Возможно ли передать словами ощущения, чувства, эмоции? Вряд ли. Словами их можно только обозначить, определить какие-то формальные признаки. Но испытать при пересказе динамику, остроту, яркость, глубину чувства, эмоции или ощущения невозможно, как, скажем, не удаётся объяснить воздействие боли никогда не изведавшему её, пока он сам не приобретёт хотя бы минимальный опыт. И, сходным образом, как вне сферы чувств приобщить к представлению о непознаваемом? Только через эмоционально-чувственные механизмы и критерии, как то «Чёрный квадрат» Малевича, например.

Или страсть... Изобразить её средствами речи, втиснуть в прокрустово ложе логики невозможно. Удаётся лишь обозначить смутный контур, слабый фантом, жалкий эрзац всеохватывающего взрыва чувств, всесокрушающего цунами ощущений, всё сметающего торнадо эмоций. Понять страсть можно или испытав её, или прибегнув к столь же волнующему, столь же глубокому, столь же пронзительному воздействию на ощущения, на чувства, на эмоциональную сферу другими средствами, но непременно абстрагируясь от конкретики словесных определений.

Для изображения страсти Равель избрал абстрактный язык музыки...

Заняли места оркестранты. Все замерли. Короткий взмах руки дирижёра. Как будто выбирая тему, еле слышно нащупывают ритм два малых барабана. Лёгким пиццикато, также едва уловимо, на пределе слухового восприятия, им вторят альт и виолончель. Поначалу в затихшем зале их даже не замечают. Они создают почти эфемерный фон, этакую легчайшую вибрацию, доступную скорее кожному ощущению, нежели органу слуха. Они как бы готовят нас к некоему таинству, таинству страсти. На фоне их почти неприметного звучания в огромном пространстве зала возникает слабый томительный звук. Одинокий, тоскливый, трогательно хрипловатый. Неожиданно он с поразительной настойчивостью проникает в естество слушателя. Так звучит только флейта, трепетно и робко, мучительно одиноко и в то же время притягательно, проникновенно и призывно резонируя в вашей душе. Душа с первого такта в плену этого ещё слабого, но уже ощутимого страдания, и ей уже не уйти от его власти. Так зарождается страсть.

Но не перенести, долго не выдержать воздействия этого мучения, этой боли. Оно непременно, оно обязательно должно быть уравновешено другим ощущением, хоть как-то сглаживающим напряжение первых тактов. Кажется, что это пытаются сделать вначале едва слышные, а теперь жёстко ритмичные малые барабаны, как бы берущие в шоры, как бы пытающиеся сдерживать произвол зарождающейся страсти. Но это им не удаётся. Не может удасться. Голос флейты уже всевластен. Он управляет барабанами, и барабаны послушно обретают такое же трепетное, волнующее звучание. Их напряжённый ритм только усиливает томление, странным образом будто бы сдерживая нарастание чувства и одновременно убеждая в неизбежности его торжества.

Тягучий томительно-тревожный звук духового инструмента и приглушенный, словно сдерживаемый усилием воли, жёсткий ритм ударных органично сплетаются, образуя неразрывный, цельный, слитный ансамбль. Казалось бы, столь несопоставимые, столь различные, они вдруг становятся естественно едины. Они уже немыслимы друг без друга, невозможны поотдельности - нерасторжимый союз флейты и малого барабана. Похоже, они пытаются преодолеть вязкое противодействие извне, не разрывая, а как бы растягивая путы, выскальзывая, высвобождаясь из них. Страсть и ограничение несовместимы. Регламентированная страсть невозможна. Не бывает страсти без внутренней свободы. Она рвётся на волю. В частых повторах музыкальной фразы интенсивность звучания инструментов непрерывно возрастает, с настойчивостью стенобитной машины ударяя в одну точку. И зал ответно резонирует, сначала внутренне сопротивляясь, но постепенно, принимая властное воздействие музыки, включается в её ритм и странным образом получает от этого смутное, не до конца осознаваемое удовольствие.

Однако, этого было бы недостаточно. Это была бы не страсть, а некоторое преддверие страсти. Потому вместе с флейтой и барабаном синхронно звучат струнные инструменты. Но для выражения столь пронзительного чувства, взрывной эмоции, обжигающей страсти смычок непригоден. Пиццикато, только пиццикато резкими уколами слуха в состоянии развить тему. Их совокупный звук постепенно усиливается, крепнет, холодит кожу, сводит мускулы, ускоряет пульс, будит чувственность. К альту и виолончели присоединяются другие смычковые инструменты. Им вторит арфа. Теперь в трепетное звучание музыки органично включено пиццикато всех групп струнных инструментов. Непрестанно возрастает громкость. Чёткий ритм неуклонно нагнетает тревожное ожидание. И оно такт за тактом наполняет зал.

Но и этого мало. Равель прав. По своей природе страсть безоглядна. Страсть должна развиваться, расти, крепнуть. Как бы освобождаясь из плена истомы, присоединяются тромбоны, поддержанные другими духовыми инструментами. Теперь непременно нужны, совершенно необходимы литавры. Их резкий, рубящий ритм органично работает на тему, вовлекая остальные инструменты оркестра. Вот уже весь оркестр сотрясает нарастающая нервная дрожь. Его звучание непрерывно усиливается. Непрестанно нарастает напряжение. Пронзительная полнокровная страсть бъётся, пульсирует, струной натягивает нервы, подступает к горлу, распирает сердце, задерживает дыхание. Невозможно, далее так невозможно.

Невыносимо! В нарастающем жёстком ритме страсти объединены оркестр и зал. Неизбежно приближается развязка.

Страсть, живая, трепетная, испепеляющая страсть! Страсть в своём неприкрытом физиологическом проявлении! Звуки и нервы, музыка и физиология слиты в неразделимое целое, сжаты в могучий кулак, натянуты, как огромная стальная пружина, как тетива чудовищного лука. Это мина, бомба, торпеда! Зал цепенеет в ожидании взрыва. Напряжение доведено до предела. Ритмом литавр пронизаны последние мгновения. Сейчас рванёт! Ох, как рванёт! Большой барабан - БАХ ! Ещё раз, резко - БАБАХ!

Внезапно наступает тишина. Замерли оркестранты. Не дышит зал. Всё...

Бешеные аплодисменты раздаются после безмерно длившейся паузы.