ЦАРЕВНА НАТАЛИЯ АЛЕКСЕЕВНА РОМАНОВА.

СЕСТРА ПЕТРА ВЕЛИКОГО. "НЕ ДЛЯ ТЕРЕМА ЦАРЕВНА".

1.

Столетие, в котором она жила, "безумно и мудро", далеко и туманно, столь далече от нас, что мы и вообразить то себе не можем! Семнадцатый век. Начало второй молодости России, окрыленности ее, той поры, когда ворвался в бытие неспешной, вальяжной боярственной Московии, княжества затерянного в лесах и хмарях болотных, во влажных, сизых от тумана густого, равнинах, неугомонный и дерзновенный дух молодого ее державного Государя Петра Алексеевича... Она, Наталья, любила его. Той странной сестринскою любовью, которая, пожалуй, сильнее, чем иная какая будет! Ибо в себя вбирает, словно река, множество ручейков. С разными голосами, силою струйною и живостью, и чем более вбирает, тем шире и полноводнее становится, и нипочем уже ей тогда никакие преграды и перекаты, падуны, буреломы и завалы....

Это, тайное, подспудное, как жемчужина Души, настоящее, ведалось ею в точности, до края души, ибо с этим, заветным, полным, жила она всю жизнь...

Короткую, по нашему разумению, ибо и прожила всего то на свете сорок шесть лет, почти и не бабий век, не вдовицею, не утицею, а просто девицею, лебедушкой, цесаревною Наталией Алексеевною, "державною сестрицею", московитскою принцессою, с причудою, которую не все понимали и знали, ибо оставила она после себя не сундуки с платьем и шитьем рукодельным, златотканым, а лишь пергаменты с затейливыми росчерками от верху и донизу. Долго их разбирали писаря приказные, да уразуметь не могли, что в пергаментах тех расписано, о ком говорится и при чем же здесь Есфирь, царица Иудейская, жена Ассура, того самого, что Омана велел удавить веревкою, поскольку не мог собственного указа отменить ...Но столь сильно любил правитель Ассур Есфирь, племянницу Мордахея, первого советника своего, что и отказать в ее просьбах никогда ей не мог. А она, она сама, любила ли его? Этого никто не знал доподлинно, ибо книга о Есфири давно писалась , должно быть, какими – нибудь старцами седобородыми, да и дьяки приказные, разбирая литеры и титло затейливое, о смысле сего писания вовсе - не думали, у них на уме одно лишь было – опись составить всего, что после болящей боярыни Наталии Романовой осталось. По записи ее духовной, тестаменту , в поставцах, казенках и ларях липовых и палисандровых, еще хранящих крепчайший дух заморский... Потому - то и ушел секрет - безделка "государевой сестрицы", записанный затейливо, длинно и хитро в пергаментных свитках, вместе с нею. Так же легко и просто, как испарился и дух лепестков шиповниковых из "ароматницы" , затейливо сработанной мастером турецким ли, греческим, голландским ли. Ароматницы, столь сильно ею любимой, что не расставалась она с нею и на день, а на покой отправляясь, и сосудец тот узорчатый клала с собою, под мягкий, шелково - пуховый изголовник ... Как же, ведь то - подарок братца Петруши!

1.

....Да, она любила его. Как это сказал загадочный пиит кельтский и пиктский : " так сорок тысяч братиев любить не могут"! Тогда уж точно, женского образа был тот пиит из туманной страны, что написал множество пиес диковинных! Ибо только одна дева, одна лишь женщина может знать всю силу любви и ненависти, безоглядной, страстной, певучей или, супротив того, мрачной и душащей безудержно. Тут Наталия Алексеевна задумчиво улыбнулась, преодолевая гримасой, сей вечное препротивное щипание и колотье в боку. И, встав с измятого с утра, уже надоевшего донельзя, одра, подошла неторопливо, опираясь на дверцы и крышки поставцев и гладь лавок деревянных (в малиновом бархате, с позолоченною каймою) мимолетно, пухлыми ладонями, к зеркалу высокому, округлому, изукрашенному драгоценными каменьями, с малиновою кистью поверху.

Зеркало то, в червленой финифти, досталось ей в наследство от матери, царицы Натальи Кирилловны. Матушка милая, сколько Наталия Алексеевна помнила, всегда имела вкус к изящным вещицам заморским, будь то "цимбальцы маленькие", с секретом, гребни позолоченные, парсуны, кистью писанные или на меди литые, ароматницы, в виде кораблей и теремов резных, часы, представлявшие сцены из священного Писания и Рождества Христова. На каждый час у такой диковины изощренной была своя песенка благозвучная, а из раскрытых дверец крошечной пещерки вылетал, тяжело складывая позолоченные крылышки, пухлощекий херувимчик со свечою в руке. Еще дитятей любовалась на того херувимчика Наталия без устали. Все ей казалось, походит он личиком на Петрушу.

Только у братца румянец беззаботный ушел вмиг, после того, как десятилетним отроком увидел он ужас расправы стрелецкой над боярами, преданными Наталье Кирилловне и детям ее, "нарышкинскому выводку". Расправа же стрелецкая была скорая, горячая. А чаянная ли, нечаянная, подготовленная сродною сестрою Софьей, или только - дозволенная ею в молчании, мановением дерзким густой брови, то Наталия угадать никогда не могла. Лишь только помнила ужас дня того и ночи той кровавой так отчетливо, будто и не было лет пролетевших, как звездная пыль или волна морская: слизывает она летучею пеною своей и быль, и небыль, и страх сердечный и ужас ледяной, что грудь охватывает в минуту отчаяния, будто врастает она намертво в глыбы ледяные. Сцепив пальцы, Наталия Алексеевна стояла возле обмана зеркального с малиновою кистью, и виделось ей - страшное, горькое, неизбывное....

2.

...Мать, простоволосая, в летнике, расшитом бисером с травами по подолу, трясущимися руками вынимает из киота икону Казанской богоматери и подает ее брату своему Ивану Кирилловичу. А тот тоже бледен, как стена меловая, за отворотом рубахи расшитой белыми бусинами видит Натальюшка – царевна крест дядюшки - нательный, серебряный, и еще видит, как вздулась на шее его жилка сине – черная: бьется, колышется и от того дрожит, двигается крест – оберег, будто ожил он. Пахнет от дядюшки Ивана больно сладко и пряно: маслом миртовым, елеем. Голова его мокрая почему - то, будто вынырнул он только что из лохани с водою теплой. Боярыня Ухтомская, кусая бледные губы до крови, подводит Наталью к дядюшке и шепчет, чтоб простилась с ним тотчас.

- Зачем это? Куда это дядюшка Иван уезжает? – вопросительно смотрит Наталья на рослую нянюшку - боярыню в расшитом жемчугами летнике снизу вверх, светло - карими глазами с золотистою искрой. Искра плещется в очах дитяти, словно огонек свечной, незатухающий.....

- Никуда, голубка! Соборовали твоего дядюшку Ивана. К небесной дороге он готовится.

- Умереть?! – ахает царевна – дитя, и ноги ее в сафьяновых башмачках немедля стынут на деревянном наборном полу палат тихих, где замкнуты двери дубовые с червлеными ручками, молчат глухо окно решетчатые, узкие, словно бойницы. Страх непонятный ползет к маленькому сердечку змеей узорчатой. Такую же точно змейку – погибель Наталия раз видела, играя на задворках Преображенских палат с братцем Петрушею в кораблики. Скользкая, серо - желтая лента, выползла тогда, не шурша, из угла сарая - дровяника, и чуть не уткнулась прямо в колени девочки, блестя янтарно - черным глазом, клоня гибкую головку, схожую с блескучим тускло сучком древесным. Наталия ойкнула громко, отскочила в сторону, выронила из рук кораблик – бриг трехмачтовый. Почерневшее дерево хрустнуло, одна из мачт корабельных иглою переломилась в руках ее, словно прутик.

На крик сестры прибежал тотчас, с другого угла дровяника, Петруша. Глаза его от ужаса расширились на миг, потом сузились решительно. Быстро взмахнул он деревянною сабелькой, отточенной остро дядькою Никитою Зотовым, с эфесом медным, ручонками малыми за долгую игру до блеска отлакированным, ткнул в серо – желтую ленту, та зашипела, высунув раздвоенное жало........

И уползла, проворно, в древесную сухую тьму, пахнущую остро, дурманящее, березою сухою, июльской, летним жаром. Долго после сердился Петруша – братец на неуклюжую свою подруженьку по игре, сломавшую любимую, фигурную затею его, а она вот вовсе не дулась в ответ, нет!

Лишь смотрела благодарно на брата блестящими смородинками глаз, да гладила тихонечко рукав сорочки его, словно сказать ей что хотелось, да никак не могла она! Отмахивался от рук ее Петенька, фыркал, что мешает, отсылал к матери, да только видела Наталья, как осматривает он зорко углы дровяника, да сабельку свою потешную, сандаловую, все держит близко к боку... Боится, должно быть, как бы напасть витая – серая опять под ноги не выползла!

3.

...Однако, что же это она, забылась до того, что пахнуло на нее жаром знойным, летним, почти сегодняшним! Повела она очами округ себя и наткнулась снова на острый взгляд Петрушин. Сидел тот на лавке в кафтане беличьем, распахнутом на груди, поджавши под себя ноги. Опушье на одном рукаве кафтана оторвано и болтается тряпицею, рубашка исподняя расстегнута и капли крови на ней видны. Голову со смоляными кудрями откинул братец назад, оперся ею об изразцы печные, словно выгнулся дугою. Тихо в палатах, душно, вздохнуть больно. Зажжены все лампады масляные, и слышатся по углам плач да вздохи слезные. Боярыни ближние, материнские приспешницы, крестятся боязливо, сидя на лавках по углам палат, многие из них простоволосы, без кик и подголовников шелковых, бусины жемчуговые ожерелий их по полу раскиданы - разбросаны, наступить колко, больно. Выходит куда - то матушка, заплаканная, еле ноги несет, держат ее под руки бледный дядюшка Иван да боярыня ближняя. Хочет Наталья - царевна вослед им броситься, да стража у дверей не пускает, рычит по волчьи почти, оскалив зубы. Только видит царевна, как волочится по длинному коридору сумеречной, сводчатой Грановитой палаты тяжелый летник царицы, с куньей опушкою, шелковым подзорьем, слышит, как тонут шаги материнские в глухом, тревожном шуме, что будто рокот волн за стенами палаты – не утихает, наплывает, оглушает яростно. Слышатся Наталье - малютке крики грозные, ржание и топот лошадей, звон копий, да разобрать толком она ничего не может и качает головою из стороны в сторону. Отогнать пытается морок тревожный, в голове гудящий, что похож, до озноба, на пустоту бредовую. Кинулась царевна заплаканная и к брату, вцепилась ручонками в опушье кафтанное:

-Петруша, да что же это такое содеялось? Почто же ты весь в крови? Куда это матушка и дядя Иван, на ночь глядя, ушли? Где же это вы были с братцем Ванечкою?

- На Красном крыльце. По Москве слух пошел, что подменили нас, малолетних царей - государей, не то убили, не то отравлены мы были ядом змеиным. Матушка и вывела Ивана да меня стрельцам показать. А они в ярости на бояр кинулись и Артамона Матвеева, воспитателя ее и родича, и на глазах у нас живьем - то и растерзали. Схватили под свои копья дядю Феодора, требуют теперь и дядю Ивана им выдать на расправу. Софья - сестрица головою только кивает: "Тебе, медведица нарышкинская, с твоим выводком, чтобы уцелеть, надо братьев своих на расправу выдать! Стрельцы головы горячие и не нравится им, что войны да добычи, вольницы стрелецкой им дюже долго нет. Выдай - де им боярина Ивана, да и все тут! Больно молод для такого то чину при царевичах, есть бояре и постарше его! Не нужно было тебе его из стольников, да в бояре возводить сразу то. Не по Сеньке - то шапка - Дума боярская!" Матушка слезы горючие лила - лила, да и согласилась... Чего же делать то? Иначе убьют нас всех. Бунт по Московии поднялся - нешуточное то дело!

- Чем же Софьюшка – то всё недовольна? И почто матушку нашу "Медведицею" зовет? Она ведь ровесница ей. Никита Петрович сказывал, одного они возрасту...

- Матушка ведь ей не родная! – Петруша нервно пожал плечами, дернул головой, смоляные кудри тускло засияли в свете свечей, рот искривился - Это всегда несладко. Умнице - тем паче. А Софья – девица мужемудрая .

- Софьюшка - больно некрасивая. Должно быть, матушке больно завидует! – протянула Наталья и что- то ревниво кольнуло в ее сердце, заныло. Софьюшка умная, а маменька их - чем хуже? Что-то Петруша думает?

- Может статься и так, только вот ума ей - не занимать! – живо перебил царевну брат. - Она мне все книги показывала - про старинные грамоты князя Ярослава Мудрого, про библиотеку его, в палатах Киевских хранимую, да так при том говорила складно, что я, будто песнею, заслушался. С таким то умом разве в монастырь охота ей идти? Она тебе ведь не тетка Татьяна и не Марфуша - Михайловна! Ее ведь сам Симеон Полоцкий грамоте - то учил. По латыни так говорит Софья, будто родное оно ей, это речение. А у нас - то ведь с Никитою так не выходит! Скучно с Никитою - то. И мало он мне еще дозволяет, Наташа, с потешными ребятами играть, да корабли строить деревянные. – Петр утер рукавом внезапно взмокший лоб. – Что-то жарко больно, сестрица! И двери все не отворяют. В висках ломит, глазам темно! Кликни, кого ни шло, воды бы мне прохладной глоток! - И внезапно повалился со скамьи кулем, сквозь тонкие руки Натальины, изогнулся дугою, забился затылком, волосы намокли от испарины, в уголках уст до жути, беловато запенилось... Закричала, испуганно, ошарашено, тонким голосочком царевна Наталья, испугавшись смертной тени, что блеснула в покоях сумеречных, за зарешеченным окном. Вздрогнула от собственного крика и ...

4.

....Тотчас дотронулась до зеркала матушкиного, заговоренного, в раме потускневшей, пухлыми, чуть отекшими, перстами. Здесь, здесь она в прохладном царстве покоев своих, во Дворце Малом, Петровском, в начале лета северного, в июне 1716 года... Прислушалась к себе чутко, нервно. Боль в бок сильно толкает, будто кто там камни ворочает с натугою, да и латы дамские, на усе китовом, больно в ребра впиваются, все одно, что тебе иглы стальные! Приподняв рукою тяжело расшитую парчу убора немецкого, вперила взор царевна в край башмаков сафьяновых, с росписью бисерно - парчовой, пошевелила затекшими пальцами. Распрямила их с усилием. От вчерашних контрдансов в честь большого бранденбургского посольства, в Лефортовском дворце, что сотрясали пол в зале дворцовой, еще не опомнилась она!

Тяжко, тяжко ей стало фигуры заморские на вощеном полу выписывать, хоть по прежнему павушкою плывет она, и руки раскидывает в танце, будто лебедушка - крылья. Да и голову свою гордую, нарышкинского постанову, все еще наклоняет изящно, только пудра с куафюры высокой, крученой легким облачком осыпается да лепестки фиалковые. Одна из них, фиалок, вчера на щеку ей упала, будто мушка какая, и беспокойство весьма немалое причинила: видела Наталья в тумане зеркал зальных, как смотрит на нее весь круг свитский, придворный, да и Светлейшая княгиня Дарья Михайловна в удивлении брови насурьмленные, союзные, изгибает ... Как же! Ведь мушка та свидетельствует - на немом языке науки куазерной - о склонности тайной и сердечной! Вот уже и у датского и шведского посла глаза округлились, но галанты иноземные, они и есть галанты: свое дело тонко знали: изгибали стан учтиво, выкручивали руками и ногами затейливые своих антраша, да так что кружева манжет кафтанных почти пола касались, а Наталья от смеха лишь покусывала губы. И все искала в толпе сияющей глаза преданной Марты - Катеринушки, друга сердечного Петруши. Той и мушек, взор прельщающих, не надо было рисовать вовсе. Как раз над углом рта ее, на щеках румяных, округлых, таились пятнышки родимые, делающие мягкую улыбку ее еще более желанной для усталого взора вечно спешащего, неспокойного державного брата царевны Натальи. Сколь же часто видела Наталья голову любимого Петра, сонно покоящуюся на груди милой ему свет - Катеринушки. Самую тяжкую тоску свою, и всякую хворобу и усталость успокаивал в себе таковым манером державный брат около спутницы милой, да так, что исчезала она, хвороба эта, бесследно, полчаса - час спустя, как и гнев, что многих страшил безумно! И ловила теперь Наталья взгляд Екатерины, скользя по наборным половицам, посылая ей мимолетную улыбку, слегка загадочную: обе женщины связаны были секретами своими, лукавыми донельзя и манящими. Каждый волосок в сложной куафюре Екатерины - недавней ливонской беломойки Марты Скавронской - был тщательно и искусно уложен Натальей - царевною, ею же усердно подбирался и цвет, и фасон затейливый робы голландской, из шелка вишневого, с белою оторочкою по рукаву да по вороту. Роба сия, пленяющая взоры, расшитая жемчугами да пылью алмазною, сидела на свет - Катеринушке, как влитая. Хорошо потрудилась царевна - золовушка над убором невестки новоявленной, ох, как хорошо! И та, видно, уже за все содеянное, и за еще - предстоящее, одаривала родственницу новую благодарною своей, белозубою улыбкою. Улыбкою будущей Императрицы Росской!

5.

Но вот беда: мнилось, чудилось Наталье, свет Алексеевне, в зеркале памятном и другое: смутное, тревожное: тень под монашеским покровом, со сложенным по -старообрядчески двоеперстием на груди, да тоже - с лукавою улыбкою на полных устах.

Евдокия Лопухина, первая жена государя Петра Алексеевича, теперь ввек монахиня - старица Елена, знать, воскресла из тихого своего бытия в Новодевичьем монастыре, и все льнет теперь к плечу Натальи со странною усмешкою, не то поцеловать хочет смиренно, не то куснуть зубами вострыми. И слышится, мнится, пьянит слух царевне жаркий, отчаянный, слезный шепот Евдокии:

- Чем же, чем же это я Петрушеньке не угодила, не ведаешь ли, свет - голубка Наташа? Ведь не за ученье супругу, от Бога данную, любить надобно, а за ласку и тепло, разве же не так?! Теперь уже и не плачу по нему, пишу в письмах:

" Здравствуй, свет мой, на множество лет! Женишка твоя, Дунька, тебе челом бьет!", а он и на цидулки то мои не ответствует, индо про Алешеньку ничегошеньки не знаю, едина тут, как перст, в мешке белокаменном!

- Ну, уж так и едина! Твои - то чернокрыльницы, свита воронья, числом несметным, вечно при тебе! - усмехнулась Наталья Алексеевна горько. - Одной белорыбицы, осетров, да грибов, да медов, да калачей сдобных с пряниками, сколько сюда перевозили по приказу Петрушиному! И ни в чем - то ты не нуждаешься, живешь вольготно, смело, игуменья вон сказывала, и платья монастырского - то почти не носишь, всё в мирском бархате - парче щеголяешь, это уже напоказ, предо мною, так смиренна - то стала! - Наталья повернула голову, силясь взглянуть в глаза бывшей невестке.

- Слухи по Москве ползут, что и галанта ты завела, не покраснела. Какой то не то маиор, не то приказный...... Позоришь Петрушу и Алешеньку на всю Московию! Постыдилась бы! Вон грамотку твою галантную перехватили давеча. Петруше известно стало... Побелел, затрясся весь, весь день ходил черный, никто к нему и подойти - то не смел. И ночи не спал, а с утра раннего уехал, не то в Азов, не то в леса дремучие, на кречетную охоту, хоть и не любит последнюю дюже люто! Как же рискуешь ты и честь свою сронить и... голову бедовую! - Наталья Алексеевна осеклась, закусила губу..

- Ну, что ж ты? Договаривай! - Евдокия вдруг зашипела, по - змеиному сухо, бесслезно. - Ишь ты, вековуха, принцесса московитная, судить тщищься о любви да об галантах! Твое ли то дело? Что ты о сем знаешь - ведаешь? Сидишь в своей "хоромине комедьянтской" в Преображенском, так и сиди! Пусть тебе актеры твои - холопы, разрумяненные пуще сраму, на лесах - помостах ногами волосатыми кренделя выписывают , да заголяются бесстыдно. А мой срам только я иметь буду, да Степушка, маиор мой нечаянный! Хоть в зрелости лет любовь, да муку сердечную, жар телесный изведаю, не пожалею. Что, девушка, небось, завидно, что не тебя обнимают жарко, ни тебе словеса - то шепчут грешные?

- Мне за Петрушу обидно, обидно до слезы горючей! - голос Натальи звенел высоко, почти надрывно. - Ведь сколь помню я, любовь между вами поначалу была изрядная... И детки у вас с ним, Богом данные и забранные. Двоих ведь вы схоронили с Петрушей, кроме Алешеньки. Петруша, помню, ходил чернее тучи, после того, как Павлуша с Сашенькой в одночасье почти что, младенцами, от хвори горловой преставились. Да и ты, Дунюшка, милая, слез своих не помнишь по ним, что ли? Не помнишь разве, как Алеше - первенцу перед иконами здоровья вымаливала, елей лампадный солью слезною поливала? Ползала по богомольям, постилась... Что же ты сей час так опустилась? И ни капли жалобы в твоем сердце нет, как погляжу я! Да любила ли ты Петрушу хоть когда - либо то?! Али притворялась, матушке да боярам в угоду?

- Не тебе про то судить, свет - сестрица Натальюшка! - персты бывшей невестки больно впились в плечо царевнино. - Я то вот постилась, а Петруша твой разлюбезный по Кукуйской слободе все денно и нощно прыгал, к девице этой, курносой да белобрысой, Анке Монс. Ее одну токмо и знал! Они, должно быть, с Алексашкою Меншиком делили ее, как сейчас ту портомою ливонскую делят! Ох, погоди, вот покажет она вам, как в силу то войдет, ох покажет! Меншик - пирожник за нею, круглозадою, удобно запрячется, и всем вам будет шеи то крутить, как бы и не обломал их вовсе!

- Попридержи - ка ты язык свой, старица - бездельница Еленушка, не то отпишу вот сей же час митрополиту, чтоб приказал игуменье послушание на тебя наложить: кормить хлебом с водою, да келью твою греховную на ночь тремя замками запирать! - сверкнула, было очами Наталья Алексеевна. Да токмо ответом ей был лишь хохот Евдокии Феодоровны. Хохот страшный, с колодезною, холодной глубиною. Так же и сова, птица колдовская, по ночам на деревах лесных кычет - плачет:

- Запирай, вековуша, запирай! Тебе, с братцем твоим крикливым, падучим , хоть и не впервой меня в мешке каменном упрятывать, да только, где вам обоим со мной совладать! Я запоров то не боюсь, а вот Петру Алексеевичу - государю беспременно передай: прокляту ему быть, во всю жизнь его! И ему, и мареву его болотному, городу, что на костях он людских строит! Ему не видеть ни внуков своих, ни правнуков, умрет он в муках адовых, кричать и корчиться будет, а я до внука Алешинькиного доживу, и еще царствие его увижу! Так и передай Петруше своему, смотри же, не единого слова не забудь! - Евдокия, обдав Наталью горячим, сухим жаром дыхания лихоманного, исчезла, словно морок тяжелый, растворилась...

- А маиора Степана Глебова в пыточную после призовут, и умрет он в муках тяжких, ни слова о тебе не обронив... Истинный галант! Что же ты это то мне сказать не изволила? - передернула плечами Наталья и, щурясь от света солнечного, майского, на миг очнулась во времени, вздохнула приглушенно:

- Ох, глупая Дунюшка, глупая жена, староверная! Пылок Петрушенька, жизнелюб, на думу скор, на интересы горяч. До всего то ему дело есть, до всего забота. С тобою, мухою сонною, слово молвить тяжко было, видел, чуял душою то, что не разумеешь ты жара жизненного, что по жилам его плавился, вот, он в Кукуй немецкий и бежал стремглав... Теперь уж давно - давно не бежит. Катерина, свет Алексеевна - при мне, а он - за границею, ремесла изучает, принцесса голландская мне прилежно зело отписывает, что до почти двухсот числом их уже знает. Но поболее всего корабельное дело ему надобно изведать, вот потому то в Амстердамах разных и задерживается... Чую сердцем - не скоро увижу его! Да и увижу ли вообще? При моем - то здравии? Мне бы вот пиесу окончить да с расходною книгою разобраться. С вечеру разбирала их, старые, от семьсот первого еще году, так там лошадей у меня стоялых в конюшнях было, дай Господь памяти, четырнадцать стоялых да двадцать восемь подъемных, итого сорок две, а корму на них потрачено, ни много, ни мало, а четыреста семьдесят шесть четей овса, сто семь копен с третью мерных сена, на подстилки же - четыреста семь возов соломы ржаной. Испросить бы надо еще приказного Большого дворца: сколько корму извели на зверинец мой малый: павлинам, фазанам, да косулям с макаками заморскими. - Наталья Алексеевна улыбнулась, ямочки на щеках желтоватых, припухлых отечно, заиграли. - Словно дети малые, эти твари Божии, сахар любят так, что персты кусают в нетерпении. До сих пор не возьму в ум, с чего служители дворцовые мин потешных их боятся, чураются, словно огня, а павлинов бедных, уж так запугали шумом да стуком, что те лишь пред зарею вечернею красу свою раскрывают. Да и то ладно, хорошо, что служки хвосты - то им не повыдирали. Не иначе как на заре вечерней спят служки те, лентяи, уже вовсю, потому как - с курами ложатся. Сколько билась с ними, билась, да все напрасно: спать да есть, вот и вся забота их. Ни тебе азбуки, ни тебе ремесла, какого - знать не желают. В Четьи - Минеи засаленные глазом одним смотрят, а ни фиты, ни ижицы не разберут! Ох и солоно Петруше с людьми то еще придется. И дай ему Бог долготерпения, до веку. Плетьми обух перешибить, да Россию - матушку на новый лад направить не так то легко. Еще по хмарам - болотам настудится, наскачется, кораблей настроится. Любит он дух мачтовый, смолистый.......

А все ведь с корабликов тех самых началось, в дровянике Преображенского терема. Знать, судьба!

Повела царевна округлыми плечами, словно было ей от томного, июньского ветру зябко, оправила локон пудреный, на щеку упавший, и почудился ей на устах ее вдруг соленый привкус волны волжской, азовской. Или - невской? Она уж и упомнить не могла, и на Азове, и в Воронеже пришлось ей давно бывать, корабли Петрушины, первые, чуть нескладно струганные, тогда еще малыми казались.....

6.

Качнуло царевну Наталью, словно на волнах, глянула она в бездонье зеркальное, зрак прищуря, и рассмеялась, легко, беззаботно, удерживая крепко в руце своей длань младенческую, Алешенькину, вглядываясь заботливо в побледневшее его личико. Сжалось сердце ее на миг, как увидела она очи дитяти, испуганные ширью залива морского. Зашептала, приобняв худенькие плечики:

- Не бойся, Алешенька, голубчик милый, то батюшка, Петр Алексеевич, приказал свезти сей час нас с тобою на кораблик большой, бриг зовется он. А с кораблика - то ужо мы и посмотрим на город новый, на улицы широкие, на острова со стрелками зелеными. Зело красивый город батюшка твой строит. Санкт - Питерсбурх зваться станет. Нравится ли тебе, дитятко, место новое?

- Не знаю, тетушка, - печально вздохнув, молвил худенький, высокий мальчик в треуголке и епанче, подбитой куницею. - Больно на небе темно, да сыро. Я солнышко уже третий день не видел, все дождик каплет! А когда мы в Преображенское вернемся, не говорил ли батюшка?

- Не знаю, дружочек сердечный, - Наталья ласково потрепала отрока по ланите, оправила ворот епанчи. - Может быть, и вовсе уж не вернемся мы туда. Станем на новом месте жить, да поживать, палаты новые ухичивать. Ты видел, сколько матушка Катерина Алексеевна штофу да парчи с бархатом накупить велела? Вот обобьют стены во Дворце малом, так сразу сквозняки гулять перестанут там, и нам с тобою теплее будет....

- А я на стене, тетушка, гриб видел. Серый такой, осклизлый. Чего это он на стене то вырос? От воды? Я матушке Кате показал на то, она руками развела, да нас с Лизою у камина усадила - ноги греть, да велела вина разбавленного с водою выпить. Я то выпил, а Лизонька плакала, да пить не желала, тогда матушка Катя сама ее долю выпила, всю до капельки единой. Такое кислое, индо скулы сводит!

- Да неужто - то так? - вздохнула Наталья Алексеевна, разведя руками. И, переведя дух, тихо, с легкою горчинкою добавила:

- Ну, да в том грех зело небольшой, дружок, ибо вино, разбавленное водою, греки еще пили, и Александр Македонский, полководец великий - тоже пил. Ты читывал ли, Алешенька мою книжицу - то, про Александра?

- А как же! - оживился отрок. - Всю прочел, до последней литеры. Нет ли еще у Вас, тетушка, книжицы? Вы, я слыхал, и про матушку мою написали будто? Название больно мудреное: "Стефанотокос" али еще как - то... Эту историю греческую индо на киятре представят, тетушка? А кто же матушку сыграет? Не она ли сама? - Мальчик с надеждою вцепился в рукав Натальиной робы, пелериною крытой, заглянул в глаза ей, и такая тоска безбрежная морем сизым, холодным, плеснулась в них, что защемило сердце царевнино, и с трудом проглотила она ком горький, встрявший в горле. Прижала к себе дитя, обняла руками мягкими, словно хрупкий сосудец, прикоснулась губами к очам, слезами наполненным.

- Дитя ты мое милое, неразумное! Монашкам - старицам разве же дозволено играть на киятрах?! Нет уж, лучше ты отпишешь после матушке, как лицедейство то состоится, понравилось ли оно тебе. Матушка письма от тебя иметь всегда желает, сердце ее по тебе болит...

-Тетушка, родная! - взмолился вдруг Алексей. - Упросите батюшку даровать матушке Евдокии житие тихое в Преображенском, али Измайловском... И я там с нею останусь, и вы при нас....

- Нельзя тебе, Алешенька, птенчик мой, ты ведь наследник Государев: и трон, и держава - все твое.

- Не нужно мне это, не лежит сердце, - обреченно возразил юнец, глядя скорбно на пестунью свою. Не умею я быть строгим, как батюшка, и грозности у меня в очах нет и гласу трубного. Едино, токмо может, ростом я и вышел весь в него. У батюшки с матушкою Катей, должно быть, еще сыны будут, вот и пусть державу блюстят вместо меня. Батюшка зело вас любит и слушает, а ну, как выйдет - по - вашему?

- Не выйдет, дружочек. Токмо я батюшку прогневлю напрасно. Подумай сам, ему то не больно ли словеса отказные - то слышать от тебя? Ты ведь единая его надежда, первый сын, старший... Коршунец его, орленок. Он Русь на такие выси поднял, откуда уже и повороту то нет, и токмо тебе по силе и крепости твоей молодецкой, подвластно будет с этих далей и высот оглядывать ее и беречь, токмо тебе, милый!

- Меня ближние батюшкины больно не любят. Ни князь Александр Данилович, ни граф Петр Андреевич . Все шепчутся, будто я ему чужой, будто соринка я у него в глазу великая. Александр Данилович, тот и вовсе смеется надо мною: "Вот родит муттерхен Катеринхен тебе, как - ни то, Алешка, "братца - шишечку" , так и места Государева не видать тебе как ушей своих! Будешь тогда честь знать! "Теперь то, - сказывал князь еще, - не Дума боярская Россией управляет, а мы, Сенат, где уж тебе то будет соправителей разыскать? Софьино то времечко давно изошло, а Наталье, свет Алексеевне, держава росская не по силе окажется, не по духу.. Она, хоть и любит все иноземное, а все же, как не верти - токмо девка с косою нескрученной, да никто ее на спину не опрокидывал, в чем вся и беда!" Чудно так говорил князь Александр Данилович, словно вы с кем, тетушка милая, дрались, когда ни шло! Разве же таковое быть может? Я и не поверил, упомнил просто.

Наталья вцепилась пухлою рукою в плечо племянника и твердо молвила сквозь пелену слезную, непрошенную, гласом, более привычным ей в палатах посольских:

- Не слушай речений таковых, где бы они ни раздавались, ибо недостойны они уха кесарского! Более живота своего любит тебя батюшка Петр Алексеевич, и нет на свете чего такого, что не содеял бы он ради тебя единого. На тебя надеется он, тобою жив, тебе радуется зело. Трудно ему пришлось, и отрочество его кровавою зарею занялось. А ведь на плечах его тогда уже держава лежала. Ты про стрелецкий бунт, небось, слышал? На пики подняли удальцы охмелевшие, к вольнице привыкшие, дикие, бояр московских. Дедушки твои, Нарышкины, положили живот свой и головы на их копьях вострых. Стрельцы, одуревшие от браги и крови, индо и на людей простых, служилых кидывались, девочку безногую, карлицу Авдотью, в покоях у матушки моей жившую, едва не закололи. Как было гнев их остудить, думаешь? Не раз и не два еще вставали они на власть Государеву от Софьиного имени. Да и царевну - сестру Софью саму, коли бы добрались до нее, то на пики бы подняли, ничтоже сумняшиеся. Что им кесарь и кесарево? Война им токмо и была надобна, да добыча богатая. А то, что держава наша в смуте боярской изнывала семь лет с лишком, то не трогало их и в малости!

Говорят еще люди недалекие, что вот - де, уставы древние батюшка твой нарушил, обычаи да законы. Пусть и так, за все грехи свои он сам пред Богом и ответ даст, как час урочный придет. Не мы ему в его жизни судьи. Да только знаешь ли ты, что первым твой батюшка таковые указы издал, чтобы юродивых - жизни не лишать злостно и намеренно, калечным - милостыню подавать, немощных и больных - в чистоте содержать, а народу - в мыльнях мыться? Знаешь ли ты то? При нем первом только перестали женщину русскую, в чем - индо перед близкими и мужем повинную, по шею в землю закапывать, измором душить, плетьми бить до смерти! Батюшка твой и уговор свадебный в полгода порешил, не воют больше невесты - жены, до смерти беленою не травятся. А что прежде бывало - то? Перед самым венцом мужа в лицо узнавали, когда уж ничего не сотворишь вспять в судьбе, хоть будь он и стар - древен, как Мафусаил - пророк!

А монастырщики, они что коты - ленивые, жирные да богатые, и староверцы сибирские иже с ними. Первые и вторые всё песни про то поют - заливаются, что все мы тут зело грешны: от роду и до смерти, потому - де, и радостей земных человекам не требуется, и ни чистоты им ни надобно, ни воли душевной! Все, мол, на Небесах есть, да не про нашу то честь! Так - то! Да коли бы не батюшка твой, думаешь, дали бы мне волю дивную пиесы сочинять, хоромину комедийную строить, книги читать, грамоты посольские, да с самими послами речи держать?! Как не так! Я бы давно уж в монастыре жила, старилась, ибо и за не любимого здесь, на Руси, выйти мне не след: не равна я любому боярину - по чину своему.

- А чем же, душа - тетушка, в монастыре - то жить плохо? - вдруг решился перебить тираду тетушки цесаревич - племянник, доселе слушавший ее зело внимательно.

- Ничем, соколенок мой. Тишина Божья, выси Небесные. Да только не всем они по нраву то, выси, особливо тем, у кого душа пылкая, горячая, вот как у батюшки твоего, бесстрашная, да непокорливая. Смирения тупого не жаждет она, и никогда не возжаждет. Не спит, не дремлет такая душа, все ей любопытно, все интересно выпытать, да на себя примерить, да другим таким же, подарить, словно горсть алмазную.. Такую душу стены каменные, палатные, сотрут, умертвят... Бойся, Алешенька, того, и дари, душу то свою брызгами, да россыпью, не скупись, от того токмо радостно тебе будет, и век ты продлишь свой. Помяни мои слова, как меня не станет, ибо, думаю, истина в них, хоть и горькая, не лакричная, а ровно все же - с изюминкою, с привкусом, как многое в жизни этой.

7.

...Алексей не сразу на царевнино наставление ответствовал. Задумался зело крепко. А после, подняв голову к небу, рассмеялся, крепко ухватив запястье Натальино:

- Есть хочется, душа - тетушка, ох, зело хочется! Крендели я вспомнил с маками, да пряники имбирные, сладкие. Дух от них идет, нечто как от вас, забористый, голова кругом... Правду батюшка мне давеча говорил, не для терема вы царевна! Вам бы в земли заморские. Почто не захотели вы, голубушка родная, поехать с послами к принцу австрийскому? Уж и парсуна ваша ему послана была и письмо отписано? Я знаю, батюшка сказывал...

- Так то и я уж думала: улечу птицею за три морюшка, Алешенька, да не вышло! Сначала батюшка твой захворал люто, за ним я ходила и днем и ночью, от простуды - лихоманки выпаивала, а потом ты на моих руках оказался; а после - матушка моя смертно занедужила.. Пока я хворь, да смерть лютую от теремов царских отгоняла, да тебя, милый, пестовала, да грамоте учила, да матушку мою в горести оплакивала, послы иноземные и передумали. И иную невесту принцу тому далекому отыскали. А, может, и я чем не ко двору им пришлась, больно ученою показалась? Али - телом пышною. Говорят вот, вокруг, что австрияки то все худы, да востроносы, посмотрел на меня на парсуне мой жених, да и испугался, небось: где же я ему буду пара? Придавлю в дверях ненароком, а конфуз то превеликий и выйдет на весь мир крещеный! - Наталья рассмеялась заливисто, округло расставив руки, щеки ее пошли ямочками, но карие - золотистые глаза повлажнели, затуманились печалью летучею...

- Вовсе - то вы и не толсты, тетушка - голубушка! - горячась, возразил царственный племянник. - Красавица вы! И послу австрийскому вы зело понравились, я знаю, сам слышал. Должно, сами вы не захотели от нас уехать. Батюшка без вас тосковал бы, я - и подавно. Батюшку, ведаю, более всех вы любите. И индо - поболее меня! То ведь - верно?

- Да, всё то - верно! - Наталья помолчала с минуту, потом тихо добавила, словно жемчуг в воду роняя:

- А думал ли ты, Алешенька, что простору такого, как эта ширь морская али как поля подмосковные в Преображенском да Ильинском, не найдешь более нигде, хоть весь свет обойди! А душа то моя на просторе летать любит, крылышки расправив... Я птица вольная, не переучиться уже мне под мужний то взгляд да окрик. Батюшка твой верно сказывает: не для терема я царевна. И не неволил он меня к замужеству особо. Ведает, видно, что душе моей ровню трудно сыскать. И здесь, и за морем. И ведает он еще одно твердо: хоть коса - то у меня нескрученная, как Светлейший говорит, да только долю свою ни на что не променяю, ибо знаю всё в жизни этой: и любовь и горечь, и смерть, и радость. Полной чашею я в ней всё пила, и еще пью остатнее, и до самого ухода сладости этой медовой мне хватит. Ни о чем и умирая - не потужу, ибо путь мой был, как светлый ручеек тот, что мы с тобою в Азове видели, в лесочке, куда гулять ходили, помнишь? Я и в грусти великой всем улыбнуться старалась, а за это, Небеса, знаю, щедро дарят....

И ты, душа моя, не грусти, ибо жизнь твоя - высока, честна, и долгою она должна быть. Государю, отцу твоему - и в помощь и в помин, как придет на то час его! Ну, чего ты, чего, голубчик мой, не нужно вовсе, не хмурься! Это мне к слову пришлось, вдруг и минуты более не будет, сказать тебе про то? Вот и посмотри - ка ты, уже и бриг близко, сходни нам подают, давай - ка попроворнее чуток! Батюшка нас уж дожидается к ужину, а там и ассамблея вскорости, музыканты, гости понаедут, а мы и еще с тобою перьев не начистили! - Нежный, колокольцем, смех царевны эхом раскатился, рассыпался в волны балтийские, смягчая собою их серо - свинцовый блеск в предзакатном мареве...

8.

....И опять качнуло Наталью на волнах, в бездну колодезную уронило - сбросило, да только памяти - то там, в бездне той - вовсе не было, не ведалось, а все токмо - муть зеркальная, да рама серебряная, червленая, да кисть на малиновом бархате, золоченая, качалась. Матушкин подарок, зеркало, работы турецкой ли, венисской ли, обманка жизни ее голубиной, девичьей.....

Женской ли? Пожала пухлым плечом царевна, осыпалась легким облачком пудра с головы убранной затейливо и высоко, да цвет фиалковый на уста ее, на шею на оплечье... Да зазвенели в голове Натальи Алексеевны опять слова те, зело премудрые, пиита заморского, кельтского и пиктского, что по - иноземному читывала она легко так, будто родную азбуку - кириллицу, с листа:

 

"И я люблю тебя, как сорок тысяч братий

Любить не могут".....

9.

...Вензель свой затейливый, романовский, боярский, державный, поставила бы она под теми строками, сразу, не раздумывая, ибо знала, что права девица августейшая, написавшая строки те... И на века ими выдала она сердце свое, горячее, львиное, пылкое, дремоты сонной не знавшее, рассыпавшееся на алмазные пылиночки по строчкам - линейкам, по буквицам, литерам, титлам, велениям ее и творениям ее. И всем желаниям ее невысказанным, несбывшимся, а лишь выдохнутым в полутьме теремов и палат царских! Сыпалось сердце властительницы бриттов, должно быть, точно так же, как сей час сыпалось и Натальино: подобно фиалковым листочкам, пудре рисовой, сну летучему, теплому смертному, что накатывал на нее властно, по - коршуньи, до холода густого, летнего, июньского.. И не стала она удерживать его, отталкивать

Лишь зрак смородиново - черный, с золотою искрою, всё щурила, до последнего мига вглядываясь в даль зеркальную, с малиновою, золоченою кистью по краю, да руку сжимала в кулачок, словно горстка пылинок алмазных и там крыться еще могла, как подарение последнее.. Самой ли себе, другим ли? Она того не ведала. Иное, высокое, влекущее, открывалось ей? Но вот токмо была ли там - Память?

_____________

P.S. Царевна Наталья Алексеевна Романова умерла 18 июня 1716 года, в Санкт - Петербурге. Петр, брат ее, в то время находился за границей, но горе его по получении известия о кончине сестры, было велико и неутешно. Сестрицу державную" долго и тепло поминали словами добрыми в церквах и усадьбах московских и столичных, в монастырях российских и на богомольях. Пьесы, написанные ее рукою ("Цезарь Отон" "Хрисанф и Дария" " Стефанотокос"), шли на сцене Дворцового театра, созданного ею лично, до самой кончины Петра Великого. Теперь же содержание их прочно забыто, как и сам облик " не для терема царевны", сестры первого Императора Российского, незауряднейшей женщины, Августейшей девы семнадцатого столетия, того самого, что так теперь от нас " преславно, далеко, безумно и мудро"....

Примечания к тексту:

Библейский сюжет о царице Эсфирь, взят автором очерка в качестве возможного варианта одной из многочисленных пьес, написанных царевной Натальей Алексеевной для представления в домашнем театре. - Автор.

2 Завещанию – Автор.

3 Старинное название сосуда, в котором хранились коренья или лепестки засушенных трав и цветов, иногда - ароматические масла. Изготовлялось, очень искусно, в форме маленькой вазы с крышкой. - Автор.

4 Род мягкой подушки – валика во всю длину ложа. Подушки малого размера – думки - укладывались на покрывалах отдельно, горками. – Автор.

5 Название народов, давших начало нации британцев. Употреблялось в старину. – Автор.

6 С давних времен существовали (и существуют доселе!) версии того, что У. Шекспир на самом деле не являлся автором своих пьес. Самой аргументированной на сегодняшней день версией подлинного авторства классических произведений английской и мировой литературы является принадлежность их перу Елизаветы I Тюдор - великой королевы британской или - философским помыслам Ф. Бэкона, мыслителя и политика при ее Дворе. Автор очерка склоняется к версии о принадлежности пьес Шекспира женской руке. Сторонником этой теории являлась, кстати сказать, и А. А. Ахматова.

7 Род старинной музыкальной шкатулки. - Автор.

8 То есть, имеющая твердый, мужской ум. Впервые это выражение употребил А.С. Муравьев, воспитатель и родственник царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной, матери Петра Великого. – Автор.

9 Тетки Петра Первого, царевны Татьяна и Марфа Михайловны, сестры отца его, царя Алексея Михайловича. Жили при царских палатах на положении родственниц правящей фамилии. Имели большой авторитет в семействе бояр Романовых, и являлись поборницами старинных устоев. Царевна Татьяна Михайловна была крестной матерью Петра Великого - Автор.

10 Супруга Светлейшего князя и близкого друга Петра Великого, А. Д. Меньшикова. Царевна Наталья Алексеевна тщательно обучала княгиню Д. М. Меньшикову, а вместе с нею и будущую государыню, Екатерину Первую Алексеевну, придворному этикету и манерам. - Автор.

1 Слова подлинного письма царицы Евдокии Феодоровны мужу. Автор.

2 Старинная форма слова "любовник". Искаженное - от франц. - Автор.

3 В семнадцатом - восемнадцатом веке все женские роли на театральной сцене исполняли мужчины. - Автор.

4 Упоминание о рано умерших малолетних сыновьях Петра Первого от Евдокии Федоровны Лопухиной, Павле и Александре, имеется в трудах

В. Ключевского и Н. Костомарова. - Автор.

5 Известно, что Государь Петр Первый страдал эпилептическими припадками, развившимися с детства, в результате трагедии 1682 года. - стрелецкого бунта и казни Артамона Матвеева, происшедшей прямо на его глазах. Автор.

6 Сведения взяты из приходно - расходной книги Большого Дворца. В. О. Ключевский т.5, стр. 164. Личный архив автора статьи.

7 Книга, написанная царевной Натальей Алексеевной. В сжатой форме рассказывала о жизни великого полководца древности и его походах. - Автор.

8 Пьеса, написанная царевной Натальей под видом греческой трагедии, несколькими сюжетными линиями намекала на судьбу Е. Ф. Лопухиной, первой жене Петра Великого.

9 Индо - даже. Для создания определенного колорита и эмоциональной, достоверной окраски новеллы, автором употреблены в тексте ее старинные формы слов, соответствующие нормам произношения семнадцатого - восемнадцатого века. - автор.

20 То есть - птенец коршуна. - Автор

21. Князь А. Д. Меньшиков и граф П. А. Толстой питали скрытую и горячую антипатию к сыну и наследнику Петра Великого и, по некоторым сведениям современных историков, сфабриковали хитрый заговор, послуживший причиною ареста царевича и охлаждения его отношений с отцом - Государем.

22 Так, и в самом деле, назвали сына Петра Великого от Екатерины Первой, Петеньку, умершего в семилетнем возрасте, сводного брата Алексея Петровича. Но наследником престола неизменно оставался царевич Алексей. - Автор.

23. Данные о деятельности Петра Великого, о которой столь горячо здесь говорит царевна Наталья Алексеевна, взяты из известных очерков С. М. Соловьева по истории России и работ современных исследователей, например, исторических очерков Н. Л. Пушкаревой - Автор.

24 То есть - венецианской. - Автор.

 

________________________

Princess - Макаренко Светлана.

Член Международного Союза Писателей "Новый Современник".

17 - 30 марта 2007 года.