Долго, очень долго моя жизнь находится под бременем какой-то несвоевременности, какого-то несоответствия общему ритму мира и людей. Живя среди людей, я давно перестал жить вместе с ними.

Почему так получилось, почему меня настигла такая ненавистная в первую очередь мне судьба -я не знаю. Знаю только, что я уже начал воспринимать импульсы внешнего мира как-то вяло, нехотя. Вот взять хоть эти мои записки про страну, в которой я жил два с лишним месяца... При составлении путешественных записок надо учитывать очень важное правило: надо записывать впечатления от увиденного и пережитого регулярно, каждый вечер. Чтобы ни одна существенная, но быстро мелькающая и исчезающая деталь не была забыта, чтобы вся достоверность сложных или интересных черт чужой страны как можно четче и богаче сохранилась в прихоти сиюминутного впечатления. Чтобы строки о неизвестных краях и просторах не пахли затхлостью родной спальни...

Я начал составлять эти записки в затхлости вновь принявшей меня родной спальни -и не могло быть иначе: у нашей внутренней жизни и зависящего от нее зазеркалья внешней реальности нет времени. Растяжение временного пространства измеряется силой воздействия над нашей сущностью. А сила воздействия измеряется не внешней реальностью, а ее временной аберрацией, то есть глубиной памяти о ней. Это между прочим прописная, всем известная истина: можно достоверно изображать какой-либо предмет только если ты далеко от него -детальное и кропотливое изображение искажает (уродует...?) изображаемое, а память о нем обогащает его контуры и делает их более совершенными и гибкими...

Какие изменения произошли в моем сердце после проживания в чужой и, как впоследствии оказалось, нелюбимой стране? Судя по отчуждению, с которым я смотрю на свое совсем недавнее прошлое, можно сказать, что таких уж коренных сдвигов во мне не было. И это наверно благодаря тихо и незаметно губящей меня душевной приглушенности, берегущей меня как от хорошего, так же и от плохого.

Самое интересное, что у многих найдется очень простое выражение, чтобы передать то, что я так мучительно стараюсь определить. А выражение это не что иное как эмигрантское равнодушие. Я ведь в Ирландию уехал ни как турист, ни как востребованный специалист, а как эмигрант.

Вот именно этого слова я старался изо всех сил избегать перед родными или близкими людьми, хоть никто не мог отогнать от себя этот постыдный, звучащий как приговор термин: эмигрант. Убегающий от своей выкидышной судьбы человек. Когда знакомые интересовались, почему я решил все бросить и уехать в Ирландию, чтобы там зарабатывать на неопределенный срок, я с достоинством говорил о гибели Италии, осмеивал преступные порядки страны, которая заставляет молодых образованных людей влачить жалкое и неинтересное существование, тратить все свои молодые силы в поисках нужных знакомств и покровителей и -иссушить наконец эти силы.

"Несчастный, как ты сможешь оправдать провал своей жизни, бесцельно потраченные в бесплодном самолюбовании годы какими-то неудачными финансовыми мерами? Как?"... Это были первые, благоразумные слова, которые я услышал от чужой страны. Эти слова были едва слышны, они деликатно пробивались через окошко прилетавшего самолета, насмешливо раздавались на многолюдных остановках автобусов прямо возле выхода из аэропорта. Это были правдивые слова, мне потом часто приходилось их слышать.

Ирландия... Смотря на нее из самолетного окошка, не испытываешь ничего особенного. Ее называют Emerald Island, хотя это явно преувеличение.

Ирландия поражает некоей дремучей плоскостью. Природа однообразна и при кажущемся изобилии довольно скупа. Я вижу в этом любопытное сходство с характером самых ирландцев: за внешней приветливостью скрывается черствая, сухая душа.

Страна не оправдывает ожидания путешественника, разочарование настигает сразу после прибытия: сплошная вечная осень на улице, скучный, некрасивый и недружелюбный народ, за сытой пресностью английского полупровинциального городка, именуемого Дублином, полное отсутствие национальных отличий.

Мне кажется, над созданием прекрасного мифа об Ирландии серьезно потрудился какой-то туристический картель, который тщательно умалчивает о некрасивом, расплывшем лице этой английской колонии. Ирландия считается кельтской страной, ее кельтские источники священно рекламируются перед наивным туристом: последний кельтский оплот, благородно отгородивший себя от пошлости римско-английской Европы.

Хотя это абсолютно не так. Здесь все живут по-английски. Кушают по-английски. Думают по-английски. Говорят по-английски. Политики, бизнесмены и правящая элита стараются изо всех сил походить на англичан. Или на самый худой конец на добротных американцев. Ирландцы из более низких слоев стараются быть похожими просто на американцев, ибо наперед знают, что попытка быть похожими на англичан обречена на провал из-за нехватки денег, ума или хоть убедительного птиче-рыбьего профиля. Результаты такого подражания жалки на всех уровнях: как все народы, скрывающие свое несовершенство за чужими достижениями, ирландцы безупречно усвоили только недостатки Англии и Америки. Америка дала этому якобы кельтскому народу свою ненасытность, свой индивидуализм и тупую одержимость приобретением и потреблением любого красочного, даже самого в конце концов ненужного, товара. Англия дала тяжелую чопорность, выдаваемую за достоинство и умение себя вести, невыносимую, но всеми свято соблюдаемую рутину, от которой молодые люди вырываются по выходным пьянством и дешевым хулиганством (оба явления тоже английского толка), страшную скрытую злобу на всех, спровоцированную навязанной необходимостью выглядеть всегда добродетельным и хорошим (эта черта отмечается особенно у детей школьного возраста, не по-детски злорадных и утонченно жестоких).

Какая бы у них была кровь, невозможно считать кельтами этих людей, на каждом шагу лицемерно любезничающих со своими соседями или знакомыми, деликатно говорящих "сорри" при малейшем или даже мнимом соприкосновении с прохожими или собеседником: кельты всегда жили в теснейшей связи с Природой, внимательно изучали ее скрытые уроки, ее тайны. До своего частичного истребления при переселении народов, кельты населяли общирную полосу от северной Фракии и южной Дакии через Паннонию до Галлии, но они никогда не создавали свою собственную историю, потому что не нуждались в ней: у них была Природа. А вот ирландцы придерживаются самого неестественного, самого враждебного природе, самого английского образа жизни. Это не насилие со стороны "захватчика". Сами ирландцы выбрали такой образ жизни, в нем им совершенно уютно. Они перегрызут горло тем, кто их заставит вернуться к истокам.

У ирландцев осталась всего одна черта от предков-кельтов: это их дремучесть. Рядовой ирландец поражает элементарностью и первобытностью своих потребностей: ирландцы учатся только если это им сулит выгодную работу. В противном случае, они начинают усваивать какое-то ремесло, не испытывая ни малейшей тяги к каким-либо знаниям: у них остров, на этом острове есть деньги и их можно зарабатывать сколько влезет. Вот и все, больше ничего не нужно. Но иногда надо питать и душу... Вот чинное посещение со всей семьей по воскресеньям церковной службы . В свободное от духовных свершений время, многочисленные как грибы после дождя пабы и трактиры набивают брюха ирландские невкусной пищей и алкоголем, согревая ирландские души.

Кстати, любовь у них это просто "заниматься джиги-джиги". Остальных требований к этому великому чувству у ирландцев не наблюдается.

Вот и все, больше ничего не нужно...

Я заметил, что экзистенциальная простоватость ирландцев это единственная черта, которая вызывает симпатию у иностранцев, особенно у национальностей бывшего советского союза. Ее терпеть не могут только поляки, которые о себе очень высокого мнения и не любят пошлость поведения и мыслей.

Ирландцы мало читают: национальных газет маловато -всего 5 или 6 на всю страну. Эти газеты однообразны и неоригинальны до невероятности ( стоит напомнить одни названия -Irish Times, Irish Sunday и т.д.-, чтобы понять о чем я), по-английски мелочны и очень склонны к сплетням: у нас на первой странице любой национальной газеты разместят события мирового значения, а в ирландских газетах, хоть папу римского, положим, убили самолетной атакой, на первой странице невозмутимо разместится какой-то нашумевший опереточный скандал столичного или национального (островного) значения. Папе посвятят целую вторую страницу.

Как бы прилежно Ирландцы ни старались подражать англичанам, они никогда не смогут вырваться из положения гримасничающих обезьян. И это по очень простой причине: у них не хватает той крысиной всеядности, которая все-таки сделала Англию великой. В этом ирландцам здорово помешала кельтская дремучесть, крепко связанная с вечностью природы, а не с вещами и историей. Ну что ж, они ведь так гордятся своими кельтскими корнями...

Живя здесь, я общался с многими иностранцами, в основном из Литвы, из Польши и Украины. Никто не любит ирландцев, все их презирают. К тому же их презирают как-то пренебрежительно, как ничтожных, неопасных людишек. Это не скрытая ненависть, которую можно испытывать к немцам, французам или итальянцам. Это наверно потому что любой иностранец, даже самый забитый, считает себя выше ирландцев. Только со временем я стал понимать причины такого презрения: ирландцы не заслужили своего благополучия, не строили его сами мучительно и долго -но зато этим благополучием-то они постоянно кичатся.

В начале 90-ых прошлого века США начали выделять этой стране огромное количество денег при минимальном процентном обложении. Ведущие американские фирмы по компьютерной технике открыли здесь много пунктов производства. Богатство Ирландии искусственно и кратковременно, оно скоро пройдет: приближается время Америке вернуть ссуду, американские компьютерные фирмы (являющиеся единственным, настоящим фактором экономического подъема Ирландии) уже устремляют свой взгляд к более дешевой, безропотной и грамотной рабочей силе Китая, Тайвана, Индии. Циничное, равнодушное, почти потребительское отношение иностранцев к Ирландии примерно передано словами украинца Толи Дмитриева, который помог мне с трудоустроиством: -Кла, знаешь- он мне говорил в одну пьяную субботную ночь, на улице, пока пошлая расслабленность напившихся ирландцев нас толкала откровенничать на русском языке, -знаешь, пока Ирландия будет жить, мы будем тут, присосемся к ней. Сдохнет, тогда бай-байки. Да она вообще скоро сдохнет, пошла она на х...-.

Ирландцы как будто не чувствуют надвигающуюся катастрофу: они как обезумевшие дети -продолжают тратить на продукты по 200 евро в день, отвратительно и неправильно жрать, толстеть чисто по-американски, покупать в кредит дома, машины, бытовую технику. Их магазины -самое ясное олицетворение грубого потребительского духа, поселившегося в эту страну: в Ирландии продовольственный товарооборот полностью поглошен 3-4 гипертрофированными компаниями: Tesco, Centra, Londis, Lindl. Супермаркеты этих компаний практически кормят всю Ирландию. Они чередуются через каждые 400-500 метров для того, чтобы магазин каждой компании мог рассчитывать хоть на сто метров полной монополии на души и деньги покупателей. В этих супермаркетах продаются те же самые продукты на всю страну. Администраторы стараются сохранить везде одинаковым даже расположение продуктов и товаров. Получается очень неприятное однообразие, которое усыпляет бдительность покупателя -заходишь, и хочется приобрести как можно больше такого однородного, красочного и вкусного барахла.

Как я уже говорил, в Ирландии ничего нет исконного: ведь перед нами не настоящий ирландский образ жизни . Это англо-американский образ жизни, в совершенстве трансплантированный в чужой стране, в колонии. Следы англо-американского захвата мирового рынка присутствуют уже везде в нашем мире. Но эти следы выглядят как подозрительные пятна на ткани старающихся себя отстоять (или не очень-то...) мировых культур и народов. В Ирландии же, на этом последнем кельтском островке, такие чужие пятна выглядят совершенно нормально -они выглядят нормой, бытом, с соблюдением которых любой ирландец отождествляет уже свою ирландскую суть.

Хотя это просто суть покоренного и прирученного народа.

Эти слова не могут не вызвать крайнее удивление: официальная история Ирландии свидетельствует о постоянном сопротивлении этой страны английскому завоевателю. Но как известно, тысячи страниц официальной истории не стоят полустранички истины: а истина заключается в том, что Ирландия всегда робела перед Англией, и мучительно сознавала первенство ее соперницы практически во всем. Петушиная непокорность по отношению к Англии не была продиктована самобытностью ирландского народа, а как ни странно его чувством неполноценности. Ирландия всегда старалась отстоять себя перед Англией не потому что ей хотелось освободить себя от ее влияния, как учебники абсолютно неправильно учат, а потому что для нее было жизненно необходимо добиться признания со стороны Англии и быть достойно (то есть выгодно) принятой в богатый, стабильный мир этой державы. Образ вечного ирландца был зафиксирован английским писателем Лоуренсом в незабвенном персонаже Михаелиса: сатирический драматург Михаелис находится в постоянном конфликте с английской средой, его окружающей. Он то и дело бросает вызов этой среде, отчаянно старается доказать англичанам, имеющим с ним дело, что он им равен, что он полноценный член английского общества. Обращайте внимание: его пыл -это не пыл патриота. Михаелис никогда не говорит охотно о своем ирландском происхождении. Это скорее всего пыл нувориша, который изо всех сил стремится вырваться в люди, в английские люди. Его одиночество и изгойство вызывают у Конни Чаттерли искреннюю волну женской жалости и любви, но вскоре ирландец ей станет неинтересен именно из-за его рабского отношения, за внешней черствой язвительностью, к враждебной ему среде. Михаелис -это архетипное изображение каждого ирландца. Разрыв между исконной и английской натурой этого народа болезненнее всего проявляется в языковом вопросе. Официальными языками государства являются гаельский и английский. Как во всех бывших колониальных странах, отмечается двоеязычие. Но в Ирландии никто, даже среди своих, дома, не говорит на родном языке. Есть, правда, несколько захолустных анклавов во внутренних областях страны, где сельское население применяет свой, региональный вариант гаельского языка, но такие диалекты сильно отличаются друг от друга, и становятся малопонятными как только выйдем из зоны их распространения. К тому же эти диалекты употребляются малообразованными людьми, так что ни один из них не может претендовать на роль литературного или даже государственного языка. В этом важнейшем вопросе (народ есть и существует только если у него свой родной язык), национальное самосознание у ирландцев оказывается ниже чем, положим, у украинцев или басков.

Прошу не забыть, что отличительными чертами ирландского характера являются дремучесть и приземленная практичность: именно совокупность этих черт и поспособствовала возникновению таких неразрешимых противоречий в языковом вопросе: для того, чтобы по-настоящему возродить гаельский язык после двухвекового чужеземного контроля, надо свято верить в миссию, наложенную на ирландский народ. К сожалению, ирландцы в это верить не могут, ибо у них кельтство это просто красивое чучело для приманивания туристов с туго набитыми кошельками. Ирландский народ никогда не заговорит на родном языке, потому что такой выбор означает подвиг, который он не желает и не может совершить: водворение гаельского языка в обиходную жизнь лишит ирландцев огромного количества преимуществ, предоставляемых английским языком -в первую очередь золушкиное сотрудничество с Англией и Америкой. Степень зависимости Ирландии от этих стран невероятно высока -те, которые здесь не побывали представить не могут, насколько она высока... Вряд ли забуду по этому поводу слова, сказанные славным поляком Мариушем нашим ирландским работодателям, когда те смеялись над Польшей, которую, по их мнению, Россия "всегда поимела ". -Я конечно скорблю о своей любимой родине и ее несчастной доле- он им тогда ответил с улыбочкой, специально выбирая совершенно неподходящий для той ситуации и среды смешной, высокопарный и неправильный английский язык, -Но туга моего сердца еще больше усугубляется, когда я вспоминаю про Ирландию, которую я глубоко почитаю и считаю своей второй родиной: нас ведь Россия поимела всего 60 лет, у нас сохранилась собственная история, мы говорим на родном языке и прекрасно им владеем. А Ирландию, бедную Ирландию Англия еб... аж 200 лет, да так крепко, что у нее нет собственной истории, и никто не умеет толком говорить на своем родном языке...-. Было интересно посмотреть, какой эффект его слова произвели на нас и на ирландцев: мы сначала думали, что поляк просто подлизывается к эйрлахам, и смотрели презрительно на него через плечо. Но когда нам стало понятно, куда его розыгрышная речь ведет, мы стали восхищаться им, любить, обожать: в конце концов мы все тихо хихикали и громко плевались. Как будто от пыли кровельных черепиц и кухонных плит, которые мы только что закончили резать... А стоило ирландцами любоваться! Как самодовольно и снисходительно их красные, упитанные рожи ухмилялись от вкрадчивых слов поляка, как потом их бычьи льбы морщились от попытки понять, шутит ли поляк или нет, как их рты разевались когда стало доходить до их мозгов, что он не шутил, а выставил их полными дураками...

Ирландцы страшно ненавидят, когда над ними смеются, хотя они сами позволяют себе пошло подтрунивать над тем, о чем они не имеют ни малейшего понятия. Но так между прочим себя ведут все тупые, жалкие провинциалы во всем мире: мы на них, значит, не особенно обижались.

Ирландцы относятся к своему родному языку то ли с опаской, то ли с недоумением: они видят в нем что-то священное и элитное, даже чересчур священное и элитное по их вкусам, но в то же время громоздкое и, если хорошо разобраться, глубоко ненужное. Тем же образом итальянцы относились к латыни, и именно такое уважительное отношение, перемешанное с отчуждением и неприязнью (как же забыть Ренцов "Латинорум"...) указывает на обреченность гаельского в качестве обиходного языка. Народ и страна настолько отдалены от своего родного языка, что даже те немногие гаельские слова, которые каким-то чудом вошли в повседневную речь (как Garda, Taoiseach...) выговариваются с сильнейшим английским акцентом. Но как ни странно, гаельский язык -обязательный предмет в ирландских школах, его весьма усердно учат. Это почему? Неужели Министерство Образования и Правительство хотят, чтобы молодые поколения вернули себе свой потерянный язык? Нет.

Сохранение английского как фактического родного языка ирландцев -императив любой партии, любого политического течения. Они не идиоты, в конце концов...

Гаельский язык учат в школах, потому что без формального знания этого языка невозможно устраиваться в ирландских министерствах или административных учреждениях. Эта мера -одна из самых мудрых и дальновидных, которые были когда-либо приняты в Евросоюзе- понадобилась для того, чтобы отгородить хоть узловые центры правления властью от огромного наплыва иностранцев, хлынувших в Ирландию с середины 90-ых.

Иммиграционная волна достигла тревожных отметок -ситуация уже давно стала взрывоопасной. Каждый человек в Ирландии должен обладать своим PPS number (Personal Public Service number): без этого идентификационного кода, который соответствует итальянскому удостоверению личности или русскому паспорту, человек не может ни работать ни получать медицинскую помощь. Итак, в последнем году было выдано около миллиона трехсот PPS number: три четверти -на долю одних иностранцев. Я привожу такие цифры лишь для того, чтобы стало понятно, какие размеры принял иммиграционный вопрос в Ирландии, в этой маленькой, четырехмиллионной стране.

Несмотря на кратковременную пользу, которую ирландское правительство и работодатели извлекают от иностранных работников, наплыв иностранной рабочей силы в Ирландию во всех отношениях отрицательное явление. Ирландия всегда была бедной страной, страной эмигрантов, а не для эмигрантов: она психологически не готова принять в себя такую массу "наемников". Ирландская мягкость и терпимость это ведь лишь красивая легенда: ирландец мягкий и терпеливый к приносящим деньги туристам. Но он не любит, когда чужаки заселяют его изумрудный остров. Ради Бога, пока дело никогда не доходило до погромов (разве что доходило до поножовщины, случайной и пьяной), но выжидающая удобного момента взорваться враждебность легко ощутима. Дело в том, что ирландцы, в отличие от немцев или русских, это не империалистический народ. Это мужицкий, очень мелочный и практичный народ: все у него должно иметь свою отдачу -даже враг. При английском засилье, ирландские крестьяне днем мило улыбались англичанину, а ночью тихонечко его зарезали и делали у себя дома из жира его пивного брюха воск для свечей, мыльце -ну всякие там полезные, хозяйственные вещички. Чтобы добро не пропадало даром, значит... К счастью, в наши времена все говорится иносказательно, но отношение ирландцев к иностранцам практически одинаково: зачем их сжигать или избивать, когда можно просто высосать из них все соки? Приятно и полезно. Неквалифицированный работник получает в Ирландии по 90-100 евро в день. По ирландским меркам (и по ирландской дороговизне), это неважные деньги. А по литовским, польским, украинским, итальянским меркам это очень даже хорошие деньги. Поработать бы год-другой, и сможешь на родине начать новую жизнь... Но эти деньги тяжело даются, они даются кровью, кровью и еще кровью... Ирландский работодатель знает, что за такие деньги иностранец согласится на такой каторжный труд, на который ни один ирландец никогда не согласится, и он этим, разумеется, очень нагло и немилосердно пользуется: он не получит отказа от иносттранца потому, что найти новую работу уже становится все труднее и труднее, а работать надо постоянно, поскольку дороговизна в Ирландии, а особенно в Дублине, ужасна. Давайте приведу показательный пример: европейское законодательство по рабочей безопасности гласит, что работник, применяющий пневматический молот (то есть "отбойную"), обязан одеть специальные звукоустойчивые наушники. Как правило, ни у одного ирландского developer нет таких наушников, а работать отбойной все-таки надо. Проблем нет, если приходится разбивать бетон на открытом пространстве. А если, положим, приходится бетон разбивать в комнатушке длиной в 2 метра, то ни один ирландец не согласится так бессмысленно крошить перепонку и довести давление до уровня инфаркта. Хоть выгони его без права на последнюю зарплату, он не согласится. Вот именно в таких случаях иностранцы очень пригодятся. А таких случаев много, очень много. Иностранные работники в Ирландии дешевое пушечное мясо, на котором наживаются правительственные органы и работодатели, и которое недолюбливает простой народ.

Незавидное положение, конечно.

Иностранцы все это чувствуют и понимают, что как Ирландия на них наживается, так и они должны на ней наживаться, любым способом: отсюда их циническое, корыстолюбивое отношение к этой стране, о котором я упоминал выше. Примечательно, что кроме выходцев из Черной Африки, которые обычно мало работают, крепко сидят на социальных пособиях или занимаются незаконными делами, ни один иностранец не собирается навсегда оседать в Ирландии.

Разумеется, это и есть тот убогий, горький процесс, который официально именуется созданием Европейского Сообщества: в этом процессе страны Европы, раньше истреблявшие друг друга, стали пользоваться друг другом по мере того, кто что может предлагать.

Брюссельские политики говорят, что интеграция европейских народов требует такого болезненного и жесткого этапа, но я им не верю: за солидными мероприятиями, за величественно водруженным европейским флагом в центре европейских столиц идут ожесточенный дележ и сиюминутная погоня за недолговечным обогащением: в Европе сейчас общая валюта является единственным фактором, объединяющим народы и страны. Как ни смешно и старомодно это звучит, человеческая алчность это конечно мощный двигатель истории, но на ней никогда не основывали крепкие державы. Никогда не основывали.

Ирландия самый наглядный пример упадка Европы: ирландская республика входит в состав Европейского Союза, она пользуется европейской валютой. Однако ее богатство основано на американском капитале. Ирландия очень легко поддается влиянию так называемой американской культуры, американская чужбина ей несравненно ближе и роднее, чем польские или литовские "соотечественники", которые говорят на непонятных языках и имеют рабочие навыки, которые вызывают у ирландцев, мягко говоря, недоумение и раздражение, потому что не напоминают ни английский ни американский способ работать. Единственное, что объединяет исконных ирландцев и в Ирландии проживающих европейских соотечественников, говорящих на литовском, польском, русском (Боже, как смешно, как смешно и грустно...), это стремление к наживе "взаймопользованием" друг другом.

Этого недостаточно, чтобы дать отпор Китаю, Индии, исламскому миру, Америке да России (если она сможет опять окрепнуть). Этого недостаточно, и на этом Европа прогорит.

Но раньше всех прогорит Ирландия, потому что она решила жить по принципу "apres moi, le deluge". Ничего не производить и извлекать максимальное количество денег из создавшейся коньюнктурной ситуации. Страна практически все ввозит, даже те товары, которые могли бы без проблем выпускать отечественные производители. С точки зрения сиюминутной выгоды, это разумнее, чем поддерживать отечественную производительность: на ввозном товаре все наживаются по предельно высокой цене.

Пресловутый кельтский тигр это преувеличенные слухи о ложном экономическом чуде. Это фарш. Единственные бурно развивающие отрасли внутри страны это продажа недвижимости и, следовательно, строительное дело. Но такие отрасли -непроизводительны, значит они влияют на деиствительное благосостояние страны лишь косвенно и на короткое время. К тому же они стали развиваться вследствие резкого экономического подъема, охватывавшего ирландское общество всего на 6 лет (1994-2000 гг.). Но такой подъем, зависевший исключительно от мощного производства компьютерной техники, осуществленного на ирландской территории под покровительством и руководством американцев, подошел к концу. Наступает спад, который год за годом становится все стремительнее и бесповоротнее... И после этого спада, наверно, нового подъема больше не будет. Ирландия опять станет тем, чем всегда была: полуголодная, темная оборотная сторона Англии.

Я прилетел в столицу ирландской республики 4-го августа, к часу дня...

В начале этих записок я вскольз затронул причины, которые меня толкнули бросить Италию и оказаться в чужой стране. Месяц, предшествующий моему отъезду, был тяжелым. Отвращение и презрение к родной стране тогда достигли своей высшей точки, они стали невыносимыми. После университета, два года назад, мне приходилось столкнуться с глубоким, болотным застоем, до сих пор опустощающим Италию. Горечь от разочарования, от обиды за несбывшиеся надежды становилась еще жгучее при мысли, что застой этот преднамеренно спровоцирован итальянской властью для обогащения маленькой группы промышленников и тухлых политиков. В свои университетские годы я ездил грузчиком по всей Италии. Работа по-своему романтическая и очень вольная, но тяжелая и малоперспективная. Но не было мне обидно: поддерживала меня надежда на то, что после университета настанет новая жизнь. Тем больнее было разочарование: на данный момент итальянское правительство, любое итальянское правительство, стремится превратить молодые, интеллигентные силы страны в послушные винтики порочной финансовой игры, устроенной национальным и международным преступным банкирством. Эта игра в Италии называется "рабочий договор с ограниченным сроком"... Молодой человек, только что вышедший из университета без опыта и знакомств, завербован какой-то крупной компанией (продовольственные универмаги, авиакомпании, агентства по продаже недвижимости...). Он туда принят на пробу на 3-4 месяца. Он выполняет мало интересную, не дающую никакого профессионального навыка работу за мисерные 500 евро, которые могут стать 800, если жертва согласится отработать 10 часов в день. Ничего не замечая, жертва постепенно закабаляется компанией: она не предоставляет молодому человеку возможность получить настоящую рабочую квалификацию, не предоставляет возможность найти время чтобы искать другую работу (ведь невозможно жить на одних 500 евро, надо отработать целых 10 часов в день...).

Без существенных рабочих навыков и с одной университетской бумажкой в кармане, молодой человек скоро окажется никому не нужным, и он попадет под полным контролем компании, которая будет на веки вечные им пользоваться как дешевой неспециализированной рабочей силой, пока на третьем или четвертом обновлении договора (то есть примерно через 3-4 лет), она решит наградить своего собачего раба незначительным продвижением и наверно (о счастье!) рабочим договором с неограниченным сроком... Создается порочный круг: молодой человек нужен только заманившей его компании, которая заинтересована в том, чтобы его рабочий профиль остался как можно уже и в рамках одной им выполняемой функции. С другой стороны, договор ограниченного срока заставляет жертву постоянно бояться за свое место, вот он становится безотказным, и отдает компании практически все свое время... Эта финансовая игра очень напоминает паука, захватившего муху и высасывающего из нее всю жизнь: она превращает гордых, умных и свободолюбивых парней в хилых полурабов в течение семи месяцев... Страшная игра. Я тоже тогда увяз в ней по самому горлу. В течение двух лет я продукты разлаживал на полках, билетики отрывал в аэропорту... Начальники не любили меня за пустые, скучные глаза, коллеги не любили за университетское, абсолютно лишнее образование и молчаливость... В июле этого года у меня было неотступное ощущение, что сел мне на затылок огромный паук, он прокалывает мне сосуды и сосет, сосет...мечты, мысли, любовь, силу...все. У меня было неотступное ощущение, что кто-то, не будучи знаком лично со мной и не попросив меня об этом, решил меня лишить души и собственной судьбы, чтобы использовать мою послушную оболочку в его интересах. И у меня было неотступное желание безумно орать на всю улицу: -Вы не имеете права! Кто вы бы ни были, где вы бы ни были, не имеете права! Я сто раз живее вас, я не хочу вам служить!.

Мне хотелось прибить, убить людей, которые меня приговорили к такой судьбе без всякой вины с моей стороны... А где эти люди? Наверно, настоящие заказчики этой проклятой игры даже не живут в Италии, а в каком-то шикарном доме в Лондоне или Нью-Йорке... Это цена за подарок глобализации и демократии, как говорится.

Вот именно тогда, когда очень устал от тупиковости своей ситуации, я вспомнил про Ирландию и Толю Дмитриева. Точнее, я вспомнил только про Дмитриева -про Ирландию нечего было тогда еще вспомнить.

Вспомнил, как он медленно пропадал в Италии, как упорно спивался без работы , в бессмысленном безделии. И как в один прекрасный день какая-то полумафиозная азербайджанка ему предложила по блату работать в Ирландии. Как ни удивительно, Дмитриев согласился, и чудо произошло... В Ирландии он опять стал человеком.

Вспомнил я про Дмитриева, и позвонил ему. Сначала он мялся и уклонялся от конкретных ответов, но потом мне признался, что работа в Ирландии есть, и что даже неспециализированные работники получают по 400-500 евро в неделю. Я тогда проходил подготовительные курсы, медосмотры, добивался рекомендаций, заставлял себя носить костюм при сорокоградусной температуре, подчинялся очередным инструкциям по соблюдению внешнего и поведенческого имиджа в соответствии с потребностями очередной компании (то есть терпеть очередное сакрально-ритуальное обезличение во имя имиджа самой компании...), чтобы устроиться в аэропорту (билетики отрывать).

За 500 евро в месяц...

После разговора с Дмитриевым, я помчался в аэропорт. Вежливо пожелав своим дорогим начальникам, чтобы их дети меня заменили на той работе, которую они хотели спихнуть мне, раз она такая стабильная и я такой ненадежный и неблагодарный, я купил билет на Ирландию.

Это было 2-го августа. 4-го я был в Дублине... Это было в пятницу, а на работу выходить надо было в понедельник. Так что у меня было достаточно времени, чтобы приглядываться к городу.

Я не люблю Дублин. За все время моего пребывания в нем он мне никогда не нравился. Это между прочим вполне закономерно, ибо этот город крайне немногослойный. Есть города, у которых тысяча обличий и преображений. Таковы, например, Рим, Петербург, Истанбул... Они могут вызвать одновременно или с промежутком на несколько часов крайнюю неприязнь и задумчивый, пораженный восторг... Эти города лелеют в себе тайну, безумие, двоинственность, граничащую с осколочной троинственностью... Дублин не принадлежит к числу этих городов. Он производит четкое впечатление с самого начала, и это впечатление, как мы бы себя не заставили по-другому приглядеться, никогда больше не изменится. Все улицы друг на друга похожи, они запестренные магазинами, которые пользуются теми же самыми брэндами (уже упомянутые Теско, Лондис, Чентра, Линдл), пабами, которые пользуются тем же самим молодцеватым стилем для своих вывесок , теми же самыми шаблонными названиями, гостиницами, которые пользуются теми же самыми декорациями, флажками, парадными входами... Город как будто выкроен из дешевого, бутафорского материала: бесцветный, однообразный, неживой. У "многослойных" городов такое прекрасное и необъяснимое свойство: здания как будто дышат тем же самым воздухом, что и люди, и они наполняют пространство, площади, небо своим особенным и неповторимым дыханием -это то, что называется дух города. У Дублина нет дыхания и, собственно, нет духа: его здания ведь неживые картонные кубики. Они невысокие, плотно и аккуратно приставленные друг к другу анонимной массой, цвет фасадов подобран так, чтобы ни одна картонная коробочка не выделилась от других. А цвета какие-то землисто-грубые и тоже неживые. В Дублине высокие здания -великая редкость. Со второго или третьего этажа любого дома уже можно лицезреть частичный или полный вид города: промокшие, растрепанные красно-желто-коричневые коробки уныло раставленные под выгоревшим, плоскими и низким небом, брюзжащим дождем, как старческой слюной.

Да, дублинское небо... Как во всех неживых городах, в Дублине нет священных, неприкасаемых мест. В Дублине все на продаже, значит нигде нет величия. Величие, настоящее величие, ведь пугает и отталкивает покупателей и туристов. Дублинское небо подчинилось такому неписаному закону благопристойной заурядности: оно выцветшее и взлохмаченное жабьеподобными облачками, как изъеденная молью старая завеса, и незначительное как вежливый, безобидный продавец. Человечество должно презирать дублинцев хоть за то, что они позволили своему небу так деградировать... Небо -это зеркало души мира, который под ним живет и горит: люди ответственны за свое небо. Небо это требовательный покровитель, языческий бог, жаждущий увеселения в жертвоприношениях людских... Дублинское небо хмурое и несчастное, ибо редко люди о нем вспоминают. Оно стало мелочным и пусто-приземленным, как его земные кормильцы. Блуждает оно над пустотой утра, уже обессиленное и разуверившееся в мощи жизни: время от времени скучно взглядывает на дублинские церкви и соборы, веками выставленные невзрачными девственницами для утоления его тоски по сладострастным объятиям с землей. Небеса очень любят церкви, соборы и храмы, потому что это избранные девицы, через которых они совокупляются с землей и жалеют ее. А небо, под которым поникшими стоят убогие церкви, легко хиреет: нельзя на барской трапезе положить костлявое мясо, без жира и сочной плоти...

В Дублине много церквей: Blessed sacrament Chapel, Immaculate Heart of Mary и т.д.... При разнообразии христианских течений и огромном количестве храмов, церковное строительство в Дублине обнаруживает крайнее стилевое единство. Дублинские церкви немножко похожи на дублинских женщин: их претенциозность и напускная изысканность не могут скрывать толстобедрое, неуклюжее тело и островную угловатость души...

Благочестивые строители дублинских церквей, независимо от конкретного христианского течения, добивались того, чтобы здание представляло собой гармоничную смесь всех континентальных стилей: любая дублинская церковь стремится к готическому одухотворению тяжелого камня в смелом полете к небу, к соблюдению мягкого формального совершенства романских узоров фасада, к благородной, сухой вытянутости нефов, в духе англиканских церквей... Подобный эклектизм -самая главня черта дублинской церковной архитектуры: наверно ирландцы надеялись создать что-нибудь величественное и уникальное без особенного напряжения, используя чужое добро, но в результате получились громоздкие, половинчатые произведения: своды как будто боятся рваться немецкой неудержимостью к небесам -они только разбегаются и замирают, в недоумении, над пропастью... Фасады лишены тусканской благовидной трезвости, а преисполнены одной островной хандрой, внутренние нефы настолько благородно сухи, что по ним шаги скучно раздаются накрахмаленным корсетом анлийской старой девы позапрошлого столетия...

Видно, ирландцы не понимали, что для того, чтобы соединять противоречивые и часто непримиримые течения европейской архитектуры в пульсирующее художественной неподдельной мощью целое , нужно несравненно больше мудрости и выстраданного умения, чем для того, чтобы создать свой собственный церковно-архитектурный (хотя, может быть, уж чересчур простой...) стиль. Но как я уже говорил, дублинские церкви очень похожи на дублинских женщин: они путают претенциозность и самый банальный снобизм с хорошим тоном и настоящим благородством, которые, как известно, возможны только при незатейливой простоте. Но ирландцам (не то, что одним ирландкам) еще расти и расти, чтобы выйти из положения отсталых провинциалов и понять такую саму собой разумеющуюся истину.

Кстати, нельзя не упоминать о молодости ирландского народа... Говорят что ирландцы это один из самых молодых народов во всей Европе. В одном Дублине количество жителей, не превышающих 25 лет достигает 60 процентов. Если доверяться одним цифрам, у нас создастся образ райской страны, где живут только молодые и богатые. Этот образ, разумеется, обманчивый. Плодовитость ирландцев уже давно стала притчей в языцех. Такая плодовитость является последствием ни здорового семени нации ни высокого социального благосостояния общества, а только средневекового, ханжеского и возмутительного запрета на аборт. Если память меня не подводит, Монти Пайтон когда-то снимали очень смешной ролик о последствиях неприменения ирландцами элементарных мер предохранения. Между прочим, жуткий "картофельный голод" 1846-го года был спровоцирован как раз чрезмерной "плодовитостью" ирландского народа... Сейчас голодоморов от молодости ирландского народа не наблюдается: к счастью, социальное обеспечение в Ирландии пока еще отличное. То, что на бумаге характеризуется как радостное явление, в жизнь претворяется напряженной очередью пасмурным, печальным утром, перед офисами социальной службы. Краснолицые, отечно-толстые (от 4 или 5 беременностей) женщины приезжают за семейным пособием. Им всем от силы 30-32, но они выглядят как шестидесятилетние. Они окружены оравой детей, которые не приносят мамаше ни гордости ни радости. Они смотрят на детей устало и озлобленно, постоянно их одергивают и ругают. В их расплывших от алкоголя и домашнего чада глазах отчаянное сознание, что они перестали жить, перестали быть женщинами в 28 лет, или может быть даже раньше... Возрастные показатели ирландского населения не открывают нам эти человеческие драмы, эти нелепо потраченные судьбы в кроличьем размножении...

Не доверяйте народу, который считает себя молодым...На деле это выглядит не очень заманчиво: молодость народа означает просто, что у людей духовное развитие остановилось на уровне двадцатилетнего парня с очень низменными инстинктами. Вот русские сейчас очень молодой народ, и это не делает им чести...

Деиствительно, духовность ирландцев оставляет желать лучшего, она находится в безрадостном плену у материальных вещей и грубых радостей тела. Самые великие народы всегда чтили старость, и воспринимали неуважение к ней чуть ли не смертным грехом, грозящим спасению нации... В Ирландии поражает невыносимое, жалкое положение пожилых людей. Подобное беспощадное пренебрежение старым слоем населения я встречал только в России, и такая общая черта между совершенно непохожими друг на друга странами меня еще больше удивила. За все мое пребывание в Дублине я не видел ни одного достойно живущего старого человека. И это не погибающая Россия, а страна, которая считает себя примером для всей Европы. Я не знаю, служит ли Ирландия примером для Европы, но точно знаю, что старики Ирландии, эти бедные существа, брошенные более молодыми родственниками, спешащими наслаждаться дарами молодости и общества, созданного для одних молодых потребителей, самый наглядный пример презренного лицемерия этой страны: ирландцы не думают о своих стариках, потому что им не нужно то, что эти старики представляют собой -им не нужны ни душа, ни глубокий опыт прожитых годов... Им нужны дешевые наслаждения, которые забивают сердце кислой мутью и опускают на умы людей тяжелую тьму.

Воскресный вечер в центре Дублина... Отмечается выпускной школьников средних классов. Пятнадцатиление девочки, одеты как пятидесятилетние дряхлые путаны, шатаются по городу, смердящие пивом и сидром уже в шесть вечера...К ним пристают одноклассники, тоже пьяные, иногда их домогательства граничат с самым настоящим изнасилованием. Девичьи крики, рыгания и ругания мальчиков, которые избивают собачьей стаей заступившихся за опомнившихся девочек прохожих и полицейских... За всем этим наблюдают, за темными углами переулков, грустно и понуро, зажатые как заброшенные мешки мусора, измученные, равнодушные старческие туши. Это было 2-го сентября. В тот вечер я решил, что моя дочь не будет жить в Ирландии. Моя дочь будет жить в Италии, в стране, отягощенной своей старостью и не раз ей спасенной и облагороженной...

Я приехал в Ирландию в поисках страны, где моя семья могла бы жить достойно. Чтобы вырвать семью из разваливающейся Италии. Я скоро понял, что Ирландия скучная и непривлекательная страна, и сами ирландцы, возможно, даже грубее и хуже итальянцев.

Мои планы на Ирландию переменились почти сразу. Познакомившись с настоящим ее лицом, я решил там остаться только чтобы заработать определенную сумму денег и как можно быстрее вернуться в Италию. Семью в Дублин вызвать абсолютно не стоило.

Невыразительное и суровое настоящее лицо Дублина... Оно мне открылось в тот же самый день моего прибытия. Я договорился еще в Италии с Дмитриевым, что я буду на какое-то время жить у него, пока не найду подходящую мне комнату. У меня не было ключа от его квартиры, так что мне пришлось ждать Дмитриева со своими пожитками на главной улице Дублина, на O' Connell Street. Ждать пришлось около трех часов: чтобы коротать время, которое почему-то в Ирландии двигается сказочно медленно, я стал наблюдать, сидя на сумке, за уличной толкотней. Именно тогда я заметил все, что впоследствии записал в своем дневнике. С понедельника, прогуливаться по городу было уже некогда: работали мы очень тяжело, вечером хотелось как можно быстрее добраться домой, читать книгу какую-нибудь или газетку, и ложиться спать. По выходным ходить по Дублину доводилось только чтобы запасаться продуктами на всю рабочую неделю. Итак, нерадостное лицо мне открылось в ту пятницу, когда с полузакрытыми глазами, неказистым эмигрантом, я незаметно вглядывался в душу дублинцев.

У дублинцев бездушные глаза. Они водянистые, малоподвижные и алчные: когда смотришь на эти глаза, в них видишь только тупую, опасную, упрямую жажду по вещам и всего одну пристальную, навязчивую мысль -как и на приобретение каких вещей потратить заработанные деньги. Эта мысль выдавалась пустой, суетной беготней взгляда по тротуару и витринам магазинов. В Дублине можно спокойно определить материальное благосостояние каждого человека по его взгляду: если у человека нет денег на приобретение вещей, в его взгляде увидишь ту же непреодолимую жажду по вещам но, в отличие от платежеспособных дублинцев, навязчивая мысль о приобретении вещей заменяется навязчивой мыслью о зарабатывании денег для приобретения вещей. Внешне спокойная городская жизнь Дублина заключается в этом жутком, обезличенном водовороте купли-продажи, который уносит с собой и топит сердца ничего не ведающих людей... В Ирландии зарплату получают не ежемесячно, а еженедельно. Это принято так для того, чтобы люди кое-что покупали постоянно. Чтобы водоворот никогда, никогда не остановился. Дублин это такой город, где невозможно накопить деньги. И это не потому, что в нем предлагаются какие-то особенные услуги или развлечения, а потому что на каждом шагу товарооборотная машина города влияет на прохожего простыми, понятными, но в то же время необходимыми, незыблемыми в своей первобытности стимулами -голодом, жаждой, стремлением к размножению и безопасности. Поражает в Дублине огромное количество продовольственных магазинов, внелицензионных пивных, жадных и похотливых девчонок, банков и офисов по ссудам. Весь город запестрен фактически только этими видами человеческой деятельности. Дублинцы поняли, что из человека можно вытрясти все деньги если усыпить его духовные потребности и показать ему всевозможные способы для удовлетворения плотских. Дублинцы разработали эту технику в совершенстве, поскольку ее применяют просто и как-то даже мило и интеллигентно: гиды обучены так, что водят туристов по определенному маршруту -в этом маршруте все чисто, культурно, очень по-европейски. Это в основном приукрашенная статуями знаменитых ирландцев и симпатичных кроликов (чьи тела вытянуты и растопленны в неловком подражании стилю Салвадора Дали) O' Connell Street, солидные Parnell Street, Henry Street, всякие скучные музеи... Маршруты эти тщательно и четко разработаны, гидам не разрешается водить своих подопечных по тем улицам, где дублинская жизнь бурлит по-настоящему. Самое интересное противоречие в том, что дублинскую жизнь можно встретить везде, даже в 50 м. от туристически-выставочных улиц, но об этом туристы вряд ли узнают...

Moore Street... Moore Street находится совсем рядом с O' Connell Street по параллельной линии. На этой улице, возле тротуара, овощные лавки: беззубые, старые ирландки продают свой дешевый, скудный товар. Они грязно и небрежно одеты. Время от времени громко протягивают вялый призыв купить у них то бананы, то чеснок за бесценок. Равнодушные голоса, раздающиеся в серой влажности утра. Кроме этих голосов, на Moore Street царит зловещая тишина, странно отделяющаяся ватной завесой горького сознания от радостных звуков совсем близкой O' Connell Street. На O' Connell Street и всех остальных смежних улицах, назначенных для зажиточных туристов, ходит только красиво одетый, напыщенный народ. Испанцы, французы, итальянцы, туристы из англоязычных стран, не подозревающие в том, что абсолютно рядом идет крысыная, молчаливая и сосредоточенная грызня выживания. На Moore Street ходят славяне, литовцы, дальневосточные люди и африканцы. Да, разумеется, еще ирландцы из рабочих семей. У всех лица хмурые, задумчивые: глаза не блестят от азарта шоппинга, а все внимательно следят, чтобы не покупать гнилые фрукты или овощи. Никто не разговаривает, но все подходят к лавкам: смотрят, смотрят, но ничего не купят. Это потому что в конце Moore Street, который собой не представляет не что иное, как нескончаемый ряд африканских интернет-кафе и китайских и индийских продовольственных магазинов, продающих всякую чепуху и предлагающих всевозможныe услуг, находится самый главный в Дублине магазин фирмы Линдл. Этот магазин продаeт ширпотреб и продукты по очень низким ценам. Качество этих продуктов заметно уступает всему, что продается в стране, но полуголодным иностранцам и ирландцам это все равно. Внутри магазина те же самые хмурые, озлобленные лица, продавщицы швыряют покупки в пакет как мусор, ибо с бедняками здесь никто не церемонится. На выходе, гусеничный ряд из чернокожих и славянских охранников обмазывает покупателей скользким, недружелюбным взглядом (в первые годы наплыва иностранцев в Ирландию, никто не мог допускать, чтобы в магазинах могли воровать, чем иностранцы, особенно грузины, сразу воспользовались бесстыдным, почти комедийным крысятничеством: ирландцы стали водить охрану только недавно).

Безрадостное было мое прибытие в Ирландию... После звонка дублинскому Центру Итальянского языка выяснилось, что работа преподавателя итальянского языка, которую администрация центра мне обещала когда я еще был в Италии, будет длиться всего месяц (а не пять, как было оговорено). За этот месяц они собирались мне выдавать всего 600 евро. Послав к черту секретаршу (которая, судя по густому, наглому голосу, была негритянкой), я повесил трубку и сразу позвонил Дмитриеву, моему единственному тогда знакомому в Дублине. Выслушав меня, попросившего его похлопотать местечко для меня на стройке, он вполголоса обозвал меня ебаным уродом и оборвал разговор. Я сильно обрадовался, потому что Дмитриев так величает только людей, которым он собирается от всего сердца помогать. Деиствительно, через полчаса я получил звонок от него: в понедельник я начну работать на его хозяйна, некоего мистера Джона Мак Гэйл. В шесть вечера, когда наконец мы с Дмитриевым собирались домой, я понял, что угодить этому ирландцу не будет уж так легко: Дмитриев его охарактеризовал привередливым и безжалостным профессионалом, выгоняющим с работы за любой малейший промах... Но если я продержусь, я буду получать хорошие деньги -500 в неделю.

Пока Толя мне рассказывал про ирландскую жизнь, я наблюдал за городом, который неохотно проносился мимо окна скрипучего 39, ведущего нас в Дублин 7, где была Толина квартира. Я вдруг понял, что совершил глупую ошибку. Никто меня в этом городе не ждал, и ничего в этом городе я не найду. Я рвался в чужую страну, в надежде, что смогу вырваться из уготовленной мне судьбы на родине... Надо было бороться с той судьбой, а не бегать от нее и оказаться в бессмысленном измерении эмигрантства... Тяжелые чувства овладели мной: эти чувства усилились, как только мы приехали домой.

Дублин 7 -это рабочий район. Он уныло принимает по вечерам уставших работников. У него нет другой функции, кроме этой. Серые стены, незастроенные площадки, заставленные полуобгорелыми машинами и обвитые колючей проволокой. Вездесущие магазины, откуда мелькают измученные, потертые ежедневным закабалением лица иностранных рабочих, которые составляют основную часть населения Дублина 7.

Толя Дмитриев знает тоску первого эмигрантского дня не понаслышке. Расставшись с женой-истеричкой, которая забрала у него все (деньги, сына, квартиру...), он переехал к родителям, в родной Крым, откуда его выбили вырывавшиеся из Сибири потомки выселенных татарских семей... Это было в 1992 году. В том году началась для Дмитриева нескончаемая одиссея... Сначала Израиль, откуда его власти выгнали после шести месяцев подпольного существования. Потом Турция, Германия, Польша. Везде лихорадочная борьба за работу, квартиру, жизнь и любовь: оставшаяся на родине жена требовала, чтобы он каждый месяц отсылал большую сумму денег для воспитания маленького сына, которого он обожал. Везде необходимость скрываться от властей из-за нелегального пребывания на территории тех стран. В Италию он попал в 1998 году. Два месяца он работал на ферме какого-то неаполитанца, который отработал четкую методику закабаления нелегалов: он кормил Дмитриева одной пастой с тыквой, давал ему ночевать в какой-то обшарпанной прицеп-даче, за что он ему платил считанные копейки и заставлял выполнить самую грязную, отвратительную работу. В Италии он стал питать ярую ненависть к итальянцам и самому себе. Итальянские власти признали его беженцем, избавляя его от изгойства нелегальности, но это не помогло: Анатолий Дмитриев, бывший начальник ветеритарного отделения самой главной птицефермы Харьковской области, стал потихонечку спиваться и довел себя до того, что заселился в камышах на берегу Тибра, возле города Фьюмичино. В конце концов все его знакомые решили, что он навсегда пропал, но тут появляется загадочная азербайджанка Нелька, которая находит ему, через сомнительные знакомства, работу в Ирландии, на стройке уважаемого господина Мак Гэйл: впоследствии окажется, что огромный, мускулистый Дмитриев ей очень даже приглянулся, и она собиралась сделать из него неприхотливого, безропотного мужа. Опираясь на свою хохлацкую предприймчивость, Дмитриев уехал в Ирландию, задобрил Нельку обещаниями, а потом избавился от ее прилипчивого интереса отвратительным скандалом. К счастью, он тогда уже успел втереться в доверие к Мак Гейлу, и разъяренная Нелька так не смогла его выжить с работы...

Да, Толя Дмитриев знаел тоску первого эмигрантского дня не понаслышке. И душа у него очень добрая...

Первым делом, он меня напоил в каком-то тихом переулке возле дома крепким сидром. Развеселившись, мы решили купить в местном Теско бутылку дорогого французского коньяка, чтобы задобрить литовок, которые разделяли с Дмитриевым квартиру и собирались меня встретить как непримиримые, ревнивые к своему дому кошки...

Так мы и вошли в квартиру, полупьяные и с непочатой бутылкой красивого табачного цвета. Литовки Аня и Вида, обе под сорок и с крутыми стрижками, взглянули на меня критически и презрительно, но сразу одобрительно кивнули при виде коньячка... Как тяжело заставить чужих друг другу людей, случайно встретившихся на крывых, пустынных перекрестках жизни, заметить друг друга и проникнуться неназнокомой и ненужной судьбой собеседника. Мы можем избавиться от проклятия всеобщего разъединения на земле только через алкогольный яд, который расширяет сосуды и душу. Хитрый хохол Дмитриев и это прекрасно знал, вот он приказал мне представиться с данью для девок, которые очень быстро опьянели и подобрели. Видимо, они только что вернулись с работы и устали, хотелось им расслабиться, несмотря на свалившегося к ним чужака.

За столом мы скоро разговорились, и мне удалось кое-что узнать о жизни этих женщин. У Виды внешность суровая. Она ведет себя чинно. Над грустными, бледно-водянистыми глазами брови постоянно морщатся в какой-то мутной сосредоточенности , как будто она не до конца понимает то, что ей говорят. На самом деле, ее знание русского языка неважное. В отличие от интеллигентной Ани, которая выражается на языке бывших хозяев Литвы практически без акцента, только иногда вставляя словечко "Ка?" вместо "Что?". У Ани лицо сохранилось совсем молоденьким, при улыбке у нее щеки образуют очень милые ямочки: выдавал ее настоящий возраст запестренный золотыми коронками рот, который то и дело Аня открывала в жизнерадостной улыбке, зная что очаровательные ямочки затмевают старческий блеск вставленных зубов... Аня хохотушка, Вида всегда серьезная. Вида всеми брезгует и встречается по расчету с каким-то норовистым негром из Нигерии. Но на самом деле ей никто не нужен. Это оттого, что все ее дома ждут и любят. Избалованная любовью и вниманием.

Аня разговаривает как слабоумная, нервный смех мгновенно заменяется слезливой обидой, любой комплимент ее приводит в неподдельный восторг, скрытая или открытая насмешка заставляет ее безудержно расплакаться и запереться у себя в комнате. Точно как малолетка. Это оттого, что Ане не о ком думать, она свободная как птичка лесная: у нее муж погиб в аварии, а дочка повесилась в 16 лет...

Две недели спустя, в ночь с пятницы на сууботу, мы сидели все вместе у нее в комнате, пили виски, литовскую водку, и откровенничали. Дмитриев и Вида уже заснули мертвым сном, а мы еще пьем... Вот она блестит весело глазами, шаловливо поджимает под себя худенькие, девичие ножки, и начинает: "Я еще помню, как я ее нашла. Возвращаюсь домой вечером -это было два месяца после гибели мужа. Я ее зову, она не отвечает. Она пошла к подружке, думаю, и опять забыла квартиру запереть на ключ -вот дурочка. Злюсь на нее, злюсь, и почему-то открываю ее комнату. Я никогда не открывала ее комнату, когда ее не было дома... Она висит там. Голова косо торчит, как сломанная палочка, лицо бледное бле-еедное... Глаза неподвижные такие и красные, чуть не выскакивают из глазниц. Язык тоже такой странный, ха-ха: он выпирается черный, твердый такой, как толстый хвост какой-то ящерицы." Она изображает страшную маску с вытаращенными безумными глазами и высунутым языком, потом склоняется ближе ко мне и шепчет, весело хихикая: " Знаешь, она так и не сломала себе шею: она умерла оттого, что веревка перерезала ей горло и она истекла кровью. Сначала я подумала, что на ее белом платицье прилипли какие-то насекомые, тараканы или клопы, что ли. Да нет...Это кровь просто засохла... Еще знаешь -она здесь. Вон там, видишь ее? Смотрит на меня и рычит зло, потому что не оставляют ее в покое". Вдруг, в тишине ночной, раздался треск по стене, как будто ударили ногой. Всего один раз, но я обледенел. Мы с Аней переглянулись, и решили, что это пьяный Дмитриев стукнул спросонья льбом по стене. Но об Аниной дочке мы больше никогда не говорили.

Я ее увидел несколько дней после той ночи: однажды утром я заметил, что Аня забыла на столе зала свой альбом. Никого не было дома, я бесшумно раскрыл альбом. Она была там: всего одна фотка, незаметно, в середине, чтобы она не могла легко попасть скучающему взгляду чужого гостя... Нигде не было написанно, что это ее дочка, но я ее сразу узнал. Тот же самый чистый, высокий лоб. Тот же самый нос в трубочку. Глаза тоже были похожи на мамины -любопытные, озорные и застенчивые- но они излучали какую-то радостную, победоносную сознательность. Под фотографией была подпись с датой -8 сентября 2004 года: Аня мне часто говорила, что ее дочь покончила с собой 12 сентября. Значит, по всей вероятности это была ее последняя фотография... Худенькая, миловидная 16-летняя девочка в голубом платье на фоне расписанной под деревушку ширмы фотоателье. Скромная улыбка, руки вызывающе положенные на худые бедра и глаза... страшные глаза самоубийцы -сияющие таинственным торжеством и счастьем, счастьем освобождения от невыносимой предсказуемости грубой жизни, и окончательного решения.

Нет такого взгляда у коротко стриженной Анечки. Слишком много горя в ее сердце, чтобы нашлось место для желания смерти. Анечка -Онюта по-литовски- не любит Ирландию. Она ее считает скотиноватой, циничной, скучной страной. Ирландцев она считает просто омерзительными, общаться с ними для нее настоящее мучение. Это при том, что в этой стране она нашла хорошо оплачиваемую работу и выбила себе квартиру. Зато она очень любит Англию, где она проживала 5 месяцев и где попала в жестокую кабалу: некоторые англичане, заманив ее и еще нескольких литовок на садоводческую фирму, забрали у них паспорта и заставляли безвыездно работать в теплицах 16 часов в день за 300 евро в месяц. Аня спаслась совсем случайно, ценой гибели другой женщины, у которой обнаружилась гибельная аллергия на цветы: подсобники мошенников донесли на них, полиция нашла труп неподалеку от фирмы и освободила остальных пленниц. Несмотря ни на что, Аня очень уважает Англию и презирает Ирландию...

Анечка единственный эмигрант в Ирландии, который находит успокоение и веру в плохонькой, бездарно нарисованной картине. Эта картина изображает деревенский домик на берегу речушки. Закатное солнышко окрашивает траву в алый цвет, по речушке плывет лодочка... Оформление детское и неумелое, такую картину можно купить на любом блошином рынке за бесценок. Но Аня смотрит на нее с влажными от умиления глазами: "У нас в Литве летом бывают такие пейзажи... Да, точно такие...Я так хочу" она скрещивает ручки, голос у нее наполняется радостной уверенностью "купить на родине такой домик, и там жить до конца своей жизни. Я ни с кем не буду жить, только с природой, чтобы мои любимые могли приходить ко мне ночью летом, если они будут скучать...Да, только это меня поддерживает в этой проклятой стране!". Милая, милая Анечка, сколько тебе лет судьбой положено побыть в нелюбимой стране, чтобы осуществить свою мечту? Дасть ли тебе вообще судьба осуществить ее?

А расстались мы тяжело: другая девка, Вида-то, деревенская жесткая кулачка, недолюбила меня крепко, и с самого начала дала мне понять, что выживет с квартиры. Толя старался заступиться за меня, но потом отмахнулся: у него проблем так хватало, и без меня... Однажды Вида при всех объявила, что дает мне три дня, чтобы убраться. По истечении этого срока, она вызовет гарду. Никто ей не поверил, подумали, что баба харахорится. Но вот на третьем дне она так и вызвала гарду.

Мне пришлось лихорадочно схватить самые нужные пожитки при страшных ругательствах с обеих сторон и быстренько исчезнуть до появления гарды.

На пороге Аня подошла ко мне в слезах: наверно она хотела с мной попрощаться. Я сверкнул на нее глазами и послал на три буквы. После чего захлопнул дверью на всю улицу. Это было последний раз, как я ее увидел.

Но это произошло уже три недели после моего приезда. В первый же вечер мы просто присматрывались друг к другу и напивались хорошим французским коньяком, который однако не смыл смутную, тяжелую тоску с моего сердца. Наконец меня уложили спать в одной комнате с каким-то тихим, осторожным литовским парнем. Валдас его звали, насколько я помню. Под свинцовым небом дублинской ночи я заснул, надеясь, что проснусь в тупом, равнодушном настроении.

Горькое было мое пробуждение на заре, пока все еще спали. По телу отрава похмелья. Я чувствовал себя больным, вялым. Я сел на кровать и на меня обрушилась та страшная ясность мыслей, которая всегда настигает именно в предутреннюю мглу, от резкого пробуждения, на узком пороге возвращения к жизни... Я почувствовал мгновенным невыносимым озарением бремя своей бездарно и бесполезно прожитой жизни, и закрыл свое лицо, свое опухшее алькоголем и недосыпанием лицо -в голове тупо пульсировала боль бессмысленности: я вспомнил себя прекрасным, чистым семнадцатилетним студентом, восхищающим своими способностями учителей, погруженным в гордых исканиях духа непрерывным чтением и беседами... беседами с братскими, неотлучными друзьями, которые разделяли мою веру в светлое и достойное будущее и окружали меня сильной, бескорыстной любовью. Я вспомнил себя уравновешенным, незамутненным непознаваемостью жизни итальянцем, безболезненно приобщенным к жизни своей страны, своего народа, и уверенным в том, что найду свое назначение в родной стране, среди родного народа, в окружении верных друзей...

Кто-то в другой комнате зашевелился и недовольно пробурчал: или может быть это было просто шелест приближавшегося серого дублинского утра? Я опустил руки с лица, и посмотрел на окно: на улице было безлюдно и убого. На противоположной стороне находился бурая стена, ощетинившаяся стеклянными осколками. За этой стеной -бетонная площадь, заставленная подержанными машинами, заржавленными запчастями и мусором. Темно-серая вывеска приглашала прохожих купить машину, которая будет их обслуживать до конца жизни...

Боже, как все правильно и прекрасно началось, и как потом обернулось смешно и жалко. Почему? Наступили пустые университетские годы, безучастно погубившие мой восторг, мою любовь. Исчезли навсегда друзья, забылась мудрость нетронутой университетом молодости, так и не появилась долгожданная Спутница, женское отражение моих мучений и порывов - верная, отважная союзница в борьбе со смертью души... Как, как гордый, чистый мальчик мог превратиться в обрюзгшую университетскую крысу, в грубого грузчика, в скучающего мужа и отца, заведшего семью просто так, от пустоты своей жизни, из-за нехватки настоящей любви -как высшие стремления первой молодости могли уступить этой ужасающей пошлости?

И вот последнее падение: безродный эмигрант среди рассеянных обломков бывшего советского народа. Эта моя безродность всегда казалась подозрительной литовцам, полякам и русским, имевшим со мной дело в Ирландии. Им казалось, что я то ли кавказец, говорящий по русски, то ли обитальянившийся русский, то ли совсем гибридный жид или какой-то африканец, скрывающийся от итальянского или русского правосудия. А я был просто очередным итальянцем, от которого сука-родина отказалась с легким сердцем, независимо от того, что я мог бы делать для нее. Но это им уже было неинтересно...

Утренние тучи и сонный Дмитриев меня застали с уставленными в пустоту окна глазами и руками, стиснутыми между коленами. Дмитриев вздохнул и дернул меня за плечо: "Не еб...ся. Быстро оденься и ступай в офис за ППС номбер. А то на х... тебя возьмут на работу."

Да, горькое первое утро эмигранта -любого эмигранта.

Иностранцы очень легко деградируют в Ирландии. Причина, как ни странно, именно в том, что деньги по-настоящему вращаются. Жизнь замыкается по порочному кругу работа-деньги-выходные-работа. В этом кругу нет места для человеческих чувств. Человеческое общение сузится до простых рабочих контактов: провинциальный, закрытый образ жизни ирландцев отталкивает иностранцев, которые между собой разговаривают только о том, кто где устроился и сколько зарабатывает. Любой разговор напичкан мерзким, отвратительным матом, через каждые три слова русскоязычные эмигранты вставляют либо "бл..." либо "на х...". Удивление, восторг, поощрение и остальные чувства передаются только одним выражением -"еб... урод". Оттенок чувства подчеркнут интонацией. Вот эти три выражения в речи русскоязычного эмигранта в Ирландии такие же всеохватывающие, как слово "КУ" в фильме "Кин-Дза-Дза", однажды я подумал, про себя усмехаясь...

Человек, лишенный родных, эмоциональных источников для души, оказывается в жутком вакууме, который он восполняет на выходных скотским пьянством или, если он без семьи и работа у него не особенно тяжелая, наркотиками. Огромным спросом пользуются кокаин и гашиш, который в Ирландии превосходен по качеству (наверно самый лучший в Европе).