Место здесь безлюдное. Подмытый берег, укрытый кудрявой гривой ивняка, полуостровком врезался в изгиб реки, нависая над водой. Лучшего места побыть одному и осмыслить изменения, которые произошли в моей жизни, нечего было искать. Я разостлал одеяло, бросил несколько еще не читаных газет и журналов, бережно положил фотоаппарат, который отныне вместо привычного каменщицкого молотка и кельмы стал моими «орудиями производства».

— Я же говорил, что те твои фотографии, твое писание в газеты не доведут до добра! — немного выпивший руководитель колхозной строительной бригады произносил тост на прощальной вечеринке по случаю моего отъезда.— Только ты не зазнавайся, брат, не зазнавайся, а восхвали нашу трудовую братию, восхвали. Помни о том, что твои корни здесь, среди тех, кто вложил в твои неумелые руки молоток и кельму, кто вывел тебя в люди…

 

После купания я выбрел на берег, лег на разостланном одеяле и загляделся в небо, что уже начало остывать от дневной жары и бралось ультрамарином. Вот и проходит первый день моего труда в необычной для вчерашнего колхозника должности: где-то в районной типографии печатается очередной номер газеты, который завтра известит своим читателям о рождении нового фотокорреспондента.

Хотя и радостно на душе оттого, что осуществляется мечта, однако немного страшновато перед будущим. Доныне я знал всех, кого фотографировал, работал вместе, жил одними заботами, знал их характеры, вкусы, и поэтому удавалось избегать штампов. На снимках, которые я посылал в газеты, никто никуда не шел, не смотрел замечтавшись вдаль, не держал в руках инструмент—атрибут своей профессии. Я пытался работать репортажно, выхватывать из процесса труда такие моменты, чтобы передать настроение человека.

— Желание работать в газете — хоть отбавляй, — сказал я на радостях редактору, когда мне предложили должность фотокорреспондента, — вот только немного боюсь.

— Справишься. Глаз у тебя зорок, умеешь видеть существенное, через деталь передать его, а это—главное, — вертел редактор в руках мои фотоснимки.— Не будет и большого греха от того, если порой и скопируешь кого-то из маститых фотохудожников.

— А это уже нет! — изрек я самоуверенно. — Лучше искать самого себя.

Пройдет совсем немного времени, и я познаю цену своей самоуверенности. Попробуй сделать удачный снимок, когда имеешь на то минут пять времени, а прототип будущего твоего шедевра, как правило, небритый, в пыли, держится сковано. Пока силишься его разговорить, чтобы отвлечь внимание от фотоаппарата, тебе уже сигналит водитель редакционного газика: мол, чего тратишь попусту время?

Это будет потом, а пока я лежал и мечтал: вот подождите, окончу университет, а там передо мной — открытая дорога в мир широкий. Меня непременно заметят, пригласят в столичную газету или в какое-то агентство, может, даже и за границу пошлют. А че, все может быть!

Плюхнуло что-то, словно ломоть берега подмыло, и я подвел голову: под противоположным берегом в темно-зеленой колдобине барахталась девушка. Вокруг нее бурлила вода, скалками солнца вспыхивали брызги, и стоял такой шум, будто работало колесо водяной мельницы. Вот она медленно выплыла на глубь, где река, казалось, была без дна.

Вдруг шум стих, девушка отчаянно вскрикнула и исчезла под водой. Через мгновение над водой появилась снова и со всех сил замолотила руками.

— Спасите-е!..— рванул по нервам ее сдавленный крик и подбросил меня вверх.

С разгона я прыгнул стоймя головой и нырнул так глубоко, что аж желтые круги встали перед глазами. Очутившись и, увидев в зеленоватой мути над собой красное пятно ее купальника, рванул вверх. Выскочив, как рыба, из воды протянул руку, чтобы спасать неудачную купальницу, как та звонко расхохоталась и, словно торпеда, понеслась к берегу. От такой дерзости я на мгновение оторопел.

— Ну, заяц!— придя в себя, ринулся догонять. Но девушка уже выскочила из воды, и сверкнув пятами попрыгала узкой муравой берега. Стройная, длинноногая, туго влитая в красный силон купальника, остановилась на опушке под старой разлапистой вербой, где еще несколько минут назад мне так приятно и спокойно мечталось.

— Ты кто? — спросил, выцарапавшись на берег, и стал как вкопанный: в свете солнца золотыми бликами отливало ее загоревшее тело, изумрудно играли на крутых бедрах капельки воды. Голубые от природы или от неба глаза задержались на мне, тонкие черные брови сердито съехались на переносице.

Я всегда стеснялся перед красивыми девушками, а здесь и совсем скис: впервые в жизни пришлось так вблизи видеть раздетую девушку (в селе ни одна не осмелится появиться в таком виде), и не сила было оторвать глаза от этого предвечернего чуда.

— Я — русалка, — ответила незнакомка.

— Какая русалка?

— Речная, — она опять внимательно взглянула на меня.— Однако вы не очень вежливый. Незнакомым следует говорить «вы».

— Даже русалкам?

Досада, что меня, как школьника, разыграли на воде, прошла, стеснение исчезло, и игра мне начинала нравиться.

— Даже русалкам, — улыбнулась уголками уст, сняла из головы шапочку — оранжевой змеей из-под нее выскользнула коса, девушка поймала ее и начала завузлывать на голове.

— Послушай! — вдруг воскликнул я и схватил фотоаппарат.— Позволь один снимок, и я завтра сенсацией — русалка эпохи НТР — подивлю весь город.

— То вы газетчик? — протянула разочаровано.

— Не газетчик, а журналист, — надавил на последнем слове.

Теперь, когда коса, как будто венок, обвилась вокруг головы, девушка стала похожей на ту актрису, фото которой я вырезал из мартовской книжки «Журналиста» и вклеил на веко чемодана.

— Что же, журналист, — с легкой иронией молвила девушка, натягивая на голову шапочку, и стала на краешке искусственного трамплина, — делайте свою сенсацию.

Я добросовестно щелкнул несколько раз затвором. Девушка резко выбросила вперед руки и как высвобожденная пружина, описав дугу, исчезла под водой. Через минуту на середине реки появилась ее голова.

— Счастливо, Сергею!

— Егей, русалко, — крикнул я, озадаченный, вдогонку девушке.— Откуда ты знаешь меня?

— Русалки все знают! — донеслось ко мне.

Она легко переплыла реку и исчезла в густых зарослях ивняка.

Я еще постоял какое-то мгновение, с грустью посмотрел на противоположный берег, из-под которого на воду уже начала сочится тень, собрал свою одежду и поплелся домой. Вдали, скованный из трех сторон горбами, млел город. Несколько домиков не вытерпели тесноты, улицей вырвались в поле и застыли, удивленные, перед широким ланом пшеницы.

В крайнем домике, что обвился веночком молодого сада и мигал золотыми оконными стеклами над белым картофельным кипением, я и расквартировался. Хозяйка, старенькая, но еще крепкая бабушка, сын которой где-то председательствовал в колхозе, поселила меня в просторной комнате с современной мебелью.

Утром, когда колхозный шофер помог разгрузить мое нехитрое холостяцкое сокровище — большой чемодан с одеждой, фото оборудование и полтора десятка фанерных (из-под спичек) ящиков, набитых книгами та подшивками газет и журналов, — приехал редактор.

— Распаковываться будешь потом, — сказал он, — а теперь бери фотоаппарат и садись в машину: колхоз «Украина» завтра первым в районе начинает жатву, и в номер срочно нужно дать несколько фотоснимков.

Я стоял на коленях, выкладывал на стул книжки, папки с вырезками, когда в дверь просунулась девичья голова:

— Можно?

— Ты смотри, русалка! — обрадовался я и ненароком зацепил кипу книжек — они с грохотом посыпались на пол, как картофель осенью по лотку в подвал.

— И совсем нет, — улыбнулась искренне.

Легенькое ситцевое платье туго облегало ее стан, толстая коса оранжево горела на синем фоне материи. Девушка казалась еще красивее, чем была на реке.

— Я — Олеся, соседка ваша. Позвольте, помогу, — она подняла несколько книг, стала складывать их за форматом. — «Искупана в любистке», — повторила замечтавшись.— Правда, красиво? — в темных глазах блеснул хитрый огонек.— И все эти книжки вы прочитали?

— У меня — правило, — я гордо подвел голову, — ни одной непрочитанной книжки в собственной библиотеке.

— Я тоже когда-то читала, — с грустью вздохнула девушка.—Чехова любила. У него есть такие вещи, что умереть можно. А нынешние писатели, как будто сговорились, пишут о быстрокрылых девушках, которым вдруг надоедает сидеть в конторе или в библиотеке и они сломя головы бегут работать доярками или свинарками.

Она подошла к шкафу, положила на полку книжки, нежно поправила их.

— Возьмешь в руки такую книжку, дочитаешь к тому месту, когда зеленый цыпленок учит председателя колхоза, как нужно работать, пожмешь плечами и закроешь с возмущением, — в ее глазах опять вспыхнул бесноватый огонек.— А, по-моему, девушка совсем не должна работать или горбатится над учебниками, заканчивать разные там институты. Зачем это? Для чего? Чтобы потом рабыней доживать века над пеленками и горшками? Нет! Молодые годы нужно прожить так, чтобы из глубины седой старости было любо еще и еще раз вспомнить их и сказать себе; а я все-таки умела жить! Глупые те девушки, которые не понимают этого, оббивают пороги вузов — девушке не образование нужно, а красота, красивые ноги...

Она ступила несколько шагов, грациозно ставя ноги, крутнулась вокруг себя, как будто манекенщица, демонстрирующая одежду, и улыбнулась лукаво:

— Правда, я красива?

— Как Нефертити, — нашелся я.

— А кто она, эта Нефертити?

«Е, небого, — подумал я, — а у тебя только и достоинств, что красивые ноги».

— Да, так, знакомая одна, —улыбнулся удовлетворено — хоть раз, а моя взяла верх.

— Кстати, там, в вашей редакции, работает моя приятельница, только что окончила университет, красивая и книжки пишет,

— О быстрокрылых девушках?

— Нет, действительно, она хорошо пишет, хвалят ее первую книжку. Вы еще не знакомые с ней?

— Пока нет.

— Ничего, познакомитесь. Она квартирует у меня, сегодня зачем-то в область поехала.

В доме мгновенно стемнело: повылезали из закоулков тени и встали дедами на стороже ночи.

— Покиньте те книжки, — вдруг предложила Олеся, — идемте в город, я вам крепость покажу.

Я не раз бывал в этом городе, излазил все крепостные закоулки, однако отказаться от компании такой девушки не мог и не хотел.

— Мне никто ребер не сосчитает? — страхуюсь. Я все еще мыслил категориями сельского парня и не хотел, даже в мысли, поверить в то, чтобы у такой красивой девушки и не было кавалера.

— Не бойтесь, — улыбнулась она, —у меня никого нет.

— Что, дипломированных ищешь? — обрадовался я из собственной остроты.— За твоей логикой, возле тебя ребята должны роем виться.

—Не вьются, — вздохнула Олеся, — мелочи одной недостает.

— Какой?

— «Жигулей».

Таки рано я обрадовался, потому что опять попался на ее острый язык, как рыба на крючок.

— То идем смотреть крепость?

 

Чтобы сократить путь, мы вброд перешли реку и одной из многочисленных тропинок, что обосновали гору, полезли вверх, цепляясь за кусты. Через полчаса, тяжело дыша, вылезли на широкую каменную стену, по которой свободно могла бы ехать телега, запряженная волами, и умостились в одной из бойниц полуразрушенной башни.

Внизу разноцветными огнями мигал город, уставший, словно игрушечный, вползал в тоннель поезд, таща за собой вереницу освещенных вагонов.

Вдруг девушка испугано вскрикнула, ухватила меня за руку и прикипела взглядом к углу бойницы. Я быстро взглянул туда, готовый стать на поединок с трехглавым змеем или зубастым крокодилом, а увидел большую серую лягушку.

— Сбросьте ее вниз, — прошептала девушка, — то плохая лягушка, то лягушка-волшебница.

Мое детство минуло в тихой хате с деревянным, обмазанным глиной дымоходом, в который длинными зимними вечерами любил наведываться уже достаточно состарившийся украинский черт, долго толокся там, не в состоянии согреть свои старческие кости, и заводил от этого дивными голосами. В ту пору мой мир заканчивался собственным двором, лоскутком улицы, где начинался чужой, еще не изведанный мир, который еще нужно было открыть. Но рядом сидел не ребенок, и я рассмеялся.

— Не верите? А вы у старых людей расспросите.

— Олесю, ты случайно не молишься Богу?

— А что? — опять уже знакомый хитроватый взблеск глаз.

— Да ничего. Только странно как-то мне, нынче, когда в небе летают космические аппараты, встретить молодую девушку, которая бьет лбом поклоны и мыслит категориями столетних бабушек. Скажи, ты где-то учишься или работаешь?

— Ох, Сергею, Сергею, — вздохнула девушка, — разве женщина создана для того, чтобы работать? Господь выломил ребро Адама и создал ее для утехи и радости, семейного уюта, создал для того, чтобы рожать и лелеять детей, а не собирать урожаи сахаристых, как это любит пописывать ваша братия. Боже мой! Каких только од не сотворила их буйная фантазия в честь женщины-труженицы! Скрипят, бедняги, перьями и не чувствуют того, как грубо и неделикатно, даже фальшиво звучит женщина-трактористка, женщина-шофер, ба, даже женщина-милиционер...

— Ого! А ты ко всему еще и зла, —стал я на защиту обиженных.— Знаешь, так черно смотреть на труд...

— Знаю, — быстро перебила меня девушка.— Труд приносит наслаждение, окрыляет радостью, в труде человек молодеет. Труд — это жизнь, а жизнь —это прекрасно!.. Все это — пустые слова, газетные штампы.

Противоречить не хотелось, и я молчал.

Поднялся над городом месяц и стал красить все в серебряный цвет. Снизу, от реки, потянуло прохладой.

— Когда я смотрю на месяц, мне почему-то делается грустно, — зябко прикасаясь ко мне плечом, опять отозвалась Олеся, — Может, еще триста лет назад сидел на этом самом месте наш далекий предок, караулил сон товарищей и миловался такой же величественной картиной лунной ночи. О чем он думал?

Девушка умолкла. Я был не в силе понять ее — такие перепады в настроении не способен анализировать.

— Сознайтесь, Сергей, — выводить меня из раздумья Олеся, — у вас есть та единственная, ради которой вы готовы пойти на все?

— Нет.

— Это хорошо, — старается заглянуть мне в глаза.— Мы станем с вами близкими друзьями, правда?

— Возможно, но у меня тоже нет «Жигулей».

— О! — воскликнула девушка, утешившись с моей «остроты».— Говорят на селе это не проблема: выкормят пару бычков ваши родители...

— Мне было два года, когда темной ночи моих родителей убили...

— Извините, — чуть слышно прошептала Олеся и нежно пожала мою руку.

Над нами промелькнула черная тень, какая-то птица села на дереве, посуетилась немного, а затем как захохочет, — аж мороз под кожей прошел.

Девушка из испуга крепко прижалась ко мне.

— Н-не бойся, то пугач.

Мы спустились на широкую каменную стену и побрели к выходу. Пугач, громко ляская крыльями, полетел куда-то вниз.

— То плохая птица, — испуг в Олеси уже миновал и девушка опять взялась за свое, — она предвещает смерть. У меня не было больше силы удивляться, и ступал молча. Наши тени то сокращались на холмиках, то удлинялись на ложбинах, бежали впереди нас. Каменными ступеньками, которые петляли поперек кручи, мы спустились вниз, миновали мост, под которым сонно лепетала вода, и безлюдными улицами побрели домой.

— Надеюсь, русалка, мы еще с тобой встретимся? — спросил я на прощание.

— Обязательно, журналист, — в последний раз стрельнула у меня двумя бесенятами и скрылась за дверью.

 

На следующий день, когда я зашел в кабинет редактора, протянул еще тепле от сушки фотографии, отснятые вчера в колхозе «Украина», и уже было раскрыл рот, чтобы похвастаться удачной командировкой, как редактор остановил меня.

— Все снимки будешь сдавать ответственному секретарю редакции. Новачко! — обратился он к девушке, что сидела в уголке и на которую я, когда вошел, не обратил внимания.— Познакомьтесь: наш фотокор Сергей.

Я оглянулся и онемел: бухнула в виске кровь, нестерпимо воспламенялись уши. Девушка легко встала из-за стола, подошла ко мне и протянула руку:

— Очень приятно. Олеся!