«Ab ovo usque ad mala»

 

Гораций.

 

РОЖДЕНИЕ

 

Она родилась утром. Она, как все забыла тот момент. Яркий, раздражающий свет и стремительный подъем куда-то вверх, к небу, наверное… Красноглазая грозовая туча, белое полотно, гром:

- Девчушка…

- Ляля…

Она закричала от страха: в небо?! но я еще так мала, чтобы умирать!

А потом – успокоительный, нежный ветерок, теплые объятия, тихий знакомый голос:

- Здравствуй, дочка.

Тогда ей показалось, что она обрела свое пристанище – здесь, между небом и землей, что это то место, куда она так долго стремилась…

 

 

ДИСКОТЕКА

 

Какой-то фестиваль, кем-то посвященный какому-то позабытому цифрами календаря празднику. Она находилась в эпицентре представления: тяжелые смерчи музыки смешивались с шелестом толпы. Ляля грызла семечки, плевала, а когда очистки оседали у кого-то за шиворотом или застревали в волосах, заочно извинялась, протискивалась сквозь толпу и плевалась семечками в другом месте.

Когда исступленный ураган звукосмешений утих, нахлынувшее затишье начало рассеивать толпу, Лялю сильно толкнули в плечо. Она пошатнулась, удержала равновесие и посмотрела на обидчика.

- Смотри куда плюешь, дура очкастая!

- Я нечаянно, - ответила Ляля и чуть отошла.

- Дура… - повторила девушка, схватила в охапку пасмурного, овального парня и двинулась прочь.

Шелестящим роем толпа расползалась по площади, сточными ручьями стекала в прилегающие канавы улиц, переулков. Двигалась, двигалась, шумела, ползла, точно стая испуганных тараканов. Любящие друг друга, жаждущие друг друга, обманывающие друг друга. Тараканы, касающиеся, лапающие, стискивающие, лобзающие друг друга тараканы.

Ляля смотрела на воспаленную мешанину толпы.

- Каждой твари – по паре...

 

 

СТАРУХА

 

Старуха выжимала перед ее лицом сухой, сморщенный кукиш и, кривляясь, скрипела: «Во те конфетка!». После замахивалась сучковатой тростью и Ляля бежала от нее в чулан, где в темноте и страхе твердила: «Ууу, папка-Ешка-костиношка», а через некоторое время покидала чулан и снова просила конфетку.

 

 

РАБОТА

 

Угрожающе взвизгнул автомобиль, нагрянуло и замешкалось в воздухе облако смрада, ушло вдогонку за бездумно-бездомной старухой. В полуметре от лица пролетел искрящийся окурок, повалился на асфальт, задымил, испуская дух.

Ляля обернула розу цветным полотном упаковочного целлофана и подала покупателю.

- Я бы предпочел другую розу, - сказал покупатель, - ту, что выполняет функцию продавца…

- Эта роза не продается, - ответила Ляля.

- Жаль. Вам бы пошла к лицу подарочная упаковка…

Ляля представила себя, облеченную в узорчатый целлофановый пакет и подумала, что – да, наверное, пошла бы. Подумала, покраснела и не знала, что ответить.

 

 

ЗА ОКНОМ

 

Заваривая чай, она смотрела в окно. Утро. Обрюзглое осеннее небо, жиденький, бледный туман, смуглое пятно поляны, гаражи, дорога. На обочине паническими движениями руки человек пытается остановить автомобиль.

- Если бы мне нужно было поймать машину, я бы, наверное, разделась… - подумала Ляля и положила в чай лишнюю ложку сахара.

 

 

БРЕД

 

Кто-то упорно, с ожесточением и, между тем, боясь сдавить до конца, стискивал ее горло. Ляля стонала, извивалась, по-рыбьи открывала рот, пытаясь позвать на помощь, но только сыро и почти беззвучно хрипела, а когда просыпалась, то еще несколько минут чувствовала ожоги чьих-то пальцев рядом с кадыком.

Ей было трудно дышать.

 

 

НЕНАВИСТЬ

 

Тетка-уродка часто стучалась в их дверь и с обнищалой заносчивостью сипела:

- Мать позови!

Ляля выполняла.

Тетка-уродка победоносно перешагивала через порог и шла на кухню, где неизменно находила щедрую миску вчерашнего супа и мамину готовность к состраданию.

- Я ведь со вчерашнего не кушала, - между делом вворачивала Тетка-уродка и всегда получала от мамы заветный червонец.

Ляля с ненавистью смотрела на Тетку-уродку и думала, будь мама так же отвратительна, Ляля бы ненавидела и ее.

 

 

ЛЯ-ЛЯ

 

Подруга сказала:

- Хи-хи. – И вызывающе посмотрел на Лялю.

- А что значит «хи-хи»? – спросила Ляля.

- Фиг его знает. А что значит «ля-ля»?

- Наверное, то же самое, что и «хи-хи»…

Ляля посмотрела на запудренный мелом квадрат классной доски и записала что-то в блокнот.

 

 

САД

 

Дом, доставшийся им с матерью от старухи. Двухкомнатный карцер мозга в несколько удобств с пересохшим колодцем во дворе. Облезлые обои, некрашеные полы, печь. Половицы скрипят, на чердаке кто-то ходит при сильном ветре, печь наполняет дом промозглым запахом дыма с наступлением холодов. Снаружи – покосившаяся хибарка в дурманящем ореоле розовых кустов. В крепком поясе благоухания розовых кустов. Сотни чадящих сладкой прохладой нежно-наливных лампад. Розовый сад, огражденный выносливым калекой-забором.

Ляля любила часами находиться в саду, ухаживая за розами или просто оберегая их от постороннего мира своим присутствием. Часами она бродила по саду от куста к кусту, аккуратно смахивая с чувствительных бутонов пыль и непременных вредителей. Потом опускалась на колени, прятала руки в лохматой, сочной траве и наслаждалась чем-то, ей одной понятным.

В этом мире ей было хорошо.

 

 

ШКОЛЬНИК

 

Мимо пробежал мальчишка с увесистым рюкзаком за плечами. И с самого рождения мы несем нашу жизнь и наш мир, чтобы скинуть их где-то в прихожей…

 

 

МОСКВА

 

Пальцы выбивали дробь. На засахаренной отметинами всяческого жира крышке выкидного стола, на потемневшем за ночь стекле; били по стенам отгородок плацкартного вагона, били, опираясь, по намертво засаленным полкам, по сумкам, чемоданам и сумочкам, били своей плотью по чужой плоти.

Пальцы цеплялись за каждый выступ, за каждое углубление, крепко накрепко, будто бы хотели остаться в минувшем или же сами удержать минувшее. Пальцы срывались, оставляя лишь запекшиеся отметины на столах, на окнах, на одежде; пальцы сплетали странные теневые фигуры на всем, что было способно принять их тень.

Какая-то сонная, пронырливая спешка, наполненная зевотой и смехом, в которую Ляля, не желая того, попала. Суматошная тягомотина из движений и звуков в галопирующем к перрону поезде «…-Москва».

Москва… Семь часов непрерывной тряски в глухом мерцании вагона, семь стаканов разбавленного томатного сока и ворох ускользающих мыслей. Проводница, электрически потрескивая каблуками, снует из конца в конец сквозь храп и шорох вагона.

- Чайку не желаете?

- Не откажусь.

Через вспотевшее стекло была видна дремучая глыба леса. Стоило слегка прищуриться и темный квадрат окна, окончательно чернел. Стоило отвести взгляд и смоченная умертвляющей влагой сна голова, произвольно клонилась к циферблату наручных часов.

Дз-зин-нь!

- Сколько до Москвы?

- Половина, - охрипшим за время работы голосом, ставя перед Лялей позвякивающий ложкой стакан.

А потом перрон, теплый запах мазута, алчная горловина метро с ползущим языком эскалатора, люди, нескончаемая стая планктона, заглатываемая прожорливым кашалотом, неспокойная колыбель электропоезда. Пересадки, пересадки, пересадки. Чахлый московский воздух, клубящиеся потоки пешеходов, полубред свыкающегося сознания.

И, наконец, – университет.

 

 

ШУБА

 

- У меня был выбор: купить шубу или родить ребенка – вышло и то и другое, - сказала однажды мать.

- А если бы Тебе все же пришлось выбирать, чтобы Ты предпочла? – спросила Ляля и неуверенно отвела взгляд.

- Ребенка…

- А я шубу… - вырвалось у Ляли.

 

 

МОСТ

 

Это был особенный мост.

Деревянный, перекинутый через просторную артерию достаточно глубокого ручья, ветхий, без боя покосившийся, он издавал предупредительный хруст, стоило к нему подойти.

В период Второй Мировой по нему попеременно сновали немецкие солдаты и русские партизаны. А теперь мост облюбовали деревенские дети.

Громкие и веселые, они собирались в этом месте, чтобы поиграть.

Это был странный мост.

Ляля проводила здесь все свободное время, в стороне ото всех, глядя на его древний, готовый в любую минуту обрушиться, изгиб. Ей всегда казалось, что рядом с мостом вот-вот что-то случится.

А после того, как в воду сорвался и утонул мальчик, она долгое время плакала – в этот день мать не выпускала ее на прогулку.

 

 

ПОГОНЯ

 

За поворотом кто-то был.

Ляля знала это точно – она отчетливо слышала сильное, торжественное сопение, чувствовала, как упоенно пульсирует чья-то кровь. За высокой полосой стены, обрывающейся в переулок, кто-то находился.

Ляля прижалась к стене. Сплоченные шеренги кирпичей ритмично, предостерегающе подрагивали. Пятна холода на спине, на местах соприкосновения со стеной. Страх внутри, ужасающее сопение снаружи, металлический, четырехколесный идол на той стороне дороги у обочины и ветер.

Она замерла, пытаясь побороть свой страх, поборола, медленно двинулась к месту, где кто-то находился, застыла у самого поворота. Сап вызывающе взметнулся до рычания. Ляля услышала, как на камень мостовой покапала слюна, как напряглись чьи-то мышцы. Один шаг, еще шаг, другой шаг, четвертый, пятый, замкнутый веер движений. Ляля поняла, что ей не уйти и проснулась.

 

 

СТАРУХА

 

Старуха выжимала тугую усмешку и била Лялю по щекам.

- Гни-и-ида, - вытягивала старуха, нанося очередной удар. – По что Ты гнида такая?

- Сама-гида, сама-гида! – отвечала Ляля, пытаясь одновременно освободится от крепкой старушечий хватки и смахнуть рукавом слезы.

 

 

ФЛИРТ

 

Сосредоточенно и целеустремленно, приклонив свои массивные морды к асфальту, колесо в колесо ползли автомобили. Сигналили нетерпеливые водители, выстраивая в высоте над улицей витиеватую диаграмму дорожной какофонии.

Лето. Жара, пыль и временами – запах чужого пота, дурманящий, атакующий вяло и внезапно, точно заспанный убийца с тупым ножом, вездесущий.

Ляля обмахивалась старой газетой и, время от времени, протирала розы, смоченной в теплой воде тряпочкой.

- А Вы все так же прекрасны, как Ваши розы… Вы даже вспотели, как они…

- Жарко, - ответила Ляля, раскрасневшаяся, то ли от жары, то ли от смущения.

Мужчина докурил. Ляля смотрела, как взрастает и распускается последний стебелек сигаретного дыма из его рта. Он поймал этот простодушно-невинный взгляд.

- Нет, ну Вы просто очаровательны!

- Да, наверное…

 

 

 

ЧЕРЕЗ УЛИЦУ

 

Она переводила через улицу мальчика.

Хрупкие костяшки пальцев, пятачок ладошки, покорная, нетвердая поступь. Опасная легкомысленность в шаге. Ляля – страшила, Ляля – страшила… Маленькое, ничтожное создание. До чего же больно кусается! Мерзь… Ляля – страшила, Ляля – страшила… Кукольное тельце, робкая хватка, бесноватость движений… Ляля – страшила… Остренькие, торчащие ушки, беспрерывный смех, неугомонная резвость в голосе, пронзительный сигнал, скрип тормозов, мягкий верный удар, тонкое кукольное тело в нескольких метрах от автомобиля, жирная, растущая лужа крови… Скорая, милиция, беспардонно-живые взгляды…

- Ваш ребенок?

- Племянник. Двоюродный.

- Уй-ты! Иди сюда, конфетка, какая!

Она отпустила руку малыша.

 

 

РЕЛИГИЯ

 

Ляля читала о крестовых походах. Ляля читала о распутстве Святой инквизиции. Ляля видела на экране теракты.

- Если Бог есть, он не религиозен, как люди…

Завтра – первый экзамен в МГУ. Ляля стояла перед узким, сумрачным входом в чертоги храма и не решалась зайти.

- Наверное, к богатству…

 

 

В БОЛЬНИЦЕ

 

Секундная стрелка часов, словно подчеркивая своей напряженной пульсацией, значительность каждого, отсчитанного ею мига, уверенно и слегка поспешно предопределяя его важность, нагоняла по циферблату убегающее время. Холодный, отчетливый звук. В душной тишине больничной палаты он глухой завесой ложился на слух, подчинял любые проблески движения - даже мыли – себе.

Уже потом, выйдя из больницы, Ляля думала, что за человек повесил в палате для тяжелобольных, часы: рассеянный? неумный? бессердечный?

Было уже за полночь. Чистая, холодная темнота осенней ночи с какой-то отчаянной материнской нежностью облепила ее стаей снежинок.

Сонное урчание редких авто, фонари, освещающие полпланеты и дорогу, по которой шла Ляля. «Вот так и уходишь в бесконечность, - думала она. – Потихоньку, по замерзшей дороге, под колеса встречных машин…»

Вальсирующие снежинки в полыхании ночного снегопада, в интенсивном сиянии фонарей.

Ляля смотрела вперед, в безветренную грусть заснеженного пути.

На следующий день ее мать умерла. Тихо и послушно, как умирают старики.

 

 

МАМОНТ

 

Ляля купила на «развалах» статуэтку мамонта. Сила, пластичность, грация в оцепенении хрустальных форм. Она поставила статуэтку на книжную полку рядом с Камю и Ремарком. Подумала и переставила мамонта поближе к Хемингуэю.

 

ТЕТКА-УРОДКА

 

В тот день Тетка-уродка появилась в последний раз. Съежившаяся и закоптелая от грязи и старости, сухой дрожащей рукой она постучала в дверь.

- Мать позови!

- Ее нет, проходите.

Тетка-уродка с недоверием посмотрела на Лялю, но от предложения не отказалась и прошла на кухню.

- Хорошая была женщина, и накормит и рублем подогреет, - ввернула Тетка-уродка, с горячкой уплетая пахучий, загорелый плов.

- Хорошая, - напряженно согласилась Ляля и протянула Тетке-уродке долгожданный червонец. – Вы покушали?

- Покушала. Спасибо Тебе, дочурка. Мать Твоя…

- А теперь пола прочь, мразь, от Тебя воняет!

Ляля сильно ударила Тетку-уродку по щеке.

 

 

МИР ГДЕ ВСЕ ИНАЧЕ

 

Стрелки настенных часов соединились, и Ляля попала в потусторонний мир.

За минуту до этого она успела вымыть и почистить картошку, плотным слоем высыпать ее на сковороду, убавить газ. Еще раньше – она приступила к готовке. Где-то около часа назад она вернулась домой с прогулки, накинула халат и уставилась на пустую кухонную плиту.

Теперь есть не хотелось. Успевший возникнуть за время прогулки аппетит перебили мрачные мысли о чем-то, ей, Ляле, малопонятном, но оттого не менее безнадежном. На экране телевизора Жак Ив Кусто осваивал снотворную первозданность морского дна. Апатия, скукотища, никчемный потерянный мир.

Через какое-то время она оказалась в Мире Где Все Иначе.

На телеэкране со скоростью опаздывающей электрички пронеслась длинная полоса инициалов, засквозила красочными разрядами череда рекламных роликов, вгоняя Лялю в еще больший ступор. За 10 минут до двенадцати ее оглушило взрывной волной от канонады анонса к теленовостям. Слух на время обмяк, глаза заслезились. Ее рука, подчиняясь каким-то своим собственным рефлексам, но никак не ей, поползала на ощупь по простыне в поисках пульта.

В воздухе над Лялиной головой творилось что-то неладное: сверкающая, непрерывная борьба телевизионного света и комнатной тени. Телевизор скупыми зарядами, отчаянно выкидывал все новые и новые дозы ядовитого света; мрак упорно надвигался со всех сторон: холодный, неотвратимый.

Рука бросила свои бесполезные потуги. Темнота над головой все заметнее притесняла свет. Жак Ив Кусто давно уже умер. Сейчас он видит синее море, безоблачное небо и целые созвездия рыб, так и норовящих выпрыгнуть из воды к нему в руки. То, что он умер, ему до лампочки.

На дисплее телевизора всплыли часы. Секундная стрелка уверенно, будто заранее просчитав каждое свое движение, галопировала к «12».

Ляля закрыл глаза и перенеслась в Мир Где Все Иначе.

 

 

НОЧЬ

 

Сначала мелкими стыдливыми шажками, учащенными до неприличия, по кряхтящему, больному паркету, потом, глухими и размашистыми по пунцовой шероховатости ковра. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три, четыре, пять. Выстрел ключа в замочной скважине, приветливый скрип двери. Раз, два, три. Ровная полумгла небольшой комнаты, фальшиво застеленная кровать, наскоро прибранный стол с редкими родинками крошек, телевизор, обогреватель, изморозь поздней осени за окном.

Раз, два. Смяв тряпичную фальшь кровати, сидеть с пластмассовым бокалом шампанского в руке, любоваться полосатостью его рубашки, пропускать, не задумываясь, его милые речи, есть шоколад и часто, с опаской дышать.

- Давай задвинем шторы?

- Зачем?

- Чтобы никто не увидел…

- Но мы на втором этаже.

- На втором?

- Да.

- А вдруг кто-нибудь… Задвинь, пожалуйста…

С недовольством он одернул квелую ткань занавесок, с недовольством взялся за свой бокал, с недовольством закурил.

Какой недовольный…

Раз, два – включил телевизор. Раз, два – приблизился. Раз – прохладный ожог его губ на шее.

- Сделай погромче…

А потом волнующая нежность поцелуев, пламя беспорядочных и вместе с тем просчитанных движений, незабываемая лава прикосновений, безграничная кульминация похоти, кипяток его дыхания на шее, на груди, ниже, ниже, еще ниже… Пряди его волос в немеющих руках, сладкая судорога процесса, его плечи, спина, талия в слабо сопротивляющихся руках, его лицо, губы, глаза – вот оно… Ах! Мне больно, больно! Какая страшная боль… Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три…

Ляля дрожала, глядя в потолок. Шумел телевизор. Его холодные, гадкие губы касались ее плеча.

- Я слишком громко, да?

- Угу. Ты расцвела, подобно своим розам…

- Нет, я завяла… Ну, и козел Ты…

Утром они покинули гостиницу.

 

 

НЕУДАЧА

 

Ей показалось, что уже смеркается и, что вот-вот пройдет немного времени и за окном совсем стемнеет. Ляля подняла бутыль со стола – кротким, беспокойным движением, будто брала в руки мотылька. Осторожными глоточками, концентрируя свой взгляд на рыжем, самодовольном таракане, осушила стакан перцовки.

Это происходило после известия о результатах экзамена в МГУ и о том, что Ляля не поступила.

 

 

В СУГРОБЕ

 

Солнце дышало по-зимнему стойко. Солнце вообще устойчиво к морозам, думала Ляля, глядя на искрометание, застывшего на ветвях снега, с глубины сугроба в который, поскользнувшись, упала и из которого не хотела вставать.

 

 

ПОД ПОДУШКОЙ

 

Ляля лежала, укутанная теплым, ватным одеяльцем и мирно посапывала, когда ее с силой накрыло подушкой.

Мама работала. Живой отец строил живые планы. Отец всегда строил планы и всегда они рушились. Сейчас он строил их где-то далеко, так далеко, что Ляля позволила себе заснуть.

В квартире остались только она и старуха.

Через полчаса приехала скорая и полумертвую, трехлетнею Лялю, отвезли в больницу.

Старуха оглушительно хрипела:

- Сука! Ты и мать твоя – суки!

Ее отправили в сумасшедший дом. Через полгода старуха умерла.

 

 

ТОЧКА

 

«…Точка. Для каждого человека – своя, особенная – написала Ляля и тщательно просверлила густую, ущербную точку в конце предложения.

Ляля стояла в сердцевине супермаркета напротив размашистой полки с подгузниками. Румяный, толстый младенец, подтянутый к потолку на рекламном плакате, говорил непристойно-ярким шрифтом надписи: «Дорогие малыши! Выбирайте для души!». И красная сутулая стрелка указывала вниз на подгузники.

- А еще можно написать: «Выбирайте, если вши!» и повесить плакат над детски шампунем… - почему-то подумалось Ляле.

Она засунула блокнот в карман, скорым, вороватым движением подцепила с полки упаковку подгузников и, не глядя, устроила ее в полупустой продовольственной корзинке.

- Размер точно Ваш? – пожилая продавщица с застиранным лицом указала на подгузники, когда подошла Лялина очередь расплачиваться.

- Что? – переспросила Ляля.

- Размер подгузников Вам подходит? – повторила продавщица.

- Мне? - удивилась Ляля, потом спохватилась, покраснела и, расплатившись, почти выбежала из супермаркета.

 

 

СТАРОСТЬ

 

Она смотрела в окно.

Дряблый, вздрагивающий на каждой кочке румянец щек; полуопущенные веки, взгляд из-под которых встречает непостоянство убегающего пейзажа; испещренные проседью, когда-то пышные волосы, полускрытые козыряющей кепкой; тихое дыхание.

В автобусе, не включая шофера, их было двое. Пустующие сидения, разболтанные в осознании собственной свободы, дрожали и переговаривались между собой, будто затевая нечто запретное. Казалось, что эти непрерывные переговоры – единственное, но оттого не угасающее, мерцание жизни в изношенном организме деревенского автобуса.

Ляля смотрела в окно.

Автобус вздрагивал, ехал. Ляля закрыла глаза, откинулась на сидении, почувствовала кожей легкие напевы сквозняка, снующего по салону. Ляля думала о чем-то своем. Ее грубое старческое лицо было спокойно.

 

 

ВОРОНКА

 

Тяжелая кровля облаков, готовая вот-вот обрушиться в тревожное море ледяным залпом дождевой картечи. Потрескивание молний в недалекой дали. Гул прибоя. Причитания осипшего ветра. Перегар дыхания подступающей бури. Обрыв пологого, каменистого склона и внизу, метрах в двухстах от берега – гипнотическое движение водоворота.

Ляля часто видела этот сон.

Он приходил аккурат на грани пробуждения – не раньше, не позже, - он, не давая ей вырваться из предутренней дремоты, засасывал ее своим холодным лобзанием, принуждал остаться.

Ляля видела его до конца. Притворяющаяся, давно впавшей в детство старухой, девушка. Обнаженная, она стоит на крутом, скалистом берегу; волны равномерно и настойчиво вгрызаются в камень с такой силой, что отдельные жемчужины брызг взметаются на тридцатиметровую высоту и оседают у ее ног. Надвигается шторм. Ледяной ветер причесывает ее тело ежеминутными порывами, иглы ветра царапают кожу, но она не обращает на это внимания. Ее беспокоит – маскировка. Если кто-то увидит Лялю здесь без одежды, увидит всю нежность ее неокрепшего тела, всю его беззащитную молодость, гибкость - обман будет раскрыт.

Ляля оглядывалась вокруг.

За ее спиной – просторное, пшеничное поле, по его густой, спелой желтизне видно, что уже конец лета или начало осени. А может быть зима или весна, ведь это – сон… Невдалеке – деревянная хижина, на горизонте – синяя диаграмма леса. Ляля стоит на ухабистой, голой дороге, идущей вдоль всего берега. Туча широким и скорым скачком проглатывает светлую часть неба, воздух тускнеет… – сон. Ее не должны заметить.

Ей нужно спрятаться от шторма и найти одежду, но гипнотическая вязь водоворота держит Лялю на месте, не дает ни проснуться, ни уйти. Бурлящая, вращающаяся спираль кружит, притягивает к себе.

Ляля плачет, кричит и только тут покидает Мир Где Все Иначе.

 

 

ОНА

 

Ляля наблюдала издалека, как он шел в обнимку с другой.

- А она ничего, - подумала Ляля. – Очень даже…

И перешла улицу на красный свет.

 

 

КОНЕЦ

 

Пятью минутами раньше она бы ни за что не подумала, что сможет такое совершить. Пятью минутам раньше она покорно сидела рядом с ним, созерцала его пухлое, сморщенное, как у старика, не разгладившееся еще лицо.

Ста-ри-чек…

Ма-лень-кий ста-ри-чек…

В доме было тихо, лишь тревожил прогнившую крышу ветер. В углу мирно мерцала, освещая комнату синим, лампада у потемневших образов.

Как-то странно, неожиданно и молниеносно в голове проносились мысли: ее добрая, любимая мать, ее отец, которого она уже и не помнила, старуха… ужасная, злая старуха… ведьма… ведьма..

Его незлобное, чем-то извечно довольное во сне лицо, вгоняло ее в ступор воспоминаний.

Сны… постоянные ночные кошмары, из-за которых она перестала различать и без того нетвердые для нее границы между явью и забвением. Дикие, безумные сновидения, до того реалистичные, что подчас, Ляле становлюсь страшно – а спит ли она?

Младенец в колыбели вдруг заворочался, издал тугой, досадный звук. Ляля всматривалась в его чистое лицо и вспоминала, вспоминала… Свои горести и неудачи, свои мысли и свои поступки. Воспоминания стали настолько ощутимы и неправдоподобны, что Ляля вновь испугалась – а вдруг очередной ужасный сон?

Ста-ри-чек в колыбели зевнул в седую бороду. Ляля улыбнулась. Сон… Ляля наклонилась над колыбелью и притронулась к сухой, морщинистой коже младенца… Плохой сон… Ляля перевернула подушечку на которой дремал ее сын и, положив ее сверху на лицо ребенка, слегка надавила.

Противный, дрянной старикашка… Фу, мерзь…

 

 

© Максим Бард, Кострома, 18 февраля, 2007 г.