Я его все-таки поймала.

 

Хотя начать, конечно, следовало бы не с этого.

Начать следовало с липкого и густого, как карамель, лета, солнца в зените, бритвенно-острой, высокой, по пояс, травы, кишащей кузнечиками, и всепоглощающей восхитительной лени. Такая лень бывает только в детстве и потом еще раз, спустя десяток лет, после сданных последних университетских экзаменов, когда позади остаются парты, звенящая от усталости голова, а впереди - пугающая незнакомая жизнь, где за два шага уже ничего не видно.

 

Я совершенно ничего не делала. Утро наступало резко: сумерки прорезал петушиный крик, надрывный до невозможности, вслед за ним раздавались шаркающие по деревянным ступеням шаги и всхлипывающие звуки водокачки. За окном взрывались щебетом птицы, и становилось отчетливо ясно, что пора вставать.

 

Схватив удочку, я кувырком летела вниз, к реке, обжигаясь о крапиву и по колено утопая в росистой зелени, под крики тетки, у которой гостила:

- И это - девочка? Это - не девочка! Это даже не мальчишка! Тебе двадцать лет! И - рыбачить?!

 

Боже мой, мне было двадцать лет, я была совершенно одичавшей и одновременно счастливой от этого ленивого лета, от лишенного общения медленно катящегося времени, от тишины деревни, где остались одни старики, от быстрой чистой речки.

От своей молодости и здоровья.

 

К обеду рыба переставала клевать и на меня опускалась дремота. Развалясь под деревом, подложив под голову книгу вместо подушки и почти не удерживая больше в руках удочку, я смотрела сквозь ресницы на серебристую воду и иву, полоскающую в реке свои ветви, и почти не замечала, как засыпала.

 

Потому что ночью спать было совершенно невозможно!

 

Едва на деревню валилась темнота и гасли окна, как тут и там начинало твориться странное. Тренькали телефоны, стучали в ставни, брехали ни с того ни с сего собаки.

Я слышала, как за стеной тяжело вздыхала тетка и, все так же привычно шаркая до кухни, поднимала трубку. Телефон молчал. Тетка, видимо, крестилась, бормотала что-то в полголоса и громко пила воду.

После этого уже можно было спать. Никто больше не звонил и не стучал.

 

Но я его все-таки поймала. Он прямо же по-детски просчитался. Или, может, не ждал, что я окажусь на пороге и вывалюсь прямо в пасть прохладной ночи в одной пижаме.

 

В сущности, ему можно было дать лет восемь. Максимум - десять. Круглое добродушное лицо, ржаные волосы и - разумеется, без этого просто не обойтись, - синие глаза. Симпатичный такой мальчишка. Язык не поворачивался назвать его так, как я давно уже придумала про себя - Существо, Скрадывающее Сон.

 

Я села рядом с ним на забор. Рядом отчаянно пах розовый куст, у меня просто голова кружилась от его аромата. Вокруг, куда ни кинь взгляд, была темень, и только фонарь у тетки над крыльцом приветливо моргал своим желтым глазом, облепленным бабочками. Наверное, он приходил к нам в сад именно потому, что больше никто не зажигал над крыльцом фонарь.

Стрекотали сверчки. Я вообще люблю сверчков, этих безобидных насекомых, с которыми всегда чувствуешь себя немножечко в детстве.

 

Он вертел в руках свирель. Вертел так буднично, словно свирель это не волшебство, принесенное к нам заблудшими во тьме пастухами, а безделушка из магазина. Я сказала:

 

- Зачем ты это делаешь?

- Что - это?

- Ну, будишь людей посреди ночи.

- Вот так?

Он тыкнул свирелью в дом справа и я услышала, как заскрипели ступени, будто по ним кто-то шел. Чихнула собака. Завозились в курятнике птицы.

- Это моя работа.

Я хотела что-то сказать, но он перебил меня:

- Посмотри на небо!

 

И тут я поняла, что теперь уже ничего не скажу. Небо пригнуло меня, потрясло, заворожило. Огромные, мерцающие звезды светились там, в своей одинокой высоте так, что ком к горлу подкатил и захотелось плакать от этой красоты, но слезы не шли. Будто чей-то плащ, проткнутый шпагой во многих местах, скрыл небесное великолепие, но оно прорывалось, проникало и обрушивалось вниз на меня, на нас, на мир.

 

И тогда я, кажется, поняла.

- Ты будишь людей, чтобы они открыли глаза и увидели?

- По многим причинам, - буркнул он, - не только поэтому. Я бужу их, когда им вот-вот приснится плохой сон. Когда им еще не время умирать. Или, - он указал свирелью куда-то в даль и там зазвенело, скатываясь вниз, ведро, - или когда кто-то забыл выключить чайник на плите.

 

Мне показалось, будто он улыбнулся в темноте. Горделиво и по-детски. Еще бы, я бы тоже гордилась, если в восемь лет мне доверили такую ответственную работу.

 

- А что если... - я помолчала.

Он мог обидеться и больше не придти. Это было бы ужасно, согласитесь.

Но я все же спросила.

- Что если отключить телефоны, починить ступени, запереть собаку. Что если не оставить ничего, что могло бы разбудить?

- Тогда, - ответил он, - придет и будет сторожить вас моя мама. Фея Тишины.

 

Мы посидели еще немного. Почему-то мне было хорошо и спокойно рядом с этим малышом. На востоке медленно светлело небо.

- Ну, я пошел, - вдруг спохватился он. - Надо успеть поспать до завтрашней ночи. Бывай!

 

И он исчез. Буднично, как и ожидалось. Больше я его не видела. Не знаю, может это оттого, что с тех пор я не забываю снять чайник с плиты. А может потому, что он просто охраняет мой сон, ведь мы все-таки чуть-чуть, но приятели.

Хотя тетка, надо отдать ей должное, и пыталась отключать телефон, я все равно его подключала обратно. Чтоб не лишать его работы.

 

К тому же я всегда немного стеснялась мам своих приятелей. Пусть даже и Фей.