- Вот грузин вы любите, - говорит он с укоризной, интеллигентно поправляя очки на носу. – Вон как вы все встали на их защиту! А нас, армян?

- А что – вас, армян?

- А вот нас, армян, вы никогда так не любили.

- Азиз-джан, я тебе сейчас одну умную вещь скажу, только ты не обижайся. Любить иных – тяжелый крест... Вот я, например, тебя люблю. А сколько всего мне приходится выносить? Только русская женщина, с ее безграничным терпением на такое способна. Ты же постоянно жалуешься! На жизнь, на погоду, на социум, на недоказуемость теоремы Ферма...

Улыбается лукаво, глядит исподлобья:

- Развалила Союз, теперь отдувайся...

- Я развалила? А кто все начал?

- А кто Карабах к Азербайджану присоединил?

- В этом я тоже лично виновата?

- Ну, не я же.

- Слушай, мы так до вечера не закончим. Ты все взял? Телефон, книжку, распечатки к презентации? Проверь, пожалуйста. И хватит переживать. У нас с тобой СССР по-прежнему жив.

- Боюсь, что этого недостаточно, дорогая. Расстановка сил в современном мире... А где мой шарф?

- Вот он.

- Холодно сегодня. Все же, какой тяжелый у вас климат. Солнца нет. Витамина Дэ не хватает...

Нет, есть предел любому терпению. Встаю, подбоченясь, и с некоторым вызовом говорю:

- Так может тебе в Ереван вернуться? Отстоять окончательно свою независимость? Думаю, мама твоя в глубине души до сих пор тебе простить не может, что все твои жены - русские. Не хочешь напоследок все-таки на армянке жениться?

- Счастье мое, не говори глупостей. Мама была бы счастлива узнать, что ты у меня есть.

- Но ты ей не скажешь.

- Не скажу. Я прикрыл лавочку. Я больше не женюсь.

- А я хочу обнять твою маму!

- Послушай, ну обнимай Шогер, да? Тем более, что она в тебя почти влюбилась.

Смотрю в окно. Бредет к проезжей части, подняв воротник. Невысокий, смешной, гордый. Печальный, как умирающий лебедь. Терпеть не может рано вставать. Поднимает руку, тормозит разваливающийся на ходу «Жигуленок»... Ставлю 100 долларов, что за его рулем тоже армянин.

Шогер приходит ко мне вечером. Почти тайно. Почти, как родственница. Выгружает из сумки подарки.

Варенье из айвы, крем для тела, последнюю книгу Мураками, тушь для ресниц, блокнотик для записей, и что-то еще.

- Шогер, поедим чего-нибудь?

- А что у тебя есть?

- Мясо, помидоры, овощи всякие, пирог... Коньяк хороший остался.

Она вскидывает на меня вопросительный взгляд.

- Да, - говорю я. – Сурен Альбертович изволили ночевать. Еще долма есть. Правда, он сказал – не настоящая.

- Ах, дорогая моя, да просто настоящая – это та, которую мамочка готовила. Все они маменькины сынки, наши мужчины.

Садимся за стол. Едим, пьем. Захмелев немножечко, начинаю мечтать:

- Так хочется поехать в Ереван, Шогер, так хочется...

- Почему?

- Хочу увидеть все это. Все то, о чем Сурен мне рассказывал. Все эти места, где он жил, когда был ребенком. По улицам всем этим вместе с ним пройти. На Арарат посмотреть...

- Ну, конечно, - сердечно отвечает Шогер и принимается жать меня к груди.

- Конечно, - говорит она. – Ты же его любишь.

Слезы наворачиваются нам обеим на глаза почти одновременно.

- Глупый какой, - бормочу я обиженно. – Свою жизнь упускает, мою жизнь упускает... Потом будет жалеть.

- Вот и я ему то же самое говорю. Тебе бы родить от него.

- Я разве против? Не получается.

Шогер выпускает меня из объятий, сосредоточенно чешет пальчиком кончик такого же крупного, как у брата, носа.

- Знаешь, что? В Москве есть святой. Говорят, помогает в этом деле. Нужно съездить, молебен заказать.

- А что за святой?

- Да святой грузинский какой-то. И церковь грузинская. Но помогает всем.