Судьба такая…Так уж повелось, что саги слагают о событиях если не мифических, то, как минимум, давно ставших историей, и герои в них самые что ни на есть героические – непоколебимые и несгибаемые люди. Железные Феликсы, одним словом. И живут все они славно, и всю жизнь что-то мужественно преодолевают – как Форсайты, например, или герои Аксёнова. И невольно проникаешься к ним уважением – не знают они сомнений, а если и знают, то всячески это скрывают. От солидности, наверное. Или от скромности – кто их, героев, разберет. На виду у всех неудобно сомневаться, действовать надо.

Но есть среди нас герои незаметные, и обделены они славой, и несправедливость эта давно мне покоя не давала. Поэтому расскажу я вам сагу о Стрюне, тем более, что уже четверть века отделяет нас от тех славных времён – а, стало быть, они точно принадлежат истории. Начну с того, что кликуха эта, по старинной школьной традиции ведущая свое происхождение от фамилии, пришла за ним в институт, и уже не покидала его до самого окончания учебы, – а может, и дальше – кто знает?

Хотя и не был он героем в традиционном понимании этого слова, но действовал всегда решительно и уверенно, не зная сомнений. Наверное, тоже от скромности – не любил Стрюня привлекать к себе внимание. Но результат всегда получался прямо противоположный. И производил впечатление неизгладимое, обрастая по прошествии времени подробностями поистине фантастическими.

Сказать, что Стрюня относился к породе вечных неудачников – значит, ничего не сказать. Может, карма имени-фамилии так на него действовала, может, родовое проклятие, может, просто в детстве уронили неудачно, – но все, за что бы он ни брался, шло у него наперекосяк. Один из факультетских любителей точных определений впоследствии сформулировал «закон Мерфи для Стрюни», звучавший так: «Если что-то невозможно сделать неправильно – Стрюня это сделает».

Мелкие бытовые неприятности происходили с ним постоянно, и как-то примелькались. То шариковая ручка в кармане пиджака вытечет, то «молнию» на брюках заест. И добро бы в расстегнутом состоянии – неловко, но не смертельно. Так нет же – именно в застегнутом, и что тут прикажете делать? Поначалу это всех удивляло, потом забавляло, потом просто надоело, и на Стрюню перестали обращать внимание – и без него дел хватало.

Так продолжалось до тех пор, пока кто-то не заметил, что неприятные неожиданности явно предпочитают Стрюню, совершенно игнорируя других представителей нашего потока. С этого момента его исключительная способность притягивать неприятности вызвала неподдельный интерес. Мы тогда как раз изучали теорию вероятности и математическую статистику, поэтому, не раздумывая, поместили Стрюню на самую вершину кривой нормального распределения – туда, где вероятность события максимальна. На Стрюне ставились (правда, без его ведома) смелые эксперименты, и даже заключались практически беспроигрышные пари на возникновение той или иной нештатной ситуации.

Пожалуй, самым значительным открытием этого периода стала четкая связь между его присутствием в троллейбусе и появлением контролеров. К окончанию семестра стало ясно: Гаусс был не прав, вероятность этого события практически равна единице, причем время и маршрут значения не имеют – был бы Стрюня, а контролеры появятся. Без него же контролеры всегда обходили нас стороной. Подозревать их в сговоре не имело смысла – эксперимент был тайным, да и сам подопытный не раз платил штраф, немало удивляясь роковому стечению обстоятельств.

Но все упомянутые события были, так сказать, стихийными бедствиями, и участие в них Стрюни было пассивным. Что уж говорить о тех случаях, когда он брал контроль над ситуацией в свои руки – результаты были непредсказуемы. Эпизодом, прогремевшим на весь институт, стала сдача зачета по научному коммунизму в середине четвертого курса.

Те, кто получал высшее образование в советское время, помнят эти вызывающие неодолимую тоску лекции и непременное конспектирование классиков марксизма-ленинизма. Заученные тогда цитаты до сих пор крепко сидят в моем мозгу – не вышибить: «Коммунизм – это Советская власть плюс электрификация всей страны». А если от коммунизма отнять Советскую власть, то получится беспартийный капиталист Эдисон? А если привлечь высшую математику и проинтегрировать Ильича от Плеханова до бесконечности? И не приведи Маркс перепутать правый уклон с левым – Троцкому не пожелаешь!

Это сегодня Задорнов с эстрады отпускает шуточки на тему коммунистического идиотизма, а мы тогда шутили только вполголоса – и только после сдачи зачета. Главное свинство заключалось в том, что с несданным зачетом по научному коммунизму к сессии не допускали вообще, тогда как незачеты по остальным предметам влияли только на допуск к соответствующему экзамену. То есть знание постановлений коммунистических съездов и пленумов было для будущих инженеров неизмеримо важнее, чем какие-то формулы.

В отличие от остальных зачетов, ставших к четвертому курсу пустой формальностью, зачет по коммунизму был обставлен серьезно – подстать экзамену. Даже билеты тянули, только вопрос был всего один – по знанию законспектированных классиков, чёрт бы их побрал. Конспект требовалось предъявить, и обязательно написанный своей рукой – никаких чужих или «под копирку». И чтобы все положенные работы были законспектированы в должном объеме. Поэтому перед зачетом мы равномерно распределили между собой конспекты самых ответственных товарищей, и всё старательно переписали. Выхода не было – мы уже знали судьбу параллельного потока, почти в полном составе отправленного на дописывание и пересдачу.

Причины подобного зверства до сих пор покрыты мраком. Твердотелая «коммунистка», которая вела семинары и принимала зачет, была женщиной совсем молодой и весьма соблазнительной. Но, к нашему изумлению, требовала досконального знания этого абсолютно бесполезного предмета. Трудно сказать, искренне ли она верила в то, что тщетно старалась вбить в наши головы, или это было простое карьерное рвение – дело не в этом. Несмотря на тщательное переписывание Маркса и Ленина, в наших головах задержались лишь жалкие крохи бесценных для инженера знаний, и это обстоятельство всех нас страшило.

Первые несколько человек были допрошены с пристрастием, и вид имели жалкий. Но зачет все же получили. Настала очередь Стрюни. Когда он вытащил билет, по аудитории прокатился тихий вой зависти. «Манифест коммунистической партии». Это – джокер, это – мечта, это… Это наше всё!!! Бессмертное произведение Маркса и Энгельса мы штудировали ещё со школьной скамьи, и даже начисто лишенный памяти человек смог бы без запинок повторить его первую фразу: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Больше ничего цитировать не требуется, только изложить в трех фразах содержание – и вот он, вожделенный зачет!

То, что сотворил Стрюня, навеки покрыло его неувядаемой славой. Не успев даже осознать свое счастье, он недрогнувшей рукой предъявил каллиграфически выписанный конспект, и с чувством продекламировал:

- Ходит-бродит по Европе призрак коммунизма...

Через мгновение в аудитории была настоящая истерика – все просто валялись на столах, потому что знали старую частушку:

Судя по дальнейшему, знала эту частушку и наша твердотелая. Потому что в следующую секунду конспект полетел Стрюне в физиономию, и, перекрывая наш хохот, раздался нечеловеческий вопль: «ВОН!!!».

К счастью, обошлось без валидола. Как только лишенная чувства юмора преподавательница успокоилась, все остальные получили зачет без допроса – по предъявлению конспекта. Так что Стрюня, бросившись на амбразуру, спас весь поток. Что на него нашло – неизвестно, на все наши вопросы он только криво улыбался и хранил гордое молчание.

Самое удивительное в этой истории то, что к сессии его каким-то чудом все же допустили. Но зачет по научному коммунизму он сдавал семнадцать раз, пока не вызубрил необходимые цитаты по всему курсу. Это был рекорд даже не факультета, а всего института, и продержался он в течение восьми лет. Продержался бы и дольше, но изучение научного коммунизма отменили. А жаль. На этих лекциях так хорошо спалось…

 

15/01/2007