И.Багдониене

 

Истоки мифосимволики в лирике А.Мицкевича и Ю.Словацкого.

 

 

Памятники польской романтической литературы в трансисторическом контексте предшествуют расцвету в ней модернистских течений, которые отчасти будут базироваться на мифосимволике. Ее система сложилась на основе распространенных в искусстве архетипических образов и метафор, устоявшихся и приобретших четкие очертания еще в Х1Х столетии. Этот процесс можно охарактеризовать не только как отрыв от «академического» мировидения, но и как возращение к традициям древних преданий, в основном, эллинских, славянских и египетских, которые оказали формирующее влияние на произведения как раннего, так и позднего романтизма. Апофеозом последнего в польской литературе принято считать феномен поэзии Юлиуша Словацкого, чье творчество нередко соотносят с лермонтовским в контексте эпохальных и мотивных особенностей стиля. Однако поэзию «польского Лермонтова» невозможно рассматривать в отрыве от предшествовавшего ему «польского Пушкина» - Адама Мицкевича. Именно квинтэссенция характерных для них тематических категорий и обращения к пратекстам древних преданий позволяет анализировать их лирику в мифологическом контексте.

А. Лосев в своем труде «Очерки античного символизма и мифологии» уделяет большое внимание влиянию мифологических и религиозных элементов на литературные формы: «Античный эллинский платонизм не есть христианский идеальный символизм, ни восточный вещественный. Христианский символизм выражает себя в наиболее «духовных» искусствах, которые, кстати сказать, и получили наибольшее развитие в Средние Века и в Новое Время – в живописи, поэзии, музыке. Для восточного символизма характерна архитектура. В основе античного лежит скульптура. (...) Античный символизм вырастает на преобладании третьего из указанных элементов символа, т. е. на тождестве идеи и явления». [1,269]

Мифосимволика в лирике Адама Мицкевича и Юлиуша Словацкого включает в себя элементы языческого символизма (преимущественно древнеэллинских, римских, славянских и египетских мифов). Однако в данном случае следует принять во внимание принадлежность авторов ко христианской (в данном случае – католической) конфессии, что формирует у них своеобразный угол видения иллюстрируемой проблемы. В отличие от русских романтиков, для прозведений которых в большинстве случаев характерен мотив богоборчества, их польские современники-поэты никогда не переступают в своих произведениях дозволенную Церковью грань. То же самое можно сказать о мифосимволике в их лирике, выполняющей в большинстве случаев иллюстративную функцию.

Следует оговориться, что истоки мифосимволики можно выявить в весьма незначительном количестве стихотворений Адама Мицкевича, который, в отличие от своего преемника Словацкого, лишь эпизодически применяет вышеозначенные символы (преимущественно античные) в малых стихотворных формах. Эта узость объясняется прежде всего смысловым наполнением символов: у раннего романтика Мицкевича они служат художественным дополнением повествования, а характерная для него патриотическая тематика обязывает к национально-религиозному самосознанию, столь присущему польскому менталитету.

Сатирический сонет «Данаиды» - изящное метонимическое стихотворение, представляет собой уникальный панегирик на современное поэту общество. Вечные образы Данаид, в древнегреческом мифе льющих воду в бездонный сосуд, олицетворяют ненасытность и в литературе являются архетипическими фигурами.

 

Где золотой тот век, не ведавший печали,

Когда дарили вы, красавицы, привет

За праздничный наряд, за полевой букет,

И сватом голубя юнцы к вам засылали?

 

Античная эпоха, представляющаяся поэту эпохой первозданной невинности, именуется им «золотым веком, не ведавшим печали». В сонете также раскрывается антитеза «прошлое-настоящее», выступающая в данном случае как противопоставление горнего дольнему.

 

Вам, данаиды, вам, о ненасытный род,

Я в песнях изливал всю боль, что сердце жжет,

Все горести души, алкающей в пустыне.

 

И пусть опять творю в честь ваших глаз и губ,

Я, нежный, колким стал, я, щедрый, ныне скуп.

Все отдавал я встарь – все, кроме сердца, ныне. [2,169]

 

В вышеприведенном стихотворении эллинские символы несут не только философскую, но и сатирическую нагрузку.

Совершенно иной подход к языческой мифосимволике демонстрирует Юлиуш Словацкий в элегическом стихотворении «Мое завещание», в котором мы можем наблюдать не только взаимопроникновение символов-атрибутов различных древних культов, но и их авторскую интерпретацию. Словацкий, чье творчество можно причислить к позднему романтизму, сохраняя хронотопную преемственность традиций направления, вносит в польскую литературу Х1Х столетия декадентский мистицизм, который отнюдь не был характерен для М. Ю. Лермонтова, чье творчество традиционнно соотносится с творчеством Словацкого. По духу общей направленности произведений ему скорее близок Семен Надсон, кумир русской молодежи конца позапрошлого века, чей упаднический стиль и нарочитая эпитафичность лирики выпадает из общего контекста литературного процесса России того времени. Однако, исходя из многих факторов, Надсона в этом процессе можно именовать первым неоромантиком, который и осуществил эпохальный переход от романтического к символистскому течению. Аналогичная роль в польской поэзии принадлежит Юлиушу Словацкому.

Для стихотворения «Мое завещание» характерны все вышеупомянутые художественные особенности вкупе с мифологической шифровкой символов и патриотическими мотивами:

 

...Истощил для Отчизны я юные годы,

Когда бился фрегат, - я остался на мачте,

С ним, когда он тонул, погрузился под воду.

 

Пятое четверостишие изобилует многоуровневыми символами:

 

Пусть же ночь соберет всех друзей моих милых,

Пусть в алоэ сожгут мое бедное сердце,

И вернут его той, что его подарила,

Ну а праху позволят в ветрах разлететься.

 

Здесь, безусловно, находит отражение эзотерический настрой автора, навеянный членством в секте Товянского, проповедовавшей идею о мессианстве Польши. Представляющийся же на первый взгляд аналогией со смертью символ сожженного сердца имеет под собой глубокую смысловую основу. Древнеегипетский способ бальзамирования человеческого сердца заключался в том, что жрецы оборачивали его листьями алоэ и предавали огню, веря, что человек жив, пока нетленно его сердце. Таким образом, из всего вышесказанного можно сделать вывод, что в данном случае речь идет об идее вечной жизни и даже воскресения. Парадоксальная обманчивость символов весьма характерна для поэзии Словацкого. «Развеянный по ветру прах» также наводит на мысль о языческой традиции, так как подобный способ погребения несвойственен христианским канонам.

 

Повстречаются други на траурной тризне,

Выпьют за упокой, за беду ли другую...

 

Само понятие тризны ассоциируется с эпохой, предшествовавшей ANNO DOMINI, так как обряд принесения жертвы на могиле у христиан считался богопротивным.

 

Кто уйти без земных рукоплесков согласен,

Холод к миру, как я, кто в себе воспитает?

Кормчим быть на ладье, лишь над духами властен,

Улететь так же тихо, как дух отлетает...

 

Здесь поэт отождествляет себя с кентавром Хароном, согласно древнегреческой легенде переправляющим души умерших через священные воды Стикса.

Таким образом, в «Моем завещании» присутствует взаимопроникновение древнегреческих и египетских символов, а также их тождественность в плане смыслового наполнения.

Аналогичное явление мы можем наблюдать в академичном стихотворении Адама Мицкевича «На греческую комнату», которое, по сути, представляет собой описание московских покоев княжны З. Волконской. Следует сразу же оговориться, что греческая комната символизирует Олимп как некий элизиум света. Здесь Мицкевич не только следует гекзаметрическим канонам эллинской эпохи, но «декорирует» стих архетипическими образами и метафорами, корнями уходящими в различные языческие культуры:

 

Я следовал во мгле по черному эбену,

За звездоокою в хитоне белотканном.

Где я? За Летою? Иль мумией нетленной

Мощами городов лежит здесь Геркуланум? [2,267]

 

В греческой мифологии белый хитон – воплощение девственной чистоты, Лета – легендарная река забвения и вечности, а Геркуланум – древний город, расположенный на территории современной нижней Италии, по соседству с Помпеей, засыпанный пеплом при извержении Везувия. Последний символ можно трактовать дуально – это и олицетворение эфемерной бренности мира и несметного богатства (в Геркулануме было найдено множество сокровищ древности).

Все эти приемы художественной детализации формируют незримо присутствующий в греческой комнате возвышенный женский образ:

 

О пусть все боги спят в стране воспоминаний

Своими бронзовыми, мраморными снами.

Тебя б лишь пробудил, о Нимфа-проводница

Тот самый юный бог, что и поныне чтится.

Но он на виноград сменил Венеры лоно

И перси алые посасывает сонно.

 

Богиня Венера - символ любви – названа автором единственной бодрствующей среди сонных олимпийских богов, а «юный бог» Купидон пробуждает ото сна только Вечную Возлюбленную, Afrodita Urania, нимфу-проводницу, способную перевести лирического героя на другой берег Леты, прочь от мертвых идолов.

 

Нет, смотрит свысока прелестнейшее око,

И жезл Меркурия не бил бы столь жестоко,

Надежды рушились. Безжалостно и строго

Душе в краю блаженств сказали: «Прочь с порога!» [2,268]

 

Весьма интересен контекст, в котором поэт упоминает жезл Меркурия. Сына Зевса и Майи Гермеса (он же Меркурий в римской мифологии) именовали не только покровителем торговли и изворотливости – другим его предназначением было служить проводником душ в загробный мир.

Вторая возможная интерпретация вышеприведенных символосплетений – это аналогия с греческим мифом об Орфее и Эвридике, в котором Гермес ведет певца за возлюбленной в Царство Аида. Нимфа-проводница в стихотворении Мицкевича приемлет на себя в некоем астральном путешествии миссию Меркурия-Гермеса, поэтому героев и пугает его жезл.

Тема духовного путешествия в мир иной нередко находила отражение и в творчестве Юлиуша Словацкого. Это тенденция выразилась преимущественно в цикле его сонетов «К Лауре», представляющих несомненный интерес также ввиду наличия в нем мифопоэтических элементов. Следует отметить тот факт, что мистический романтизм в лирике Словацкого всегда в той или иной степени носит молитвенно-религиозный характер. Это касается прежде всего таких его шедевров как «Гимн» («Smutno mi Boże»), «О моя Польша!» («O Polsko moja!»), а также вышеназванного цикла сонетов, в котором также наличествуют все тематические составляющие, присущие романтической лирике: одиночество, разобщенность с миром, невозможность воссоединения с возлюбленной:

 

Солнце лик свой едва приоткроет с лучами,

Еле глянет, скользя в одинокой долине.

а туман в слезы роз превращается ныне,

Красноликая роза ли – под жемчугами?

 

Только в сердце мое посмотрела девица, -

Стал я жить для нее, для нее лишь единой.

Счастье в плач обратилось, мираж скоро сгинул,

И сияют, залиты слезами, зеницы.

 

О любимая, нет тому счастья, кто бьется

В твоем сердце – страданий моих нить все длится,

Хоть и быстро крылатое время несется,

 

Хоть и к Вечности дух наконец устремится,

Твой – спокоен, а мой не устанет бороться.

Все равно: в небе душам – не соединиться.

 

В данном случае мифологические символы переплетены с религиозными: долина одиночества – это общехристианский символ, неоднократно обыгранный и в текстах молитв, и св. Писания: в католической молитве «Salve Regina» упоминается «юдоль слез», а в 84-ом Псалме царя Давида – «долина плача». На фоне этих столь характерных для польского романтика мотивов присутствующая в первой терцине метафора «нить страданий» («wątek cierpień»), возможно, является авторской интерпретацией древнегреческого мифа о Тезее. Одно из значений символа нити Ариадны – это бесконечное блуждание. Античная мифология содержит в себе еще один вариант его толкования. Мойры (парки) – это три богини судьбы, три дочери Зевса и Фемиды: Клото прядет нить жизни, Лахесис распределяет судьбы, Атропос в назначенный час обрезает жизненную нить.

Невозможность слияния душ за гробом представляет собой исконно романтический мотив, употребленный автором в качестве хронотопной канвы произведения.

Итак, мы видим, что кумулятивность символов у Словацкого зачастую подразумевает не только их многоуровневое прочтение, но и смысловую разнородность.

Мифосимволика в лирике Адама Мицкевича и в особенности – Юлиуша Словацкого, послужила для символистов мощной культурологической основой. Примечателен тот факт, что скандально известный польский модернист Станислав Пшибышевский в своем эссе «Памяти Юлиуша Словацкого» (из цикла «Путями души») подчеркивает этот дуализм личности Словацкого и его творчества: «Ты сошел в темные гробницы. Ты блуждал по коридорам и склепам священных костелов. Ты срывал печати с таинственных мистерий. (...) Куда же ты шел? На какие мучения? За каким искуплением? Не спрашивай! Иди дальше! Иди же, помазанник судеб и предназначений, иди, куда ведет тебя рука Неведомого Бога! Иди, одетый бурею, увенчанный громом, среди проклятий и толпы. Эвоэ, вечный Поклонник Солнца!» [4,18]

Таким образом, мы можем прийти к выводу, что начало пути мифосимволики к своему расцвету в польской литературе (например, в поэзии вышеупомянутого Станислава Пшибышевского, Тадеуша Бой-Желенского, а также братьев Бжозовских) можно проследить еще в эпоху господства романтизма, отодвинувшего архетипы на второй план. Однако именно квинтэссенция романтического индивидуализма, эпохальных настроений и мифологемы привела в конце Х1Х – начале ХХ столетия к рождению множества модернистских шедевров в польской литературе.

 

Литература:

1. Лосев В. А. Очерки античного символизма и мифологии. М., «Мысль», 1993.

2. Мицкевич А. Избранный произведения. Изд. в 2-х т., т.1. М., 1955.

3. Od Kochanowskiego do Szymborskiej. Antologia poezji polskiej. Książka i Wiedza, Warszawa, 1997.

4. Пшибышевский Ст. С Куявских полей. Сборник статей. СПб., 1901.

 

I.Bagdoniene. The cradle of myth symbolism in A. Mitskievich and J.Slovatski’s lyric

Summary

 

In this article are analyzed the mythological peculiarities in A. Mitskievich and J.Slovatski’s poetry. Different pagan cultures and myths were for them the incentive to inspiration. The beginning of myth symbolism’s way to its bloom in polish literature we can already observe in epoch of romanticism, which moved the archetypes to the backstage of literary process. The distillation of romantic individualism, epoch-making mood and mythologema were very important factors for modernistic tendency’s evolution. A. Mitskievich and J.Slovatski’s poetry is a mirror of polish romanticism and it already shows the main tendencies in its development. The religious and mythological motives are widely distributed in their creativity, and this fact gives to investigators many different possibilities for literary analysis of these aspects.