выпадает куш, то есть два одинаковых числа, количество ходов удваивается. Вам ходить двадцать вместо десяти. Так, верно. Теперь мой ход.

- Жду. Как твоя учеба?

- Какая учеба? Вам разве не говорили, что я бросил университет, что я больше не учусь?

- Мне говорили, что ты где-то учишься.

- Учился. В университете, на матфаке.

- Я всегда завидовал тем, кто разбирался в математике. Какие нужно иметь недюжинные способности, чтобы решать дифуравнения Лагранжа, вообще какой-то другой склад ума.

- Вы преувеличиваете. Я учился неполных три года и, надо сказать, что люди там совершенно обычные, никакого особого склада ума. Во всяком случае я не заметил. Интересы убогие, двух слов связать не могут, что уж тут говорить о математике.

- Ну зачем же так строго судить. Раз поступили в университет, пусть учатся.

- Ничего вы не понимаете – логические способности напрямую вытекают из общего развития. Человек с ограниченными интересами никогда не станет хорошим математиком.

- И поэтому ты бросил университет?

- Вы неправильно сходили – с головы можно брать только одну фишку, я говорил об этом. А институт я бросил потому, что перестал успевать. Каждый день надо было вставать в шесть часов, завтракать, бриться, трястись в переполненном автобусе и потом сидеть три пары в нетопленной аудитории – разве такое выдержит нормальный человек? Да и зачем? Кому нужна математика с ее пресловутым, плоским миром чисел и формул, в котором нет ничего от настоящей, живой жизни? Да никто ею всерьез и не занимается, так, только делают вид. Обычная, самая банальная биологическая жизнь, в первоначальном значении этого слова, значительно шире и глубже и заслуживает куда больше прав на свое изучение. Вот, собственно, можно сказать, поэтому я и бросил институт, университет, чтобы подумать над этой проблемой.

- Да, непростая ситуация. Значит, ты сейчас в академическом отпуске?

- Отпуск берут, когда хотят вернуться, а я никуда не собираюсь возвращаться. Я уже вернулся, к себе, после стольких лет бессмысленного скитания…

- И долго ты так думаешь просидеть?

- Этот вопрос мне уже задавали. А хотя бы всю жизнь? Наконец-то у меня есть время разобраться основательно, не торопясь, во всем, что меня окружает.

- Антон, мне кажется, у тебя проблемы. Хочешь, мы решим их вместе?

- А вы кто - врач, доктор? Так я и знал, догадывался, что все это неспроста. Кто ко мне придет, кому я нужен... Знаете, Валерий Дмитриевич, в последнее время ко мне никто не ходит, все меня забыли. Как игрушка, которой поиграли и бросили. Но к вам это не относится, вы какой-то другой, не похожий на остальных, вы мне нравитесь, если честно и вам я скажу, скажу,… собственно, что говорить и так ясно, что я болен.

- Спасибо, Антон, за доверие, я рад, что мы подружились. Если можно, поподробнее, когда и как это началось?

- Началось? Не знаю, разве это можно определить… Когда на моих глазах утонул Тимур, мой единственный друг, жизнь потеряла для меня всякий смысл, словно что-то надломилось, раскололось надвое. Он уходил под воду, беспомощный, как кутенок, а я был рядом и не мог помочь. Это было как наваждение. Когда я почувствовал, понял, что он не умеет плавать и рванулся к нему, он вцепился за меня и молча, с силой потащил за собой, в глубину. Я должен был его спасти, должен, но у меня ничего не получалось, поверьте! - Тимур был сильнее меня. Через мгновение мы тонули уже вместе. Я испугался, меня охватил озноб, мне стало страшно. Я не желал Тимуру зла, но я вовсе не хотел и умирать вот такой смертью. И я начал бороться за свое освобождение. Не знаю как, но у меня хватило сил выпутаться из его немыслимо цепких объятий, я оставил его и поплыл к берегу. Когда же я выбрался из воды, Тимура нигде не было…

 

 

* * *

 

Кульчицкий торопился пойти в детский сад за Дмитрием (время приближалось к своей крайней отметке – полседьмого) и уже застегивал ботинки, когда в дверь позвонили. - Вот, невовремя, - вырвалось у него, он встал, одна нога в тапочке, другая – в ботинке, и резко, одним движением, открыл дверь. На пороге стоял, прислонившись к косяку, совершенно бледный Антон.

- Папа, спаси меня, помоги, только ты можешь, - и, шагнув в прихожую, рухнул на стул, тот самый, с которого только что поднялся Кульчицкий.

У Кульчицкого никогда не болело сердце. Если бы не школьный курс анатомии, он бы и не знал, где оно находится, но тут что-то защемило, затрепетало в груди с левой стороны. Боль поднималась откуда-то снизу, нарастая, повергая в ужас, и Кульчицкий понял, что это болит оно, его родное сердце.

- Что случилось, Антон?

- Ты только не волнуйся, папа, я жив, видишь, я здесь, с тобой. У меня друг утонул. Тимур, - почти шепотом выдохнул Антон. – Что мне делать? Об этом еще никто не знает, я сразу к тебе. Теперь меня во всем обвинят, - и он дрожащими руками прикрыл лицо.

- Как утонул, где? Что ты несешь? – закричал Кульчицкий.

- На нашей даче, на Деме. Я пригласил его к себе отдохнуть, порыбачить…

- Как – порыбачить? Ты что, не мог спасти его? Зачем ты приехал сюда? Ты должен был спасти его, понимаешь, спасти! – набросился на сына Кульчицкий, не понимая, что делает, защищаясь на самом деле от маленькой, подленькой мысли, которая вдруг родилась в его звенящем сознании – вот оно, приспело наказание Божие за все земные грехи и уже никак, никак не отвертеться, придется за все сразу отвечать! Господи!

- Ну, что я, должен был утонуть вместе с ним, да? Что ты такое говоришь, папа?! – всхлипнул Антон. – Я пытался, у меня не хватило сил, я сам чуть не утонул. Я же не знал, что он не умеет плавать, я бы никогда…

- Что же, никого с вами рядом не было, из взрослых, никого? Когда это случилось, в каком часу?

- В полтретьего, двадцать пять минут, я еще на часы тогда поглядел, машинально. Вылез на берег и поглядел.

- Это вместо того, чтобы кинуться спасать друга?

- Да я спасал его, пытался. Ты же про часы спросил. Были там взрослые, какие-то женщины, отдыхали на противоположном берегу, они все видели.

- И что же они не помогли, ты хоть кричал им, махал руками?

- Они все видели папа, я же говорю, все видели. Ты что, мне не веришь?

Понемногу Кульчицкий начал приходить в себя, понимая, что случилась беда, неотвратимая и жестокая, но что хочешь не хочешь, а придется разбираться во всем, что произошло. Самому разобраться, не дожидаясь, пока за него это сделают другие. Например, родственники Тимура, которые, наверняка, найдут всему свое объяснение.

- Родители знают?

- Чьи родители?

- Родители Тимура.

- Нет, не знают. Откуда же они могут знать, я же сразу к тебе поехал. – Антону совершенно не хотелось идти в дом к Тимура, к его родителям.

- Надо к ним идти, сынок, надо. Где они живут?

- Я не пойду, я боюсь, - тихо, но твердо сказал Антон. –Ты что, хочешь, чтобы меня убили?

- Антон, пойми, мы обязаны сказать правду. Они же ничего не знают. Тебя не тронут, не бойся. Пойдем, покажи, где они живут.Отсюда далеко? – Кульчицкий склонился к сыну и Антон замер, испуганно прижавшись к стулу.

- Рядом, две остановки. Иди один. Я не пойду, хоть режь.

- Ты что, хочешь, чтобы они сами тебя нашли? Знаешь, что за это будет? – снова закричал Кульчицкий.

- Я ни в чем не виноват! Я не виноват, папа, - и Антон заплакал, совсем по-детски, беспомощно, вздрагивая и размазывая по щекам слезы.

- Замолчи! Слышишь? Слезами горю не поможешь! - Кульчицкий быстро и нервно заходил по прихожей. – Совершил проступок – имей мужество в нем признаться! Мы же вместе пойдем, ты можешь не заходить, я сам все скажу, ты только подтвердишь мои слова. Антон, вставай! Что, мне одному идти?

- Хорошо, я пойду, но в квартиру я не зайду. Я никого не хочу видеть.

 

Суматошный июльский день ворвался с его неизбежным ревом машин, спешащем людским потоком, асфальтом, размягченным от нескончаемого зноя, душным тяжелым воздухом, вобравшем в себя испарения, вздохи, шепоты и все это обступило, навалилось на Кульчицкого, который шел, словно в стеклянной колбе, ничего и никого не замечая, думая только об одном – как он скажет о страшном известии! – и не находил слов.

- Папа, сюда, - Антон зашел в подъезд свежевыкрашенной пятиэтажки и поднялся на второй этаж. – Шестьдесят пятая квартира.

Звонок прозвенел пронзительно и глухо, будто доносился из подземелья. Кульчицкий вздрогнул. Нужно взять себя в руки и объяснить, как все было.

- Антон, а родители знали, куда поехал Тимур, что он был с тобой?

- Не знаю, мы об этом не говорили.

Дверь отворилась, приоткрыв богато уставленную прихожую и на пороге встала женщина в шелковом домашнем халате.

- Вам кого?

- Нам? Собственно, никого… Это квартира Булатовых? – спросил Кульчицкий.

- Да, а вы кто?

- Я? Отец Антона, Антона Кульчицкого. Они дружат – Тимур и Антон, мой сын.

- Тимур? Вы знаете Тимура? Где он, что с ним? – женщина стала нервничать.

- Тимур? Он утонул, - выговорил Кульчицкий и словно легче стало дышать, словно груз, который висел над ним все это время, упал с плеч. Он даже обрадовался, что все так быстро закончилось, что не надо юлить, оправдываться.

- Что вы сказали? Как утонул? Тимур! – выкрикнула истошно женщина, зарыдала, попятилась назад и, наверное, упала, если бы следом за ней на шум не вышел мужчина. Он подхватил ее, усадил на кресло, вышел на лестничную площадку и прикрыл за собой дверь.

- Что случилось, кто вы такие? – строго спросил он.

- Я –Кульчицкий, а это – мой сын Антон, они друзья с вашим Тимуром, - начал Кульчицкий.

- Я это уже слышал, дальше, - перебил Кульчицкого мужчина.

- Тимур был сегодня на даче у Антона, они купаться ездили. Там речка неподалеку, Дема, это возле Юматово…

- Кто его отпустил? Флюра, он у тебя отпрашивался? – крикнул мужчина через дверь.

- Идрис, ты ничего не понимаешь! – откликнулась женщина. - Тимур утонул, утонул наш Тимур, - и слышно стало, как она зашлась в безысходном плаче.

- Как утонул, что ты такое говоришь? Кто с ним был, вы? Как все это произошло? – мужчина резко и зло посмотрел на Кульчицкого.

- Нет, нет, меня там не было. Там был Антон, мой сын, - объяснил Кульчицкий.

- Что?! – мужчина грозно развернулся в сторону Антона и, сжав кулаки, побагровел от напряжения. - Да как ты смел, поганец, придти сюда! Почему ты не спас его, отвечай!

Еще мгновение и он набросился бы на Антона, но тут Кульчицкий решительно встал между ними, закрыв собою сына.

- Он не виноват! Вы можете нас выслушать?! Или нам уйти?

Этот жест несколько охладил пыл мужчины и он остановился, замешкавшись.

- Я ничего не понимаю. Расскажите все по порядку.

- Ваш Тимур сегодня был на даче у Антона, они поехали отдохнуть – ну, там искупаться, порыбачить, - Кульчицкого опять перебили, на этот раз в разговор вмешалась еще одна женщина, моложе и энергичнее. Это была Нафиса, сестра Идриса. Вылетев из квартиры, она возмущенно заявила:

- Как купаться? Он же плавать не умеет!

- Вот и я о том же, - продолжил Кульчицкий. – они переплыли Дему на тот берег, там, где пляж, потом Антон сплавал назад, подогрел обед и опять вернулся к Тимуру – мол, поплыли, пора обедать. А Тимур ни в какую. Видимо, испугался.

- Его же один раз уже спасали, на озере, - подтвердила Нафиса. - Хорошо, я была рядом. Это же мой любимый племянник! Я всех подняла на ноги, его достали и тут же сделали искусственное дыхание. Слава Богу, успели, все обошлось. Под водой он был десять, ну двадцать секунд, не больше.

- А я о чем! – облегченно вздохнул Кульчицкий. – Что же мы набросились на Антона! Он и так переживает.

- Переживает! Кто из вас вернет мне Тимура! – Только сейчас Идрис начал понимать, что, собственно, произошло.

- Хватит! Идрис, где твоя машина, поехали, - скомандовала Нафиса. – Где это произошло, у вас есть своя машина? – обратилась она к Кульчицкому.

- Нет, но я могу договориться. Можно от вас позвонить?

- Звоните, только ноги оботрите, вот коврик.

На улице было сухо, но Кульчицкий послушно обтер ноги и прошел в квартиру к телефону, оставив Антона на лестничной площадке.

- Чтобы я тебя здесь больше не видел! Лучше бы утонул вместе с ним! – снова вскипел Идрис, глядя на бледного, подавленного Антона, который стоял, не двигаясь, словно прирос к стене.

- Идрис, опомнись! Мальчик не виноват. Пойдем в дом. Как ты себя чувствуешь? - взяв брата под локоть, Нафиса насильно увела Идриса на кухню, где они начали о чем-то возбужденно говорить.

Так и не дозвонившись и почувствовав себя неловко, Кульчицкий вышел к Антону.

- Ну, как ты?

- Плохо, папа. Вот здесь, болит, дышать трудно. И голова раскалывается, - пожаловался Антон.

- Это ничего, пройдет. Успокойся, силы тебе еще пригодятся, - попытался приободрить его Кульчицкий.

- Вы что, уходите? – тут же выскочила за ним Нафиса. – Давайте ваш телефон, мы заедем за вами. Ждите дома, никуда не уходите.

 

* * *

 

- Скажи, Антон, когда ты впервые почувствовал, что заболел, что у тебя что-то не так, что-то с головой?

- Сколько помню, у меня всегда болела голова. Я быстро утомляюсь.

- Нет, я имею в виду после случая с Тимуром.

- Не знаю. Может, в декабре? Тимур утонул летом, 17 июля. Да, в декабре. Я сидел на лабораторных работах по физике и не смог решить ни одной задачи. Просто ничего не понял. В голове образовалась какая-то пустота, вакуум и я не смог собраться, сконцентрироваться. Так и просидел до звонка, глядя на пустой лист. Валерий Дмитриевич, а меня что, положат теперь в больницу?

- Не могу сказать, не все так просто. Сначала нужно во всем разобраться. А еще какие-нибудь, другие странности за собой не замечал?

- Я стал пропускать лекции, посещал университет через день,часто оставался дома один, слушал музыку и перечитал почти всю библиотеку, которую оставил мне отец. Я потерял интерес к математике, которую очень любил в детстве. Раньше мне легко давались задачи, я решал их, не задумываясь.Но вот наступила тишина, ни одной мысли в голове и никакого желания что-нибудь решать.Были периоды, когда я с усилием вспоминал, какое сегодня число, как меня зовут, с кем я только что разговаривал. В один прекрасный день я набрался духу и сообщил родителям, что бросаю университет и …бросил.

- Когда это случилось?

- В мае прошлого года.

- Хорошо. А скажи, тебя не мучают кошмары, ну, навязчивые мысли, когда ты хочешь, но не можешь от них освободиться?

- Они преследуют меня всюду, обступили со всех сторон, спать не дают.

- А кто они?

- Странные, дикие мысли – работающие мясорубки с ножами, электропровода с оголенными концами, какие-то люди, женщины, почему-то совершенно раздетые, и вода, вода, холодная, темная. Только засну, тут же просыпаюсь, в поту, одеяло сброшено, на полу лежит. Потом всю ночь хожу, как заведенный, пробую заснуть – ничего не получается. Но самое обидное – куда-то пропала душа. Раньше была, а сейчас нет. Пусто, совершенно пусто внутри. Ничего не чувствую, не ощущаю, безразличие ко всему. Лучше уж умереть, чем так жить.

- Ну, об этом еще рановато думать. В общем, молодой человек, надо бы вам приехать к нам, в центр психического здоровья. Как ты догадался, я врач-психиатр. Ничего страшного с тобой мы не сделаем, посмотрим, послушаем, назначим курс лечения. Думаю, что все будет в порядке.

- Вы это серьезно? Я уже ничему не верю. Как хорошо было, спокойно в детстве – мы шли с отцом по бескрайнему лугу, он держал меня за руку и такое тепло разливалось по всему моему телу, что хотелось выскочить из него и всему миру признаться в любви. А сейчас с трудом заставляю себя встать и пройти по комнате. Слабость.

- Прекрасно, вот с отцом и приходите. Вот адрес и телефон. Ну, всего хорошего, до свидания.

 

* * *

 

За ними заехали через два часа, когда беспокойный, утомительный день сменился прохладными сумерками. Сразу поехали на лодочную станцию – туда, где должны были дежурить спасатели. Станция была пуста, одинокий фонарь, подвешенный на стальном канате, скрипел, подпевая в такт речным волнам, набегавшим на пологий, покрытый крупной галькой, берег. С трудом разыскали маленькую каморку, постучали. Понадобилось минут десять, чтобы молодой человек, выглянувший на стук, понял, что от него хотят.

- Вы понимаете, что у нас нет глубинного фонаря, никогда не было?

- Как же вы работаете? – возмутилась Нафиса.

- А вот так и работаем - днем, при солнечном свете. А вечером и ночью, извините, спим. Приходите завтра утром, дадим вам водолаза. Все, спокойной ночи, - и дверь безнадежно захлопнулась.

- Черт знает, что такое! – выплеснул злость Идрис. – Увозят сына на дачу, топят его там, бросают, а теперь еще и доставать отказываются! Не станция, а бардак! Поехали на дачу, хотя бы место посмотрим.

Путь был неблизким, когда подъезжали к Юматово, спустился вечер, хмурый и беззвездный, ехать по проселочной дороге, петлявшей по лесу, было нелегко. Не выручал и яркий, бьющий наотмашь, свет передних фар - несколько раз машина проваливалась в ямы, съезжала с дороги. Наконец выбрались на поляну, за которой начинался сад.

- Теперь куда? – спросила Нафиса.

- Теперь недалеко, прямо, пятый дом слева, - ответил за Антона Кульчицкий. Он знал эти места – дачу покупали родители жены и он ездил с сыном смотреть ее. Двухэтажный кирпичный дом под железной крышей сразу понравился Кульчицкому и участок, засаженный смородиной, малиной, облепихой, приглянулся и река, протекавшая рядом, всего в пятидесяти метрах, притягивала, словно магнитом. Потом они бродили по лесу, наслаждаясь легким воздухом, покружив, вернулись к реке, пробовали ловить рыбу на скорую руку, правда, безрезультатно, и даже прокатились на лодке, которую взяли напрокат тут же, на соседней базе отдыха. Кульчицкий еще подумал тогда, как прекрасно было бы здесь отдыхать всей семьей, с детьми.

Через полгода он развелся и на дачу больше не ездил.

Вскоре вся процессия стояла на том самом берегу, где произошла трагедия. Река, казавшаяся черной на фоне высветленного неба, безразлично и молча несла свои страшные воды, не обращая никакого внимания на людей, собравшихся возле нее. Антон спустился к воде и показал на место в нескольких метрах от берега, там, где река делала поворот и где из воды торчал сучок старой коряги.

- Вот здесь, - Напряженная тишина вдруг взвилась и зазвенела в воздухе, заполняя собой одинокое пространство.

- Где, где? – закричал Идрис, теряя последние надежды. Ему все еще казалось, что Тимур, его мальчик, жив и что все происходящее всего лишь шутка, неудачная глупая шутка, и он тешил себя этим, не желая верить в случившееся. – Как, в двух шагах от берега? Мальчик мой, что же они с тобой сделали?

Нафиса вздрогнула и тихо заплакала. Антон обернулся к отцу и Кульчицкий шагнул навстречу, скатился по темной, скользкой земле, обнял порывисто Антона, словно пытаясь защитить от разразившегося несчастья, от незнакомых людей, от реки, угрюмой и зловещей, подстерегающей доверчивых юношей.

- Антон, тебе плохо? Ты весь дрожишь.

- Ничего, папа, это пройдет. Скорей бы это все закончилось.

- Скоро, скоро, потерпи.

И огромная вселенная приняла, приютила под своим крылом двух близких людей, может быть, в первый раз так остро ощутивших свою нужность друг другу. Как много хотел сказать Кульчицкий и эта недосказанность, невысказанность согревала ему душу, соединяла невидимой нитью с сыном.

Боже мой, Антон, как я тебя люблю! И ответной волной - папа, я люблю тебя!

- Мы уезжаем, завтра поутру привезем водолаза, - сухо сказала Нафиса. Машина взревела и прорезав ночную темноту, пропала из виду.

- Пойдем, папа, холодно.

Все дальнейшее промелькнуло как в чужом, безвозвратно канувшем сне – и ночь, тянувшаяся бесконечно долго, и приезд водолаза, примеряющего защитный костюм и ощупью, осторожно входящего в утреннюю, по холодку, воду, и кричаще-напряженное ожидание, и хмурые тучи, бегущие по небу, и тело бедного Тимура, безразлично лежащее на берегу, и спешный, похожий на бегство, отъезд родственников и Антон, не пожелавший всего этого видеть и оставшийся на даче, одинокий и бесприютный…

 

 

* * *

 

- Здравствуйте, Валерий Дмитриевич. Я пришел.

- А, Антон, проходи. Я сейчас, освобожусь.

- А у вас здесь хорошо, уютно, только народ везде. Это все врачи?

- Ну, что ты, нет, конечно. Наталья Сергеевна, зайдите ко мне на минутку!

- Слушаю вас, Валерий Дмитриевич.

- Тут вот у нас Антон, Антон Кульчицкий, не могли бы вы с ним позаниматься, пройти парочку тестов на компьютере, ну, вы знаете, о чем я. Потом вместе зайдете ко мне.

- Хорошо, Валерий Дмитриевич. Пойдем, Антон.

- До свидания, Валерий Дмитриевич.

- До свидания, Антон, мы еще увидимся. Мы теперь часто будем видеться.

- …

- Ну вот мы и пришли. Садись, Антон, работал когда-нибудь с компьютером?

- Да. В университете проходили.

- Прекрасно.Видишь на экране вопросы, это тест. Отвечать нужно да или нет, справишься?

- Не знаю. Попробую.

 

Пустая, продолговатая комната с плотно занавешенным серой тканью окном и тихая усмешка компьютера, давящая, болезненная, недобрая…

- Я люблю научно-популярные журналы по технике.

Кто любит? Я, например, не люблю и не читал никогда, в детстве только, «Техника - молодежи». Нет, конечно, нет.

- Аппетит у меня хороший.

С чего бы это мне всем рассказывать, какой у меня аппетит? Ну, хороший или плохой, какое им до всего этого дело? Да или нет, нет или да. Ну, пусть, да.

- Обычно по утрам я просыпаюсь свежим и отдохнувшим.

Так, спокойнее. Ничего не происходит. Дураку ясно, что все это вопросы неспроста, что-то от меня им нужно. Ничего не происходит. Я спокоен – да.

- Я хотел бы стать певцом.

Откуда им это известно? Кто им сказал об этом? Валерий Дмитриевич? Нет. Его друг, ну тот, кто ходит ко мне вот уже пять месяцев или год? Не помню. Какой я наивный простак, все выболтал ему, а он рассказал обо всем Валерию Дмитриевичу, доложил, так сказать. Предатель! Спокойнее, этого следовало ожидать. Это ловушка и комната какая-то нехорошая. Нет, отсюда так просто не выбраться. Пусть думают, что ошиблись. Нет.

- Мне кажется, нет такого человека, который бы понимал меня.

Это точно, я им не нужен и никому нет до меня дела. Разумеется, нет такого человека и не может быть. А вдруг это опять ловушка? Нет такого человека. Вот, на тебе, Валерий Дмитриевич, все знает, все понимает, душа-человек. Нет, здесь не место искренности. А вот есть такой человек – да!

- Если бы мне дали такую возможность, я бы мог успешно руководить тысячами людей.

Конечно, смог бы. Золотую медаль так просто не дают, еще победа на республиканском конкурсе по математике, поездка в Калининград, Венгрию. Только мне этого никто не позволит, каждый ждет, чтобы вырваться самому, а на других ему наплевать.

- Уверен, что за моей спиной обо мне говорят.

Конечно, говорят, подглядывают. Иначе бы сюда не затащили.

- Думаю, что пости каждый может солгать, чтобы избежать неприятностей.

- Так оно и есть. Все кругом лгут.

- Раз в месяц или чаще у меня случается понос.

Может, вам интересно знать, по каким дням у меня бывает эрекция?

- Я легко просыпаюсь от шума.

Я вообще не сплю.

- При ходьбе я стараюсь не наступать на трещины в тротуаре.

Что вы, я давно не выхожу на улицу.

- Очень странные запахи доносятся до меня временами.

Я не различаю запахов, по крайней мере, в последнее время.

- Кто-то управляет моим мышлением.

Вы.

- Я думаю, что Бога нет.

Он умер. Вместе со мной.

- Часто мне кажется, что я умираю.

…

 

- Ну-с, Наталья Сергеевна, что вы скажете о молодом человеке?

- Вот график, полученный компьютером, Валерий Дмитриевич, взгляните. Картина вырисовывается противоречивая. Шкала эрудиции или общего интеллекта очень высокая (за 80 баллов), парень, бесспорно, одаренный, золотой медалист, победитель олимпиад, а социальный интеллект низкий. Вроде ему все равно, где он живет, что о нем говорят. Но вот аутичность в то же время почти в норме, агрессии, на первый взгляд, тоже не видно, хотя гипомания явно завышена, но это легко объяснить – с ранних лет, он, повидимому, опережал сверстников по умственному развитию и это не могло не сказаться на его собственной самооценке. Мышление подвижное, гибкое (шкала застреваемости невысокая), а вот тревожность просто катастрофическая – что-то его здорово беспокоит, о чем он не хочет и на откровенность не идет, как я ни билась. Не исключено, что он подумывает о суициде. Самое же страшное в его положении – неразвитое волевое начало, Антон явно страдает инфантилизмом, полнейшая во всем нерешительность, боязнь самому сделать выбор, о чем свидетельствует крайне низкая шкала мужественности. Ему бы родиться девушкой, но к слабому полу он относится, к сожалению, негативно.

- Ну и что вы думаете обо всем этом, ваши выводы, Наталья Сергеевна?

- Что это наш пациент и что нам с ним работать. Валерий Дмитриевич, я так и не поняла, что же с ним все же произошло?

- На его глазах в прошлом году утонул близкий, можно сказать, единственный друг. Видимо, это послужило толчком к деструктуризации, саморазрушению личности, ее усиливающейся отрицательной патологии. Что ж, будем звать Антона. Кульчицкий, зайдите!

- Добрый день, Валерий Дмитриевич!

- Здравствуй еще раз, Антон. Как ты себя чувствуешь?

- Да в общем ничего, нормально.

- Устал?

- Немножко. Тест длинный, хотя вопросы понятные. Ну, как я ответил? Больной я или здоровый, определили?

- Ты согласен пройти курс амбулаторного лечения?

- Нужно лечь в больницу? Я согласен.

- Пока нет, будешь лечиться на дому, но в больницу подъехать все-таки придется, на обследование. Тебя посмотрят и назначат препараты.

- А здесь нельзя?

- Чего нельзя?

- Посмотреть и дать лекарства? Я же все вам рассказал, на вопросы ответил.

- Антон, я же не говорю, чтобы ты сейчас же ехал в больницу. Это можно сделать завтра или в любой другой день. Понимаешь, мы можем провести только первичный досмотр, а все остальное – прерогатива стационара. У нас нет таких прав.

- Хорошо, Валерий Дмитриевич, что мне сейчас делать, я в вашем распоряжении.

- Ладно, езжай домой, я тебе позвоню. Наталья Сергеевна, наберите номер Владислава Валентиновича, мне нужно с ним посоветоваться.

 

 

* * *

 

Вот уже час, как Кульчицкий с Антоном кружили по южному кладбищу в поисках могилы Тимура, метр за метром обследуя новый придел, выросший на прилегающем с востока пустыре. Близился закат, окрашивая верхушки деревьев в легкие, разноцветные тона, но еще было светло и воздух, напоенный за день густой августовской жарой, стоял, задумавшись, недвижно и и тихо, как вода в озере.

- Я же говорил, папа, нам его не найти.

- Подожди, еще не все обошли. Пойдем-ка вон туда.

Кульчицкий и сам уже не верил, что они смогут отыскать могилу. Родители Тимура наотрез, в жестких тонах, отказались от предложенной Кульчицким помощи и он решил сам найти могилу, чтобы Антон мог положить на нее цветы. Чувствовал свою вину Антон или нет, Кульчицкий не знал.

- Какая сегодня удивительная погода, - произнес Антон. – Тихая, душа отдыхает. Словно ушел, растворился без остатка в этих деревьях, цветах, земле, уходящем, прощальном солнце и меня нет нигде…Хорошо, что мы пришли сюда. Папа, а где могила бабушки?

- На обратном пути покажу. Ну, кажется, все – больше искать негде, пошли назад.

Они в последний раз обошли пустырь и вернулись в старую, обжитую часть кладбища, спрятавшуюся за высокими деревьями, беспорядочно разросшимся кустарником и пестревшую по краям свалками мусора.

- Видимо, Тимура отвезли в деревню. Кстати, кто тебе об этом сказал, не помнишь?

- Вчера в университете слышал, когда за стипендией стоял. Девчонки шептались.

- Не принимай на свой счет, все, что было в наших силах, мы сделали, долг свой исполнили. Ну, вот мы и пришли. Здесь лежит твоя бабушка, Нина Ивановна, вот уже пять лет, - Кульчицкий повернулся к сыну. – Давай цветы ей оставим, пусть порадуется, как ты думаешь? Все равно Тимура нам не найти.

- Конечно, папа. А можно, я бабушке стихи почитаю, - Антон оживился. – Я опять начал писать.

 

Смотрел в те дни я на людей,

И видел ложь и подражанье.

И разум от картины всей

Оставил голое молчанье.

 

Рассудок, сердце растоптав,

Оставил в нем одно лишь чувство;

И оживить шептанье трав

Не может вечное искусство.

 

У чувства первого в плену,

Любить и чувствовать невмочь,

Судьбы назад не поверну;

Любви немой не превозмочь.

 

И как бы сделать, чтоб я мог

Не знать того, что знаю ныне;

Приди, мой странно-верный Бог,

Смири бездонную гордыню.

 

Я здесь один и навсегда,

Здесь ложь моя и утешенье,

Моей любви моя звезда,

Моя награда и прощенье.

 

Я горько плачу: что с собой

Наделал я тогда, в те дни;

Закрой глаза мой рукой,

Любовью лучшей помяни.

Кульчицкий слушал, смахивая с надгробия залетевший мусор, комки грязи и протирая выполненный на стекле портрет матери.

- Да ты настоящий поэт! Бабушка гордилась тобой. Помнишь, как она называла тебя?

- Помню, конечно - профессор! Только неправда все это – не стану я никогда ни профессором, ни ученым, да и поэт из меня так себе. Только ты меня и хвалишь, - Антон грустно улыбнулся. - Охладел я к жизни. И математика мне разонравилась, и друзья отвернулись. А на днях мне Тимур приснился. Сижу на Деме с удочкой и выходит он, весь в тине, и тянет к себе, в воду. Я кричу, отбиваюсь, вода захлопывается над моей головой и все – полная темнота. Мне все время кажется, что я виноват в смерти Тимура.

- Выбрось это из головы – ты ни в чем не виноват, - оборвал его Кульчицкий.

- Правда? – Антон посмотрел на отца. – Ты, правда, так думаешь?

- Конечно. А знаешь, Антон, поехали ко мне на дачу! Она еще недостроена, но ночевать есть где. Картошки нажарим, рыбу половим. Поехали, пока погода стоит, пока тепло.

- Я не знаю. Как буду себя чувствовать.

- Хорошо будешь чувствовать. Загадывать нужно только хорошее - как загадаешь, так и будет. В жизни всегда случается то, во что веришь.

- У меня не так – в голове светлые мысли, а жизнь кувырком.

- Надо собираться, Антон, пойдем к автобусу. В это время быстро темнеет.

 

 

* * *

 

- Наконец пришел, слава Богу. А я не знала, что и подумать. Ну, как, что тебе сказали?

- Потом, все потом. Я проголодался, дай мне поесть.

- Все давно готово. Раздевайся, мой руки.

- Можно, я телевизор включу? Сегодня футбол, Россия-Греция.

- Остывает, я уже налила. Кошку я кормила, не трогай ее. Слышишь?

- Она будет со мной футбол смотреть. Тебе было скучно без меня, скажи, скучно? Ну, иди ко мне!

- Оставь кошку в покое, она грязная, лазает по всей квартире! Ты будешь есть?

- Буду, принеси мне в комнату.

- У меня сегодня лапша домашняя, вкусная.

- Бабушка, почему ты не любишь футбол? Посмотри, как интересно!

- Ну, а теперь ты скажешь мне – что тебе сказали врачи, о чем они с тобой говорили?

- Какая ты несносная, можно мне хотя бы доесть?

- Почему ты не хочешь мне сказать? Тебя, что, в больницу кладут? Я чувствую, чувствую, что же мне делать!

- Что ты чувствуешь? Что ты можешь чувствовать? Хотите меня в больницу упечь? - не выйдет! Я понял – ты заодно с врачами, да? Даже футбол не дала посмотреть, стерва! Все, в мою комнату не заходить!

- Что ты сказал?

- Что слышала!

- Господи, и за что мне такое наказание! Отец, негодяй, бросил вас, ушел к другой женщине, мать, больная, работает на вредном производстве, а тут еще ты на мою голову свалился!

- Дай мне досмотреть футбол!

- Иди, смотри свой поганый футбол, я пошла на кухню. Господи, и за что мне все это!

- Бабушка, ну что ты плачешь? Сейчас матч закончится и я тебе все расскажу. Хотя, что, собственно, рассказывать – меня выслушали и сказали - надо ложиться в больницу. А я не хочу, не хочу, понимаешь ты! И не я, а вы, весь мир сошел с ума, вас надо лечить, а не меня! Хотите от меня избавиться – кукиш с маслом! Все против меня и что я вам плохого сделал! Ну, хватит плакать, я не могу этого выносить.

- А что мне остается делать, ты же мне ничего не говоришь!

- Ну, вот, рассказал. Что тебе еще от меня надо!?

- Мне надо, чтобы ты был как все – работал, приносил домой деньги, помогал матери, мне наконец, я ведь уже старая, на пенсию прожить трудно.

- Все у вас деньги, будто без них нельзя!

- А как же иначе! Подрастешь, поймешь - деньги все определяют.

- Этого не дождетесь! Я работать не буду, не могу – ха! – я же больной, врачи заключение могут дать.

- Значит, лечись, принимай лекарства, ложись в больницу, наконец. Делай что-нибудь, не стой на месте.

- А я и не стою, видишь, хожу – туда-сюда, туда-сюда.

- Не паясничай, я же серьезно говорю. Неужели ты не понимаешь, как нам с матерью трудно тебя содержать!?

- А я давно говорил – дайте мне яду. Лучше умереть, чем так жить.

- Что ты, что ты? Мать с ума сойдет, если такое услышит!

- Не сойдет, она у меня крепкая. Го-о-л! Бабушка, наши гол забили! Ура!

- Что мне с тобой делать, что делать!?

 

 

* * *

 

 

- Ну, вот мы и пришли, - Кульчицкий подошел к двухэтажному бревенчатому дому, укрепленному на железных сваях, так что пол первого этажа находился на уровне чуть выше двух метров. - Это и есть моя дача. Осторожно, не упади, - он поднялся по шаткому деревянному помосту, служившему крыльцом. – Так, посмотрим, есть ли у нас свет.

- А где речка? Ты говорил, что неподалеку от вас есть река. – Антон присел на скамейку возле дома и вытянул уставшие от долгой ходьбы ноги. Путь был неблизкий - они шли по кукурузному полю, вымахавшие в человеческий рост стебли стеной стояли с двух сторон тропы, укрывая ее от любопытного утреннего солнца, потом, миновав тихую речушку, всю заросшую тальником, долго шли по деревне, где уже вовсю бурлила жизнь, потом вдоль городка «новых русских», окруживших деревню трехэтажными домами-крепостями, и, наконец, вошли в сад, пока еще пустой и безлюдный, на краю которого разместился участок Кульчицкого.

- Конечно, есть. В десяти минутах ходьбы, за дамбой, - Кульчицкий выглянул из окна: - Электричество есть, сейчас поставим чайник. Что ты сидишь, иди в дом.

- Не хочется что-то. Можно я здесь побуду? – отозвался Антон. - Ноги с непривычки болят. А зачем тебе этот сад?

- Как зачем? Работать, мы же трудоголики. Это в Америке приезжают семьями на стадион и бегают, бегают. А у нас – лопату в зубы и пошел, - Кульчицкий спустился к Антону и сел с ним рядом. – Посмотри, все это сделано моими руками – и дом, и сарай, и баня. Помнишь, твоя мама ругалась, что я ничего не умею?

- Да не ругала она тебя, с чего ты взял? – Антон встал и отошел к колодцу. – Не надо маму трогать, пожалуйста. Ей и так плохо.

- Я не хотел тебя обидеть, просто решил похвастаться. Неудачно вышло, прости. Ну что, пойдем на речку?

- Понимаешь, папа, мы все очень разные – мама и ты, я и сестра. Нам всем плохо – и вместе и порознь. Словно жизнь отвернулась, забыла про нас. – Антон заговорил быстро и решительно, словно высказывал давно наболевшее и мучившее его.

- Ну, не совсем так плохо, как ты себе представляешь, - Кульчицкий шагнул навстречу сыну. - Если отец ушел из семьи, это еще не повод все зачеркивать. Я уверен, тебя ждет блестящее будущее. Если что - я рядом, всегда приду на помощь.

- Папа, меня никогда не оставляло ощущение внутреннего беспокойства, можешь ты это понять? - Антон, словно избегая отца, опять отошел в сторону, на соседнюю межу. - Когда ты жил с нами, я этого не замечал. Ты был моей защитой, моей радостью, опорой и я помню ту жизнь всю до мелочей, с самого детства. Это были лучшие годы моей жизни.

- Я понял, Антон, все понял, пойдем пить чай, - Кульчицкий улыбнулся, и положил руку на плечо Антону.

- Ничего ты не понял. Ты изменился, папа.

- Все равно, пойдем.

Неожиданно после чая Антон заснул. Они поболтали, так, уже ни о чем. Антон лег на кровать, поддерживая разговор отдельными фразами, и вдруг замолчал, провалившись в тяжелый, глубокий сон. Ему снилось: стоит он посреди громадной, необъятной комнаты, голый, в тапочках, а вокруг люди, ходят, смеются, показывают на него пальцами, он хочет уйти, исчезнуть, куда-нибудь скрыться, но тапочки не пускают, будто прилипли к полу… Боже, как стыдно, скорей, скорей отсюда! Он просыпается и застает себя на утреннике в детском саду: он читает стихотворение о праздничной елке, все хлопают, аплодируют, потом ему вручают подарок, он открывает его и видит, что его обманули, внутри пусто, ни единой конфетки. Горькие слезы катятся по его лицу, он протирает кулаком глаза и видит перед собой маму, бледную, суровую, она держит его за руку и тащит куда-то, он упирается и вдруг папа. Антон бросается к нему, но мама не пускает и что-то говорит, но ничего не слышно. Папа хватает его за другую руку и тащит к себе. Антону больно, он оборачивается на маму, смотрит на нее, потом на папу, ему хочется обнять их, сказать, как он всех их любит, его не слушают, каждый тянет в свою сторону и Антон чувствует, как родители разрывают его на части, как он разлетается на мелкие кусочки…

Кульчицкий не стал будить сына. Взглянув на утомленное лицо Антона, он вздохнул и вышел, прикрыв за собой дверь - пусть отдохнет, поспит, ему это сейчас необходимо.

За работой время пролетело быстро. Кульчицкий и не заметил, как день пошел на убыль, солнце начало клониться к закату и августовская умеренная жара сменилась ощутимой прохладой. Оставаясь один на даче, Кульчицкий обычно скучал, слоняясь по участку, а тут откуда-то появились силы и он окунулся в работу, переделав множество дел, до которых давно не доходили руки. Он заканчивал приготовление парника под огурцы, когда увидел проснувшегося Антона.

- Привет, пап. Я, кажется, заснул. А ты что делаешь, помочь?

- Да, ерунда, один справлюсь. Как ты себя чувствуешь?

- Вроде, ничего, - Антон присел. - Знаешь, папа, со мною творится неладное, будто исчезла память. Никак не могу вспомнить, что было пять минут назад, с трудом вспоминаю, что было вчера, когда говорю, забываю, о чем хочу сказать, мысли разбегаются в разные стороны и поймать их совершенно невозможно. Что это со мной?

- Ты просто переутомился и тебе нужно отдохнуть. Вот закончу дела и пойдем на речку, как ты хотел, искупаемся, - Кульчицкий вдруг заметил перемену в сыне – глаза Антона лихорадочно горели, руки, сжатые и странным образом вывернутые в запятьях, подрагивали, и он все время смотрел вниз, не поднимая взгляда, словно боялся или скрывал что-то. Во всей позе видна была неестественная решимость, не свойственная его мягкому характеру.

- Я не хочу на речку. После Тимура нельзя, не имею права.

- Опять ты говоришь ерунду. Все, пошли, - Кульчицкий собрал инструменты, отнес и запер их в каморку и пока он это делал, в голове предательски крутилась мысль – что-то тут не так, Антона, видимо, следует показать врачу.

- - Нет, нет, не надо, папа, - Антон быстро встал и начал ходить взад-вперед вдоль дачного дома. – Я не хочу, мне нечего там делать, понимаешь. Каждый раз, когда я подхожу к реке, мне начинает мерещиться Тимур и мне становится плохо. Ты-то хоть меня пожалей.

- Ну не хочешь, не надо, - Кульчицкий остановился в нерешительности. – А давай баню затопим. У меня, правда, своей нет, зато от соседской ключи всегда в кармане. Анна Васильевна мне доверяет. Ну, как?

- Знаешь, папа, не надо ломать комедию. Я знаю, ты любишь меня и всегда готов помочь мне, развеселить, поднять настроение. Спасибо тебе огромное за это. Но сейчас дело в другом - я болен, папа, серьезно болен. Прошу тебя, поехали в город, покажи меня врачам, если еще не поздно. Пожалуйста, спаси меня.

 

* * *

 

- А, пожаловал, зятек, про сына вспомнил!? Бросил на произвол судьбы, скрылся, а теперь вспомнил! Долго же ты собирался, нечего сказать!

Медленно поднимаясь по обшарпанным ступенькам старого подъезда (все детство Антона пролетело здесь, в этом нела1сковом доме!), Кульчицкий ожидал любой реакции от бывшей тещи.

- Антон дома? – вежливо осведомился он.

- Здесь он, здесь, что ему сделается! В институт не ходит, с друзьями не встречается. Все время дома один сидит, в четырех стенах. И что с ним такое? Хоть ты к нему заглянул, что ли, все ведь его оставили!

Давно Кульчицкий не видел ее такой раздраженной, и куда девались ее прежнее самообладание, выдержка и несокрушимая гордость!?

- Можно мне наконец пройти?

- Да проходи, куда уж там. Может, тебе что удастся поправить, все ж отец!

Ничего не изменилось в квартире - та же строгая, холодная аккуратность, чистота и порядок, все на своих, десятками лет заведенных, местах, и та же давящая атмосфера, которая всегда ощущалась, с первого шага. Кульчицкий снял ботинки и прошел в комнату, присел на диван.

- Антон, к тебе отец! Слышишь?!

- Слышу, сейчас выйду! – донесся знакомый голос, открылась дверь и из крайней комнаты вышел Антон. Он был одет совсем по-домашнему – потертое трико, мятая рубашка, расстегнутая у ворота, тапочки на босу ногу. – Здравствуй, папа. Спасибо, что зашел, я тебе всегда рад.

- Как живешь? – Кульчицкий смотрел на Антона и чувствовал, как тепло тревожно, обжигающе разливается по всему телу.

- Хорошо. У врачей я был, сказали, нужно лечиться. Вот, таблетки пью – амитрептилин, озалептин. У меня от них голова болит, а бабушка и мама меня заставляют.

- Ну, а самочувствие, вообще как?

- И вообще ничего. Из дома не выхожу, мальчишки дразнятся. А ведь я им ничего не сделал! И бабушка меня ругает. А я не могу учиться. И работать не умею, не получается, - Антон, улыбнувшись, развел руками.

- Да никто и не заставляет тебя, - возразил Кульчицкий. – Бросил университет, ну и бросил. Отдохнешь с годик, а там посмотрим. Я поговорю в деканате насчет академического отпуска. Ты на хорошем счету, тебе должны пойти навстречу.

- Спасибо, мне ничего не надо. Я не вернусь в университет. Расскажи лучше, как ты живешь, как Дмитрий? Я давно тебя не видел.

Видно было, как Антон искренне радуется приходу отца, как загорелись его добродушные глаза, но Кульчицкого это только еще больше насторожило.

- У меня все нормально.

- У тебя всегда все в порядке. С детства не мог понять, как ты все успеваешь – работать, читать, ходить на выставки, писать статьи. Ты всегда был слишком умен для меня.

- И чем же ты занимаешься?

- Дома сижу, телевизор смотрю. Мама газеты, журналы приносит. Да, кстати – вот один из занятных экземпляров, – и Антон протянул Кульчицкому номер «PlayBoy»-я, на обложке которого красовалась обнаженная женщина. - Не хочешь взглянуть?

- Хоть бы отца постеснялся, - вмешалась в разговор теща. – Целыми днями рассматривает бесстыдные картинки, ничем не занимается. И зачем только мать ему их покупает?! Лучше бы уж с девушками встречался, чем так.

Антона словно подменили – нахмурившись, он резко поднялся и исподлобья, тяжело взглянул на бабушку. – А тебе какое дело – хочу и смотрю. Все равно я больной. Таблетки пью, вот и все. Не приставай, а не то я тебе, - и он погрозил ей кулаком.

- Что с тобой, Антон? Сядь, успокойся, - Кульчицкий попытался было помешать Антону, взял его за руку, но почувствовал вдруг серьезное сопротивление. – Ну, зачем вы так, парень молодой, интересуется…

- Отстань, папа, убери руки. Я давно знал, что все вы заодно, всем вам на меня наплевать. Я пошел в свою комнату, ко мне не заходить, - и Антон ушел в свою комнату, хлопнув дверью.

- Ну, вот видишь, Юрочка, как я теперь живу, - и теща беспомощно заплакала.

Кульчицкий не знал, что ему делать – то ли броситься вслед за сыном, то ли успокаивать тещу, разразившуюся внезапно слезами, то ли вообще бежать прочь от этого кошмара. В эту минуту неожиданно раздался звонок.

- Слава Богу, врач пришел. Юрочка, не уходите, он давно вас хотел видеть, - и теща обеспокоенно поспешила к двери. В полной растерянности Кульчицкий сел на диван, опять встал, начал ходить по комнате.

- Здравствуйте, Валерий Дмитриевич, проходите, пожалуйста.

В прихожую вошел пожилой, но еще крепкий мужчина с проникающим взором белых, острых глаз и, присмотревшись, сказал:

- Что случилось, Вера Петровна?

- Не спрашивайте, Валерий Дмитриевич, вы как вовремя, - и бабушка заплакала на его плече.

- Все ясно, буянит. Ну, будет вам, - успокаивая ее, произнес мужчина и добавил. - Видимо, пора переходить к уколам. Вот так всегда происходит, - обратился он к Кульчицкому, - чем больше жалеешь больного, тем больше приносишь ему вреда. А вы, должно быть, отец Антона?

- Да, - неуверенно ответил Кульчицкий.

- А я Валерий Дмитриевич, врач вашего сына. Пройдемте на кухню, мне нужно вам сказать несколько слов. Вера Петровна, посидите, пожалуйста, мы ненадолго. И не надо плакать, этим тут не поможешь.

Кульчицкий послушно последовал за врачом.

- Да, - начал Валерий Дмитриевич, присаживаясь и закуривая сигарету, - вот такая история с вашим сыном. Надеюсь, вы знали об этом.

- Когда это началось? – спросил Кульчицкий.

- А это лучше у вас спросить, вы его воспитывали, вы его отец. Ладно, пока у нас еще есть время - Антон, по всей видимости, сейчас уснет – расскажите-ка мне о нем. Тесты тестами, а ваше мнение, опыт, знания могут значительно помочь делу.

- Откуда вы знаете, что он уснет?

- Э, молодой человек, я с этим контингентом работаю уже третий десяток лет и кое-чему научился. Имею, так сказать, печальный опыт. Ну, я слушаю вас, можете начинать. И ничего не опускайте – даже мелкие, незначительные факты многое могут объяснить.

Кульчицкий никогда бы не поверил в то, что когда-нибудь будет рассказывать постороннему человеку подробности жизни своего сына. С момента тибели Тимура поселился в его душе новый, незнакомый штрих, вызывая беспокойство за Антона, но Кульчицкий старался обойти его стороной, не замечать его, думая, что все образуется само собой. Даже когда Антон в горячке признался отцу, что болен, даже тогда Кульчицкий не поверил ему и не повел к врачу, надеясь неизвестно на что. Только теперь, по прошествии двух с половиной месяцев, вернувшись из долгосрочной командировки, он начал понимать, что произошло с Антоном.

Валерий Дмитриевич слушал внимательно и серьезно, покачивая седеющей головой, и Кульчицкий, чувствуя расположение собеседника, разговорился. Спустя несколько минут он уже рассказывал врачу историю Антона, не стесняясь, начиная с первых дней его жизни, – все, что помнил, знал и видел. Про математические способности, рано вспыхнувшие и отделившие сына от сверстников, постепенно копившуюся отчужденность, переходившую временами в холодную и высомерную замкнутость, про мягкий и нерешительный характер в подростковом возрасте, про нескончаемые раздоры с женой и тещей, на фоне которых протекало детство Антона, про последовавший за ними развод, про свое неудавшееся творчество, до сих пор не нашедшее понимания, про гибель Тимура и первые странности в поведении сына.

- Скажите, Валерий Дмитриевич, неужели это навсегда?

- Не думаю, хотя и обещать ничего не могу. Ничего не бывает на пустом месте – я не обвиняю вас, но вы должны задуматься. Детство, этот хрупкий и нежный цветок, от соприкосновения с жестокими реалиями бытия подчас ломается, потом, правда, раны зарастают, но изломы остаются. Вспомните себя. Если таких изломов несколько, десяток, другой, цветок начинает расти иначе, в другую сторону и кто знает, что из всего этого получится, - Валерий Дмитриевич встал и прошелся по кухне. – То, что вы сейчас мне рассказали, очень интересно и наводит на некоторые размышления. Несомненно, мальчик страдает инфантилизмом – виною тому и ваше с женой неумелое воспитание и, видимо, наследственность. Одаренные чаще страдают подобными заболеваниями. Так вы говорите, ваш отец когда лежал в психиатрической больнице?

- Он ложился два раза – первый раз три года назад, весной. Его продержали месяц, потом его забрала к себе Светлана, вторая жена. Спустя полгода отец снова попал в больницу и пролежал восемь месяцев. Он заразился рожистым заболеванием (есть такая кожная болезнь) и прожил после этого несколько недель. Он долго мучался, не приходил в сознание…

- Вот видите, - продолжил Валерий Дмитриевич, - только ли старость тому причиной? Психическая болезнь частенько передается по наследству, так сказать запрограммирована в генах, и в разном возрасте проявляется по-разному. То, что сказалось на дедушке лишь в конце жизни, у внука может развиться значительно раньше, скажем, в юношеском возрасте, и в силу этих причин может иметь более сильное воздействие на организм. Тем более, что мальчик такой восприимчивый…

- Валерий Дмитриевич, - осторожно приоткрыла дверь теща, - Антон проснулся.

- Иду. Побудьте здесь, я сейчас вернусь и мы договорим, - Валерий Дмитриевич вышел из кухни и Кульчицкий остался один. Воображение рисовало ему картины, одна ужаснее другой, и все сводилось к тому, что жизнь закончилась, все, тупик, остановка, дальше жить не для кого и незачем. Он поймал себя на мысли, что думает опять о себе, о своей изломанной жизни, а не об Антоне. Ему сделалось вдруг стыдно, душно и горячо – он встал, открыл настежь форточку, потом опять сел и закрыл лицо руками. Боже! вырвалось из груди, как жить дальше, что делать!? Все разрушилось в одну минуту, все, что создавалось в течение долгих лет! Кульчицкий понял, что годы, проведенные в новой семье, потому и были счастливыми, что держались на прочном фундаменте любви к Антону, уверенности, что хотя бы у него все сложится удачно, иначе и быть не может – неужели своими бесконечными мытарствами Кульчицкий не заслужил сыну спокойную, благополучную жизнь? И вот теперь катастрофа, страшная, бесповоротная.

- Что-то у вас вид неважный?! Не расстраивайтесь, не все еще потеряно, - Валерий Дмитриевич удовлетворенно похлопал Кульчицкого по плечу, – я сделал Антону успокоительный укол. Он молодец, не стал сопротивляться. Понимает, что заболел и это первый признак выздоровления. Знаете что, нам лучше сейчас уйти и лишний раз его не раздражать. Так он быстрее успокоится. Пойдемте, - он помог Кульчицкому встать и они вышли на улицу.

Прохладный воздух сентябрьского вечера немного ободрил Кульчицкого, привел его в чувство и он в волнении смотрел на врача, как на последнее свое спасение.

- У меня складывается впечатление, - рассуждал Валерий Дмитриевич, - что вы не знали о наступающей болезни сына. Может, догадывались, но не верили, не придавали этому значения. В прошлом году к нам поступил мальчик, десятиклассник, занимавшийся спортом. Его мать, помешанная на волейболе, внушила сыну любовь к этой игре и паренек занимался без отдыха, по пять-шесть часов в день. В результате психика не выдержала и вместо поездки за рубеж наш спортсмен сел на лекарства, начал принимать препараты. Через месяц его выписали – вот что значит вовремя принять меры! В вашем случае прошло два месяца и я не могу определенно сказать, как далеко все зашло. Конечно, мы сделаем все возможное, приложим все силы, но время упущено. Это вы должны понимать.

- Что же мне делать, Валерий Дмитриевич? Я все сделаю, что в моих силах, любые лекарства, деньги, - в отчаянии выговорил Кульчицкий.

- Ну, что вы, голубчик, успокойтесь, ничего не надо. Наука располагает целым набором сильнейших средств, препаратов, способных повлиять на временное психическое расстройство. Надеюсь, нам удастся вернуть мальчика к нормальной жизни. Для начала вам надо пожить с ним, неделю, другую. Возьмите отпуск и займитесь, наконец, своим сыном. Вывезите на природу, гуляйте с ним, делайте что угодно, только отвлеките его от самого себя. И следите, чтобы вовремя принимал лекарства, какие - Вера Петровна вам скажет. Меня держите в курсе, если что звоните. Вот мой телефон и рецепт. Следующий укол, если потребуется, через месяц. И помните – кроме вас, Антону никто не поможет, - и Валерий Дмитриевич вскочил на подножку уходящего автобуса.

Кульчицкий стоял посреди дороги, раздавленный и обессиленный, не понимая уже ничего, не зная, что ему делать, куда идти, зачем и никто в мире не мог помочь ему, ни поддержать, ни утешить, одно только чувство безраздельно владело им, разрывая отцовское сердце в клочья - он предал собственного сына, толкнул его на сумасшествие!

 

 

* * *

 

И для Кульчицкого началась другая жизнь - жизнь с сыном, жизнь для сына. Собственно, он и раньше жил для детей, но теперь его существование обрело иной смысл. Ему удалось взять половину отпуска, пятнадцать дней, и все это время он провел с Антоном. Вера Петровна не досаждала им своим присутствием, на глаза не показывалась, в разговоры не вмешивалась и суетилась возле плиты, пекла пироги, беляши, шанежки, понимая, что только Кульчицкий может помочь их общей беде. Антон повеселел, с лица его не сходила блаженная доверчивая улыбка, он крутился возле отца и все как будто наладилось. Единственное, что не удавалось – это заставить Антона съездить в университет и сдать библиотечные книги. Вообще заставить Антона что-либо сделать было невозможно. Мелкие просьбы он выполнял охотно, с удовольствием, подчеркивая, что он готов на все ради близких, но как только дело доходило до серьезных уговоров, он вставал в позу и наотрез отказывался подчиниться. Как ни просил Кульчицкий, как ни изворачивался, ничего не получалось – Антон не соглашался выйти на улицу и третий месяц сидел дома. Главное требование Валерия Дмитриевича не было исполнено – отвлечь больного, разогнать, развеять его смутные мысли о самом себе. Как-то все это забылось, утонуло в бесконечных заботах о сыне, к тому же состояние Антона было вполне удовлетворительным и это успокаиваило, вселяло надежду. Отпуск пролетел быстро, Кульчицкий наведывался реже, два-три раза в неделю, играл с Антоном в шахматы, решал математические ребусы и все откладывал звонок к врачу.

Валерий Дмитриевич позвонил сам и по интонации Кульчицкий понял, что врач обеспокоен.

- Юрий Александрович, когда вы последний раз давали лекарства Антону?

- Я не помню, вчера, кажется, или позавчера… может на прошлой неделе. Да вы не беспокойтесь, все с Антоном в порядке, он ведет себя смирно.

- Как вы не поймете, Юра, в психике Антона происходят патологические, необратимые изменения, которые на первый взгляд не заметны, - настаивал Валерий Дмитриевич. - Только регулярный прием лекарств может повлиять на этот процесс, найти критические точки и обнаружить через них неадекватность поведения больного. В общем, вы не выполнили мои установки…жаль. Мне надо повидать Антона и понять, как далеко все зашло. Когда к нему можно?

- Да хоть сегодня, - расстроенно ответил Кульчицкий.

- Хорошо, сегодня в семь вечера. Договорились.

 

Кульчицкий приехал к сыну, когда врач уже был там. Антон сидел на диване, рядом, на стуле сидел Валерий Дмитриевич.

- Юрий Александрович, пришли, вот и прекрасно, - Валерий Дмитриевич тут же встал. - Мне надо с вами поговорить. Пройдемте на кухню.

- Папа, не слушай его, он в больницу меня хочет положить, - простонал Антон и обхватил руками голову, заплакал. – Папа, спаси меня!

- Антон, успокойся, я только поговорю с врачом, - сказал Кульчицкий и прошел вслед за врачом. Плотно закрыв дверь, Валерий Дмитриевич тихо и решительно произнес:

- Я обследовал вашего сына и думаю, что действительно пора ему в больницу. Не пугайтесь, в этом нет ничего страшного, не все в больнице сумасшедшие. Есть и вполне нормальные люди, просто попавшие в беду. Дело это добровольное, но если вы желаете Антону добра, вы должны согласиться со мной. Два-три месяца пролетят незаметно, а Антону под наблюдением врачей будет лучше. Поймите, Юра, вашему сыну нужен уход, внимание квалифицированных врачей, нельзя его так оставлять, наедине с беспомощной старой женщиной. А если что случится?!

- Я не знаю, - Кульчицкий почувствовал внезапную слабость и опустился на табурет. – Можно, я подумаю?

- Конечно, конечно. О моем разговоре Антону ни слова, он настроен агрессивно и о больнице слышать не хочет. Надо как-то ему сказать, помягче что ли, чтобы он увлекся, заинтересовался. В больнице есть прекрасная столовая, комната досуга, шахматы, шашки, телевизор, библиотека. Как в санатории.

- Валерий Дмитриевич, скажите, а ваши лекарства способны деформировать психику, изменить ее, сделать другой, послушной?

- Вы говорите о психотропных препаратах. Как вам сказать – некоторые из них изначально рассчитаны на подавление агрессивных реакций и действуют достаточно продолжительное время, погружая организм в сонливое, замедленное состояние. Другие, наоборот, растормаживают психику, бодрят ее. Таким образом…

- Значит, вы не отрицаете того, что ваши препараты могут разрушительно повлиять на развитие психики? – последние слова Кульчицкий выплеснул, глядя прямо в глаза Валерию Дмитриевичу.

- Ну что вы, Юрий Александрович, такой цели медицина не ставит. Механизм поведенческих реакций человека, мотивация его поступков далеко не разгаданы полностью, это будущее психиатрии, пока мы только пробуем, - попытался объяснить Валерий Дмитриевич.

- Значит, опять эксперименты? - перебил его Кульчицкий. - А если бы это был ваш сын? Вы бы положили его в больницу, в одну палату с сумасшедшими, родного сына?

- Что вы такое говорите? - резко сдвинул брови Валерий Дмитриевич. Кажется, он тоже занервничал. - Молодой человек, я бы не довел дело до такого поворота и помог парню в первую же минуту. В вашем положении я бы вообще не рассуждал, тут до беды рукой подать, а вы в жалость играете. Впрочем, - он остановился, переводя дух, - что я вас уговариваю, решайте, а я пойду. - Он протянул Кульчицкому руку для пожатия. – Сегодня у нас четверг. Лучше всего ложиться в субботу. До обеда меньше всего народу. Надеюсь, еще увидимся. Я не прощаюсь.

Кульчицкий вышел в комнату и, увидев несчастного, плачущего Антона, сам едва не расплакался. Господи, помоги юноше, потерявшему путь в этом смутном мире, блуждающему в потемках сознания, как беспомощный слепой котенок! Господи, услышь меня!

- Папа, я все слышал. Если ты положишь меня в больницу, я умру. Я не смогу там жить, без тебя, без мамы. Это же тюрьма. Ты ведь не считаешь меня сумасшедшим, правда? Папа, скажи?

От этих слов Кульчицкий не смог удержаться и, пряча невольные слезы, порывисто обнял Антона.

- Конечно, конечно, мой милый. Я не отдам тебя в больницу, мы будем жить вместе, здесь, я буду приходить к тебе и все останется, как прежде.

- Папочка, милый, дорогой, я люблю тебя! Не покидай меня, пожалуйста, я пропаду без тебя!

И они стояли так еще некоторое время, обнявшись, и Вера Петровна плакала, глядя на них, надрывно и безутешно.

 

Я верю детской сказке,

И слышу чудеса,

И неподкупной ласке,

И стуку колеса.

 

В лазоревом сиянье

Я видел чудный сон:

Вмещенное молчанье

В содружестве корон.

 

Свершившееся счастье

От всех смертей вдали,

От бесконечной пасти

Раскрывшейся земли.

 

Я верю детской сказке

И добрая мечта

В картонной полумаске

Прозрачна и легка.

 

 

* * *

 

- Юра, Юрий Александрович, с Антоном беда! Заперся в своей комнате и не пускает никого. Приезжайте, вдруг он что с собой сделает?

- Ну и что, пусть посидит один, подумает. Он, что, вам мешает! – крикнул в трубку Кульчицкий. Только пришел с работы, сел ужинать и на тебе - звонок.

- Конечно, не мешает. Я же не о себе, о нем беспокоюсь, - запротестовала бывшая теща.

- Ну вот и сидите тихо, может, само все устроится, подождите немного. Я сейчас, - Кульчицкий сел на кушетку в прихожей и задумался. Что делать, неужели Валерий Дмитриевич прав, неужели ничего нельзя поправить? Несколько дней назад он был у сына, они играли в шахматы, говорили много и о разном и Антон показался ему миролюбивым и радостным. Что могло произойти за несколько дней, что творится в душе Антона? Все смешалось, поплыло перед глазами бесконечными цветными кругами и Кульчицкому стало нехорошо. Нет, он не отдаст сына в больницу. Тогда что? Тогда уколы. Да, без них, видно, не обойтись. Где же у него укол, который дал ему Валерий Дмитриевич? Кульчицкий полез в шкаф, открыл аптечку – слава Богу, ампула на месте, теперь одноразовый шприц, так, есть. Ну все, можно ехать. И оставив записку на холодильнике, Кульчицкий кинулся к Антону.

Дверь открыла испуганная Вера Петровна.

- Ну, как он? – с порога спросил Кульчицкий.

- Молчит. Сколько раз стучалась - не отвечает. Что делать, ума не приложу, Юрочка, помогите!

- Только без паники. Долго он там один? – Кульчицкий разделся и прошел в комнату.

- Да третий час уже.

- И что, все время молчит? Может, он заснул?

- Какое там заснул! Юрий Александрович, Антону необходимо лечение, - всплеснула руками теща. - Вчера налетел, раскричался, суп, видите ли, ему недостаточно разогрела. Я и так перед ним, и этак – ничего не понимает, только издевается. Сколько так может продолжаться! И руки стал распускать, все тело в синяках.

Внезапно дверь крайней комнаты с шумом открылась и из нее вышел изнеможденный Антон. Прислонившись к косяку, он остановился. Глаза его горели, по всему было видно, что он не в себе.

- Это тебе надо лечиться, старая! Могу я дома делать, что мне хочется или я уже в больнице? Ну, вяжите меня, надевайте смирительную рубашку. Что, не хотите? Тогда оставьте меня в покое! Я никому не сделал ничего дурного, за что вы меня ненавидите!?

- Антон, успокойся! Мы не хотим тебе зла! – Кульчицкий на всякий случай встал между сыном и тещей

- Пусть она уйдет, я не хочу ее видеть, - Антон вдруг задергал головой, из глаз его брызнули слезы.

- Вера Петровна, уйдите, прошу вас, - попросил Кульчицкий. Когда она подчинилась и вышла, он шагнул к сыну, стараясь сохранять спокойствие. – Антон, ну, что с тобой? Это я, твой папа, ты узнаешь меня? Господи, ну, что с тобой?

- Не знаю, папа, не знаю, со мною что-то происходит страшное. Я ничего не понимаю. Папа, мне плохо!

Мгновенно, за какую-то долю секунды, Кульчицкий сообразил, что нужно сейчас сделать. Вполоборота отвернувшись от сына, он достал из кармана шприц, быстро сорвал прозрачную оболочку, вынул ампулу, надломил головку и втянул шприцем жидкость. Изловчившись, так, что Антон толком ничего не успел понять, Кульчицкий одним движением вколол ему шприц в руку, повыше локтя. Антон задумчиво посмотрел на Кульчицкого и отвалился на спинку дивана, раскинув руки.

- Слава Богу, обошлось, - вырвалось у Кульчицкого. Он встал, начал ходить по комнате, руки его дрожали. Он с трудом удерживал бьющий его озноб.

- Ну, что, Юрочка, что? – выбежала из кухни взволнованная теща.

- Я сделал ему укол, Вера Петровна, - медленно выговорил Кульчицкий. - Теперь он некоторое время проспит. По крайней мере, так говорил Валерий Дмитриевич. А вот что дальше делать…

- Давай позвоним в больницу, - подсказала Вера Петровна и подвела Кульчицкого к телефону, сняла трубку. – Все равно этого не избежать.

Всю ночь Кульчицкому снился сон: он идет по темному запутанному коридору, спереди, сзади его какие-то люди в форме, он спускается по лестнице в подвал, нащупывает, толкает дверь, она поддается и он входит в глухое, без единого окна, помещение с низким потолком. Ему вкладывают, суют в руку пистолет (он чувствует пальцами тяжелую холодную рукоятку) и кто-то тихо шепчет на ухо - можете стрелять. Он вглядывается в темноту и замечает у дальней стены стоящего к нему спиной человека. Кульчицкий отводит предохранитель, зажмуривается и поднимает медленно руку. Вдруг вспышка света, яркого, ослепляющего и приговоренный оборачивается – Кульчицкий открывает глаза и с ужасом видит, что это Антон, его родной сын (как он здесь оказался, почему?) но курок нажат и пуля, безжалостная, стальная пуля, летит в перекошенное отчаянием и мольбой лицо. Кульчицкий не выдерживает пытки, теряет сознание, падает на жесткий цементый пол и… просыпается. О, Господи! Что со мной?

За окном светало. Укрыв сына, разметавшегося во сне, Кульчицкий тихо вышел на кухню, включил свет и взглянул на часы. Седьмой, пора собираться на работу. Он поставил чайник и сел ждать, когда тот закипит. Что все-таки вчера произошло?

- Уже уходишь? – Вера Петровна будто ждала, когда Кульчицкий проснется. – А как же мы? Врач что вчера сказал?

- А что он сказал? – Кульчицкий посмотрел на тещу, силясь что-либо вспомнить, но шум в голове мешал сосредоточиться. - Разве кто-нибудь вчера приезжал?

- Приезжала скорая помощь, ты сам ее вызвал. Врач обследовал Антона и сказал, что его срочно надо класть в больницу. Ты отказался. Тогда он взял с тебя подписку, что за последствия не отвечает. Разве ты не не помнишь?

- Поймите, у меня работа, ответственная работа, там люди, я должен хотя бы появиться, предупредить, - Кульчицкий не знал, как объяснить, но оставаться в квартире вместе с этой женщиной он больше не мог. Одно ее присутствие раздражало Кульчицкого, выводило его из равновесия. Не дождавшись завтрака, он вышел из кухни и начал торопливо одеваться.

- Неужели ты оставишь меня одну? Юрочка?!

- Попросите Ирину, пусть она займется сыном. Ее он послушается, мать все-таки!

Эти слова подействовали на Веру Петровну, как красная тряпка на быка.

- Ты мою дочь не трожь! Мало ты ей жизнь испортил, теперь вот сына больного оставил! Сам родил, сам и занимайся с ним!

- Рожал не я, а ваша драгоценная дочь. Мужчины вообще рожать не могут, если вы хотите знать. И не я, а вы мою кровь пили! – сорвался на крик Кульчицкий. - Мало показалось, так еще и за внука принялись. Ничего, Господь все видит, каждый получит по заслугам. Как я вовремя ушел, как я вас всех ненавижу!

- Никуда ты пойдешь, ты дал подписку!

Кульчицкий оттолкнул тещу, попытавшуюся было преградить ему путь, хлопнул дверью и выскочил из подъезда. Скорей, скорей на воздух, подальше от этого смрада и насилия!

 

Позже, спустя несколько дней, Кульчицкий сожалел о случившемся. Если бы он знал, что так все обернется, ни за что не бросил сына, не оставил его с тещей. Но тогда...

- Вы не скажите, куда уехали из десятой квартиры? – обратился Кульчицкий к спускавшейся пожилой женщине. Десять минут он звонил, стучался к Антону, ходил в недоумении возле двери, но никто ему не открывал.

- Беда, милый человек, беда пришла сюда. Хорошая была семья и сын был у них замечательный. В одно мгновение все разрушилось - семья распалась, мальчик заболел, повредился рассудком, - женщина подняла на Кульчицкого печальное, изрезанное морщинами лицо. – Так это вы, Юра?

- Да, баба Нина, это я. Я все знаю. Вы не видели Веру Петровну? – быстро спросил Кульчицкий.

- Знаешь, да не все, - женщина перевела дыхание. – Уехала твоя Вера Петровна - Антон-то буйствовать стал. Вот вчера, иду в магазин за молочным, а из квартиры шум, ругань. Обратно возвращаюсь – та же картина. Как в такой обстановке жить! Вот и уехала она. Лечить мальчика надо, в больницу везти, он ведь никого не слушает – дерется, и все тут. А какой был умница - задачи решал, в магазин ходил, слова дурного от него не услышишь. Как жалко!

- Так Антон где – в больнице? – перебил ее Кульчицкий.

- Зачем в больнице? Дома он.

- Как, один? – выкрикнул Кульчицкий. – Ему же нельзя одному!

- Милый человек, Юрочка, помогите ему! Женщинам одним не справиться, - заплакала баба Нина.

- Почему же он не открывает?

- А он никому не открывает. Идите на улицу, он сейчас наверняка с балкона пузырьками кидается. Вчера этим весь вечер занимался, соседи жалуются. Как бы чего не вышло – вызовут милицию и посадят парня ни за что.

Дальше Кульчицкий уже ничего не слышал – бросив на бегу “спасибо, баба Нин “, он опрометью скатился по лестнице, перепрыгивая уходящие из-под ног ступени, и, хлопнув дверью, выскочил на улицу. Вскинув голову, он увидел на балконе Антона. Антон ходил из стороны в сторону, раскачивая головой, и все время свешивался за перила, словно выглядывал кого-то. Кульчицкий прижался к стене дома и замер. С минуту была тишина. Затем по улице прошел прохожий, за ним еще один и с шумом пронеслась ватага галдящих, взбудораженных ребятишек.

- Куда же вы? – поймал их голос Антона, - подождите меня!

Послышался легкий свист, за ним треск, будто об асфальт разбили что-то стеклянное. Все бросились врассыпную, кто-то крикнул: – Я же говорил вам, что он сумасшедший! Бежим отсюда.

- Эх, опять промазал! Папа, видел? Да ты не прячься, я тебя вижу. Выходи!

Кульчицкий вздрогнул и вышел на открытое место.

- Я тебя сразу узнал. Подойди ближе, может, хоть в тебя попаду, - Антон засмеялся, зло и лихорадочно. В руке он держал небольшую электрическую лампочку.

- Антон, подожди, мне нужно с тобой поговорить.

- Сейчас, поговорим. На, лови, - и лампочка полетела Кульчицкому в голову. Бросок был неточный и он увернулся.

- Что ты делаешь? Ты же можешь попасть в человека, причинить увечье!

- А может, я и хочу попасть, - раздраженно парировал Антон. - Все люди гады и сволочи. Смерти моей желаете – не выйдет! Просто так я не дамся! Сейчас, только лампочек наберу и посмотрим, кто кого.

- Антон, открой дверь, я принес лекарство, - взмолился Кульчицкий, но Антон, не слушая его, ушел с балкона.

- Я же говорила, нужно вызывать скорую, - в дверях подъезда выросла фигура бабы Нины. – Иди звонить, а я здесь побуду, подежурю.

- Я не могу, - Кульчицкий вдруг почувствовал усталость и присел на скамейку возле дома. Словно что-то взбунтовалось внутри него – собственной рукой упечь взрослого сына в больницу? Сына, которым он всегда гордился, умницу, вундеркинда, победителя математических олимпиад? Мысль эта казалась ему кощунственной, он отгонял ее от себя, но она всегда появлялась неожиданно, застигая врасплох.

- Прости, баба Нин, но у меня не получится.

- Как не получится? – всплеснула возмущенно руками баба Нина. – Это что за фокусы! Тебе, что, не дорога жизнь сына?

Кульчицкий, казалось, ее не слышал и глядел в одну точку. Взглянув на него, баба Нина махнула рукой и пошла звонить сама, ковыляя по тающему, свежевыпавшему снегу.

Скорая приехала через сорок минут. Двое молодых ребят в белых халатах, смеясь и балагуря, вышли из машины и направились к дому. Кульчицкий сидел на скамейке, потерянный и одинокий. Поднявшись словно по команде, он сказал: - Четвертый этаж, десятая квартира. Вас проводить?

Врачи не обратили на него внимания и прошли дальше, в подъезд, громко разговаривая. Кульчицкий посмотрел им вслед, голова его закружилась, и он упал на скамейку, забывшись и теряя счет времени.

 

* * *

 

- Папа, папа, вставай! Ну вставай же, проснись, так весь день проспишь, - Кульчицкий открыл глаза и увидел сына, отчаянно стягивающего с него одеяло. – Ты что, Антон, который час?

- Десятый уже, - Антон обиженно уселся на край постели. – Кто вчера обещал на речку пойти?

- Так сегодня что – воскресенье? – Кульчицкий спрыгнул с кровати и побежал в ванную. – Что же ты ничего не говоришь?

- А ты не спрашивал, - пробурчал насупившийся Антон.

- Объявляется пятиминутная готовность, - торжественно провозгласил Кульчицкий, фыркая и обтираясь полотенцем. – Успеешь?

- Я первый, - и Антон кинулся зашнуровывать кеды.

 

Река встретила их приветливо, тихо поплескивая сонной прибрежной волной. Утренний холодок приятно щекотал тело, но солнце уже ощутимо грело, напоминая о своем присутствии.

- Ну, что – рыбачить?

- А черви где?

- Сейчас накопаем.

Сколько ни бился Кульчицкий, старательно перекапывая палкой слежавшийся глинозем, червей нигде не было, даже в тени разросшегося тальника. Пришлось довольствоваться взятым из дома куском хлеба.

- Ну, теперь клева не будет, - разочарованно протянул Антон.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю.

- Посмотрим.

В действительности так и случилось – клева не было и вскоре Кульчицкому наскучило глядеть на бессмысленно торчащий из воды поплавок. Но как это объяснить Антону?

- Не клюет. Видимо, северный ветер, вся рыба ушла на дно.

- При чем тут северный ветер? На хлеб порядочная рыба брать не станет.

- Так или иначе, рыбалка наша закончилась, - Кульчицкий поставил удилище и стал наматывать на него леску. – Может, искупнемся?

- Мне мама запретила, - вздохнул Антон и с тоской поглядел на воду. – Так ничего и не поймали.

- Не расстраивайся! Поймаешь еще, - приободрил Кульчицкий сына. - Гляди, поплавка твоего нет. Тащи быстрей!

Антон бросился к берегу и, спугнув стаю купавшихся в песке воробьев, с шумом выдернул удочку. Серебряная рыбка, сверкнув на солнце, упала в воду.

- Сорвалась! Зачем ты меня поторопил!?

 

Солнце было уже высоко, когда они возвращались, шли по истоптанной луговой траве, вдыхая ароматы летнего дня. Вдохновенно трещали кузнечики, как молнии носились, свистели в воздухе невесомые стрижи. Кульчицкий предложил:

- Ну ее к лешему, эту рыбалку - давай махнем на гору. Ты просил об этом в прошлом году, помнишь? Тогда я торопился, а сейчас времени хоть отбавляй. Ну что, совершим восхождение?

Антон взглянул на отца и глаза его заблестели.

- Проверка на мужество! Только чур – не хныкать!

 

Пологая, поросшая стелющимся кустарником гора оказалась не такой уж простой на подъем, какой представлялась у подножия. Влажная земля, вперемежку с глиной, скользила под ногами, лезла в сандалии, коварные стебли кустарника цеплялись за одежду, царапали кожу. Поначалу они шли каждый сам по себе, как бы наперегонки, но потом Кульчицкий увидел, что Антон отстает, подождал его и протянул руку. Так они взобрались на земляной выступ, небольшую площадку посреди неприступного холма.

- Ну, сколько мы прошли, альпинист? – спросил Кульчицкий, с облегчением выпрямив непривыкшую к нагрузкам спину.

Антон осторожно, с опаской поглядел вниз.

- Не знаю. Наверное, метров тридцать.

- Так уж и тридцать! - Кульчицкий рассмеялся. – Ладно, лезем дальше.

Гора поддавалась неохотно, словно не желала принять непрошеных гостей. Откуда-то набежали тучи, подул ветер и в воздухе запахло дождем. Когда застучали первые капли, Кульчицкий забеспокоился.

- Ускоряем шаг - гроза на подходе.

- Я устал.

- Промокнем, Антон, слышишь?

- Я устал, папа, давай отдохнем.

- Антон, еще немного и мы наверху. Вперед!

Кульчицкий пошел на последний абордаж - вскарабкавшись на каменный уступ, он в несколько прыжков преодолел оставшиеся десять метров и только ступил на верхнюю точку, откуда начинался густой сосновый бор, раздался оглушительный треск грома. Прямо над ним в потемневшем небе высветилась, змеей сверкнула молния, и тут Кульчицкий услышал крик, отчаянный крик, потонувший в глухих громовых раскатах.

- Господи, Антон, мальчик мой!

Кульчицкий рванулся к краю обрыва и сквозь завесу хлынувшего дождя увидел сына, без движения лежавшего на нижнем склоне.

 

* * *

 

- Мужчина? Что вы молчите? Вы - отец больного?

- Я, - вскочил со скамейки Кульчицкий, увидев перед собой людей в белых халатах. – А что с ним?

- Что? – недовольно переспросил один из врачей. – Не открывает. Он вообще дома?

- Дома, дома, - подтвердил торопливо Кульчицкий. - Я видел его, он выходил на балкон.

- Ладно хоть дома. У нас сегодня два ложных вызова было, - уже миролюбиво добавил второй, его напарник. - Приезжаем, а по указанному адресу – никого. Так вот и катаемся.

- Идемте, я вас провожу. Может, мне откроет, - предложил Кульчицкий.

Поднимаясь по лестнице, Кульчицкий не мог отделаться от ощущения, что все это ему снится. Только что он был с сыном, лез с ним на гору, попал под проливный дождь (почему все же Антон сорвался, упал, этого же не было, не было!?), а теперь вот дом, подъезд, сумасшествие…

- Вы уверены, что он дома?

- Конечно, он ведь не выходит на улицу.

Долгий, пронзительный звонок ничего не решил. Кульчицкий постучал в дверь.

- Антон, открой! Это я, твой папа. Мы не причиним тебе зла. Открой!

За дверью молчали.

- Придется вызывать МЧС, - заключил один из врачей. – У них есть гидрозамок, они смогут открыть дверь.

- Не надо, он сам откроет, - попытался объяснить Кульчицкий. – Он все понимает, только упрямится. Его понять надо, он ведь ребенок.

- Всех понимать – до ночи тут просидишь. Пошли звонить, пока рация работает, - и бригада врачей спустилась вниз, к машине.

- Антон! – крикнул Кульчицкий. – Они будут ломать дверь!

- Не бойся, папа, - послышался глухой голос Антона. - У меня топор - пусть только сунутся.

- Что ты задумал!? Разве так можно?

- А издеваться над человеком можно? Мучать его можно? Нет, лучше умереть стоя, чем жить на коленях! Кто это сказал - не помнишь?

- Открой, Антон, ради всего святого, открой, - бессильно взмолился Кульчицкий.

- Ни к чему это. Шел бы ты отсюда, папочка…

Кульчицкий упал на ступени и закрыл дрожащее лицо руками.

Вскоре подъезд наполнился какими-то людьми в маскировке, они несли оборудование, шланги, о чем-то говорили, примерялись к двери, зачем-то появился милиционер, начал наводить порядок, разогнал сочувствующих соседей, увидев Кульчицкого, попросил его уйти. Кульчицкий встал и, шатаясь, вышел из подъезда. Шел мокрый снег. Оседая на крышах домов, карнизах, залепляя окна и укутывая голые ветви деревьев, он покрывал все пространство неизъяснимой, величественной белизной, очищая его, делая просторнее и легче. Бесконечно красивой была рябина – ее красные гроздья алели сквозь налипший снег, подсвечивая его изнутри, вся она, словно символ непокоренной жизни гордо стояла, лишь немного согнув отяжеленные ветви. Кульчицкий невольно залюбовался ею и не услышал, как кто-то на четвертом этаже, распахнув окно, нелепо и страшно взмахнув руками, как больная птица, бросился вниз в последнем, одурманенном прыжке.

 

* * *

 

- Папа, где ты?

- Я здесь, рядом с тобой, сынок.

- Почему здесь темно, я тебя не вижу.

- Здесь всегда так. Помнишь, как в детстве? Зажмуришь глаза и, кажется, кругом одна темнота. Но стоит немного подождать, приглядеться и глаза привыкают. Ко всему можно привыкнуть.

- Значит нас нет, мы умерли?!

- Кто тебе это сказал? Разве ты не знаешь, что жизнь бесконечна?

- Нет, нет, неправда, ты что-то скрываешь от меня, я никак не могу вспомнить, погоди...

- Я тебя не тороплю. Времени у нас достаточно.

- Я летел, летел… окно было раскрыто, я выглянул и какая-то сила толкнула меня. Этот стремительно приближающийся асфальт, какие-то деревья, кустарники, стоявшие поблизости люди…Боже, что я натворил!?

- Ну, что ты, успокойся, все в прошлом.

- Я упал, я расшибся, бросил собственное тело на грязную землю, я предал родителей – мать, отца, я – самоубийца!

- Что бы ты сейчас не сказал, ничего уже не поправить. Лучше согласиться с тем, что уже произошло.

- Почему ты не задержал меня, не помешал совершить этот ужасный, отвратительный поступок, почему?

- Я не думал, что все так повернется. До последней минуты я полагал, что тебе не хватит смелости, но ты повел себя, как настоящий мужчина.

- Ты действительно так думаешь?

- Конечно, и тебе нечего стыдиться.

- Меня не покидает ощущение тревоги, словно что-то должно произойти.

- Забудь обо всем, нас ждут.

- Что ты сказал?

- Нас ждут, надо идти.

- Я ничего не слышу, папа, где ты? Мне страшно, отзовись!

- Так надо, сынок, так надо. Скоро вечность сотрет нашу память и мы встретимся снова, уже в другой жизни. Если повезет...

 

 

Две бесплотные невидимые тени, словно большие ночные бабочки, скользнули в тишину, оставляя позади себя землю, тяжелую и беспокойную, землю, где было пролито столько слез, где они испытали столько неизбывного счастья, землю далекую и родную, покидая ее на этот раз навсегда…

 

…Я верю детской сказке

И добрая мечта

В картонной полумаске

Прозрачна и легка...