Валерий Саулов

( 1941 - 2003 )

 

Когда Володя Орлов, - известный крымский поэт , именем которого названа одна из симферопольских библиотек !- скончался , я бросил клич , написать современников , тех , кто соприкасался с ним по жизни , написать о нём воспоминания , - я собирался их издать за счёт какого-нибудь фонда . Но написали свои воспоминалки лишь несколько человек , хотя у Володи друзей и просто знакомых , очень даже много .

Но Валера Саулов выполнил мою просьбу и сейчас этот рассказ в единственной экземпляре находится у меня . И больше ни у кого его нет...Но так как сборника так и не получилось ,( возможно , когда-нибудь и получится ! ) рассказ меня жжёт ... Я , наверное , сделаю публикацию его на нескольких порталах...

Мих. Лезинский

+++

 

Валерий Саулов

 

НАТАНЫЧ

 

Владимир Орлов был старше меня одиннадцатью годами -то есть был человеком другого поколения. Разница в возрасте сказывалась, однако, разве в том, что он далеко опережал меня в своем житейском и профессиональном опыте. В личных отношениях она была совершенно незаметна. Но так у него, кажется, было со многими.

В симферопольском литературном объединении, куда я пришел вскоре после того, как его покинул Орлов ( « Вырос и ушел », - объясняли мне), только и было разговоров, что о нем.

- У Орлова выходит новая книга...

- Орлов написал пьесу для кукольного театра...

- Орлов выступал со стихами...

Сложилось что-то вроде легенды об Орлове, который как-то быстро и легко продвигается в литературе. Когда я, познакомившись с ним, сказал ему об этом, он удивился:

- Легко?

Он был "круглым" самоучкой - в образовании, в творчестве, в жизни.

Двухкомнатная квартира Орловых, куда они переехали в конце 60-х, была почти пуста. В других квартирах этого писательского дома (построенного из крупных каменных блоков, отчего я и предложил дать ему название "Дом из Блоков", - писатели хохотали), было тоже небогато. Но у Орловых безбытная обстановка задержалась надолго. В гостиной - толстый серый ковер на полу да радиола "Латвия" на стуле у стены. В смежной комнате-пенале, поперек нее, ближе к окну - добротный письменный стол с "ундервудом". На единственном стуле восседал хозяин, за его спиной виднелась тахта. Гостю предлагался пуф.

- Стихи принес? Читай!

Большие спокойные глаза на полном круглом лице, саркастически сложенные губы. Слушает, берет лист из рук, сам читает вслух стихи об ураганах с женскими именами.

Неистребим обычай странный, Известный миру издавна...

- Второй строки нет. Поработай еще.

Пытаюсь изменить строку с ходу - все не то. Нужен другой смысловой ход. Какой?

- Ты хочешь, чтобы я за тебя работал? Ищи сам.

Приношу новый вариант.

Неистребим обычай странный Матриархального клейма...

- Нонна! - кричит Орлов жене. - Послушай! Хорошие стихи!

И после паузы:

- Ты отделываешь строку!

Орлов вовсе не занимался моим литобразованием. Но он "ввязыался" в каждую вещь. Это был его способ реагирования на действительность. И при этом - какая точность оценок, безупречность вкуса, постоянство позиции! Однажды, вспомнив мои стихи десятилетней давности, он неожиданно для меня сказал о них в точности то, что говорил когда-то и даже цитату привел ту же, что тогда! Поэтому каждая встреча с Орловым была событием и запоминалась надолго. После таких встреч изменялся масштаб самооценки, начинался как бы новый отсчет в понимании многого. А главное - хорошо и продуктивно работалось.

Орловский интерес к творческому началу в людях был бесконечен и во многом определял его отношение к окружающим. Молоденькая поэтесса, к тому же хорошенькая, - а Орлов был к этому небезразличен - напрочь лишилась его расположения, когда он убедился, что она полагается на свое скромное дарование и обаяние, а над стихом не работает. Это было как приговор - он просто уклонялся о разговора о ней. Его внимание переключилось на совсем молоденького тогда, почти подростка, Григория Остера. Орлов, восхищался его неожиданно ранней речевой свободой, владением техникой стиха, образной насыщенностью и художественной за¬вершенностью его стихотворений. И при этом, что при первом знакомстве начинающий автор вызвал его раздражение юношеской заносчивостью и самомнением. Стихи же его Орлов хвалил и удовольствием читал на память знакомым: "Иду по берегу дороги..." И со значением поглядывал на меня - а ты, мол, так можешь? Чужая творческая удача всегда радовала его. Впоследствии Остер стал известным детским писателем. В те годы на литературном горизонте часто возникали новые лица. Так, появился некий последователь поэта Андрея Вознесенского, слава которого уже достигла зенита, а вот своей "школы" все не было. Последователь был обласкан и поддержан Вознесенским самым серьезным образом: помощью в издательских делах, совместными выступлениями и т. д. Вознесенец исполнял при мэтре роль сопровождающего лица. Его книги стали регулярно - каждые два-три года - выходить в местном издательстве. Но даже на факт издания его сборника в Москве Орлов особо не отреагировал. А вот о самой книге твердо сказал:

- Все, что он пишет, по-прежнему очень плохо.

Оценка, данная Орловым, оказалась пожизненно верна. Впрочем, она не помешала окололитературной карьере вознесенца, вплоть до недолгой эмиграции на Запад в годы "перестройки", после которой он, вернувшись, выбился в некое литначальство - что только подтвердило орловскую оценку.

И в творчестве, и просто в жизни у Орлова были принципы, которым он не изменял. Он не прощал другим нарушения того, что считал нормой. Помню, как взорвался Володя, услышав от знакомых о ком-то, ловко уклонявшемся от призыва в армию. Сам он отслужил полный срок.

Я долго не мог устроиться на работу. Узнав об этом - разговор происходил на улице, возле редакции молодежной газеты - Володя потащил меня в редакцию. Представил, отрекомендовал. И с чисто орловской прямотой - редактору:

- Но учти - какая у него фамилия...

- За это я должен платить ему больше?

- Ты будешь платить ему зарплату плюс авторские, сколько

заработает.

Я успешно прошел испытательный срок, газета опубликовала все мои материалы до единой строчки, но на работу так и не взяли. Однако это уже другой рассказ.

Орлов придумал мне псевдоним.

- Который год твоя книга лежит в издательстве? Пятнадцатый? Будет лежать еще столько же. Надо менять фамилию,

Рубинштейн! Как тебя по-отчеству? Саулович? Будешь Саулов.

Под этим именем и стали выходить мои книги. Орлов был первым, кому я подарил свою первую книгу "Городские куранты". В посвящении написал, что без него куранты бы не заиграли. По крайней мере, это была бы другая мелодия.

- Ты написал хорошую книгу. Даже очень хорошую.

Вскоре Володя попросил еще один экземпляр - хотел показать кому-то в Москве. Я провожал его на вокзале. Помню его сосредоточенное, неожиданно жесткое лицо.

Это были трудные для него времена. Еще недавно он издавался в центральных и республиканских издательствах, его стихи для детей давно вошли в лучшие антологии. Выросло целое поколение, знавшее орловские строки наизусть. Но тут обратили внимание на то, что у него все благополучно только с именем и фамилией (прадед Орлова, юный солдат-кантонист, получил фамилию командира своего полка). А отчество подкачало: Натанович. Его вдруг надолго перестали издавать даже в родном Крыму, в Симферополе. Из моих "Городских курантов" издательство изъяло посвящение к стихотворению, подаренному Орлову. Он был взбешен. Он читал всем эти стихи, объясняя:

- Это посвящено мне! Но посвящение выбросили! Старший умел и любил с нею разговаривать.

- Сначала немного поиграл с залом...

Однажды мы встретились в Сотере, под Алуштой, где Орлов устроился на лето работать в пионерский лагерь. Он допечатывал стенгазету на пишущей машинке. О делах спросил, не поднимая от работы коротко остриженной седеющей головы.

Надо было зарабатывать на жизнь. У Орловых было уже двое детей. Я случайно угодил в аккурат на родины младшей. Володю я отыскал в магазине рядом с его домом. Он и писатель Борис Серман покупали водку для торжества. У Орлова не было ни гроша, платил Серман. Он жил в том же доме и был старше Орлова лет на двадцать. Сближала их не в последнюю очередь личная надежность, порядочность. В квартире Орловых было попрежнему пусто; поэтому накрыли прямо на полу, на знаменитом сером ковре, который в другое время служил полем общения: так как сидеть было не на чем, хозяева и гости разговаривали влежку, переползая от одного собеседника к другому. На нем и расстелили простыню, расставили тарелки и стаканы. Нонну , только что привезенную из роддома с новорожденной, усадили на почетное место, она всем улыбалась сквозь слезы.

Впоследствии я видел Володину квартиру другой - обжитой, неплохо обставленной. Щегольски сверкали застекленные полки с книгами. Орлов сказал небрежно:

- Как у всех...

А когда он переехал в трехкомнатную квартиру, у него появился, наконец, большой рабочий кабинет со шкафом во всю стену, столом-"стадионом", креслом для гостей - настоящая писательская мастерская.

Однажды я пришел к нему зимой, промерзнув до синевы на необычайно сильном ветру .

- Растирай руки! На кухню, садись ближе к газу! Нонна, будем обедать. Ему нужно отогреться.

Обед памятен еще и тем, что, уходя, я прихватил перчатки Нонны вместо своих. На следующий день возвращаю:

- Прошу прощения - очень похожи. Ошибку заметил только

по запаху от рук - духи.

- Твои руки пахнут руками моей жены? А ну, сравним перчатки! Да... похожи...

Как-то навестил его в больнице. Он был после операции -туловище туго охватывал бандаж. О болезни говорить отказался наотрез. Вместо этого - о медсестре, которая будто бы задержалась у него ночью.

- Она мне объясняет, что мне ничего такого нельзя - мол,

разойдутся швы, сдохнешь.

И, морщась от боли: - А для меня это стимул, понимаешь? ...Мы идем с ним через центр Симферополя, мимо "Детского мира". Володя рассказывает о своем старом знакомом.

- Женщин любил. И женщины его любили. Что ты думаешь

-отказали ноги!

Кто мог угадать, что именно это случится с ним, жизнелюбом? При последней встрече, дома, сказал:

- Я теперь невыездной. Ничего, если я при тебе сделаю

процедуру?

И, приспустив брюки, стал массировать ноги каким-то прибором.

А работать продолжал. Не отказывался от встреч с чита¬телями, если за ним присылали машину. Выходили новые книги. Его охотно публиковали и за рубежом, особенно в Израиле. А в прессе называли "Натаныч" - теперь это было хорошим тоном.

О том, что Владимира Орлова не стало, в Крыму и в Израиле узнали практически одновременно. Тех, кого объединяла удача знакомства с ним, теперь объединило общее ощущение какой-то неестественной тишины. Это и стало знаком его ухода. И все вдруг увидели, как велик был "круг Орлова", образованный его личным магнетизмом, высоким интеллектуальным и творческим напряжением.

К Орлову никто не относился равнодушно. Его или любили, или избегали, пространство вокруг него как бы искрило разрядами. Некоторые считали его "тяжелым". А он просто не отступал от своих трудно добытых истин. Отсюда его бескомп¬ромиссность и жесткость. Но также - нежность, понимание, участие. Всердцах сказал о знакомой писательнице, опубликовавшей резкий отзыв о коллеге-земляке:

- Что она в самом деле себе позволяет! Ну нельзя же так...

И вдруг добавил:

- А ведь она его любит.

Он быстро переходил от благодушия к раздраженности. Что делать - его внутренняя "магма" располагалась близко к поверхности. Может быть, поэтому за стихами для детей последовали сборники с юмористическими и сатирическими стихами. Он постоянно находился в состоянии работы. Если собрать все им написанное, получится, наверное, целая книжная полка. Известность пришла к нему рано и уже не оставляла его. Кое-что, я уверен, еще ждет настоящей оценки - например, переводы. Он мечтал издать книгу "взрослых" стихов. Но самым значительным и интересным из всего орловского для меня всегда был сам Орлов.

Наш общий знакомый писатель Валерий Митрохин, друживший с Орловым, как-то заметил:

- Ты похож на Орлова. После разговоров с ним или с тобой

хочется писать.

Это самый дорогой комплимент мне за всю жизнь. Многое в Орлове дорогого стоило!

Он знал, как надо выделать строку,

Чтоб от нее пошла строка другая,

Но больше не притронется к стиху,

Продленностью молчания пугая.

 

Он чувствовал магический кристалл

В простой породе. Мог вспылить от фальши.

А то, что сам словами поверстал,

В мир перешло. И вот ни шагу дальше.

 

Престол труда, легенда для друзей,

Живой реванш достоинства и чести,

Дразнитель псов кусачих и гусей,

Веселый дух - теперь не с нами вместе.

 

Упрямый самоучка, старший мой

Собрат по крови, по судьбе и поту,

Он заработал право на покой,

Как человек, закончивший работу.

 

Фев. 2000 - апр. 2001 гг.