Две недели не прекращаясь шёл дождь. Высохшее болотце за коттеджами наполнилось до предела водой, ожило и огласило окрестности всё усиливающимся лягушачьим любовным звоном. Никита заметил, что звон имеет свои кульминации и катарсисы, и заканчивает-ся неожиданно, словно обрывается, где-то в половине пятого утра, и через час-полтора возобновляется снова. Последнее время сон стал сначала зыбким, прерывистым, а потом куда-то исчез совершенно, и Никита мог наслаждаться лягушачьими концертами и днём, и ночью.

Он стоял около окна, покрытого дождевыми каплями, смотрел на белёсую, покачивающуюся, стекающую с неба пелену воды, и тупо повторял одну и ту же назойливую, неведомо почему привязавшуюся фразу: «Дойдя до жизни середины, я оказался в сумрачном лесу». Он вяло пытался вспомнить, где эта середина и сколько лет было тогда Данте, но никак не мог сосредоточиться. Мысли разбегались и какая-то нервная волна поднималась к горлу. Скорее всего Никита давно перешёл эту середину, но лес от этого не редел и не становился менее сумрачным. Потом внимание его лениво перекинулось к болотцу, к тёмной воде, наполненной скользкими телами, охваченными могущественной, непреодолимой, голой страстью соития, без предпочтения, без выбора. Страстью столь неистовой, что противопоставить ей можно только смерть.

«Не эту ли страсть поэты называли демонической? – усмехнулся Никита. – Какая-то мощная химическая реакция. «Chemistry» – как американцы называют любовное влечение. А мы говорим – инстинкт. Да, инстинкт, суть жизни. И сколько миллионов лет должно было пройти, чтобы появилась любовь возвышенная, идеальная. Любовь единственная, одухотворённая, тонкая и, даже, платоническая. А болотце всё живо, хотя и высыхает иногда. И так будет всегда, пока существует жизнь, а может быть, и вселенная. Ведь постоянное возобновление жизни практически неистребимо...»

«Никита, иди есть, - услышал он голос жены, - всё готово».

Он посмотрел на свою руку на подоконнике и увидел её как посторонний предмет.

«Может быть именно в такой безличностной подсознательной животной страсти и есть счастье? – подумал Никита и стал спускаться в столовую. – Нет, нет. Удовлетворение, но не счастье. Для счастья нужно, как минимум, осознать себя личностью».

Некоторое время они ели молча.

«Как ты себя чувствуешь?» - спросила жена и положила руку ему на локоть.

«Нормально. Как всегда», - ответил Никита.

«Ты помнишь, что мы вечером идём к Шустерам?»

«Да, помню…»

«Интересно, - через некоторое время произнёс Никита, продолжая жевать, - что нам нужно на дне рождении взрослой дочери Шустеров, уже окончившей Бёркли и имеющей кучу своих собственных друзей, с которыми ей наверняка много интересней, чем с нами? Зачем надо было нас приглашать? Только ради ста долларов, которые мы принесём ей в подарок?»

«Ну вот, опять ты начинаешь! Шустеры очень хорошо к нам относятся, и, помимо молодёжи, там будет много людей нашего возраста, которых практически всех ты знаешь. Между прочим, дочка Шустеров явно тебе симпатизирует, всё время спрашивает твоего мнения, приглашает тебя танцевать. Но, если ты не хочешь, можем не ходить… Хотя я уже обещала, что будем...»

«Нет, нет, пойдём конечно. Это я просто так, к слову», - быстро ответил Никита, зная, что жена очень любит ходить в гости и расстраивается, когда он не разделяет её настроения.

Повертевшись немного внизу, Никита поднялся в спальню. Смотреть в окно надоело. Он лёг на кровать, перевернулся на спину и стал смотреть в потолок. Ленивые беспорядочные мысли опять медленно потекли в мозгу. Он ощущал их почти физически. Если инстинкт самопроизводства – это неведомая химическая реакция, то что же лежит в основе не менее могучего инстинкта самосохранения? Здесь, по-видимому, законы физики и химии не работают. Планктон ещё беззащитен. Рас-тения уже выпускают колючки, яд. А головастик в болоте уже драпает с наибольшей, доступной ему, скоростью. У растений нервных окончаний нет, значит нет и боли, как реакции на угрозу гибели. Следовательно, растения имеют другой, неве-домый нам мехонизм, защищающий заданную или заложенную в них структуру и форму? Самосохранение и размножение. Размножение и самосохранение. И всё. Родись, поглощай, размножайся и не дай поглотить себя. И если ты сумел избежать гибели, то, как только ослабевает способность к размножению, начинают действовать механизмы старения и смерти. Сие есть предназначение и радость бытия...

Мысли стали путаться, становиться неясными, и незаметно для себя Никита уснул.

Проснулся он, как в детстве, с ощущением какой-то предстоящей радости. Жена сидела рядом с ним на кровати и легко поглаживала его по волосам.

«Ну что, проснулся? Отдохнул? Лучше тебе? – спрашивала она, улыбаясь. – Надо уже потихоньку собираться. Пора ехать».

Никита вспомнил, что они едут в гости, и это его почему-то больше не раздражало. Даже наоборот, ему, вдруг, захотелось увидеть людей, всё равно кого, услышать смех, разговоры, музыку.

«Что мне одеть?» - спросил он жену, легко вскакивая с постели.

Ехать надо было около часу. Уже давно Никиту не возбуждало, как поначалу, ощущение того, что он мчится на своей машине по Америке на равне с американцами, легко и ловко меняя линии, как-будто он здесь родился. Теперь он лишь раздражался неумелыми водителями и неизбежными пробками, да постоянно следил не видно ли где полицейского патруля, так как штраф в Америке – это большие неприятности. А ездить медленно Никита так и не научился.

Он вообще многому не научился, что казалось вначале таким простым и лёгким. А, главное, он не научился быть «американцем», то есть «русским американ-цем», что значило уметь пересыпать русскую речь исковерканными американскими словами, говорить в нос и слегка растягивая слова, как бы с американским произношением, с важным видом обсуждать банальные житейские ситуации, известные всем, публично демонстрировать увлечение бейсболом и американским футболом и, главное, умело использовать в свою пользу неопытность вновь прибывших соотечественников.

С американцами близких отношений не получилось: подобострастия они у него не вызывали, их нарочитая любезность раздражала, а дежурный вопрос: «Вы из какой страны?» – быстро набил оскомину. Наши же, за редким исключением, выглядели кичливыми, жалкими, суматошными и растерянными одновременно. Они жались друг к другу, ссорились, мирились и разрозненными группками внедрялись в американскую жизнь, помогая и обманывая, интригуя и в то же время цепляясь друг за друга в своём стремлении каким-нибудь образом устроиться. Группки сбивались, в основном, не по интересам, а по времени прибытия в Америку, что часто определяет достаток и количество добытой бытовой информации.

Женщины сходились между собой быстрее и легче и тянули за собой мужчин. Так и жена Никиты, Кира, легко знакомилась, завязывала отношения, устраивала вечера и обеды. Соответственно и их приглашали достаточно часто. Никите поначалу нравились новые люди, но, пообщавшись некоторое время, они ему надоедали, казались однообразными, примитивными и недалёкими. Они говорили на одном языке, но язык не соединял, а разъединял их.

С ним происходило тоже самое, что и в армии, куда он попал по стечению неблагоприятных обстоятельств со второго курса Университета. Тогда он впервые узнал, что существуют люди не только не читавшие и не слышавшие, скажем, о Томасе Манне или Анатоле Франсе, но не читавшие никаких книг вообще. Для которых чтение газет считалось свидетельством глубокого интеллекта. И, более того, что существует, даже, немалое количество людей малограмотных или полуграмотных, умеющих читать лишь по слогам.

В армии, как и за границей, первоначальной проблемой является проблема выживания, и поэтому люди там сбиваются в группы, в основном, по национальному признаку, языку и призыву. Язык и национальность определяет твою родовую принадлежность, даёт некоторую уверенность в себе и ты перестаёшь чувствовать себя изгоем, вне зависимости какую ступень в иерархии группы ты занимаешь. Но главное – призыв, основа для ориентации в иерархии и во времени.

Там Никита узнал, что люди разделяются на русских и не русских. Русские делятся на липецких, горьковских, тамбовских и так далее, в зависимости от места призыва. А не русские делятся по национальности на армян, грузин, узбеков, хохлов и тому подобное. Все группы друг друга опасаются, враждуют, иногда объединяются для отпора более многочисленной группировке. Однако на личные отношения между солдатами принадлежность к группе, в общем-то, не влияет. При малейшей возможности тебя готовы обмануть, унизить, обворовать, донести даже свои. Но, через некоторое время, ты к этому привыкаешь, принимаешь определённые меры предосторожности, и жизнь начинает казаться вполне приемлимой.

Приблизительно то же самое происходило и здесь.

 

Ехали к Шустерам молча, почти не разговаривая. Каждый думал о чём-то своём. Они уже подъезжали к Пало Алто, когда Кира тихо, но внятно произнесла:

«Вот ещё один год прошёл, и мы стали на один год старше».

Ему, вдруг, стало жалко её, себя, бессмысленно убегающего времени. Чего она ждёт от жизни? О чём сожалеет? Никита нежно погладил Киру по руке.

«Ничего, в каждом возрасте есть свои прелести. Будем вмести тихо и мирно стареть. Вместе не страшно».

«Тихо и мирно не получится», – сказала она помолчав.

«Почему?»

«Потому что я всегда говорю правду. А это никому не нравится, в том числе и тебе».

Волна раздражения нахлынула на Никиту и мгновенно унесла едва наметив-шиеся сочувствие и умиление.

«А ты всегда знаешь правду? – спросил он нервно. – И тебе позволено всегда говорить то, что ты считаешь правдой? Кто ты? Бог?»

Она обиженно молчала.

Почему она так самоуверена? Что сделало её такой? Ещё несколько лет назад, когда они приехали в Америку, она была растерянной, подавленной. Не знала ни одного английского слова, боялась на уличном переходе заступить за линию, потому что какой-то идиот сказал ей, что за это здесь чуть ли не арестовывают. Жалась к нему, спрашивала его о каждом шаге. Никита чуть ли не насильно научил её водить автомобиль и заставил получить права. И что теперь? Что делает её такой самоуверенной? То, что она научилась сносно объясняться на английском? Или то, что она теперь достаточно уверенно водит машину? То, что она зарабатывает не меньше него? Но и дома они получали приблизительно одинаково.

Теперь у неё появилась манера на все его предложения или советы вначале всегда с апломбом говорить «нет». И лишь через некоторое время соглашаться или не соглашаться с его мнением. Она стала постоянно перебивать его, когда он на людях начинал что-то говорить. У Киры незаметно выработалась ужасно раздражавшая его спокойная безаппеляционность. Иногда она доводила его до бешенства, и он порой, даже, готов был уйти от жены. Но здесь, в Америке, разводятся, в основном, в первые три года по-приезде. А затем появляется домик, мебель, машины и другая дребедень, за которую ты ежемесячно выплачиваешь взносы. Одной зарплаты не хватает, и люди живут вместе, ругаясь, мирясь, порой ненавидя друг друга. Но менять жизнь со временем всё труднее и труднее...

В гробовом молчании они доехали до дома Шустеров.

 

* * *

 

 

У Шустеров была большая толпа гостей. За стол не сажали, а по американской моде был устроен а-ля фуршет. Народ, выстояв очередь, как в столовой самообслуживания, положив закуски на большую картонную тарелку и налив спиртно-го в пластмассовый стаканчик, бродил неприкаянный по комнатам в надежде где-нибудь присесть, положить тарелку на колени и, маневрируя корпусом, закусить и выпить. Но все сидячие места давно уже были заняты более ловкими и предусмотрительно пришедшими пораньше гостями, поэтому остальные устраивались на подоконниках, подлокотниках диванов и кресел и других доступных поверхностях. Некоторые, совершенно потерявшие надежду приткнуться куда-нибудь, ели стоя по углам, держа в одной руке стаканчик и тарелку, а второй рукой орудуя вилкой.

Никита, воспользовавшись тем, что они пришли позже и около столов с за-кусками народ уже поредел, устроился тут же, положив тарелку на стол. Но после того, как он элегантным движением взял с общего блюда второй пирожок, малень-кая старушка, мать хозяйки, стала, двигаясь спиной в его направлении и как бы убирая лишнюю посуду, мощно подталкивать его в сторону от стола задом, который, несмотря на незначительные видимые габариты старушки, оказался твёрдым и даже, можно сказать, свинцовым. Поэтому Никита, назло взяв через плечо свинцовозадой бабульки третий пирожок, вынужден был всё же отойти от стола и оказался среди части гостей, уныло стоящих и жующих по углам.

Освоив технику владения тремя приборами двумя руками (некоторые гости, наиболее физически одарённые, умудрялись держать одновременно даже две тарелки, стаканчик и вилку), Никита начал было есть и пить, но рядом с ним, к несчас-тью, оказался уже поевший и несколько поддатый Шура Шмуклер, который искал очередную жертву для разговора.

Собственно, не совсем разговора, так как Шура не владел жанром диалога, но был большом специалистом витиеватого, бесконечного, несколько сюрреалистического монолога. Любое слово или фраза, сказанная кем-то, вызывали у Шуры поток тёмных, неясных ассоциаций, свободно струящихся из подсознания, и которые он считал должным выдавать вслух. Например, если кто-то случайно в разго-воре упоминал океанский пляж, то Шура тут же с загадочным выражением лица вступал в разговор и сообщал проникновенным голосом:

«Да, в Кармеле, на пляже, женщина на песке в белых шерстяных носках... А ветер всё время с океана. Но город красивый, на склоне холма, и люди всё поднимаются наверх мимо домов, розовых и синих… А в Монтерее запах от моря сильнее и город плоский, тоскливый. Жить там нехорошо, ветер всё время...» И так далее в том же роде.

На сей раз дело осложнялось тем, что Шура недавно потерял работу, в связи с чем поток речи приобрёл особую интенсивность и ушёл в самые тёмные глубины подсознания. Шура с могучим драматизмом рассказывал о судьбе какого-то компьютера, стоящего на чьём-то столе, и всячески убеждал Никиту не покупать этот компьютер. Никита не мог ни пить, ни есть, так как ему было неудобно жевать во время столь страстной, обращённой к нему речи, а, главное, он не мог пошевелить правой рукой, в которой была вилка, так как в порыве красноречия Шура придерживал его локоть своей рукой.

Так продолжалось минут двадцать - двадцать пять, пока не появилась Шурина жена, крашенная под блондинку дама, с каменной улыбкой и взглядом василиска. Под её взглядом Шура мгновенно прекратил неистовый монолог, и они исчез-ли в толпе, а Никита, на всякий случай, быстро доел и допил всё, что у него было.

Потом он пошёл искать Киру и, в конце концов, обнаружил её в одной из спален с группой женщин, которые под коментарий хозяйки внимательно рассматривали какой-то пододеяльник и были этим явно озабочены. Никита вернулся вниз, где уже начинались танцы и публика разбилась по возрастным группам. Он встал около лестницы и начал наблюдать за танцующими, но в то же время внимательно следил за перемещениями Шуры Шмуклера, чтобы не попасться ему во второй раз.

Танцевали, вне зависимости от возраста, как обычно: очень неумело, но с большим азартом. Возрастных групп было фактически две: молодёжь, друзья именинницы, и гости возраста Никиты. Молодёжь танцевала очень откровенно, чётко изображая движения полового акта, но без особого азарта, механически, скорее демонстрируя себя, нежели возбуждаясь или стремясь возбудить партнёра. Зато возрастная публика, хотя и танцевала вроде бы традиционные танцы, с энтузиазмом предавалась сластолюбию, насколько это позволяли приличия, а порой и несколько более того. Танцевали исключительно с чужими жёнами и мужьями и прижимались всеми частями тела друг другу так, как будто танцы происходили на Северном полюсе и их жизни угрожала смерть от переохлаждения. Никита не в первый раз наблюдал подобные сцены на званных вечерах и относился к этому спокойно, но в этот раз ему почему-то вспомнилось лягушачье болотце, стало не по себе, и он подумал, что надо уйти куда-нибудь, лучше на свежий воздух.

«Вы не танцуете, молодой человек?» - услышал он нежный голосок у своего уха. Никита повернулся и увидел перед собой прелестную молодую женщину лет двадцати двух – двадцати трёх, которая улыбаясь смотрела на него. Он не видел её среди гостей до этого, и она разительно, как ему показалось, от всех отличалась. Чем-то добрым, нежным и искренним веяло от неё.

«Вы меня разве не узнаёте?» - спросила она.

И Никита её узнал. Когда они только приехали в Америку, он учился некоторое время в колледже, пытаясь разобраться в компьютере, который никогда до этого в глаза не видел, и в программировании, что ему посоветовали сделать местные мудрецы, сами ничего в этом не понимающие. С ним училось много «наших» со всех республик бывшего Союза. Люди были разных возрастов и разной подготовленности. Многие потом бросали учиться, некоторые ходили годами по несколько раз беря одни и те же курсы. Но была группа совсем молоденьких, лет восемнадцати–девятнадцати, которые брали определённые курсы, идущие в зачёт в Университете, куда они в дальнейшем уходили учиться. Эта группа разительно отличалась от всех остальных «наших» не только молодостью, но какой-то уверенностью, раскрепощённостью. Казалось, что они всё знают, легко во всём ориентируются, вступают с независимым видом в дискуссии с преподавателями, о чём остальные и подумать не смели.

Одной из этой группы и была Сабина. Пожалуй, самой красивой из них и самой уверенной в себе.

Компьютер для Никиты в то время был логическим завершением издевате-льской американской жизни, в которой ты находишься в постоянном напряжении, боясь сделать что-нибудь не так или не понять, что тебе говорят. Больше всего в компьютере его угнетала полная твоя беспомощность, когда, нажав не ту клавишу или перепутав процедуры, ты попадал совершенно не туда, куда тебе было надо, или у тебя всё рушилось и компьютор заклинивало, и надо было кого-то просить помочь, а никому это делать не хотелось, так как все были заняты или изображали большую занятость. Наконец, какой-нибудь сопляк со снисходительной гримасой тыкал пальцем в клавишу, и всё, вдруг, оживало и приходило в норму. Приблизительно в такой же ситуации он и познакомился с Сабиной.

Они ходили в один класс по программированию и делали в лаборатории одну из первых программ. Когда Никита закончил программу, компьютор показал пя-тнадцать ошибок и, как он ни бился, ничего не мог с этом поделать. Подняв голову и окинув растерянным взглядом лабораторию, Никита в надежде на помощь остановил свой взгляд на Сабине, которая уже давно всё закончила и, положив ногу на ногу, высокомерно поглядывала на роящихся кругом студентов. Никита, подобострастно улыбаясь, попросил её помочь, и она, окинув его взглядом с ног до головы, надменно процедила:

«Хорошо, я посмотрю, если это не на долго».

Потом она грациозно подошла на своих длинных ногах к его компьютеру, моментально нашла ошибки и программа заработала. Никита почувствовал себя абсолютным старым идиотом.

«Это ничего, - сказала Сабина, покровительственно улыбаясь. – Когда я сделала мою первую программу, у меня было шестьдесят четыре ошибки».

После этого Никита прилепился к ней. Старался, как мог, угождать, подвозил её, когда была в том необходимость. Так они закончили курс, и больше он её не видел. Вернее Никита одно время видел её в колледже издалека, проходившую в компании таких же молодых, уверенных в себе людей, лихо говоривших по-английски и торопящихся по своим важным, загадочным для него делам. Но подойти, остановить её, поговорить с ней он не смел. Слишком уж многое их разделяло. А может быть наоборот, недостаточно многое? С того времени прошло четыре года. В Америке это целая жизнь.

«Сабиночка! – сказал Никита,приходя в себя. – Как я рад тебя видеть!»

Потом они танцевали, разговаривали, рассказывали, кто чем занимается, вспоминали соучеников, преподавателей. Никита был в восторге.

Вскоре появилась Кира, и Никита познакомил её с Сабиной. Кира окинула Сабину специальным взглядом, что-то поняла про неё своё, женское, была очень любезна и потом куда-то исчезла. Как ни странно, Сабина не торопилась покидать Никиту, почти весь вечер провела с ним и, даже, кокетничала, чего раньше никогда не делала – в танце наклонялась к нему, несколько раз прижималась грудью, при этом глубоко дышала и блистала глазами.

Никита потерял голову. Все на них смотрели, и его мужской престиж моме-нтально вырос до невероятных пределов. Даже вырвавшийся из-под контроля жены Шура Шмуклер, проходя мимо, не посмел с ним заговорить, а лишь многозначительно поцокал языком, выпучив, почему-то, при этом глаза. Когда же народ начал расходиться по домам, они с Сабиной обменялись телефонами и, откуда что берётся, неуклюжий с дамами Никита галантно поцеловал ей ручку и вкрадчиво сообщил, что это был чуть ли не лучший вечер в его жизни. Сабина несколько зарделась и ещё раз просила обязательно звонить.

Всю дорогу домой Никита был оживлён, говорлив, сыпал анекдотами и сме-шными историями из своей студенческой и армейской жизни. Ночью же продемонстрировал страсть и изобретательность Казановы, на что жена его по завершении, переводя дыхание, вопросила:

«Да ты никак в кого-то влюбился, что ли?»

На что Никита, уже плавно переходящий от приятного измождения к слад-кому сну, слегка встрепенулся и слабым голосом произнёс:

«Вечно ты что-нибудь придумаешь!»

Но произнеслось это без злобы и раздражения, а как-то томно и прочувство-ванно. И скоро он уже спал глубоким сном.

 

 

* * *

 

С трудом выждав для приличия около недели и придумав какой-то подходящий предлог, Никита позвонил Сабине. Ответила, судя по голосу, солидная женщина, видимо её мать. Когда он поздоровался и попросил Сабину к телефону, женщина ответила после паузы:

«Саша, Сабиночка уехала с Борей по делам и будет поздно».

«Простите, я не Саша».

«Ах, Миша, я не узнала вас, позвоните, пожалуйста, через час».

«Я Никита».

«Никита? – удивилась женщина. – Но ведь вы должны быть в Нью-Иорке!»

Тут произошла небольшая заминка, грудной голос осведомлённой мамаши исчез, и неожиданно раздался весёлый и звонкий Сабинин голосок:

«Никита! Как хорошо, что ты позвонил! Я так рада! Что ты сегодня дела-ешь?»

Что он сегодня делал?! Ничего. Он больше никогда ничего сам не делал, а если и делал что-нибудь, например, ел, спал, работал, читал, писал, то это было всё не важно и не нужно, и было лишь скучным предверием его встреч с Сабиной, когда Никита начинал жить глубоко, осознанно, радостно, наслаждаясь каждым мгновением, которое она ему дарила просто своим присутствием, своими движениями, разговорами, прикосновениями.

Их роман никогда не дошёл бы до плотских утех, если Сабина не взяла инициативу в свои руки. И в любви тоже была полная гармония. Они снимали маленькие номера в гостинницах, в мотелях, немного выпивали вина и любили, любили до изнеможения. Потом веселились, боролись, дурачились, даже, иногда, лаяли друг на друга и кусались, как два пса. Потом опять начиналась любовь, безумная, бесконечная.

Сабина была более разумной из них двоих: установила распорядок встреч – два раза в неделю по будням, всегда вовремя отправляла его домой. Жена, погру-жённая в суету американской жизни, не очень обращала внимание на его отлучки. Да и Никита стал как-то больше всё успевать, стал энергичнее, напористее. Может быть, моложе?

Так незаметно пролетели три месяца.

Однажды субботним утром Никита проснулся в уже привычном для себя бо-дром и радостном состоянии души и тела и увидел, что уже десять часов. В субботу ему давали отоспаться, но десять часов – это уже чересчур, тем более, что в полов-ине одиннадцатого он договаривался играть тенис со своим постоянным партнёр-ом. Первым делом Никита решил позвонить и перенести игру на одиннадцать, чтобы не мчаться, как угорелый. Он поднял трубку и услышал, что жена с кем-то разговаривает по телефону. Никита собрался было положить трубку на место, но, вдруг, узнал голос Сабины.

«Нет, нет, Сабиночка, - голос жены прервал Сабину на полуфразе, - наш до-говор остаётся в силе. Единственное, что я хотела бы попросить, это сократить кол-ичество встреч, скажем, до одного раза в неделю. Возраст, знаете ли, он уже давно не мальчик. Но условия от этого не меняются, всё остаётся как прежде».

«О.К., - ответила Сабина. – Меня это тоже устраивает. А где он сейчас? Он не может нас услышать?»

«Он вс ё ещё спит. Сон у него явно улучшился. Но я вам всё же больше не буду звонить из дому. Это неосторожно. Просто никак не могла застать вас».

«Да, я была очень занята эту неделю. Много занятий, зачётов».

«Конечно, я понимаю».

«Я могу вам дать номер моего мобильника».

«Нет, нет. Я не хочу быть назойливой. В крайнем случае, я оставлю вам месседж по домашнему номеру...».

Никита отключил телефон и сидел на кровати, уставившись на стену.

«Что же это такое? – наконец подумал Никита. – За что?»

Перед его глазами стояла Сабина, её тело, изученное им во всех подробнос-тях, её запах, свежий и терпкий, как запах скошенной травы, её любимый взгляд изподлобия, после которого всегда следовал звонкий, счастливый смех, её длинные, вытянутые, слегка слипшиеся ноги, которых он нежно касался, гладил и осторожно раздвигал, ощущая пальцами, ладонями дивное бытие плоти, которое, собственно, и есть жизнь. И всё это оказалось ложью и враньём, а теперь ушло навсегда, и никогда, никогда в его жизни больше не повторится!

«Господи, за что?»

Никита, вдруг, быстро вскочил и стал шарить на верхней полке платяного шкафа, откуда вытащил небольшую коробку. В коробке лежала мечта всех мужчин бывшего Советского Союза – кольт-бульдог, с коротким мощным стволом из светлого нержавеющего металла и тяжёлой рифлённой ручкой, который он купил через некоторое время по приезде в Америку. Он просто не мог его не купить, как только увидел.

В двеннадцать-тринадцать лет у Никиты был пистолет, который почему-то называли «Монтекристо» и который достался ему после смерти деда. Пистолет был с резной гравировкой, с длинным стволом, похожий на дуэльный. Носить его было неудобно. Но это не имело значения. У него был свой пистолет! Ни у кого из его сверстников, да и знакомых взрослых ничего подобного не было, да и быть не могло – иметь личное оружие обыкновенным смертным было запрещено и уголовно наказуемо.

Но Никите повезло. Он жил с мамой и бабушкой и сумел после смерти деда, отставного офицера, припрятать пистолет, про который в суматохе все забыли. К пистолету подходили патроны от мелкокалиберной винтовки, и Никита с ближайшими, посвящёнными в тайну друзьями уходил подальше в парк, в горы, и там постреливал по бутылкам или другим подходящим мишеням. Однажды их заметил милиционер, и, удирая, Никите пришлось выкинуть пистолет. Потом сколько он ни искал его на том месте, так и не нашёл. Больше у него оружия не было никогда. И уже в Америке, увидев в оружейном магазине красавец-кольт, он не смог удержаться и купил его, хотя это было достаточно дорого. Однако, купив оружие, он на этом успокоился, лишь два раза пострелял из него в тире, положил в коробку и забыл о нём, разве что иногда доставая, чтобы показать друзьям.

Теперь Никита вытащил револьвер из коробки и медленно зарядил его. Некоторое время он держал револьвер в руке, бессмысленно на него глядя. Кольт был небольшой, тяжёлый и от него исходила холодная злая энергия. Потом Никита положил палец на курок, поднял руку и приставил дуло к виску. Но ему было так неудобно: рука немела, палец от напряжения сводило, и он опустил руку.

Никита вспомнил, что стреляются также, засунув дуло в рот. Он взял пистолет двумя руками, положил большой палец на гашетку, открыл рот и вложил туда дуло. Никита почувствовал запах металла и машинного масла, мушка ствола оцара-пала нёбо, он чуть не чихнул и достал револьвер. Второй раз получилось более удачно, хотя револьвер был очень неприятен на вкус. Никита закрыл глаза и представил, куда пойдёт пуля и получалось, что куда-то в нижнюю часть затылка. Однако какая-то сила не давала ему нажать на курок. Он достал револьвер, снова вложил его, но ничего не получалось: руки и пальцы напрягались и не повиновались ему.

Тогда Никита стал попеременно засовывать револьвер в рот, при этом выдыхая воздух, потом доставать его. Потом он окончательно засунул в рот дуло и стал дуть в него, как в какой-то духовой инструмент. Руки расслабились, и револьвер больше не казался зловещим и совершенным, а даже наоборот, несколько неук-люжим и смешным.

«Ну что, долго мы будем с тобой так играть?» - спросил его Никита.

Он повернулся спиной к окну, набрал в лёгкие воздух, засунул себе кольт поудобнее, закрыл глаза и поднял голову. Уже готовый нажать на курок, Никита чуть-чуть приоткрыл глаза и вдруг заметил своё отражение в зеркале стенного шкафа. Он увидел голого, полноватого немолодого мужчину, сидящего в странной позе на неубранной кровати и как-то двусмысленно держащего что-то во рту. Выглядело это комично и глупо. Никита нервно усмехнулся, поперхнулся и чуть было не выстрелил. Он отбросил револьвер, вскочил с постели и подошёл к окну.

За окном стояла чудесная поздняя весна. И было тихо. Очень тихо. Не хватало чего-то привычного. И Никита вдруг догадался – нет звенящего страстного лягушачьего стона...

Болотце высохло. Скоро лето.