Александра Григорьевна Муравьева

(1804 - 22 ноября 1832 года)

"Гори, бесценная лампада!"

 

"В делах дружбы и любви она не знала невозможного..." Иван Пущин

 

Он звал ее не Александрин, как казалось, следуя общепринятым правилам "светской моды", надо было бы называть ее. Он выдумал для нее чуть-чуть странное имя - Сашези*- (*ударение на первом слоге - автор) такое же тонкое и хрупкое, как она сама. Имя это звучало в его устах и нежно, и чуточку благодушно - насмешливо: Он и вообще относился к жене, как к хрупкой веточке или большому ребенку, ей трудно было различить грань. Так, впрочем, относились к ней все и всегда.

С самого раннего детства. Было в ней что-то от хрупкого ангела, от ребенка, покорявшее сразу и всех!

При малейшем недомогании ее укладывали в постель, если от сквозняка чуть вздрагивали ее округлые плечи, даже в летнюю жару, хлопотливая свекровь, Екатерина Федоровна, матушка Никиты, - хозяйка красивого и богатого, известного традициями и большими шумными вечерами, (*на которых бывало пол - Москвы - умной, философской и просто "светской" - автор) старинного особняка, приказывала растапливать в гостиной большой камин, набрасывала на невестку меховую пелерину или свою персидскую шаль, горничные начинали хлопотать вокруг нее с горячим чаем, лимонным настоем и чем-то еще, доводя госпожу до головокружения и мигрени, которая начиналась у нее от их заботливой услужливости. Она досадливо махала руками, гнала всех, прося уйти, оставить ее в покое, дать спокойно дочитать книгу, довязать шарф для Никитушки или теплую шапочку маленькой Изаньке!

Досадливо кусала губы, шепча про себя это детское имя, придуманное для дочурки. Опять матушка будет журить, да и священник отругает, услышав, что она называет дочь не тем именем, что получено было при святом крещении: Елизавета. Елизавета Никитична.

Кажется, милый Никитушка ничуть не был раздосадован тем, что первенцами стали девочки - Кэтти и Изанька. Тем более, что сейчас она вновь ожидала дитя.

Сама была несказанно рада тому, но замечала, с удивлением, встревоженные взгляды то свекрови, то брата, то домашнего врача, что приходил с визитом каждую неделю и внимательно осматривал ее, шутливо браня за излишнюю нервность и волнения, которые "совсем пустяки и не нужны даме в ее положении". Она должна рано ложиться, принимать лекарства, предписанные им, а не мерить шагами гостиную до полуночи с вязанием в руках, ожидая возвращения мужа! Вот уж совсем лишнее это дело для нее! Что с того, что Никита Михайлович последние месяцы поздно возвращается, стал каким то взволнованным, скрытным, подолгу просиживает в кабинете, жжет разные бумаги, не разрешая ей входить туда? Господин Муравьев человек военный, офицер Генерального Штаба, на службе у Государя Императора! "Это, madame, понимать надобно!" - ласково грозил пальцем доктор. Она и понимала, но не нравилось ей, что впервые за три года счастливого и безоблачного брака завелись у обожаемого Никитушки какие - то тайны от нее. Не сердечные. Тяжелые, страшные, камнем легшие ему на душу, волновавшие, мешавшие спать по ночам!

Но сколько не пыталась, дознаться о них - ничего не смогла. Сказала матушке, Екатерине Федоровне, та подступилась было к Никите, да он тут же и успокоил, что ничего такого и нет, просто по службе занят, а им - придумалось, вечные эти "дамские страхи", поменьше романов госпожи Радклифф надо читать!

Брат Захар, приехав навестить, и вовсе рассмеялся, расспросы перевел в шутку, а потом сказал, что больше встревожен здоровьем батюшки, что никак не может оправиться от удара. Не мешало бы Александрине и Никите съездить в усадьбу к старому графу Григорию Ивановичу, повидать его, быть может, последний раз. Да и матушка очень просила.

Александра Григорьевна не произнесла ни слова, только умоляюще взглянула на мужа, своими огромными блестящими глазами и тот, не решавшийся было сразу сказать определенно, закивал головой и вышел распорядиться насчет укладки вещей. Выехали дня через два.

Матушка, Екатерина Федоровна, долго крестила и Никиту и - особенно - Александру, тревожно заглядывала сыну в глаза. В недобром предчувствии сжалось сердце чуткой Сашези: может, было матушке что-то известно? Или показалось? Гнала от себя тревожные мысли, шептала молитву. В дороге не решалась пристать к мужу с расспросами, он все тревожился о ней, от этого - был несколько мрачен и нервен, не в духе.

А как приехали в орловскую усадьбу родителей, (*с.Тагино, Орловской губернии, родовое имение графа Чернышева - автор.) в радостной суете встречи забылись все тревоги:

Матушка, перемешав слезы с улыбкой, показывала дочери подарки к рождеству, припрятанные для внуков, и шепотом говорила, что не оставляет доктор старому графу никаких надежд поправиться! Хоть бы до рождества дожил! В таком смешении и смятении чувств прошли две последние недели ноября 1825 года: До ареста Никиты Михайловича Муравьева, его брата Александра Михайловича, и родного брата Александры Григорьевны, графа Захара Григорьевича Чернышева - членов "Северного Общества" декабристов - оставались считанные недели. В Таганроге умер император Александр Первый. Россия стояла на пороге перемен. Но никто не знал каких.

Гром грянул неожиданно. 17 декабря 1825 года был арестован брат Александры Григорьевны, граф Захар Григорьевич Чернышев, в доме первый раз проводили обыск, искали рукописи, прочитывали каждое письмо, но не нашли почти ничего - накануне много бумаг бесследно исчезло в каминной пыли и золе печей: Родители были ошеломлены настолько, что не могли поверить в происходящее. Мать сутками не выходила из молельни, кладя поклоны перед иконами, отец совсем слег в постель. А в ночь с 19 на 20 декабря 1825 года, явились два офицера Генерального Штаба во главе с флигель-адъютантом и по предписанию Государя Императора Николая Павловича, увезли и Никитушку, спешно, для форменного объяснения и допроса к московскому генерал-губернатору. Флигель-адъютант учтиво разворачивал перед Александрой Григорьевной листы предписания, но понять в официальной бумаге она ничего не могла, буквы расплывались перед глазами: "Союз благоденствия, Северное общество, преступный заговор, конституция, уничтожение августейшей фамилии!" - обрывки фраз мешались в голове. Бог мой, как смели ее Никиту обвинить в каких то немыслимых ужасах и преступлениях! Она смотрела на мужа, сдерживая слезы. Он отстегнул оружие, молча передал его одному из дежурных офицеров, подошел к Александре Григорьевне и встал на колени: "Прости, милая! Я должен был сказать тебе сразу. Между нами не должно было быть тайн. Это мне наказание!" - услышала она его голос. И свой ответ, как сквозь шум воды: "Ты ни в чем не виновен, друг мой. Это какая-то досадная ошибка. Все уладится, вот увидишь! Мой бесценный преступником быть не может!" Она смутно помнила, что подняла его с колен, накинула ему на плечи шубу в передней, перекрестила. Он что-то сказал по-французски, едва слышно, она разобрала - "бумаги", успокаивающе кивнула, хотя не знала о чем речь. Последнее, что она слышала: глухие рыдания матушки, бряцание сабельных клинков, шпор и скрип санных полозьев. Очнулась на другой день в постели, узнала от матушки, что аресту подлежали не только Захар и Никитушка, но и кузен мужа, Миша Лунин, блестящий кавалергард , полковник, и деверь Александр Михайлович*, (*родной брат Н. М. Муравьева - автор) и Сережа Муравьев-Апостол и еще многие-многие из родных и знакомых.. В столице на Сенатской был бунт, восстание, войска отказались присягать новому Государю: царствование началось с кровопролития. Грозно началось. Худо!

Едва оправившись от потрясения, Александра Григорьевна начала спешно собираться в Петербург, домой, там маменька, там Никитушка... Детей забирала с собою. Матушка, тихо плача, удержать не пыталась, знала, что - бесполезно. В хрупкой изнеженной Сашеньке таилась такая сила и непреклонность, что возражать было без толку! Помогала собирать вещи, покорно прятала вместе с Александрой Григорьевной на самое дно ее сундуков какие то бумаги из кабинета зятя, свернутые в трубочку, с непонятным названием "Проект конституции", "Русская правда", "Заметки об истории Государства Российского Н. М. Карамзина". Дорога из Тагино в Петербург показалась Александре Григорьевне самой длинной за всю ее 23-летнюю жизнь! Она не знала, что впереди ее ждет другая. Еще длиннее.

В Петербургском доме свекрови на Фонтанке, (куда та спешно перебралась после ареста сыновей) едва придя в себя после дороги, слез и бесконечных расспросов и поцелуев, уложив девочек в постели, Александра Григорьевна уединилась в кабинете, чтобы написать несколько строк Никитушке, теперь узнику одиночной камеры Петропавловской крепости: "Осужден по первому разряду с лишением всех чинов и прав состояния". Как поверить в это? Как понять?!

Он писал ей из крепости (бумагу и чернила ему иметь разрешили - автор):

"Мой добрый друг, помнишь ли ты, как при моем отъезде говорила, что можно ли опасаться не сделав ничего плохого? Этот вопрос тогда пронзил мне сердце и я не ответил на него. Увы! Да, мой ангел, я виновен, - я один из руководителей только что раскрытого общества. Я причинил горе тебе и всей твоей семье. Все твои меня проклинают. Сколько раз с момента нашей женитьбы* (*22 февраля 1822 года, Александре Григорьевне было 19 лет. - автор) я хотел раскрыть тебе эту роковую тайну: Мой ангел, я падаю к твоим ногам, прости меня. Во всем мире у меня остались только мать и ты.

Молись за меня Богу, твоя душа чиста и ты можешь вернуть мне благосклонность неба!" (Н. М. Муравьев - А. Г. Муравьевой. Январь 1826 года)

В письме к нему, давясь слезами и следя, чтобы соленые капли не упали на бумагу, она отвечала:

"Мой добрый друг, мой ангел, твое письмо оно было для меня ударом грома! Ты - преступник! Ты - виновный! Это не умещается в моей бедной голове. Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мне сердце. Мне нечего тебе прощать. В течение трех лет, что я была замужем, я не жила в этом мире - я была в раю. Счастье не может быть вечным: Не предавайся отчаянью, это слабость, недостойная тебя. Не бойся за меня, я все вынесла. Ты упрекаешь себя за то, что сделал меня кем - то вроде соучастницы такого преступника, как ты. Я самая счастливая из женщин. Письмо, которое ты мне написал, показывает все величие твоей души. Ты говоришь, что у тебя никого в мире нет, кроме матери и меня. А двое и даже скоро трое твоих детей - зачем их забывать?! Нужно беречь себя для них больше, чем для меня. Ты способен учить их, твоя жизнь будет для них большим примером, это им будет полезно и помешает впасть в твои ошибки. Не теряй мужества, может быть, ты еще сможешь быть полезным своему Государю и исправишь прошлое!" (А. Г. Муравьева - Н. М. Муравьеву. Январь 1826 года)

Екатерина Федоровна, не жалея денег, тоже действовала: подкупала охранников, часовых, пыталась дать взятку коменданту крепости Сукину. Она стала еще меньше ростом, глаза ее ввалились и потускнели от слез, мучил по ночам долгий, нервический кашель, но каждый день, несмотря на нездоровье, они с Александрой Григорьевной нанимали барку* (*прогулочная лодка - автор) и та часами скользила по каналу вдоль стен Петропавловского равелина. Иногда Александра вытаскивала из рукава батистовый платочек и махала им в надежде, что Никита увидит, заметит. Напрасные надежды. Возвратившись домой, матушка Екатерина Федоровна, с удвоенной энергией принималась писать прошения на имя Государя Императора, хотя и у нее было предчувствие тщетных надежд и молений.

Втайне, сердцем, она знала, что никогда больше не увидит ни Никитушки, ни Александра! Но, спрятав боль от самой себя в самые глубины души, она упорно писала прошение за прошением. В одном из них были такие строки: "Всемилостивейший государь! Только отчаянье, в котором я нахожусь, могло придать мне смелости просить Ваше Императорское Величество в такой радостный день рождения Всемилостивейшей Государыни! Услышьте голос, рыдания и мольбы несчастной матери, которая припадает к Вашим стопам и обливается слезами. Проявите божественное милосердие, простите заблуждение ума и сердца, вспомните об отце, который был учителем Государя* (* М. Н. Муравьев был попечителем Московского университета и преподавал курс истории Александру Первому и самому Николаю Павловичу некоторое время: - автор). Всемилостивейший государь! Спасите несчастное семейство от гибели, всю жизнь буду молить Творца сохранить Ваше здоровье, ниспослать Вам всяческие блага!

Верноподданная Вашего Императорского Величества - Екатерина Муравьева*

"(* Сохранена орфография оригинала. - автор.)

Письмо, написанное в день Тезоименитства Государыни Императрицы Александры Федоровны, осталось без ответа. Как и множество других!

Оба брата были отправлены в Сибирь, осужденные по первому разряду, то есть на вечные каторжные работы. Незадолго до отправления, Александра Григорьевна передала мужу в камеру, через охрану, портрет - копию с акварели П. Ф. Соколова. С той поры Никита Михайлович с портретом не расставался ни на минуту.

Он писал жене: "В минуту наибольшей подавленности, мне достаточно взглянуть на твой портрет, и это меня поддерживает. Я беспрестанно о тебе думаю и люблю тебя от всей души моей. Любовь взаимная наша достаточна для нашего счастья. Ты сама прежде мне писала, что благополучие наше в нас самих. Милая Сашези, укрепляй себя, не предавайся печали: Твои письма и письма маменьки, производят на меня такое впечатление, будто самый близкий друг каждый день приходит побеседовать со мной. Время от времени я перечитываю всю мою коллекцию, которая стала теперь довольно многочисленной. Моя мысль не в тюрьме, она все время среди Вас, я Вас ежечасно вспоминаю, я угадываю то, что Вы говорите, я испытываю то, что Вы чувствуете". (Сохранена орфография и авторский стиль писем. - Р.) 10 июля 1826 года Н. М. Муравьев был приговорен к двадцатилетним каторжным работам. Указом Императора от 22 августа 1826 года срок этот был сокращен до 15 лет. А 10 декабря 1826 года, полгода спустя, некогда блестящий офицер, адъютант Гвардейского Генерального Штаба, выпускник Московского университета был отправлен в Сибирь, закованным в кандалы, как обыкновенный преступник. Александра Григорьевна получила разрешение следовать в Сибирь, за мужем, еще 12 октября того же года. Несколько месяцев ушло на сборы, прощание с родными и знакомыми. Екатерина Федоровна, матушка Никиты, неугомонная, как всегда, организовала в своем доме на Фонтанке нечто вроде маленького штаба, куда приходили родственники товарищей Никиты по несчастью, приносили письма, деньги, посылки.

Тайная полиция даже учредила слежку за Екатериной Федоровной, но в донесениях Бенкендорфу агенты сетовали, что данные скудны, слишком уж уединенную жизнь ведет мать "государственных преступников, братьев Муравьевых". До конца жизни она оставалась преданным другом декабристов, 200 тысяч рублей золотом в год (огромная сумма!) из своих доходов от имений выделяла на нужды сосланных, посылала лекарства, книги, продукты, медицинские инструменты для доктора Вольфа, пользующего больных декабристов, заграничные журналы, теплые вещи, мебель - многое, необходимое в Сибирской глуши.

Александра Григорьевна, уезжая - она сердцем знала - навсегда - оставила на руках свекрови малолетних детей, даже долгожданного сына Михаила, родившегося уже после всех тревог и волнений восстания и суда над декабристами.

Александра Григорьевна ехала вслед за мужем, иногда и обгоняя его. Немного только задержалась в Москве. Александр Сергеевич Пушкин передал ей, на прощальном вечере, который устроили родные Муравьевых, рукопись стихотворения "Во глубине сибирских руд". Она взглянула на строки и не смогла даже заплакать - от щемящего сердца восторга дыхание перехватило, зажгло горло. Склонила голову в кружеве черной шали, - свой всегдашний головной убор, - протянула Пушкину руку, а когда он приблизил ее к губам, то осторожно поцеловала курчавые завитки на голове. "Сохрани Вас Бог! Вы - Великий Поэт. Не умею и сказать! - прошептала она. - Я непременно все передам Ивану Ивановичу и Никите. За них Вам - моя признательность, мое восхищение". "А Вам - мое! Вы - святая Женщина!" "Я - только Жена", - тихо проговорила она.

 

И всю дорогу, до самых Нерчинских рудников, ехала, повторяя про себя, как молитву, заклинание: "Во глубине сибирских руд // Храните гордое терпенье…"

Терпение действительно было - гордым. Или - стало таким? Она не унизилась до слез, подписывая отречение от всех гражданских прав состояния не только за себя, но и за будущих, родившихся в Сибири, детей, не рыдала, когда увидела обожаемого Никитушку в первый раз, в кандалах, похудевшего и бледного - работали под землей, добывали руду.

Не роняла и слезиночки, когда приходилось на жестоком морозе самой рубить дрова, носить воду - руки примерзали к коромыслу и дужке. Солдаты, охранявшие крепость, все рвались помочь ей и махали руками, когда она предлагала им деньги: "Что Вы, барыня, грех великий!"

Она в благодарность стирала рубашки, штопала их, украшала нехитрой вышивкой платки, пекла хлеб и ватрушки, вместе с приехавшей с нею горничной Лизой, осваивала все премудрости кулинарного искусства, варила обеды для мужа и его товарищей- питались арестанты артелью, в складчину. Писала письма к родным декабристов - им самим переписка была строжайше запрещена. Письма эти, с мельчайшими подробностями быта арестантов, их мыслей, их душевного состояния, для родных были единственной связующей ниточкой с далекой, почти несуществующей, Сибирью.

Она переносила все : болезни, потери, страдания, смерть детей - молча.

Похоронила в Сибири маленьких дочерей Оленьку и Аграфену, не проживших и месяца, оплакивала тихо и мужественно смерть Лизаньки, помутившейся в разлуке с матерью разумом, уход в небеса Кэтти и маленького Мишеньки, которые угасли там, вдалеке от нее, в России, от скарлатины и дифтерии, несмотря на все старания и самоотверженность свекрови, Екатерины Федоровны.

Старушка, едва сама не помешавшись от горя, писала своей Сашези, любимой названной дочери, нежные и поддерживающие строки, слова ободрения и благословения для родившейся уже в Сибири, в тюремной камере маленькой внучки Сонечки. Ее все обожали и звали просто Нонушкой. Старушка не чаяла увидеть внучку - возраст не позволял надеяться на встречу. Та знала бабушку только по портрету и ласковым рассказам матери, но любила - без памяти и тряпичную куклу, которую смастерил для нее Николай Александрович Бестужев, звала Катенькой - в честь нее.

Александру Григорьевну мало сказать, что - любили. Ее обожали и почитали.

Как святую. Дамы-декабристки, приехавшие после нее - княгини Трубецкая, Волконская, баронесса Розен, Александра Ентальцева, Наталья Фонвизина, Полина Анненкова, оставили для нее в своих мемуарах, в своих письмах к родным, самые восторженные, самые благодарные эпитеты. Ласково они звали ее про себя "Мурашкой". Старались лишний раз рассмешить, успокоить, сделать приятное. Преданно ухаживали за нею в дни болезни.

Иван Якушкин вспоминал, что за улыбку Александры Григорьевны Никита Михайлович, его брат Александр, да и все они, узники Петровского завода, готовы были отдать все, что угодно! А из - за слез приключился целый "бунт".

Как-то к Александре Григорьевне привязался пьяный караульный офицер, прапорщик Дубинин - из -за того, что она говорила с мужем в камере по-французски. Что-то Дубинину не понравилось в тоне реплик Александры Григорьевны, а французского он не знал. Грубо схватив Муравьеву за руку, он потребовал, чтобы она говорила только по-русски, и прибавил к своему требованию бранные слова. Перепуганная Александра Григорьевна, заливаясь слезами, выбежала в коридор. Офицер погнался за нею. Что было у него на уме, Бог весть!

Следом, гремя цепями, мчался Никита Михайлович, бледный от ярости. Больше испугавшись за него, чем за себя, Александра Григорьевна стала звать на помощь. Басаргин, Якушкин, брат Муравьевой, Захар Григорьевич, Бестужевы, Николай Лорер - почти все узники Петровского Завода - выскочили из своих камер и, набросившись на прапорщика-пьянчужку, в сердцах, изрядно поколотили! Прибежавший на шум и крики комендант Лепарский добавил "жару": "угостил" пьяницу парой пощечин, устроил головомойку плац - майору, своему племяннику, допустившему на дежурство офицера в таком виде, и долго рассыпался в извинениях перед заплаканной Муравьевой, убеждая её, что впредь такого не повторится никогда!

Никто из декабристов в тот момент даже не подумал, чем для них самих может обернуться этот инцидент. Ведь всех запросто могли обвинить в настоящем бунте, в покушении на жизнь офицера крепости: Все могло иметь необратимые последствия. Но комендант Лепарский о случившемся в Петербург доносить не стал, просто удвоил внимание по отношению к узникам и "сиятельным каторжанкам" - как называли в Петровском дам.

Так и шла жизнь, по накатанной колее. Колее каторжников. Только седели волосы, ближе подбирались болезни Александра Григорьевна все чаще хворала, но не берегла себя, несмотря на предостережения искусного доктора Вольфа. Тот всерьез говорил ей, что если она по прежнему будет полуодетой выскакивать на мороз, таскать тяжелые ведра с водой, поленья дров, не спать по ночам при малейшем нездоровье Нонушки или бесценного Никиты, то проживет недолго и "если не думает о себе, то хоть подумала бы, какое горе она может всем причинить своим уходом!"

Александра Григорьевна кивала рассеянно, пыталась соблюдать предписания дня два - три, а потом все начиналось заново. Зная, что Никита Михайлович сходит с ума от тревоги за нее, скрывала свои недомогания, сколько могла. Друзей встречала веселой улыбкой, теплыми словами, щедро делясь последним.

И. Д Якушкин вспоминал: "Отличительная черта Александры Григорьевны была теплота сердца, разливающаяся почти независимо от нее самой на всех ее окружающих". "Она была воплощенная любовь!" - восхищенно вторил ему Н. В. Басаргин.

Он же описал и последние дни Александры Григорьевны. Она сгорела в несколько дней от нервной лихорадки, вызванной потрясением: пожаром в доме Натальи Дмитриевны Фонвизиной.

Пожар был небольшой, а переполоху наделал много. Александра Григорьевна, помогая подруге, сама еще не оправившись после неудачных родов и смерти маленькой дочери Аграфены, (родилась и умерла малышка в 1832 году. Точных дат не сохранилось, как и могилы - автор) смертельно простудилась, и ее уже не спасли никакие старания чудодея Вольфа, самоотверженный уход подруг, безграничная любовь мужа.

Княгиня Мария Николаевна Волконская, княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, Полина Аненнкова, Наталья Дмитриевна Фонвизина, доктор Вольф, сам Никита Михайлович Муравьев, не отходили от ее постели не на минуту, сменяя друг друга.

Александра Григорьевна прекрасно понимала, что умирает, хотя жажда жизни была сильна - ей едва исполнилось 28 лет. Но бороться с болезнью изношенный организм уже не мог. В ночь с 21 на 22 ноября 1832 года Александра Григорьевна Муравьева, урожденная графиня Чернышева, скончалась. Вместо любимой дочери, которая спала крепким сном, она тихонько поцеловала ее куклу, ласково простилась со всеми, кто собрался у ее постели. Тюремный священник, читая отходную молитву, с трудом сдерживал слезы, а княгиня Мария Николаевна Волконская - "обычно сдержанная до льда", - не выдержав ужаса прощальной сцены, выбежала в тюремный коридор и захлебнулась рыданиями там, прижимая к груди ту самую куклу, которую только что давала целовать Муравьевой. У одного Никиты Михайловича не выпало из глаз ни слезинки. Он просидел около тела жены всю ночь, тихонько гладя ее руки. Плакать он не мог. Просто стал совершенно седым. За ночь. Ему было тридцать шесть лет.

Через несколько дней после похорон он сосредоточенно принялся что-то чертить в тетрадях. Ему помогал Николай Бестужев. Это был проект часовни. С разрешения тюремного начальства и при помощи солдат она была выстроена на могиле Александры Муравьевой спустя несколько месяцев. Затеплили на могиле и неугасимую лампаду. Она горела еще 37 лет после ее смерти, освещая дорогу путникам, едущим из Читы в Петровский завод.

 

P.S. На слезные мольбы свекрови Екатерины Федоровны о разрешении перенесении могилы невестки в Россию последовал высочайший запрет. "Перенесение тела невестки госпожи Муравьевой в Москву никак дозволено быть не может".

Сонечка Муравьева (Нонушка) покинула Сибирь только после смерти отца, в июне 1843 года. Она была помещена в Екатерининский институт под фамилией Никитина. На фамилию эту никогда не отзывалась. На вопрос императрицы, патронировавшей институт, и часто приезжавшей туда, почему Сонечка-Нонушка не называет ее "maman", как все девочки, та неизменно тихо, но твердо отвечала: "Моя мама умерла. Она похоронена в Сибири. Ее звали Александра Григорьевна Муравьева".